«Фюрер рассказал мне подробно о встрече с дуче, которая произвела на него глубокое впечатление. На этот раз, однако, дуче выглядел не так, как на предыдущих встречах. По всей видимости, это связано с тем, что теперь он прибыл на встречу, не имея практически никакой власти, да и фюрер смотрел на него критически. Из катастрофы Италии дуче не извлек никаких моральных выводов, которые фюрер ожидал от него услышать Конечно, он был очень счастлив вновь увидеться с фюрером и опять насладиться свободой. Фюрер полагал, что дуче в первую очередь устроит показательный суд над своими предателями. Но этого не произошло, что свидетельствует о его ограниченности. Он не является революционером в том смысле, как это понимает фюрер или Сталин. Он настолько связан корнями с итальянским народом, что в нем нет революционного духа международного масштаба, духа преобразователя. Более того, его дочь Эдда и зять Чиано оказывают на него нездоровое влияние. От фюрера я впервые услышал, что Эдда — не дочь от его жены Рашели, а незаконнорожденное дитя, им удочеренная. Это многое объясняет. У меня и раньше возникал вопрос, почему Эдда так мало похожа на своих братьев Витторио и Бруно. Вот в чем, оказывается, скрывается ответ на этот вопрос. Фюрер не знает точно, от кого у Муссолини эта дочь, но предполагает, что она происходит от прежней связи дуче с какой-то русской еврейкой. Тогда многое становится понятным. Эдде удалось в корне изменить отношение дуче к Чиано. После прибытия Муссолини в Мюнхен она долго с ним беседовала в результате чего произошло примирение Муссолини с Чиано. И Чиано опять стал пользоваться расположением дуче. В этом заключается и разгадка образования новой фашистско-республиканской партии. Становится ясным, что дуче не может устроить суд над предателями из фашистской партии, если не в состоянии привлечь к ответственности собственного зятя. А ведь тому следовало бы с этим считаться. Будь Муссолини деятелем большого революционного формата, он воспользовался бы приглашением Чиано фюрером, чтобы лично посчитаться с ним. Но он этого не сделал, а посему находится в затруднительном положении в отношении своих предателей из числа фашистов. Фюреру стоило большого труда убедить дуче в том, что бывший его соратник Гранди является вполне осознанным предателем фашистской партии и лично его, дуче. Вначале дуче не хотел в это верить. Однако показательный суд над предателями из фашистской партии является обязательной предпосылкой восстановления фашизма. Рядовые фашисты в стране не смогут поверить в возможность нового расцвета фашизма, если личности, доведшие его до угрожающего кризиса, не будут привлечены к ответственности.

Фюрер очень разочарован поведением и спокойствием дуче. Я же воспринимаю это с большим удовлетворением, поскольку считал, что их встреча перерастет в большую дружбу, которая в политическом плане будет связана с громадными осложнениями. Но этого не случилось, даже наоборот, я никогда ранее не видел фюрера столь разочарованным в дуче, как на этот раз. Фюреру стало ясно, что Италия и ранее не была большой силой, каковой не является и сегодня. Не будет она силой и в будущем. Итальянский народ как нация остался в прошлом. Это соответствует характеру вещей и принципу справедливости исторического развития».

Так вот, потому что Эдда Чиано столь решительно встала на сторону своего мужа, она могла быть только еврейкой. Таковой была логика Гитлера. Разочарование фюрера Муссолини было на самом деле гораздо большим, чем это может показаться из записей Геббельса. Одной из причин такого отчуждения было то, что Гитлер возлагал на дуче вину за дочь и зятя, поскольку в его глазах их отношения выглядели как клановые, когда ответственность за деяния, совершенные одним из членов, возлагается на всю семью.

Начавшуюся цепную реакцию остановить было уже нельзя. Гитлеровский партийный секретарь Борман, бывший всегда противником Чиано, проинформировал через своего посредника Паволини, ведущую фигуру новой фашистско-республиканской команды, о планах ненавистного им бывшего министра иностранных дел. И Паволини столь долго оказывал давление на Муссолини, пока тот не распорядился, чтобы Чиано возвратился в Италию.

Поняв, что Чиано угрожает большая опасность, я предпринял попытку спасти положение. Однако все зависело от Гитлера, который заявил, что Чиано нечего опасаться в Италии, даже наоборот, он, видимо, уже скоро вновь обретет влияние на Муссолини и может опять получить высокое назначение. В принципе он не возражает, чтобы Чиано остался в Германии, но не хочет выступать против желания Муссолини иметь зятя рядом, к тому же в противном случае дело будет выглядеть, будто бы Чиано находится у немцев на положении пленного.

Как ни странно, Чиано разделял этот оптимизм Гитлера. Он не выступил против оказываемого на него давления на предмет возвращения в Италию, а даже сказал мне, что приветствует это решение, ибо выезд его оттуда в Испанию и далее в Южную Америку можно будет осуществить гораздо проще, чем из бюрократической Германии. Он даже предложил встретиться в Мадриде через две, максимум три недели, чтобы обговорить там подробности южноамериканского плана. Последними его словами были:

— Привезите миллионов пятьдесят английских фунтов, чтобы начать работу с размахом.

2 ноября 1943 года иллюзии эти развеялись самым драматичным образом. На аэродроме в Вероне Чиано был арестован и направлен в тюрьму Скалим, расположенную в бывшем монастыре кармелитов (босоногих). Свою камеру там он покинул только для того, чтобы предстать перед судом в замке Веччио. И все же оставался еще шанс, чтобы спасти его. Поскольку Гитлеру стало известно о наличии дневников Чиано, я попытался выстроить на этом свой план. С веронским пленником мне удалось вскоре даже установить контакт, заслав в тюрьму свою римскую секретаршу, фрау Беец, в качестве переводчицы с итальянского на немецкий языки. По ее рассказу, Чиано возлагал все свои надежды на освобождение только на меня. Когда ему было сказано, что для этого мне будут нужны его дневники, он сразу же согласился. Кальтенбруннер и Гиммлер считали возможным возвратить Чиано свободу как раз в обмен на его дневники. Я не преминул намекнуть на то, что в интересах целого ряда немецких организаций и служб не допустить их публикации на Западе. В случае же казни Чиано это станет вполне возможным. Да и он сообщил, что в случае его смерти приняты меры для доставки дневников в одну из нейтральных стран, где они будут опубликованы. Поэтому Кальтенбруннер и Гиммлер полагали, что Гитлер будет приветствовать, чтобы эта писанина попала в руки немцев по недорогой цене — всего за жизнь и без того уже политически конченного Чиано.

Они были настолько уверены именно в такой реакции Гитлера, что был заключен самый настоящий договор, подписанный Чиано в его тюремной камере и Кальтенбруннером — в здании главного управления имперской безопасности в Берлине. По этому договору бывший министр иностранных дел Италии был обязан передать полный комплект своих дневников Кальтенбруннеру, как только тот отдаст распоряжение о его освобождении. Выезд в Испанию уже не предусматривался: Чиано должен был отправиться в Венгрию и оставаться там в поместье одного из венгерских аристократов, согласием которого я уже заручился. Втайне я дал Чиано понять, что оттуда он сможет затем исчезнуть через Румынию, Болгарию и Турцию, в чем я ему препятствовать не буду. Я не сомневался, что в этом случае его использование в качестве шеф-продавца валюты по линии «операции Бернхард» вполне осуществимо.

Таким образом, казалось, что все в порядке и ничто уже не помешает осуществлению освободительной акции. Сопротивления тюремной охраны, как показал опыт освобождения Муссолини в Гран Сассо, ожидать не приходилось. К тому же к делу будет подключена немецкая полиция. Начальник немецкой полиции безопасности в Италии Харстер должен был молниеносно занять своими подразделениями тюрьму, и, пользуясь суматохой, два агента в немецкой полицейской форме беспрепятственно выведут Чиано на свободу. В качестве предлога для таких действий послужит версия, будто бы раскрыт заговор по освобождению Чиано, чему надо было срочно воспрепятствовать. Впоследствии общественности будет сообщено, что немецкое вмешательство было осуществлено уже поздно и Чиано бежал.

Чиано проявил свое великодушие, передав мне в качестве задатка некоторые дневниковые материалы. Это были записи за 1937 и 1938 годы, которые хранились в экстерриториальном укрытом месте в Риме. Фрау Беец забрала их в рожденственские дни и передала мне. Тем самым у нас было подтверждение того, что дневники, о которых было так много разговоров, в действительности существуют.

Совершенно неожиданно у Гиммлера появились опасения за свой смелый поступок. Хотя он и обещал взять на себя инсценировку «бегства» Чиано, о чем позже доложить Гитлеру (в качестве оправдательного материала должны были послужить переданные нам Чиано отрывки его дневниковых записей), он изменил свое решение и испросил разрешения Гитлера на проведение акции. Гитлер вначале никак не отреагировал на предложение, оставив, однако, принятие окончательного решения за собой. Кальтенбруннер был убежден, что фюрер даст все же свое согласие, позвонив мне из ставки фюрера. К несчастью, Гитлер переговорил об этом с Геббельсом, а тот использовал все свое влияние на то, чтобы Гитлер запретил намечавшуюся акцию. У Риббентропа, который был также проинформирован о затее, появились «серьезные сомнения», что было вполне понятно, так как он опасался, что в дневниках Чиано изображен не с лучшей стороны.

В результате Гитлер принял 6 января 1944 года решение, но оно было негативным. Любая акция по освобождению Чиано строго запрещалась. Ответственными за неуклонное исполнение этого распоряжения он назначил лично Кальтенбруннера и Гиммлера. Руки мои тем самым были связаны. Совершенно безучастно мне пришлось наблюдать за трагическим концом судьбы Чиано. 10 января 1944 года он был приговорен к смерти, а на утро следующего дня расстрелян. Через фрау Беец мне удалось только разъяснить ему свою позицию и рассказать о том, что мною предпринималось для его освобождения: мне не хотелось, чтобы Чиано умер, полагая, что и я вел с ним нечестную игру, полностью во всем разочаровавшись. Фрау Беец сообщила мне, что Чиано поверил ее заверениям и просил передать мне, что понимает ситуацию, в которой я нахожусь, и осознает, что я уже ничем помочь ему не могу.

Эдда Чиано проявила себя в эти ужасные для нее дни как человек с сильной душой и изумительная женщина. Конечно, она старалась, чтобы ее отец помиловал мужа. Муссолини проявил нерешительность, находясь под давлением своего нового окружения, которое в конце концов убедило его, что возврата назад нет. 18 декабря Эдда имела последнюю беседу с дуче в Гаргнано, которая окончилась горькими и ужасными словами, сказанными ею:

— Между нами навсегда все кончено, и если ты, умирая от жажды, будешь стоять передо мною на коленях, я на твоих глазах выплесну воду из стакана.

Когда же Эдда потеряла последнюю надежду на помощь со стороны отца, она не теряла надежду на возможность моей помощи в освобождении Чиано. В то время она находилась в клинике в Памиоле под Пармой, откуда поддерживала связь с фрау Беец, которая передавала ей письма и сообщения от супруга. В качестве связного при этом служил Марчезе Эмилио Пуччи, старый и проверенный друг графини. Вместе с фрау Беец они достали и передали мне упоминавшиеся отрывки из дневников Чиано за 1937 и 1938 года. Более того, он стал нашим основным посредником из числа итальянцев в вопросах подготовки освобождения Чиано. Мне не удалось своевременно сообщить графине и Марчезе Пуччи о запрете акции Гитлером. 7 января они ожидали в обусловленном месте кого-то из нас с освобожденным графом. Ждать им пришлось несколько часов, но, к сожалению, напрасно. Их разочарование было просто ужасным. Но Эдда не сдавалась до конца. Она поехала к начальнику немецкой полиции безопасности Харстеру в Верону. Тот принял ее, но сообщил, что получил строгий приказ Гиммлера не только не проводить акцию самим, а и не допустить ее осуществления кем-либо другим.

После этого сокрушительного удара Эдда Чиано возвратилась в Рамиолу и стала готовиться к бегству в Швейцарию. Любая другая женщина в таком положении потеряла бы энергичность, сломалась и стала бы ожидать неминуемого конца. Она же осталась по-прежнему деловитой, зная, что для ее мужа последним утешением будет сознание, что его семья находится за границей. Поэтому графиня и осуществила свой план побега еще до казни супруга и побеспокоилась о том, чтобы ему стало известно о благополучном исходе. Чиано вместе с тем было сообщено, что его дневники в руки фашистско-республиканского правительства, а также немцев не попадут и будут подготовлены для публикации. Можно полагать, что эти сообщения были восприняты им с определенным удовлетворением.

Чиано умер с высоко поднятой головой. Если в своей жизни он иногда и поступал недостойно, то теперь проявил мужество и собранность. В ночь перед казнью он вместе с фрау Беец читал Сенеку, а затем написал прощальное письмо своей жене. Расстрел пяти осужденных — кроме Чиано к смертной казни были приговорены еще четверо «заговорщиков» против Муссолини — был похож на гнусный спектакль. Жертвы, сидя, были привязаны к стульям, которые были поставлены таким образом, чтобы те оказались спиной К экзекуционной команде. В последний момент Чиано попытался повернуться, чтобы встретить смерть лицом. В результате этого он был не убит, а тяжело ранен, и экзекуторам пришлось его пристрелить, чтобы не мучился.

Таким был конец примечательной, но и проблематичной личности фашистской эры. Тем самым были развеяны его надежды приобрести богатство и власть на другом континенте с помощью фальшивых фунтов и в то же время доказать ненавистной, а втайне, может быть, и вызывавшей у него восхищение Англии, что с графом Чиано, как с врагом, следовало считаться и принимать его всерьез. Величайшая сделка «операции Бернхард» не состоялась.

Дневники Чиано за 1937 и 1938 годы были по приказу Гитлера сожжены особой командой главного управления имперской безопасности в самом конце войны вместе с рядом других документов. Однако фрау Беец удалось при их переводе тайно сохранить последние экземпляры, несмотря на запрет, и спрятать их в своем саду около домика в Тюрингии. Летом 1945 года эта часть территории Германии отошла к Красной армии. С помощью американцев нам все же удалось их своевременно оттуда изъять. Таким образом, они были спасены если и не для семьи Чиано, то, по крайней мере, для истории. Впоследствии они были опубликованы. В финансовом плане графиня Чиано и ее дети ничего за это не получили, осталась без обещанного гонорара и фрау Беец.

* * *

За год с момента нового старта и до марта 1944 года, когда я пробрался в Будапешт, операция «Бернхард» сделала большой шаг вперед. В этом я, откровенно говоря, участия не принимал, да у меня и не было времени вникать в ее детали, поскольку хватало дел с событиями в Италии. Правда, Гребль время от времени информировал меня о происходившем. Как я уже упоминал, Гребль, кроме участия в «операции», то есть работе на Швенда, был задействован в моем отделе. (Он был единственным, кому разрешалась такая двойная деятельность.) Вообще же сотрудникам разведки было запрещено связываться с фальшивыми банкнотами, а тем более впутываться в дела Швенда. Даже я не получал фальшивых фунтов для необходимых расходов. Если мне нужны были деньги для финансирования каких-либо секретных проектов, то приходилось обращаться к Греблю, который субсидировал меня в зависимости от состояния своих капиталов.

Основным местом, где проворачивались дела по линии «операции Бернхард», была в то время Генуя. Тамошний порт еще функционировал, осуществляя корабельную связь с Испанией, а через нее и с западным миром. Швенд удачно использовал эти шансы. Он создал в Генуе свой опорный пункт, своеобразный центр, который продолжал функционировать, даже когда город находился уже в руках союзников. Нужно сказать, что Швенд «работал» и в тылах союзнических войск, в частности, в Реггио ди Калабрия. Хотя тамошнее «отделение» было создано еще летом 1943 года, наиболее успешно оно стало действовать после занятия городка американскими войсками в сентябре того же года. Дела пошли еще лучше, как только был установлен обменный курс лиры Бадолио, новой итальянской денежной единицы, — 400 лир за один фунт стерлингов. На черном рынке можно было купить за 400 этих лир 800 лир Муссолини, введенных в созданной им республике Сало на севере Италии. По официальному обменному курсу между Германией и этой итальянской республикой 800 лир соответствовали 80 рейхсмаркам. Ни рейхсмарки, ни жалкая валюта нового фашистского диктатора в самой игре не участвовали, но на лиры можно было приобретать ценности. Чем более падала стоимость лиры Муссолини на черном рынке, тем более вырастала выручка. Трансакции между обеими половинами Италии вскоре стали основной сферой деятельности «операции Бернхард». Швенд, здраво используя обстановку, спекулировал на предстоявшем поражении стран оси, играя на понижении курсов валют. В результате этого прибыль его возросла весьма значительно. Поступление денег от деятельности «операции Бернхард» никогда не было столь высоким, как в конце войны, особенно в последние ее месяцы. И это, несмотря на то, что в определенных кругах было известно, что Германия продавала фальшивые фунты. Эта валюта, однако, пользовалась огромным спросом, а фальшивки сделаны столь хорошо, что покупатели шли на риск их приобретения. К тому же английский банк не отказывал в их оплате.

Деятельность между северной и южной частями Италии была, однако, связана с ипотекой и необычно высокими прибылями профессиональных контрабандистов, которые либо пробирались через линию фронта, либо на маленьких суденышках миновали фронты ночью и в непогоду. Швенд по этой линии не пошел. Он приобрел за мизерную цену в Генуе португальскую яхту, принадлежавшую крупному коммерсанту в Лиссабоне, «конфискованную» в начале войны и ржавевшую на приколе. Договор был заключен с итальянским секвестровым учреждением, однако Швенд решил подстраховаться и сумел связаться с владельцем яхты, с которым подписал договор о ее аренде. Так что яхта могла без опасений заходить в португальские порты, не подвергаясь опасности задержания. Временами она ходила под шведским флагом на совершенно легальном основании.

Как это ему удалось, Швенд мне никогда не рассказывал, ссылаясь на капитана, имевшего хорошие связи с шведами.

Позднее я познакомился с этим человеком: он был представлен мне Швендом в Берлине. Назовем его Петерсеном (это первый псевдоним, употребленный мною в книге). На это были особые основания. Петерсен представлял собой, по крайней мере для меня, тип настоящего старого морского волка — громадного роста, с голубыми глазами, почти без волос на голове, постоянно с трубкой во рту и бутылкой виски в руке. В своей жизни ему, конечно, пришлось многое пережить и повидать, но он был всегда в хорошем настроении и весьма расположенным к детским проделкам. В свое время он был даже первым помощником капитана на крупном немецком океанском лайнере. В Третьем рейхе он был отправлен на пенсию, якобы из-за принадлежности к «масонской ложе» (на самом деле это был ротарианский клуб, относившийся тем не менее в Германии к масонским обществам). Петерсен попытался пойти добровольцем на флот, но на офицерскую должность его не назначили опять же из-за принадлежности к «масонству». В возрасте около пятидесяти лет он остался в Берлине, который бы с большим удовольствием променял на настоящее море. Как и все истинные моряки он испытывал ностальгию по морю.

Он с удовольствием принял предложение Швенда стать капитаном яхты «Колумб», настояв на том, чтобы торжественно отметить это событие. Праздник прошел по старым морским законам, ныне уже подзабытым, и заключался он в основном в совместном распитии алкоголя. В ходе беседы глаза Петерсена становились все светлее — то ли от радости снова оказаться на море, то ли от выпитого в весьма быстром темпе алкоголя. Швенд, который почти не пил, от непрерывных тостов почувствовал себя плохо (у него схватило желудок). Даже у меня зашумело в голове, хотя я на Балканах и привык к сливовице, зуйке и баракку, принимая эти напитки по местным обычаям даже на завтрак. У Петерсена было столько знакомых моряков, что он прямо за столом своего берлинского дома составил список команды. В основном он включал людей, знавших иностранные языки, которые могли сойти и не за немцев. Как и мы, он прекрасно знал, что корабль и его команда будут подвергаться тщательным досмотрам, но был оптимистом, который передал и нам. Через восемь недель он уже смог выйти в море.

Постепенно маршруты плавания Петерсена увеличивались, и он стал даже заходить в порты Северной Африки, где Швенд создавал свои опорные пункты. Затем Петерсен стал завозить туда пачки банкнот, забирая наличные деньги при повторном заходе в порт. Швенд устроил на корабле такой тайник, что он так и не был раскрыт, несмотря на многочисленные проверки. В корабельный двигатель была вмонтирована покрытая асбестом кассета, к которой можно было добраться, только разобрав почти весь двигатель. Снаружи кассета видна, естественно, не была. Тем не менее золото и драгоценности Петерсен не брал, он перевозил только банкноты, отдавая предпочтение долларам. Помещенные в кассету, покрытую асбестом, они были в достаточной степени защищены от воздействия тепла, исходившего от двигателя. Сама же кассета была вполне вместительной. Лишь однажды Петерсен привез фунты из Барселоны, оказавшиеся, когда сличили их номера, банкнотами собственного производства, попавшие в Испанию кружным путем и сошедшие там за настоящие.

Яхта Петерсена никогда не задерживалась: капитан выдерживал все контрольные проверки. После краха Третьего рейха он возвратил яхту ее истинному владельцу в отличном состоянии. Тот даже не ожидал когда-либо получить свое судно назад, да еще отремонтированным после долгого ржавления у итальянцев и готовым к выходу в море в любой момент. Мне стало известно, что Петерсен из Лиссабона подался в Швецию, где вел приличную жизнь на средства, полученные им за деятельность по линии «операции Бернхард». Будучи, как я уже отмечал, большим оптимистом, граничившим с легкомыслием, он допустил впоследствии непоправимую ошибку, приехав в 1952 году в Берлин, чтобы забрать из своей квартиры ценные книги и картины и отвезти их в Швецию. Дом его находился в западном секторе города, однако русским, узнавшим о его приезде, удалось непонятным образом заманить его в восточный Берлин. С тех пор Петерсен исчез.

По данным Швенда, Петерсен еще в 1944 году докладывал ему, что русская секретная служба проявляет большой интерес к его деятельности, хотя и не мог дать объяснения, каким образом Советам удалось узнать о его роли в операции с фальшивыми деньгами. Можно только предположить, что такую информацию советские агенты могли получить в Северной Африке. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что в Тунисе на него вышел сотрудник советского консульства. Последнюю каплю в эту информацию добавил, вероятно, сам Петерсен, остававшийся и в те времена истинным приверженцем алкоголя. Так что в состоянии опьянения он мог сболтнуть и что-то лишнее. Во всяком случае, советская разведка могла принять Петерсена за ключевую фигуру «операции Бернхард». А поскольку Советы, по всем данным, сами собирались приступить к изготовлению фальшивых денег, чтобы иметь необходимые резервы валюты в случае обострения холодной войны, то вполне понятно, что такой «эксперт» был им крайне нужен. Скорее всего, ему делались соответствующие предложения, но поскольку он на них не соглашался, то был выждан подходящий момент и Петерсен взят насильственно, что не является чем-то необыкновенным. Версия эта представляется правдоподобной, поскольку в начале 1945 года немцы приступили к изготовлению фальшивых долларов. Петерсен был одним из немногих, кто вообще слышал об этом мероприятии. Как мы уже отмечали, западным секретным службам было известно, что Советы после окончания войны прилагали усилия, чтобы заполучить в свои руки как можно больше людей, связанных с «операцией Бернхард». По всей видимости, им посчастливилось обнаружить печатные платы, поскольку они официально найдены не были. И если русским удалось наладить производство фальшивых долларов, решив технические проблемы, то тем более человек, знавший методы сбыта их по линии «операции Бернхард», представлял для них большую ценность.

«Колумб» Петерсена был не единственным кораблем в флотилии Швенда. Поскольку Адриатика в результате занятия союзниками Южной Италии превратилась в «закрытое море», попытки проникновения в адриатические порты из Северной Африки с обходом южной оконечности Италии стали рискованными. Поэтому Швенд приобрел в Триесте корабль, стоявший в одной из гаваней на мертвом якоре. Собственно говоря, это был не корабль, а не слишком большое суденышко, да и капитан его, триестец по имени Сувич, не шел ни в какое сравнение с Петерсеном. Он относился к другому типу людей, будучи, как и большинство жителей юга, слишком неустойчивым человеком. У него были связи со всеми сторонами, хотя он и был нам предан. Обладая склонностью к секретной деятельности, он чувствовал себя крупным агентом, снабжая нас информацией, которую мы от него и не требовали, в частности, о партизанах, в основном им самим же сочиненной и мало соответствующей действительности. Его информация требовала, естественно, проверки, что создавало массу ненужной работы, которая тем не менее осуществлялась, чтобы на ее основании нашими службами в Белграде и Аграме не принимались неоправданные решения. Однажды все же произошел «прокол», доставивший нам много хлопот.

Тито через своего секретного представителя, назвавшегося Петровичем, но бывшим в действительности генералом Велебитом, являющимся ныне югославским послом в Лондоне, установил связь с немецким командующим войсками в Аграме генералом Эдмундом фон Глайзе-Хорстенау. Он передал предложение Тито отбить совместными усилиями немецких войск и его партизан попытку англо-американцев осуществить вторжение на побережье Адриатики. Это сенсационное предложение, которое часто подвергалось сомнению, но реально подтвержденное в последнее время, было отклонено Гитлером, который заявил:

— С мятежниками мы переговоров не ведем, они должны расстреливаться.

Немецкое командование сделало, однако, из этого факта вывод, что Тито, очевидно, в действительности опасался высадки войск западных держав, исходя из того, что такой план ими по меньшей мере рассматривается. Поэтому все немецкие службы получили указание следить с повышенным вниманием за всеми передвижениями кораблей противника в Адриатике. Мне пришла в голову не совсем здравая мысль поставить перед Сувичем задачу внимательно следить за перемещениями вражеских судов во время его действий у побережья от Истрии до Албании.

Однажды, было не более трех часов утра, мне позвонил Швенд, сообщивший, что получил радиограмму Сувича, обнаружившего громадный флот десантных кораблей в районе группы островов Истрии. В то время я находился на службе, но не в своем кабинете. Дежурный офицер, не знавший этого, попробовал позвонить мне домой, но не дозвонился и позвонил Шелленбергу. Того он также не застал, так как Шелленберг выехал к Гиммлеру. Сообщение о предстоявшей высадке войск союзников в Адриатике показалось дежурному офицеру столь важным, что, не дозвонившись ни до кого из непосредственных начальников, он обратился непосредственно в штаб-квартиру фюрера. Там сразу же была объявлена тревога и поднят на ноги начальник оперативного управления штаба верховного главнокомандования генерал Йодль. Тот отнесся скептически к сообщению, но тем не менее направился к Гитлеру. Фюрер только недавно лег в постель, приняв сильное снотворное. Поэтому он был не в лучшем настроении, когда его разбудил Йодль. Гитлер тоже не поверил в сообщение, но приказал поднять по тревоге все подразделения и части вермахта в том районе.

На следующий день подтвердилась недостоверность донесения Сувича. «Громадный флот вторжения», как оказалось, состоял из нескольких партизанских лодок и катеров, на которых один из партизанских отрядов захватил небольшой, расположенный вблизи побережья, остров. Когда Гиммлер в полдень того дня появился на совещании по обсуждению положения на фронтах, проводившегося как обычно, Гитлер обрушился на него, заявив, что политическая разведка ничего не стоит, как и военная, и что в будущем он не будет вообще принимать во внимание сообщения этих служб и запрещает им делать какие-либо предложения, которые только действуют на нервы.

Гиммлер возвратился к себе в подавленном состоянии и в ярости, испытывая непреодолимое желание обрушить свой гнев на подчиненных. Поскольку он не осмелился отчитать Кальтенбруннера, а Шелленберг, на котором, собственно, лежала вся ответственность, был его любимцем, в качестве козла отпущения оказался я. Гиммлер оказал мне «особую честь», позвонив лично. Как мне следовало себя веста? Объяснения и извинения были бесполезны. Я принудил себя быть стоически спокойным, а поскольку устная выволочка длилась слишком долго, положил трубку телефона, из которой неслась брань рейхсфюрера, на стол. Трубку я взял в самом конце его монолога, чтобы произнести обычные «Так точно» и «Полностью согласен с вами, рейхсфюрер». Тактика моя себя оправдала. Несколько позже Кальтенбруннер рассказал мне, что Гиммлер сообщил ему, что я якобы был «полностью уничтожен» и мог только мямлить «Так точно, рейхсфюрер» и «Полностью согласен с вами, рейхсфюрер». Если бы я попытался возражать, эпизод этот так просто мне не обошелся бы. Из случившегося я сделал вывод — впредь ни в коем случае не привлекать агентов, задействованных в «операции Бернхард», к разведывательной деятельности, а тем более Сувича, который как раз в то время, когда меня отчитывал Гиммлер, «отмечал» в одной из таверн Триеста несомненное награждение его в недалеком будущем рыцарским крестом за представленную им информацию, «имевшую чрезвычайно важное значение для хода войны».