1

За столом в кухне сидели четверо. Молодой муж, его жена, ну, и тесть с тещей. Потому что молодые, как поженились, поселились тут, у жениных родителей. По-другому не получалось. Денег взять было не у кого. В доме, где жили родители мужа, места для них не хватало. И тогда женин отец сказал, да чего там, живите у нас, как-нибудь поместимся, две горницы вот, обе ваши, а нам с матерью — это он про жену свою — клетушка останется, нам много не надо.

Сидели они в кухне, пили вино, молодой муж смотрел и удивлялся, как это тесть с табуретки не свалится, вон как хлещет, а перед этим еще и палинки сколько-то выпил. Другой бы уже под столом валялся, или хотя бы языком еле ворочал, будто у него рот кашей набит, это ж смех, когда кто-то даже такие простые слова, как, дескать, плесни мне еще, и то никак выговорить не может, а только мычит и с губами не может совладать, а потом, кое-как подняв трясущуюся руку, показывает на флягу, потом на стакан… А этот — нет.

Здоров пить, думал молодой муж, где мне до него. Так что надо держаться, чтобы не перебрать. Не то что пей, пока пьется. Эх, еще и за этим следить, а ведь пьешь-то вроде как раз для того, чтобы не следить. Это и значит расслабиться, когда ни за собой, ни за чем уже не следишь, — но ведь не хочется же, чтобы ты, молодой, оказался под столом, а старик показывал на тебя пальцем, смеялся и приговаривал, да-а, дескать, хоть тебе всего двадцать пять, а рядом со мной ты пустое место, ноль без палочки, — и куда катимся, хлипкий пошел народец, чем дальше, тем хлипче, непонятно, как это еще земля не вымерла, как это на ней еще люди рождаются.

Теперь отцом я тебе буду, вместо твоего отца, сказал тесть, и зять обнял его, и сказал, ладно, отец, — хотя ну никакой охоты у него не было заводить себе еще одного отца, ему и свой-то уже поперек горла стоял, от него он, собственно, и сбежал, заведя семью и переселившись к родителям жены. Не мог он больше, даже смотреть не мог на того алкаша, который родным отцом ему был. Поздно-поздно вечером, часов в десять, возвращался тот домой из корчмы; да что возвращался — на тачке его привозили, или собутыльники, кто еще на ногах держался, или мальчишки, сыновья корчмаря, потому что сам он был уже в стельку. Вот и в последний раз мальчишки, а может, еще кто, он и не помнит, вывалили его из тачки у ворот, пес на дворе зашелся лаем, учуяв чужих и услышав, как что-то тяжело упало за калиткой. Старик пробормотал, цыц, Серый, — и пес замолчал. Старик долго еще там лежал, а жена его в это время тряслась в доме, прислушиваясь, когда он поднимется; и хотя шансов, что он сможет встать, честно говоря, было мало, все ж таки это случилось. Теперь она тряслась, ожидая, когда он войдет во двор. Наконец заскрипела калитка, потом опять настала тишина, даже собаки соседские, потревоженные шумом, замолчали. Раздался звяк щеколды, и звук этот в ночной тишине был резким, чуть ли не оглушительным, будто кто-то лаковым, с острым носком штиблетом неожиданно ударил тебе в барабанную перепонку, и удар скользнул в ухо, как в темный туннель, не по смазке ушной серы, а по световым рельсам. Примерно так бывает на танцах, когда кто-нибудь из музыкантов вдруг скажет: ребята, сейчас выключаем свет, и пускай будет то, что должно быть, — и становится темно, и играет медленная музыка, и сам ритм подсказывает, что тебе надо делать, а надо тесно прижаться к партнеру или партнерше, а тут еще музыкант, отняв от губ кларнет — потому что это кларнетист, тот, который говорит, — в общем, кларнетист говорит: давай, ребята, не теряйся, под такую музыку хорошо детей делать, и в самом деле, вокруг совсем темно, только шарканье слышно да повизгиванье, но вот что интересно, в темноте все-таки виден блеск на лаковых штиблетах, каким-то образом принесли они с собой немного света, неизвестно откуда, может, из уборной, когда ты был там в последний раз, там-то лампа горела, и там они вобрали в себя какое-то мерцание и сейчас, в темноте, отдавали его, так что тот, кто не танцевал, мог точно видеть, если, конечно, знал все эти штиблеты и туфли, знал, какие кому принадлежат, — словом, мог точно знать, кто с кем и до какой степени, потому что по положению штиблет и туфель нетрудно было судить обо всем прочем. Ну-ну, говорил кто-нибудь из тех, кто не танцевал, например, девка, такая некрасивая, что ее никто не пригласил, или парень, о котором всем известно, что он чуть не с пеленок пьет, а потому все отказывались с ним танцевать, даже та некрасивая девка, — ну-ну, говорил кто-нибудь, но не тот парень, потому что тот парень был уже до того пьян, что все туфли и штиблеты путал, не только в том смысле, чьи они, но даже мужские от женских не мог отличить. В общем, это девка сказала: ну-ну, — но никому не было дела до того, что там говорит какая-то некрасивая девка.

Короче говоря, он нашарил-таки щеколду и ухитрился ее открыть. Калитка скрипнула, хозяин ввалился во двор. И тут же снова рухнул, потому что двор был чуть ниже улицы. Упал он на галерею — и долго лежал молча, слышалось лишь его тяжелое сопение. Он лежал и сопел, словно домашняя скотина, которую лишь встающее солнце способно вырвать из тяжелого сна; но встающее солнце было еще ой как далеко, целая ночь пройдет, пока первые лучи его упадут на галерею, где, словно мешок с тряпьем, валяется хозяин дома.

Хозяйка лежала в постели, притворяясь спящей, чтобы он не подумал, что она бодрствует, хотя она таки бодрствовала. Она еще помнила время, когда муж, приходя домой, старался сделать это незаметно. Тогда он сбрасывал башмаки еще в кухне, жена слышала, как они падали на пол, он же — не слышал и босиком прокрадывался в горницу. Жена притворялась спящей — ради сохранения мира, чтобы мужу утром не было стыдно. Далеко вперед в такие моменты она не заглядывала, не думала, что мужу всегда будет стыдно, даже когда он будет являться домой, наплевав на всякую осторожность, топая, опрокидывая таз и что еще попадется на пути, зажигая свет в горнице. Ему и в голову не приходило беспокоиться, притворяется она спящей или на самом деле спит: с какой стати! И все-таки она по привычке лежала, закрыв глаза, будто спит, — хотя иногда у нее возникала мысль: дождаться, пока он ввалится в горницу, а потом, пока он будет нашаривать выключатель возле кухонной двери, бормоча, мол, мать твою, опять куда-то гребаный выключатель переставили, и мотать головой, ничего не видя перед собой не только из-за того, что зенки у него налиты алкоголем, но и потому, что темно в горнице, — и тут она, у которой глаза уже привыкли к темноте, так что она ясно видит эту, так удобно подставленную, шею, большим ножом, тем самым, которым, когда колют свинью, рассекают особо плотные места туши, а если надо — скажем, если не попал в сустав на ноге у копыта — и кость перерубают, словом, этим ножом, который как раз достаточно острый и тяжелый для такого дела и который заранее приготовлен под периной, чтобы быть под рукой, — она одним взмахом перережет ему глотку.

Она часто думала об этом, даже представляла в деталях, но все что-то останавливало ее, она сама не знала, что. Однажды она даже задумалась над тем, почему она так ясно видит перед собой, будто вживую, как полуотсеченная голова мужа дергается на выложенной плиткой кухонном полу, вроде как у заколотого борова или барана, из перерезанного горла хлещет кровь, а вырывающийся из легких воздух взбивает ее в красную пену, — она так отчетливо видела это, что не могла даже предположить, что все, возможно, будет по-другому, когда она в самом деле его прикончит. Но главное, тогда навсегда придет конец этим ежевечерним кошмарам, тогда все будет навсегда кончено и для него, и для нее, и она даже, может, еще и угрызения совести почувствует какие-то. Так, по крайней мере, она говорила соседкам: ее бы совесть точно беспокоила, и ей не то чтобы так уж приятно было бы вспоминать окровавленного мужа, хотя он получил, что заслужил, а наоборот, было бы жутко и тошнотворно. Может, это ее и удерживало; к тому же так она ведь могла расправляться с ним каждый вечер.

Муж, само собой, о своей многократной страшной смерти понятия не имел, не догадывался, что он — вроде тех зверюшек в мультфильмах, которые воскресают столько раз, сколько надо для того, чтобы снова умереть. Собравшись с силами, он дополз-таки до кухонной двери. Одежда шуршала по цементному полу на галерее, он недавно ее забетонировал, а до того пол был глинобитный, — потом, цепляясь за стену, стал подниматься на ноги, и в конце концов у него это получилось, хотя то, что он остался на ногах, противоречило всем законам физики, потому что, по этим законам, он должен был рухнуть обратно, причем ничком. Пожалуй, он и вперед-то продвигался исключительно потому, что каждый раз подставлял ноги под падающее тело; но едва он успевал это сделать, как тело снова устремлялось вперед, в пустоту, и это все равно закончилось бы падением, не окажись тут кухонная дверь. Но дверь оказалась на месте — и удержала его.

Даже будучи доставлен домой на тачке, муж, добравшись до кровати, где жена притворялась, будто спит без задних ног, способен был, как выяснялось, заорать во всю глотку: ах ты, курва старая, из-за тебя все, из-за тебя! В том смысле, что из-за нее, из-за жены, у него отобрали мастерскую, потому что он столяром раньше был, или землю, или неизвестно уже что, но отняли, а взамен получил он кукиш с маслом. Словом, забрали это все из-за жены, а она взамен ничего ему не дала, хотя женщина всегда может что-то дать мужчине. Да только его жена, которая сейчас притворяется, будто дрыхнет, ничегошеньки ему не давала, только все забирала, — и он выволок жену из постели, как та ни цеплялась за кровать, как ни прикрывалась периной. Так славно, так тепло было ей под периной, хорошая вещь — перина, если на совесть сделана, а эта точно была сделана на совесть и очень держала тепло. Набита она была гусиным пухом, чистить перо приходили бабы-соседки, а она за это ходила им помогать. Пух отдирали от стержня на каждом перышке, так что тепло собирали по крохе, по пушинке — и складывали в перину. Это же целая гора перьев, и каждое надо было взять в руку, иные даже по несколько раз приходилось брать, потому что твердый стержень не сразу давался, не хотел отдавать мягкие волоски. Сейчас перина еще хранила накопленное тепло, но снизу, когда спина жены отделилась от постели и шлепнулась на пол, уже потянуло холодом. Еще хорошо, что пол был дощатый. Не у каждого здесь полы в доме сложены из досок. Времена были еще такие, когда в крестьянских домах полы были глинобитные, а у них вот — дощатый. Такой пол все же теплее, хоть и печка давно уже прогорела, и окна успели выстудить горницу.

Даже в такие вот поздние часы, когда хозяина привозили на тачке дети корчмаря или кто-нибудь другой, он все равно ухитрялся, добравшись до кровати, все это свинство проделать и выгнать жену из дому, хотя ее и выгонять-то особо не надо было, потому что она, вылетев из постели, сама старалась поскорее исчезнуть: лучше уж было ночь во дворе провести, как курам, если она забывала запереть курятник.

Как раз в одну такую ночь, когда она почему-то забыла курятник закрыть, и принесло сюда чертову лису. Ну почему как раз в эту ночь? Никак не могла бедная женщина взять в толк, почему беда случается как раз тогда, когда случается: ведь если бы голодная эта лиса в ту ночь не забрела к ним во двор, то ничего бы и не было. Но лису, как на грех, как раз занесло, и четырьмя курицами стало меньше, и скрыть это невозможно было никак, потому что возле орехового дерева валялась куча мятых, окровавленных перьев. А теперь и она, как те куры, во дворе, на телеге, на чердаке, когда куда достанет сил забиться. Это уж потом, позже она стала убегать к сыну, когда тот женился и тесть позвал его у них в доме жить, — вот тогда она смогла к нему убегать, а до того ей и податься некуда было, потому что у сына не было еще жилья, ведь родительский дом, где он вырос, нельзя считать его жильем. Да и сын в армии служил как раз, так что ему в такое время, среди ночи, и не пожалуешься, хотя как-то, на другой день, мать ему написала в письме, что нету у нее уже никакой мочи терпеть отца, не вынесет она, помрет от таких мучений, а если не от мучений, так от того, что этот зверь так ее швырнет однажды, что она ударится о печку, об острый угол, и голова у нее треснет пополам, или селезенка лопнет, и за несколько дней истечет она кровью до смерти, а отец будет смотреть на ее страдания, на то, как она умирает, а врача так и не позовет, еще и приговаривать будет, мол, вот оно, наказание твое, настигло оно тебя, потому что и в Библии так написано, что постигнет грешника достойная кара, и медленно, по капле будет уходить жизнь из жил грешника, — вот почему он не зовет врача. Да и врачу ли вмешиваться в божий промысел. А тем более этому, тутошнему, про которого все в деревне знают, что человек он пропащий, и семья от него ушла, и он морфий стаканами хлещет, настолько у него внутри все разладилось. Даже из соцстраха уже приезжали, проверить, чего это в деревне так много морфия расходуется, и он, врач-то, тогда что удумал, потому что мозги-то у него есть, особенно если дело морфия касается, — в общем, в этой деревне есть какое-то вредное излучение, от которого все раком болеют, даже детишки. Тут ведь во время войны фронт проходил, и немцы распылили тяжелую воду или, кто его знает, какую хреновину, всю землю вокруг изгадили этой штукой, — кто-то в корчме рассказывал, что врач так проверяльщикам объяснил, мать его. Отец нашего молодого мужа хорошо помнил, что кто-то в корчме это рассказывал, кто-то, кто стоял, навалившись на стойку, с высоким стаканом в руке, а вот лица его он не разглядел, да наверняка и не смотрел в ту сторону, а сидел себе за столиком и смотрел в свою рюмку, но вот поверили проверяльщики из столицы врачу или не поверили, а он им просто заплатил, — этого отец нашего молодого мужа вспомнить не мог. Словом, и вообще о врачах думать было нечего, а уж об этом — тем более.

Молодой муж (он тогда еще не был ни мужем, ни даже женихом), получив материно письмо, очень опечалился и даже подумал: вот взять и бросить пост, с автоматом да двумя запасными магазинами в сумке, это почти сотня пуль, и изрешетить к чертовой бабушке эту гниду. И под гнидой он имел в виду отца, который его зачал и который зачат был кем-то подобным, у которого тоже был отец, и так оно уходило куда-то до скончания времен, или, вернее сказать, до начала времен, до первой человеческой пары в райском саду. И еще подумал этот парень, этот солдат, что уж он-то порвет с этой жизнью, оборвет эту бесконечную вереницу, он не будет таким, он будет другим, он отказывается от всех своих предков, которые, должно быть, были такими же, как его отец, — достаточно хоть Каина вспомнить, который жил так давно и все-таки был гнидой, убийцей, который на родного брата своего не постеснялся руку поднять… Но это решение, почти уже принятое парнем, мало что изменило, он по-прежнему ненавидел своего отца, — или, может, все-таки изменило, в том смысле, что он, при том что ненавидел отца и ненавидел всех прежних отцов, всех, от кого произошли люди, всех предков, — все же подумал, что с этого момента, с него, сына этого поганого отца-алкаша, начнется новый мир, где он станет первым, другим отцом. Да, мир этот новый начнется с него, и мир этот будет лучше, чем прежний, потому что он-то, он не из рая сбежит от творца-благодетеля, а выйдет из самой что ни на есть глубокой преисподней, из мрачной дыры, где живет этот поганый алкаш, его отец.

Когда тесть, отец его жены, сказал, мол, я тебе буду отцом вместо твоего отца, и налил стакан вина, он, зять, хоть и обнял тестя и чокнулся с ним, чтобы обмыть новый родственный союз, но про себя плюнул в сердцах, и только потому принял предложение, что не очень-то мог себе представить, как он вообще начнет новую жизнь: ведь родной его отец пропил все, что можно было пропить, не пропил только мать, потому что тут у него все равно бы ничего не получилось, но зато пропил все, что было у матери, а ему, сыну, ничего не оставил, если не считать тяжелых воспоминаний, которые связаны были с детством, а значит с отцом. Конечно, отец плакался, мол, это все потому, что у него все отняли, время было такое, что у тебя все отбирали, что ты имел, а может, по наущению матери конфисковали, так что если тебе надо что, в смысле наследства, так иди к матери и требуй у нее, потому что он-то все ей отдал, матери своего сына, так он и сказал, все, даже, например, свою жизнь. И как ни просил он оставить ему мастерскую и землю, а их тоже отобрали, и даже инструмент, а уж инструмент-то он во что бы то ни стало хотел сохранить, чтобы передать ему, то есть сыну, ведь даже если сын и не будет столяром, неизвестно ведь, паре приемов научиться никогда не вредно. Верно же, ты ведь помнишь, например, как — и тут отец произнес слова, для многих совершенно незнакомые — пазы нарезать? Сын кивнул — и на какое-то мгновение чуть заколебался в своей ненависти к отцу, потому что и в самом деле умел держать в руках все эти зензубели, ножовки, все эти напильники и надфили, которые отец собирался оставить ему и которых теперь след простыл. Куда, почему они сгинули? И тут сын вернулся к тому реальному чувству, что, эх, в общем, не все ли равно, ему они должны были остаться или не ему, главное, что в настоящий момент — ничего нет, пусто, а в пустоте жить нельзя, пустоту не возьмешь в руки, в пустоте пазы не нарежешь, а тут, с этой стороны, наоборот, все есть, что тесть предложил: две горницы, двор, скотина, ну и помощь, что тоже немало.

В общем, мать, сказал новый отец, чье непрошеное отцовство зятя не так уж и радовало, — мать будет для вас готовить, а вы с ней, с дочкой нашей то есть, работайте, сколько душа требует, сколько будете работать, столько и зарабатывать, так объяснял молодому зятю новообретенный отец, а вырастет заработок, и жить будете лучше, сытнее. Если еще больше будете работать, то и жить будете еще лучше, а появится ребенок, и ему обеспечите жизнь еще легче, чем у вас. И ведь на этом дело не кончится, сказал тесть, потому как у того ребенка тоже будут дети, и так оно будет дальше идти. Так что решение это, собственно, на дальнюю перспективу обращено, а если подумать, то на такую дальнюю, какую только можно себе представить.

2

Словом, он поселился в том доме, где только и мог поселиться. Новый отец был таким, каким его и представляешь, то есть каким он и должен быть. В деревне говорили: этот парень, видать, в рубашке родился, раз в такую семью попал. Как говорится, бога за бороду ухватил. А поскольку наш молодой муж чувствовал, что на самом деле не бога он за бороду ухватил, а тестя, то, слыша такие слова, он, сплюнув на пол, отвечал — конечно, к этому времени он уже обычно был достаточно выпивши, так что отвечал тут не столько он, сколько выпитое вино, — словом, он отвечал, мол, если я еще от кого-нибудь услышу такое, морду разобью, и вообще, почему никто не видит, что я-то в эту семью принес; а принес он в нее, если и ничего другого, то хотя бы силу свою. Потому что новый отец, пускай он и то накопил, и се накопил, но не приди такой работяга, как зять, то на оплату поденщикам пришлось бы последнюю рубаху отдать. И уж, во всяком случае, пришлось бы мало-помалу землю продавать. Сначала — засушливые делянки, если, конечно, найдется на них покупатель. Тут ведь объявляй, не объявляй, никто их не купит, дураков мало. Люди ведь что скажут: земля эта, то есть земля нового отца нашего молодого мужа, даром им не нужна, зачем им такая дрянная земля, песок сплошной. Конечно, конечно, новый папаша нашего молодого мужа знает, зачем он это делает: денежки загребет за землю и будет на эти денежки жировать. Так вот тебе, накося выкуси. И тогда не останется ему другого пути, кроме как выставить на продажу хорошие земли. А мужики в корчме, что они должны думать: должны они этого человека ненавидеть за его хорошую землю, за то, что есть она у него, хорошая земля, притом много ее у него, — только за это и можно его ненавидеть, потому что не найдется такого дрянного, такого последнего человека, который скажет: мы за то его ненавидим, что дерьмовый он мужик, на него и плюнуть-то неохота, он всех, кто под руку попадет, разоряет, уничтожает, обманывает, чужих жен насилует, — нет, ничего такого про этого мужика нельзя было сказать. Даже наоборот: и в церковь-то он ходит, и помогает вдове своего друга, которая в одиночку растит детей, потому что муж ее, друг нашего нового папаши, вез как-то дрова из лесу на подводе, а подвода возьми и перевернись на промоине — и прямо на него, это уже само по себе вес огромный, а тут еще два кубометра дров, и когда подвода рухнула на мужика, то колесо, как потом вскрытие установило, ноги ему в четырех местах сломало, а секунду спустя бревна, грабовые да дубовые, голову ему размозжили так, что его и не узнать было, и отпевали беднягу в закрытом гробу, потому что не хотела вдова, чтобы люди в таком виде запомнили ее мужа, которого она до того любила, что и после смерти его не могла забыть и связать свою жизнь с другим человеком. Новый отец нашего молодого мужа и зерна ей отвозил, и всегда помогал, если что тяжелое надо было поднять, например, угол курятника, потому что балка там подгнила, и чтобы не стоял курятник перекосившись, подложили под угол, вместо трухлявого дерева, кирпичи. Правда, женщина, которую этот мужик перед новым сыном своим назвал матерью, совсем не рада была, что муж ее такой добрый. Мужа своего она про себя называла проклятым блядуном, а вдову — чертовой потаскухой. И заметив, как много времени они, то есть муж и эта вдова, проводят в исповедальне, сделала вывод, что, видать, в очень больших грехах приходится им признаваться, потому что другие односельчане так долго не исповедовались. А потом и епитимья, которую преподобный на них налагал, тоже продолжалась немало. Никак она не могла мужу поверить, что преподобный лишь потому, что муж ее — человек богатый и должен превратиться в верблюда, чтобы попасть в царство небесное, где врата — такое игольное ушко, в которое верблюд пройдет, а богатый человек нет, — словом, лишь поэтому назначал пятнадцать раз прочитать «Верую», это ведь самая длинная молитва, сама-то она больше трех раз никогда не получала, хотя, собственно, она тоже, по мужу, могла богатой считаться, да к тому же муж еще оправдывался, мол, просто дело в том, что для него это «Верую» всегда было слабым местом, даже в детстве, на уроках закона божия. Ну хоть ты расшибись, ей-богу, ну не лезет мне в голову то, во что я как раз верю, никак не могу разобраться со всеми этими крестными страданиями, воскресением и прочей пакостью, которая там напихана. Жена ему не верила, потому что количество молитв, назначенных в наказание, явно противоречило его словам: как же оно так, если это паршивое «Верую» надо столько раз подряд прочитать! Ее муж не такой идиот, чтобы после стольких повторений молитву не запомнить. Муж отвечал, что не способен он умом следить за тем, что под нос бормочет, и все время получается так: он запнется, и хоть убей, не может вспомнить, что только что говорил, вот бабам хорошо, им-то чаще всего «Пресвятая Владычице Богородице» назначают, это такая бабья молитва, а ни одному священнику в голову не приходит, что это несправедливо по отношению к мужикам. Конечно, эти попы еще тот народец, говорил в таких случаях муж, черт их знает, чего они так хотят бабам угодить, черт их знает, что они там замышляют, когда молодые бабы перед праздниками идут в церкви убираться, никто ведь не рассказывает, что за дела творятся в такие дни в ризнице.

И жена мстила мужу каждый раз, когда он, по его словам, помогал бедной несчастной вдовушке. Вечером, когда он клал уставшую свою руку жене на живот, как раз туда, где ночная рубашка распахивалась немного, она сердито отпихивала ее, да еще и ворчала в темноте, дескать, иди вдовушку щупай. Однако односельчане поведение нового отца нашего молодого мужа воспринимали совсем не так, — наоборот, они его, желая того или не желая, считали человеком порядочным, а много-много молитв, которые ему приходилось творить, лишь подтверждали такое мнение. То есть совсем по-другому они о нем думали, чем его жена. Потому что был он такой человек, о котором любой мог сказать лишь, что порядочный он мужик, или даже — что доброе у него сердце. Вот только, в самом деле, стал он таким крепким и самостоятельным, что, несмотря на такое общее мнение, люди его терпеть не могли, просто из зависти, и никогда не купили бы у него плохую землю. Но когда прижало его и пришлось хорошую землю продавать, да к тому же по сходной цене, мужики сочли, что эту землю надо все-таки у него купить. Если не по чему другому, так хотя бы ради того, чтобы позлорадствовать. Порадоваться: вот вроде и справный мужик, а лишился — ну, пока не лишился, но, может, еще лишится всего, что у него было, и станет, как другие, бедняком. К тому же никто пальцем не пошевелит, чтобы ему в беде помочь, все будут думать: ну да, нищий-то он нищий, а, поди, в банке лежат у него большие деньги, а снимать их он не хочет по скупости, чтобы процентов не лишиться. В общем, все будут спокойно ходить мимо его дома, пускай аж на улице слышно, как он плачет от голода — никто ему горбушку черствую не подаст. Да и как ждать от них помощи, если они сами нищие, сами живут со дня на день, с трудом находя кусок хлеба, чтобы ребенка своего накормить. У кого хватит совести сказать, мол, вот хоть ты, Лайош, пойди-ка отнеси бедолаге, которому так в жизни не повезло, еды немного, вспомни: когда у него была молотилка, он зерно тебе молотил, причем так, за спасибо, потому что ты не мог ему заплатить. Совесть, не совесть, а бесполезно такое говорить, потому что у Лайоша по-прежнему ничего нет, и когда он домой приходит, у него на столе ни шиша, ну, или почти ни шиша. Короче говоря, правильно сделал наш молодой муж, что к жене поселился и тем самым спас тестя от полного разорения, от нищеты, не позволил ему на своей шкуре узнать, до чего же неблагодарны люди.

3

Так что теперь мать нашего молодого мужа бежала ночью уже под окно этого дома, крича: сынок, опять отец твой… И сын снова и снова проклинал ту минуту, когда он не решился совершить побег из части, чтобы изрешетить к чертовой бабушке того, кто был его отцом. Правда, когда он на исповеди признался однажды в этом своем желании, преподобный сказал ему: сын мой, подумай о спасителе нашем, сколько ему пришлось выстрадать, а все-таки он даже среди самых страшных мучений не думал, дескать, вот умру я, вознесусь в царство небесное, и тут ужо я тебя найду, хмырь ты болотный, и морду твою поганую разворочу, и за все с тобой расплачусь, во-первых, за то, что ты на крест меня послал, а во-вторых, за сотворение мира, за все, что ты тут напортачил. Словом, будь же и ты разумным, сказал преподобный, и, стоя перед алтарем на коленях, прочитай пять раз «Верую» и три — «Отче наш», и простится тебе грех твой.

И вот наш молодой муж стоит на коленях, смотрит на резьбу, которая украшает деревянный алтарь. Там изображена сцена, когда Иисус изгоняет торговцев с храмовой площади, тот момент, когда столики перевернуты, товар валяется на земле как попало. Мастер — он откуда-то из провинции был, — который выполнял этот заказ, очень заботился о том, чтобы не только фигуры людей, например, молодой Иисус и скорчившиеся торговцы, но и товары на земле выглядели достоверно, так, как они выглядят на настоящем рынке. Там были всякие корзины, ящики с фруктами, овощами, зелень, одежда. Мастер-столяр знал: такой заказ достался ему в первый и в последний раз в жизни, да и то потому лишь, что не было у общины денег, чтобы пригласить резчика из города, такого мастера, который, например, работал в Ваце, в тамошнем соборе: жалели сельские заправилы свои деньги на такие дела. Вот и пригласили, за неимением лучшего, этого столяра: про него рассказывали, что он всякие фигурки вырезать умеет, даже, например, оленя рогатого на спинке стула. Столяр понимал, что досталась ему такая работа, на которую будут смотреть тысячи людей, даже, может, десятки тысяч; правда, жителей в деревне было всего тысячи две, но можно ведь прибавить жителей соседней деревни, будут же они сюда приходить, скажем, на церковные праздники. А потом это будет повторяться с новыми поколениями заново, и опять и опять будут люди смотреть на резьбу, пока священник бормочет свою нудную проповедь, мол, живите честно и добродетельно, любите друг друга, и Ласло Киш пускай не шастает к соседской бабе, потому что та баба сломает ему всю семейную жизнь. Ласло Киш при этих словах весь запылает огнем и тут же решит, что не будет больше даже смотреть в ту сторону, хватит ему жены с головой, особенно в этом возрасте, все ж тебе не двадцать, а сорок пять, не та уже бойкость, как в молодые годы, когда у тебя от всего встает, есть повод или нет повода, даже от сквозняка, если ширинку забыл застегнуть. Словом, покраснеет Ласло Киш от стыда, что вся деревня тайну его узнала, и заречется ходить к соседке, но сдержать зарок не сможет, потому что баба… ну, она его как-то позвала, помоги, мол, дрова сложить, он помог, а за помощь положена стопка, а после стопки баба такое принялась бедрами вытворять, что у бедного Лаци Киша ну никакой не было возможности устоять. Потом священник скажет еще, что главное зерцало чести, это — платят верующие церковный налог или не платят, и тут одно лишь можно сказать: не платят. Или не платят, или с большим опозданием. И тут же зачитает список должников. Тут-то придется покраснеть прихожанам, даже тем, кто только что вовсю веселился про себя, слушая про Лаци Киша, и думал, ага, дескать, повадился кувшин, ну и все такое. Столяр знал: в такие моменты значительная часть паствы будет разглядывать его резьбу и сильно увлечется этим, кто-нибудь даже скажет своему соседу, мол, смотри-ка, даже шпоры на сапогах видно, и на самом деле, там все-все было вырезано, даже самые мелкие мелочи. И работал столяр так, чтобы у людей был смысл хоть всю жизнь разглядывать эту резьбу, потому что знал он: оставаться ей там долго-долго, на многие-многие человеческие жизни.

Когда столяр закончил работу — правда, она не была еще покрыта позолотой, просто чистое дерево, — он аккуратно прибрался на верстаке, прислонил барельеф к стенке и позвал жену посмотреть. При этом он так выпятил грудь, что жена испугалась: еще пуговицы отлетят, ей пришивать придется, а откуда у нее время на это, дел и так по горло, и дети, и в поле работа, родители вон в плохом состоянии, не то чтоб помочь, еще и сами забот требуют. Наверное, из-за всех этих забот она не всплеснула руками, дескать, чудо-то какое, а только сказала что-то в том роде, что, мол, а не надо было бы еще то-то и то-то?.. Что именно ей там не хватало, столяр не запомнил, в памяти у него осталась только горечь, которую вызвали эти ее слова. Очень было ему больно. До того, что захотелось взять топор да всадить в картину, в самую середину, в самую рожу Иисусу, который там ходит перед несчастными торговцами петухом, еще бы, ему-то что, он-то знает, что будет воскрешен и взят на небо, а торговцы одно знают: им товар надо продать. В общем, раздребеденить ко всем чертям это надутое божье лицо, — но не мог он этого сделать, потому что получил уже за свою работу задаток, и он, как всякий мастеровой, был реалистом и знал, где граница, которую нельзя переходить. Мелькнула, правда, у него мысль, что в эту глупую бабу, в нее надо бы топор всадить, или взять резец и воткнуть ей меж ребер, а не картину гробить, над которой он столько работал… Но — взял он себя руки. Хоть никто ему не сказал потом: знаешь, столяр, правильно ты все-таки поступил, баба-то ведь она неплохая. И правда, сколько сил она потратила на детей, которые были и его, столяра, детьми, и один из которых стал потом дедом нашего молодого мужа, который теперь стоял на коленях перед барельефом. А поступи он по-другому, никто бы ему не сказал и обратное: мол, заслужила чертова сука такой конец, так и надо было с ней обойтись, — нет, скорее говорили бы люди, эх, мол, что от него, столяра этого, было ждать, давно ведь известно, что у него мозги набекрень, что упертый он, что к людям недобрый, и вспомнили бы случаи, например, из его детства, что он и тогда уже такой был, братишек-сестренок своих лупил, а с другими детьми соглашался играть, только если он будет командовать. Все бы тут всплыло на свет божий, а главное, такие вещи, которые подтверждают, что набросился он на эту святую женщину из-за дурного своего характера, ему бы радоваться на нее, за то, что она до сих пор терпела его тиранство, принимала его таким, как есть, готовила, обстирывала его, и пусть не каждый раз, когда ему хотелось, но часто, по крайней мере, по ее словам, чаще, чем другие жены, допускала его к себе. Словом, в конце концов и жена столяра, и барельеф уцелели. Так что теперь, спустя двести лет, барельефом этим все еще можно любоваться, и наш молодой муж как раз этим и занят, пока стоит на коленях перед алтарем после исповеди и бормочет молитвы, автоматически, потому как — кто там думает про то, что там, в этих молитвах, и если верую, то во что. Никто же не думает про веру, когда говорит «верую», начиная молитву, а думает только, если вообще думает, что «верую» — это просто слово, которое ничего не значит, а просто означает название молитвы. Так же как у каждого отдельного человека есть имя, каждого зовут так-то и так-то, чтобы не затерялся он в мире, или, если тебя кто позвал, то туда не оборачивалась бы куча других людей, а оборачивался ты один. Так что стоял наш молодой муж на коленях и бормотал: верую в Творца неба и земли, видимого же всего и невидимого, в Бога истинного от Бога истинного, рожденного, не сотворенного, бормотал — и в это время рассматривал картину, и сейчас пока еще не обратил внимания, что там, в уголке, изображен еще и солдат, и он как раз собирается пойти и остановить этого ненормального еврея, который опрокидывает столики торговцев. Но солдат, видно, все-таки застрял где-то в уголке его сознания, и хотя наш молодой муж, стоя перед алтарем на коленях, вовсе про него не думал, однако этот солдат, вырезанный из дерева, ухитрился пробудить у него, именно здесь, перед алтарем, когда он в третий раз бормотал «Верую», совсем не соответствующую месту и времени мысль: и как же это я не прикончил его, когда был солдатом, почему не сделал этого? Наш молодой муж прямо-таки принялся было бичевать себя за то, что не стал убийцей, но тут ему, как тому столяру, пришло в голову, что никто ведь не стал бы вспоминать о нем как о человеке, который, хотя и отважился на убийство, таким путем остановил обезумевшего зверя, — нет, все бы говорили о нем, что он — отцеубийца! И потом долго бы спрашивали у тех, с кем он вместе работал: а вы не боитесь, что он в один прекрасный момент взмахнет кайлом и размозжит вам череп, так что мозг у вас брызнет в разные стороны?

Сынок, кричала под окном мать, сынок, и еще — что перину она на крыльце бросила, и еще — помоги, сынок! Ну, все, хватит, сейчас пойду и кишки ему выпущу, взревел молодой муж в уши жене, тихо лежащей в постели, и в уши сынишке, лежащему в своей кроватке; жена и сын затаились в темноте, словно убранные на ночь инструменты, и этот крик проявил из тишины уши, пробудились и другие части тела, сначала голова, потом глаза, потом рот, шевельнулись губы. Малыш, правда, пробормотал только: я боюсь, а жена сказала: впусти мать, постелем ей на кухне, на диване. Морду разобью этой скотине, сказал молодой муж, уже выйдя на улицу, матери, даже не вспомнив, что говорил ему в церкви преподобный насчет «разобью морду хмырю поганому», но пока мать уложили и он наконец смог пойти, чтобы расправиться с хмырем болотным, тот уже лежал на кровати и спал, громко и тяжело храпя, и пол вокруг был весь заблеван, да и кровать тоже. Мой отец, подумал наш молодой муж, это — мой отец, и почему он такой, ведь мог бы жить как люди, ну да, у него все отняли, но есть же пенсия, на нее худо-бедно прожить можно, есть огород какой-никакой, возились бы на нем с матерью, и было бы у них самое необходимое, а если его даже на огород не хватает, как бы он с полем-то управлялся?

Смотрел он на этого жалкого, беспомощного человека, погруженного то ли в сон, то ли в беспамятство, словом, в ту холодную пустоту, в которую хмель погружает человеческий мозг. И представилось ему, что мужичонка этот, его родной отец, тащится по пустыне — а что его голова, если не пустыня? — чтобы найти где-то, неведомо где, одинокую сирую душу, куда его, может, пустят. Идет отец, как Христос в пустыне. И не видит нигде ни дома, ни огонька, вокруг — только голая пустыня, за каждой новой верстой — только пустыня. И пожалел наш молодой муж своего отца, этого одинокого скитальца, и не поднял на него руку, не поднял на него увесистую дубинку, которую схватил, только войдя в калитку и взвесив ее в руке: годится ли она, чтобы размозжить поганую башку этому подонку. Он лишь сказал: ухожу я от тебя, ухожу окончательно, отныне не отец ты мне, сойду я с того пути, на который ты меня поставил, и не возьму с собой ничего, даже памяти о тебе. Вот что сказал он про себя, и трудно его осуждать за это: ведь человек этот, его отец, давно уже бросил его, еще в те времена, когда он был малышом и когда мать сказала отцу, что не хочет больше с ним спать. Тогда в душе отца надорвалось что-то; может, сама душа…

Как же смогу я любить свое дитя, — спросил тогда отец, почти плача, — ведь люблю я его через тебя. Но жена повторила только, что она устала и что она, конечно, его понимает, но у каждого своя беда, и что все это, ей-богу, неважно, просто такова жизнь, и это значит только, что они уже в возрасте и, как ни крути, а устаешь от этого дела. Она уже давно устала. Для мужа, конечно, это было совсем не так, он не согласен был, что это ничего не значит. Для него это изменило весь мир, причем изменило в том смысле, что он теперь был как бы сам по себе, один, а все другие, остальные — вместе. С того момента он и жил один, и даже сын теперь вроде не был сыном ему, оставил он сына и сказал: страдай, отныне это твой удел. У каждого свой крест, подумал, может быть, он, или что-нибудь в таком же роде, как тот отец из той знаменитой сказки, который первым произнес эту фразу, когда единорожденный сын его терпел муки на кресте и взывал к нему о помощи, но не кричал, мол, ты подонок и садист, а молил, зачем ты оставил меня, отче, потому что не мог он этого понять, а отец ответил на это: каждому — свой крест. Так было и с нашим отцом, столяром, который так же думал о своем сыне, а считать родными и близкими способен был только свои столярные инструменты, которые ложились ему в руку так же ладно, как женская грудь, без остатка заполняя ладонь.

И сын повернулся и ушел, дубинку бросил у калитки, а матери сказал, чтобы оставалась на ночь у них и что отца он не убил, потому что тот спал, не мог же он поднять руку на спящего, а ей придется теперь стирать постельное белье и половик, потому что отец все заблевал. Так что мать, вернувшись утром домой, занялась стиркой, а муж ее в это время сидел у радиоприемника, слушал вражеский голос на венгерском языке, там много раз повторялось, что придет время, когда все за все заплатят, значит, заплатят и ему за то, что у него отняли. Сидел он, слушал и ждал, когда можно будет считать, что уже вечер, и отправиться в корчму, и опять пить, пока сыновья корчмаря или кто-нибудь из приятелей не отвезут его на тачке домой. И по дороге, конечно, будут покатываться со смеху, смотри, мол, до чего упился мужик, да разве это человек, это ж пустое место, а не человек, — вот как будут они про него говорить. А ведь когда-то даже гробы из-под его рук выходили, и дело это, как ни глянь, немалое, потому что на похоронах, конечно, главный человек — поп, но тот, кто гроб сделал, сразу идет за попом, он к нему ближе всего. А теперь… И они махали рукой и смеялись.

4

За столом в кухне сидели четверо. С обедом уже покончили, и мужчина, тот, что моложе, потянулся за стопкой с палинкой и, подняв стопку, маленький, наверно, граммов на десять-двадцать, стаканчик из толстого стекла, конечно, из толстого, потому что все тонкостенные давно уже поразбивались на каменном полу, — словом, взяв этот маленький, но тяжелый, старинный стаканчик, повернулся, чтобы посмотреть на парнишку, сына своего. Тот валялся тут же, на диване, том самом, на который иной раз и отец усаживался, чтобы оттуда глядеть, как ходит туда-сюда у плиты мать парнишки, готовя что-нибудь на обед. В руках парнишка держал толстую, с потрепанной обложкой книгу, раскрытую где-то на середине, и взгляд его ходил по странице вправо-влево, раз тридцать, будто заведенный автомат, потом скашивался на номер страницы, и тогда лист переворачивался. Парнишка не вслушивался в то, что говорили взрослые — когда они говорили, — ему это было не интересно, вернее, было бы, может, интересно, да он устал ждать, чем кончится дело с тем мужиком (о нем как раз шла речь в кухне), который ждал своей очереди, когда всей деревне, или во всяком случае, половине, от А до М, велели прийти на флюорографию. Фамилия у мужика была на М, так что ждать ему было еще и ждать. Часа два он стоял, потому что, во-первых, был в самом конце, а во-вторых, аппарат у врачей сломался, пришлось чинить. Нет у меня на это времени, сказал он, прождав два часа, идите вы с этой вашей флю… знаете куда, повернулся и ушел.

Так вот, умер он, мужик этот. Правда, не от рака легких, как можно было бы подумать, узнав, что он от флюорографии уклонился, а под колесами трактора: задавил его придурок один деревенский, пьянь к тому же — его как раз за пару дней до этого на трактор посадили, он так упрашивал, так упрашивал главного механизатора, чтобы тот взял его в тракторную бригаду. Обещал, что тогда вся жизнь его на сто процентов изменится, и пить он перестанет, и жену себе найдет, и дети у него будут, — словом, очень хотел он перемены, поворота какого-то, так сказать. Но, хоть и добился он своего, даже трактор не помог ему устоять перед бутылкой с палинкой, которая как раз оказалась в кухне, на буфете, когда он зашел туда перехватить что-нибудь и идти на работу. Хотя, что говорить, жизнь его после этого в самом деле изменилась на сто процентов, потому что протекала она в тюрьме; как изменилась она и у того мужика, с фамилией на М., который куда-то так торопился, что отказался от флюорографии. То есть отказ от флюорографии и изменил его судьбу: ведь дождись он своей очереди, трактор давно бы уже проехал перекресток Пештской улицы и улицы Дёрдя Дожи, а стало быть, не погиб бы мужик под его огромными, в человеческий рост, колесами. На самом же деле это было что-то вроде божественного чуда, то есть что рентгеновский аппарат сломался: не сломайся он, мужику сделали бы флюорографию, как положено, и домой он пошел бы, теперь уже с чистой совестью, в то же самое время — значит, трактор все равно его задавил бы. Выходит, что-то хотело уберечь его от этой смерти: ведь, в конце концов, у него двое детей было, жена, земля, была какая-то задача в этом мире. Но, как бы там ни планировали потусторонние силы, мужик к их голосам не прислушался, не понял, что его, а через него и всю его семью хотят уберечь от страшного конца. У него в голове было только то дело, которое он должен сделать и за которое, не выполни он его вовремя, получит втык от начальства, из-за этого он и решил уйти, не дождавшись очереди, а стало быть, в этом его решении подразумевалось и то, что скоро он умрет под колесами трактора… Но тут парнишка наш устал ждать, к чему придут взрослые в своих рассуждениях, потому что те каждый раз долго молчали, прежде чем что-то сказать, и ему стало скучно.

Наш молодой муж (теперь уже не такой и молодой) повернулся назад, к своему стакану и к тестю, который стал ему отцом вместо собственного отца. А теперь уже, кстати сказать, единственным отцом, — тот, от которого он ушел, недавно помер. Да и как бы он мог жить при такой-то жизни, когда ничего не делаешь, только пьешь, и даже есть не ешь нормально. Было время, когда он говорил: не хочу есть то, что жена готовит, потому что она только и думает, как бы меня отравить. Ел он что-нибудь в корчме, если не забывал, или у Марики покупал булку в лавке. Мы сделали вскрытие, сказал доктор в Ваце, у него все внутренние органы сгнили, такой рак у него был, что все напрочь разъел.

Молодой наш муж думал о том, как плохо, должно быть, работать таким доктором: копаешься в сгнивших потрохах покойника, и в нос тебе бьет вонь, которая оттуда идет; а как, наверно, хреново быть женой такого доктора: будь он доктором, он бы точно ничего не рассказывал дома о своей работе. Он не мог представить, как эта женщина, жена доктора, скажем, целует ему руку, ту руку, которой он всего час назад копался в чьих-то распотрошенных внутренностях. Или просто знать, что вечером он запускает руку в ее самые теплые места, а днем эта рука вынимала из чьего-то там трупа внутренние органы или, скажем, резала ножом мозг покойника. Просто поверить трудно, как люди живут, — думал молодой муж, чувствуя, что уж его-то жизнь — совсем другая. Да ну? — ответил он доктору, и тот еще раз подтвердил: точно, все внутренности сгнили напрочь.

Мать плакала на похоронах, а он смотрел и не мог понять, чего она плачет. Хотя и у него в душе шевелилось что-то в том роде, что он следующий в очереди, к которой относятся мужчины в их семье; но тут он вспомнил, что все вовсе не так: ведь он из этой очереди вышел, отказался от нее, его семья начинается не с отца, деда, прадеда, она начинается с него, а все они, прежние, то есть его отец и все предки, вплоть аж до Каина, для него не существуют. Мать плакала, хотя прошедшие десять лет ее жизни были сплошным мучением, так что она должна была бы, если уж плакать, то от радости, что наконец-то сдох ее мучитель и теперь она может хотя бы по ночам спать спокойно. И все-таки она испытывала какую-то смутную боль: может быть, потому, что исчез вечный страх, исчезла забота, которая наполняла смыслом ее жизнь. Так страдает, не находя себе места, мать, потерявшая капризное, беспокойное дитя. Забота, конечно, с ее плеч свалилась, но появилась страшная пустота, и она пока даже представить не могла, чем ее, эту пустоту, заполнить. Что она будет, например, делать в те часы, когда привычно дрожала от страха, ожидая возвращения мужа из корчмы? Чем она заполнит это время? Наверное, от этого она и рыдала, — непохоже было, что она плачет притворно, потому лишь, что так полагается: дескать, раз овдовела — плачь. Слезы лились у нее настоящие, искренние. А может, ей пришло в голову, что смерть мужа означает одно: жизнь прошла, сегодня умер он, завтра придет ее очередь; может, поэтому ей было так больно. Ведь больше всего болит душа, когда ты думаешь о своей судьбе.

Парнишка как раз перелистнул страницу. Отец успел уловить это движение взглядом, когда, повернувшись к столу, перевел глаза на свой стакан, потом на тестя, который заменил ему настоящего отца, — да, из парнишки выйдет что-то… — сказал он и отхлебнул вина. Вино в этом году получилось у них розоватое, не совсем красное. На белый виноград летом какая-то хворь напала. Тот остаток, что выжил, они и добавили к красному. Тесть сказал: из этого вина ни такое не выйдет, ни этакое; а зять: ладно, как-нибудь сам соображу, что делать. За прошедшие годы в их жизни сложился определенный порядок. Старый хозяин, которого молодой муж звал отцом, и старая хозяйка, к которой зять обращался «мама», — они, с самого начала выбрав себе жильем клетушку в задней половине дома, отодвинулись, можно сказать, назад и в семейных отношениях. Они не высовывались с тем, что надо сделать то-то и то-то, так-то и так-то, потому что зять, когда слышал такое, очень даже решительно ставил приемных родителей на место. Иной раз, если спор становился очень уж острым, даже грозил старикам, мол, если так пойдет, бросит все это к чертовой матери. И старики, поговорив однажды ночью между собой, решили: пускай делает, как хочет. Для тестя это не стало большой потерей, им всегда кто-нибудь да командовал, жена, например; старой хозяйке было хуже, прежде всего потому, что в жизни у нее в самом деле не оставалось ничего хорошего, с мужем проводить время уже было не интересно, дочь выросла, пить она не пила. В конце концов, однако, и она смирилась, и от былого норова сохранилось лишь то, что, когда зятя не было дома, она дочери наговаривала про него всякое, объясняла, как много они, то есть тесть с тещей, ему дали. Благодаря им у него есть крыша над головой, и вообще они стольким жертвуют, чтобы им, молодым, было лучше, ну, и ребенку, конечно, тоже, которого они любят больше всего на свете. Если все это взять, то он, зять ихний, неблагодарная скотина просто, он только себя любит, и даже парнишку, может, не любит, и она, мать, даже не понимает, как дочь может любить такого человека и ложиться с ним в одну постель. Он мне муж, отвечала на это дочь, этот человек — ей муж, она должна с ним в постель ложиться, и она любит его, и даже запах его любит, и любит, когда он небритым своим лицом прижимается к ее щекам, и ничего, что кожа у нее от этого краснеет, будто воспаленная, и краснота остается даже на другой день. Тут мать замолкала, но втайне все же надеялась, что если она будет все время поносить зятя, то медленно, но верно вытравит в дочери любовь к нему, и та, как положено всякой порядочной бабе, вскоре будет чувствовать по отношению к нему только ненависть и презрение, а близость его будет терпеть так, будто ей тараканов на голую кожу насыпали.

5

Кто-нибудь может подумать, что в такую минуту, когда ты, после воскресного обеда, подносишь ко рту стакан с вином и смотришь сначала на своего ребенка, потом на тех, кто сидит за столом, — что в такую минуту ты скажешь что-то такое, что будет отличаться от всего сказанного тобой до сих пор и неким образом займет особое место среди всего, что ты наговорил в течение всей своей жизни. Кто-нибудь может подумать, что существуют необычные, праздничные слова, как среди блюд есть блюда особые, праздничные, не то что какая-нибудь пареная морковь или там лапша с маком, которую, кстати говоря, мужики вообще терпеть не могут, потому что как это можно представить, чтобы ты после лапши с маком шел колоть дрова, например, или стог складывать, или косить. Лапша с маком — это как бы общее название для всяких таких блюд, есть которые для нормального мужика смерти подобно; а в то же время лапша с маком может еще означать, что перед этим ты съел миску доброго фасолевого супа с ветчинкой или там гуляш, которым ты обязательно должен наесться, иначе оставшуюся пустоту в желудке придется заполнять лапшой с маком. Потому что всем известно, что пустота в желудке, хоть и будет вроде заполнена лапшой с маком, но и часа не пройдет, как снова станет пустотой, да к тому же в зубах у тебя застрянут маковые зернышки, а во рту останется мерзкий вкус и запах, и ты еще и на других будешь им дышать, а потому не посмеешь ни к кому близко наклониться. И разговаривать с людьми будешь, не разжимая губ — из-за маковых зернышек, и держась как можно дальше — из-за запаха, так что люди будут удивляться, чего ты хрипишь, как удавленник, когда ты, скажем, умоляешь, мол, Лаци, да убери ты с моей руки этот гребаный бетонный блок, пока у меня штаны еще сухие. Но в воскресенье такого можно не особенно опасаться, потому что воскресенье — это день, когда на столе — печеное мясо в панировке и жареная утка, а если повезет, если в субботу никто их не сожрал, то на тарелке окажется еще и немного утиных шкварок, а это уже — еда, после этого можно и бревна ворочать, и ведра с раствором таскать, хотя в воскресенье никто этого не делает.

Для слов подобной иерархии, конечно, не существует. И фраза «из парнишки выйдет что-то», которая прозвучала, была настолько привычной, что, подобно лапше с маком или тушеной моркови, ни на кого из тех, кто сидел за столом, не произвела особого впечатления. Тем более она не имела никакого значения для тех, кто к семье не принадлежал и не жил мечтой, что из этого парнишки в самом деле должно что-то выйти. Для них, для других, всегда важен свой парнишка, если он есть, ну, или вообще никакой парнишка не важен. Так что фраза эта значила что-то только для сидевших в кухне. Молодой хозяин, который был парнишке отцом, поднял голову и расправил плечи: он считал, что с него, именно с него, начинается история. Начинается новое летосчисление, которым надо датировать жизнь этой семьи. В углах его губ, мокрых от вина, застыла легкая улыбка: ведь парнишка этот, даже если он далеко пойдет, все равно станет только вторым в ряду, а первым всегда будет он, его отец. Легкая, едва заметная улыбка, которой каждый отец стыдится, но ни один не может удержать.

Что-то выйдет, повторили за ним остальные, не уточняя, что именно, хотя, что скрывать, одобрительно думали о способностях парнишки: ведь уже по тому, как он держит книгу, видно, что из него что-то выйдет, и вообще он знает такие вещи, которых больше никто в деревне не знает, например, что Иисус родился не в нулевом году, как считают все, как считает даже священник, а раньше, или что люди не от Адама произошли, а от какого-то африканского древнего человека; то есть все, даже самые белые, происходят от одного негра. И еще думали они, что придет время — и парнишка уедет из деревни, или если не уедет, то хотя бы не будет заниматься тем трудом, который и сами они, крестьяне, считали невыносимо тяжелым, тем трудом, в котором изначально заложены болезни, ранняя смерть и нищета. А вместе с этим трудом он избавится и от унижения, которое — удел тех, кто таким трудом занимается. Если, скажем, они приходят к врачу или, не дай бог, попадают в больницу, то с ними там разговаривают так, будто они растения или животные, чья жизнь, собственно, никому не нужна, просто они существуют, и все, у них даже мозга нет, а есть только организм, и просто удивительно, как это из безмозглых жил и клеток получилась биологическая конструкция в виде человека. Конечно, конструкцию эту можно для чего-то использовать, хотя бы для экспериментов, скажем, для опробования какого-нибудь нового лекарства или способа хирургических операций. Кое-кто считает, что так оно и делается во многих больницах: лекарства там испытывают не на мышах или других грызунах, а на больных из глубокой провинции. Это, конечно, не обязательно всегда плохо: ведь если какое-нибудь лекарство эффективно и не вызывает, в качестве побочного действия, рак, то оно в конце концов, глядишь, и вылечит больного, еще до того, как его, это лекарство, станут назначать богатым. А богатые потратят на него миллионы — но после того, как его разрешат применять официально. Если вообще успеют потратить, не умрут, ожидая, пока процедура официального разрешения подойдет к концу. Такие тестовые группы оказываются в исключительно хорошем положении, не то что те, которым лекарство не помогает, а даже наоборот, только вредит: ускоряет, например, рост раковых клеток или так переворачивает обмен веществ, что больной через пару дней откидывает копыта.

Этот парнишка — думали они — от всего этого наконец избавится. И еще была у них в голове, пускай где-то на заднем плане, и такая мысль: избавится — и отомстит. За все заплатит сволочам, бессердечным докторам этим, которые денежки кладут себе в карман, а лечить не лечат. И заплатит заевшимся канцелярским крысам, которые даже не пытаются помочь тебе заполнять всякие хитрые анкеты. И заплатит тем шишкам, всяким государственным начальникам, которые к простым людям относятся не лучше докторов, смотрят на них как на сырой материал, который куда хочешь, туда и бросаешь, хотя у этих простых людей — бог его знает, почему, что это за чудо непонятное, — есть откуда-то право голоса, так что все же приходится на них оглядываться одним глазом. Но он, наш парнишка, за все заплатит. Отец часто думал о сыне не как о будущем представителе какой-нибудь важной профессии, об адвокате, скажем, или о доценте университета, а как о борце за свободу, который с автоматом в руках будет ходить по городу и косить бездельников штабелями. И, во имя справедливости, оставлять на трупах какой-нибудь свой знак, как Зорро — букву «г». И, увидев этот знак, все поймут, что настал час возмездия, что теперь каждому придется ответить за пакости и подлости. Это и будет Страшный Суд, который был нам обещан, и у тех, кто за версту обходит церковь, потому что в такие вещи, как бог, вообще не верит, — вот у них-то сильнее всего отвалится челюсть, когда ангел Страшного Суда, в образе этого парнишки, будет косить их, как траву… Так иногда думал отец, особенно когда очень уж трудно было набрать денег, чтобы учить парня.

Выйдет — согласился и тесть, — из него, из парнишки нашего, выйдет, и налил вина, радуясь, что поставил жизнь свою на такое дело, в котором есть перспектива, или, скажем, так, будущее, и что он, даже когда умрет, будет жить в этом парне, и всегда будет каким-то образом присутствовать в той будапештской квартире, куда парнишка перевезет свою библиотеку, и детей своих, и жену. Жену себе парень, конечно, найдет в столице, в этом тесть был твердо уверен, и она, эта столичная девка, родит ему детей, и в тех детях тоже будет какая-то его, деда, частица. Кто знает, может, они унаследуют ту необычную складку на ушной раковине, которая так отличает его от других. И когда родня — будущая, которой пока еще и помине нет, — посмотрит на кого-нибудь из тех детей, они только головой покачают: ну вылитый прадед. Или пускай так не скажут, пускай скажут хотя бы: смотри-ка ты, а уши-то — от прадеда, не от того, который в Будапеште, а от другого, который в деревне. Славно-то как, думал тесть, вот было бы здорово оказаться там и это услышать. Он, правда, к тому времени давно уже помрет. Одно плохо во всем этом: не дано человеку при жизни переживать те прекрасные минуты, когда о нем вспоминают его внуки и правнуки.

6

Каждое воскресенье они все вместе обедали в кухне. В деревне об этом знали, но никого это особо не интересовало. Могли бы обедать и порознь. Скажем, молодые с парнишкой в кухне, а старики — в кладовке, которую специально для них переоборудовали в кухню: слева — мешки с пшеницей и ларь для крупы, справа — кухонный буфет, плита, сверху — лампочка в сорок свечей, нечего электричество зря расходовать, как бывает во многих домах. Но они обедали все вместе. Правда, за обедом не очень-то они разговаривали друг с другом, в основном молчали. Так что особой разницы в том, вместе они обедают или врозь, не было. Отец нашего парнишки и сейчас, в воскресенье, чувствовал себя усталым. Всю неделю он вставал в четыре утра. Деревня, где они жили, была близко от столицы. Не то чтобы совсем рядом, но близко, так что на работу можно было ездить в город. Как-то один бывший одноклассник сказал нашему молодому мужу: а ты не хочешь у нас работать, на тридцать втором? На домостроительном комбинате. Как-никак, постоянный заработок, а землю можно в выходные обработать или вечером, ей, земле, все равно, когда ты в нее мотыгу воткнешь, верно? Что говорить, верно, — ответил наш молодой муж и крепко задумался.

Пока он думал, подошла жена и увидела, что он крепко над чем-то думает, это по тому было видно, как он сидит. Она, конечно, спросила, о чем, мол. Так, ни о чем, — ответил он, потому что не хотел говорить, прежде чем не решил, как поступить. Это он сам должен решить, и не годится, если, скажем, жена вмешается и постарается склонить его, как ему отнестись к тому, что, может, определит всю его жизнь до самой смерти. Но жена не оставляла его в покое, все донимала и донимала: дескать, ты над чем-то голову ломаешь, а я ведь вижу, и ты должен мне все рассказать, потому что я тебе не чужая. В конце концов не смог он удержать свою проблему про себя, да в общем он, собственно, даже рад был, что жена от него не отстает, он это так понимал, что ее в самом деле волнует то, чем он живет, и она хочет помочь ему, а не просто из любопытства спрашивает и не потому, чтобы вышло по ее воле, не потому, что не может вынести, если хоть одна его мысль родится без ее контроля. Эти ее расспросы-допросы, которые уже переходили в обиду, он считал проявлением заботы, совершая ту же ошибку, которую совершают многие мужчины, когда отказываются от всего: от любовниц, от алкоголя — и взваливают на себя и основную работу, и всякие приработки, чтобы ценой таких усилий получить от жены немного больше любви, которой им не хватает, и все равно не получают. Когда муж на машине летит на другой конец города, чтобы привезти жену с работы домой, когда готовит обед, моет посуду вместо жены, когда все делает, но теплоты между ними не прибавляется, то он внезапно, за день или пускай за неделю, так устает, что превращается в старика, а в скором времени — в пациента Вацской больницы, а потом — в покойника, которого жена, конечно, оплачет, как положено.

Короче говоря, наш молодой муж раскололся-таки и признался жене, что он раздумывает над тем, не пойти ли ему на тридцать второй домостроительный: деньги, то, се. У жены глаза загорелись. Она и жалела мужа — в глубине души она все же любила его, — и в то же время страсть как хотела, чтобы муж в конце месяца приносил домой в конверте гарантированную зарплату, ну, пускай за вычетом небольшой суммы, которую он с приятелями пропьет в корчме в день получки. Все равно это было очень много по сравнению с ничем. И она быстро помогла мужу принять правильное решение.

Работать на комбинате он начал в сентябре, когда закончилась страда в поле. В четыре утра встаешь, в четыре двадцать садишься в автобус, едешь до станции, в Будапеште с Йожефварошского вокзала несколько остановок на трамвае — и ты на месте. Дорога, да, дорога довольно долгая, часто говорил он, но ненамного дольше — по времени, уточнял он, — чем если бы ты жил в Пештсентлёринце или в Пештэржебете. Жаль было бы из-за этого в Будапешт переезжать, бросать дом с садом, с большим двором, которым они в деревне владеют, благодаря родителям жены. Домой он возвращался к вечеру, около шести, и, поев, вскакивал на мотоцикл. Паннония 10 у него был, купил он его, можно сказать, за гроши: в полиции как раз пришло время от мотоцикла избавляться, но машина — как новая, он прежнего хозяина, участкового, хорошо знал, человек тот был неторопливый и мотоциклом пользовался спокойно, без лишней суеты, да полицейскому ведь и не положено правила дорожного движения нарушать, он всегда ездит на разрешенной скорости, из полиции же его выгнали, а потом посадили вовсе не за превышение скорости и не за стрельбу в корчме в пьяном виде — такое с его предшественником случалось, — а за то, что растратил казенные деньги, вернее, не все деньги, но столько, что это уже никак нельзя было скрыть и замять дело, ну, а преемник его, поскольку как раз случилась очередная модернизация, получил машину, так что участок быстро и в самом деле не так уж дорого реализовал Паннонию 10. И теперь наш молодой муж после шести вечера на подержанном, но вполне сносном мотоцикле летел на виноградник, летом до девяти светло, да еще воскресенье есть, а со временем, когда стали рабочую неделю сокращать, еще и суббота, сначала через одну, потом вообще каждая.

Что говорить, нелегко, но оно того стоит. Он всегда думал о том, что оно того стоит, потому что — парнишка ведь растет, парнишка, из которого что-то выйдет, так ведь? А пока он, отец, возьмет на себя самое трудное, так что парню не нужно будет тратить на это силы. Парень будет жить уже по-другому, за это он, отец, ручается, — думал он по дороге домой, когда рев мотоцикла, приглушенный шлемом, заполнял уши, а в глазах, словно несомые ветром светлячки, мелькали отсветы только что включенных фонарей.

До постели он добирался едва живой, редко случалось, что он подползал к жене, с годами все реже. Да и то, если он собирался все-таки с силами, жена отталкивала его руку: мол, не пойдет у нее сейчас, утомилась за день, или ссылалась на недомогание, или еще на что, и вообще, она не только что из яйца вылупилась, — это она в школе слышала, куда ходила убираться, там девчата-уборщицы в таком роде выражались. Мужу в таких случаях вспоминался отец, который давно уже лежал на кладбище, — вспоминалось, как тот орал на мать. Что она ничего, ничего ему не дает взамен отобранной мастерской, такая это баба, нечего от нее ждать. Иногда он ходил навестить отцовскую могилу, потому что, хотя он и решил, что эту ветвь своего рода продолжать не будет, что его ветвь начнется с него, — однако не хотел, чтобы о нем говорили, дескать, он даже за могилкой родительской не присматривает. Смотрел он вокруг, сравнивал годы жизни: пятьдесят один — на могиле отца, и на соседних могилах: у мужчин — сорок пять, сорок девять. Нет, я в этот ряд не встану, думал он, нет, ни за что. У меня все-таки мозгов больше, чтобы я в хлам упивался в корчме, чтобы у меня к сорока годам от печени лоскутья остались. Не такой я круглый идиот, думал он, и наверняка очень бы удивился, доживи он до того момента, когда мог узнать, что оказался-таки в этом ряду: умер он относительно молодым, пятидесяти ему еще не было. Но что делать, не успел он этому удивиться: в том-то и штука, что он как раз умер.

7

Вся деревня знала, что из парнишки что-то выйдет; именно в таком виде: что-то. Один только Лаци Варга, тракторист, задал однажды уточняющий вопрос. Было это, когда он, можно сказать, за спасибо, вспахал поле нашего молодого мужа. Он вообще-то работал на земле кооператива, но там надо было лишь чуть в сторону свернуть, никто ничего не заметил, никому не бросилось в глаза, что в тот день дизельного топлива на десять литров больше ушло. Не заметили в основном конечно, потому, что топлива всегда уходило немного больше: ведь каждый день находилось какое-то поле, куда надо было ненадолго свернуть. Да и во время посевной тоже. Везде Лаци Варга сеял кооперативную пшеницу, и в правлении были уверены, что зерна требуется как раз столько, сколько уходит. Вот если бы ушло меньше, это бы точно бросилось в глаза. Так что Лаци Варга такого никак не мог себе позволить, ведь его тут же спросили бы: а почему до сих пор уходило больше? В общем, после пахоты заскочил он к нашему молодому мужу за той пустяковой суммой, которую он, чисто по-приятельски, попросил за работу; конечно, по такому случаю они выпили. Предыдущий год выдался особый, красное вино было таким красным, что краснее некуда, «отелло» дал урожай, какого давно не видывали. В самом деле, сорт этот, «отелло» — такой красный, прямо как краска красная, и к тому же вкус у него особый, который ни с чем не спутаешь, и аромат вину придает какой-то фруктовый. Хотя тот, кто в вине знает толк, мог заметить, что в общем букете есть одна необычная струйка, — давали ее десять кустов «конкордии»: из-за малой доли это был только вроде как слабый отзвук, который даже усиливал основной вкус, а основной вкус все же связан был с «отелло». Белое же вино было золотисто-желтым, и доминировал в нем «заладёнде», хотя, конечно, там намешано было еще много чего: и «иршаи оливер», и «харшле-велю», и даже «мушкат отонель», — к счастью, его на винограднике насчитывалось всего два куста, так что вкус «заладёнде» он никак не мог заглушить.

Сели они выпивать. Лаци сказал: ему лучше красного, любит он этот фруктовый привкус. И вино такое только тут, в этом доме есть, больше нигде. Тогда наш молодой муж рассказал ему старый анекдот, в котором виноторговец, умирая, говорит сыну: запомни, сынок, из винограда тоже можно вино делать. И они долго смеялись, как всегда, когда это вино стояло на столе, и Лаци его хвалил, и хозяин рассказывал все тот же, но очень подходящий к случаю анекдот. Это вино, Лаци, ты вполне можешь хвалить, оно того заслуживает, сказал хозяин, потом показал на парнишку, который сидел тут же, в кухне, на диванчике и читал книгу. Видишь, как он книгу держит?

Вижу, — сказал Лаци. Из этого парня что-то выйдет, сказал хозяин. Вот этим случаем и воспользовался Лаци Варга: он допил вино, пододвинул стакан к кувшину, заглянул хозяину в глаза и спросил: А что? — Что что? — не понял наш молодой муж. Что из него выйдет? — не унимался тракторист. Как так: что? — снова ответил вопросом на вопрос хозяин. А вот так: что? — настаивал тракторист. Ну… что-то, — попытался закрыть тему хозяин, но Лаци Варга остановиться уже не мог и опять спросил: А что-то — это что? Тут наш молодой муж совсем растерялся, а в то же время очень рассердился на тракториста: не договаривались они, что Лаци, вспахав ему несчастный клочок земли, еще и с вопросами будет приставать, да еще насчет парнишки, который для него, для отца, всего на свете важнее, потому что из него выйдет что-то; но он уже не мог так просто отмахнуться от вопроса. Мысли у него в голове пошли вихрем, как молоко, если в него влить уксуса, — в самом деле, что, что? — вопрос этот кружился в мозгу, не находя опоры, а потом, неведомо откуда, всплыло слово, которое как раз годилось, и он сказал его трактористу: ученый. Ученый? — переспросил Лаци Варга и выпил. Да, ученый, — повторил отец, и слово это уже звучало как бы привычно на языке. Парнишка тоже его услышал, потому что вполуха он все же следил за разговором, он знал, что речь рано или поздно обязательно зайдет о нем, как во всех случаях, когда тракторист пахал им землю или сеял у них. Он услышал, что из него выйдет то, что сказал отец, и ему это понравилось. Главным образом потому, что он думал: ученые — это люди, которые не работают, а просто живут на то, что производят другие, такие, например, как его отец. Профессия это хорошая, потому что платят тебе ни за что, но много. Эти люди, ученые, обедают в ресторанах, строят себе виллы на Балатоне, ездят по всему миру, куда хотят, и за казенный счет. Потом он нашел в телевизоре передачу, которая называлась «Клуб ученых», и раз в неделю внимательно смотрел ее, изучая, какие они, ученые, и как надо вести себя, чтобы быть таким, как они. Потому что быть ученым недостаточно: надо еще ученым выглядеть. Больше всего ему нравились те, кто не боялся стоять перед камерой даже со слегка растрепанными волосами; эти люди делали руками такие движения, что было сразу видно: это — ученые. Когда никто не видел, парнишка старался подражать им: мягко поводил ладонью, как бы разгребая перед собою воздух, потом правой рукой причесывал себе волосы с левой стороны головы, ото лба к затылку, отчего волосы вставали дыбом, как у тех ученых в телевизоре, которые ему нравились; он даже проверял в зеркале, похоже ли он делает. Он думал, что, когда попадет в гимназию в Пеште, учителя, как только это увидят, сразу начнут ставить ему пятерки по всем предметам. Но в тот вечер он никаких таких движений пока не умел делать, потому что отец еще не купил телевизор: он его купит только с премии, которую получит к новому году. В деревне это был третий телевизор, раньше телевизорами обзавелись только врач да директор школы, но, если говорить честно, телевизор, купленный отцом нашего парня, все-таки можно считать первым, потому что врач и директор не были такими, как они, а из таких наш молодой муж был первым, кто купил дорогую хитрую технику, которая весь мир приносит к тебе в горницу. На тридцать втором домостроительном нашему молодому отцу все говорили (когда они стояли после работы с пивом у гастронома): купи ты телевизор, он всю жизнь вашу изменит, и в лучшую сторону, совсем другой у вас жизнь станет, уж поверь.

Тридцать второй домостроительный комбинат, где работал наш молодой муж, был как одна большая семья: каждый тут заботился о каждом, одним словом, это был коллектив. На митинге, по случаю четвертого апреля, кто-то из выступавших так и сказал: люди, мы с вами — один коллектив, а общество наше — такое общество, где коллектив играет очень важную роль. Народ там, на комбинате, работал с удовольствием, все помогали друг другу. Например, нашему молодому мужу водопроводчики с комбината воду провели в дом, бесплатно, чисто по дружбе, и даже казенный материал для него утащили, сколько нужно. Ему только ванну купить пришлось: ванну не получалось со склада вынести, кто бы им такое позволил! Словом, можно сказать, в стоимость одной ванны вошла вся вода: краны, раковина, водоотводы, даже в хлев больше не надо было воду таскать из колодца: открыл кран, ведро подставил, и готово. Наш парнишка тоже радовался и воде, и ванной комнате, не потому, что теперь чище будет, а просто потому, что есть.

Вот так работали на тридцать втором: вкалывать приходилось дай боже, но зато — коллектив, и это помогало выносить все остальное.

Как-то пришли на комбинат молодые люди, бородатые, в вельветовых штанах и клетчатых ковбойках, чтобы познакомиться с рабочими и быть ближе к жизни, а не к книгам. Они учились в университете, и были у них, среди всего остального, такие занятия, где они анализировали структуру государства. Там им сказали, что власть принадлежит им всем, всему народу, то есть частично и этому коллективу; даже в названии страны стоит «народная», потому что это такая форма государства, где власть находится не в руках какой-то одной касты, а в руках всего населения. Но они, студенты, в это не верят. У них хватает ума, чтобы подвергнуть сомнению это фальшивое утверждение, и они намерены доказать, что власть на самом деле вовсе не в руках населения и не в руках рабочих этого завода, а совсем в других руках, так что это явная и наглая ложь: ведь в руках у рабочего — монтировка, ключ водопроводный, где там власти поместиться! Они, эти бородатые студенты в вельветовых штанах, убеждены были, что если им удастся отнять власть у тех, кто ее, именем рабочих, узурпировал, то есть если власть окажется в руках у студентов, то они сумеют разделить ее так, чтобы хватило всем. Они не оставят ее себе, как нынешние узурпаторы, а скажут: люди, отложите инструменты, тут вас ждет большой кусок власти, — и отдадут ее, например, этому маленькому коллективу, которому она, собственно, и принадлежит. Что намерения у них серьезные, доказывает и то, что они, подвергая риску свое будущее, пустились в эти исследования — при поддержке одного профессора, который на самом деле уже не профессор, потому что в университете не преподает, и вообще одной ногой в тюрьме, живет в полной изоляции, без всяких средств к существованию, хотя у него у самого трое детишек, двое от первого брака и еще один — от случайной связи, а сейчас новая жена тоже не прочь родить от него ребенка, так что сами подумайте, может ли этот профессор взвалить на плечи добавочный груз, к троим — еще четвертого, а то и пятого. Вот если бы ему — американскую стипендию; да ведь и стипендия — это не на всю жизнь, а года на два разве что, и то если ему разрешат уехать. Хотя надежда есть, ведь нынешние узурпаторы власти, они только рады будут, если такой, с позволения сказать, ученый уберется куда подальше. Они ведь как думают: если его отпустить, этого профессора, и он там будет американским газетам заливать насчет того, что тут вроде нет свободы, — над ним же люди смеяться будут. Мол, как же тут нет свободы, вот у него, например, есть свобода: если бы не было, как бы он мог уехать во враждебную страну? Да только шишки, которые там, наверху сидят, очень ошибаются, потому что заграничные уши хотят слышать только то, что им приятно слышать. Одним словом, когда профессор все-таки уехал, вскоре после того, как у него родился четвертый ребенок, никто там, за океаном, не обратил внимания на противоречие между его словами и реальной ситуацией, то есть что он, за хорошие денежки, пасется в американском университете, но поехал туда по разрешению диктаторского государства. В конце концов наказание за этот маленький обман наш профессор получил, но не от тех, кто управлял государством и наукой, а от собственной жены, которая, пока его не было, сошлась с одним его учеником, который был ей почти ровесник, и к тому времени, когда профессор вернулся, вообще ушла к нему жить. Да еще призналась, что отношения у них начались в то время, когда был зачат тот самый, четвертый профессорский ребенок, почему он, этот малыш, собственно, и родился. Пускай профессор вспомнит, как он не хотел ребенка и как предохранялся всеми возможными способами. После этого профессор до конца жизни так и не мог решить, его это ребенок или не его; а может, жена с любовником просто придумали это, чтобы он, профессор, не докучал им, мол, он хочет видеть своего сына. Со временем ему таки представилась возможность избавиться от этих сомнений, а заодно и от алиментов на тех троих детей, которые вроде бы были точно его: он оказался в одном маленьком университете, в штате Айова, и преподавал там социологию, преподавал точно на том уровне, на каком владел английским языком и социологией, и только коллеги, оставшиеся дома, распространяли о нем легенды о том, как он близок — то есть ну просто совсем близок! — к самым значительным движениям современности и в каких — ну просто в очень многих! — международных научных проектах фигурирует его имя, и что его работы печатает самый что ни на есть ведущий — правда, на оставленной им родине совершенно недоступный — научный журнал.

Профессор невольно — потому что для этого практически ничего не сделал и этих легенд не заслужил — стал своего рода символом. А имя его стало чем-то вроде священной облатки, которая на какое-то, очень короткое время — хотя бы на то мгновение, пока ты слышишь, что она, эта облатка, есть залог искупления, — вот на протяжении этого мгновения она приносит тебе глоток свежего воздуха из того мира, где свобода просто бьет через край.

Вот этот, с неопределенным статусом профессор и подвигнул студентов на их рискованное занятие, рискованное потому, что кто-нибудь рано или поздно все равно узнает, чем они занимаются, под каким соусом проводят свои исследования, и тогда им придется попрощаться с университетом и с тем будущим, которое открывается перед талантливым юношей.

Студенты околачивались на заводской территории, ходили туда-сюда, брали в руки какой-нибудь инструмент, чтобы показать, мы, мол, такие же, как вы, те, кто здесь работает. Рабочие косились на них, но не особо раздражались, пускай себе играются, дед Мороз в детстве ничего им, поди, не приносил, потому что росли они в атеистических семьях, а там детям всякой чепухой голову не дурят. Иной раз студенты даже помогали; во всяком случае, хотели помочь. Давайте я эту штуку подниму, дядя Лайош, — говорил кто-нибудь, иди в жопу, отвечал дядя Лайош, оторвется селезенка, мать твою, мне ее электросваркой, что ли, на место приваривать, или уронишь шлакоблок себе на ногу… Любознательные студенты не обижались, понимали, раз уж взялся за такое исследование, никуда не денешься, мирись с тем, что работяги с тобой не церемонятся. Это все-таки лучше, чем к цыганам, в их развалюхи, там еще и вонь, и копоть, не говоря уж о вшах, к этому они не привычны, а тут все-таки, как-никак, свежий воздух, там иной раз и по морде можно схлопотать, мол, ты какого хрена привязался к моей жене; а тут, ну, разве что беззлобное «иди в жопу». Ходили они, ходили за работягами, потом шли с ними фрёч пить, хотя сами пили исключительно содовую, — правда, если выбирать, они бы выбрали апельсиновый сок, но программа исследований подобных трат не предусматривала, так что они предпочитали обходиться без сока, и не только без сока, но и без сигарет с фильтром, ведь сигареты с фильтром здесь, на предприятии, в самом деле не очень смотрелись, сигареты с фильтром курили начальники, у которых они намеревались отобрать власть. Студенты и в корчме продолжали свои исследования, у них были такие большие листы с вопросами, и студенты двигались постепенно, от вопроса к вопросу: сколько вы получаете, и какова выходит плата за час, и что будет из ваших детей, будут ли они осуществлять власть на каком-нибудь таком же предприятии, и что вы едите дома, правда же, самую простую пищу, потому что на другую зарплаты не хватает, и чем занимаетесь в свободное время, надо думать, ничем, после такой тяжелой работы. Студенты обещали, что такой же материал они соберут и по другим предприятиям, и тогда всем станет ясно, что власть тут принадлежит совсем не рабочим, и они, эти молодые ученые, готовы будут жизнь отдать, чтобы судьба рабочих стала лучше. Потому что они, эти молодые люди, — такие люди, которые хотят жить не для себя, а для других, для общества, например, для этого вот маленького коллектива на тридцать втором домостроительном комбинате. Да она у нас и так нормальная, говорил бригадир, то есть судьба, стало быть, неизвестно ведь, какой она станет, если будет еще лучше. Для него лично и так, собственно, хорошо, особенно если вспомнить, как его родителям пришлось жить в свое время: вкалывали они с рассвета до позднего вечера, и никаких видов даже на минимальное медицинское обслуживание, вот хоть этот пример, так что лучшей жизни, чем сейчас, он и представить не может. Но как же так, — сказал один из бородатых молодых людей, — очень даже можно представить: скажем, вы бы в театры могли ходить, на концерты, летом ездить на море или хотя бы на Балатон, а свободное время проводить не в саду да на винограднике, а отдыхать, развлекаться. Для нас на винограднике копаться, это и есть отдых, — сказал один из рабочих, — лучшего развлечения не придумаешь. Потому что ты работаешь и знаешь, что из этого винограда осенью будет вино, а это — самое лучшее развлечение, потому что ясно, что вино это можно будет выпить, а когда выпьешь, станет очень даже весело, и не только тебе, а и тому, с кем вместе ты его выпьешь. Но мы, сказал бородатый, мы жизнь отдадим за то, чтобы вам было еще лучше, вот как та немка, Ульрика Майнхоф, которая вообще-то для нас пример, и мы, как она, готовы умереть за это дело. За нас не надо, сказал рабочий, за нас вы не умирайте, не нужно нам, чтобы нас совесть мучила, что из-за нас чья-то мать потеряла ребенка. Этого нам только не хватает.

Ну что, купил? — спросил один из рабочих и назвал имя, которое как раз было именем нашего молодого мужа, отца нашего парнишки. Купил, — ответил молодой муж, и в самом деле вроде как весь мир у тебя в комнате, и когда парнишка через год пойдет в гимназию, над ним не будут смеяться, что он даже не знает, кто такая Юли Кудлик или там Мари Такач. Парень и «Дельту» сможет смотреть, что там ученые открыли во Владивостоке. Правда, тесть сказал, жаль, мол, на баловство деньги выбрасывать. Что ж мне, целый вечер на вашу рожу смотреть? — ответил ему зять: в это время они уже в таком вот роде разговаривали друг с другом. Вернее, не только в таком, но и в таком тоже.

8

Парнишка наш запомнил это слово: ученый. И когда соседи или кто-нибудь из деревни, скажем, на остановке автобуса спрашивали его, ну что, мол, парень, что из тебя выйдет-то, он так и отвечал: ученый. Ученый, переспрашивали люди, и парнишка повторял: ну да, ученый. Уточнять, какой ученый: доктор исторических наук или, например, преподаватель на кафедре теоретической физики, не было необходимости, потому что для деревенских ученый — это что-то такое, что не подразделяется на всякие там специальности, уж если ты достиг таких высот, то наверняка разбираешься во всем, даже в самых последних достижениях биологии, а уж в истории-то само собой. Одной из первых ступеней на пути к тому, чтобы стать ученым, стала победа парнишки на региональной олимпиаде по истории. Теперь не только родители, но и учительский коллектив убедился в том, что из этого парнишки, вне всяких сомнений, выйдет ученый; как выразился, немного шутливо, учитель труда: теперь тебя даже господь бог от этого не спасет.

Знаешь, сынок, — сказал директор, когда парнишка пришел в школу после олимпиады, — из тебя точно что-то выйдет. И похлопал его по плечу: вот ты и школу нашу прославил. Правда, первое место по стране наш парень не завоевал, но все ж таки завоевал в комитате, а это не какой-нибудь комитат, а комитат Пешт, самый большой в Венгрии и самый умный, — тут он стал лучшим. Это само по себе большое дело, а заодно доказывает, что альфёльдские дети (деревня, где жила семья парнишки, находилась на краешке Альфёльда), вопреки всяким там недоброжелателям, не глупее, а то и, как показывает этот случай, умнее других.

И директор ушел, чтобы отпраздновать это событие с историчкой, которая лишь недавно ступила на учительское поприще. Закончила она Сегедский пединститут и получила прекрасную подготовку, причем была впереди многих не только в знании предмета, но и в методике преподавания. В здешней школе она работала лишь года два, но уже добилась, чтобы устаревший уравнительный подход был заменен на дифференцированный. Так она получила возможность выращивать таланты, что является делом жизненно необходимым, потому что, если за талантом не ухаживать, с ним будет то же самое, что с самыми прекрасными цветами, если их не поливать и не рыхлить вокруг них землю, то есть они скоро выродятся, уподобятся сорнякам, — эти слова из текста приветствия, разосланного министерством в связи с началом учебного года, цитировал директор, но Эрика, так звали историчку, и сама все это прекрасно знала. А с другой стороны, об учащихся с более скромными способностями она тоже умела заботиться так, как того требует уровень их умственного развития. Если снова обратиться к процитированному министерскому приветствию, то мы и для этого случая легко найдем подходящее сравнение: благородные растения, которые мы видим сегодня, тоже ведь происходят от сорняков, от бурьяна. В этом сравнении бурьян — ученики со слабыми способностями, которые в здешней школе, увы, были в подавляющем большинстве, благородные растения же — это те, кто от них когда-нибудь произойдет и будет таким же умным, как, например, наш парнишка, потому что родители парнишки и родители его родителей тоже не были ахти какими умными, а дед его, который, правда, уже помер, совсем был никчемный алкаш! Пропил все, что у него было: и землю, и мастерскую, — во всяком случае, все теперь были уверены, что не отобрали у него то, что было, а он сам все пропил, пропил даже одежду и чуть ли не всю мебель, а в конце концов пропил все свои внутренности, пропил самое главное — печень, и в животе у него уже и не органы были, когда его вскрывали в Ваце, в больнице, а вроде как бросили туда лопату дерьма, и воняло оно соответственно.

Во всяком случае, нашей училке-историчке все это было известно, и, может быть, первым ощутимым результатом этого знания и новой методики, внедряемой в учебный процесс, и стал тот громкий успех, когда наш парнишка принес диплом о победе на олимпиаде, — об этом говорил директор, когда они шли к первой станции празднования, кофейне. Привет, привет, директор, — раздалось в кофейне; там были все его приятели: и секретарь сельсовета, и участковый уполномоченный, и участковый врач, и главный садовник, — в общем, все, кто там обычно и обретался; директор им сказал, что они с Эрикой хотят отметить успех, который один из учеников принес школе, а значит, и всей деревне, то есть и этой кофейне, потому что кофейня тоже ведь часть деревни. Настроение в кофейне царило приподнятое. Не только директор, но и секретарь сельсовета, и еще один человек от «Волана» — все ставили Эрике вино. А в девять вечера, когда кофейня закрылась и они вышли на улицу, директор предложил Эрике дождаться, пока все остальные разбредутся кто куда, и вернуться в школу, в его кабинет, там, сказал директор, у него в сейфе припрятан коньяк, который им стоит попробовать.

Жена директора в это время была дома, смотрела телевизор, потом расстелила постель — и для себя, и для мужа. Она знала, что сегодня он придет поздно и сильно выпивши, потому что директору школы положено быть вместе с деревенскими руководителями, председателем сельсовета, врачом, как и им — вместе с ним, директором школы. Против этого она ничего не могла сказать. Правда, однажды она разревелась и принялась кричать на мужа, в том смысле, мол, когда он будет уже наконец дома, когда уже с ней проведет хоть вечер, но директор объяснил жене, что не может он так вот взять и уйти домой, если секретарь сельсовета все еще там, потому что если уйдет, то уже не будет относиться к тому кругу. А тебе ведь тоже, думаю, не все равно, — сказал он спокойным, рассудительным тоном, — получу я или не получу землю, которая мне как директору полагается, и вымостят ли улицу до нашего дома, чтобы мы целый год не вязли по колено в грязи, — в общем, это и тебе, думаю, не все равно.

Жена все поняла и смирилась, и с тех пор ложилась спать одна, и думала о том, что это ее судьба, которая могла бы быть лучше, но могла бы быть и хуже, даже много хуже, если бы, например, муж ее бил; случается такое и среди учителей. Она, например, слыхала, что учитель труда по крайней мере раз в неделю колотит свою жену, причем просто так, безо всякой причины, а та терпит, бедная. А что она может поделать: развестись, — нет, на это она ни за что не решится. В деревне развестись — чистое самоубийство. Все тут же станут на сторону мужа, никто не поверит, что она вовсе не шлюха, что она целыми вечерами ждала, пока муж придет домой, а муж приходил, только чтобы ее поколотить, а не затем, чтобы любить, — никто не поверит, что она разводится просто потому, что чаша ее терпения переполнилась. Развестись и жить одной, с детьми… Нет, не могла она этого сделать, боялась, что осудят ее все, ведь деревня, она такая, особенно бабы. Они прямо исходят злобой, если у одной из них найдутся силы изменить свою судьбу. Да как она, стерва, посмела, — станут шептать они за спиной у такой женщины, — как она только посмела пойти против того, против чего мы пойти не смеем, а ведь нас муж колотит не только по четвергам, а еще и по понедельникам… Но наш директор жену никогда не бил. Так что ее судьбу можно не считать несчастной в классическом смысле слова, то есть такой, которая все равно что мученичество и за которую на том свете женщину будут судить не так сурово. Жена директора немного даже жалела, что не может считать свою судьбу очень уж скверной, потому что, если смотреть со стороны, судьба ее скверной не выглядела, хотя и не было в ней ничего хорошего.

Директор открыл свой кабинет. Там был большой письменный стол и два кресла. Он пригласил учительницу сесть, она села, а он достал из сейфа коньяк. Если на душе тоска, выпей рюмку коньяка, — сказал он и засмеялся. — Это мы в университете учили, ну, а кто сочинил, знаете? — спросил он, вспомнив, что второй специальностью Эрики были венгерский язык и литература. Нет, — рассмеялась Эрика. А ведь это классика, — сказал директор, — если не верите, посмотрите дома в томике Ади. После второй рюмки директор схватил учительницу за бока, мужчина он был крепкий, а в ней вряд ли было больше пятидесяти кило. Он поднял ее с кресла и усадил на стол, как показывают в фильмах, в сцене, где начальник насилует секретаршу; так же все произошло и здесь. Правда, когда ты наблюдаешь такое воочию, то не можешь не удивляться: ведь никто ж не считает, что в том, что ты видишь в кино, есть жизненная правда. А выходит, что фильмы, в которых есть такие сцены, это прямо-таки зеркало реальности. Директор стащил с учительницы колготки. Ну да, в фильмах оно, может, по-другому выглядит, там нет таких неловких моментов, когда, скажем, ты стягиваешь колготки, а туфли, сволочи, мешают, не сообразил их директор сразу снять, а училка тоже сама не сбросила, или когда ремень на брюках не удается быстро расстегнуть и приходится, стоя между коленями у совсем подготовленной дамы, возиться с чертовой пряжкой. Так что, когда в фильме герой давно уже там, где надо, в реальности директор все еще возится с деталями туалета; но в конце концов все помехи были устранены. Акт свершился: директор в знак поощрения овладел учительницей. Да и учительница, насколько можно предположить, восприняла это именно как поощрение: во-первых, она уже год как не была с мужчиной и за это время помогала себе разве что подручными средствами, а это такое дело, что после него все-таки остается какая-то неудовлетворенность, какое-то ощущение неполноты, а во-вторых, потому что директор ей нравился. Она была из тех женщин, которые влюбляются в мужчин возраста ее отца: седеющие виски, грузноватая фигура с животиком и лицо такое серьезное, солидное, зрелое, что когда его вдруг искажает страсть, это похоже на чудо. Удовольствия, которое директор сумел доставить учительнице, для нее оказалось мало, и она попросила добавить с помощью рук и языка. Это было сделано. Дома директор почистил зубы. Не хотелось ему дышать на жену запахом другой женщины. В конце концов, с его стороны это было проявление порядочности; можно даже сказать — жест предупредительности.

9

Связь директора с учительницей продолжалась не меньше восьми лет. Наш парень давно уже покинул деревню, а молоденькая училка превратилась в пожилую, закисшую провинциалку. Она вышла замуж за механика, который занимался ремонтом сельхозтехники и был известен как человек неплохой. Но все-таки — механик, то есть замужество для нее было, как-никак, мезальянсом, если говорить честно. И, конечно, неизвестно ведь, чьи способности унаследует ребенок: материны ли, которая и в школе, и в вузе была круглой отличницей, или отца, который и в школе, и в ПТУ еле дотягивал до троечки. Нашей училке удалось уговорить мужа пойти в вечернюю школу и получить аттестат зрелости, а потом и диплом в техникуме. Так он стал в кооперативе отраслевым бригадиром; отрасль не ахти какая, ремонт и профилактика сельхозтехники, но все же — руководящая должность, а значит, и зарплата побольше. Что касается директора, то, хотя историчка была нужна ему только как сексуальная партнерша, он все-таки понимал, что и при этом условии с его стороны необходимы некоторые интеллектуальные усилия в общении с ней, не говоря уж о ласках; механику же такого и в голову не приходило, потому что он ничего похожего не наблюдал у своих родителей. Родители его, мягко говоря, не были нежны друг с другом: отец целыми днями трудился на винограднике, а возвратившись домой, чаще всего шел прямо в хлев, не тянуло его в постель к жене, ему больше хотелось бросить коровам пару охапок соломы, чем поцеловать или там погладить жену; так он и сидел в хлеву, в навозной вони, на скамеечке для дойки, или валялся рядом со скотиной, на свободном месте, оставшемся после проданного недавно телка. Механику в детстве не приходило в голову, что это как-то неправильно; больше того, он считал, что по-другому и быть не может, и когда женился, взяв в жены учительшу, за что был благодарен судьбе — вот ему какая баба образованная досталась! — он понятия не имел, как с ней обращаться. И в скором времени, когда поутихли кружащие голову вспышки молодой похоти, он лишь молча ходил по дому, считая, что главная его задача — воспитывать детей, да иногда что-нибудь мастерил в сарае: коров у них не было, женой он не занимался. Особенно терялся он в тех случаях, когда жена-учительша после какого-нибудь фильма по телевизору, а фильмы были, конечно, в основном скучные, притом начинались эти скучные фильмы в десять вечера, когда ему уже ни до чего, — словом, когда учительша спрашивала мужа, как ему понравился фильм, его хватало лишь на то, чтобы ответить: ничего фильм, — или: фильм так себе. Со временем, когда уже можно было не опасаться, что жена будет приставать к нему со всякими такими вопросами, он на первых же кадрах проваливался в глубокий сон. Сам того не замечая, он и всю свою жизнь стал видеть как нечто такое, у чего есть начало, а конца — хоть убей. И все это благодаря телевизору и показанным там фильмам, а может, благодаря усталости, из-за которой он всегда вынужден был засыпать, даже на тех фильмах, в которых были классные бабы, так что он и рад был бы на них посмотреть, да не мог.

Директор — это следовало из его роли любовника — давал учительнице то, чего ей не хватало, и какое-то время это вполне удовлетворяло ее потребности. Она не обращала особого внимания на то, что директор в плане сексуальных возможностей, даже если формулировать мягко, не очень-то активен, то есть его физические данные в этом смысле весьма скромны, и если определенная часть его тела не слишком проявляла готовность увеличиваться, то другие части тела, например, живот и второй подбородок, росли в высшей степени интенсивно. На восьмом году их отношений живот у директора был таким массивным, что не позволял хозяину увидеть собственный пах. Тогда наша учительница и сказала: все, мол, пора прекращать. Ей вдруг стало ясно то, чего она до сих пор не видела или считала, что не видит. Конечно, никому не дано знать, как это получается, что явно дурные вещи долгое время кажутся нам хорошими; никому не дано знать, что это за такая внутренняя способность в нас, которая перекрашивает окружающий мир в полном соответствии с нашими желаниями. Во всяком случае, именно благодаря этой человеческой способности директор в течение многих лет мог быть для нашей учительницы воплощением нежности, интеллигентности, мужественности. И никто не знает, почему, когда наваждение заканчивается, сразу сходит на нет и все то, во что ты раньше верил, исчезает, как дым, так, что и крохи не остается от того хорошего, что прежде она проецировала, например, на директора. Собственно, директор-то остался таким, каким был, только в учительнице изменилась комбинация чувств. То есть: мало того, что она утратила предмет любви, она и внутри что-то безвозвратно утратила, утратила способность проецировать свою любовь на окружающий мир. Яснее ясного — она даже задумывалась иногда над тем, насколько жалость к себе можно считать формой мышления, — что после этого она уже никогда ни в кого не будет влюблена. И действительно: в ней просто-напросто умерла эта способность, исчезла направленная в эту сторону сила воображения. И когда на сцене появился молодой учитель физкультуры, у которого была слабость — ухоженные сорокалетние женщины, а наша учительница была как раз такой, так что она стала для физкультурника приоритетной целью, — словом, когда этот физкультурник дал ей понять, чего он хочет, она сначала даже не поняла его, а когда наконец поняла, то решительно отвергла его притязания: еще чего, с какой стати. Хотя мне даже нет нужды долго доказывать, что учитель физкультуры был таким мужчиной, которого мечтают заполучить девять женщин из десяти. Увы, историчка наша была как раз десятой.

Механик не питал никаких подозрений относительно своей жены, ничего не знал о ее связи с директором, — настолько он был доволен, что у него такая необычная, культурная жена, ну, и тем, что она никогда не поступала с ним несправедливо, ни разу не унизила его перед детьми, не сказала ему, мол, ну что ты собой представляешь, и даже намеков в таком роде не делала. Лишь когда дети вошли в подростковый возраст и у него испортились отношения с ними, особенно со старшим, — вот тогда он начал что-то подозревать. Как это случилось? А так, что в голове у него застряла одна фраза, услышанная в корчме: дескать, ты вот что, ты бы присматривал за женой-то. Ты это о чем? — переспросил механик. Я ни о чем, — ответил собеседник, — но дело тут не чисто, ну, насчет директора. И механику вспомнилось, что он и раньше слышал что-то насчет жены и директора, но тогда это не дошло до его сознания; а вот, выходит, где-то все-таки застряло. Как же так? Тогда он счел это чепухой, но, оказывается, до сих пор не забыл, и теперь вот эта дурацкая фраза в корчме; но на самом деле разбередил все это подросший сын.

И он вдруг посмотрел на сына так, словно тот вовсе и не был его сыном. И подумал, что мальчишка этот потому такой… ну, в общем, другой, что он не его ребенок, а директора. И еще подумал, что в кровном родстве есть какие-то необъяснимые признаки. На их основе родственники тянутся друг к другу, а вот тут этой связи нет, потому и никакого понимания у него с сыном нет, потому и мальчишка ничего не делает, что ему говорят, на все ему насрать, и выглядит он как бездомный бродяга, и по всему видно, что не выйдет из него ничего. Механик выразился, правда, по-другому: не выйдет из него человека. Мальчишка вообще-то — внутри, может, и нет, но внешне так был похож на механика, просто как две капли воды, но механик сейчас этого не видел, а видел, что тот — ребенок его жены от директора. И к нему, формальному отцу, не имеет, не может иметь никакого отношения. А все заботы, все деньги, которые он для него зарабатывал, все это превращается в ноль, в пустоту — именно потому, что нет между ними кровной связи.

Послушайся он своего сердца, он должен был бы убить эту женщину, которая повесила ему на шею ребенка, рожденного от другого. Ну, будь это хотя бы ласковый ребенок, тогда он, может, и полюбил бы его, а так — просто невозможно. Покажи мальчишка хотя бы благодарность, пускай самую маленькую, за то, что он его воспитал, несмотря на то, что не его это ребенок. В общем, будь его воля, убил бы он ее. А кого же еще: не директор же тут виноват. На месте директора он бы тоже не устоял, оприходовал молодой кадр. Еще бы. Директору далеко за сорок было, если не все пятьдесят, когда училка пришла в школу, а в таком возрасте для мужика много значит, если ему двадцатичетырехлетняя бабенка даст. Тогда его не мучают всякие мысли: мол, все, конец, жизнь прошла, больше нечего ждать, теперь что остается? Только наблюдать, как дети дуреют, как они все больше его ненавидят, как все похабнее ведут себя по отношению к нему, потому только, что он не может помогать им со своей пенсии, а потом, когда он заболеет и все больше будет зависеть от них, они под всякими предлогами станут уклоняться даже от редких посещений, если же все-таки вынуждены будут зайти или, не дай бог, ухаживать за отцом, потому что сосед позвонил, мол, я, конечно, человек посторонний, не имею права указывать, но ваш отец дал мне ваш телефон, вот я и решил позвонить и сказать, что этот человек не может сейчас без поддержки, и уж как он ждет, чтобы родные дети хотя бы навестили старика, — в общем, если им все же придется зайти к отцу, то они, прибежав, тут же кинутся открывать окна, потому что их сейчас прямо вырвет от этой вони, от стариковского запаха, от всего того, что тут осталось еще с их детства, и пробудут они только полчасика, и ни секундой больше, и половину этого получаса потратят на сборы, и, пожалуй, еще заберут с собой какую-нибудь вещь, мол, вам, папа, это все равно ни к чему уже. И в конце концов окажется он в чужих руках, вместе с женой, если, конечно, она еще будет жива, и потом, среди чужих людей, испустит последний вздох, и хорошо еще, если хоть чужие люди будут рядом, а то — просто в палате для безнадежных, на холодной постели, хотя, конечно, это просто выражение такое, потому что постель потом только, после смерти, станет холодной. И с этих пор будет он видеть только эту постель, да жену, на лице которой, будто в зеркале, сможет наблюдать, как становится жалким, безобразным человеческое тело, и его тело, и ее, и то, что он двадцать лет назад любил, чем восхищался, сейчас выглядит обвисшим, морщинистым, да еще и пахнет ужасно, напрасно она мажет на себя все больше крема, брызгает все больше одеколона, что-то все-таки пробивается из-под кожи, какой-то невыносимый, затхлый запах. Он думал: это — запах умирания. Но вот появилась эта молоденькая учительница, и она внесла в его жизнь, жизнь директора, струю свежего запаха, запаха юности, который находится в прямом контрасте с запахом жены, потому что он — запах жизни. Во всяком случае, директор часто говорил Эрике, что стоит ему понюхать ее кожу, и он сразу молодеет, — настолько это чудесный запах.

И как было сердиться механику на этого человека, если он, механик, и сам сейчас, приближаясь к пятидесяти, хотел бы того же, — но кому нужен какой-то там бригадир по ремонту сельхозтехники. Кому из молодых баб придет в голову мысль, что он, механик, не прочь не только разводной ключ поднимать, но и юбку, и что руки его, привыкшие к железу, еще очень даже способны гладить всякие места. Вряд ли кто-то мог о нем такое подумать, а потому механик и брился, например, не каждый день, — чего директор никогда себе не позволял. Бывало, механик так прямо и приходил в корчму, небритый, в замасленной рабочей одежде, которую таскал целую неделю. И оттого, что он считал что-нибудь этакое совершенно для себя невозможным, он окончательно поставил на себе крест и вроде даже старался не выглядеть так, будто он что-то имеет в виду и на что-то надеется. Наверно, он думал что-нибудь в таком роде: если он покажет, что у него есть какие-то надежды, то столкновение с реальностью выйдет еще более неприятным; вот, скажем, пришел он в лавку, где полно девчонок, которые учатся в торговом техникуме и проходят у них в деревне стажировку, и на нем новенькая одежда, которая скрывает растущее брюшко, и чисто выбритая морда благоухает лосьоном после бритья, и он, в этой одежде и с этим ароматом, начинает заигрывать с какой-нибудь из девчонок, или, лучше, с кем-нибудь из продавщиц постарше, у которой отношения с мужем просто невыносимые, так что она заведомо настроена искать утешение на стороне, и он, этак непринужденно, пытается с ней на «ты»: привет, Кати, как делишки, — и тут эта продавщица смотрит на его чисто выбритую физиономию в аромате лосьона, на его костюмчик, который так здорово скрывает вываливающийся за поясной ремень живот, и говорит: а отвалите-ка вы, дедушка.

Наш парнишка, когда он спустя несколько лет, уже гимназистом — в гимназию его приняли без экзаменов, только собеседование пришлось пройти, ведь он принес диплом о победе на олимпиаде, — словом, когда он зашел в гости к историчке, он удивился, увидев ее мужа: как такое возможно? А однажды — это было уже много позже, после гимназии — учительница сама рассказала ему: да, в вузе у нее как-то не сложилось, а у кого в вузе не сложится, у того остается не так много возможностей. Ну, разве что устроится в Будапеште, но она в Будапеште не сумела устроиться, так что, хочешь не хочешь, пришлось идти работать туда, где местный совет дает учителям жилье, а в этой деревне был как раз такой совет. Ну, а тут уж никуда не денешься, адаптируйся к местным условиям. У нее-то у самой требования были простые: чтобы муж очень уж сильно не пил, выглядел более-менее, а главное, чтобы любил детей, когда они появятся. Механик оказался как раз таким. Собственно, таким он и остался — вот только дети выросли. Ах, если бы дети всегда оставались маленькими, и радовались бы, когда папа берет их с собой на трактор прокатиться, и думали, вот какой у нас папа важный, может своих детей посадить на такую агромадную машину, как трактор или комбайн. Не всякому ребенку такое позволено, а нам позволено, из-за нашего папы. Но дети росли, стали подростками — и теперь пользовались любой возможностью, чтобы отцу своему, когда он очень уж пыжился, побольнее ударить в поддых, пока в конце концов, через пару лет, он не станет жалкой развалиной и будет ходить, понуро глядя в землю и едва отваживаясь посмотреть кому-нибудь в глаза, и с лица его навсегда исчезнет та веселая усмешка, с которой он когда-то шутил, играя с детишками, — исчезнет, чтобы уступить место жесткой, сердитой складке, даже не складке, а целой сетке складок и морщин, которые, подобно некой решетке, закроют не только его прежнее лицо, но и душу. Потом — тут мы, забегая немного вперед, скажем кое-что такое, чего учительница не могла рассказать нашему парню, поскольку оно еще не случилось, — словом, в скором времени механик тяжело заболел, что-то у него было с сердцем, четыре года его лечили, таблетки, никаких нагрузок, и жена добросовестно ухаживала за ним, дети тоже навещали отца в больнице, а потом он умер. Жена первое время чувствовала, что ей чего-то не хватает: она не знала, чем занять то время, которое она тратила на уход за больным, — но в конце концов справилась с собой, ощутила облегчение, стала веселой вдовой, прекрасно ладила с сыновьями, с их женами, затем и с внуками. По воскресеньям устраивала большие обеды, на которых каждый мог наесться от пуза. За едой они вспоминали механика, рассказывали о нем забавные случаи, говорили, что этот дом он построил, вложил в него не только деньги, но и силы свои: ведь многое тут он делал своими руками и в одиночку… Но пока что механик ничего этого не мог знать: ни о своей ранней и тяжелой смерти, хотя в деревне смерть вовсе не считается ранней, если ты дожил до шестидесяти, ни о том, каким облегчением станет для жены его смерть. Кому-то известен этот вариант жизни учительницы истории, другим — другой, когда как раз не муж или не только муж, но и жена стала жертвой тяжелой болезни, кажется, нервы не выдержали постоянной, абсолютно беспросветной борьбы с учениками, поведение которых становилось все более ужасным; хотя, возможно, это была уже другая учительница истории и другой тракторист, не упомнишь же всех историчек, всех трактористов и все болезни, которые обрушивались на историчек да трактористов.

В конце концов все всё поняли. Потому что вещи, как правило, понять можно: ведь если что-то произошло, то о нем как минимум известно, что оно произошло. Механик понял директора, понял, что с сыном он не находит общий язык потому, что тот на самом деле — сын директора; а наш парень понял учительницу, понял, почему она выбрала для своей жизни такое решение, понял, что другого решения для нее просто не было, так что она и не могла выбрать что-то другое. Директор и историчка часто говорили о нашем парнишке, соглашаясь, что, собственно, их любовная связь строится на его таланте: ведь если бы парнишка не победил на олимпиаде, они, надо думать, не пошли бы это отпраздновать, ну и так далее. Правда, директор, видимо, и тогда бы нашел способ заполучить молоденькую училку, как находил столько раз до того, если в школу к нему поступал новый кадр, — хотя в этой школе никто еще не побеждал на комитатских олимпиадах.

10

Паренек наш попал в гимназию, которая находилась в центральной части Будапешта, вблизи от Кечкеметской улицы; такова уж наша столица, в ней кишат улицы, которые носят название разных провинциальных городов; при гимназии было и общежитие. Правда, деревня, где он рос, находилась недалеко, но отец с матерью не хотели, чтобы парнишка, как отец, мотался каждый день туда-сюда. Дома они обсудили это и согласились, что неладно это будет для парнишки: ну, отец-то привык, ему пришлось привыкнуть, не мог он махнуть рукой на жилье, которое получил от тестя, на сад, на хозяйство, а поезд он в конце концов даже полюбил, там он еще до рассвета встречался с товарищами по домостроительному комбинату, которые тоже ездили в столицу из провинции, хотя и не из той деревни, где жил отец нашего парнишки; поздоровавшись, они доставали из сумок кто что, хорошее это было начало дня, когда палинка, попадая в пустой желудок, приятно обжигала нутро. Для тех, кто не знаком с этим ощущением, кто не ездил каждое утро на работу из ближних городков и деревень, это может показаться странным, но рабочие, сидя тесной компанией в полутемном вагоне, с нетерпением ждали этой боли, и позже никто из них не связывал ее с болезнями, например, раком желудка, которые для многих из них становились смертельными, а если и не убивали сразу, то уж точно порождали метастазы, потому что, пока ты что-то заметишь или вообще пойдешь к врачу, сначала, конечно, к этому болвану, участковому, который ни о чем понятия не имеет и, как мужики считают, купил свой диплом за деньги, а потому от любой болезни прописывает аспирин или там анальгин, а если больной не выздоравливает, направляет его в Вац, так что от первого недомогания до врача, а потом до больницы иной раз проходит полгода, а какой же рак за такое время не наплодит себе кучу метастаз, например, в лимфатической железе или в каком-нибудь другом внутреннем органе. Суть в том, что в вагоне люди ни о чем таком не думали, а наоборот, любили и ждали эту боль, как любил ее и отец нашего парнишки. Но его, парнишку, родители решили уберечь от таких поездок, потому что, как-никак, это три часа в день… Правда, в поезде можно не только пить — можно ведь и читать, да и потом, в автобусе, тоже, — но все равно не годится это. Мать с отцом подумали даже о том, что для парнишки лучше, если он больше будет среди своих ровесников, которые, надо полагать, тоже хотят стать учеными, почему и попали в столичную гимназию. И там они — под постоянным присмотром, а это тоже не последнее дело. Заниматься ими, следить, чтобы не понесло их куда-нибудь не туда, будут специально обученные педагоги, которые и в воспитании разбираются, и в умственном смысле будут хорошими партнерами такому подрастающему таланту, не то что отец с матерью, которые разве что радоваться способны, что их парнишка так много знает, но пополнять его знания, или хотя бы свое мнение высказывать, правильно ли то, что он думает, например, действительно ли существовало единобожие в Древнем Египте, когда на троне сидел Эхнатон, и Моисей ли подсказал эту идею фараону или фараон Моисею, — об этом им нечего было и мечтать.

Общежитие в самом деле стало кладезем новых жизненных впечатлений, новых знакомств; тут было чему подивиться, к чему привыкать. Взять хотя бы старшеклассников, которые являлись, конечно, примерами для подражания, но кроме того, безжалостными тиранами, которые не упускали случая, чтобы, применяя своеобразные казарменные методы, приучать новичков к здешним порядкам, а суть этих порядков сводилась к тому, что младшие, салаги, должны прислуживать старшим, но зато потом, когда младшие станут старшими, они сами станут повелителями и господами для тогдашних салаг. Очень любили тут, например, один аттракцион, под названием «салют»: заключался он в том, что спящему салаге между пальцами ног вставляли бумажные полоски и поджигали их, бедняга, проснувшись от боли, бешено дрыгал ногами — они ведь у него горели, — а «старички» смотрели и ржали; зрелище это, если не знаешь, что там живое мясо горит, вообще-то в самом деле довольно забавное. Аттракцион этот особенно здорово удавался в тех случаях, когда бедолага спал так крепко, что не сразу просыпался и вскакивал, так что пальцы у него успевали поджариться, а проснувшись, он в первые минуты не мог сообразить, где находится источник боли, так что у старшеклассников, а также у некоторых «малышей» — среди салаг всегда находятся такие, кто изо всех сил старается угодить «дедам» и в награду получает доступ к их забавам, — словом, у мучителей остается куда больше времени, чтобы повеселиться. Учителя и воспитатели смотрели на подобные вещи сквозь пальцы, даже, можно сказать, поощряли их — во всяком случае, старались поскорее миновать тот отрезок коридора, где были слышны вопли несчастных: ой, мать вашу, больно же! Учителя относились к этим забавам снисходительно хотя бы потому, что так им можно было меньше назначать наказаний: достаточно намекнуть старшим, дескать, такого-то и такого-то надо бы приструнить, и те охотно понимали намек.

В гимназии наш парень познакомился и с будапештскими сверстниками: ведь в гимназии они составляли большинство. Как-то один преподаватель объяснил ему, что его, то есть нашего парня, взяли в гимназию не из-за его успехов в учебе, а потому, что есть такое распоряжение: в элитных учебных заведениях, в число которых входила и эта гимназия, должен быть некоторый процент детей из простых семей; вот почему в каждом классе есть по шесть учеников, которые живут в общежитии, — это почти двадцать процентов от общего состава. То есть принимать этих ребят гимназия должна по приказу сверху; к тому же потребности развития народного хозяйства требуют все больше и больше дипломированных специалистов, а это значит, что тех выпускников вузов, у которых и родители имеют высшее образование, будет уже недостаточно. А преподавателей это тоже устраивает, потому что дети, поступившие в гимназию из провинции, рады, что могут здесь учиться, и не смеют противиться воле учителя, в результате улучшаются показатели всего класса.

Наш парнишка, как и обещал ему преподаватель, который сказал, что дипломированные родители охотно приглашают детей из провинции в гости, хотя парнишка не связал это напрямую с обязательными двадцатью процентами, — словом, парнишка наш бывал в гостях у будапештских сверстников, потому что, как объяснил преподаватель, а у него в этом отношении был опыт, ведь это был не первый такой учебный год, — в общем, будапештские семьи тоже чувствовали, что этот двадцатипроцентный показатель им надо как-то иметь в виду и что таким образом, через детей из простых семей, они станут ближе к народу, и никто не сможет сказать о них, об этих, часто занимающих ответственные посты будапештцах, что они мыслят недостаточно демократично, что не любят, а то и презирают жителей провинции, трудовое крестьянство или, не дай бог, цыган. Каждый человек — это человек, — твердо заявляли они, а потом на службе рассказывали, что недавно у них был в гостях паренек из деревни, приятель их детей. Да, что говорить, эти деревенские пока еще такие воспитанные, такие уважительные, не то что наши, которых либеральное воспитание вконец испортило; у этих деревенских и наши могли бы поучиться хорошему, рассказывали они; они, конечно, не замечали, что эти деревенские больше молчат потому, что не знают, что сказать, не знают, к кому надо обращаться на «ты» и к кому на «вы», вот и помалкивают. А если бы не стеснялись своей неотесанности, то словами, а то и автоматной очередью, окажись под рукой автомат, положили бы конец семейному обеду, на котором родственники хвалятся друг перед другом, до чего талантливы их дети, как хорошо устроились их ближние и дальние родственники: представляете, так часто ездят за границу, что календаря не хватает все отмечать, а сейчас вот собираются продавать дачу на Балатоне, чтобы купить побольше, а может, и не продадут, оставят и ту, старую, пусть будет, пригодится детям когда-нибудь.

В одной такой семье, куда парнишку нашего пригласили не на обед, а попозже, он, например, узнал, что такое горячий сэндвич. Поразил его не только сам сэндвич — до сих пор он ни разу такого не ел, — но и то, что приготовлен он был не матерью одноклассника, а отцом. Все в нем было невероятно вкусно: и сыр, внутри расплавленный, снаружи запекшийся, подрумянившийся, и хлеб с хрустящей корочкой; очень понравился парню сэндвич, и он подумал: когда он будет ученым, то обязательно будет жить в такой же квартире и с утра до вечера есть горячие сэндвичи. И приятелям своих детей будет их готовить, особенно тем, которые выросли в деревне и которые так были счастливы — вот как он был счастлив, когда под зубами хрустнула корочка запекшегося сыра, — пускай едят, растущий организм нуждается в пище, богатой белками и углеводами. А сэндвич богат белками и углеводами, так что он не будет жалеть сыра, как не жалел и отец нынешнего приятеля парнишки.

В общежитие он вернулся поздно и получил замечание.

В выходные родители ждали его дома, в деревне, и он дважды в месяц ездил к ним. Как и в детстве, дома ему ничего не надо было делать. У отца даже в мыслях не было брать его с собой в поле, чтобы, скажем, поскорее справиться с рыхлением кукурузы. Не надо от парня требовать ничего такого, парня ждут совсем другие дела. Да и во время долгих летних каникул он не помогал родителям, а захоти он поработать, его, пожалуй, просто прогнали бы. Мать и отец сердито закричали бы на него с середины кукурузного поля, появись он там со старой мотыгой, которую отыскал во дворе, чтобы пойти помочь родителям: втроем-то все быстрее, — отец или мать, а то и оба сразу закричали бы на него, замахали руками, появись у парня мысль о помощи, — мол, нечего тебе тратить на это время, оно тебе на другое нужно, не на то, чтобы землю ковырять, и после этого родители еще долго с презрением говорили бы о своем труде, о том, что составляло всю их жизнь, и вздыхали бы с облегчением: их сыну уже не придется этим заниматься, и это будет им воздаяние за бесконечный тяжкий труд.

Так что парень наш читал. Читал все лето напролет, читал огромные, массивные тома, главным образом исторического и философского содержания, которые и в руках-то держать было нелегко, а уж понять и усвоить! В классе у них четверо собирались пойти в историки, это и побудило его заняться философией. Он подумал, что это все-таки более клево, чем быть одним из четырех, которые выбрали для себя профессию историка. Он и в класс с собой притаскивал толстые тома, все видели только, что это, скажем, работы Гегеля по философии истории. Многие сверстники с удивлением, даже с завистью размышляли: и как это он может прочитывать от корки до корки такие книги, в которых ничего понять нельзя? Одна из одноклассниц на перемене заглянула в книгу, которую наш парень оставил раскрытой на 217-й странице, и наткнулась на абзац, который начинался так: но поскольку кристалл есть эта спокойная цель, движение оказывается чем-то иным по отношению к его цели; цель еще не существует как время. Неужто ты это понимаешь, спросила она у нашего парня, на что он без раздумья ответил: это еще в общем ничего, тут много такого, что даже я не сразу могу просечь. После этого одноклассница не влюбилась в нашего парня, хотя он-то как раз втайне рассчитывал, что влюбится, а наоборот, подумала, надо же, кретин, на такую чушь тратит лучшие годы. Наш парень не смог сообразить, что ему следовало ответить, чтобы она не отвернулась тут же к соседке по парте, а соседкой по парте у нее была одна толстушка, и не прочитала той еще раз, вслух, фразу из книги и чтобы обе они, с соседкой, которая вообще-то считалась не самой успешной ученицей, а кроме того, не нравилась нашему парню, потому что он считал ее слишком толстой, ему нравились только девчонки с безупречной внешностью, какой и была та девчонка, которая прочитала злополучную фразу, — словом, он понятия не имел, что ему нужно было бы сказать, чтобы они, та, которая ему нравилась, и та, которая совсем не нравилась, не прыснули со смеху и не переглянулись с выражением, дескать, ну и кретин же этот парень.

Как-то и к нашему парню в гости приехали несколько одноклассников, из тех, кто, в отличие от той девчонки, которая вслух прочитала фразу Гегеля, считали нашего парня умным. Мать парня по такому случаю расстаралась, приготовила обед из четырех блюд, из которых два были главными, а десерт состоял из четырех видов пирожных, среди которых, скажем, одно жербо требует не меньше полдня: выпечь сочни с медом, да взбить шоколадный крем; но будапештские приятели в самом деле наелись: ели столько, сколько им дома и не снилось, потому что матери у них были такие, что работа — это главное, а что семья от них обеда ждет, так это уж извините. Утром намазалась — и галопом на службу. А ребенок в столовке поест, там все как надо, да и современно это, все организовано так, что общество не вынуждает женщин, особенно будапештских и дипломированных, чье обучение стоило обществу черт-те каких затрат, — словом, не вынуждает такую ценную рабочую силу два часа в день стоять у плиты, оно решает эту проблему рационально, а вечером — холодный ужин. Если муж вдруг выскажет недовольство, дескать, все-таки ведь можно что-нибудь, ну хоть посуду помыла бы, жена отвечает, а ты что, сам не можешь помыть, или сын твой, тоже уже не младенец, и с какой это стати время мужчин ценится выше, чем женщин, а если муж намекал на различия между мужчинами и женщинами, тут жена совсем выходила из себя: учти, я тебе не прислуга, тогда тебе на ком-нибудь другом надо было жениться, найти себе такую, которая умеет готовить, но глупая, как пробка, и прямо вне себя от восхищения, что муж — доцент в каком-то дерьмовом университете, и иногда его за границу приглашают на конференцию, конечно, только в страны соцлагеря, да и то чаще всего не в столицу, но я не такая, не думай, мои способности не хуже, чем у мужчин, даже лучше. Когда муж начинал медленно закипать и уже собирался отвесить пару оплеух скандальной бабе, которая и в постели-то хорошо если два раза из трех отвечает на его законные притязания и постоянно норовит устроить феминистскую революцию в семейном кругу, — он обнаруживал, что опять ничего не выйдет, потому что жена, будто почувствовав, к чему идет дело, принималась рассуждать о внутрисемейном насилии: конечно, мужчина сильнее, но это — единственное средство, которым он может обеспечить свою власть, но я очень надеюсь, что ты до этого не опустишься. И муж действительно не опускался до этого; жуя бутерброд с вареной колбасой, он сидел и слушал звук, который производят зубы, перемалывающие холодный ужин и, с помощью слюны, превращающие его в теплую — температуры тела — кашицу.

Словом, приятели нашего парня никогда не ели до отвала и с таким аппетитом; точнее сказать, очень редко, лишь в тех случаях, когда, скажем, за дело бралась бабушка, или если приезжал из Америки родственник-диссидент, который, чтобы показать, как здорово ему живется за морем, приглашал всю семью в «Геллерт». Им и запеченное мясо в панировке очень было по вкусу, и жареная утка. Изголодались, бедные, сказала парнишке мать, прямо радость было глядеть, как они уминают за обе щеки. Парень ничего не ответил. Он как раз вернулся с автобусной остановки, куда проводил объевшихся приятелей, которые говорили о том, как, должно быть, нелегко нашему парню, с такой, прости за выражение, «детской» за спиной, читать Гегеля. Жутко, наверно, трудно, ведь родители у него — совсем темные, а он вон как высоко взлетел, с Гегелем-то. Парень не понимал, о чем они. Он и сам, конечно, считал, что место, где он живет, это не город, но не думал, что тут такая уж темнота. Что настолько все безнадежно. Об этом он как раз и размышлял, когда мать хвалила его приятелей. Почему-то больно было ему в этот момент, и он не в состоянии был любить эту женщину, которая была его матерью и радовалась, что целых два дня потратила на приготовление обеда, — не мог он ее любить, потому что чувствовал, что она каким-то образом виновата в том, что он здесь родился.

11

Поступать он решил на философский, хотя учительница в гимназии, которая преподавала им основы мировоззрения и которая удивительно хорошо все знала: например, уже за два года до того, как это случилось, у нее была информация, что в космос полетит венгерский космонавт, причем не то чтобы знала вообще, а на самом деле, что русские, или, как она выражалась, советские партнеры уже договорились об этом с венгерскими компетентными органами. Словом, что полет состоится. И что их уже выбирают, а может, уже и выбрали. Их — потому что выберут двоих, но она и тут знала: полетит в космос только один, а с ним будет один русский. Все-таки русские не такие дураки, чтоб выпускать в космос венгров без присмотра: вон что венгры в пятьдесят шестом натворили — на минутку от них отвернулись, и все пошло кувырком. Учительница уже тогда говорила, какое это несчастье будет для того, второго, которому придется дома остаться: о нем никто даже вспоминать не станет, разве что в тех случаях, когда надо будет найти яркий пример, символ невезения, — вот, мол, посмотрите, перед вами человек, который потерпел полное фиаско, но не в том смысле, что пережил катастрофу в физическом или в материальном плане, когда физические страдания как-то все-таки оправдывают душевную боль, — нет, тут как раз наоборот, невезению предшествовала исключительно мощная физическая подготовка, каждая мышца тела подверглась профессиональной тренировке, да и цена неудачи была приличной, говорят, заплатили ему не в рублях, как простому смертному, а в долларах. Словом, учительница эта, у которой муж занимал какой-то очень ответственный пост, подошла на перемене к нашему парнишке, потому что была в ней своего рода гражданская чуткость, которую позже этот ее муж, когда жена ему однажды сказала, мол, устала я, не трогай меня сейчас, не хочу я опускаться до плотских утех, когда в мире столько несчастий, ну да, вьетнамская война закончилась, но ведь есть еще Ближний Восток и голодающие массы в Индии, в Африке, в общем, прошу тебя, не надо… Муж тогда про эту повышенную чувствительность так сказал: это у тебя социофобия. Разве это нормально, чтобы человек испытывал сострадание к тем, кто живет в тысячах километров отсюда и кого он не знает ни в лицо, ни по имени, а в то же самое время к тому, кто здесь, рядом, к мужу, — ну совсем ничего, хотя, конечно, если уж так смотреть, он не голодает, зато нервы совсем никуда. Мало того, что сплошные интриги вокруг, в таких учреждениях это обычное дело, хотя ему не нужно чего-то особенного, не хочет он подняться еще выше, ему этой высоты как раз достаточно, и он вовсе не мечтает, чтобы его в Москву назначили на дипломатическую работу, а тем более на Запад, в какую-нибудь такую страну, где ему все противно, где все еще консервативный общественный строй, беспощадная эксплуатация трудящихся и разгул эгоизма. Но тут приходят эти молодые карьеристы, у которых одна цель — взбираться выше и выше по служебной лестнице, причем они, может, вовсе и не на его должность метят, а на те самые дипломатические должности, но ведь в этой сфере через ступеньку не перепрыгнешь, поэтому им надо сначала его скинуть, так что, может, ему и не стоило бы отказываться от повышения, тут ведь не существует такого, чтобы стоп — и сиди на месте, потому что сидеть на месте — это уже отступление, задний ход, а там, не успеешь оглянуться, и окончательный крах, какая-нибудь фабрика в провинции, а то и еще хуже — должность директора ПТУ, слыхал он про такое, и тогда — конец всему, и жизни конец. Но что жене все его переживания, она еще пнуть норовит, ну, не буквально, конечно, хотя он уже и пинку был бы рад, все какой-никакой физический контакт, но нет, она и в этом ему отказывает. И так придет понедельник, и ему снова идти на чертову службу, как на эшафот, и ждать, решат его раздавить или пока ненадолго отложат дело.

И вот эта женщина, движимая своим социальным чувством, которое все же действовало и на близкой дистанции, например, по отношению к нашему парню, только совсем близко не действовало, на том расстоянии, где находился муж, — подошла к нашему парню и сказала: не стоит тебе идти на философский.

Парень наш этой фразы не понял, а тем более не понял последовавшего объяснения, которое сводилось к тому, что нет у него никаких шансов на поступление. Не понял, потому что и не мог понять: ведь философский он выбрал не потому, что так уж надеялся туда попасть, а чтобы все в классе увидели, что он не такой, как все, и еще больше его зауважали. То есть хотел добиться того, чего, поступи он на литературу и историю, а тем более на какой-нибудь, скажем, факультет механики в политехнический, он ни за что не добился бы, потому что, придя из самых низов, не способен был выражаться так, чтобы привлекать к себе всеобщее внимание. Оставалась философия, на которую, если смотреть реально, у него в самом деле шансов не было: уже в объявлении об условиях приема сообщалось, а может, это на подготовительном отделении говорили, что при решении вопроса о приеме будет очень даже приниматься во внимание, читает ли абитуриент классиков философии, например Гегеля или Маркса, в подлиннике.

Наш парнишка, услышав это на подготовительном, только ухмыльнулся, уверенный, что таких людей нет; а они, оказывается, были. Это выяснилось, когда абитуриенты, собираясь перед вступительным экзаменом кучками в коридоре, обменивались слухами и предположениями; у девушек были короткие волосы, у ребят начинала формироваться бородка, они еще до приема выглядели как какие-нибудь неогегельянцы, к тому же названия книг известных авторов они произносили по-немецки или по-английски, например, Феноменология духа (Phanomenologie des Geistes), что и по-венгерски-то не сразу поймешь. А потом зашла речь о какой-то небольшой работе, кажется, Маркса, о средствах производства: один из пришедших на экзамен сказал, что это основополагающая вещь, а другой ответил, мол, я искал ее в библиотеке иностранной литературы, но там не было, кто-то уже взял, и тогда первый засмеялся: так это я был, и что это была как раз та книга, вернее, тот экземпляр, который, видимо, читал Ференц Фехер, философ, которому пришлось уехать на Запад, — представляешь, на полях были его пометки. Только тут наш парень понял, сколько всего он должен знать, чтобы на него обратили внимание в этом кругу. Знать хотя бы такие имена, как Ференц Фехер, о котором он до сих пор понятия не имел, а об иностранных языках и говорить нечего, и вообще, здесь сказать «философский факультет» — это ничего не сказать, здесь это само собой разумеется, здесь все, на кого ни глянь, для того и пришли, чтобы поступить на философский.

Войдя в аудиторию, он вытащил билет с утопическими социалистами, которых он, собственно, и любил, и знал; но прежде чем он начал говорить об Оуэне и Сен-Симоне, о Мемуарах графа Сен-Симона, которые он не только читал, но даже помнил, где они были изданы: Бухарест, издательство «Критери-он», 1979, — словом, прежде чем он начал рассказывать об этих мечтателях, собираясь вставить в свой ответ еще и сцену фаланстера из «Трагедии человека» и даже процитировать несколько строчек, слова Евы, с которыми она обращалась к своему ребенку — эти строки наш парень помнил наизусть: «Могу ль я допустить хоть на мгновенье, чтоб затерялся ты в толпе и чтоб глаза мои тебя пытались понапрасну найти во множестве чужих похожих лиц», — так вот, едва он начал отвечать, один из членов приемной комиссии спросил: а читали вы кого-нибудь из этих авторов — так он назвал философов — в оригинале? И когда наш парень ответил, нет, не читал, он почувствовал: собственно, никакого смысла нет рассказывать дальше, потому что все, что написано об утопистах на том языке, который он знает, комиссию совершенно не интересует, ведь это и так известно всем, кто читал переводы их работ и литературу о них — кстати, довольно скудную. Лишь один из членов комиссии, молодой преподаватель, почуяв, видимо, в нашем парне товарища по судьбе, проявил к нему некоторый интерес. Преподаватель этот, специализирующийся на философии Лукача, тоже был откуда-то из провинции и хорошо помнил, каких усилий ему стоило освоиться в трудах Лукача, причем не зрелого Лукача, а молодого, которым в те годы, когда он начинал, занимались на родных просторах немногие, и в этом было его счастье, потому что к тому моменту, когда он закончил университет, молодой Лукач, можно сказать, сделался важнее, чем старый. В общем, его ситуация оказалась выигрышной благодаря случайности, а если еще добавить, что, коли уж молодой Лукач, так почему бы заодно не заняться и молодым Марксом, интерес к которому в те времена, совершенно неожиданно, взлетел до небес, — то совершенно ясно стало, что ему следует остаться на кафедре. Он женился на девушке, которая не только читала Лукача, но и знала его лично: еще гимназисткой ходила к нему на Белградскую набережную, где жил Лукач, и на ней, можно сказать, остались пометы, сделанные рукой мэтра, как на работе Маркса — пометки Ференца Фехера. Может, эти пометы и возбудили интерес молодого лукачеведа. С девушкой этой, а позже женой, молодой лукачевед проводил много времени в беседах о том, как сделать мир более разумным и справедливым, и в ходе этих бесед и споров, затягивавшихся до поздней ночи, они в один прекрасный момент пришли к мысли, что им не стоит заводить детей, потому что семья — это институт, который является помехой свободному развитию личности, загоняя человека в ту самую сеть зависимостей, из которой вырастает частная собственность, а через нее — все зло, которое только существует в человеческом обществе.

Позже у этого преподавателя родился-таки ребенок от одной его ученицы, потому что ученица принадлежала к другой возрастной категории и на этот вопрос смотрела по-другому. Во всяком случае, что-то в этом роде преподаватель сказал дома жене, когда связь уже невозможно было держать в тайне, животик ученицы был слишком заметен — еще бы, пятый месяц, — словом, он сказал, что у девушки, его ученицы, другое представление о мире, а он не может не разделять ее взгляды, ибо тогда он помешает девушке сделать свободный выбор, и жена должна это понять, она же достаточно знает мир, к тому же она женщина современная, и это все определяет, потому что, например, для нее современный поступок — не брать на себя ответственность за ребенка, а у молодого поколения — наоборот, брать.

Жена устроила ему истерику, обозвала сволочью и бесчувственным болваном, который, хотя и спал с ней, но в широком, общевенгерском контексте, можно сказать, в контексте страны, не могущей похвастаться обилием философов, спал не с ней, а с отпечатком руки гениального философа, — но даже это его не изменило, так и остался он дурно воспитанным говнюком, не способным ассимилироваться в цивилизованном обществе, больше того — и тут жена преподавателя воспользовалась выражением «высшие слои», причем даже не обратила внимания, что выражение это некоторым образом не согласуется с идеей справедливого общества, — в общем, он просто засранец, не способный ассимилироваться в высших слоях, она всегда догадывалась, что этим кончится дело, и зря она не послушала родителей, а ведь говорили они ей, не связывай свою жизнь с неевреем, это просто опасно для жизни, ведь неизвестно, кто были его отец и дед, может, это именно его отец в 44-м загонял прикладом нас, твоих родителей, и твоих бабушку с дедушкой в скотские вагоны, чтобы отправить их в последний роковой путь, роковой, в душевном смысле, для всех, но для дедушки с бабушкой, для материной младшей сестры, для материной тети и всех ее детей — роковой и последний в буквальном смысле… Словом, выбор, это ясно, она сделала неправильный, да и вообще, как это может быть: то, что раньше было несовременным, теперь вдруг стало современным, — ведь тогда нет в мире никакого развития, хотя все, что происходит, происходит благодаря развитию. Чтобы в конце концов всем стало лучше. А если все как ты говоришь, тогда можно ведь представить, что скоро и религия окажется современным делом, а это же невозможно, — со слезами выкрикивала она, не подозревая, сколько правоты таится в ее словах, потому что наш преподаватель, расставшись с ученицей Лукача и женившись на своей ученице, венчался с ней в церкви, а потом и ребенок их был окрещен, получив имя Дюрика, потому что даже вера в бога не способна была оторвать нашего преподавателя от мэтра.

Преподаватель наш, конечно, очень убедительно объяснял своей прежней жене, что в принятом девушкой, его ученицей, решении следует видеть манифестацию свободы, выражение свободной воли, и быстренько это доказал, сославшись на исторический процесс; на самом же деле, и он сам прекрасно это знал, причиной было то, что у него просто не оказалось под рукой презерватива, к тому же он был еще и выпивши, ввиду чего осторожность уступила место бездумному легкомыслию — а, мол, где наша не пропадала, — а такое настроение, как известно, чревато тем, что ты на следующий день жестоко сожалеешь о содеянном, но ничего уже поделать нельзя, и приходится всю жизнь жить с последствиями своего легкомыслия.

И вот этот самый преподаватель, член приемной комиссии, в тот момент, когда наш парень начал было отвечать, спросил, каким-то шестым чувством почуяв, видимо, своего и желая уберечь его от окончательного краха, — спросил, чем тот хотел бы заниматься, какая тема его особенно интересует, какая область философии. И тут нашему парнишке пришло в голову то, что он где-то слышал или читал, кажется, в связи с Толстым: венгерский анархизм. Это хорошо, покивал преподаватель с некоторым смущением, не решаясь углубляться в вопрос, так как эта область истории венгерской философии, мягко говоря, в то время не относилась к самым востребованным. И слава богу, что он не стал углубляться, потому что наш парень тут мог назвать одно-единственное имя — Енё Хенрик Шмитт, но в чем конкретно заключались взгляды этого мыслителя, об этом он высокочтимой приемной комиссии наверняка бы не смог рассказать.

Позже это имя еще не раз выручало нашего парня. Получив, еще летом, отказ в приеме на факультет, он всем, кто интересовался причиной, отвечал: да потому, что он занимается такой темой, которую в этом университете, и вообще в этой стране, при существующей диктатуре, все боятся и ненавидят. А что за тема? — спросил один его бывший одноклассник; они как раз пили пиво в пивной «Пильзенская», одноклассник все лето праздновал свое удачное поступление в университет, праздновал и в этот раз, больше того, в этот раз праздник для него был еще более праздничным, ведь сейчас, стоя рядом с неудачником, он еще интенсивнее мог переживать великолепие своего удачного поступления и ту перспективу, которую открывал для него этот простой факт, — а тут этот парень с венгерским анархизмом. Ага, — сказал бывший одноклассник, и добавил: он и не думал, что в Венгрии были анархисты. Тогда наш парень, решив, что человек, потерпевший поражение — а таким человеком и был в данном случае он — имеет моральное право говорить убежденно, весомо, сообщая своим словам особую значительность, стал рассказывать, какими анархисты были замечательными людьми, как они искренне хотели, чтобы всем людям в мире было хорошо, чтобы у всех был достаток и свобода; бывший одноклассник, слушая его, очень удивлялся: он-то думал, анархисты только тем и занимаются, что подкладывают во всякие важные учреждения бомбы замедленного действия, похищают и убивают всяких важных людей, фабрикантов, королей, чтобы внести разлад в функционирование государственной машины, чтобы, так сказать, подорвать ту систему, которая для большинства людей все-таки означает какую-никакую, но надежность и безопасность. Наш парень засмеялся: ну да, многие анархисты пользуются методами террора, но есть другой вид анархизма, сюда как раз и относятся венгерские анархисты, этот анархизм пытается изменить мир, который строится на принципе «человек человеку волк», изменить его в сторону человечности, и цель такого анархизма — с помощью самопожертвования и любви вести людей туда, где нет власти и где каждый наконец станет свободным. Когда бывший одноклассник стал над этим смеяться, наш парень рассказал ему про Ганди, который совершил революцию без насилия и прогнал англичан из Индии, то есть без оружия победил вооруженных колонизаторов. Правда, бывший одноклассник все равно не поверил нашему парню, сказал, что такого не может быть: он просто еще не слышал об этих событиях, хотя они уже пятьдесят лет как случились. Не в таком мире мы живем, смеялся он в глаза нашему парню; он поступил на экономический факультет, позже наш парень узнал, что он стал специалистом по экономическим реформам, и однажды увидел его по телевизору: в одной ночной передаче бывший одноклассник доказывал преимущества частного капитала, объясняя, насколько беспечным хозяином является государство, другое дело — частный собственник, которым он вскоре и сам стал, благодаря какой-то приватизационной акции. Не в таком мире мы живем, сказал он, чтобы в тебя — камнем, а ты — хлебом. Разве что твердым, как камень, сухарем, да не тяни с этим, пока тот не сообразил, что к чему, и не оглушил тебя дубиной. Джунгли это, пойми, волчьи законы, сказал он, беря со стойки кружку.

12

Потому что из деревни мы, — сказал отец парня в корчме, куда они с приятелями зашли выпить после смены; к поезду они решили не спешить, успеется, на следующий сядут. Это точно, — согласился с ним кто-то. Мы — люди простые. Потому они там, в Пеште, и не хотят видеть, что есть тут парень, который всю жизнь готовился к тому, чтобы стать тем, кем он хочет стать. Нет у них сердца, и вообще плевать им на таких, как мы. Правильно говорил тот студент, который сюда приходил, что не нам принадлежит власть. Какая там власть, мать их, насрать им на нас, ты только вкалывай, пока не сдохнешь, а чтобы из парня что-то вышло, это они не позволят. Вот если бы сын твой сюда захотел прийти, на комбинат, чтобы здесь горбатиться, с его-то аттестатом, с его подготовкой, которая куда выше, чем здесь требуется, чтобы надрывался тут с утра до вечера, балки поднимал, — ладно, это пускай. Это пускай, — сказал отец, они и нашим детям разрешают только то, что нам разрешали, мать их так, только я этого так не оставлю, потому что парень должен быть тем, кем должен быть, не может он быть другим, из-за того только, что в университетах засели эти мудаки, профессора гребаные, которым на все плевать, я на все пойду ради парня, не придется ему этот год работать, пускай только учится, а потом он этих пештских хлыщей уделает, не моргнет, как Бела Крекач стопку абрикосовой с похмелья. Я вот что: я свояка попрошу, это двоюродный брат жены, чтобы помог. У него — получилось. Он мало того что садоводческий кончил, его еще и преподавать там оставили, у него, вишь, все сошлось. А он-то что может сделать? — спросил третий из их застольной компании. Как что? Ну, садоводческий: это тоже там, куда твой парень хочет поступать? Да нет, не там, — там, куда парень, это очень важная школа, туда только троих берут, а на садоводческий — триста. Но на следующий год один из троих мой сын будет. А как твой свояк ему поможет, если он совсем в другом месте? — не унимался дотошный собеседник. Как, как. Смотри, вот ты можешь спросить у водопроводчиков, ребята, мол, не заглянете ко мне, кран совсем к чертовой матери разболтался, течет, собака, не посмотрите? А университеты — то же самое. Свояк позвонит по телефону, скажет: этот парнишка — сын моей двоюродной сестры, так что вы уж к нему соответственно. А, ну если так, — сказал тот, который никак не мог угомониться, — тогда понятно, с краном ты мне все разобъяснил.

Парнишке нашему оставалось только учиться, отец оплатил ему подготовительные курсы и занятия, только ходи. Четыре раза в неделю он по полдня проводил в Будапеште. В феврале пришло время подавать заявление. И он снова подал на философский. Хотя кто-то советовал ему: надо еще куда-нибудь попробовать, а то ведь, если не поступишь, загребут в армию, тогда все, конец, два года пропадут, а через два года уж точно не сможешь к жизни вернуться. Человек этот так и сказал: к жизни, понимая это так, что за два года мозг совсем отупеет от алкоголя, ну, и от муштры, от насилия, которые, как известно, царят в казарме. И ведь надо еще учесть, что за два года ты потеряешь столько нервов, что покончишь с собой или с ума сойдешь, и тогда можешь ставить крест не только на философии, а и вообще на всякой науке, на всяких университетах, причем не из-за политики — тут бы ты еще мог даже гордиться, считать себя жертвой, — а просто потому, что будешь лежать, пуская слюни, в каком-нибудь госпитале, а то и вообще в могиле.

Парень наш пока не думал о другой, более легкой специальности, в этом году он еще держался за философию, и когда на медосмотре познакомился с одной девчонкой, которая тоже проходила медосмотр, чтобы получить справку для поступления на искусствоведение, потому что был такой дурацкий порядок, что медицинская справки нужна, если ты хочешь быть, например, искусствоведом или философом. Словом, когда он разговорился с этой девчонкой, которая вообще-то была ничего себе, только толстовата немного, или, вернее сказать, полновата, — он и ей сказал решительно: поступаю на философию. Девчонка повторила слово, и в голосе ее было что-то такое, какая-то такая удивительная, ласковая интонация… Парень наш ни разу еще не слышал, чтобы слово это звучало с такой интонацией. Родители произносили его так, будто это было название какого-нибудь заграничного города, одноклассники — примерно таким же тоном, каким, например, говорили: медицинский факультет; словом, чтобы оно звучало так мягко, будто это и не слово было, а шелковый чулок, — такого еще не было ни разу.

После осмотра они шли вместе и по дороге разговаривали. Парень наш в каждом слове девушки ощущал ту же шелковистую мягкость, которую никогда до сих пор не ощущал, потому что, хотя с точки зрения умственных способностей он был вполне на высоте, о внешности его этого никак нельзя было сказать. Родители так и не смогли прийти к твердому мнению, от кого из предков получил парнишка такую неудачную внешность. Но отец сказал: если кто-то из предков и выглядел так же, то ведь все равно, ему тоже досталась жена, иначе бы нас с тобой не было, — стало быть, найдется жена и для парня. Будь спокойна, говорил он жене, будешь ты еще держать на руках внучат; а она очень об этом мечтала. Было у нее свое твердое представление, как это должно произойти: она будет уже старая, но еще вполне в силах, и за ней не будет никакой ответственности за малыша, только одна радость. Конечно, сейчас пока нельзя было с уверенностью знать, случится ли такое с их парнем, и совсем уж трудно было угадать, доживет ли ее муж, отец парнишки, до того возраста, когда это произойдет… Ну и, опять же, — сказал муж, — оно и не так уж важно, как выглядит мужчина, а важно, какой он внутри; скажем, киноактером быть — ничего тут хорошего. Да не собирается парень в киноактеры, — сказала жена, и они уснули, успокоенные, хотя парня еще не было дома.

У девушки, которую наш парень встретил на медосмотре, было такое настроение, что она готова была влюбиться в первого встречного, хоть бы и в нашего парня, — с досады, потому что ее неделю назад бросил друг. Ты не сердись, сказал он ей, я тут столкнулся с — и он назвал имя девчонки, которая ходила в ту же гимназию, что и наша девушка, и была известна тем, что все ребята, как один, хотели добиться именно ее, в отличие от нашей девушки, у которой формы все-таки были немного более округлыми, чем положено в этом возрасте. Тут наша девушка и приняла решение — особенно когда бывший друг попался ей навстречу на площади Освобождения об руку со своей новой пассией, они чуть носами не столкнулись и в смущении только и пробормотали: привет, привет. Словом, тут она решила, что отомстит ему, и каждый день, каждый час разжигала в себе мстительное чувство, и наш парень как раз попал в эпицентр этого разгорающегося пожара. Но он этого, конечно, никак не почувствовал, потому что настоящую любовь от любви, разгоревшейся из мести, отличить невозможно. Это примерно то же, что убийство: жертве, можно сказать, все равно, каковы были мотивы убийцы, жертва лежит на полу в луже крови, а преступник успел прикончить еще и мужа ее, который вышел из соседней горницы.

Это была пожилая супружеская пара, жили они на краю деревни, жили одни, потому что дети перебрались в город, там работу, конечно, легче найти, сказал как-то муж, встретив соседа, но все-таки, что говорить, плохо, что они так далеко, а мы тут одни. Тоска, как ни глянь. Так что им все равно было, с какой целью было совершено убийство: с целью наживы или еще что. Они лежали, мертвые, в кухне, на полу. А убийцы уже, как говорится, и след простыл. Из города примчались дети. Был телефонный звонок, который они сначала взять в толк не могли, — что отец с матерью лежат, убитые, в кухне, на полу: кому могли помешать несчастные старики? Там даже что-то вроде обвинения прозвучало в их адрес, то есть в адрес родителей: ведь сколько им говорили, чтоб поменяли дверь и поставили хороший замок, а они — нет и нет, то ли денег жалели, то ли что. А вот детям этим, живущим в городе, и в голову не пришло, что все мясо от заколотой свиньи, кроме кожи да копыт, из которых мать дважды в год холодец варила, — все остальное рано или поздно оказывается в городе. И что для стариков единственное, что еще удерживает их на этом свете — это потребность отдавать детям все, что у них есть. А теперь отдали и жизнь, — пускай не в прямом смысле, но все равно, они и жизнь отдали ради детей своих, когда оказались в руках убийцы.

Вот и наш парень рухнул в мстительный пожар, пылающий у девушки в душе, так же самозабвенно, как те старики в своем домике на краю деревни, которые сразу избавились от тоски, не отпускавшей их до последних дней жизни. Потому что старики чувствовали, что тоску эту дано им нести в душе до конца, и хотя не знали они, когда он наступит, этот конец, не знали, что уже на следующий день после того, как старик разговаривал с соседом, — то есть хоть они и не знали этого, но те слова все-таки были правдой. Как слова человека, который сказал, мол, я до конца жизни своей буду любить жизнь. И на рассвете сел в машину, вставил ключ в замок зажигания, завел — а дальше уже не стоит и продолжать, потому что конец был таким же, как в любом ДТП со смертельным исходом, с той одной-единственной разницей, что жертвами других ДТП был не этот человек, который любил жизнь.

Девушка, таким образом, была девушкой мстительной; подруга, которая увидела их, девушку и нашего парня, вместе, даже подивилась, до чего же этот парень, мягко говоря, не красавец. Она даже потом сказала нашей девушке: кому ты хочешь отомстить-то? И девушка ответила: ему, бывшему другу, который оказался таким подлецом, и всему миру, всем парням, пускай видят, какие они! И она сама будет решать, это будет ее прихоть, ее минутное настроение, ее душевное состояние, кого она себе выберет, и если она захочет, то выберет именно такого человека, с такой незавидной внешностью. Ты же только самой себе напакостишь, — сказала подруга. Кого это заденет-то, подумай, а над тобой все только смеяться будут, что ты после — и она назвала имя бывшего друга — связалась с парнем, у которого такая внешность, да к тому же никакой перспективы в жизни. Но вот в чем подруга ошиблась: когда бывший друг увидел девушку с нашим парнем, в нем снова вспыхнула любовь к ней. Так что девушка наша могла гордиться, что нашла такое дальновидное решение, выбрав себе в кавалеры нашего парня; впрочем, это решение было дальновидным, даже мудрым и в том случае, если бы бывший друг не вернулся к ней: ведь тогда непритязательная внешность нового кавалера была бы ей чем-то вроде епитимьи — не за ее прегрешения, а за грехи всего мира, и она до конца своей жизни исполняла бы эту епитимью. То есть могла бы стать вроде как святой, и при этом даже можно было не опасаться, что наш парень уйдет и станет увиваться за другими женщинами, как всякий мужчина, когда первый порыв сексуальной страсти, будучи удовлетворенным, утихнет. И мужчина становится поистине неистощимым, придумывая все новые и новые объяснения, почему так затянулось совещание или почему не получилось у него, возвратившись из командировки, в тот же день попасть домой. Он даже не остановится перед тем, чтобы попытаться выжать сочувствие у оставленной дома жены, описывая в красках, почему он не решился поздно вечером добираться домой, ведь вот и в новостях, например, сообщали про того актера, который глубокой ночью, ну и так далее, и чем это кончилось, а ведь он, бедный, то есть актер этот, так любил жизнь, и вот, недолго ему пришлось ее любить. И жена, проникнувшись пониманием безвыходности сложившейся ситуации, уже согласна считать мужа скорее исполненным высокой ответственности человеком, который не хочет рисковать без особой нужды благополучием семьи, чем мерзавцем, который хватается за любую возможность, чтобы провести лишнее время с любовницей, а на оставленную дома жену плюет с высокой колокольни. В этом жена глубоко заблуждается: на самом деле муж, оказавшись на свободе, не хочет упустить ни единой возможности, ни единого предлога, чтобы повести новую бабу в бар, потом в гостиницу, чтобы сполна насладиться счастьем редких свиданий. И когда на следующий день, вечером, муж наконец оказывается дома, рядом с женой, и та собирается, после разлуки, испытать несколько сладких минут, он отворачивается и говорит, что командировка была ужас какая утомительная, столько времени за рулем, да волнение, состоится ли сделка, ты потрясающе выглядишь, но, честное слово, извини, не получится у меня сейчас. И жене даже тут приходится быть понимающей, делать вид, что она и не думает принимать всерьез дурацкие сплетни, что, дескать, муж изменяет ей направо и налево, — потому что не хочет она разрушить семью.

Но с этим парнем, думала наша девушка, ничего такого можно не опасаться, к тому же, когда тебе будет за сорок, все мы уже в равной степени не красавцы, так что и парень этот не будет так уж выделяться своей удручающей внешностью. А если она будет рядом с ним, то из него в самом деле что-нибудь выйдет, потому что у нее сил ох как много. Она, о, она способна поднять такого человека, как этот парень; уже то, что она не оставит его, несмотря ни на что, уже то, что он ее заполучит в спутницы жизни, уже это должно придать ему столько силы, чтобы — и в огонь, и в воду… И тогда начнется его стремительный взлет на научном поприще, и ей уже представлялись картины, от которых тепло становилось на душе: вот он, пожилой, в сединах, выходит из Академии наук, и пассажиры проезжающего мимо автобуса толкают друг друга локтями: смотри, смотри, это же… И взгляды их медленно, по мере продвижения автобуса — потому что такова уж особенность будапештского транспорта — не способен он двигаться быстрее, хоть и выделена автобусам отдельная полоса, но обязательно влезут туда всякие нувориши на «ауди», ну, и такси, конечно. Словом, в этом замедленном темпе транспортного потока головы пассажиров в таком же темпе поворачиваются слева направо, пока силуэт знаменитого ученого не исчезнет в толпе. Интересно, что говорят пассажиры в это время не о том, какой, мол, у него непрезентабельный вид, а совсем наоборот: какое характерное лицо, каждая складка, морщина выдает необыкновенную силу мысли, огромную эрудицию, глубочайшую ответственность за состояние науки.

Девушка наша, однако, оказалась совсем в другой ситуации, можно сказать, противоположной той, которую она себе представляла, и произошло это после того, как она помирилась с прежним своим другом, потому что друг этот, которому она собиралась отомстить, снова в нее влюбился. Вечером он позвонил ей по телефону, — нашего парня в это время у нее не было, он уехал в деревню к родителям. Бывший друг и девушка договорились встретиться и, после того как она высказала ему все, что она о нем думает, помирились. Девушка в тот же вечер позвонила подруге и поделилась с ней своим триумфом: все-таки правильно она поступила, и нечего было подруге высказываться, что все зря и все не так. Подруга, правда, знала кое-что, чего не знала наша девушка, но делиться своей информацией в этот момент не стала, чтобы, во-первых, не портить девушке настроение, а во-вторых, чтобы поберечь информацию до такого часа, когда сможет причинить ей больше боли. Информация заключалась в том, что бывший друг, собственно, вернулся к прежней любви потому, что гимназическая красавица, к которой он было ушел, через две недели его прогнала. Более того, выяснилось, что в течение этих двух недель она вовсе не принадлежала исключительно бывшему другу нашей девушки, но, среди прочего, у нее была связь с молодым преподавателем математики, у которого, правда, недавно родился ребенок, но, наверное, как раз из-за этого отношения с женой у него сильно разладились, и математик подумал, что репетиторство, которым он занимался, вполне можно использовать как способ для решения этой проблемы. Девушка — имеется в виду та красавица — все равно стояла на пороге экзаменов на аттестат зрелости, то есть одной ногой уже во взрослой жизни, так что математик свои отношения с ней не считал таким уж смертным грехом, а жена — что жена, ее не убудет, если он ученице подарит то, в чем жена на данный момент не особо нуждается.

Подруга решила сейчас всего этого не рассказывать, потому что наша девушка, конечно же, объяснила бы эти события так, как это было наиболее приемлемо для нее, даже если это противоречило фактам: дескать, бывший — и вновь теперь обретенный — друг разочаровался в красивых и решил, что ему нужна другая, надежная, пускай она внешне не так эффектна, как он — а бывший и вновь обретенный друг был юношей очень эффектным, — зато ему не надо будет все время тревожиться, что однажды он обнаружит в супружеской постели кого-то совсем постороннего. Лучше уж он сам будет погуливать по чужим постелям, постелям жен приятелей и знакомых. Он не совсем идиот, не совсем размазня, чтобы жизнь и всякие безголовые телки играли им в свое удовольствие. Как раз о чем-то таком он размышлял, когда встретился с нашей девушкой, и практика подсказала единственно верное решение теоремы, выстроившейся в его голове.

Нет, сейчас я не стану ей этого рассказывать, — подумала подруга. И рассказала много позже, когда девушка стала замечать кое-что за мужем; надо ли говорить, что из этой связи какое-то время спустя получилось замужество. Она, наша девушка, а теперь замужняя женщина, пожаловалась подруге, что не нравится ей кое-что в том, как ведет себя муж, и как ты думаешь, что мне делать? Тут подруга и выложила ей все, что знала давно, и информация эта в конечном счете помогла нашей девушке, то есть теперь уже женщине с двумя детьми, принять решение о разводе.

Больше всего пострадали от этого дети: не только само событие и кутерьма, с ним связанная, стали для них испытанием, но и материальные последствия, которые оказались весьма тяжелыми. Произошло это следующим образом: после развода муж тут же вляпался в новую историю, потому что женщина, наличие которой наша девушка, то есть давно уже не девушка, а жена, почуяла, совершенно случайно забеременела. Любовнику, нашему бывшему другу, она сказала: само собой, я предохранялась, но, знаешь, бывают случайности, одна на тысячу, так что это очень даже кстати, что он разводится, потому что теперь они смогут жить вместе и узаконить свои отношения, а значит, и ребенка тоже, хотя, не случись этой беременности, может, ему бы и в голову не пришло разводиться. Вот так у бывшего друга — теперь уже бывшего мужа — появилась новая семья, и хотя зарабатывал он хорошо, служа юрисконсультом в одной солидной фирме, однако недостаточно, чтобы должным образом поддерживать еще и прежнюю семью, особенно когда к кредиту на квартиру добавился еще один ребенок. Бедняга — бывший муж нашей девушки, ныне разведенки — чувствовал себя так, будто судьба подложила ему большую свинью; хотя, если говорить честно, это он со всеми обошелся по-свински. И в первую очередь — с двумя своими детьми от первой жены, особенно со старшим, который — это был мальчик — сильно был привязан к отцу, и привязанность эта позже, когда он стал подростком, переросла в ненависть, но даже ненависть не могла отменить того факта, что образец поведения мужчины он, подсознательно, взял у своего отца, то есть свои проблемы решал так, как решал их отец. Он тоже разрушил одну семью, бросив не двоих, а, кажется, уже троих детей, потому что тогда в определенных кругах нормой, которой приличествовало следовать, были уже три ребенка.

Короче говоря, подруга рассказала все то, что знала давным-давно, в тот день, когда наша девушка (теперь жена) что-то заподозрила; причем наша девушка была еще и благодарна подруге — за то, что та так долго держала эту информацию про себя и не омрачила ей счастливые годы. И тут ей вспомнился наш парень, от которого она избавилась на третий день после того, как они познакомились. Не сердись, сказала она ему, ты очень умный, ты столько всего знаешь, я тоже согласна, что все плохое связано с узурпацией власти, и понимаю, что ты поэтому и занимаешься анархизмом, и снова вытаскиваешь на поверхность имена людей, которые были против этого и именно потому канули в безвестность, — ты говоришь о них, чтобы видно было, что может быть и иначе. Словом, она во всем с ним была согласна, но что делать, вернулась ее прежняя любовь — будучи девушкой честной, она все ему сказала как есть, — и как только он появился, она поняла, что никогда не сумеет окончательно оторваться от него душой, потому что, видимо, это настолько глубокое чувство, что, не будь вчерашней встречи у «Астории», оно, это чувство, все равно бы никуда не делось.

Парень наш в тот момент еще думал, что не отступит так просто, что он померяется силой с этим бывшим — и снова настоящим — другом девушки, и однажды в какой-то пивной ему представился-таки случай для этого. Девушка была там с другом, и наш парень сказал себе: ну, сейчас я ему покажу, и постарался вести разговор так, чтобы речь зашла о вещах, где он как дома. Друг девушки молча следил за стараниями нашего парня — и заговорил только тогда, когда парень, чувствуя себя триумфатором, что вот он наговорил столько интересного, так что девушка наверняка покорена напрочь и сейчас думает о том, зачем же она отказалась от него, такого талантливого, такого, что он после шести кружек пива — а наш парень к этому моменту сильно уже закосел, — даже после шести кружек наизусть помнит, например, годы правления китайских императоров, помнит целую кучу имен, которые и выговорить-то непросто, представителей всяких там династий, Хань, Цзинь, Вэй, Суй, By и еще бог знает каких, от Чи, первого императора династии Ся, до последнего императора династии Мин, Чжу Юцзяня, который в 1644 году, когда народ восстал против него, повесился где-то на заднем дворе своего замка и тем самым положил конец не только собственной жизни, но и почти трехсотлетнему господству дома Мин, сразу и бытию, и власти. Парень наш ясно чувствовал, что не просто завоевал сердце девушки, но находится в положении, когда ему предстоит решить, хочет он вернуть мечтающую о прощении девушку или не хочет. И тут он выложил главный козырь, который окончательно должен был решить исход поединка: он спросил, а знает ли соперник, кто такой Эрвин Баттяни. На что друг девушки ответил: ну да, это тот, которого в сорок девятом году расстреляли на площади Баттяни. Нет, — захохотал наш парень, да так, что пиво выплеснулось у него изо рта и потекло по подбородку, он вытер его ладонью. Нет, это другой Баттяни, это совсем другой человек! Вот что, сказал друг девушки, насрать мне и на него, и на всех твоих китайских императоров, мне это все до лампочки, — и повернулся к девушке: нам пора. А парень наш стоял, с остатками пива в кружке и с именем Эрвина Баття-ни во рту, и смотрел, как девушка и ее друг выходят из пивной.

Он просто не понимал, чего еще этой девке надо, какого рожна, и думал, что, может, этот друг удерживает ее силой, что она боится его, потому и не посмела принять решение в его, нашего парня, пользу. Когда он проснулся на следующий день, все в его душе: венгерский анархизм, любовь, алкоголь — перемешалось в кучу каких-то обрывков и ошметок. И, словно некое новое направление анархизма, начинало проступать, прорезаться в этой странной куче некое радикальное направление, суть которого — окончательный расчет с бытием как формой власти.

13

Ну что, подал заявление? — спросил отец, когда они сели вечером ужинать. За столом в кухне они сидели втроем. Потому что тесть, который предложил отцу нашего парня, тогда еще не отцу, а молодому мужу, жить в его доме, и отец парня принял это предложение, а со временем еще и много сделал, чтобы усовершенствовать дом: провел водопровод, сделал дорожку между дверью из кухни и будкой сортира, чтобы, если уж надо по нужде ходить через весь двор, не был ты по уши в грязи. Потому что в деревне дождь, уж если идет, так идет, идет, конечно, когда он не нужен, когда как раз в поле работать надо, вот тогда он идет. Но его, конечно, нет, когда все, до последней травинки, на последнем издыхании ждет дождя, когда все сохнет, когда даже объявляют об опасности засухи, — причем никогда не объявляют о засухе, а всегда лишь об опасности засухи, потому что, если объявят засуху, то государство, никуда не денешься, должно платить, а так — нет, потому что опасность беды означает только, что надо к беде готовиться, а не саму беду. Если, скажем, появилась опасность холеры, потому что у восточных соседей или у южных холера уже таки есть, то это не значит, что скотина уже дохнет: она только может подохнуть. Правда, то, что может случиться, чаще всего и случается. И в самом деле подохли у родителей нашего парня куры, и что с того, что приходил ветеринар, что-то там мудрил с прививкой, — только денежки взял, а толку не было. Парень видел, как кур, скончавшихся от опасности холеры, закопали в дальнем углу сада: бабушка парня, которая редко открывала рот, чтобы что-нибудь сказать, хотя обязанностей у нее в хозяйстве было много, вот и сдохших кур она похоронила, — словом, она, бабушка, побросала в яму все двадцать восемь окоченевших куриных трупов, и появилась там, в углу сада, братская могила, потому что курам, хоть и не официально, пришел конец, они стали жертвами не эпидемии, а опасности эпидемии, так же как и в этом случае, в случае засухи, не происходит официально полной гибели урожая, официально этого, из соображений экономии, не может произойти. Короче говоря, отец нашего парня с помощью двух-трех приятелей с тридцать второго домостроительного построил дорожку до сортира, имея в виду как раз нежданные, даже более того, совершенно не нужные дожди.

В общем, в кухне, за столом, когда отец задал свой вопрос, они сидели втроем, потому что приемный отец, который предложил отцу нашего парня, тогда еще не отцу, а молодому мужу, жить у них, этот приемный отец, хотя это и случилось не так скоро, как хотелось бы, уже помер. Молодой муж, когда туда переселился, как раз думал, что надо просто потерпеть, пока тот будет жив, и в этом он не ошибался, только рассчитывал он на куда более короткое время, но это ведь такое дело — вроде как с автомашиной: бывают счастливые тачки, которые, несмотря ни на что, как-то перевыполняют отведенный им жизненный срок. Таким был и наш тесть: семьдесят шесть ему стукнуло, когда он умер, что в деревне — случай редкий, особенно среди мужиков. К тому же он бы и еще мог жить, почини он вовремя чердак над конюшней, замени там сгнившие доски; он еще год назад заметил, когда сено туда складывали, что да, тут бы надо подновить настил, хоть он, настил этот, свое отслужил, состарился вместе с хозяином. Надо бы, старый, заменить доски, сказала и жена, когда он ей рассказал, в каком состоянии нашел чердак. Но пока сено закончилось, он совсем об этом забыл. И то, пока сена много, к доскам и не подобраться, да и не надо этого было, потому как сено, оно свой вес так распределяет, что настил под ним не обрушится, даже если человек на него взберется, особенно в дождливые дни.

В последнее время только старик туда и влезал; любил он лежать и слушать, как дождь барабанит по крыше, часто он и засыпал под этот стук, и во сне приходили к нему времена, когда они с женой, еще молодые, проводили часы на этом сеновале, набитом сеном почти под самую крышу. Как славно щелкали по кровле дождинки — словно пуговки отлетали с кофты, таким был этот стук; потом вдруг дождь стал другим: может, другая туча как раз подошла, и дождь уже хлестал бешено, и рев его перешел в грохот крупного града. Ледяная дробь словно била прямо в мозг, боль прошла по всему телу, старик бродил по сеновалу туда-сюда, пока наконец еле-еле выкарабкался из мучительного сна. Но, даже выбравшись, еще долго не мог понять, как это получилось: шел теплый летний дождик — а теперь град барабанит по крыше? Господи боже ты мой, что ж это с виноградником-то будет! — думал он. — Конец, видать, урожаю; но совсем он не думал о том, что наступит осень, и как раз когда будут подводить итоги урону, нанесенному сумасшедшей погодой, придет конец и ему: влезши на опустевший сеновал, он наступит точно на ту доску, которая сгнила еще в прошлом году.

Шагни он чуть-чуть вбок, ничего бы и не было, или было бы, но не в тот раз, а в какой-нибудь следующий, а может, и вообще через год, и он, глядишь, тем временем заменил бы все-таки доски, и тогда вообще бы обошлось, то есть, по крайней мере, не сеновал стал бы причиной его смерти, которая, конечно, когда-нибудь все равно придет, никуда от нее не деться. Но в этом случае так все сошлось, один к одному, что трухлявая доска находилась как раз над углом яслей, и старик грудью рухнул как раз на этот угол. На какое-то мгновение он потерял сознание, но скоро пришел в себя и обнаружил, что ему дышать больно. Ребро, должно быть, сломал, может, и не одно, подумал он, а так вроде ничего, повезло. Догадка оказалась правильной, в самом деле, три ребра были сломаны, только с выводами старик ошибся: история эта совсем не означала, что ему повезло. Старик не подумал о том, что боль может быть и по другой причине: например, из-за повреждения селезенки и печени, — факт тот, что спустя неделю ему стало совсем плохо, а когда скорая помощь отвезла его в Вац, в больницу, там уже смогли только констатировать смерть.

Старуха, как и положено по статистике, пережила мужа. Довольно намного. Хотя вряд ли про эти пять лет, которые она прожила после смерти старика, можно сказать, что это много, если взглянуть на них на фоне последующих бесчисленных — даже священники не могут сказать, сколько их, — лет. Потому что, пускай священники и определили, которую из печатей снял агнец, время между двумя печатями определить они никак не могли. И даже нельзя было сказать, в каких единицах измеряется это время: в пятилетках ли, в световых ли годах, и долго ли еще до всеобщего воскресения, когда каждый вернется на землю с практически равными стартовыми условиями.

Как бы там ни было, спустя какое-то время — для отца нашего парня, к сожалению, позже, чем он рассчитывал, — они остались втроем, что, в конечном счете, соответствовало общепринятому и общепризнанному порядку вещей. Собственно говоря, их даже можно считать баловнями судьбы, ибо поколения людские покидают подлунный мир в определенном, раз навсегда установленном ритме. Ведь могло бы быть, скажем, и так: сначала бы умерли молодые, а уж потом старики, или, не дай бог, ушли бы из жизни совсем в раннем возрасте дети — например, выскочит малец на улицу, а там на полной скорости мчится автомобиль, чего никто, конечно, не мог предусмотреть, или, скажем, упадет мальчишка со стога, а внизу как раз дедов стожар с крюком, и крюк входит ребенку прямо в голову. Такое могло случиться точно с такой же степенью вероятности, как и то, о чем мы говорим, что это — в порядке вещей.

Так что три баловня судьбы сидели в кухне и ужинали, когда отец спросил парня, подал ли тот заявление. Парень ответил, что подал. Вот и ладно. В этот раз тебе и твой дядя поможет. Не надо, — сказал парень. Как так не надо? — удивился отец, который был уверен, что дяде, университетскому профессору садоводства, это раз плюнуть. Не надо, потому что в этом году я, — и парень назвал вуз одного провинциального города, куда собирался подать заявление на этот раз, после двух попыток поступления в столичный университет (ну да, после двух, потому что он успел еще раз провалиться); он чувствовал, что грозная тень армии надвигается все ближе и все ощутимее, и ему пришлось свыкнуться с мыслью, что никаких шансов оказаться одним из той тройки, которая будет изучать в столице историю философии, у него нет, и что лучше податься туда, в провинцию, диплом там, в конце концов, такой же, а устроиться будет даже, может, легче, должность преподавателя для него всегда найдется, хоть в провинции, хоть в Будапеште, уж в Будапеште-то обязательно, только не с философским дипломом: для философа и должности-то не существует, не представишь же, например, должность философа на заводе или должность школьного философа, это не то, что, скажем, психолог. Тоже неплохо, — улыбнулась мать, чтобы немного смягчить разочарование отца, которое он ощутил потому, что сын отказался от специальности, о которой он, отец, ни малейшего понятия не имел, но которая сама по себе была для него символом того мира, о котором он не имел представления, и того положения, которого он хотел добиться для сына, чтобы тот в своей взрослой жизни относился к тому миру, а не к этому.

Отец ничего не сказал, не стал перебивать жену, которая что-то еще говорила, молчал и вечером, когда они уже лежали в кровати, не высказался в том смысле, что разочаровался он в парне, не думал он, что так все кончится, что он не понимает, как это сын отступился от выбранного пути, и не дал жене возможности ответить, что ведь и оттуда, из того города, выучившись, можно стать кем угодно, главное — диплом, а университет в Будапеште он потом на вечернем закончит, так куда легче, можно работать и учиться. И отец соответственно не смог на это возразить, что это вроде как прийти в гости не как все, с улицы, а проскользнуть через заднюю калитку, под садами, как вор, и такого он своему сыну не может желать. И в ответ на это мать не сказала: зато, может, он потом будет жить тут, поблизости, например, хоть в этой деревне, и будет из него директор школы — как он потом и стал, — об этом мать, понятным образом, не говорила, а стало быть, не разбила окончательно отцовское сердце: отец молчал; так, молча, и уснул. От нескончаемой тяжелой работы и ежедневного, задолго до рассвета, подъема он так уставал, что уже много-много лет вообще не видел снов, чему не очень был рад, потому что были случаи, когда он не отказался бы ночью, во сне, вспомнить то, что видел днем. Например, однажды с ребятами из бригады они ездили на несколько дней в Хайдусобосло, в профсоюзный дом отдыха. Все там было такое яркое, и вода в речке блестела точно как на фотографиях, и бегали девчонки, на которых почти ничего не было, ну, разве что маленькие лоскуточки, бикини, а так совсем ничего. Да, его отец, то есть дед нашего парня, и подумать не мог, пока был жив, что жизнь может быть такой заманчивой. Если бы ему, отцу нашего парня, снились сны, то у него после той поездки была бы прекрасная ночь; но сны ему не снились. И польза от этого становилась очевидной только вот после таких неприятных дней, как сегодняшний, когда неспособность видеть сны уберегла его от ночных переживаний.

14

Парень наш поступил в вуз одного провинциального города. Можно было бы и назвать этот город, пускай будет, например, Сегед, что вообще-то соответствует действительности, но на самом деле для человека, который попал в провинцию из Будапешта, никакой разницы между такими городами нет. Каждый в равной степени — дыра дырой. Когда ты вылезаешь из вагона и, оглядываясь вокруг, вдруг ступаешь в лужу, и брюки у тебя оказываются забрызганными, как черт знает что, ты одно только можешь выдавить из себя: какого хрена я тут потерял? И лишь потом, прожив там какое-то время, проведя там бессчетное количество беспроглядных дней, ты находишь для себя какое-то утешение: например, что Сегед — это все-таки лучше, чем Дебрецен; а если ты оказался в Дебрецене, то, напротив, приходишь к выводу: все-таки повезло тебе, что ты не в Сегед попал, что-то тебе вовремя шепнуло: только не в Сегед! Некоторые даже выстраивают иерархию возможных вариантов: Печ, Сегед, Дебрецен, Мишкольц… Но на самом деле никакая иерархия, никакая навязанная обстоятельствами предубежденность не способны заставить тебя забыть сущностное сходство всех этих городов, сходство, которое проще всего, пожалуй, сформулировать так: рядом с Будапештом этих городов просто-напросто нет, как нет Будапешта, скажем, рядом с Лондоном или Парижем, как Лондона и Парижа нет рядом со столицей мироздания, если, конечно, столица мироздания существует.

Если ты попадаешь в провинциальный город, ты, собственно, проваливаешься в небытие, в то время, которое всей своей стихийной, первобытной мощью противостоит иллюзии, будто мир куда-то там движется. Потому что на самом деле ничто никуда не движется. Если, скажем, наш парень выйдет из привокзальной корчмы и отдалится от нее на какое-то расстояние, он найдет там другую корчму, точь-в-точь такую, как привокзальная. Поэтому чаще всего и смысла нет отдаляться от вокзала: проще всего прямо там и погрузиться в этот неподвижный мир. Бытие это похоже на то, каким видится посетителю экспозиция естественнонаучного музея, где каждая птица как две капли воды похожа на настоящую, с той разницей, что не движется, потому что набита ватой или чем там еще и глаза у нее из стекла, так что в них отражается только внешний свет, а изнутри ну абсолютно ничего не просвечивает. То есть это и есть небытие, как небытие есть жизнь в Будапеште по сравнению с Лондоном, как жизнь в Лондоне по сравнению со столицей мироздания. Вот о чем думал наш парень в первые дни, когда он сидел в той привокзальной корчме и пил, — думал о том, что, собственно говоря, есть небытие. Счастье еще, — сказал сидевший рядом приятель, что пиво есть, потому что без пива совсем было бы никуда. Потому что, если бы не было нас, это бы еще можно было кое-как выдержать, лишь бы было пиво, которое помогает забыть эту онтологическую проблему. Абсолютно все, весь мир стоит на онтологической базе, — сказал наш парень; он уже очень много выпил — и теперь вознамерился произвести впечатление своей философской подкованностью. В среде потребителей алкоголя бытует одно, в принципе неверное мнение, будто, когда большинство достигло почти полного отупения, те несколько членов застольной компании, кто еще способен связно артикулировать слова, с помощью некоторых философских построений могут совершенно ошеломить и покорить окружающих, особенно баб, тогда как в такие моменты целесообразнее оставаться на уровне простых, обыденных сообщений, типа: ну что, еще по одной, или: надо бы заполировать, что ли, а обращаясь к женщине: пошли, отсосешь мне в сортире, — а не углубляться в пространные рассуждения, которые никто не понимает, включая того, кто начал, потому что, добравшись до финала фразы, он полностью забывает начало и вообще ради чего он это завел. Но как раз такое количество выпитого обладает еще и тем свойством, что никто уже не может воспринимать реальность: ни собственные возможности, ни способность собутыльников слушать тебя и как-то мыслить.

Парень наш говорил, остальные молчали, лишь иногда то один, то другой кричал: пива! И этики нет, речь лишь о том, объяснял наш парень, что мы живем в соответствии с правилами, каковые правила и делают жизнь возможной. Тут кто-то поднялся и сказал: отлить надо; парень продолжал говорить: ушел не тот, из-за кого он бы почувствовал дальнейшие рассуждения лишними. Это однозначно вытекает, например, из тезиса: не убий. Вот вам моральный императив, который, собственно, представляет собой онтологический тезис, потому как если ты убьешь, ты прекратишь чье-то бытие. И эстетики нет; есть только эстетические объекты, которые делают твою жизнь невозможной, и такие, которые делают ее возможной. Смысл художественного произведения — в бытии, а не в красоте. Но если нас нет, — откликнулся один из сидевших за столом, вспомнив каким-то образом то, что прозвучало раньше, — так на хрен вся эта онтология. У нашего парня загорелись глаза. Небытие, — сказал он, — есть часть бытия, больше того, небытие и определить-то можно только отталкиваясь от бытия, как и бытие — отталкиваясь от небытия, потому как если одно из них будет отсутствовать, то эти понятия спокойно можно взять и спустить в унитаз, — объяснил он. Причем, добавил он, вместе с Гегелем. Это показалось ему смешным, но тот, кто задал вопрос, как раз озирался в поисках официанта, так как кружка перед ним была пустой, и он не прочь был заполировать это дело рюмочкой уникума. Наш парень присоединился к нему, и после этого никто уже не пытался объяснять, как устроен мир, потому что алкоголь легко, как семечки, решал даже уравнения с двумя неизвестными, а уж жизнь…

Вообще-то в первый год учебы парень наш проводил в этом блаженном состоянии, состоянии небытия, не так много времени, потому что вскоре ему позвонили из дома: отец болен, — и это накладывало на него определенные обязательства, каковые вынуждали его довольно часто уезжать домой. По этой же причине он почти не мог уделять время той безнадежной любви, которую в первый же день определил для себя как вектор эмоциональной жизни. Он выбрал на курсе самую красивую девушку; вернее, не то чтобы самую красивую, а такую, лицо которой светилось интеллектом, и в то же время она была очень даже привлекательной. Вообще-то говоря, такие девушки чаще всего и покоряют мужские сердца. Потому что дилемма: красивая девушка — умная девушка: дилемма ложная. С красивыми-де хорошо лишь в постели, ну, еще перед приятелями похвастаться, а вообще с ними скучно, да и обходятся они черт-те как дорого. С умными же другая беда: у них что ни слово, что ни жест — отовсюду так и прет ум. И когда ты ее наконец затащишь в постель, она и тут найдет что сказать: ах, мол, извини, я очки сниму, — и у тебя сразу все опадает. И она ведь в самом деле хватается за очки, плюс четыре, но облегченные линзы, с покрытием от царапин. И как только очки покинут переносицу, на белый свет выходят ее глаза. Однако штука в том, что взгляд ее в первый момент не находит внешних ориентиров, ведь гораздо сильнее в нем — внутреннее зрение; во всяком случае, выглядит это так, будто она смотрит внутрь себя, в какие-то свои глубины. И это — тот бездонный колодец, в котором в конце концов теряется и тонет плотское, мужское желание, и бедняга больше уже не может его там найти, на дне колодца-то. Но девушка, с которой познакомился наш парень, была не такой, а другой: она была как все красивые девушки, но во взгляде ее было что-то значительное, теплое и вместе с тем интеллектуальное, во всяком случае, так казалось, потому что вообще-то, не будь у нее такого взгляда, она была бы точь-в-точь такой, как девушки средней красоты, но глупые. Во всяком случае, мужчин эта псевдоинтеллектуальность сражала наповал, потому что в этом они видели как раз то, что надо. Мысленно они прямо слюнки пускали, когда девушка эта, услышав какое-нибудь глубокомысленное высказывание, произносила: ты и вправду так думаешь, — и убирала свои длинные волосы за ухо, и потом проводила ладонью по шее, и потом еще мягко так улыбалась.

Вот эту девушку и выбрал себе парень. Девушку, в которую, с его-то внешностью, как можно было заранее догадаться, влюбляться было совершенно безнадежно. Но дело заключалось в том, что он, по той же самой причине, совсем не мог быть уверен, что у него получится с другой девушкой, более скромной внешности, — так что разве не глупо, в этих условиях, выбрать не самую красивую? Скажем, если ты собираешься поехать в Румынию, но у тебя даже на это нет денег — так не лучше ли тогда собираться в Индию или в Китай: зато как звучит, если кому сказать! Ведь если ты хочешь съездить в Румынию, но не можешь и говоришь всем, что у тебя не на что поехать в Румынию, — то лучше в таком случае вообще помалкивать. О Румынии лучше всего говорить, что ты там был, и тебя забрали в секуритате, и там избили, да еще и тамошних друзей твоих избили, или что ты помогал переправить через границу оружие, скажем, пистолеты, запеченные в каравай хлеба, потому что вы готовитесь захватить власть в Секлерском крае, и так далее. О таком путешествии стоит рассказывать задним числом, как и о некрасивых девушках: дескать, совсем не хотелось, но уж, думаю, ладно, так и быть. Это ты, конечно, говоришь не всерьез, тебе очень даже было не противно. Да, дескать, уложил я ее, потому что жутко изголодался, мать ее так, но удовольствие получил по полной. Да не может этого быть, мать твою, не верю я. И зря не веришь, эти бабы очень даже знают, как себя в постели вести, отрабатывают на всю катушку.

15

В общем, поскольку Румыния для нашего парня была закрыта, ему оставалось нацелиться на Индию, то есть на ту красивую девушку, которая всем нравилась и которую все хотели, а заполучил в конце концов один молчаливый парень из группы венгерской литературы и истории. Подобно тому как у девушек есть разделение на красивых и интеллектуалок, так у мужчин — на молчаливых и болтунов, и женщины, особенно такие, как наша девушка, отдадут предпочтение молчуну, с которым всю жизнь можно прожить в ожидании какого-нибудь сюрприза, в ожидании, что он в конце концов произнесет что-нибудь невероятно многозначительное, произнесет, конечно, очень-очень тихо и очень-очень лаконично и, скажем, в двух-трех словах сорвет завесу тайны с какой-нибудь не поддающейся познанию части мироздания, и тогда девушка скажет себе: да, ради этого стоило дожить до старости в такой тишине. Таким был ее избранник. Он так умел смотреть в пустое пространство, так многозначительно, и так умел не раскрыть рта, что она просто не могла в него не влюбиться. Хотя рассказывают, когда они остались с глазу на глаз, он все-таки заговорил, и с уст его слетели совсем не высокие, мистические слова вроде: я приобщу тебя к первичной материи, что творится из духа, и, овладев ею, мы будем с тобой воспарять в трансцендентные сферы легко и когда только захотим, как какой-нибудь мелкий контрабандист в Чехословакию за кедами, — нет, он заговорил, запинаясь и заикаясь, потому что не было у него практики в разговоре и не было у него брата, как у Моисея был Аарон, который помог бы ему выразить мысль, — словом, он, запинаясь, промямлил, глядя в тающие от любви глаза девушки: вот будем когда в Будапеште, я тебя с хорошей компанией познакомлю. Это хорошо, ответила девушка, хотя не поняла, что он имеет в виду под хорошей компанией; она не подозревала, конечно, что он имеет в виду как раз тех молодых людей и девушек, а также друзей и братьев-сестер тех молодых людей и девушек, которые приходили изучать жизнь, среди прочего, на домостроительный комбинат, где работал отец нашего парня, и проводили там исследования, чтобы определить, в чьих же руках находится власть, а потом создавали нелегальные печатные издания, проводили нелегальные встречи, вечно от кого-то убегали и скрывались, по крайней мере так им казалось, но чаще проводили время в огромных квартирах в центре, полученных в наследство от бабушек, там они собирались, в комнатах, нашпигованных микрофонами, установленными внутренней службой безопасности, обсуждали аномалии окружающего мира, царящую в стране несправедливость, — и строили планы по исправлению этих аномалий. Ну, еще выступали с лекциями, в которых, так сказать, обходили препоны не только цензуры, но и самоцензуры, а стало быть, оставалась чистейшая правда, которая через подслушивающие устройства и донесения стукачей попадала в досье тайных служб. Эти лекции, проходившие в очень непринужденной атмосфере, часто переходили в еще более непринужденные вечеринки, куда, кроме преподавательских жен, кроме бывших и актуальных на данный момент любовниц, приходили и студентки, которые хотели получить знания не только от официально назначенных лекторов, но и от этих героических личностей, которые, так сказать, нелегально просвещали их, и тут, в отличие от стандартных университетских ситуаций, открывалась возможность и для общения вполне доверительного, даже порой с глазу на глаз. Наши герои, которым в основном уже перевалило за тридцать, с большим вниманием относились к этому свежему материалу, только-только готовящемуся открыться миру; их покоряла его чистота, импульсивное мышление, ну, и не в последнюю очередь, конечно, возраст и связанные с ним физические преимущества. Они, эти герои, были не столь разборчивы, как молодые люди, ровесники девушек; если учесть возрастной статус наших героев, то в свежем этом материале практически и не встречалось таких особей, на которых можно было бы не обращать внимания. Так что дел у них было невпроворот: они едва успевали помогать юному поколению открываться миру, действуя, конечно, не только интеллектуальными методами — ведь известно, да и девушки тоже это скоро узнали, что постигать многообразие мира можно бесчисленными путями и способами, и если ты стремишься к полноте познания, ни одним из этих путей не стоит пренебрегать.

Позже — но это было уже в то время, когда для нашей девушки и ее неразговорчивого избранника отпала нужда предпринимать какие-то специальные усилия, чтобы войти в хорошую компанию, — тут, собственно, можно и дату назвать, скажем, 1990-й год, но зачем это делать, ведь жизнь наша лишь на первый взгляд привязана к общепринятым — принятым путем консенсуса, — соблазнительным своей якобы объективностью историческим вехам, на самом же деле она, наша жизнь, в высшей степени относительна и расставляет собственные вехи, ориентируясь на наше субъективное временное бытие; часто один официальный год мы проживаем как два или три, в других случаях он и на полгода не тянет, а потому давайте удалим вышеозначенное обозначение года и будем пользоваться словом «позже», что соответствует действительности куда точнее, чем ничего не говорящая цифра.

Итак, позже наши герои получили хлебные должности, сев во главе всяких важных организаций, руководящих органов и огромных предприятий, заняв такие позиции, против которых в прежние, легендарные времена боролись и правомочность которых в свое время решительно ставили под сомнение. Но ведь тот государственный строй был строй совсем другого типа, нелегитимный, созданный и державшийся с помощью чужой власти, — в отличие от нынешнего, то есть как раз от того, о котором идет речь и в котором наши герои смогли наконец выбраться из просторных, но вообще-то крайне запущенных бабушкиных квартир, из подполья вышли на свет, и произошло это в рамках абсолютно другого государственного уклада, который опирается на частный капитал и механизм народного представительства, а следовательно, с моральной точки зрения в его легитимности и правомочности никто не может усомниться.

Прошли десять, потом пятнадцать, двадцать лет, а наши герои, несмотря на растущий счет прожитых годов, продолжали похождения среди студенток или девиц студенческого возраста, ведь для этого у них были и материальные возможности, и — благодаря тому, что они часто фигурировали в средствах массовой информации — известность. К счастью, и мир к этому времени изменился в том отношении, что для юных девушек, по крайней мере для тех молодых девушек, которых укладывали в постель наши герои, эта жизненная модель стала весьма привлекательной, ибо они, эти юные девушки, в отличие от прежних юных девушек, которые теперь, то есть в то время, о котором идет речь, давно уже не были юными, — словом, эти юные девушки презирали всяких там многообещающих молодых художников и ученых, прозябающих в своих запущенных, давно ждущих ремонта квартирах, всех этих заплесневевших юношей, о которых никто, даже альтернативные средства массовой информации, не мог предположить, что они кем-то станут, и на которых, собственно, и родная мать махнула рукой, а отец — и подавно.

Конечно, некоторые из прежних героев оказались на периферии — не всем же хватает места у кормушки, таков закон жизни, — и осели в провинциальных университетах, в советах небогатых предприятий. Они уже куда с большим трудом — что вы хотите, когда возраст к шестидесяти, — могли заполучить двадцатилетних девушек, а уж тем более тех, кто не страдал каким-нибудь не поддающимся диагнозу психическим дефектом. Поскольку ни денег, ни известности у них не было, они пытались добиться своего с помощью примитивного шантажа. Один профессор, например, удерживал не такую уж молодую, потому что ей самой было уже около тридцати и она была матерью двоих детей, — словом, эту, с невероятными усилиями приобретенную любовницу он удерживал при себе тем, что у него-де лейкемия и ему осталось прожить каких-нибудь пару лет, почему он и не порывает отношений с женой, хотя брак этот в эмоциональном плане ничего, конечно, ему не дает, — в общем, поэтому-де молодая женщина, любовница, не должна пытаться разрушить его брак, хотя она-то с удовольствием бы это сделала, ведь и ее брак разрушила, два года назад, другая женщина. В конце концов этой связи наступил-таки конец, потому что профессор наш, хоть и говорил, что полысел он от химиотерапии, и женщина какое-то время ему верила, но, поскольку смерть все не наступала, то и любовь кончилась: ведь она строилась на ожидании кончины, а кончина никак не приходила. Разрыву способствовал и случай: женщине в руки попала старая, еще в легендарные времена, то есть за двадцать лет до данного момента сделанная фотография, и оказалось, что любовник ее уже тогда был лысым, — тут она и догадалась об обмане, и догадку ее могла бы скорректировать разве что быстрая смерть профессора, но на такой шаг он все-таки не отважился.

Другой бывший борец грозил покончить с собой, если его недостаточно сильно будет любить та молодая избранница, в которую, как он, выдерживая стиль, выражался, он влюблен смертельно. В эту историю девушка вляпалась в общем случайно. Звали ее Марион, она была француженкой и приехала в Венгрию учиться фотографии, но такой открытой миру мадемуазели очень трудно найти пару в чужой стране, где молодые люди дают тебе понять, что хотят уложить тебя в постель, с помощью непонятных жестов или на совершенно неведомом языке, в лучшем случае — на ломаном английском. Она жила здесь уже три года, и у нее все еще никого не было, не было даже одноразовых приключений, потому что такого она сама не хотела, и вот однажды на какой-то вечеринке к ней подошел мужчина, уже за пятьдесят, очень ласково заговорил с ней, стал рассказывать о своей молодости, о тех, теперь уже похожих на сказку, временах, когда он, в компании со множительной машиной, прятался в подвале одной будайской виллы. Он хорошо говорил по-английски, девушка и этому была рада, ну да, не французский, но все-таки язык, который и она понимает; короче, мужчина сказал, что от фотографий, которые француженка успела достать из папки и разложить, он просто в восторге, это же классно, он и не думал, что такое увидит в Будапеште, ведь Будапешт, мягко говоря, совсем не центр мироздания, вообще-то он как раз едет в Нью-Йорк, а Нью-Йорк — это все-таки совсем другое дело, и он мог бы там устроить для нее выставку, он знает кое-кого из представителей тамошнего альтернативного искусства, да что там, он с большинством из них, можно сказать, на короткой ноге, ну, по крайней мере с теми, кто не совсем уж загибается от героина и СПИДа, — и он тут же пообещал ей еще и альбом, ему это раз плюнуть, руководство чуть ли не всех здешних издательств — его соратники.

Девушка очень рада была открывшимся вдруг возможностям, да и вообще пожилые мужчины не были ей неприятны: ей было пятнадцать, когда умер отец. Так возникла эта связь, которая лишь спустя несколько месяцев стала вызывать у нее сомнения, многое ей казалось ненастоящим, она начинала с тоской понимать, что пошла на эти отношения по расчету, ну, и под влиянием минутного настроения, плюс алкоголь; к тому же обстоятельства сложились так, что как раз в это время она познакомилась с молодым человеком, который ей очень понравился, он был точно таким, о каком она всегда грезила: он всегда смеялся, знал несколько слов по-французски, причем самые важные, вроде ma chérie, je tʼaime, je tʼadore, je te désire, jʼai envie de toi, да и выглядел классно; раньше она считала, что ей не нравятся блондины, но этот случай показал, что совсем даже наоборот, нравятся ей как раз блондины.

Девушка, само собой, тут же сказала мужчине, с которым у нее была связь: извини, это была ошибка; конечно, к делу имеет отношение и то, что к тому моменту выяснилось: не будет у нее выставки в Нью-Йорке, не будет и альбома, на такие расходы ни одно из местных издательств просто не может пойти. Словом, она сказала, что с ее стороны все кончено, но тогда мужчина стал объяснять ей, как он в нее влюблен и что она для него — смысл жизни, и если она уйдет, он покончит с собой, не может же она допустить, чтобы из-за нее умер человек, к тому же такой человек, как он; девушка-француженка в самом деле не могла этого допустить — и осталась с ним, но тем самым потеряла того молодого человека, которого, как она считала, могла бы полюбить по-настоящему. В конце концов она, пускай в другой форме, но все же решилась допустить самоубийство: когда она предприняла шестую попытку расстаться с любовником и тот в шестой раз предпринял свой шантаж, она не стала ждать седьмого раза. Вечером он пришел домой, немного выпивши — выпил он, потому что чувствовал, что девушка не любит его, или потому, что вообще пил, алкоголь был для него лекарством от неудач, от того, что бывшие соратники, с которыми он боролся за уничтожение государственных институтов, теперь чуть ли не все занимали хорошие должности в тех же государственных институтах, которые, как оказалось, не могут быть пока ликвидированы, — словом, придя домой, он обнаружил постель, в которой лежала девушка-француженка, она была еще теплой, но к жизни ее не удалось вернуть.

16

Словом, молчаливый парень сказал девушке, что он введет ее в компанию, которая в то время, как ни смотри, казалась им очень престижной; произошло это в тот момент, когда все остальные уже совсем захорошели и вовсю охмуряли даже не самых красивых девиц, а те и не думали их отшивать, хотя парни уже провоняли от пота, да и морды у них выглядели довольно перекошенными; девушке нашей эти слова молчаливого кавалера очень понравились, да и ей тоже был нужен кто-то на ночь. Собственно, пропуском в ту престижную компанию послужила скорее красота нашей девушки, чем таланты ее молчаливого ухажера, но он этого тогда еще не знал. В конечном счете и девушка не успела этого осознать, потому что, едва они стали осваиваться в этой компании, наш молчун почувствовал странную боль в затылке, а потом и во лбу. И в скором времени на медосмотре выяснилось, что врачи просто не могут понять, как это наш молчун не заметил растущую опухоль, которая уже достигла величины куриного яйца, и как это она, опухоль, находясь в замкнутой системе, которую представляет собой черепная коробка со всем содержимым, не вызвала жутких болей. Вызвала, сказал врачам наш молчун, да видно, поздно. Ерунда, вырежем, все будет оʼкей, сказал врач, мысленно уже звякая изготовленными из особого металла скальпелями и маленькими пилками, каких не бывает на кухне даже у самой хорошей хозяйки, а как бы здорово было таким инструментом резать мясо на бефстроганов. Недаром нашему врачу часто приходило в голову, а не отнести ли пару таких штук жене, только он боялся, что найдут их у него на проходной, и как тогда будешь объяснять: дескать, случайно в кармане забыл, извиняюсь. Если на дежурстве, бывает, уйдет бутылка-другая виски и если сестрички помогают тебе скоротать ночь, это еще простительно, но кража — это кража. Преступление.

Вырежете? — переспросил наш молчун — и вдруг схватился за голову. К счастью, потому что именно в этот момент его пронзила совершенно дикая боль, она и уберегла его от душевного краха, который был бы неминуем, когда он узнал о своей болезни и предстоящей операции. Он просто не успел сосредоточиться на мысли о том, как это его угораздило попасть в такую историю: сейчас он мечтал только о том, чтобы утихла боль, и готов был отдать не только опухоль, но и голову, если бы это помогло. Да, сказал хирург: он был в больнице специалистом по головам, хотя, если так складывалось, не падал в обморок и перед операцией на бедре, — да, вырежем, — и глаза у него блеснули, словно в них отразилось холодное сияние тех замечательных скальпелей, о которых он как раз думал.

И опухоль действительно вырезали без промедления, потому что она росла очень быстро и любая отсрочка принесла бы только вред, операция же для такого молодого организма — сущий пустяк. И если бы не рецидив, то в самом деле все было бы о’кей — нет опухоли, нет проблемы; но опухоль появилась снова, и наш молчун, третьим из выпускников того провинциального вуза — двое погибли в автодорожной аварии — покинул это небытие.

Девушка наша, оставшись одна, пару лет прожила в Будапеште, но так и не нашла себе партнера. Попадались, конечно, мужчины, которые были все еще не женаты, то есть не попались на крючок в положенное время, но ведь это в основном экземпляры с какими-нибудь психическими отклонениями. В самых простых случаях это — зависимость от выпивки, от лекарств, в более сложных — шизофрения, маниакальная депрессия. То они были с ней невероятно ласковы, то преследовали, не отпускали ни на шаг. Жизнь у нее становилась, как в каких-нибудь американских психологических ужастиках, про которые она до сих пор думала, что американские сценаристы высасывают их из пальца, чтобы загрести гонорар и месяц-другой провести на Багамах. Но оказалось, все это — чистая правда, и, например, мужчина, о котором идет речь, в самом деле ходил за ней по пятам, так что по сравнению с этим то, что она испытала раньше, когда за ней ухаживал наш парень, было, можно сказать, ничего, детские шалости. Мужчина в полном смысле слова выслеживал ее, а дома, стоя над ней, словно следователь, допытывался: что ты делала на улице Хайош? А она даже не могла ничего толком ответить, потому что не слишком хорошо знала будапештские улицы, и только мычала неопределенно. Ага, я же сказал, ага, я так и знал, — и он набрасывался на нее с кулаками и наносил ей телесные повреждения, которые в течение восьми дней никак не могли зажить, а потому он запирал ее на восемь дней в квартире и отпускал, лишь убедившись, что с такими следами побоев к врачу идти уже бесполезно. Вообще-то он не так уж опасался этих медицинских освидетельствований: врач ведь тоже мужик, ворон ворону глаз не выклюет. Врачи тоже дома колотят жен, а когда надоест, детей. Мужики должны держаться вместе. Так что девушку нашу он запирал дома больше из перестраховки: ведь может попасться и врач-женщина или гомик, зачем ему лишние неприятности. Неприятностей в жизни и так хватает; да что далеко ходить: вот хоть эта баба.

Когда наконец она избавилась от этого психопата, то в интернет-кафе — это уже девяностые годы, девушка наша не то чтобы и девушка, ей уже около тридцати пяти — она познакомилась с одним симпатичным американцем. Вообще он жил в Сент-Луисе, торговал компьютерами, а дважды в неделю играл в одном оркестре на саксофоне, то есть торговлей занимался только ради денег, вообще же был музыкант. Но разве нынче проживешь на гонорар за игру на саксофоне? Это даже в такой стране невозможно, как Америка. Он был очень мил и предупредителен, и девушка наша (уже далеко не девушка), которая к подобному не привыкла, просто-таки… ну, не влюбилась, но была очарована таким обращением, и когда саксофонист сказал ей, что дома у него как-то не сложилось, так что не согласится ли она стать его женой, — она тут же, без раздумий, ответила «да». Они уехали в Штаты и там поженились, и лишь спустя почти год выяснилось, почему, собственно, у саксофониста не получилось с женитьбой до сих пор. Они развелись, саксофонист ушел жить к бас-гитаристу, а наша девушка (давно уже не девушка) осталась в Америке, заводя романы сначала с женатыми американцами, потом с разведенными, и так до самой смерти. Таким, можно сказать, трагическим поворотом своей судьбы она доставила некоторую радость оставшимся дома подругам, которые уже было испугались, что она, выйдя за американца, обрела наконец тихую гавань.

Вот эту девушку (да, тогда еще в полном смысле девушку) и выбрал предметом для обожания наш парень. Да, сначала он не смог уделить своей безнадежной любви столько времени, сколько она заслуживала, или, говоря точнее, еще не успел этим своим обожанием и своими страданиями пропитать свою сущность и прославиться среди сокурсников, так что позже сокурсники его совершенно не переносили, — не успел, потому что ему позвонила мать и сказала: с отцом что-то неладно, он лежит в Вацской больнице, заболел он, собственно, еще раньше, но они, родители, не хотели мешать ему с поступлением, — в общем, у отца распухла нога, наверняка что-то с венами, врач еще весной смотрел, но сказал, ничего страшного, всего лишь, говорит, гематома, или, попросту, синяк. Происходит это потому, что стенки сосудов истончились и кровь оттуда просачивается. Сосуды врач почистил, чего зря тянуть, это уже в будапештской поликлинике было, но вскоре после этого нога еще больше раздулась. Все удивлялись, но думали: ну да, значит, стенки сосудов еще сильнее кровь пропускают, в этом все дело. Так что все неожиданно вышло. Неожиданно было и то, что какой-то там кусочек чего-то послали на гистологический анализ. Это-то зачем, господин доктор? — спрашиваем; так положено, говорит. Всем делают, кто попадает в ортопедическое отделение; отец лежал уже там. Почему там, никто не мог понять, то есть, почему его туда перевели из сосудистой хирургии, не плоскостопие же у него, рассказывала мать по телефону. Потом-то, конечно, поняли, что такими болезнями занимаются там, и скоро, тоже неожиданно, они узнали, что болезнь называется саркома, это какая-то форма рака, и ногу надо немедленно, в ближайшие дни, ампутировать. Так что нашему парню сейчас, хоть они никогда его ни о чем таком не просили, ни когда кукурузу надо было рыхлить, ни бетон мешать, когда отец ту дорожку делал между кухней и уборной, — все-таки надо приехать. Так и случилось, что парень наш лишь чуть-чуть пожил в том провинциальном городе, — и вот тревога, что звучала в голосе матери, легла ему на плечи, и он приехал в Будапешт, там пошел прямо в больницу, и увидел своего безногого отца, у которого что-то погасло в глазах. Конечно, свет. Только вот почему он вдруг погас, если раньше не гас? Наверняка что-то изменилось внутри, не подпирало уже выпуклость глазного яблока, яблоко чуть впало, впадина эта и сделала путь света немного другим, не таким, как раньше. Потому, наверно, и воспринимаешь это так, будто свет в глазах потускнел, хотя это не свет вовсе, а — жизнь.

Отец так и сказал жене: сломалось во мне что-то, но я все равно не сдамся. Не сдавайся, сказала жена, очень плохо нам будет, если ты сдашься, да ведь ты не из тех, кто сдается. Вот только рак тоже был не из слабаков: услышав такие слова, он еще упорнее принялся за работу. Сначала пробрался в легкие, угнездившись там в дальнем уголке, и врачи обнадеживали родителей нашего парня, что химиотерапия, всякие очищающие диеты, таблетки с минеральными компонентами, которые, может быть, надо будет принимать ежечасно, — все это позволит ликвидировать то несчастное пятнышко с такой легкостью, с какой ты капельку жира вытираешь с губ, когда лопаешь тарелку рубца. Но нет. Контрольный осмотр показал, что пятнышко где было, там и осталось, и даже немного увеличилось. Последовали новые курсы химиотерапии; отец нашего парня трижды лысел от этих курсов. Лысым он и умер. Поэтому жена, мать нашего парня, не разрешила открывать гроб, чтобы люди не заглядывали в лицо ее мужа — дескать, что с ним стало, бедолагой! — и после не ржали в корчме, вот мол, и с этим мужиком, да и со всей его семьей судьба по-своему справилась, зря он глотку драл, что уж его-то линия выведет, куда надо, уж он-то докажет; ну, и что он доказал, чем стал? Раздувшимся трупом в гробу… Гроб так и остался закрытым, односельчане только гадать могли, каким оно стало, покинутое душой тело, но подтверждения догадкам своим так и не получили.

17

До самой смерти отца, а какое-то время и потом, после смерти, наш парень часто ездил домой, ходил по разным учреждениям, и потому почти на целый год выпал из орбиты своей безнадежной любви. Зато в следующем году бросил туда все свои силы. Дождавшись, когда закончатся лекции и все примутся собирать тетради и книги, он подкарауливал девушку на выходе из аудитории и, словно случайно, пристраивался к ней, шел рядом по коридору, не отставал и на улице, рысью или нога за ногу, смотря по тому, какое у девушки было настроение, хотя дело было вовсе не в настроении: она просто пыталась определить, есть ли такой темп, который наш парень не выдержит, чтобы от него наконец избавиться. Но такого темпа не было.

Когда ей все-таки удавалось от него уйти, у нее все равно было такое ощущение, что он где-то поблизости, метрах в десяти, и скрытно следит за ней, словно какой-нибудь тайный агент. Позже она стала думать, что это, наверное, некий психоз, причина которого в том, что он, этот парень, все время тут, хотя ей хочется, чтобы его не было рядом; вот так, наверное, человек с ампутированной ногой еще долго, может быть, несколько лет, ощущает ее, например чувствует, будто она чешется. Девушка уже почти внушила себе, что это чисто психическое явление, но однажды заметила лицо нашего парня, выглянувшее из-за угла, потом еще где-то. И тогда она поняла, что он — всегда тут, даже если кажется, что его нет.

Она пошла со своей проблемой к психологу: одна из подруг сказала, что это наверняка какая-то фобия, ведь невозможно поверить, чтобы двадцатилетний парень был на такое способен. Психологу было лет тридцать, он сообщил девушке, что был в семье поздним ребенком, потому что родители его, когда вернулись из Освенцима, обнаружили, что оба потеряли тех, кого любили. То есть отец-то потерял не буквально: его любовь не умерла, а сумела бежать из Венгрии, она была из богатой семьи, и тогда уже существовала такая штука, как Еврейский Совет. Ах да, спохватился психолог, я ведь еще не сказал, что мы евреи, но думаю, ты сама сообразила, когда услышала про Освенцим. Сообразила, ответила девушка. В общем, через этот Еврейский Совет, я уж не знаю, каким образом, но в конце концов невеста моего отца, которую ее родители, правда, все равно не хотели за отца отдавать, потому что он из бедных был, никакого наследства, только служба, скудное жалованье, он чиновником был, тогда молодой еврей на какую карьеру мог надеяться в жизни, в общем, суть в том, что невеста вместе с родителями оказалась в Штатах. Там семья открыла бюро юридической консультации, этим они вообще-то и дома занимались. Но вот мамочкина любовь, она да, она потерялась совсем, от нее ничего не осталось…

В общем, жизнь у них была не жизнь, а дерьмо, то есть все эти потери сделали ее дерьмом, заставили их все пересмотреть, переоценить, пересмотреть даже отношение к собственному прошлому, ко всему миру, так что они и любить уже не могли, а друг с другом их свела скорее боль, потери свели, в конце сороковых годов, так что союз, из которого он родился, любовью вряд ли можно назвать. С этим, по всей очевидности, связаны и его трудности, ведь проблема его личной самоидентификации на самом деле вытекает из судьбы его родителей. Он уже предпринимал некоторые усилия, чтобы стать евреем в полном смысле слова, но он так мало знает обо всем этом, что не очень-то хорошо себя чувствовал среди настоящих евреев. Потому что излишне и говорить, родители обо всем этом и слышать не хотели, ему говорили, что он венгр, и скоро эта проблема вообще рассосется, потому что не будет такого, что этот — венгр, тот — чех, тот — румын, а будет лишь — человек. Все будут одинаковы. Он, когда маленьким был, — и он засмеялся — думал, что все — индейцы, все будут индейцами. Даже венгры. Потом, пару лет назад, попробовал стать полным выкрестом. Принял католическую веру, пошел к священнику, который вообще-то тоже по рождению был еврей. Все было терпимо до тех пор, пока он не начал ходить на мессу: он чувствовал, что на него смотрят, потому что он убежден, нет на свете человека, который выглядел бы больше евреем, чем он.

Когда психолог принялся анализировать, кто и как на него смотрит, девушка перебила его и сказала, что она, собственно, пришла сюда, по совету подруги, не потому, что ей интересны проблемы психолога, а совсем наоборот: потому что у нее есть свои проблемы. Может быть, что-то в том роде, что психолог почувствовал в церкви, например, в тот момент, когда прозвучало: за нас принял смерть на кресте, — в общем, ему там показалось, будто все оборачиваются и смотрят в его физиономию, дескать, и ты ведь там был, верно ведь, ты тоже причастен к этой истории, так ведь, или твой отец, или отец отца, или его отец, и тут он почувствовал, что все верующие, вся эта армия занята тем, что отсчитывает его происхождение от христовых времен, что они видят, как он, одетый в дурацкий еврейский лапсердак, стоит с прочими перед Пилатом и кричит: распни, распни его! Короче говоря, меня преследуют, сказала девушка, я это чувствую, но преследуют не все христиане, а один человек. И я не знаю, что делать, и вообще не знаю, это в самом деле так или мерещится мне. Не думаю, что именно это вы чувствовали, когда в церкви читали «Верую».

Психолог очень был удивлен, что эта девушка пришла к нему не потому, что интересуется его жизнью, а как пациент, и немного даже растерялся: что ему с ней делать, взять с нее деньги и выслушать, что ее беспокоит, или попрощаться? А может, перевести ситуацию, отношения психоаналитика и пациента, в плоскость интима. До сих пор он в подобной ситуации предпочитал последний вариант, но сейчас был один казус: у одного из его коллег пациентка взяла и повесилась прямо в его кабинете, причем интимных отношений у пациентки с этим, в профессиональном отношении совершенно безупречным коллегой практически не было. Если он несколько раз и уложил ее, то, так сказать, по-дружески, ну или для профилактики, а придавать этой связи активный характер он вовсе не намеревался, потому что был женат, пациентку же считал неуравновешенной, которая легко может неправильно истолковать такого рода гуманитарную помощь, когда врач, занимающийся психоанализом, иногда пускает в дело и свои мужские ресурсы. Но пациентка ни за что не хотела отказываться от психотерапии, и тогда коллега решил — и сообщил ей об этом как раз на последнем перед инцидентом сеансе — прекратить лечение: он ссылался на этические проблемы, которые существуют в его профессии, на чувство ответственности, клятву Гиппократа и все такое, — и в конце концов сказал: все, точка. На следующий день, еще до прихода психолога, женщина была уже там и, обратившись к ассистентке и сославшись на близкие отношения между ней и доктором — на которые, кстати говоря, ассистентка смотрела довольно хмуро, поскольку сама давно претендовала на статус любовницы доктора, но эта чокнутая дура оказалась на ее пути, — короче говоря, ассистентка в конце концов впустила женщину в кабинет, и та, не говоря ни худого ни хорошего, повесилась на карнизе.

Психолог, приехав в клинику и поставив машину на служебной парковке, бросил взгляд на свое окно, которое находилось на четвертом этаже, и увидел, что в окне, рядом с отдернутой шторой, висит что-то вроде пальто, и это пальто, как оказалось позже, когда он с грохотом, рассерженно распахнул дверь кабинета, нет, что она о себе вообразила, преследовать его вздумала, да он ее сейчас к чертовой бабушке, — словом, распахнув дверь, он увидел, что это не пальто, а тело его бывшей пациентки. Ну, начались расследования, одно за другим: служебное, о котором распорядился главврач клиники, и, конечно, полицейское. Счастье еще, что доказать тут ничего нельзя, так что в тюрьму коллега, по всей вероятности, не загремит, но, с другой стороны, трудно представить, что найдется много больных, которые захотят прийти к нему, чтобы узнать, как им избавиться от своей тревоги, или от депрессии, или, если уж на то пошло, от своего второго я, которое в последнее время ну совершенно пошло вразнос. Все это пришло в голову нашему психологу, и он, вздохнув, отказался от девушки, которой добивался наш парень и которой хотели бы добиться едва ли не все парни в вузе, а заполучил в конце концов тот, недолго проживший, молчаливый студент из группы венгерской литературы и истории, — и, вздохнув, бесстрастным тоном, характерным для психологов, посоветовал ей: вы просто скажите ему «нет». И все? — спросила девушка. Разве вы не этого хотите? — спросил психолог. Этого, только я думала, дело тут сложнее. А, чепуха, сказал психолог, вот теория относительности — это да, это сложно, а ваш случай — пустяк.

У девушки вскоре случились именины, и наш парень приперся к ней, туда, где она снимала комнату: дескать, давай мы это отпразднуем, я шоколадный ликер принес. Терпеть не могу шоколадный ликер, сказала девушка, и вообще, к твоему сведению, я с другим буду праздновать. С другим? — спросил наш парень, — с кем? И девушка, чтобы не оставалось никаких недомолвок, назвала имя того студента, который позже умер от опухоли в мозгу и тем самым, невольно, как можно предположить, вынудил девушку прожить ту ужасную жизнь, которую она прожила. Наш парень, услышав это, задумался и сказал, что он, видно, неправильно понял поведение девушки: он ведь заметил, как она на него смотрит, и подумал, что это любовь, он так чувствовал, что любовь, но раз нет, так нет. Ну, в общем, ты понимаешь: нет. Понимаю, ответил наш парень, тихо открыл дверь, как раз на такую ширину, чтобы протиснуться вместе с бутылкой, и вышел. Тут девушка ужасно удивилась — и даже в какой-то степени утратила доверие к психологии, к тем запутанным теориям, которые все душевные дефекты связывают с какими-то травмами, пережитыми в детстве и позже не поддающимися излечению, и стараются сделать все, чтобы человек, у которого есть какие-то душевные проблемы, возненавидел свою семью: мать, которая слишком рано перестала кормить его грудью, отца, который, купая ребенка, высмеивал и унижал его в сексуальном плане, старшего брата или сестру, которые уже были, когда ты родился, младшего брата или сестру, которые вдруг вторглись в семью и отняли у тебя родительскую любовь. Вот почему наша девушка позже никогда уже не обращалась за помощью к так называемым специалистам — и была уверена, что поступает правильно.

Наш парень, держа бутылку с ликером, вышел из подъезда; комнату девушка снимала в панельном доме, почти на окраине города; во всяком случае, здесь это считалось далекой окраиной, по будапештским бы меркам окраина эта была почти в центре. Он пешком шел к своему дому, где жил вместе с приятелями, и размышлял, что будет эффектнее: покончить с собой прямо сейчас или сначала сообщить о своем решении другим? В конце концов, хотя он уже видел перед собой, как все друзья и знакомые, среди них и девушка, придут на похороны и, рыдая, будут идти за его гробом, он решил, вполне логично, что наслаждаться этим он сможет лишь до того момента, пока это не произойдет, а потому пошел-таки домой и объявил, что он намерен сделать. Слезы лились у него рекой, когда он сообщил, что все это потому, что с девушкой ничего не получилось, хотя он жизнь на это поставил, и вообще все дерьмо, и философом он не станет: на хрена нужен кому-то в этом городе, да и вообще в этой стране, Енё Хенрик Шмитт и весь венгерский анархизм. Он плакал и пил, и другие пили, потому что иначе все это просто нельзя было вынести: нашему парню — боль разбитого сердца, остальным — истерику, которую он им устроил. В конце концов он, уже совсем пьяный, разбил зеркало, шарахнув в него кулаком; ты что, совсем охренел? — закричали на него приятели, но с места пока не сдвинулись, и лишь когда он осколком зеркала принялся ковырять себе вену на руке, они зашевелились. Один из них встал, сказал сквозь зубы, мать твою так, и изо всех сил врезал нашему парню кулаком в поддых, тот скорчился от боли, а приятель добавил ему коленом в подбородок и затолкал нашего парня в другую комнату, в спальню, мол, сиди тут, идиот, и не высовывайся, пока не протрезвеешь. Наш парень, скуля от боли, утирал рукавом рот, от удара он прикусил язык, из языка текла кровь, потому что в языке много мелких сосудов, боль даже хмель не мог заглушить. Так и лежал он там на матрасе, который был его спальным местом, и даже по нужде не смел выйти, помочился в пустую винную бутылку, которую нашел в комнате.

18

Зря ты его так, сказал один из оставшихся в комнате, все-таки надо бы полегче. Нет, полегче нельзя было, сказал тот, который ударил нашего парня в поддых. Его бы к врачу, а не бить, возразил кто-то. И что с ним врач будет делать? Напишет о нем магистерскую работу, потом, когда защитится, плюнет на него и засунет в дурдом, чтобы он там уже совсем идиотом стал, сказал еще кто-то. Бабу ему бы подыскать, это бы помогло, сказал тот, который бил нашего парня, и тут же назвал имя одной сокурсницы, о которой и тот, который бил, и остальные знали, что она вообще не прочь, но надо еще, чтобы она согласилась пойти на некоторую жертву. Например, на то, чтобы к ней всерьез относились как к подружке нашего парня, а не другого парня, который тоже был в их компании и выглядел не так отвратно. А в качестве компенсации за эту жертву они могут ей сказать, что она может иметь и других, более привлекательных парней — ну, конечно, если они не в трезвом состоянии, а выпивши, и если другой бабы под рукой не найдется. В общем, надо как-то это организовать, сказал тот, который дрался, и они подробно обсудили дальнейшие действия, выбрали, кто из них предложит сокурснице такую сделку.

Сокурсница вообще-то не была такая уж страшная, ну, разве что толстовата, но ужасно хотела заполучить чуть ли не каждого парня, который ей попадался. Это у нее была не патология, а своего рода потребность, которая часто встречается у тех — все равно, парней ли, девушек ли, — кто учился в церковной школе. А эта наша девушка как раз ходила в такую школу, к монахиням, что с точки зрения знаний огромный плюс, потому что солидный фундамент общего образования тут гарантирован. Хотя — какая польза девушке от этого фундамента, уж какое такое архитектурное сооружение она на нем воздвигнет? Да никакое. Ну, разве что меньше придется готовиться к урокам, когда она будет училкой в школе какого-нибудь захолустного населенного пункта. Да господи, ей вообще не надо будет готовиться, потому что из ее учеников максимум один проявит некоторый интерес к тому, что она рассказывает, да и то по той лишь причине, что будет проецировать на эту учительницу свой эдипов комплекс. Не потому, что у него не было матери, а как раз потому, что была, но он испытывал к ней непреодолимое отвращение, почти ненависть: такой старой и изношенной он ее видел, хотя она всего-то на пару лет была старше учительницы, но ведь простые деревенские женщины и в молодости выглядят старыми, они словно и рождаются-то старухами, к которым их сыновья просто не могут испытывать любовного влечения, — разве что в том случае, если в их психике есть болезненное извращение и их вообще тянет к старухам. Учительница, в отличие от матери, была такой женщиной, которую подросток этот мог вполне вообразить своей, даже и на всю жизнь. Она могла бы быть ему сразу матерью и женой, которая освободит его от того груза, который был взвален на него в момент рождения. Бросающуюся в глаза старательность мальчика училка объясняла жаждой знаний; о чем, собственно, речь, ей стало ясно, лишь когда, прохаживаясь между рядами парт, она вдруг заметила на полу зеркало — мальчишка норовил заглянуть ей под юбку. Наша училка — которая, не забудем, в этот момент всего лишь студентка — стала в тупик, понятия не имея, как ей поступить, чтобы это было правильно с точки зрения педагогики. Пристыдить мальчика перед всем классом — и тем самым пойти на риск, что погасит единственный внимательный взгляд? Или закрыть глаза на поведение ученика? Она решила промолчать; лишь перестала с тех пор прохаживаться между партами.

И как ее угораздило попасть в эту чертову церковную школу, спрашивала она себя бесчисленное количество раз, хотя ответ был очевиден: отец вполне четко его сформулировал, разговаривая с матерью после того, как они закрыли дверь за пришедшим к ним домой классным руководителем. Тот пришел поговорить с ее родителями, рассказать им о незаурядных способностях их дочери и попросить не отдавать ее в ПТУ или швеей на фабрику, штаны шить, потому что задатки у нее большие, она может стать кем угодно, учительницей, врачом. И когда учитель ушел — учитель этот, кстати сказать, в результате подобной же агитации попал в гимназию, потом в университет, потом обратно в родную деревню учителем, потому что какое-то время пытался найти место в городе, но не в состоянии был платить за жилье, точнее, платить мог, но после этого почти ничего не оставалось на все остальное, а на приработок надеяться было нельзя, потому что, ну, знаете же, всякие премии там, сверхурочные — все это идет тем коллегам, у которых семья. Оно и понятно, им деньги нужнее, ведь столько ртов дома, не только свой. У нашего же учителя — который позже стал классным руководителем — обзавестись семьей и перейти в категорию хоть немного лучше оплачиваемых работников школьного образования не было, в таких-то условиях, никаких шансов, так что ему, подобно многим и многим его сотоварищам по судьбе, пришлось в конце концов вернуться в деревню. И вот теперь, поскольку и он своим счастьем — если можно считать счастьем перспективу гнить, с университетским-то дипломом, в зачуханной, с полуторатысячным населением, деревне, при том что образование он получил достаточное, чтобы видеть свою жизнь удручающе безвыходной, а стало быть, несчастной, бесцельной, — словом, своим «счастьем» он тоже обязан был своему прежнему учителю, его вниманию и желанию помочь. Наш классный руководитель, скорее всего, не понимал, что именно эту безвыходность, этот жизненный крах он собирается теперь разделить со своей способной ученицей; во всяком случае, порекомендовать ей подобный путь. Отец нашей девушки, когда классный руководитель ушел, сказал матери: ладно, пускай учится, но учти, курвой она не станет, как те девки, которые из деревни уезжают. Надо отдать ее, например, в «Матрону»: заведение это строгое, осмотрительное, не дает ученикам морально распускаться. Так наша девушка получила аттестат зрелости, хорошие знания, а вместе с ними, из-за всяких запретов, невероятное желание ложиться под всех парней, под всех без исключения.

На нашего парня, когда они встретились на одной вечеринке, на седьмом этаже какого-то дома в жилом районе, произвело хорошее впечатление, что девушка училась в церковной гимназии: у них в семье уважение к религии тоже было довольно сильным. У него даже мелькнула мысль, что учиться в «Матроне» в этой стране — примерно то же, что изучать анархизм. И в определенном аспекте, если рассматривать вопрос под углом зрения данного государственного устройства, которое если и не преследовало, то, во всяком случае, осуждало религию, а людей, следующих религиозным нормам и установкам, считало безнадежно отсталыми, — в этом отношении он был прав. Однако, если смотреть с другой точки зрения, эти вещи оказывались в прямом противоречии друг другу. Ведь анархист, даже если он исповедует какую-нибудь религию или является последователем Толстого или Ганди, то все равно не может принять такую иерархическую систему, какой является церковь, где все мировосприятие строится на отрицании свободы человека. Конечно, все это происходит со ссылкой на бога: вроде как бог находится на вершине властной системы, тогда как на самом деле там сидит всего лишь папа, который, облачившись в сутану, грабит весь мир, причем забирает не только бумажники и тела, как светская власть, но не обходит вниманием и души.

Хотя наша девушка изначально была связана с грабителями душ, это не мешало ей в некоторых сферах поведения, куда относилась и сексуальность, быть похожей на анархистов. Поэтому так трудно решить то, что отец нашей девушки так однозначно решил на кухне после ухода классного руководителя, — решить, что чему служит основой в характере человека. Потому что, вдобавок ко всему, у нашей девушки в «Матроне» были одноклассницы, которые просто-таки презирали плотское желание, ну, или видели в нем такую же биологическую потребность, как, скажем, дефекация, которую ты осуществляешь, уединившись, а потом делаешь все, чтобы запах не чувствовался, открываешь окно, если оно есть в туалете, и вообще даже воспоминание стараешься стереть о том, чем ты занимался. Наша девушка сразу же — парень наш даже был несколько удивлен этим — пошла с ним домой, и произошло то, что, как наш парень был уверен, может произойти лишь спустя долгие месяцы ухаживания, когда ты завалишь ее подарками, и основательно изучишь ее душу, и она узнает твою, и вот тогда, скажем, через полгода, вы с ней сможете позволить себе познакомиться друг с другом и телесно. Однако ждать ему не пришлось нисколько, одного вечера вполне хватило, чтобы душевная прелюдия началась и тут же закончилась, и можно было погрузиться в куда более захватывающие телесные процессы.

Ночь, что тут рассказывать, прошла бесподобно. Мнение относительно взаимоотношений тела и души у нашего парня изменилось основательно, утром он ощутил не только телесное, но и душевное обновление, и потом сказал приятелям, что не плоть сидит на члене души, а совсем даже наоборот. Приятели ржали, довольные, потому что они тоже так думали, только формулировка такая не приходила им в голову, ну, и кроме того, они радовались, что и для них, мало ли, если вдруг возникнет на какой-то момент срочная потребность, скажем, как раз расстроился многообещающий роман или вечером поставил не на ту телку… Бывает ведь, особенно когда ты много выпил, ты всю ночь чувствуешь, что вот эта девка точно будет твоей, а собрался довести дело до финала, и тут выходит кто-то из-за спины и небрежно, без всякой там особой обработки, просто ее уводит. Конечно, при этом тебе в голову не приходит, что тебя подвело внутреннее чутье, потому что, во-первых, хмель, во вторых, то, что, наверное, любой человек необъективно относится к себе, к своим возможностям, ну, а в-третьих, может быть, сама телка ввела тебя в заблуждение. Мало ли, может, это был обманный маневр: скажем, у парня, которого она хочет, есть постоянная баба, а то и жена, от которой надо держать дело в тайне. И пока эта постоянная баба находится поблизости, та, другая, заигрывает со всеми другими парнями, делая вид, что она нацелилась на них. И когда постоянная спутница, уже не питая в отношении своего кавалера никаких подозрений, скажет, мол, что-то мне спать хочется, пойду, прилягу, кавалер отвечает: о’кей, давай, я тоже за тобой скоро, через часик, мне тут пока надо уладить кое-что, — словом, тут-то, когда время уже к полуночи, а поле боя освободилось, телка, на которую ты было нацелился, небрежным жестом забирает нужного ей, пока что таившегося в тени парня, оставляя с носом тех, кого до этого момента дразнила своим поведением. И ты остаешься не солоно хлебавши, и никого уже тебе не найти, потому что остальные за это время разобрали всех, о ком только может идти речь. Объяснить, почему ты сел в калошу, ты себе не можешь, потому что дело совсем не в каких-то внутренних или внешних причинах, и не в сочетании тех или других, но все равно, горечь поражения отравляет тебе остаток ночи и заставляет некоторым образом пересмотреть предыдущие, вроде бы показавшиеся позитивными, часы. Однако теперь, в этой новой ситуации, ты вспоминаешь, что есть ведь еще одна возможность, причем прямо под боком: вот эта самая девушка, девушка нашего парня.

Связь их длилась почти год, и, если можно так сказать, нашему парню было очень хорошо, хотя, что скрывать, ему немного не хватало того мечтательного томления, которое он испытывал, когда бегал за предыдущей, самой красивой девушкой. Ну ладно, неважно: что-то есть, это главное, и от студентов, живших вместе с ним, позже очень даже досталось тому из них, из-за которого все это великолепное согласие полетело ко всем чертям, потому что тот однажды, совершенно случайно, вернулся домой утром, конечно, пьяный, увидел, что девка свободна, и немедленно влез на нее, не подумав даже проверить, нет ли нашего парня на горизонте. Того вообще-то на горизонте не было, он как раз сидел в уборной, у него это дело, на нервной почве, шло плохо, а может, ему просто нравилось сидеть там, читать газету, в этой вонище. Во всяком случае, двадцать — двадцать пять минут это у него занимало, даже когда он торопился. Собственно, пришедшему Парню этого вполне хватило бы, ему на это дело требовалось минут десять, а то и меньше, но беда в том, что, когда он явился, наш парень четверть часа уже как ушел в уборную, так что через несколько минут он оттуда вернулся. Он даже руки не вымыл, сразу направился к девушке — и тут увидел, что кто-то на ней громоздится, и, присмотревшись, узнал одного из тех, с кем вместе жил в этой квартире. Он ничего в этот момент не сказал — зато взревел, когда вернулся из кухни с хлебным ножом, и взревел так, что весь панельный дом, снизу, сверху, сбоку, тут же проснулся. Убью, гнида, орал наш парень, набрасываясь на соперника, и лишь позже, придя в себя, возблагодарил бога, что тот, то есть другой парень, оказался достаточно сообразительным и соскочил с постели — или с девушки, — так что непоправимого не случилось. Тот, другой парень, выбил у него нож, потом еще успел схватить джинсы и выскочил на лестничную площадку, там их и натянул на бегу. Была весна, но на улице было холодно, парень, полуголый, в одних джинсах да еще в носках, бежал через сквер; на нем даже трусов не было, и грубая ткань натирала промежность, чувствительные, настроившиеся на теплую женскую плоть места. На той стороне сквера жил приятель, у которого он рассчитывал попросить на время надеть что-нибудь. Бежал он озираясь, чтобы не напороться на полицейских. Попасть в участок ему сейчас было совсем ни к чему, он и так уж состоял на учете: в какой-то из рискованных дней, то ли пятнадцатого марта, то ли двадцать третьего октября, он оказался в Будапеште, там его и загребли в полицию. Правда, ночью, без всяких объяснений, он был отпущен: может, потому, что был как-то связан с одним известным оппозиционером, который находился под защитой западной прессы. У вас еще один ход, сказал полицейский чин, отдавая ему бумаги. И парень боялся, что если он сейчас попадет в полицию, это может стать тем последним очком, после которого перед ним будут закрыты все вузы Венгрии. Но ему повезло: в этот час и в этом месте полиция не появилась. Появилась она позже. Правда, тогда никакой политики в этом не было. На отцовской «шкоде» ехал он по шоссе М3, машина была новенькая, еще и года не исполнилось, оранжево-красная, и он сам не понял как, а потом разбираться было поздно, но оказался на встречке. И прежде чем смог бы попытаться сформулировать вопрос, как это получилось, — и тем более выбрать какой-нибудь ответ: скажем, заснул, или решил покончить с собой, или руль заклинило, — он уже врезался во встречный автобус. Шофер автобуса знал родителей разбившегося парня. Вскоре после того, как шофера отпустили из следственного изолятора — ведь с юридической точки зрения вины за ним не было, — он уехал из тех мест. Не в силах был нести на душе такой груз. Думал, если сменит место жительства, то и от чувства вины освободится, но позже понял: не дано человеку избавиться от того, что его гнетет. И оказался в бессчетном лагере тех, кто, едва дожив до пятидесяти, мечтают лишь о том, как бы умереть. Словом, когда на место ДТП явилась полиция, прежние грехи разбившегося можно было считать утратившими актуальность.

Когда захлопнулась дверь за выскочившим соперником, который, кстати говоря, был первым в том списке, третьим в котором стал молчаливый студент с венгерской истории, тот, что умер потом от опухоли в мозгу, — наш парень поднял с пола нож, чтобы покончить с девкой: с тем не вышло, так хоть эта. Лишь бы кровь пролилась. Но пока он нагнулся за ножом, схватил его, выпрямился, приготовился замахнуться, — тут он как-то остыл и, остыв, сказал вылезающей из постели неверной возлюбленной: гуляй отсюда, видеть больше тебя не хочу. Но та, убедившись, что опасность миновала, огрызнулась: дескать, ты, конечно, можешь меня прогнать, только в этом нет смысла, потому что я и сама как раз собиралась уйти от тебя. Да и давно уже собираюсь, потому что тут все ненормальные, с психическими вывихами, а особенно ты. В самом деле, наш парень пытался заставить ее чуть ли не выучить наизусть одну из работ Енё Хенрика Шмитта, «Катехизис духовной религии», а девушку нашу от всех религий уже тошнило. И это была с ее стороны еще мягкая реакция на всякие потусторонние дела, которыми ее на всю жизнь обкормили монахини. И надо сказать, потусторонние дела вернулись к ней только где-то лет в сорок, когда ее с двумя детьми бросил муж. Тогда-то в ее душе и ожила религия, причем в самой крайней форме — форме безумия. Все, что монахини вбили в нее когда-то, теперь вдруг всплыло и стало актуальным. Она вступила в консервативное политическое движение, где, вместе с другими людьми такой же судьбы, ратовала за создание общества, строящегося на самых строгих нравственных нормах; кстати, тут она воспользовалась и некоторыми мыслями того давнего философа-анархиста, хотя сама она этого не сознавала, Шмитт у нее застрял вроде как в подсознании, вместе с теми ночами студенческой поры, когда она каждый раз заполучала другого парня, вернее, ее каждый раз имел другой парень. В данный же момент наш парень, услышав, что она говорит, опять было схватился за нож, потому что она собиралась лишить его даже того морального удовлетворения, которое он, снимающий это жилье, получил бы, прогнав ее из квартиры, где она жила бесплатно, только за то, что наш парень любил ее, — и вот эта дрянь решила отнять у него даже это небольшое утешение, — но в конце концов он плюнул и вышел за дверь, а она собралась и ушла, не попрощавшись.

19

Иногда люди забывают свою судьбу, забывают, что с ними произошло то-то и то-то, или забывают судьбу тех, чья судьба повлияла на их жизнь. Им не приходит в голову, что такой-то человек потому поступает так-то и так-то, что с ним произошло то-то и то-то; например, ты ходил в католическую школу, и все это никакого отношения к твоей личности не имеет, факт этот — нечто такое, что находится вне тебя, а все-таки он, этот факт, именно твою жизнь превращает в дерьмо; ведь вот и жизнь нашей девушки испоганили те, чью жизнь тоже кто-то когда-то испоганил. Например тем, что их отдали в священники; или они пошли в священники сами. Скажем, родители только и делают, что постоянно вдалбливают тебе в голову, что ты ни на что не годен, и ты со злости, только чтобы прервать семейную традицию, уходишь к чертовой бабушке в священники. Или семья, наоборот, такая, что мама, в которую сын или там дочь почти влюблены, говорит этому сыну или дочери: ты посвятишь свою жизнь Господу, будешь невестой Христовой или там женихом Девы Марии, потому что все другое — грех. И этот сын или эта дочь, чья душа истекает любовью к матери, говорит: ладно, раз так, пускай оно свершится, это бракосочетание. Мать, конечно, завела этот разговор только потому, что тот, кто сделал ей ребенка, давным-давно, еще до его рождения, испарился. Но до этого, конечно, задурил ей голову всякой чушью, дескать, будущее, семейный очаг, дом полная чаша, счастье, то, се, хотя всего-то ему и нужно было что поиметь ее, и женщина эта с тех пор твердо знала, что плоть — это мерзость, и уверенность эту передала сыну, которого сделал ей тот человек. А мужчина, который с ней так поступил, в свою очередь… Но это нам уже неизвестно, тут мы можем только гадать; можем предположить, например, что в свое время, в возрасте восемнадцати лет, он был унижен женщиной, которую так любил, что чуть не умер после этого. А женщина та ушла к другому, у которого были… даже и не деньги, а, возможно, связи: он имел какое-то отношение к распределению жилья, и у них сразу появилась квартира в жилом комплексе имени Аттилы Йожефа.

Все эти многие, позабытые судьбы — все они, так или иначе, прямо или косвенно, влияли и на жизнь нашего парня. Собственно говоря, дело можно представить так: весь мир — это заговор, который остальные люди плетут против нас. Они, остальные, и живут-то ради того, чтобы обиды, скопившиеся в их жизни, в один прекрасный момент взять и обрушить на нас, причем таким коварным образом, что ты и опомниться не успеешь, как окажется, что ты стоишь с ножом в руке и собираешься кого-то зарезать. Что ты уже одной ногой в тюряге, как наш парень из-за этой идиотки. Нож все еще был у него в руке, когда пришел домой третий парень, живший в этой квартире. Он и вынул нож из рук нашего парня, дескать, давай лучше выпьем. Уже сидя за вином, наш парень подумал, что не надо было бы, пожалуй, отказываться от специалиста, от того психолога, которого ему рекомендовали раньше и у которого была и та красивая девушка: психолога этого здесь знали, он иногда бывал в той корчме, что и они, и рассказывал про еврейские праздники, из которых особенно любил Йом-Кипур, когда можно все свои прегрешения переписать на листок бумаги, а листок бросить в Тису; собственно, родоначальником психоанализа, объяснял он, был не Фрейд вовсе, а Йом-Кипур; ну и конечно, он еще говорил о фашистах, о венгерском нацистском отребье, потому что невозможно ведь, упомянув евреев, забывать об этих вещах. Наверняка эти специалисты правы, думал тот однокурсник, который пришел домой и вынул нож у нашего парня из рук. Нельзя, разинув рот, слепо верить всяким красивым пустышкам, вроде «любовь» и все такое, потому что душа — это куда более сложная штука. Ты, скажем, уверен, что вырезал очаг воспаления или там гнойный нарыв, а ничего подобного. Нарыв, хоть его и не видно, но остался на месте, и когда ты снимешь то, что его прикрывает, бинт, повязку — назовем так любовь, потому что так называл ее и тот психолог, — в общем, когда ты прикрытие снимешь, нарыв опять станет видимым, то есть он был только замаскирован. И, хотя парень, который пришел, не мог привести в пример психолога, потому что не в том состоянии был, — словом, примером тому могла бы быть судьба самого психолога, ведь ему едва исполнилось сорок, когда у женщины, в которую он был влюблен… Но начнем с начала.

Значит, была женщина, и они какое-то время уже были вместе, когда психолог загрипповал, и тогда он сказал этой женщине: вот тебе еще одно доказательство, что антисемитизм — в корне неправильная вещь. Что-что? — спросила женщина — так она удивилась, что психолог не попросил, скажем, принести витамин С или купить бумажных салфеток, потому что старые кончились, а вспомнил про евреев. А то, сказал психолог, что в том случае, если бы, например, я как еврей не схватил грипп, то антисемиты были бы правы. У женщины аж сердце на секунду замерло, а потом забилось как-то не так: что-то тут очень-очень не то, она, правда, психологию не изучала, а, получив аттестат зрелости, сразу устроилась в банк, но от сожителя своего, психолога, много слышала про всякие душевные аномалии, про искажения и расщепление личности, — словом, в этот момент она решила: пора ей расстаться с психологом. И так и сделала. Кстати, позже, в Америке, куда она попала, ей однажды довелось встретиться с той девушкой, пускай уже далеко не девушкой, в которую в свое время был влюблен наш парень и которую потом начал было лечить тот самый психолог. Посмотрели они друг на друга, и у них появилось такое ощущение, будто между ними есть какая-то непонятная связь, они словно были даже знакомы когда-то. К сожалению, у них не было времени выяснить, что в основе этого ощущения лежит не то, что обе они венгерки, а то, что обе знакомы были с психологом. То есть — отпечаток его личности, который сохранился в каждой из них. И об этом — о том, что их судьбы когда-то пересеклись, пускай и не прямо, — не знал и никто другой, поскольку там не было никого, кому была бы известна история жизни обеих и их отношение к психологу… Раз уж мы вернулись к нему, то скажу еще, что как раз тогда, после разрыва с той женщиной, которая служила в банке, он ступил на путь поисков каких-то идеологических ориентиров, идейной платформы, на которую можно было опереться и которая заменила бы ему иссякающие мало-помалу источники жизненной энергии.

Подобно многим мужчинам его возраста — ему было около сорока, — живущим в наркотической зависимости или от денег, или от национального чувства, или от чего-нибудь еще, скажем, от профессионального долга, наш психолог пытался осмыслить свое бытие под углом зрения еврейской судьбы. Мы могли бы подумать, что идеология, которую мужчина избирает, чтобы компенсировать прогрессирующую вялость собственного члена, окончательно вычеркивает этого мужчину из сословия самцов, потому что такому мужчине женщина одно может сказать: пошел ты в жопу. Но нет. Совсем напротив. Кстати, наш психолог сам был этим весьма удивлен. Он не просто не утратил контакта с противоположным полом, но реноме его в этой сфере скорее резко выросло. Стоило ему, например, начать рассказывать, что в Иерусалиме, у Стены Плача, он испытал некое метафизическое чувство, словно ему явился господь, как явился он Моисею на горе Синай и, пока остальные евреи, оставшись внизу, в лагере, разбитом в пустыне, и избавившись, пускай ненадолго, от осточертевшего им, вечно чем-нибудь недовольного предводителя, кинулись поклоняться золотому тельцу и занялись игрищами, как и положено, если ты поклоняешься идолу, и ели, и пили, и с наступлением вечера сношали своих классических древних баб, — словом, господь тогда передал Моисею, единственному, кто еще в него верил, скрижали с заповедями и послал его вниз, мол, ступай к своим, неси им скрижали, потому что они ждут не дождутся, чтобы ты разбил эти скрижали об их буйные головы. Правда, он, то есть наш психолог, каменных скрижалей не получил, но факт общения с богом доказывали фотографии, которые он, вернувшись, отдал проявлять и печатать: на фотографиях ясно видны были те странные вспышки света, которые он у Стены Плача видел лишь духовным зрением. Словом, когда он это рассказывал, размахивая фотографиями, то, хотите верьте, хотите нет, но дама, которая как раз была рядом, тут же запускала руку ему в штаны.

С этого времени число женщин вокруг него умножилось, но это были уже не просто любовницы: это были — последовательницы. Они верили в экстраординарные способности этого человека, они жизнь готовы были положить ради того, чтобы экстраординарные способности эти оставались в должной кондиции, они все для этого делали — но напрасно, потому что сам психолог почему-то неспособен был уверовать в собственную экстраординарность. Как-то он сидел дома один, и вдруг, неведомо откуда — ему и в голову не пришло задуматься, откуда именно, — явилась мысль: то, что он еврей, совершенно ничего не значит рядом с тем, что он человек, а то, что он человек, тоже ничего не значит — рядом с богом. Когда он все это последовательно и добросовестно, как привык в университете, обдумал, прожитая жизнь предстала перед ним как сплошной грех, а себя он увидел отъявленным мерзавцем, посланцем сатаны, кем-то таким, кто с помощью ложных мыслей, чтобы не сказать: в роли лжепророка — а для еврея это особенно недостойная роль, — обвел всех вокруг пальца. В этот момент просветления, который вообще-то случается порой с каждым, и в этот момент у тебя работает не только мозг, но и все чувства, например, сердце, — словом, он решил: все, хватит. У него был приготовлен яд, и в этот момент ему стало ясно, почему он оказался таким предусмотрительным: какая-то часть его личности уже давно знала, что он идет по ложному пути, но он до сих пор даже не подозревал, что какая-то часть его личности готовится исправить положение дел.

В клинике освободилась ставка. На вакантную должность взяли кого-то. Собственно, наш парень, будь он в это время в городе, вполне мог бы пойти к этому специалисту. Но его в городе уже не было.

20

После того как наш парень расстался с той девушкой, которая училась в католической школе, жизнь его потекла так же, как у всех остальных студентов. Хотя, может быть, она и до сих пор текла так же, только с очень близкого расстояния выглядела другой. Например, преподавателям, которые уже не один десяток лет работали в этом вузе, парень наш не казался каким-то особенным, он был точно таким же, как другие — и на этом курсе, и на всех прежних курсах. Все они одинаковы, все на одну колодку, сколько ни есть, говаривали они, когда им случалось напиться на кафедре по какому-нибудь поводу, ну, или без повода. Разве что в одежде происходили какие-то изменения, но они и к этому давно привыкли: трапеция, мини, — им было плевать. Ну, разве что мини… это да, это иногда заслуживает внимания, если, скажем, принимаешь экзамен у девчонок. Кое-кто даже отваживался положить ладонь на выглядывающую из-под мини, обтянутую нейлоном коленку, при этом поощрительно кивая головой: ну-ну, что там со Столетней войной, Агика? Шершавая старческая ладонь цепляется за гладкую нейлоновую поверхность, ах, господин профессор, петля же полезет, только и скажет студентка, вместо того чтобы фыркнуть: иди ты, старый хрен, в задницу вместе со своей Столетней войной, — имея в виду, правда, не кровопролитные сражения, сотрясавшие Европу в давние времена и чуть не перекроившие политическую карту континента, а супругу господина профессора, которая состояла библиотекаршей тут же, на кафедре, и которой студенты за ее внешность и невыносимо визгливый голос дали прозвище Столетняя война. Словом, этот преподаватель, например, не видел в нашем парне ничего из ряда вон выходящего, разве что на курсовую работу его обратил внимание, потому что в ней было собрано материала больше, чем это обычно бывает в студенческих работах, и если подойти с умом и кое-что взять оттуда, то вполне можно будет поехать на конференцию в другой провинциальный город, а там пить наконец столько, сколько душа просит, и эта старая курва не будет визжать над ухом, мол, ты целыми днями палец о палец не ударишь, только хлещешь свое чертово вино, а на детей тебе плевать с высокой колокольни. Да я, да я ради детей тружусь, кричал в ответ господин профессор. Ради винища ты трудишься, визгливо парировала Столетняя война, а ведь господин профессор долгие годы словом и делом доказывал, что он деньги домой приносит, все, до последнего грошика, и делает это ради детей и ради нее, жены. А однажды, как в той сказке про короля и маленького мальчика, увидел эту женщину голой. Потому что она забыла взять с собой пижаму в ванную комнату, случайно, конечно, столько всяких забот, что, бывает, что-то и забудешь, в этот раз, например, пижаму, и вышла оттуда совсем голышом. Ну, подумал тогда господин профессор, и она еще чего-то требует, с этими отвратительными мешками дряблого жира, с этой сморщенной кожей, да есть ли в тебе хоть что-то, из-за чего я должен выносить этот кошмар, — под кошмаром он понимал время, проводимое с женой. И в самом деле, выносил он этот кошмар недолго: жена выгнала его ко всем чертям. Конечно, господин профессор, думая о своей жизни, рассчитывал, что он сам уйдет от этой стервы, уйдет с какой-нибудь ученицей, юной и талантливой. Но все вышло наоборот. В том смысле, что эта сильно постаревшая женщина, в которой господин профессор видел лишь отвратительный комок дряблого жира, сама обзавелась молодым партнером; ее любовником стал молодой преподаватель, у которого был какой-то сексуальный дефект: то ли член слишком маленький, то ли сужение крайней плоти, — на которую идиоты родители не подумали обратить внимание, не удосужились повести его к врачу, чтобы тот сделал маленький надрез и исправил дело, так что бедняга не решался заводить отношения с ровесницами — только с пожилыми. Потому что с ужасом представлял, как девушка на него посмотрит и скажет: ой, а где же он? Кто — он? — с удивлением спросит преподаватель. И тогда девушка захохочет и покажет пальцем, или словами выскажет, что она имеет в виду. Преподаватель думал, что с пожилыми, много повидавшими в жизни женщинами подобного можно не опасаться, ведь они и сами уже потеряли былую форму, да и потребность у них вряд ли такая уж большая; в общем, если что, если будет недовольство, то всегда можно сослаться на возраст дамы: мол, тут я не виноват, с такой-то партнершей… Но, как оказалось, на возраст ссылаться совершенно не было смысла: пожилая библиотекарша держалась в таких ситуациях очень даже активно, так что сама удивлялась, сколько, оказывается, скопилось в ней страсти, не находящей выхода из-за этого кретина мужа; а у молодого преподавателя тоже начисто пропали все комплексы, и в постели он трудился так же, как любой другой мужчина его возраста и как он наверняка не смог бы трудиться с молодыми женщинами: ведь тогда боязнь неудачи сковала бы в нем желание.

Вероятно, в прежние годы, а уж в последние полтора года перед дипломом, после получения которого нашему парню пришлось покинуть тот провинциальный город, чтобы из небытия вернуться, так сказать, в бытие, по крайней мере в то бытие, которое в Венгрии можно было считать каким-никаким бытием, — словом, в эти полтора года совсем невозможно представить, чтобы наш парень вдруг взял и пошел к врачу и тем более чтобы под внешним воздействием в нем что-то изменилось. Все выглядело так, что дела и сами собой идут туда, куда должны идти. Конечно, трудно сказать, в самом ли деле можно считать признаком выздоровления то, что о нем, о нашем парне, почти ничего не было слышно, не ходили разговоры, что он опять буянил в корчме, столы опрокидывал и так далее; может, просто дело было в том, что окружающие, те, кто вообще мог бы что-то воспринимать из того, что с ним происходит, теперь настолько были погружены в свои проблемы, что нашего парня забыли иметь в виду. Все с головой были заняты дипломными работами и зубрежкой к выпускным экзаменам. Ну, и пытались предпринимать какие-то шаги, которые казались необходимыми с точки зрения будущего. Участились женитьбы и замужества. Чаще всего активность в этом смысле проявляли девушки, которые на последнем забеге вынуждали парней сделать этот шаг, чтобы, не дай бог, дело не закончилось так, как у школьной училки нашего парня, которая вынуждена была выйти за деревенского механизатора, — студентки лихорадочно спешили выскочить замуж, открывая тем самым череду будущих разводов, тех невыносимых отношений, когда два человека годами убивают друг друга и медленно, но упорно, совместными усилиями уродуют своих детей, которые очень скоро, уже где-то в четырнадцатилетием возрасте, дадут себе клятву, что так, как живут их родители, они никогда, ни за что, — однако все повторят в свое время. Дети разведенных будут разводиться, дети грызущихся будут грызться, и жизнь будет катиться и катиться дальше по той же страшной, мучительной колее, по какой катилась тысячелетиями.

Наверное, именно эти заботы, связанные с планированием будущей жизни, и первые шаги к ней, те первые шаги, которые каждый из нас неизбежно совершает на пути к трагедии, — все это, собственно, и было причиной того, что нашего парня как бы перестали замечать, что никого больше не интересовали его проблемы, если таковые были. Посторонним наш парень виделся беспроблемным — или просто не виделся, а потому и казался беспроблемным. Вот почему всем эти годы запомнились так, что наш парень понял вроде бы, осознал, что и физические, и духовные его возможности ограниченны; а у кого они, спросим себя, не ограниченны? Даже у Эйнштейна, если уж на то пошло. Парень один в корчме сказал как-то: а что, у Эйнштейна тоже были не все дома, да и у самых знаменитых киноактеров хватает и телесных болячек, и душевных травм, которые они получили, скажем, от своих партнеров или партнерш, так что жизнь, она ни у кого не сахар, вот и у меня тоже, сказал тот парень и долго рассказывал о трудностях, которые омрачают его жизнь. И то, как он это рассказывал, тон его казались такими искренними, что все заслушались, а особенное впечатление произвели они на девушку, которая оказалась в той компании, оказалась, надо сказать, случайно, просто ребята ее встретили на улице и позвали с собой. У девушки проблема была та же, что у большинства выпускниц: или ты за эти полгода найдешь мужа, или ставь на своей жизни крест, дальше жизнь твоя пойдет по самому плохому сценарию, и все из-за того идиотского обстоятельства, что именно в эти полгода не сложилась у тебя любовь — то ли по той причине, что ты поздно созрела как женщина, то ли потому, что не так красива, чтобы всем бросалось в глаза, или красива, но держишься так, что ни один парень не смеет предположить, что ты можешь полюбить его. Но наша девушка свою проблему, как мы заметили выше, осознала, потому и присоединилась к компании, а когда позже шла с тем разговорчивым парнем к нему домой, подумала, что теперь-то она наконец решит свою проблему. Однако не получилось. Избавилась она только от одежды, да и то утром все вернулось на свои места: и одежда, и проблема. Когда тот парень увидел на простыне красное пятно, он сказал: если б я знал, я бы ни за что, я не какой-нибудь подонок, ты понимаешь, я не думал. Я помню, ты ходила с — и тут он назвал одно имя, — и тот говорил, что у вас с ним все о’кей. Так что, выходит, тот, прежний парень, это он был виноват в том, что она отдала девственность, в сущности, первому встречному, в надежде, что он, этот первый встречный, протрезвев, будет любить ее еще больше, ведь если он, пьяный, мало что соображающий, так ей восхищался, думала она, то в каком же будет восторге, когда увидит ее при свете дня, чистыми глазами, в полном сознании.

А результат получился прямо противоположный. Когда разговорчивый парень протрезвел, весь его восторг прошел, парень только сожалел о том, что произошло, вообще же не чувствовал к девушке ну совсем ничего, и это еще в лучшем случае. Девушка же, уйдя из комнаты, которую он снимал, в свой угол, который она снимала, поплакала немного, и в сердце ее стала расти злоба ко всем мужикам, и злобу эту она выместила в конце концов на человеке, который на ней женился; это был неплохой человек, предприниматель, занимался строительством, они поселились в Сольноке, и ненависти ее он никак не заслуживал, потому что, как говорится, на руках ее носил, — и все-таки именно он оказался крайним. Что с того, что фирма его процветала, если от жены он не видел ничего, кроме ледяного тона, кроме унижений, кроме постоянной критики, обращенной и на его работу, и на то, как он выглядит, и на его привычки, — все это медленно, но верно подрывало его уверенность в себе. А отсюда пришла вскоре и первая неудача в сфере предпринимательства, за которой последовало много-много новых неудач.

Жена сначала сочувствовала ему, жалела, но, как мы знаем, жалость в отношениях между двумя людьми фундаментом прочной связи не может стать. Когда предприниматель, который без всякой своей вины стал объектом, на котором жена вымещала обиду, нанесенную ей тем давним пьяным студентом, в конце концов полностью разорился, она его просто выгнала. Счастье еще, что квартира его не была общей собственностью и не была вложена в предприятие, а то и она уплыла бы. А так жена осталась в ней с детьми, предприниматель же перебрался в Будапешт, чтобы присоединиться там к людям с такой же судьбой, зиму перебивающимся в приюте для бездомных, а в теплое время года проводящими дни в будайских горах. У бедняги даже речь изменилась, артикуляция потеряла четкость и выразительность, стала неряшливой, как и одежда и тело, и выглядел он совершенно так, как должен выглядеть несчастный, обиженный судьбой человек, а потому ему охотно давали милостыню, и он часто стоял, попрошайничая, в Буде, на углу улиц Марвань и Алкоташ. Именно этот жалкий, убогий вид и давал ему возможность кормиться: выгляди он чуть респектабельнее, и ему подавали бы куда меньше, так что это изношенное тело, прикрытое лохмотьями, служило ему вроде как орудием труда, пробуждая в сердобольных горожанах чувство милосердия, хотя в этот краткий — потому что, живя в таких условиях, люди, увы, быстро стареют и умирают, — словом, в этот краткий период жизни человек этот был в сущности счастлив. Он чувствовал себя свободным, над ним не висела никакая ответственность, не связывали ни семейные, ни деловые узы. Иногда, правда, в очень уж сильном подпитии, когда сердце таяло, как воск, он вспоминал своих детей и плакал, но на самом деле и это было скорее счастье, сладкая жалость к себе, чем настоящая боль, которая побудила бы его изменить образ жизни, а то и попытаться даже вернуть жену.

Разговорчивый хлыщ, который в тот злополучный вечер привел девушку к себе, не зря говорил, что у всех есть свои недостатки, все в какой-то степени уязвимы; можно предположить, что наш парень за эти полтора года, когда он уже не морочил приятелям голову бреднями насчет самоубийства и подобными идиотскими вещами, тоже научился трезво смотреть на жизнь и видеть самую что ни на есть реальную реальность. Но на самом деле суть не в этом, суть в равнодушии. Другие просто не замечали, а может, привыкли к его закидонам, мол, у него «вскрою сегодня вены» — как у другого, обычного парня «надо бы сегодня вечером перепихнуться». Во всяком случае, у них не было ощущения, что с ним что-то не так, а когда, спустя несколько лет, до них дошли слухи, что его жизнь вроде бы входит в нормальную колею, потому что в школе, которая была школой в его родной деревне, он стал сначала заместителем, или, может, даже заместителем не пришлось становиться, а просто, в один ход, словно какая-нибудь хитрая фигура в шахматах, например, конь, сэкономив на развертывании пешечного строя, сразу стал директором, как когда-то мечтала его мать, едва не поделившись этой мечтой с отцом, с которым вообще-то не было смысла делиться этой мечтой, поскольку все равно он до этого не дожил, — словом, когда до них дошли эти слухи, они нисколько не удивились.

21

В клинике освободилась ставка, вот и все, что осталось от психолога; ну, и еще объявление в газете: требуется врач по специальности психолог. Место, само собой, пустовало недолго: в городе полным-полно было безработных душеведов, которые только и ждали возможности устроиться в каком-нибудь государственном лечебном учреждении и там наконец познакомиться с такими душевнобольными людьми, которые находятся в худшем состоянии, чем они, то есть чем психологи, и тем самым послужат для несчастных психологов целительным бальзамом. Кто-то туда вскоре попал-таки. Те, кто не следил за событиями достаточно пристально, почти и не заметили, что несколько дней не было приема. Прежняя ассистентка осталась на своем месте и тут же влюбилась в нового доктора; доктор, правда, был женщиной, но это ничего, ассистентку и так уже тошнило от этих мужиков, которые, в лучшем случае, тобой попользуются, если вообще заметят. Грубо овладеют, подомнут под себя, и плевать им на то, где они находятся, и расправлено ли покрывало на кровати, и опущены ли жалюзи, а она ждала как раз не такого, а напротив, тонкого обращения, поглаживания, нежных слов, мол, люблю, или пускай того же, но на другом языке, если речь об иностранцах. Новая ситуация наконец-то дала ей возможность понять, что интересы ее ориентированы в ином направлении, и какое счастье, что новая докторша думала так же.

Парень наш мог бы пойти и к этому новому психологу, если бы он, парень, был еще там; но его там уже не было. К тому времени он уже покинул провинциальный город, который целых четыре года служил ему приютом, и вернулся домой, в тот самый дом, который его дед оставил его отцу, а теперь, когда и отец умер, дом остался ему и матери. Правда, парень все-таки сделал попытку найти жилье в Будапеште.

Мать, сказал он дома, я теперь в городе буду учительствовать, потому что там — все библиотеки. О том, что там, как ему кажется, больше шансов встретить женщину, которую он полюбит, и тогда его жизнь устроится и с этой стороны, — об этом он промолчал; он сослался только на библиотеки, на венгерских анархистов, работы которых иначе не достать, только там их и можно исследовать, в старых журналах: «Без насилия», «Без государства», «Социальная революция», ну, может, еще «Братство», если этот сомбатхейский журнал вообще с тех времен сохранился, — только там, в будапештских библиотеках, и можно листать пожелтевшие страницы, делать выписки, чтобы узнать, что они думали о мире; потому что книг об анархизме — а, в этой стране! — тут даже Бакунина, Кропоткина не найдешь, а уж они-то — имена мирового значения. И парень наш опять немножко думал о себе, что живет он в такой стране, где его возможности, можно сказать, всюду упираются в непреодолимые преграды, где у него почти никаких перспектив. Мать, конечно, не хотела его отпускать так просто, чтобы парень, ни о чем не думая, взял и бросил ее одну. Она много раз принималась объяснять ему, почему стоит остаться в деревне: здесь и дом этот, просторный и, как ни смотри, бесплатный, а в Будапеште жилье снимать придется, это, считай, половина жалованья, а на что тогда жить? И еще семьи пока нет, а семья появится, тогда — не дай бог.

Мать, конечно, и сама понимала, что парню в городе будет лучше, но не могла она так просто от него отказаться. Для нее и самой было ясно, что лучше, если парень найдет там себе дом, женится, а она станет ухаживать за внучатами и скажет невестке, мол, теперь я тебе буду матерью, вместо твоей матери, я покажу тебе, как надо пеленать моих внуков, потому что я и это умею делать лучше, чем ты. Правда, эти нынешние пеленки совсем другие, чем раньше, те-то были просто тряпошные, и резиновые трусики, мы только и знали, что стирать да гладить, не гладить было нельзя, потому что складки так натрут нежную кожу, что ребеночек целыми днями будет орать от боли, а материнское сердце — разрываться от жалости, потому что страдания ребенка для матери еще больнее, — это она тоже бы объяснила молодухе, сказала бы, насколько легче женщинам теперь, с бумажными-то пеленками, да еще все эти хозяйственные машины, разве можно сравнить, как они раньше на речку ходили стирать, потому что жили бедно. Невестка слушала, изо всех сил сдерживаясь, ни нервов, ни сил у нее уже не было, этот маленький придурок, внук свекрухин, всю ночь орал как оглашенный, она уже до того дошла, что начинала ненавидеть и щенка этого, потому что устала от него, и мужа, свекрухина сына, который виноват в этом, потому что он ведь ребенка сделал, и вместе с ними ненавидела то, чем они с ним занимались. Когда ей приходилось уступать мужу в постели, потому что он требовал, чтобы по крайней мере два раза в неделю у них это происходило, она испытывала только ненависть и отвращение, а поэтому оставалась сухой в том чувствительном месте, и проникновение вызывало дикую боль, такую же, наверное, как у младенцев жесткие складки пеленок, и боль только усиливала ненависть.

На эту вот ненависть и ложились слова свекрови о том, насколько у нынешних женщин жизнь легче, чем в старые времена. А в этих речах свекрухиных было и то, что, мол, ты помалкивай, не смей даже вякать о своих трудностях, и то, что, дескать, я сама тебе скажу, как и о чем следует думать, потому что я — старше, и вообще пора тебя на место поставить. Чтоб знала, кто в семье главный.

Вот о чем думала мать, когда пыталась уговорить сына остаться с ней; пускай сыну, может, и хуже, зато ей лучше, потому что, если и не найдется ему жены, а где он тут, в деревне, найдет жену, все его знают, как облупленного, всем известно, что пьет он, да и выглядит так, что его как угодно можно назвать, только не красавцем, и известно, что не вышло у него с учебой, он ведь ученым должен был стать, а стал всего-навсего учителем истории и венгерского языка и литературы в средней школе. А люди, которые тут, в деревне живут, они ведь не дураки, пускай они какой-то там вшивый институт и не сумели бы закончить, так что парень по сравнению с ними очень много знающий, да только если вспомнить, чего от него ждали, что о нем говорили, на что его считали способным, особенно отец, — то получалось одно пустое место.

В корчме, конечно, мужики с ним пили; чего не пить. Кто заходит, с тем и пьют, а наш парень, можно сказать, заходил туда постоянно. Много выпив, величали его мужики доктором, профессором. Господин доктор, ты говоришь, когда жили китайские императоры? И наш парень на спор, за фрёч, перечислял все династии: была, скажем, династия Хань, и была империя Тан, и Сун, и Цинь. Корчма покатывалась со смеху, смотри-ка ты, Хамм — это, должно быть, где все время лопают, вот почему китайская кухня славится, хамм, смеялись мужики, и спрашивали, а ты знаешь, как зовут китайского императора, или кто он там, словом, Сунь Плюнь В Чай. Но парень с ними не смеялся, он сосредоточенно морщил лоб, потому что уже начинали в нем стираться знания, которые он почерпнул еще в гимназии и которые жили в нем в студенческие годы, знания об этой странной стране, где у людей столько свободного времени, что они изобретают бумагу, порох, компас, строят великую стену против варваров; он сосредоточенно вспоминал, что были еще такие императоры, как Ши Цзиньтан, Чжао Куанъинь, Чень Шу, годы жизни их он не мог вспомнить, и не был уверен, хронологически в таком ли порядке они идут, зато точно помнил, что последний император династии Мин, Чунчжэнь, когда народ восстал против него, повесился — и тем открыл перед китайским народом возможность избавиться от императорской власти и жить свободно, но народ в конце концов выбрал манчжурское владычество, которое было даже хуже власти императора, потому что еще не появился китайский анархизм, который мог бы теоретически обосновать тогда, в 1644 году, рождение общества, опирающегося на свободу личности и на минимальное, или даже, скорее, несуществующее государство.

Странное все-таки дело: какую историю ни возьми, ее, если говорить честно, невозможно рассказать как следует, потому что ты не знаешь того, что знает другой. Вот и здесь: мужики в корчме понятия не имели о том, что, плохо ли, хорошо ли, наш парень все-таки знал. А потому все, что он там молол, можно сказать, так и повисало в дымном, кислом воздухе, словно еще один клуб вонючего дыма. И пускай он каждый вечер заплетающимся языком выдавал на гора свою галиматью про китайских императоров — при том что все это, с точки зрения его былых знаний и фактологического материала, содержащегося в учебниках по истории, было уже довольно поверхностным, хотя, разумеется, никто понятия не имел, насколько глубоки и основательны были его прежние знания, потому что никому ведь никогда не приходило в голову проверить, правильно ли то, что говорит парень, никто никогда не открывал ни полный, ни краткий курс истории Китая или, скажем, хронологические таблицы всемирной истории, чтобы посмотреть, соответствует ли историческим фактам хотя бы эта дата, 1644 год, — народ в корчме слушал и думал, что все так и есть, и уж точно никому не приходило в голову допытываться, так ли это, никому не приходила в голову мысль, что все эти несуразные имена и даты — не более чем тусклый отблеск прежних знаний. Тем более что в корчме даже эти скудные сведения никто не был способен запомнить и на следующий день воспроизвести ну хотя бы частицу их. Люди, проводившие вечера в корчме, таращили на парня покрасневшие, мутные глаза, но мозги их находились в таком состоянии, что всякую новую информацию усваивали разве что ненадолго, на пару минут.

Когда, например, одного местного мужика, Питю Личко, отвезли в больницу и врачи нашли у него гепатит, то, когда его пришла навестить жена, Питю не смог ей точно сказать, что у него такое: какой-то там, говорит, гипит или хрен его знает что, но факт, что ему довольно дерьмово. Жена, конечно, из этих его слов тоже ничего не поняла, только сказала, что вот, не надо было так нажираться-то прошлым вечером, приходил бы лучше домой, она такой вкусный фасолевый суп сварила, а еще над горницей черепица разъехалась, давно надо бы починить, чтобы на чердак не текло, да и в горнице на потолке в углу большое пятно, а ты все потом да потом, вот из-за этого потом все и получилось. При чем тут фасолевый суп-то, сказал Питю, хотя дело в самом деле было и в супе тоже, пускай это трудно так уж однозначно доказать. Ведь вполне может быть, что, приходи он каждый вечер к ужину домой, дело все равно кончилось бы тем же самым, потому что Питю, он и дома свое выпьет; а может, причиной не выпивка была, а что-то другое, и тогда он от чего-то другого окочурился бы, хотя бы, скажем, от инфаркта, который точно заработал бы, постоянно сидя дома и терпя ту невыносимую атмосферу, которая царила у них в семье. А вообще-то ни к чему было Питю запоминать иностранное слово, потому что лечащий врач, когда жена Питю зашла к нему в кабинет перед уходом, сказал, что да, я ему сказал: гепатит, но на самом деле у него рак печени, а это значит, ваш муж скоро умрет. Женщина в тот момент почувствовала жалость к мужу, и жалость эта на какое-то время даже оттеснила облегчение, что наконец-то она избавится от этого алкаша несчастного. Питю Личко и вправду скоро умер, и мало чего взял с собой в могилу, а уж список китайских императоров и печень свою сгнившую — точно нет.

Вот на какую судьбу хотела обречь нашего парня мать, когда уговаривала его остаться дома, потому что отец и мать у нее умерли, да и муж ненадолго их пережил, и никого у нее не оставалось, кроме сына. Ведь даже с такой трагической судьбой — а как еще можно назвать то, что его здесь ждало — сын для матери значит больше, чем никакой, то есть сын, который живет в Будапеште и навещает ее, вместе с внуками, хорошо если раз в месяц: приедут и уедут, и она даже не будет видеть, как они растут. И в один прекрасный день вдруг обнаружит, что вот, вчера вроде в детский сад ходили, а теперь погляди, уже женятся. И на свадьбу-то ее позовут потому только, что так положено, а не потому, что они ее любят.

Парень наш в конце концов поддался на уговоры матери, потому что и сам больше не хотел жить один, хватило ему цыганской жизни, достаточно он ее хлебнул в студентах. Плохо, когда у тебя нет своего дома, — а в библиотеку ведь можно и отсюда ездить, если очень захочется. Конечно, ездить ему так и не захотелось. Ну, и расходы, опять же, тоже пришлось сильно складывать-вычитать, как немного познакомился он с условиями столичной жизни. Что говорить, свой дом в деревне — это не то же самое, что несколько десятков тысяч форинтов, а то и больше, за комнатенку в десять квадратов. К тому же в их деревенской школе как раз ставка освободилась, потому что та училка истории, которая так хорошо относилась к нашему парню, загремела в больницу, довели ее до нервного срыва ученички. Особенно последний класс; она и не заметила, как все пошло под откос. Утром еще шло вроде нормально, а вечером она почувствовала, что-то не так, что-то с сердцем, она уж подумала было, инфаркт, но нет, просто похоже; в общем, ночью пришлось вызывать врача, потом скорую помощь. Из больницы она выписалась другим человеком. Было ей еще едва за сорок, могла бы еще считаться красивой женщиной, если бы не мешки под глазами, да живот не торчал; а главное, очень уж плохо, особенно в ее-то положении, она одевалась: чаще всего целый день ходила в лыжных штанах, которые купила еще в первые дни замужества, колени у них вытянулись и висели. В общем, страшно было взглянуть.

Когда вышла она из больницы, ее и женщиной-то трудно было назвать, и даже в училки не годилась, да и не могла она заставить себя пойти в школу. Так что осталась она дома, а когда и муж лишился работы, потому что кооператив разорился, и не только бригадиры, но и сами бригады стали уже не нужны, осталась только маленькая контора, которая теперь занималась землемерными работами, и больше ничего, — тогда и он перешел на домашнюю жизнь. В первое время пытался он, правда, что-то предпринять: например, выкупить у кооператива несколько тракторов и работать на них по найму, — но и это предприятие быстро лопнуло. Потому что для тракторов надо покупать запчасти, а на это откуда ему взять денег. Так что это дело он бросил и стал свою пенсию вкладывать в корчму, где, кстати сказать, подружился с нашим парнем.

22

Короче говоря, парень наш остался жить в деревне, с матерью. В том самом доме, куда отца его в свое время позвали жить и где дед нашего парня, тогда еще не родившегося, стал своему зятю вместо отца, а зять всю жизнь не мог простить тестю, что ему, зятю, пришлось жить и в конце концов умереть в доме, о котором все знали, что это не его дом, а дом тестя. Когда кто-нибудь говорил, мол, ступай к этому человеку, то есть к отцу нашего парня, то называл не его имя, а имя тестя. И хотя отец нашего парня считал себя вроде как родоначальником совсем нового рода, совсем новой крови, все равно и про парня нашего говорили: внук того, чей это был дом. Из этой неопределенности, из этой как бы безымянности, которая отсылала словно бы не к сотворенному миру, где виды животных и человеческие народы идут по пути всеобщего развития, а к миру, предшествующему акту творения, к состоянию хаоса, откуда отца нашего парня не вызволила даже смерть: ведь когда в деревне узнали, что он умер, то говорили, мол, слышали, такой-то умер, и называли не фамилию его, а имя, а на вопросительный взгляд добавляли фамилию хозяина дома, на чьей дочери этот человек женился, так вот, это зять того человека, добавляли для ясности, и люди кивали: а, тогда понятно. Что из того, что он сделал дорожку от кухни до уборной, а потом и весь двор забетонировал, так что до уборной можно было хоть в шлепанцах бегать, и переложил крышу, и воду провел с помощью ребят с тридцать второго домостроительного, и оштукатурил дом, даже не один раз, а дважды, — дом этот так никогда и не смог стать его домом, потому что кирпичи, на которые ложилась штукатурка, клал еще прежний хозяин, его приемный отец, вернее, нанятые им каменщики, так что и его, отца нашего парня, никогда не поминали самого по себе, а лишь как зятя прежнего хозяина дома. Парня нашего это, конечно, не смущало, потому что он, честно говоря, больше был привязан к деду, чем к отцу, как это чаще всего у мальчишек и бывает. Дед и занимался с ним больше, еще в раннем детстве укладывал рядом с собой на кровать и рассказывал про войну, про всякие свои геройские подвиги, которых, как считала бабушка, никогда и не было, но которые становились реальными в отношениях деда и внука; когда сказка кончалась, дед гладил внука по голове и говорил, спи; но парнишка не мог заснуть, потому что сражение, про которое рассказывал дед, продолжалось в его голове, часто он в одиночку, ну, разве что вдвоем с дедом, косил направо и налево и русских, и немцев, целые груды их лежали там и сям, потому что все они были враги, спи, спи, внучек, говорил дед, видя, что глаза у внука поблескивают в темноте, он ведь не знал, почему тот не спит, не знал, что там мелькают обагренные кровью лезвия сабель.

Вот таким он был, дед, точно таким, каким дед и должен быть. А что отец? Отец вечно вкалывал, вечно был недоволен тем, как складывается судьба сына. Хоть и не говорил, а все равно видно было по нему: нет, не о таком сыне я мечтал. Это было у него на лице написано, это «обманул ты меня, сынок» — правда, не всегда, а только начиная с гимназических лет, когда он впервые увидел в табеле сына, что отметки у него куда ниже того, что он ожидал, и нашему парню именно это выражение запомнилось навсегда, а то, что было до того, он уже не помнил, не помнил, как блестели глаза отца, словно лужа после дождя, когда из-за туч выглянет солнце; бывало, после пахоты отец разговаривает с Лаци Варгой — и разговор обязательно на сына переведет, — хотя, что скрывать, было в этом блеске повинно и вино, то доброе «отелло» с фруктовым привкусом, которое отец распивал вместе с трактористом.

Словом, парень наш чувствовал больше родства с дедом, чем с тем, кто его породил, и когда кто-нибудь говорил, имея в виду внешнее ли, душевное ли сходство, мол, ну ты чисто отец, — парень наш не соглашался и настаивал на том, что он скорее в мать пошел, на что мужики только улыбались себе под нос, потому что мать была известной в деревне красавицей, да и не только в деревне, во всем районе ее знали, и красоты этой, мягко говоря, и следа нельзя было найти в парне. То, что, скажем, форма носа или расположение глаз все-таки были похожи, ничего не значило, потому что общая некрасивость лица отвлекала внимание даже от бесспорных материнских черт.

Старый директор школы очень был рад, что парень наш пришел к тому, к чему пришел, что из него, собственно, ничего не вышло, во всяком случае, не вышло то, чего можно было бы ждать. Радовался он потому, что с возвращением парня разрешилась проблема с преподаванием истории; притом в школу пришел человек, который как-никак родился и вырос в этой деревне; тому же самому директору этот новый учитель, то есть наш парень, постоянно напоминал о том, как много успехов смогла добиться школа за годы его директорства, больше того, напоминал ему и о тех сладких минутах, которые он проводил с историчкой, благодаря чему исторические даты, будь то хоть поражение при Мохаче или капитуляция при Вилагоше, то есть самые трагические для нации моменты, — ему, директору, напоминали о счастье.

Он пригласил парня к себе в кабинет. Заходи, старик, сказал он, и теперь уж, само собой, давай на «ты», забудь все, что было, что ты — ученик, я — директор. Ох, непросто этим курятником управлять, — сказал он с ухмылкой, — все эти бабские проблемы, то обед не сварен, то менструация. Каждую минуту надо быть готовым ко всему… Но если все пойдет как надо, то я — за то, и я тебе это прямо скажу, чего нам ходить вокруг да около, — в общем, я считаю, что ты должен быть директором, моим наследником в этом кресле, — и он показал на свое кресло. А кресло в самом деле заслуживало внимания, это было скорее кресло космонавта: вращающееся, с меняющейся высотой, в общем, редкая вещь для семидесятых годов, когда директор его приобрел. Если бы не один из бывших учеников, попавший на службу во внешнеторговую организацию, которая импортировала мебель для самых важных шишек и в самые высокие учреждения, не видать бы директору этого кресла; правда, сейчас, двадцать лет спустя, нашему парню бросилась в глаза скорее его старомодность, и он подумал, что если станет директором, то сразу же его выкинет и заменит на что-нибудь новое… А я тебе в этом поспособствую, — сказал директор и достал из сейфа коньяк и две рюмки, — мне ведь скоро на пенсию.

Парень наш смотрел на директора и размышлял. В свое время он видел его в течение восьми лет чуть ли не ежедневно, и лицо это стало знакомым и привычным, как лицо какого-нибудь киноактера. Черт его знает, наверно, бывает такое, думал он, что лицо, которое видишь все время, делается таким… ну, вроде оно знаменитое, или интересное, или необычное, как у какого-нибудь знаменитого человека… Ага… это как? — спросил он себя, потому что сбился с мысли и сам уже не понимал, о чем он думает и что имеет в виду. Как это может быть, чтобы этот вот директор был таким, как киноактер? Только потому, что ты все время его видишь вживую, а, скажем, экран телевизора — трогай его, не трогай, гладь, не гладь, пытайся, не пытайся ухватить знакомое лицо, дикторши, скажем, — все бесполезно, потому что в нем нет для тебя ничего реального. Реальность для тебя — это физиономия директора, физиономия такого незначительного человека, как директор. Потому-то никогда и не кончаются в жизни незначительные, пустяковые вещи, потому они окружают тебя, что только они и обладают реальностью, тогда как вещи значительные… Ничего, как-нибудь мы это дело обстряпаем, — сказал директор, и его слова совсем сбили нашего парня с мысли. Что обстряпаем? — должен был бы спросить он, но не мог сообразить, завершил директор этими словами предыдущую фразу или наоборот, лишь собирался рассказать о чем-то, что предстоит обстряпать. Словом, парень наш не стал переспрашивать, он лишь слушал, как директор рассказывает о педагогическом коллективе и о своих взаимоотношениях с ним, и что такие же взаимоотношения он советует сохранить и нашему парню, когда тот станет директором. Старайся, сказал он, держаться одновременно и строго, и по-свойски, причем, когда по-свойски, то тут тоже есть свои тонкости, и они, если в них разобраться, вполне помогут нашему брату, мужчине, решать то-се… Даже если у него, у нашего брата, есть жена, так ведь, — и он хлопнул нашего парня по плечу. Мы ведь понимаем друг друга, а? Само собой, — ответил наш парень, почувствовав вдруг отвращение, отвращение к этому человеку, который видел историчку голой и щупал ее, когда она была хороша собой и когда ей было еще далеко до инсульта или до нервного срыва, и вообще ничего у нее еще не было, даже насморка. Она была в том возрасте, когда женщина всего красивее: еще почти девочка, но вся она, все ее органы созрели и ждут партнера, мужчину, — и вот этой нетронутой, можно сказать, целомудренной красотой, достойной куда лучшей участи, овладел, растлил ее директор. Это пятидесятилетнее, расплывающееся тело… этот перегар, которым он дышал в красивое лицо учительницы, целуя ее. Перегар — и еще запах мяса с чесноком, которым жена кормила его на ужин; запах этот все равно остался, хоть директор и чистил утром зубы, да и вечером чистил. Хотя зубы вечером в деревне больше не чистил никто, директор даже говорил на уроке химии — он химию в школе преподавал, — что это тоже химическая реакция, и если ты вечером не почистишь зубы, то утром чисти, не чисти, запах уже не выветрится. Ученики немножко задумались: может, так, а может, нет; они-то сами, и одежда, и кожа — так пропитались вонью, и кухонными запахами, и потом, что им казалось, вполне достаточно утром зубы почистить. Больше того, были такие, кто и это считал лишним. Потому что запах — это ведь вопрос пропорции: если, скажем, запах изо рта слабее запаха пота, то пот чувствуется сильнее, и тогда люди обращают внимание, что от человека потом несет. Надо стараться, чтобы запах тела и запах изо рта не пересиливали друг друга. И директору, — объяснял тогда наш парень, который, кстати сказать, был тогда звеньевым, и на собрании звена, у которого была двойная цель: во-первых, катание на санках, а во-вторых, перед катанием небольшая беседа воспитательного характера, в этот раз, например, о запахе изо рта, — в общем, он объяснял, что директору приходится это делать потому, что все тело у него такое чистое и так хорошо пахнет, потому что он пользуется всякими дорогими лосьонами, которые в газетах рекламируют, — словом, потому, что у него даже слабый запах изо рта все равно будет чувствоваться. И молодая историчка, можно предположить, могла почувствовать этот слабый запах чеснока, или запах жены, можно и так его назвать, которым директор дышал училке в рот, потом на шею. Собственно, только в запахе жены они и могли быть вместе, ведь даже запах крема после бритья тоже был запахом жены, потому что это она, жена, купила ему этот крем, вот, мол, пользуйся этим, потому что он очень хорошо пахнет, и когда молодой училке понравился этот запах, то на самом деле она похвалила заботу и вкус жены директора.

Смотрел наш парень на директора и представлял, как тот подходит к училке и принимается щупать ее, еще одетую. Как его ногти шуршат по нейлону колготок, как пальцы достигают вожделенной цели, как раз там, где проходит шов, и гладят этот шов, под которым прячется тот самый вход, и, словно жезл библейского пророка, извлекают влагу. Он не думал о том, как это странно, что как раз там, где у женщины вход, на одежде находится шов, и совсем уж не думал, что подобная странность — не такая, может, и редкость в мире. Может, нам и не дано узнать многие сущностные вещи именно потому, что там, где, скажем, бог готов открыть нам возможность подойти к этим сущностным вещам поближе, — человек обязательно навесит какой-нибудь амбарный замок, закрыв перед самим собой доступ к познанию. Нет, ни о чем таком наш парень не думал, а думал лишь, что, кто знает, может, шов этот, его выпуклость доставляет женщине приятные ощущения, касаясь самых нежных, самых чувствительных мест и усиливая касание мужских пальцев, и благодаря этому женщина быстрее согласится расстаться с одеждой, — вот о чем он думал, потому что был человек практичный и мысли его сами собой сворачивали к тому, что одежда не только препятствует, но в чем-то и способствует совокуплению.

Проиграв в фантазии эту сцену, эту встречу тел директора и училки в кабинете на письменном столе, среди коньячных рюмок, наш парень почувствовал, что его вот-вот вырвет, вырвет на ковер директорского кабинета, на стол, на то место, где, должно быть, сидела историчка. И это нормально, думал он, человек так и должен себя чувствовать в такие моменты, — и очень удивился, когда обнаружил, что мысли эти пробудили в нем похоть. Пробудили желание самому попробовать то, на что намекал директор. В общем, все уладим, говорил свое тот. Наш парень ничего ему не ответил. Он пошел домой и уладил свою проблему в уборной. Пока что этот способ был для него самым доступным: ведь он еще не был директором.

23

Как директор и сказал, через три года педагогический коллектив избрал в директоры нашего парня; сельский совет тоже был за него. Получение им директорской должности стало однозначным итогом общей воли, так что новый статус его был тверд и неколебим, как гранит. В какой мере это зависело от нашего парня и в какой — от связей прежнего директора, определить трудно. Тут ведь нельзя не учитывать и то обстоятельство, что, кроме математика и учителя труда, мужчин в школе не было. Но про трудовика все знали, что он алкоголик, что жене изменяет, к тому же регулярно колотит ее, математика же все немного побаивались, очень уж он строгий, да и нельзя забывать, что он хорошо считает, а это к хорошему не приведет, особенно при распределении премий; больше того, у него, у математика, много таких политических знакомств, которые к этому времени начинали становиться подозрительными, а кое-кто вроде бы что-то слышал даже о его связях с секретными службами. Сельсовет почти весь состоял из мужчин, а они как-то с трудом могли представить, чтобы директором школы стала баба; одним словом, из мужчин мог идти в расчет только наш парень, который, правда, тоже пил, но зато жену не колотил, да жены у него и не было, в политическом же плане был чист абсолютно. Удивительнее то, что и педагогический коллектив единогласно проголосовал за парня, хотя там почти все были женщины; точнее говоря, единогласно — при одном воздержавшемся, которым скорее всего и был наш парень, хотя некоторые считали, что трудовик, а может, математик, который втайне сам метил на директорское кресло. Женщины же дружно проголосовали за нашего парня, никто из них возможностью выдвинуть альтернативного кандидата не воспользовался. Потому, наверное, что ни одна училка просто не вынесла бы, чтобы кто-то из них, из женщин, чей статус до сих пор был абсолютно одинаковым, — чтобы кто-то из них, да еще по их собственной воле, вылез наверх, после чего им пришлось бы работать под ее началом. Недоброжелательство к ближнему своему или, если говорить точно, к ближней своей, которое в женской душе занимает одно из главных мест, по своей интенсивности уступая разве что любви да потребности родить ребенка, — полностью исключало вариант, при котором директором школы могла бы стать женщина. Хотя вполне можно допустить также, что и мужья провели дома разъяснительную работу, уговаривая жен, что наш парень — как раз то, что надо. Нет, не из мужской солидарности и не потому вовсе, что, скажем, ненавидели таких людей, как учитель труда, который избивает свою жену до крови, и они не могли представить, чтобы человек, склонный к семейному насилию, стал директором школы, — нет, они просто считали, что внешность нашего парня до того непрезентабельна, что даже директорский пост не способен ее скрасить. Пока директор — наш парень, думали они, можно не опасаться, что их женам что-то грозит, что они, независимо от возраста и степени привлекательности, могут стать объектом сексуальных притязаний с его стороны, — хотя сами-то мужья к своим женам давно уже никаких притязаний не испытывали, а если притязания у них и появлялись, они предпочитали лучше напиться, чем удовлетворять их с помощью собственных жен, — однако при всем том они не хотели бы, чтобы кто-то другой, будь он кем угодно, получал бы удовольствие посредством того, что принадлежало только им.

Словом, учитывай, не учитывай разные факторы, все равно не совсем понятно, как это получилось, но суть в том, что наш парень стал директором, потому что никто другой и не мог им стать. Событие было отпраздновано, сначала в директорском кабинете, где старый директор сказал: ну, видишь, и это уладилось, и так же у тебя все-все будет улаживаться, и тут он посмотрел на нашего парня, и взгляд этот был тот особый, мужской взгляд, в котором много чего содержится, в том числе — голые бабы и половые акты; подобные взгляды наш парень терпеть не мог, по крайней мере, в принципе, на практике же этот взгляд возбудил в нем неимоверный аппетит, так что он не мог от этого взгляда просто взять и отмахнуться, сказав директору: а иди ты в жопу, старый хрен. Он пил коньяк рюмку за рюмкой и слушал, как директор говорит: школа эта — мой дом, сынок, и теперь она будет твоим домом. Я ее строил, я тридцать лет поддерживал в ней порядок, теперь передаю ее тебе. Хочешь не хочешь, а приходит в жизни час, когда мы должны отказываться от того, что мы накопили, чего достигли, и вот я отказываюсь теперь от всего этого в твою пользу, сынок. Стань повелителем этого мира, и убереги его от огня адского, и разрушь, и на третий день создай заново. Соверши ради него все, что призван совершить… Пока директор говорил в таком духе — а в таком духе он говорил, потому что накануне за обедом случайно слушал католическое радио: жена директора недавно обратилась к богу, а директор об этом не знал. Да и не мог знать, потому что произошло это тайно. Тайно слушала жена и проповеди по радио. А в воскресенье — еще и трансляцию мессы, где священник говорил о грехах, об искуплении и о жизни после воскрешения, и торжественная эта речь незаметно — ведь директор не знал, что слушает радио жена, потому что та все это держала в тайне и радио говорило негромко, да директор и вообще не обращал внимания на то, что она делает, ему это было все равно, — незаметно проникла в его сознание. Короче говоря, пока директор таким вот образом нес нашему парню слово пастыря, подкрепляя каждое свое слово именем господа, в голове у нашего парня правил бал сатана, рисуя ему баб с огромными грудями и ляжками и приглашая чокаться за заключение сделки, мол, я дам тебе все, что попросишь, дам самых красивых женщин, дам удовольствий вагон и маленькую тележку, а ты только должен это принять, ты только должен сказать: хочу. И парень наш принял — конечно, пока только в голове — эти дары, и уже не знал, в какую сторону повернуться, за что схватиться, столько вокруг него было роскошных баб, и все подставляли ему груди, и раздвигали перед ним ляжки, и предлагали ему себя как только могли. И он пил с сатаной, и снова пил, потому что они уже были лучшие друзья, а потом, со всем этим борделем в голове и с сатаной в обнимку, перебрался в корчму, потому что директор туда уже не пошел, сказал: стар я, чтобы за один день дважды напиваться. Не пошел директор в корчму, а правильнее сказать, как раз директор и пошел в корчму, потому что с этого дня наш парень и был директором.

С кем он там пил и сколько было народу, он не знает. На следующий день он мог лишь вспомнить, как шел от школы до корчмы, а как открыл дверь и обрадовались ли те, кто там был, узнав, что с этого дня директор — наш, свой, не какого-то там чужого принесло, хотя бы и из другой деревни, а уж тем более не из гребаного Будапешта!.. Словом, этого он не помнил, но потом, конечно, узнал: люди его назначение приняли хорошо, они это поняли так, что их уважили. Уважили даже их, хотя они не то чтобы сильно о школе заботились: они больше насчет корчмы… Да, их тоже уважили: ведь директором школы стал свой парень, свой, можно сказать, мужик, сын своего и внук своего. Ведь директор, ну, который теперь уже не директор, а бывший директор, он ведь что: он всегда только с председателем сельсовета да с доктором пил в кофейне, а сюда, в корчму, они и не заглядывали, хотя кофейня с корчмой — по соседству, а одна стена даже общая. Пили они там свое кофе с ромом, которое нормальный мужик в рот не возьмет, уж если ром, так ром, если кофе, так кофе, а лучше всего — палинка, и ни с чем ее не надо смешивать. А парень — он наш, он не то, что те, у него вон как палинка идет, а в ней — пятьдесят шесть градусов, она такая ядреная, что с велосипеда краска сходит, если ты его облюешь, то есть она, палинка, хоть уже переваренная наполовину, а попадет на раму, когда ты вместе с велосипедом в канаву свалишься, бывает такое по дороге домой, — и краску — как корова языком. Да оно и понятно: парень-то здесь рос, в деревне, нашей он крови, и хоть уехал потом в город учиться, летом каждый раз приезжал, тут и научился венгерского бога любить. И ведь что важно: парень эту науку не бросил, не отказался от нее, не захотел стать врагом ни своей нации, ни какой бы то ни было потусторонней власти…

24

Домой наш парень пришел только ночью. И после того, что ни день, приходил домой ночью, потому что с того, с первого дня в корчму заходил ежевечерне. Многие считали: оно уже в первый день было видно, то, что с парнем тогда началось. А другие еще и до первого дня знали, что он будет жить так, а не иначе, потому как не созрел он для директорства. И вообще, если ты сын зятя того мужика — и тут они называли имя деда нашего парня, — разве можешь ты быть директором! Ведь кем был его отец? Рабочим на домостроительном комбинате, можно сказать, никем, он даже дом себе не построил. А этот — сын его: ну, разве может из сына такого человека директор выйти? Конечно, когда люди встречали на улице мать нашего парня, то улыбались ей: вот, мол, как хорошо-то, что твой сын, а не кто-то чужой. Мать тоже улыбалась и говорила: жаль, отец его не дожил, то-то гордился бы, — и брела дальше, с купленным в лавке хлебом и вареной колбасой, ну, и с грустными мыслями в голове, что пока еще не совсем все хорошо, — вот нашлась бы девка, которая родила бы ей внучонка, вот тогда было бы хорошо совсем, и хоть и не додумывала она до конца, но все же была у нее в голове и такая мысль, что тогда вообще-то и парню хорошо было бы, как же иначе, ребенок станет в его жизни главным, светом в окошке, тем, ради чего стоит жить, как сам он был светом в окошке для своего отца. По вечерам она подолгу сидела на кухне, уже и в телевизоре передачи заканчивались, по крайней мере на тех каналах, которые у них ловились, электричество она гасила, чтобы расхода не было лишнего, только во дворе включала, над дверью, чтобы сын видел, когда вернется, и от этой наружной лампы в кухне тоже было немного светло, или, иногда, от луны.

Она ждала сына, чтобы увидеть, в каком состоянии он придет, чтобы от его вида усиливалось в ней беспокойство, чтобы она всей душой и сердцем переживала за него, как когда-то, когда ему два годика было и он всю ночь так кашлял, так кашлял, что неотложку пришлось вызывать, сказали, ложный круп, чуть бедненький не задохнулся, а мать — она и сейчас мать, и ничего не значит, что сын взрослый уже, не может она не относиться к нему как к ребенку, потому что тревожится за него, и эта тревога, эти мучительные мысли о его будущем не только гнали сон, но и поддерживали в ней дух, сильнее даже, чем сериалы, хотя в этот поздний час сериалы все равно уже кончались. И каждый раз, когда сын наконец приходил, и скрипела, потом хлопала калитка, и собака тявкала коротко и сразу замолкала, узнав шаги, и парень, кое-как попав в дверь, вваливался в дом, — мать говорила: неладно это, сынок. Конечно, наутро наш парень материных тревожных слов не помнил, потому что домой он являлся не из какого-то конкретного места, например, из корчмы, а откуда-то неведомо откуда, с той стороны сознания, и, собственно, сам не понимал, каким образом очутился дома и что было с ним по дороге, один ли он шел или с кем-нибудь, лаяли ли собаки во дворах, пока он брел вдоль Пештской улицы, и вообще ему казалось чудом, что утром все оказывалось более-менее в норме: и одежда, и бумажник в кармане, и портфель, в котором он таскал официальные бумаги.

Неладно это, сынок, — говорила, так по-матерински, мать нашему парню, но тот на другой день не помнил ни этих слов, ни тревоги, звучавшей в них; больше того, на другой день он чувствовал себя скорее всеми покинутым и ужасно одиноким, сиротой, у которого ни отца (ну, это и в самом деле было так), ни матери (а это, конечно, не соответствовало действительности, но кто сказал, что действительность — это то, что ты видишь, — для нашего парня действительностью было то, что он чувствовал, и в этой действительности матери у него в самом деле не было). Жениться бы ему, думала, тоже так по-матерински, мать, уже лежа в постели, после того, как произнесла свои исполненные тревогой слова, — тогда бы кончились эти ночи. Парень наш тоже мог бы прийти к такому выводу, пускай лишь в мыслях: вот женится он, и закончится его одиночество; но вот беда, одиночество это было так давно им обжито, а все мысли его были так прочно к нему привязаны, что к этому или похожему выводу он так и не пришел. Да, он стал директором, — а обзаведись он еще и женой, то на что бы он жаловался тогда своим ночным попутчикам или прежним однокашникам по университету или даже по гимназии, с которыми время от времени встречался. При таком раскладе кто тебе поверит, что ты несчастный и одинокий. Так что, хоть и следовало бы этим заниматься, он не приглядывался к девкам на выданье, не рыл носом землю, ища себе спутницу жизни. Была в деревне одна бабенка, которая не возражала, если он иной раз, пускай пьяный, заскакивал к ней, и ему этого было достаточно, физиологическая проблема была у него, можно сказать, решена. В школе, среди училок, едва можно было остановить на ком-нибудь взгляд, — если бы у него вообще была такая цель, взгляд на ком-нибудь останавливать: все училки ходили в белых халатах и выглядели как больничные сиделки, а он не хотел иметь дело с сиделкой.

Нет, определенно не хотел он быть мужем больничной сиделки, ведь это означало бы, что везде, даже дома, и дома в первую очередь, он чувствовал бы себя больным, и в конце концов свалился бы в постель и, почти не заметив этого, умер. В корчме такого можно не опасаться, ведь в корчме он, если разобраться, проводит то время, которое должен без толку проводить дома, как, например, без толку проводят время оставшиеся товарищи отца по бывшей его работе, которые, конечно, давно уже не работают, а значит, будь отец жив, все равно были бы бывшими его товарищами по работе, потому что тридцать второй домостроительный комбинат очень скоро, то ли на следующий год после смерти отца, то ли через год, закрыли, так что рабочие эти, вместе со многими и многими другими, действительно лишились возможности осуществлять власть трудящихся. Некоторые еще пробовали устроиться где-нибудь, но, конечно, ничего у них не вышло: или лет было много, или образования мало, а потом они уж и не пытались, подкосила их бесперспективность безработной жизни, ощущение, что ни на что ты не годен, ощущение, которое жена дома еще и охотно подкрепляла: это уж точно, ни на что. Ты слушал и молчал; будь ты на руку скор, влепил бы ей пару затрещин, но ты не такой, к тому же — что спорить, жена в самом деле права. Верно, ни на что ты уже не годишься, ты и сам это чувствуешь, досадно только, что жена вслух это высказывает, да еще и перед детьми, а те уже достаточно большие, чтобы с ней спорить — они слушают и про себя соглашаются с ней, больше того, они уже сомневаются даже в осмысленности того, что ты до сих пор делал, в подъеме до рассвета, в обработке виноградника по выходным, в том, что ты в одиночку, ну, разве что приятель один помогал, переложил черепицу на крыше, а потом провод с трехфазным током провел за дом, в сарай, и там напилил дров на зиму, — словом, во всем том, что считалось важным в твоей жизни и в жизни семьи, — они все забыли, или сделали вид, будто не ты все это сделал, а так и было всегда. Эх, эти неблагодарные дети; правда, дети, они всегда неблагодарные, и даже если им этот или другой какой-нибудь отец даст все, что способен дать, они будут требовать именно того, что он им дать не сумел. Например, не повез их на море, как другие отцы возят своих детей; таких отцов и таких детей они, конечно, не в деревне видели, а в телевизоре — к слову сказать, телевизор тоже он им купил, тот самый телевизор, откуда семья добывает информацию, чтобы его, отца, унизить. И вообще мир словно сговорился против него, даже чертовы телевизоры все дешевеют, так что героические усилия, которые он потратил, чтобы купить этот ящик, теперь не вызывают никакого уважения. Вот эти паршивцы и говорят: папа-де пальцем не пошевелил для того, чтобы их жизнь стала лучше, и вообще это человек, который рожден быть неудачником, и никакой от его жизни нет пользы, ну разве что только — чтобы дети на него смотрели и думали: нет, мы так жить точно не будем.

Удивительно ли, что отец все чаще старался уйти из дома и все больше времени проводил где-нибудь — или в пивной, или перед гастрономом, с бутылкой черешневой палинки в руке, а итогом этих отлучек стало то, что он быстро, еще до того, как наш парень был избран директором, умер, чтобы не отнимать место на земле и воздух у тех, кто умеет жить лучше, — например, у своих детей.

Дети же, конечно, не только не сумели жить лучше — не смогли жить даже так, как отец, потому что не было в них ни трудоспособности, ни старания. Точнее сказать, пример отца как раз и побудил их с презрением относиться к труду: от работы, как известно, кони дохнут, а успеха в жизни достичь, вкалывая от зари до зари, нельзя. Ведь как кончил отец: покойник, совсем еще нестарый, после того как собственные дети на него наплевали. Так что они учли урок и не работали; разве что изредка, от случая к случаю. И в результате спустя некоторое время вынуждены были сесть на пособие, а пособие, вместе со случайными заработками, тратили на самый дешевый алкоголь. Мать, видя, куда они катятся, заболела и, так как дети и пенсию у нее разными способами вымогали, а ей даже на лекарства не хватало, скоро умерла. Теперь руки у детей были развязаны, они пропили все, что было в доме, даже материну одежду и, конечно, телевизор, которым отец так гордился, а потом и дом, — но денег им все равно не хватало. А когда ничего не осталось, покончили с собой. Этим два сына действительно доказали, что жизнь их отца была напрасной. Если бы отец видел это — скажем, если бы способен был предвидеть будущее или, не дай бог, каким-то чудом дожил бы до финала, хотя дожить он никак не мог, потому что тогда дела, возможно, сложились бы не так, точнее, наверняка бы сложились не так, — а потому не стоит и говорить, что было бы, если б отец… Во всяком случае, если бы все-таки он, пускай не дожив, видел бы это наперед, то точно не стал бы вкалывать с утра до ночи, а сам бы пропил родительский дом и покончил с собой. Повесился бы в саду на сливе, как это делали иные от несчастной любви. А если бы его отец предвидел это, то, конечно, и он бы повесился. Словом, если бы предки могли знать, куда катится мир, то человечество давно бы вымерло, и мир не остался бы стоять, вроде восьмого чуда света.

Во всяком случае, этого человека, бывшего товарища отца нашего парня, и других его товарищей с похожей судьбой не было там; но кое-кто все-таки пока жил, из тех, чей организм был до того крепок, что разрушить его было не так-то просто. Короче говоря, несколько человек все же остались, чтобы терпеть вечное унижение, вечные обиды — и чтобы обиды эти сглаживать, все больше времени проводя вне дома. Они-то и сказали нашему парню: очень хорошо, парень, что ты тут остался, потому что если б не ты, то кто бы был вместо тебя? Тут они задумались: в самом деле, кто, вместо парня, сидел бы сейчас напротив, кто бы был директором школы? Поломав голову, они так ничего и не могли придумать, и тогда один из них сказал: тогда бы мы сидели тут или стояли, а в то время, когда мы на тебя, парень, смотрим и с тобой разговариваем, мы бы смотрели в пустое место и разговаривали с пустым местом. Да, хреново, когда разговариваешь с пустым местом, — сказал другой и похлопал нашего парня по плечу: мол, хорошо все-таки, что ты тут.

Конечно, парень наш чувствовал не совсем то же самое. Было у него какое-то неясное чувство, будто его взяли за шиворот и вышвырнули из столицы. Он хотел стать там своим и даже почти что стал, сказавши всем: вот он я, не хуже вас всех, и венгерский анархизм у меня весь вот тут, в голове, — а ему ответили: брысь, — ну, конечно, не так, не в такой форме, его только спросили: а какими ты языками владеешь, потому что если ты собираешься вести у нас научную работу, ты должен нам ответить на этот вопрос, ты ведь знаешь, наверное, что Енё Хенрик Шмитт закончил университет в Берлине и главные свои работы писал по-немецки, достаточно вспомнить хотя бы его двухтомник «Die Gnosis». И парень наш только смотрел на них и молчал: не мог же он возразить, что, дескать, несвобода одного-единственного человека, в данном случае, например, лично его, нашего парня, перечеркивает свободу любого другого, — не мог он произнести даже эту фразу, взятую из Бакунина, и даже заикнуться на этот счет не мог, любая попытка хоть что-то сказать застревала в горле, которое пересохло и воспалилось от стыда, что его поймали на самом слабом его месте, попали в ахиллесову пяту его знаний, то есть, прямо надо сказать, незнания, потому что он не владел никаким языком. Немножко учил английский, в гимназии, но с тех пор все забыл. Нет, эти столичные умники, примерно его ровесники, с которыми его свел один общий знакомый, чтобы те несколько человек, у которых интересы близки, нашли друг друга, — нет, они ему не сказали, мол, убирайся отсюда прочь, не прогнали его из города мечом огненным, дескать, и семя твое истребим, если увидим тебя в городских стенах, — они просто создали такую ситуацию, что ему ничего не оставалось, кроме как уйти, чувствуя себя побитым, уйти самому, без понуждения, только чтобы оставить за спиной это унижение, этот позор, спрятать свое горящее от стыда лицо, словно купину, которая вспыхнула вдруг в этой не ведающей ни одного языка пустыне.

Изгнали, изгнали меня из столицы, — думал он, и мысли эти постепенно преобразовались у него в голове в мифические образы. Он уже был как первый человек, который с тоской вспоминает покинутые райские кущи и ненавидит тех, кто там остался: ведь они занимают место, которое должно принадлежать ему. Он ненавидел всех этих пернатых и чешуйчатых существ, все эти деревья, и вечнозеленые, и сбрасывающие на зиму листву, всех и каждого, кто имеет возможность оставаться там, в пространстве, где еще неведома смерть. Почему они могут быть там, где бы полагалось быть мне, думал наш парень, бредя домой; да, и вот еще: что за идиотская шутка, что улица, на которой он живет, называется не как-нибудь, а Пештской; это в самом деле была пештская улица, потому что по ней приезжали к ним в деревню из Пешта, а для него это была пештская улица, по которой он никогда не попадет в Пешт, разве что в корчму или, двумя сотнями метров дальше, в школу.

25

Итак, парень наш по утрам приходил в школу, потому что в это время корчма была еще закрыта, а в сельскую лавку он не хотел забегать, чтобы не начинать день тем, чем он обычно заканчивался; если еще и с утра пить, это уже алкоголизм, зависимость, когда материя доминирует над волей, вернее, становится волей сама. Он поднимался на второй этаж, в директорский кабинет, и оттуда руководил живыми и мертвыми, хотя роль руководителя было совсем не то, что, как он думал, было ему предначертано от рождения. Это немного напоминало историю с тем наследным принцем из династии Габсбургов, который вместо титула императора Священной Римской Империи получил мексиканский трон, — и все потому, что на том, самом важном месте кто-то уже сидел. А ему досталось владеть отсталой, шебутной страной, где на пятом году его правления, в 1867-м, народ вдруг восстал, непонятно с чего — непонятно для него, короля, поскольку он, король, об этой стране ничего не знал, — восстал и убил его, короля, пожалуй, единственно по какой-то дикой потребности перевернуть, сломать к чертям общественный порядок, который этому привыкшему к беспорядку народу казался совершенно невыносимым. Так проводил дни в директорском кабинете и наш парень, понятия не имея, зачем он там и до каких пор ему там быть, и не в силах прогнать от себя этих чертовых женщин, которые так и вились вокруг, будто мухи, норовя усложнить его жизнь. Которая, конечно, была не его жизнь, а жизнь директора. Потому что если мужья думали, что должности директора недостаточно, чтобы заставить окружающих забыть о малопривлекательной внешности нашего парня, то они очень ошибались. Директорство, в данной школьной структуре, да к тому же в такой маленькой, захудалой деревне, хоть и в окрестностях Будапешта, — это было как раз более чем достаточно, это был максимум. К тому же все эти так называемые сиделки находились в ситуации, когда физиологический потенциал, скрытый в них, совершенно не был использован. Мужья давно уже не претендовали на близость с ними, хотя они, эти дамы, еще не достигли того возраста, когда лучше отказаться от подобных попыток, потому что физический контакт — это почти пытка, и в них еще тлело желание, порой разгораясь и требуя, чтобы его любым способом удовлетворили. Правда, в кондиции они были неважной: или располнели, везде свисали малоаппетитные излишки, или, наоборот, высохли до костей и кожа на теле стала сухой и морщинистой, а потому попытки они предпринимали только там и тогда, где и когда надеялись, что их не ждет сокрушительное фиаско. Например, у нашего парня. И очень удивлялись, когда парень наш их отвергал, и думали, что парень-то, не иначе, гомик, таким родился или таким стал, потому что с этой внешностью не смог добыть бабу, вот и остались ему мужики, для которых неважно, как ты выглядишь. Они и не подозревали, что дело обстоит ровно наоборот: тот, кто не привлекает женщин, мужчин не привлекает тем более. Словом, парню нашему, будь он голубой, с мужчинами было бы еще трудней заводить связи, чем с женщинами.

Да гомик он, сказала одна из училок, когда выскочила, слегка покраснев от стыда, из директорского кабинета: представляете, я и так, и этак, а он… лучше не буду подробно рассказывать. Не хватает ему чего-то, я вам, девки, точно говорю, не хватает. Вот тут и появилась в кадре та молоденькая училка из младших классов. Она была еще не замужем, неизвестно почему, но не замужем. То есть как это неизвестно — известно, конечно. И говорит эта училка, которая вообще-то жила в соседней деревне, оттуда приезжала на автобусе или на машине, когда еще было кому ее возить, — словом, говорит она, и с вызовом так смеется, давайте-ка я протестирую, в чем тут дело. И поспорила на бутылку «Моцарта» и еще на одну, «Бейлиса»: после смены режима — а дело было спустя несколько лет после этого политического события или, скорее, серии событий — бабы ликеры эти почему-то особенно любили, — словом, поспорила, что этот вопрос она берется прояснить.

Слушай — и тут они назвали имя этой молоденькой училки, скажем, Мари, или не это, а похожее, — слушай, Мари, не стоит тебе в это влезать. Отчасти им и в самом деле не хотелось, чтобы ради какого-то вшивого ликера молодая девка шла на дурацкую авантюру, тем более что она, и они в этом были согласны, заслуживала лучшей судьбы. Они к тому же все очень сердились на предпринимателя, владельца швейной мастерской, который столько лет держал ее в любовницах, при живой жене, конечно. И все время кормил ее обещаниями, клялся, что будет жить с Мари, уйдет от мымры, то есть жены своей, потому что ну не может он больше выносить эту идиотку, от которой доброго слова не дождешься, она умрет, а не скажет мужу, ах, как ты здорово, милый, сбыл эту партию сарафанов. Мари же ждала, ждала, когда он сдержит свое обещание, и наконец сказала: все, с меня хватит, скажи ей, что уходишь, — и тут он, этот предприниматель, спрашивает: чего с тебя хватит, что ты имеешь в виду? Она ему: как что имею в виду? Чтобы ты со мной жил, вот что. Чтоб я? — спросил предприниматель. Ты же сам говорил, — отвечает Мари, — а мне уже скоро тридцать, так что пора уже. Он: что пора? Ну, дети, то, се. У меня дети уже есть, — говорит он, этот предприниматель, — а чтобы еще? Да ни за что, у меня дела и так хреново идут. Еще китайцы эти вшивые, толпами, я буду счастлив, если этих двоих подниму, которые у меня уже есть. Чтобы я решился на такое дело еще, — нет уж, лучше повешусь. А жену бросать — с какой это стати, ведь она мне детей родила. Мари на это: я бы тоже родила, тогда и я стала бы такая же, как она. А он: об этом и речи не может быть, детей мне больше не надо, так что не думай, ты такой никогда не станешь, так что иди-ка ты знаешь куда, вот-вот, именно туда, — сказал предприниматель и добавил, что не хотел он так грубо с ней, все-таки между ними было же что-то хорошее, но она его вынудила. Вот так и случилось, что предприниматель, после того как у них шесть лет была любовь, взял и одним щелчком, как раздавленного комара, послал ее куда-то, где ее и не видно было, как мелкий труп того комара на темном ковре. Просто-напросто выпала Мари из его поля зрения, будто ее и не было.

Мари страдала какое-то время, но хватило у нее характера, чтобы это не показывать. В школе бабы, конечно, узнали, что случилось, за это и возненавидели предпринимателя, но в то же время, конечно, были и немного рады, что ничего у Мари с ним не вышло, потому что предпринимателя они считали очень богатым, и если бы Мари с ним сошлась окончательно, то у нее точно был бы свой дэу, а то и маленький мерс, и ездила бы она летом не только к озеру Тиса, где и им, другим училкам, доводилось бывать, и даже не в Хорватию, а на какие-нибудь острова, куда богачи ездят. И очень бы этим бабам было тошно смотреть, как она вылезает из мерса и рассказывает, как оно там было, на Багамах. В общем, они и радовались немного этой ее неудаче, и в то же время очень сердились на предпринимателя, что он с ней так обошелся, потому что Мари они любили. Однако они не хотели все-таки, чтобы девка связывалась с директором, потому что он и собой был уж известно, какой, и все знали, что пьет он, и что ходит к той бабе в деревне, к которой порядочный мужик не пойдет. Не хотели они загонять Мари в такую историю, а с другой стороны, им было бы не очень приятно, если бы она добилась успеха там, где они, ее коллеги, остались ни с чем, то есть как бы и опозорились. Тогда бы им пришлось, хочешь не хочешь, признать, что она красивее их, да и моложе, что вообще-то соответствовало действительности. Но опять же, если у нее ничего не выйдет с директором, то и она через какое-то время постареет и растолстеет, и от мела, который сыплется с доски, кожа у нее станет сухой и дряблой, и нервы будут ни к черту от этих учеников, в общем, все шансы у нее стать такой, как они, и даже хуже, потому что у нее мужа не будет, и ребенка она не родит, разве что где-нибудь к тридцати восьми, тогда, может, сумеет обзавестись одним, о котором, конечно, неизвестно будет, кто его отец, — словом, ужасная жизнь.

Мари однако стояла на своем: да она вовсе не ради ликера, а просто из азарта, ведь это вроде того, как царь велит добру молодцу пойти и победить дикого вепря, — такие народные сказки она читает своим первоклашкам или второклашкам, когда видит, что они устали и нет у них настроения заниматься арифметикой. В общем, считайте, что это — подвиг Геракла, сказала она и встала, чтобы пойти в директорский кабинет. И пошла.

Бабы похихикали, потом с нетерпением стали ждать, когда дверь откроется и Мари, которую однажды так унизил предприниматель, появится на пороге. Да не просто появится, а вылетит, вся красная от нового унижения, и скажет: этот урод, нет, это такой урод, девки, с ним точно, где сядешь, там и слезешь. Или того хуже, педофил. В самом деле, может, он и в школу-то для этого поступил. Потому что из него ведь могло бы выйти что-то другое. Вон родители его твердили, что из него выйдет что-то совсем другое, вроде ученым он станет и в Будапеште будет жить. Да не вышло из него другого, а в школу он пришел, чтобы детишек щупать. Есть такие мужики, это у них вроде болезни, да еще и не самая поганая болезнь. Говорят, бывают такие, что людей убивают и разрезают на кусочки, ну, а прежних жен держат расчлененными в морозильной камере. Чего только не бывает на свете. Очень мало теперь нормальных мужиков. Да и как оставаться нормальными, если мир такой. Вон и климат, говорят, меняется, какое-то глобальное потепление, а в других местах, наоборот, похолодание, от этих скачков глобальных и с людьми черт-те что творится, они даже не то чтобы звереют, а хуже, потому что у зверей такого, чтобы убить и расчленить, такого нет. Словом, то, что наш парень не ученым стал, а директором школы, тоже, наверно, следствие глобальных изменений, и в школе он может, не бросаясь в глаза, удовлетворять свои педофильские наклонности. Раньше еще говорили, что он, может, священником станет, а в священники-то люди зачем идут? Именно за этим. Не ради святого причастия или там загробного блаженства, а чтобы на уроках закона божьего детишек гладить в разных местах. Кто нынче думает о царстве небесном? Да никто, ни одна живая душа, а может, и вообще никто никогда не думал, все это выдумано, и не только царство небесное, оно-то ясно, что выдумано, но и то, что были такие эпохи, когда люди в самом деле верили в загробное царство и в то, что они там воскреснут. Сначала умрут, а потом снова оживут, такими существами, вроде как из воздуха, и ничего у них не будет болеть, думали училки, ожидая, когда Мари пробкой вылетит из кабинета.

Но она все не вылетала. А когда, спустя долгое время, вышла наконец, то была раскрасневшаяся, но совсем по-другому, не от стыда. Глаза у нее блестели; она посмотрела на замерших коллег и сказала: ну, покупать «Бейлис» пока не надо, но деньги постепенно собирайте. Лица у коллег не выглядели счастливыми. Они едва сдерживали себя: да неужто этой девке, которую даже король подштанников — так они называли меж собой предпринимателя — вышвырнул к чертовой матери, неужто ей удастся покорить директора, который гомик и педофил, да еще и алкоголик… Не валяй дурака, — сказала наконец одна, — да как же можно с таким-то! Да на него же без слез не глянешь, а если долго смотреть, а тем более целую жизнь… Ну, до этого еще далеко, ответила Мари, пока так, что-то наклевывается, а потом — не думайте, что кто выглядит более-менее ничего, тот таким и останется: к сорока уже никакой разницы, все будто на одну колодку.

26

Что произошло в директорском кабинете, никому точно не известно. Дело, скорее всего, было так: наш парень, приходя в себя после вчерашнего, достиг в душевном своем состоянии той стадии, когда ненависть кажется повсеместной, когда тебя переполняет чувство, что отец небесный весь этот бардак для того только и сотворил, чтобы довести тебя до ручки, чтобы уничтожить тебя живьем, чтобы поселить в твоем сердце такую боль, которую вынести почти невозможно, но при этом и пальцем не пошевелил и не пошевелит, чтобы хоть как-то смягчить, а тем более прекратить твои муки, потому что вместе с болью он дал тебе волю к жизни, которая, непонятно как, но не позволяет тебе, махнув на все рукой, взобраться на чердак, как — и тут наш парень вспомнил одно имя, это, собственно говоря, был его родной дядя, так что между ними была генетическая связь, — словом, дядя этот взобрался на чердак и повесился, оставив сиротами двух детей. Эти двое детей были нашему парню ровесниками, то есть один, понятное дело, был помоложе. Парень наш, после того как это случилось, первое время жалел их, потом, став подростком, стал им даже немного завидовать, это было в те годы, когда он уже испытывал презрение и отвращение к своему отцу, к его запаху, к его одежде. Он думал о том, что дядя, собственно, избавил своих детей от необходимости ненавидеть его, и поэтому парень, вразрез с общим мнением, да и со своим собственным, прежним, считал двоюродных братьев счастливчиками. В нем самом, в нашем парне, не было такой силы духа, чтобы последовать примеру дяди, или, вернее, в нем было ровно столько силы духа, чтобы, несмотря на боль, примеру этому не последовать.

Дядя смог это сделать — из-за женщины. Любовь, пожалуй, единственное, что способно пересилить, переиначить даже волю творца. Потому что если она, любовь, есть, то только благодаря ей ты можешь избавиться от ужаса, что бесконечное время творца поглотит, раздавит твое крохотное персональное время и ты умрешь, — ты не думаешь ни о том, когда это случится, ни о том, как это произойдет. Именно за это неповторимое ощущение свободы творец всегда ненавидел влюбленных, и вся его энергия, которую он, после того как сотворил мир, оставил на текущий ремонт и прочую профилактику, сконцентрировалась главным образом на том, чтобы по возможности запутать, замутить это человеческое чувство. Несть числа трагедиям, которые он причинил и причиняет тем, кто любит. Но ведь вот какая штука: он настолько озлоблен на влюбленных, что часто действует в ущерб собственным интересам, как, например, в случае с дядей, который благодаря любви выбрал не жизнь, а смерть, но в этом точно так же вышел из повиновения творцу, как и счастливые любовники. Конечно, дяде вряд ли было бы приятно узнать, что то, что он думал о своей жене — а думал он следующее: пока он ходит по лесам, потому что он вообще-то лесник был, должность, между прочим, очень хорошая, он и дрова получал даром на зиму, и знал все грибы, так что они самые вкусные грибы ели целыми кастрюлями, да еще и на зиму сушили. Была у них в саду небольшая тепличка, которую тоже дядя построил, весной там рассаду выращивали, паприку, помидоры, потом салат; салат и на продажу шел. А когда сезон заканчивался, полки в теплице заполняли порезанными грибами, и потом всю зиму ели грибной суп. Ну, и должность эта потому еще очень хорошая, что ты свободно себя чувствуешь, ни от какого начальства не зависишь. В лесном деле ведь невозможно предписать, где, куда и когда ходить, а потому начальству там делать нечего. Конечно, оно известно, что, скажем, в лесах, которые относятся к соседней деревне, наш лесник не появится, но что с этого толку: его все равно не найдешь, как если бы он ходил и в тех лесах, ведь лес — это лес, и даже небольшая его часть слишком велика и непроглядна. Много в такой работе свободы, ну, и одиночество еще, так что у дяди нашего парня была возможность думать, вот он и думал обо всяких вещах, о растениях, о доме своем, о детях, которых он очень любил; потом очередь и до жены доходила. Шагает он меж деревьев, как какой-нибудь герой греческого мифа, и представляет себе волосы жены, ее кожу, представляет все, что он бы с ней делал, окажись она тут, в лесу. Конечно, приходила ему в голову и мысль, что бедняжка сейчас дома одна. Он — в лесу от зари до зари, иногда в лесу и ночует, потому что охотники по лесу бродят, браконьеры, ему за всеми надо присматривать. Ходит он и думает: как, должно быть, ей там плохо одной. И когда дошел он до этой мысли, тут ему и подумалось, что она ведь может найти себе утешение. Вспомнился ему вдруг мужичонка один, небольшой начальник в кооперативе, малая шишка, как говорили в деревне, у него и фамилия была — Киш, и росточку он был небольшого, так что во всем своей фамилии соответствовал. И все знали, вся деревня в курсе была, что мужик тот на всех баб бросается, кого ни увидит, тут же приударит: известное дело, недоростки недостаток свой постоянно норовят как-нибудь компенсировать; этот вот компенсировал за счет баб. И ведь мужичонка этот, размышлял наш лесник, и живет-то недалеко от их дома. Да что недалеко — близко совсем. И тут наш лесник, не особенно даже напрягаясь, словно ему ветром эти картины в голову нанесло, представил, как произошел тот случай, который вообще-то не произошел. Больше того: все, что нашему леснику вспоминалось, а потом все, что он замечал, все вроде бы подтверждало его черные мысли. Подтверждало то, что он придумал, а не то, что произошло на самом деле, а вернее сказать, не произошло. Например, если тот мужик здоровался с ними на улице, то нашему леснику казалось, что с ним он здоровается как-то снисходительно, даже с некоторым презрением, а с женой — так уж ласково, что прямо слюной исходит. С ним — сервус, и все, и это «сервус» звучит как: «эх ты, недотепа, ты там таскаешься по лесам, а я в это время твоей бабе тут засаживаю, ты там с елочками-березками разговариваешь, с косулями в салочки играешь, а я твою жену обрабатываю, в твоей же постели». В конце концов наш лесник взбеленился и потребовал от жены ответа, та, конечно, возмутилась, и в этом ее возмущении лесник наш увидел самое неопровержимое доказательство ее измены — и совсем почернел от горя. А после этого — а, не стоит и рассказывать, что еще было, какие скандалы, и не раз, а десять раз, и в конце концов, после очередного скандала, лесник наш полез на чердак и повесился. Может, только для того, чтобы припугнуть жену, и это ему вполне удалось, она в самом деле перепугалась, когда поднялась на чердак, чтобы взять немного крупы или зерна для кур. Подходит она к груде зерна — и видит в полутьме, что муж там висит. Ты чего там делаешь, — спрашивает она; муж, конечно, не отвечает, и ей пришлось на свой вопрос ответить самой: умер он, вот что он там делает. Хотя причины у него не было, сделал он это, то есть умер, без причины, ведь между женой и тем мужичонкой ничего даже не начиналось. Началось только после смерти мужа: ведь своей беспричинной ревностью он, против своей воли, привлек-таки внимание женщины к этому мужику. И спустя некоторое время после похорон, месяцев, может, через пять или шесть, возникла-таки у них тайная связь, тайная, потому что мужик был женат. Из-за этой тайной связи вдова лесника не смогла больше выйти замуж, и, не считая быстро пролетающих часов, когда наш мелкий мужичонка забегал к ней с той целью, с какой мужики забегают к таким вдовушкам, если этого не считать, то прожила она свою жизнь в одиночестве, и в старости никого не осталось с ней рядом. Дети ее покинули, потому что для них ее связь с тем мужичонкой, возникшая позже, стала однозначным доказательством того, что у отца были все основания повеситься. Как только появилась возможность, уехали они подальше от деревни, сначала учиться, потом работать, и мать, которую они в душе считали убийцей, больше того — отцеубийцей, то есть убийцей их отца — они никогда больше не навещали. Словом, была в этой семье генетическая предрасположенность к тому, чтобы раз и навсегда положить конец боли, однако у нашего парня эта предрасположенность не срабатывала — потому, может быть, что не было рядом с ним или на достижимой дистанции такой женщины, как жена лесника.

Наша училка, Мари, вошла в кабинет, как можно предположить, как раз после такого приступа всеобъемлющей ненависти, когда похмельная тоска перешла в острую жалость к себе и вызвала чрезмерную чувствительность, когда парень наш ощутил, что каждая клетка его тела обнажена и жаждет любви, теплоты и сочувствия. Училка же целый месяц уже ездила на работу из другой деревни исключительно на автобусе, потому что король подштанников отступил от обещанного брака, то есть, собственно говоря, отступил в существующий брак, — в общем, это, возможно, и стало причиной, почему училка не была отослана ко всем чертям, но, напротив, усажена на диван и попотчевана кофе. А может, нашим парнем руководила вовсе не чувствительность, а напротив, соображения целесообразности, и он, посмотрев на эту молодую женщину, почти трезво взвесил скрытые в ней возможности: а что, ведь она могла бы быть моей женой, и вместе с ней мы могли бы продолжить линию, начатую отцом, линию новой крови. Правда, она никогда бы не значила для него так же много, как та сегедская девушка, которую так все хотели заполучить, а заполучил в конце концов какой-то гомик из Лос Анжелеса, а может, и не он, а кто-то другой, неважно, — суть в том, что эта, как ее, Мари, что ли, никогда ему так не будет важна. Ну, и еще он чувствовал, что инициатива в данном случае исходит от нее, и это заведомо снижало в его глазах шансы на настоящую любовь. За всю предыдущую жизнь он привык к тому, что это он бегает за бабами, а не они за ним, они были ему как масло в огонь, горящий в сердце, обратная же связь не могла высечь в нем настоящих эмоций. Если ты не должен бороться за что-то, то получается вроде благотворительного обеда, который ты, конечно, сжуешь, особенно с голодухи, но большого удовольствия не получишь, или вроде бесплатного концерта, когда у тебя в голове одна мысль: что оркестр наверняка играет вполсилы или что это такой оркестр, который пускают играть только на бесплатных концертах, и ты уже слышишь фальшь, и недотянутую мелодию, и несогласованность. Словом, Мари была для нашего парня такой бесплатный концерт, который не мог вызвать в нем такого уж большого интереса, ну, разве что трезвое рассуждение, что билеты на концерты нынче так дороги, что если уж подвернулся случай, упустить его просто грех.

27

Чего не заходишь, — встретили его в корчме, когда он туда пришел. Да вот же я, сказал наш парень; ну да, это сейчас, а в другие дни? Ты, конечно, наш парень, наш сукин сын, да ведь у одной суки столько сыновей бывает, что и не поймешь. Вон хоть тут, в деревне, кто-нибудь скажет, у такого-то пса — кто отец? Можно даже представить, что у него отцов сразу несколько, — возьми хоть щенков одного помета: все же разные, ни друг на друга не похожи, ни на мать. А как вспомнишь, что за свадьбы творятся в чьем-нибудь дворе, где у суки течка. Сколько кобелей на нее одну вскакивают — запросто может быть, что у нее внутри все взбалтывается, а потом рождаются черт-те какие щенки, которые ни на кого не похожи, потому что не было у них определенного отца, чтобы тот или этот. Вот и парень наш, вполне может быть, тоже такой щенок, про которого не знаешь, чей он сын. Станет такой директором, а потом забудет, откуда он взялся. И что его такая же мать кормила грудью, как и тех, кто ему до сих пор в корчме друг и товарищ был.

Парень наш слушал, как, пускай непрямо, через собак, поносят его мать, но молчал, а потом сказал лишь, что есть кое-кто, из-за кого он не приходил. На что остальные, теперь уже напрямик, мол, да пускай идет твоя мать в такую-то мать… И тут запнулись: как это может быть, чтобы мать шла в такую-то мать, — тут они даже чуть-чуть растерялись, но потом повторили, для простоты опустив одну мать: да пошла, мол, эта баба в такую-то мать. На что наш парень ответил, что не о ней речь, не о матери, до нее мне никакого дела нет, на нее мне насрать. Вот это да, это разговор, хлопали его по плечу друзья. А тогда какого хрена? На что наш парень ответил, что в соседней деревне нашел он кое-кого, и потом сказал, кого, и что все ж таки, как ни кинь, а никуда не денешься, и ему надо семью заводить, и тут как раз эта девка, которая вообще-то учительница у них в школе. Любовь по месту работы, захохотал кто-то сзади, — из этого женитьбы не бывает, только развод. Потому что это такая штука, что у одного из двоих уже есть муж или жена, вот тогда любовь и случается. Был, например, мужик один, он в библиотеке работал, и к пятидесяти годам понял, что он — другой, не такой, какой с женой был; или стал, один хрен. И тогда вдруг увидел тридцатилетнюю бабенку, которая уж точно могла бы сделать его таким, каким он хотел стать. Словом, ту бабу, для которой вообще-то был прямой интерес сделать его таким, потому что не было там другого мужика, чтобы он мог спасти ее от приближающейся старости и от одиночества, которое грозит бабе, если она до тридцати так и не вышла замуж. Есть такой социологический факт, что в конторе и вообще на работе каждая свободная женщина, особенно около тридцати, даже если она вообще-то очень порядочная, никого, скажем, не обманывает, не ворует, не карьеристка и так далее, так вот она, собственно, исходя из этого социологического факта, обязательно разрушает какой-нибудь брак, чтобы тем самым привести к полному материальному и душевному краху брошенную жену и детей, ну и, конечно, мужа, то есть теперь уже ее мужа, и отца ее детей, у которого вообще-то ни материальных, ни эмоциональных условий не было для того, чтобы создать новую семью. Словом, такова она, любовь по месту работы. Счастье еще, что у нашего парня ни жены, ни детей нет, потому что той бабе даже это не помешало бы попробовать его захомутать, как последнюю и вместе с тем единственную возможность, поскольку нигде на обозримой дистанции нет никого другого, более или менее подходящего, — словом, даже жена и дети не помешали бы ей накинуть на него свои сети.

Да нет же у меня жены, — сказал наш парень, и некоторое время ломал голову над вопросом: если нет жены, то может ли тогда идти речь о похожей социологической ситуации, ну, в том смысле, что все эти ее ласковые слова, и взгляды, и лицо ее, когда она, например, говорит, что никогда не испытывала такого с мужчиной, ни телом, ни душой, — словом, может ли быть это описано не с точки зрения психологии, а как социологическая ситуация. Ему вспомнилось собственное решение, когда он выбрал именно эту женщину, Мари, вспомнилось, что логические умозаключения были тут более весомыми, чем чувства, — и ведь смотри ты, как интересно: умозаключения в конце концов превращаются в чувство. Сейчас, когда они с Мари стали близки и в физическом смысле, когда стали строить планы на будущее, которое они проведут вместе, — он чувствовал, что почти любит ее. Может, это и есть любовь, размышлял он, а то острое желание, которое он испытывал к женщинам до сих пор, особенно тут стоит упомянуть ту сегедскую девушку, — может, это не любовь, а просто жажда жизни, во всяком случае, той ее стороны, где без женщины никак, и в фокусе этой жажды как раз и оказалась Мари. Получается, что он, собственно, влюблен в любовь, а не в определенную женщину. Но тогда как это возможно, продолжал рассуждать он про себя, как тогда объяснить, что другие женщины, и в том числе все эти училки младших и старших классов, которые так откровенно предлагали ему себя, не способны были удовлетворить его жажду любви? На минуту у него появилось предположение, что женщины эти не устраивали его чисто с практической стороны: например, у них были мужья и дети, или они выглядели очень уж пожилыми. По всей вероятности, в таких случаях ты из всего ассортимента тоже отбираешь самый подходящий вариант, есть в нас такая инстинктивная потребность отбора. Потом он вдруг подумал, что эта женщина, Мари, довольно красива и душа у нее есть, вот поэтому… И тут ему уже не пришло в голову, что все это, в том числе и красота ее — мол, покажу я этой команде, которая перехихикивается у меня за спиной, дескать, посмотрим, кто себе выхватит этого урода, покажу я им, что могу и я найти себе жену не хуже, чем у других, а то и лучше, — в общем, ему не пришло в голову, что все это тоже опирается на практические соображения, что, может быть, вообще все решения в делах любви принимаются, собственно, на основе пускай неосознанных, никогда не формулируемых в законченном виде, но все-таки рациональных соображений.

Так что вот из-за нее, — сказал он в корчме, и что скоро свадьба. Ага, откликнулся кто-то, помнит он эту семью. Был там и отец, но он как-то рано откинул копыта, так что девка без отца росла. Не хочу тебя зря пугать, — это говоривший к нашему парню обратился, — но если муж рано умирает, то тут стоит присмотреться к жене. Ну, не то чтобы мышьяк там, или спичечные головки, растворенные в чае, или соляная кислота, — у баб есть и другие способы, куда более коварные. Так ведь — сколько мужиков умирает молодыми, сказал наш парень, несчастный случай, например. И все равно надо приглядеться к жене, настаивал говоривший, потому что — куда мчался, скажем, тот мужик, — и тут прозвучало имя одного из жителей деревни, — куда он так спешил, что на повороте его прямо намотало, вместе с машиной, на дерево, пришлось автогеном да пилой работать, и дерево-то после этого к чертям засохло. Проще было бы спилить дерево и снять с него, как кольцо с пальца, машину вместе с тем мужиком… В общем, куда он летел, ну, куда, — спросил говоривший и ткнул пальцем в воздух над головой. А куда? — заинтересовался наш парень. Этого я не знаю, но ясно, что жена его куда-то послала, факт.

Ах ты, мать его, — тут же отозвались другие, — да ведь тогда выходит, она — и тут они назвали вдову, которая после смерти мужа одна растила детей и никогда больше не вышла замуж, вычеркнула из своей жизни всех мужчин, настолько важны были для нее умерший муж и дети. Правда, иные считали, что мужики ей вообще не очень были нужны, потому-то она так легко сумела устоять перед грехом, вернее, поскольку в этом случае новое замужество грехом не считается, то перед любовью. Тогда, выходит, баба его и убила — тут прозвучало имя ее бывшего мужа, — ведь какой мужик был, какой молодец, а она взяла его и убила, мать ее.

Чушь собачья, — сказал наш парень, — куча же людей найдется: хоть у них жены нет, все равно умирают молодыми. Эй, эй, — сказал тот, который показал себя большим знатоком подобных убийств, — там ведь тоже есть какая-нибудь баба: или любовница, ну, или мать. Вот к ним и надо приглядеться. Бабы, они все, даже матери, способны убить. Ведь сколько таких, кто, например, доводит детей до болезни, и чем доводит? — вечными требованиями да слезами, им лишь бы оставаться самыми главными для ребенка, чтобы ребенок чувствовал, что без них он пропадет — и в конце концов в самом деле пропадает. Потом, есть и такие матери, которые как раз беспечностью своей загоняют детей в гроб. Словом… Мужики собирались еще что-то сказать, но не могли вспомнить, что, и как забрели в эту тему, забыв, что причиной была возможная женитьба нашего парня и что они знают эту семью. Они же все время пили, пока говорили, и пили, конечно, и до того.

Приходи почаще, — сказали они нашему парню, а он ответил, мол, будьте спокойны, приду, — и пошел прочь, домой, к матери, которая рада была, что, хоть и очень редко, но видит сына в относительно трезвом состоянии: значит, ступил на правильный путь. Каждый к этому приходит, думала она. Даже ее сын. Было у нее в голове что-то в том роде, что в мире добро всегда побеждает зло, надо только дождаться. Хотя всё вокруг, да и сама ее жизнь, противоречило этому, она все-таки верила в добро. Вера эта — вроде того, как человек с младенчества учится говорить. Если он слышит подобное уже в первом классе, на уроках закона божьего, то вера в добро становится как бы знанием, входит в число важнейших сведений о мире, и от этого он уже никогда не избавится. Даже когда с ним случится что-то ужасное, например заболеет раком, и он не просто умирает, а перед этим его еще беспощадно распотрошат, тем самым не к выздоровлению подталкивая, как обещали, а дальше в болезнь, к жутким мучениям, а современная медицина, она только продлевает и дикую боль, и страдания, причем не из какого-то там милосердия — как можно из милосердия причинять боль! — а потому, что соцстрах платит врачам до тех пор, пока они что-то еще могут делать с больным; конечно, они-то там, между собой, прекрасно знают, что надежды никакой нет, да они и не вкладывают в это дело слишком много энергии: впихнут человека в операционную, отпилят ногу, пораженную саркомой, потом вырежут половину легких, потому что там метастазы, и до тех пор обрезают понемногу от бедняги, пока хоть что-то остается, чтобы близким было что в гроб положить, зато денежки на счет больницы текут и текут, и это дает возможность учреждению здравоохранения функционировать дальше, давая возможность новым больным страдать, а врачам продолжать свою работу, работу живодеров.

А тот, кто туда попадает, к ним в руки, даже тут способен думать, что все это — ради добра, например для того, чтобы очиститься, освободиться от грехов, которые ты совершил за свою жизнь, чтобы потом, после смерти, уж в самом деле все было совсем хорошо. То-то человек удивился бы, обнаружив, что после смерти вообще ничего нет, и его самого нет, а потому он ничего там не обнаружит.

Вот и в душе матери нашего парня глубоко жила эта вера в хорошее, хотя она не могла бы даже сказать более или менее определенно, собственно, что это — хорошее. Хорошо ли, скажем, если у человека есть жена и ребенок, и не является ли это так называемое хорошее всего лишь предисловием к чему-то очень плохому, трагическому? Или наоборот, то плохое, что с тобой происходит, может быть, есть залог чего-то прекрасного, что ждет тебя в будущем? Например, мужчина, ну, или женщина, отстрадав в браке сколько положено, прожив в муках каждую секунду, именно поэтому будет потом способен на такую любовь, какую раньше даже представить себе не мог. Или, чтобы хоть как-то спасаться от домашнего ада, он вечно, до поздней ночи, торчит на работе и, раз у него такое море времени, в конце концов изобретет что-нибудь потрясающее, за что получит огромные деньги и всемирную известность. И у этого мужчины, ну, или у женщины, как раз и было, пускай в подсознании, главное желание: придумать что-то такое грандиозное, как теория относительности. И условием для этого как раз и могла стать невыносимая семейная жизнь. И мужчина этот, ну, или эта женщина, чувствует себя невероятно счастливым аж несколько лет, пока организм и нервная система выдерживают побочные следствия мировой славы и немеряных денег.

Мать нашего парня, конечно, ни о чем таком не думала, вообще не пыталась понять, что от чего происходит: вытекает ли из плохого хорошее, из одного действия — другое действие, или это тоже лишь вопрос своего рода веры, когда человек связывает вещи у себя в голове, чтобы они не рассыпались на куски. Она видела только, что парень вроде бы ступил на хороший путь, потому что — почему не назвать хорошим делом то, что он собирается жениться, а это потом создаст возможность для рождения ребенка или детей. То, что парень в конечном счете будет проводить время не с приятелями алкашами в корчме, а дома, это и для здоровья должно принести позитивные результаты. Такой поворот мать считала настолько благоприятным, что с гордостью рассказывала всем, например соседям, как наладится теперь у них с сыном жизнь и как жаль, что муж ее не дожил до этого. Соседи, как и положено, притворялись, что тоже рады, но когда она ушла, сосед негромко сказал жене: ладно, подождем, чем все кончится. А чем это может кончится, спросила жена, сосед же только посмотрел на нее, и на лице у него написано было, что он имеет в виду.

28

После свадьбы, которую сыграли скорее, чем принято, парень наш сказал матери, — они были в кухне, она готовила обед невестке и сыну, — в общем, он сказал, что они попробуют жить отдельно. Мать повернулась спиной к плите, лицо у нее было влажным от пара, поднимавшегося от кастрюли. А здесь вам что, плохо? — спросила она; парень ответил: да нет, хорошо, только новая семья должна жить сама по себе; его молодая жена кивала: да, сами по себе, они это давно уже обсудили, только ждали подходящего момента, чтобы сказать об этом, и этот момент как раз подходящий, так что не стоит пенять, почему не сказали раньше, вот, сказали же, и нечего сомневаться, что этот момент самый что ни на есть подходящий.

Ладно, сказала мать, а про себя подумала, что вовсе не ладно, просто в таких случаях полагается говорить: ладно. Знала она таких, которые не соглашались — и тем самым окончательно теряли детей, которые не только не оставались с родителями, но и из деревни уезжали, а то и вообще из страны, и оставались от них всего-навсего две открытки: Поздравляем с Рождеством, Желаем счастливого Нового года, — и еще: С приветом из — и тут стояло название какого-нибудь курортного города. Ладно, — сказала она, хотя в тоне ее звучало «неладно», и добавила, что после обеда достанут они из комода сберкнижки, которые еще отец открыл, чтобы помочь сыну, когда тот будет покупать жилье в Будапеште. Чтобы не говорили родители будущей будапештской жены его сына и новая родня, которая появится с его женитьбой, что это благодаря им парень может жить в столице. Чтобы потом он всю жизнь чувствовал себя им обязанным, как было с ним, его отцом, когда он поселился в доме тестя. Ну уж нет, у его сына жизнь будет другая. Ему не придется на каждом воскресном обеде изображать благодарность, что в будапештских семьях, собственно, вроде как обязательное дело, родители там требуют от детей, чтобы те показывали им, что они к ним относятся как к родителям, это у них вроде ритуала, скажем, вроде мессы, на которой надо прочитать семейное «Верую», дескать, верую в семью единую, а потом мать произнесет проповедь о счастливой судьбе детей своих, о том, чем они, родители, ради детей своих пожертвовали, не считая обеда, который, конечно, и сам по себе вроде как дар детям, о том, какие прекрасные вещи придумали для них они, родители, и как они могут обратить свои связи и деньги на дело благополучия детей, если дети и в дальнейшем будут выражать свою благодарность. Оплатят, например, им тур в Тунис, горящую путевку, потому что у детей все равно не наберется столько денег. И дети прямо там, у обеденного стола, опустятся на колени, и мать скажет: вкусите от плоти семьи нашей, и тогда вкусят они обед… Иногда такой обед проходит быстро, потому что хозяйка вообще-то терпеть не может возиться на кухне с кастрюлями, для нее обед — только способ продемонстрировать свою власть, она даже суп не варит, если можно, но иногда суп все-таки имеет место, чтобы обед выглядел настоящим обедом, или потому что второе блюдо — это, скажем, пшеничная каша с вареньем, которая полноценным блюдом не считается, в общем, чтобы такое несерьезное блюдо было дополнено хоть чем-нибудь содержательным.

Нет, сказал отец нашего парня, я в лепешку разобьюсь, но соберу хотя бы на полквартиры, и заплачу, и расписку попрошу, на случай, чтоб не забыли, потому что эти будапештцы такой народ, все забывают, они, конечно, не вспомнят, что деньги получили от деревенского родственника, они будут помнить только, что мужа получили для своей дочери, у которого ни связей, ни родни, во всяком случае, такой родни, которая могла бы войти в их круг. И, конечно, сразу выкинут из головы, что вместе с парнем к ним и денежки пришли, а не будь этих денежек, то пештская родня, которая вообще-то была будайской, но в деревне о них говорили «пештские», — словом, пештская родня эта не то что квартиру, а конуру собачью не смогла бы купить.

Вот эти отцовы сберкнижки они теперь отыскали — и купили домик; тех денег, которых в Будапеште хватило бы на полквартиры, здесь, в деревне, оказалось достаточно, чтобы купить целый дом, ведь разница была очень большая, из-за нее, собственно, не мог даже возникнуть такой вариант, чтобы наш парень, пускай один или с женой, у которой за душой ничего не было, переселился в Будапешт, потому что в половине квартиры нельзя жить. Это вполне можно считать современным методом закабаления, который связывает по рукам и ногам не только нашего парня, но и бесчисленных будапештцев. Ведь если они вдруг возьмут себе в голову переселиться, скажем, в Лондон или в Нью-Йорк, у них морды вытянутся. Потому что в этих городах денег, которые они смогут выручить за свои будапештские квартиры, не хватит даже на полквартиры, пускай в самом дерьмовом квартале, где живут одни негры да арабы, чью чуждую внешность и чьи чуждые обычаи цивилизованный европеец способен спокойно терпеть разве что на экране телевизора. В общем, на деньги, которых там, в Лондоне или в Нью-Йорке, не хватит даже на полквартиры, здесь, в этой деревне недалеко от Будапешта, наш парень купил целый дом: две горницы, веранда, кухня, подсобные помещения и, конечно, двор, где можно кур держать, но лучше, если просто будет трава; такой дом нашелся недалеко от дома родителей нашего парня, вернее, от дома их родителей, близко, но все же отдельно.

Как только жилье было готово, у нашей девушки, которая теперь уже и по документам была не девушка, а мужняя жена, стал заметно округляться живот. Бабы в школе, видя это, говорили ей, о, это очень большое событие в жизни, потому что женщина — она для того и женщина, чтобы рожать детей, так она выполняет свое предназначение. Вот такие вещи они ей говорили, и только когда она ушла домой, потому что ее то тошнило, то голова кружилась, то есть она понемногу знакомилась с темной стороной благородной женской миссии, — когда Мари, борясь с дурнотой, вышла за порог школы, училки стали говорить: бедная девка, — так они ее называли, потому что любили называть себя и друг друга девками, хотя ни возраст, ни сложение не давали им для этого особых оснований, — бедная девка, говорили они, ребенок-то поди будет похож на отца. Такой страшненький ребенок — это же кошмар что такое! Как матери такого любить? Все-таки это же мой ребенок, станет она повторять себе каждый день, а про себя думать: лучше бы он не мой ребенок был, а чей-нибудь еще, а у меня был бы нормальный.

В деревне, когда ребенок родился, все гадали, высчитывали, как же это получается, с рождением-то? Шесть с половиной месяцев после свадьбы… Да какие там преждевременные роды, если три триста и пятьдесят три сантиметра. Какое там: если недоношенный, то в нем бы и двух кило не было, и его бы долго держали в роддоме, под колпаком, как цыплят в инкубаторе, после этого он или наберет свое и выправится, или случится с ним что-нибудь непоправимое, например, ослепнет от искусственного света. В конце концов все сошлись на том, что девка ради денег на это пошла, чтобы в день учителя, когда премии распределяют, директор побольше ей выписал. Такое вот простое объяснение напрашивалось у этой истории, — потому она и уступила начальнику, а там пошло дальше. Потому как, уж это точно, по своей охоте не пошла бы она за директора. И девка она красивая, и вообще не тот человек, чтобы по своей воле всю жизнь жить рядом с такой образиной, — разве что с досады, чтобы отомстить предпринимателю, а через него всем мужикам, которые выглядят хоть немного лучше, чем наш парень, то есть большинству мужиков; ну, или из сострадания, потому что пожалела парня: каково ему с такой внешностью-то! Хотя нет, это вряд ли. Если уж искать причину, то реальная причина — только выгода, только ради выгоды она ему отдалась, а тут и вышла промашка, потому что у парня мало опыта в том, как предохраняться. Или сложилось так, что когда это дело наклюнулось, в тот момент у него не оказалось презерватива. В деревне нет таких автоматов, какой мог бы стоять, например, в сортире дома культуры, чтобы, когда понадобилось, туда выскочить, погоди, мол, я сейчас, принесу резинку. А если бы и был такой автомат, то все равно не так это просто. Весь дом культуры таращил бы глаза: чего это директор бежит из школы, которая от дома культуры наискосок, сюда в сортир? Именно тут ему захотелось поссать, что ли? Когда в школе сортиров полным-полно. И каждый бы сразу все понял. Даже пускай парень спрячет тот пакетик в карман, — каждый догадается: парень трахаться собрался. Кто-нибудь еще и крикнул бы: что, парень, трахаться идешь?

Словом, в деревне такого автомата не было, а и был бы, что толку, — так что девке он, наверно, сказал, мол, будь спокойна, я осторожно, знаю я, как это делается, все будет о’кей. И, может, оттого, что впопыхах, да и не совсем так, как он привык, когда к той вдове ходил, потому что эта девка молодая была и хорошо пахла, вот он и забылся, не сумел взять себя в руки, когда надо было остановиться. Конечно, чувствовал он, что вот он уже, край, но двинулся не наружу, а внутрь, а когда опомнился, дело уже было сделано.

Вот так девка и залетела, говорили в деревне, отсюда и свадьба, и не зря они так спешили. Можно сказать, дитя зачато было в грехе, и на грехе строился союз этих двух людей. Нет у этого союза будущего, на такой ненадежной основе, говорили в деревне, да и не может быть иначе, ведь во всей их жизни не было ничего другого, кроме желания найти, в чем особенность, неповторимость их жизни, чем она, их жизнь, отличается от жизни других людей. Почему ты, например, смог прожить жизнь с тем, с кем прожил, хотя никаких для этого не было оснований, разве что та маниакальная идея, что твоя жизнь — это данное тебе испытание. Что, например, удастся ли твоя жизнь вот с этим человеком, который через пару лет после свадьбы растолстел, бреется, может, раз в неделю, зубы не чистит никогда, а потому дыхание у него — как прокисшие помои, и вообще несет от него навозом, потому что, хоть и моет он руки после скотины, запах этот в кожу ему въелся. И человек этот иногда, если не нажрался до такой степени, что уже не соображает, где он, и не помнит, есть у него жена или только корова, и валяется в хлеву, в навозной вони, которая вообще-то кажется ему приятным запахом, — словом, когда он не до такой степени пьян, то, случается, влезает на жену, и та подчиняется, воспринимая это как часть того самого испытания, и терпит, чтобы он, пользуясь ее телом, удовлетворил свою поганую потребность. А потом жена и дочь свою этому учит, мол, не надо бояться, пару лет мужику хочется часто, но тогда и тебе с ним хорошо, потом — куда реже, но все равно перечить не стоит, потому что он от этого только дуреет. Не годится и врать ему, мол, ты что, не помнишь, совсем же недавно было, только ты пьяный был в стельку, потому и забыл все, — врать не стоит, плоть не обманешь, она все равно выдаст. Дай ему, чего он хочет, и какое-то время будет тихо. Тогда этот придурок — так она мужа называет — будет думать, что он кто-то. А, ну да, остается еще одна задача: после этого надо сделать вид, будто тебе тоже хорошо, — объясняет мать, — потому что только тогда он чувствует, что он кто-то. А вообще-то один черт, что он чувствует, потому что он не человек, а пустое место… Словом, вечно ищут они моральные основания и лишь им свойственные особенности, по которым, например, всю жизнь терпят сожительство с таким человеком. И почему она лучше, эта жизнь, чем жизнь другого кого-нибудь, среди прочих — нашего парня, которая, если смотреть с этой точки зрения, рано или поздно пойдет под откос, и это видно уже сегодня?

Женитьба нашего парня действительно опиралась на то событие, о котором говорили в деревне; может, наугад люди сказали, но попали в самую точку, а может, кто-то, скажем, уборщица, как раз протиравшая пол в коридоре, слышала, как Мари вскрикивает: ой, осторожно, — а наш парень ее успокаивает, дескать, ладно-ладно, и говорит, что нет у него презерватива, а в доме культуры нет автомата, и был бы, все равно ничего хорошего, потому что все поняли бы, зачем я иду туда, но ты не волнуйся, я буду следить. Слышала уборщица и то, как наш парень сказал училке, мол, прости, не сумел я удержаться, ты уж не сердись. Последствий не будет, для этого надо много раз, тогда будут последствия. А один раз — это только один раз. Существует пропорция: столько-то совокуплений, из них столько-то продуктивных. Это мы еще на биологии учили, — объяснял наш парень, чтобы успокоить Мари. Правда, если случится как раз тот один случай, — этого наш парень уже ей не сказал, — который и окажется результативным, тогда, по отношению к этому случаю, пропорция окажется стопроцентной. Как раз это здесь и произошло; а пропорция два к десяти могла бы выйти в том случае, если они еще бы совокуплялись, но тогда следующие случаи были бы безрезультатными, поскольку результативным получился самый первый.

Все это не означает, что брак их опирался на карьерные планы Мари, на ее надежды насчет премии. Да, собственно, те, кто ее хорошо знал, и так понимали, что для нее вовсе не это важно. В то же время, если брак этот опирался не на карьерные соображения и не на жажду денег, то это не доказывает еще, что в его основе лежало искреннее чувство, потому что, как известно, и жизнь нашей девушки, и эта связь питались чувством мести: мол, теперь она покажет королю подштанников, что не удастся ему втоптать ее жизнь в дерьмо. Что она и без него создаст семью, причем не с кем-нибудь, а с директором школы, который в этом плане, несмотря на свои негативные внешние данные, все-таки кое-что.

29

Ребенка назвали Габором. Имя ему дали с учетом того, как звали отца, деда и прадеда. Но не в том смысле, что хотели дать ему именно то имя, которое носили три предыдущие поколения, а потому, что как раз не хотели этого делать. Мать малыша сказала, что намерена прервать ту линию, в которой наш парень, отец новорожденного, был, как подсказывает память, третьим, но если бы под рукой оказались письменные документы или если кто-нибудь пошел бы к священнику, посмотреть метрические записи, то, возможно, оказалось бы, что линия эта уходит во тьму столетий. Она с этим покончит, сказала Мари, и даст этому ребенку другое имя, пускай он будет Габи. При этом в голове у нее было что-то в том роде, что с новым именем что-то новое начнется и в мире. Что ее жизнь, которая с этим ребенком получала некоторую дальнюю перспективу и, как можно предположить, уходила в бесконечность, эта жизнь, которая принадлежит ей, становится началом чего-то, попросту говоря, нового времени. Когда ей приходило в голову прошлое, например, отец, который не смог содержать семью и раньше времени вышел из строя, это прошлое в ее глазах представлялось лишь своего рода подготовкой, оно и было-то как бы для того лишь, чтобы возникло что-то настоящее — время, начавшееся с нее, с ее личности. Это было чем-то вроде истории евреев до рождения Иисуса: вся эта мешанина, все это множество запутанных историй было рассказано лишь для того, чтобы появился наконец кто-то настоящий, кто вернет мир в свое истинное русло, вне которого до тех пор бродили, не находя себе места, не только язычники, те-то само собой, на то они и язычники, — но и евреи. Словом, это имя значило, что отныне она, Мари, будет определять, что будет дальше: ведь отныне сама жизнь может быть осмыслена только с ее точки зрения, в отсчете от нее и от ребенка, который продлевает ее личное время в историю.

Мать нашего парня, правда, немного сердилась: ей бы хотелось, чтобы память ее мужа, отца нашего парня, продолжала жить в имени ребенка, сына нашего парня; но в конце концов, что поделаешь, она смирилась. Она подумала, что про себя-то все равно будет звать его именем покойного мужа, с которым в действительности и началась новая линия, новая кровь, хотя невестка об этом понятия не имеет: ведь она в эту историю затесалась случайно, как необходимое или, скорее, неизбежное зло, ведь без нее, без этого компонента, не могло бы быть продолжено начатое отцом время, и ребенок нашего парня втайне явился ей, матери, под этим именем, а когда она подумает: Габи, Габика, это будет так, словно она думает о ком-то чужом, зато если она будет думать про — и тут она произнесла про себя имя отца нашего парня и вместе с тем имя нашего парня, — то есть когда она мысленно произнесет это имя, тут-то он сразу и появится, ее внук. Потом она решила еще, что когда-нибудь, когда малыш вырастет, она подзовет его к себе, или — так иногда она романтично думала — подзовет его к своему смертному одру, где люди, как это принято, каются в своих самых страшных грехах и открывают свои самые сокровенные тайны. Например, что всю жизнь у них был тайный счет в банке, любовница, или что в другом городе у них есть внебрачный ребенок. Причем ребенок об этом не подозревает, знает только, что у него нет отца. Когда он был маленький, он думал, что его мать — та библейская женщина, которая зачала непорочно; только потом он стал думать, что она — последняя шлюха, которая готова была переспать с любым, и отца у него нет потому, что она не могла показать ни на одного человека, мол, вот это тот человек, а на многих же не покажешь. Хотя правда заключалась в том, что тот человек работал там же, в том же городе, на какой-то стройке, кажется, там и познакомился с этой девчонкой, из отдела снабжения, куда она попала случайно, потому что не попала в университет, и родители ей сказали: иди работай, если не учишься, мы тебя содержать не будем, — а с аттестатом зрелости удалось устроиться только туда, ну, а после этого про университет и думать было нечего, потому что за год и то, что знала, перезабыла. Весной и заявление не стала подавать, бесполезно.

Благодаря этой случайности осталась девка работать в отделе снабжения диспетчером. Целыми днями у нее люди толклись: то-то и то-то кончается, выпиши. Среди них был и тот молодой мужчина. Он уже три недели как здесь работал, а жена далеко была, правда, на выходные он к ней ездил, но не хватало ему этого, он даже не мог разобраться, в каком смысле не хватало: то ли в смысле душевном, то ли физическом, трудно ему было различить, — во всяком случае, очень его потянуло к этой девке, к диспетчеру; наверно, его бы и к другой потянуло, но другой не было, только она. Никак не хотел он ее упустить, потому что другой возможности не видно было на горизонте, и поэтому он, без особых даже размышлений, еще при первом знакомстве сказался холостым.

Девка же рада была: наконец-то порядочный человек, с которым она может связать свою жизнь. Они уж и будущее свое спланировали, чего они хотели бы, — тем более что все для этого как бы уже было: и дети, и дом. Ухажер наш особой фантазией похвастаться не мог, да ему это и не требовалось, он просто рассказывал, как у него дома, описал своих мальчишек, мол, вот такими он видит будущих детей, описал дом, платья жены, мол, такие он купит ей, когда они поженятся. И девка наша легла с ним, потому что, во-первых, вроде бы в искренности его намерений можно было не сомневаться, хотя, конечно, они были искренними только в том смысле, что он искренне хотел ее заполучить, — во-вторых, она тоже была молода, а тело своего требовало.

Потом жених исчез: стройка, где он работал, закончилась. У девки сначала случилась задержка, она к этому пока не отнеслась всерьез, но когда перешло на второй месяц, ударилась в панику, тем более что жених не давал о себе знать. Уже и врач подтвердил, что да, все так, и тогда она решила сама разыскать жениха, села в автобус, слезла в той деревне. Спросила, где живет такой-то, ей объяснили: до магазина, потом повернуть направо, улица идет к оврагу, потому ее и зовут — Овражная, правда, сейчас у нее другое название, но никто его не помнит, улица Дёрдя Дожи или вроде того. Да вы не заблудитесь, после магазина других улиц нет, деревня у нас небольшая, и на той улице, как мостик перейдете через ручей, — местный житель загнул несколько пальцев — третий дом слева. Вот там он и живет, только сейчас нет его, жена только дома. Сам-то он на железной дороге работает, недавно нашел там место, а раньше хуже было, раньше он на стройке работал, то на одной, то на другой, домой приезжал редко, детишки по нему скучали, да и баба, конечно, а сейчас он на дежурстве. Девка наша на это сказала: она ищет не того, у которого жена, а у которого нет жены. С таким именем, сказали на остановке, повторив имя жениха нашей забеременевшей девки, другого тут нет. Есть только один, с женой и двумя детьми. Когда девка, уже два с половиной месяца носившая в себе ребеночка, описала, как выглядит этот человек, тот ли он, местный житель сказал, да, похоже, и тогда она все поняла. Горько ей стало, а когда ее спросили, зачем ей этот мужик, она ответила: так, ничего особенного. Вроде тут у нее пересадка, вот она и подумала, не повидаться ли, раз такой случай, они в одном классе учились в гимназии, но неважно, она поедет, и она села на подошедший как раз автобус, чтобы поскорее покинуть эту деревню, эту автобусную остановку, место ее позора.

И решила: родит ребенка, будет его воспитывать, одна так одна, или, может, найдется кто-нибудь, тогда с ним. С тем, кто согласится признать чужое дитя, поймет, почему она оступилась, поймет, скажем так, ее трагедию, от которой и сможет ее вылечить тот добрый, все понимающий человек. Ребенка она сохранила — и в конце концов, после нескольких неудачных попыток найти себе пару, вырастила его одна.

А когда сын, ему было лет шестнадцать, предъявил ей претензию насчет отца, она даже не смогла ему ничего ответить, не готова была к тому, что сын бросит ей в глаза упрек, сын, которому она жизнь отдала. А он ей сказал: я ведь тебя не просил меня рожать, не разыгрывай тут мученицу, ты меня потому родила, что тебе так удобно было, тебе и в голову не пришло подумать, удобно ли это мне, лучше ли мне от того, что я родился, ты ни о чем не думала, только о себе, чтобы все-таки не одной жить.

Девке нашей было тогда уже за сорок, и от беспросветной работы — ведь ей приходилось в одиночку добывать деньги, чтобы содержать почти взрослого сына — выглядела она куда старше своих лет. В общем, ситуация была аховая; это вроде того, как если ты в молодости возьмешь в банке огромный кредит и потом всю жизнь выплачиваешь долг, а когда уже все почти выплатил, ну, с последней долей запоздал, банк тебе сообщает: посылаем к вам судебных исполнителей, всю вашу мебель пустим с молотка, потому что вы неаккуратный должник. Да ведь я пятнадцать лет платил день в день, говорит должник, а банк свое: девяносто дней, прошли девяносто дней, и давайте не будем о прошлом, сейчас речь идет о сегодняшнем долге. Вот так же сын набросился на мать, а потом, когда ему исполнилось восемнадцать, вообще ушел из дома. Мать даже не знала, где он, а когда однажды в программе «Бездомные» по телевизору расплакалась, что она просит сына вернуться и все сделает, чтобы ему было хорошо, сын увидел эту программу и сказал: ага, хочешь, чтоб я и дальше был тебе утешением в жизни, так не дождешься этого, хрен тебе, а не сынок, вот так он выразился, восемнадцать лет я тебе был игрушкой, оправданием твоей жизни, все, хватит.

Словом, лежишь ты на смертном одре и, перед тем как отдать богу душу, просишь жену выполнить твою последнюю волю, разыскать как-нибудь того ребенка, наверняка он захочет увидеть хотя бы могилку отца. И — чего только не бывает не свете! — парень тот в самом деле захотел увидеть его могилку; но вместо того, чтобы плюнуть на нее: ведь человек этот бросил его в дерьме и, если говорить прямо, загубил материну жизнь, да и, в каком-то смысле, его жизнь тоже, — так вот, этот парень зауважал своего отца после его смерти, за то, скажем, что тому хватило духа бросить его мать, которую ведь в самом деле даже один день невозможно терпеть, такая она сволочная и склочная. Сын даже фотокарточку отца повесил в той комнатенке, которую снимал после того, как ушел от матери.

Вот примерно о чем думала мать нашего парня, представляя торжественный момент, когда она будет лежать на смертном одре; было тут, конечно, одно слабое место, потому что она и сама понимала, что, умерев, она уже не увидит того будущего, которое должно вытекать из того факта, что внук ее узнает свое настоящее имя и, узнав его, воспримет как некую миссию тот путь, который ему это имя откроет, — словом, этого она уже никак не увидит. Она немножко боялась, что если ей не удастся открыть внуку это имя, потому что слишком поздно он подойдет к ее смертному одру и она будет уже не умирающей, а мертвой, то он так и проживет всю жизнь, не узнав, кто он на самом деле, и не понимая, чем объясняются его психические проблемы. Будет искать причину то в том, что мать слишком рано перестала кормить его грудью, то в алкоголизме отца, то в бедности, в которой прошло его детство, хотя дело вовсе не в этом: источник всех бед — то, что человек не знает, кто он на самом деле, а потому не может знать, какова его задача в жизни, потому что имя, оно обязывает человека, а у него имя — не его имя.

30

Собственно, с появлением этого ребенка, ребенка с неправильным именем, и начались, или, можно сказать, продолжились проблемы. То есть беды, или несчастья, как говорят крестьяне, понимая под этим и рак, и слепорожденное дитя, и пьяницу мужа, и жену, изменяющую направо и налево, и ящур, который так проредит скотину, что оставшуюся и считать нечего, и птичью холеру, из-за которой все хозяйство осталось без птицы, словом, все, что делает невозможной жизнь, строящуюся на приумножении добра и моральных принципах, усвоенных на уроках закона божьего, жизнь, которую они считали единственно приемлемой. Не было такой семьи, на которую не обрушилась бы та или иная беда, а если на какую-то семью не обрушилась, стало быть, она, эта семья, на листе ожидания и скоро и здесь объявится или страшная болезнь, или произойдет несчастный случай со смертельным исходом.

Ох, как трудно решить, где берет начало событие, из-за которого произошло то-то и то-то, не является ли то, что ты считаешь началом чего-то, на самом деле частью давно начавшегося процесса. А потому ты не можешь знать: не будь этого ребенка с неправильным именем, все равно бы оно происходило, то, что происходит сейчас? А происходит вот что: пока Мари в горнице пеленает младенца, наш парень выходит на веранду, садится там и ставит перед собой на столик пластмассовую канистру с вином, с того виноградника, который посадил отец, когда еще не работал на тридцать втором домостроительном комбинате. Вернее, не посадил, а обновил, потому что на том месте и раньше был виноградник, только он выродился, и тогда отец сказал, заменю-ка я старые кусты, а таких было больше половины, и потом, в течение нескольких лет, заменена была и вторая половина, но все же виноградник так и не стали называть именем отца нашего парня, а называли именем его тестя. Вот за это вино и взялся наш парень, за вино, которое для него было бесплатным и тоже называлось именем деда.

Он даже сказал Мари, когда она вышла из горницы на веранду, мол, брось ты меня этим вином попрекать, оно для меня бесплатное, только и надо, что из погреба домой принести, к семейной кассе это никакого отношения не имеет, а денег у нас нет не потому, что я их на вино трачу, а потому, что ты в декрете, а декретные деньги — это разве деньги, это видимость, будто государство платит за содержание ребенка, на самом деле это то же самое, как разведенные предприниматели, когда они, в расчете из минимальной зарплаты, швыряют оставленной жене и двум оставленным детям несчастные пару тысяч, да и то потому лишь, что суд их к этому вынудил. На что Мари сказала: вино, может, и вправду денег не стоит, зато время, которое уходит на бесплатное вино, часы, которые ты тратишь на пьянство, вот это стоит денег. Ты мог бы работу какую-нибудь взять, репетиторство, скажем, вон сколько в школе оболтусов, а если нет, помог бы мне с ребенком, как другие мужья, или по хозяйству, например, помыл бы посуду.

От грязной посуды меня воротит, отвечал наш парень, не могу я пальцами лезть в тарелки с остатками еды. Меня вот — не воротит, почти уже кричала Мари, или, если меня тоже воротит, давай после обеда всю посуду выбрасывать в мусор. Ты привыкла мыть посуду, потому тебя и не воротит, а мне этого делать не приходилось, говорил наш парень. В этом-то и беда, отвечала Мари, что тебе ничего дома делать не надо было. Мне надо было другое, не посуду мыть, у меня другие были дела, говорил наш парень, раздраженно вытягивая голову из-за канистры и снова пряча ее, будто это был кукольный театр, будто кто-то бил по высунувшейся голове громадной сковородкой, отчего она пряталась и опять ритмично высовывалась, подставляясь для новых ударов — для сердитых слов Мари, что у них ни на что нет денег, даже на бумажные пеленки. Нет, это возмутительно, говорил наш парень; он произносил это слово, «возмутительно», но выражение у него на лице не соответствовало значению слова, оно отражало куда более сильные эмоции, может быть, связанные с вином и с присутствием Мари, что-то в том роде, что эти две вещи, Мари и вино, просто не выносят друг друга. Возмутительно, сказал он, из-за какого-то младенца, из-за того, что он все время только и знает, что срать и ссать, приходится столько деревьев вырубать в южноамериканских джунглях. По мне, так лучше бы с этим бороться, чем способствовать вырубке лесов, чем деньги вкладывать в эту гнусную, враждебную для земли и для человечества деятельность. Надо вернуться к тряпичным пеленкам, на что Мари ответила: насрать мне на твою экологию, понял, и на зеленые зоны, и на биопродукты, и на энергию ветра, на озоновые дыры, на селективный сбор мусора, и тебе было бы на все это насрать, будь у тебя достаточно денег на бумажные пеленки. На Западе на эти вещи по-другому смотрят, сказал наш парень, там уже знают, на что надо обращать внимание в первую очередь: на то, чтобы земля наша не обосралась, потому что тут не помогут никакие пеленки. Ему самому понравилось, как здорово он это сформулировал. Не морочь мне голову этой чушью, слышишь! — кричала Мари из кухни. — Еще они будут мне говорить, что мне делать, они, у которых даже зубная щетка на электричестве работает, которые даже после того как посрут, душ принимают. Беда в том, мать твою, сказал парень, потому что он выпил уже достаточно много, и с вином у него некоторым образом сменился и лексикон, — беда в том, мать твою, что ты ни хрена не понимаешь, вонь от детской дрисни вытеснила из твоей головы и то, что там было. А у тебя-то что там, спросила Мари, в твоей-то голове что? А когда наш парень сослался на то множество книг, которые он прочитал, и прежде всего на все доступные по-венгерски работы Енё Хенрика Шмитта, и что он знает, например, всех китайских императоров, или, во всяком случае, знал когда-то, Мари захохотала: и чего ты этим достиг? Только и научился попадать в дверь корчмы, не промахиваясь, потом к матери приползать, потом опять в корчму, когда нутро пересохнет, вот и все, чему ты научился.

Слушай, ты, — снова заговорил наш парень, ты ведь понятия не имеешь, как мне трудно. Ты — директор, ответила Мари, тебе даже уроки не надо вести. Это верно, сказал наш парень, только мне ведь надо еще к бургомистру ходить, я ведь за все отвечаю, понимаешь ты это, за отопление, и за всех детей, и за учителей, а я к такой ответственности не готовился, мне другое было сказано, что из меня выйдет, мне трудно привыкнуть, что вышло другое, а тут еще ты на мозги капаешь. Деньги, ребенок… Хоть бы дома было нормально! Тебя досада грызет, если я вина немного выпью, которое вообще бесплатно, тебе досадно, если мне в чем-то немного полегче. Тебе лучше было бы, если бы я в корчму пошел, лучше было бы, если бы я дома не мог выпить? Лучше — потому что страшно смотреть, через стеклянную дверь, как вино у тебя в канистре убывает, а ты балдеешь там, на веранде, а тут малыш… Малыша, вот его я люблю, вот его я очень люблю. Не так надо любить, сказала Мари, так ребенка не любят, так себя только любят. Это твоя мать тебе сказала? — спросил наш парень. Что сказала? — не поняла Мари. То, что… — начал было наш парень, но он сам не знал, что должна была сказать мать Мари, а потому продолжил невпопад, но со злобой. — Что эта сука, эта курва вшивая… знаю я, что она с твоим отцом сделала, почему твой отец на погосте, но со мной у тебя это не пройдет, не надейся, мать твою, меня ты не сумеешь… Последние слова Мари не слышала, потому что ребенок как раз заплакал, то ли животик, то ли слишком громко ругались они на веранде: горницу от веранды отделяла только двустворчатая стеклянная дверь, да и та закрывалась плохо, потому что прежний хозяин двери для своего дома тащил из домов, которые шли на снос, так что они были не самого высокого качества; во всяком случае, при вторичном использовании — точно нет.

Сидел наш парень на веранде, смотрел на клеенку, которая покрывала стол; на веранде горела только одна маленькая лампа, и рисунок на клеенке, прямо перед его глазами, вдруг шевельнулся, задвигался. Сначала появились вроде цветы. Настоящие цветы. Желтые, красные, синие. Потом из цветов полезли цветные пятна, и цветы превратились в черных чудовищ. Глаза у нашего парня то закрывались, и тогда чудовища двигались на внутренней стороне век, он, чтобы отогнать их, открывал глаза, и тогда на него грозно смотрели страшные тени на клеенке. Не могу, — сказал он себе, — не могу больше. И чуть не заплакал — такой тяжкой показалась ему собственная жизнь, не мог он больше ее выносить, и так было ему одиноко с этой невыносимой тяжестью.

31

Ну что? — спросили нашего парня в корчме; теперь он чаще всего сидел на веранде и пил в одиночку, но иногда все же случалось, что он заходил в корчму, особенно если жена накануне вечером как-нибудь высказывалась насчет его времяпрепровождения, а вчера она как раз высказалась. Правда, что именно она сказала, он не помнил, но помнил, что-то очень обидное, и он лишний раз убедился: жена его — бесчувственная баба, которая не понимает и не хочет его понять, не понимает, как тяжело ему выполнять те задачи, которые на него свалились из-за директорства, из-за того, что он отказался от научного поприща, а она, то есть жена, не на его стороне, а на стороне самой себя, или на стороне своей матери, которую наш парень терпеть не мог с самого начала, или, во всяком случае, с недавних пор, когда мнение тещи о нем резко изменилось, потому что она поняла, от парня этого ждать нечего, нет у него перспектив, в которые она, теща, раньше верила, не станет он важным человеком, например, в министерстве, как, скажем, его дядя, о котором ходили какие-то такие слухи. Правда, потом, когда теща больше узнала о семье нашего парня, — ведь были праздники, когда и она у них гостила, церковные, например, — про дядю этого выяснилось, что он тридцать лет сидит в одной должности. Конечно, он оправдывался, мол, в этом деле считается главным образом специальность, зато ему в политическом плане можно жить спокойно, не надо метаться туда-сюда, но все это ерунда, дело тут только в его бездарности, ведь что это за человек, если он, видите ли, по принципиальным соображениям позволяет себе оставаться обойденным, да еще и семью держит в бедности. Если это в самом деле так, а вообще у него были бы возможности продвинуться, пускай и с полуторным жалованьем, но он этого не делает, — то все равно никчемный он мужик. Да и насчет зятя у матери Мари, когда она посмотрела, как он прохныкал весь воскресный обед, она так и выразилась, когда рассказывала соседкам про то, что там увидела и услышала, так и выразилась: прохныкал, с таким презрением она говорила о нем, чтобы соседи уже из этого поняли, что она его ни во что не ставит, — мол, на нем такая, ну такая ответственность, и все это продолжалось, пока он суп ел, и мясное, иногда даже сладкое не мог проглотить, чтобы не жаловаться. И какая же? — спрашивала время от времени теща, имея в виду ответственность; и тогда зять делал большие глаза и смотрел куда-то далеко, будто где-то там, в воздухе, было что-то такое спрятано. Невероятно тяжелая, отвечал наш парень, и теща не могла даже представить, какая же она у него, ответственность, потому что сама она, то есть теща, никогда не таскала ничего тяжелее авоськи с продуктами, а тут дело выглядело тяжелее, чем мешок пшеницы, вроде как целая бетономешалка на него опрокинулась.

Нет в этом парне перспективы, решила теща — и с этого момента больше его не любила. Можно совершенно точно назвать момент, когда она перестала его любить; и до того-то не очень, а уж с этого момента — совсем. Последней каплей стал случай, когда подруга с мужем позвали ее пойти с ними на авторынок: муж подруги просто спал и видел, как он покупает себе беэмве, примерно такой, как у нашего парня. Потому что у нашего парня был беэмве; то есть раньше у него была шкода, она от отца ему осталась, но однажды, после аварии, шкода эта была разбита вдребезги, никто даже не мог понять, как наш парень сам-то уцелел, но вот бывают такие чудеса, он только позвоночник слегка потянул да кучу ссадин получил, а виновник, хозяин лендровера, чтобы не было суда, потому что тогда прощайся с правами, нарушить правило «помеха справа», да еще пьяным, тут так просто не отмажешься, вот он и сказал нашему парню, что купит ему другую машину, — так и появился беэмве. Точно такой же хотел купить себе муж подруги матери Мари, а подруга решила поехать с ним затем, чтобы ему там голову не задурили, он вообще-то такой, тютя, думает, что разбирается в машинах, а на самом деле — пень пнем, продавцы таких любят, они издали видят, что тут можно руки нагреть, и в нужный момент говорят, дескать, ладно, только вам — на сто тысяч дешевле, потому что вижу я, вы человек понимающий, машина будет в хороших руках, ну и так далее. И, конечно, наш олух, сияя, покупает за двойную цену угнанную машину, и в лучшем случае полгода они ею пользуются, а потом, при первой же проверке, инспектор смотрит номер на раме, и пускай его вытравили соляной кислотой, все быстро вскрывается, и привет, машина. И вся семья стоит на обочине дороги, а муж еще и соседа пригласил, мол, давай с нами на Балатон, машина, увидишь, зверь, запасемся электронной карточкой на платную магистраль — и полетим на двухстах двадцати.

Собственно, если б не эти проклятые двести двадцать, ничего бы и не было. Полицейские стоят, соображают как раз, не заскочить ли в Шиофок к девкам, мобильник у виска, если кто превышает, до ста восьмидесяти они и ухом не поведут, но — двести двадцать! Тут один полицейский говорит другому, глянь-ка, как шпарит, на этой жестянке-то, я сейчас усрусь… Конечно, на такой скорости машина могла ехать ну десяток километров от силы, потом все равно пришлось бы сбросить газ, иначе в самом деле бы развалилась, так что в основном они ехали на ста тридцати, что было вполне в рамках правил, но как раз там, где стояли полицейские, разогнались до двухсот двадцати, а уж потом сбросили, так что догнать их было не трудно.

Торо́питесь, вижу, мать вашу, — говорит один полицейский, когда их догнали и вывели на обочину; да я нормально еду, говорит наш муж, сто тридцать. Это сейчас, говорит полицейский, а до этого было двести двадцать, вот фото, и номер хорошо видно. Ну, наш водитель сказал, что готов заплатить, если по-человечески, и они бы, конечно, договорились, да полицейский все что-то возился с правами, потом под капот полез, раму разглядывал, всякие данные записывал, потом позвонил в центр, чтобы проверили. Вот хрен, тачка-то — ворованная, — аж вскрикнул полицейский, недавно угнали, в списке значится, мать твою. Да что вы, я не воровал, я… — залепетал наш водитель, я на рынке купил, вот бумаги. Здорово вас нагрели, говорит полицейский; да вы что, мы на Балатон едем, вот с нами и свояк-сосед, ну не делайте с нами этого, я еще десятку добавлю; а полицейский на это: теперь все, и речи не может быть, раз в центре зафиксировали, что машина здесь, меня самого посадят, если я вас сейчас отпущу. Как же мы в Шиофок попадем? — спрашивает наш бедолага. Этого я не знаю, но только не на этой машине, отвечает полицейский, эту мы конфискуем. И высадили их всех, с пледами, с котлетами, и стояли они там, на обочине магистрали М7, вся семья и сосед-свояк… Вот чего не хотела испытать подруга, потому и поехала с мужем на авторынок, и позвала с собой тещу нашего парня, на всякий случай, помочь, мало ли что…

Помощь эта, однако, и со стороны жены, и со стороны ее подруги оказалась бесполезной. В конце концов случилось именно то, из-за чего они и поехали с мужем подруги на рынок, — сидели они на обочине М7 на пледах и уныло ели котлеты: что теперь делать-то? Но случится это потом, а сейчас у них, верно, ведь и машины-то еще нет. В общем, пошли они на авторынок, и тут мать Мари видит: ну точно такая машина, как у ее зятя, продается всего за триста восемьдесят тысяч. Мать твою за ногу, говорит она, то есть теща нашего парня, вслух. На что муж подруги на нее смотрит: ты чего, Марика — ну или что-то в этом роде, если ее звали Марика, что вполне могло быть, потому что время, когда бабы сплошь были Юлишки да Маришки, уже прошло, а время, когда их стали звать Эрики и Эдины, тем более Бьянки и Ники, было еще впереди. Конечно, могла она быть и Кати или Эржи, это всегда вроде как нормально, да хоть бы и Марика, правда, Марикой она как раз и была, а кроме того, могло бы быть у нее какое-нибудь совсем необычное имя, из тех, о которых один бог знает, откуда родители их выкопали; была, например, в деревне одна Паула, которая родилась не в одно время с «Семейкой Мезга», а примерно тогда же, когда мать нашего парня, то есть еще в те времена, когда никаким телевидением и не пахло. Словом, бабу эту могли звать как угодно, и это самое, наверное, ужасное в раздаче имен, в том, что человека могут назвать как угодно. Тут вообще все не так, как с предметами, которые — именно то, чем они являются, пила — это пила, стол — стол. У людей же это в полной мере зависит от родительской воли, на которую влияют тысячи всяких посторонних обстоятельств, вот это-то и ужасно. Да взгляните хоть на одежду: ведь как люди одеваются — они же не смотрят ни на сложение, ни на характер, такое на себя напяливают, что волосы дыбом, сочетания цветов — самые дикие, иной раз ты аж взмолиться готов, чтобы ввели для всех униформу, как в Китае или в церковных школах. Ну, и имена, которые дают людям, зависят от вкуса, который ужасен и сам по себе, да еще тысячи разных интересов… Да, но мужу подруги никакого дела до этого не было, имя тещи нашего парня он точно знал и давным-давно к нему привык, тем более что они были почти ровесники, этим именем он ее и назвал.

Это… она столько стоит? — спросила наша теща. Ну да, столько, — сказал муж подруги. То есть… это ее цена? — не веря своим глазам и ушам, переспросила теща. Ну да, и в нее еще торговый процент входит. Это была последняя капля, переполнившая чашу. В смысле — не торговый процент, а невероятно низкая цена. Тут наша теща окончательно поставила крест на своем зяте, у которого, оказывается, такая дерьмовая тачка, не тачка, а недоразумение, раз ее можно за такие гроши купить, а что беэмве, так и беэмве бывает дерьмо, как, например, машина ее зятя. А то, что она, теща, долгое время считала эту машину куда более стоящей, а потому и нашего парня ценила более высоко, лишь усилило презрение и ненависть, которые она теперь питала по отношению к мужу дочери.

32

Парень же наш все яснее чувствовал, что жена его — на стороне этой стервы, своей матери, вместо того, чтобы стоять на его стороне, и это выяснилось вчера как пить дать, уж это-то выяснилось как минимум, потому что тайное всегда становится явным, — хотя он уже не мог точно вспомнить, что там случилось и из-за чего это выяснилось, из-за денег ли опять, которых он не может заработать больше, сверх жалованья, плюс директорские, или из-за посуды, которую он мыть никогда не мыл и не будет, а может, из-за пластмассовой канистры, которая, подобно брустверу, возвышалась перед ним на столике, как раз на уровне его лба и глаз, так что он иногда видел жену поверх этой канистры, — ну, или из-за всего вместе. Вот почему, придя в корчму, тому, кто к нему обратился с обычным вопросом, он ответил: дела такие, что и дома дерьмо, и в школе дерьмо, хоть на стену лезь от всех этих идиоток, которым все не так, то от того, что менструация, то от того, что нет менструации. Всегда их что-нибудь да не устраивает. Плохо мне быть тем, кто я есть. А кто ты есть? Как кто: директор. Старому же директору хорошо было, что он директор. Потому что он и хотел директором быть, сказал наш парень, а я не хочу. Да если бы только это. А что еще? — спросили его. Лучший друг мой помер, однокурсник, — стал рассказывать наш парень; вчера, в школе, позвонил ему один приятель из Пешта, спросил: слышал, умер тот парень с нашего курса, рисовал он, жутко способный был, самый способный из всех, ты наверняка его помнишь. Парень наш с трудом вспомнил, о ком речь: ага, значит, помер. Да, сказал звонивший, уже год. Пил, не просыхая, и вышло так, что жена куда-то ушла, а он, сверх обычного вина, еще и палинки, она вернулась, а он уже посинел, то есть в скорой жив был еще, но до места не довезли. На другой день вернули, за ненадобностью. Вот мать его, — сказал наш парень, открыл сейф, который от старого директора остался, достал репрезентационный коньяк, налил, выпил, может, даже несколько раз: все ж таки друг помер, и звонок как раз заставил обратить внимание на причину смерти, — словом, выпил. Вот, был у меня друг, а теперь нету, и наш парень почувствовал себя так, будто он сам все это пережил, и уже ощутил, как режет в желудке, и как лопается что-то, и кровь заливает все внутренние органы, и эти органы тонут в крови.

Когда он все это проиграл про себя, то очень загрустил: лучший друг, — повторял он, и думал: да, был он зверски талантливый, а что толку, или, может, как раз по причине талантливости не нужен он был в Пеште, и пришлось ему убираться бог знает куда, в захолустье, но не мог он там вынести, и стал сильно пить, а что ему еще оставалось. Словом, непосредственная причина смерти — алкоголизм, а непосредственная причина алкоголизма — деревня, а непосредственная причина того, что он жил в деревне, — Будапешт, где его не приняли, потому что не хотели, чтобы там жил человек, который лучше их, лучше всех будапештских художников, вместе взятых, которые уже давно договорились между собой, чтобы никто из них не выдал секрета, не сказал про другого, какой тот никудышный художник, и тогда тот не скажет подобного про тебя. В Будапеште только дерьмовые художники живут, а хороших, каким, например, был его, нашего парня, друг, они и близко не подпускают. Вот таким подлым способом они убивают талантливых художников, потому что у тех организм ведь не из асбеста, особенно если принять во внимание, какого качества алкоголь им доступен из той жалкой учительской — еще и на полставки — зарплаты. В общем, это только вопрос времени, когда они копыта откинут, — но что откинут, двух мнений быть не может.

Мать их так, — сказал наш парень в корчме, — вот как гребаные будапештские художники обошлись с моим другом. А как обошлись? — спросили в корчме. А вот так, мать их: жена его стояла и смотрела, как он умирает, а у нее самой опухоль в мозгу. Что у нее в мозгу? — спросил кто-то; опухоль, — ответил наш парень. Да не может этого быть, ты еще скажи, что там двое детей, и они попали в приют; не бывает такого, даже в Африке, где спид у каждого второго. А вот как раз так и получилось, сказал наш парень, у них двое детишек, и жена его тоже скоро умерла, и куда они еще могли попасть, кроме как в Фот, в детский дом, так что легко можно представить, какое будущее их ждет. Вот такие они гниды: до того ненавидят талантливых людей, что даже семьи их истребляют.

Рассказал наш парень эту историю, и в корчме после этого говорили, что с парнем совсем плохо: такое мелет, что ясно, это может выдумать только тот, у которого тут совсем плохо, и показывали себе на голову: дескать, с мозгами. Хотя история эта была почти полностью правдива, только одно в ней не соответствовало действительности: парня того, художника, не коллеги-художники выжили из Будапешта, а он сам сбежал, из-за огромного долга, которым ухитрился обзавестись еще в ранней молодости, и потом долг все рос, что-то там было связано с героином; и, наверное, истины ради надо сказать, что двое детишек попали не в Фот, а к тетке, материной старшей сестре, которая растила их, как своих. Ничего для них не жалела, потому что своих детей у нее не могло быть, и очень о них заботилась, так что крайне была удивлена, когда сначала, едва дождавшись восемнадцати, ушла девочка — как в свое время дети покончившего с собой дяди нашего парня, или как сын той женщины, которая в одиночку растила его, взвалив на свои плечи нищету и несчастье. Словом, девочка сказала, ты нам не мать; а после девочки, как только появилась возможность, ушел и мальчик, и она, их тетка, осталась одна, обобранная и в материальном, и в душевном плане. Но почему так случилось? Трудно же поверить, что то же самое происходит со всеми людьми, или почти со всеми, кого обрекают на несчастье неблагодарные дети. Ведь случай, который играет такую большую роль в человеческой судьбе, может объяснять и то, что со всеми происходит одно и то же, и то, что с каждым — совершенно другое. Это как игра в кости: если у тебя три раза подряд выпала шестерка, то ведь все равно нет гарантии, что на четвертый выпадет не шестерка, а что-то другое, например, четверка, ну, или что судьба упомянутой выше тети, воспитавшей двоих племянников, поскольку мы в двух других случаях, хотя и в иных обстоятельствах, уже видели похожую ситуацию, — словом, что судьба этой женщины сложится совсем не так. Дети в самом деле ушли, достигнув восемнадцатилетнего возраста, но не потому, что ненавидели тетку, которая заменила им мать, а потому, что университет, куда они поступили, находился довольно далеко, в городе, куда они не могли ездить каждый день, поэтому они жили там в общежитии, затем, получив диплом, сначала сестра, потом и брат, нашли хорошие, высокооплачиваемые должности, сестра ушла в бизнес, занялась недвижимостью, потому что тогда в этой сфере было еще довольно просторно, брат же устроился в консалтинговой экономической фирме, где толкутся несколько десятков экономистов и, не неся за свои советы никакой особой ответственности, загребают миллионные гонорары и подводят фирмы к банкротству. Брат с сестрой сохранили добрые отношения, каждый купил себе дом, недалеко друг от друга, в столичном районе, ну да, не в самых престижных местах, например, в Будаэрше или Будакеси, а подальше, в Жамбеке, и тетю, которая заменила им мать и которую они всегда любили и были ей благодарны за то, что она избавила их от государственного приюта, а тем самым — от того, что жизнь их пойдет по кривой дорожке, — они поселили у себя, точнее, у сестры, потому что там во дворе был, рядом с домом, маленький флигель, и тетка — она тогда была уже довольно старенькая — в общем, тетушка жила там, ни в чем не нуждаясь, присматривала за внучатами, и те очень любили ее, потому что и она их любила. Она им часто рассказывала про энэло, потому что, с тех пор как видела по телевизору одну передачу про энэло, постоянно только о них и думала, и говорила, какая дурость называть их неопознанными объектами, когда точно известно, что это ангелы, а что их мало кто видит, так, господи, в каком мире-то живем. В каком? — спрашивали дети. Это стыдобища, а не мир, говорила тетушка, хотя как раз к ее-то жизни мир повернулся добрым лицом. Однако суть тут в том, что в кости все-таки выпала не четверка.

33

Дерьмо, дерьмо собачье эта жизнь, — думал наш парень по дороге домой, это насчет того, что умер его лучший друг, а когда дома жена спросила его, мол, что это с тобой, он и ей сказал: дерьмо собачье эта жизнь, лучший мой друг умер, на что Мари сказала: что-то я про такого друга не слыхала ни разу, это правда твой лучший друг? А тогда те, про которых ты до сих пор говорил, что они твои лучшие друзья, тогда они — кто? Парень наш ничего не ответил: омерзительна ему была эта баба, ни капли в ней нет сочувствия, а упомянув других его друзей, она только усугубила его скорбь, и даже видя, как велика его боль, она не думает пожалеть его, что жизнь так жестоко обошлась с его лучшим другом.

На ужин есть что-нибудь? — спросил он. На кухне, — сказала жена. Наш парень пошел на кухню, поужинать. На плите стоял куриный паприкаш, наш парень не мог даже понять, жена его приготовила или мать принесла: мать часто приносила еду, чтобы невестке не стоять у плиты все время. Парень наш ел не разогревая, прямо из кастрюли. Вот, холодный ужин приходится есть, горько сказал он про себя, тут даже горячее — и то холодное, а если холодное, то вообще ледяное, рассмеялся он, но рассмеялся про себя, потому что логика вела мысль куда-то дальше; правда, вскоре он снова вернулся к горькой мысли о горячем ужине, и мысль эта доставила ему боль; во всяком случае, он сделал все, чтобы ему было побольнее. В большой банке он выловил маринованный огурец, тут на подбородок ему брызнул соус из паприкаша, брызнул и остался, поблескивая, и даже кожа на лице не могла его согреть, чтобы он стал текучим, но когда он откусил огурец, маринад смешался с соусом и тогда уже потек, и только тут наш парень вытер подбородок. Вытер ладонью. Потом достал пластмассовую канистру, которая стояла за тумбочкой, и, выйдя на веранду, воздвиг перед собой бруствер на уровне глаз, налил вина в стакан, выпил, со стуком поставил стакан на стол; край стакана был измазан соусом, от его губ. Мари вошла в кухню, чтобы сказать: давай я погрею, или: чего ты холодное-то ешь, но в конце концов ничего не сказала, не хотела услышать в ответ: мол, теперь зачем, я уже поел, — или: чего уж там, раз не было разогрето, когда я только пришел, такова, значит, моя судьба, — так что жена, опасаясь, что ее забота нарвется на грубость, сказала: зачем тебе сейчас-то пить, завтра ведь школа, мало тебе было в корчме. Мало, ответил наш парень, потому что приходится пить после этого ледяного дерьма, не хочу себе желудок гребаным паприкашем портить, — так он говорил, потому что пил, а когда пьешь, слова сами собой срываются с языка. — Вино, оно защищает желудок, а — и тут он снова вспомнил про лучшего друга, который помер год назад, вон ведь как алкоголь подействовал на его желудок, правда, это не алкоголь, мысленно поправил он себя, алкоголь — только следствие, и пить ему приходилось не оттого, что такое вот ледяное жирное дерьмо разъело его желудок, а потому, что душу ему разъела гребаная жизнь, вот для чего ему требовалось так много пить: чтобы душу привести в порядок. Вот что важно: чтоб душа была здорова, а желудок — да хрен с ним. А душе, то есть душе друга нашего парня, все было мало. И в конце концов его желудок не выдержал. Не выдержал — и сказал душе: ты вот что, нет у меня другого выхода, тело это может прозябать тут еще много лет, и держать в плену душу, да только зачем. Душа и сама уже мечтала освободиться, потому что для души это главное, она всегда хочет освободиться от тела, которое держит ее в тисках. Без тела она может парить, облетая весь мир, каждый его уголок, а запертая в теле, она как парализованная, до корчмы дотащиться — и то через всякую силу. Ладно, сказала душа желудку, тогда я сейчас требую столько алкоголя, чтобы к чертям собачьим продырявить твои стенки, и как раз в тот момент, когда никого не будет поблизости, и даже жена, с опухолью в мозгу, уйдет на встречу одноклассников, не слишком ей туда хочется, да ведь это, может, последний раз, если не сумеют ее прооперировать, а врач сказал, что, скорее всего, нет смысла, и облучение не помогает, этого она еще не знала, это только потом выяснилось, оказалось, ни к чему было этот курс проходить, без волос оставаться, столько себе неприятностей причинять, в последний-то год жизни. В общем, когда жена уйдет из дому, а детей отведет к сестре, чтобы муж спокойно побыл дома. В общем, тогда. Конечно, кто принял это решение, тело или душа, неизвестно, зато точно известно: художник этот, сбежавший из Пешта, выпил столько как раз тогда, когда рядом никого не было.

Мари ушла из кухни, потому что не хотела продолжать бесполезный разговор, человек этот явно не в том состоянии, когда его можно в чем-нибудь убедить, глаза пустые, как окошко, только злоба в них блестит, злоба к ней, к жене, а через нее, как можно предположить, ко всему миру. Она ушла в горницу; малыш с неправильным именем лежал в кроватке, которая стояла рядом с двуспальной кроватью; Мари легла. Когда муж пришел из кухни, она уже спала, но услышала, как он опять заводит свое: это все директорство, в этом причина всего. Мари порадовалась, что хоть в этот момент речь не о ней, что не она — причина всего. Хватит тебе, — сказала она, еще сквозь сон, негромко. — Мне твое здоровье важней, а не то, что ты директор. Мне важней, чтобы ты был счастлив. С несчастным-то мужем что мне делать.

Нашему парню было приятно услышать такое: все-таки жена — на его стороне, она поддерживает его в решении, которое он, собственно, уже принял: при первом удобном случае подаст заявление о том, чтобы его освободили от должности директора, но удобный случай — это когда и жена тебя поддерживает, а сейчас она — поддерживает. Он не знал, что это общее женское свойство, что любая жена рада способствовать краху мужниных планов, чтобы потом пинать его как неудачника, чтобы торжествовать над растоптанным человеком, вот, мол, ты думал, из тебя выйдет что-то, что ты со своим мерзким характером устроишься в мире, подчинишь мир своей гнусной воле, но вот видишь же, ни на что ты не способен, никчемный ты мужик, и ничего из тебя не выйдет, если я этого не захочу, и останешься ты никому не нужной, выброшенной на свалку тряпкой. Об инстинктивном стремлении женщин все разрушать и портить наш парень тогда еще ничего не знал, и сейчас он радовался, что жена его понимает, и прижимается к нему, и лжет, а он не догадывался, что все, что она говорит, это ложь. Она лгала, что вот уйдет он с директорства — и все будет по-другому. Хотя и правда, все стало по-другому, но не в том смысле, в каком имел в виду он. А Мари вдохнула запах перегара и разлагающегося у него во рту мяса, она словно нагнулась к тазу со старыми помоями, почти касаясь носом грязной зловонной жижи. Поздно уже, — сказала она, пытаясь высвободиться из этого запаха, но у нее ничего не получилось, муж так ее прижал, что она никуда не могла деться. Сначала, когда она ощутила, что выхода нет, нос ее привык к запаху, потом и тело приняло то, что последовало, и подчинилось воле нашего парня.

34

Удобный момент все никак не наступал: уйти в середине четырехлетнего цикла даже по юридической процедуре было непросто. Да и на какие причины он мог бы сослаться? Что, дескать, осточертело все это, не может он больше терпеть это дерьмо, да и не интересует его школа? Если честно, дело было в этом. Да и вообще его мало что интересует, потому что жизнь его пошла наперекосяк, надо, конечно, работать, чтобы на что-то жить, хотя совсем ему этого не хочется. Вот если бы он получил в наследство кучу денег, тогда ему и в голову бы не пришло работать, а тем более — директором школы. Уволиться нельзя, по крайней мере сейчас он считал, что нельзя, и хотя вроде ему удалось и жену склонить на свою сторону, дело выглядело так, что надо дожидаться конца четырехлетнего цикла. Впереди было еще полтора года, и эти полтора года, или, во всяком случае, большую часть времени парень наш проведет, сидя вечером на веранде, с канистрой вина. И Мари однажды, в один из таких вечеров, когда смогла ненадолго избавиться от ребенка и у нее оказалась пара минут, чтобы поговорить, сказала: так я, наверно, скажу матери. Матери? — поднял голову наш парень. — Матери твоей до этого никакого дела. В такие минуты омерзителен был для Мари голос мужа, потому что он в самом деле звучал мерзко: будто что-то там такое было у него было под языком, ложка жира, что ли, и язык его с трудом двигался в этом жире, и слова вылетали изо рта засаленные и скользкие, и даже воздух от них становился засаленным, и Мари, которая стояла в этом воздухе, тоже ощущала себя засаленной. Да не моей матери, сказала Мари, она уже и так знает. Что она знает, что знает, — закричал наш парень. — Твоей гребаной матери все надо знать, все надо рассказывать? Заткни свое хайло поганое, ребенок проснется, — огрызнулась Мари. Твоя мамаша, — понизил голос наш парень, не желая будить малыша, — твоя чертова мамаша, она все знает, она что надо и что не надо знает, и как с мужем управиться, тоже знает, вот и он оказался на погосте, дурачина, потому что о том не подумал, с кем живет, не хотел посмотреть вокруг… Только со мной это не пройдет.

Да нет, твоей, твоей матери, — сказала Мари с нажимом, весомее, чем до сих пор: уж на сей раз она ей все выскажет, все как есть, пару раз она уж ей намекала, что парень, сын ее — все время на веранде с канистрой, конечно, когда не в корчме. Свекровь ей на это отвечала лишь, что мужики, они все такие, все пьют, они себя хорошо чувствуют, только когда пьют, но если не бьет… Не бьет он тебя? — спросила свекровь. Да нет, не бьет, — ответила Мари. Ну, тогда, — продолжала мать нашего парня, — тогда и говорить об этом не стоит. Если бы бил, дело другое, этого нельзя терпеть, этого и я бы терпеть не стала, но этот парень не такой, он мухи не обидит, а тем более женщину, особенно если она — мать его ребенка. Не обращай внимания, — сказала свекровь, — такие они все. А этот парень тем более, потому что он не такой, как другие, он и маленьким другой был. Мы думали, из него большой человек выйдет, мы с отцом все для этого делали, и был у нас такой план — женщина произнесла это слово, будто речь шла о какой-то военной стратегии, — был план, что парень не здесь будет жить, а в Будапеште, в большом доме, и работать будет в научном институте каком-нибудь, или в министерстве, а летом своих детей будет возить за границу, например, в Хорватию, а то на Корсику, или на Крит, или еще в какие-нибудь места, про которые тут, в деревне, даже и не слыхивали, а потому она, мать парня, не может их и назвать, ну, а потом его дети, то есть ее внуки, будут ходить в самые лучшие будапештские гимназии, а в университет поедут учиться за границу, ну да, тогда еще думали, в Варшаву или в Москву, а как нынче складывается, то, может, в Лондон или в Берлин, а то и за океан. В общем, так оно выглядело, но не получилось у него, потому что трудно этого добиться, если нет у тебя связей, которые у других есть, а свои связи парень не сумел завести, он всегда чувствовал, что на него там смотрят сверху вниз и не хотят, чтобы он там был. И есть тут еще экономическая проблема, деньги-то у нас и у них не одни и те же, — тут она должна была употребить другое слово, но она его не знала, а потому сказала так, как сказала, — то, что ему родители дали, в Будапеште ничего не стоит, а будапештские парни такого же возраста, пускай они маленькую квартиру, скажем, сорок квадратных метров, получили в наследство от бабушки, потому что дедушки давно уже не было в живых, осталась только старуха, а муж ее, хрен его знает почему, хоть и не пил, а помер рано, началось с паршивого желудочного кровотечения, с ним он в больницу попал, даже дети его не могли понять, как это может быть, и всю жизнь винили венгерскую медицину, врачей, а особенно одну больницу, на улице Тетени, кажется, где старик помер, говорили, что с этой болезнью где-нибудь в другом месте, например, если бы они в пятьдесят шестом уехали на Запад и попали бы в Штаты, то ничего бы этого не случилось, и тут дети почти подошли к мысли, что старик стал жертвой патриотизма, а не собственной лени, из-за которой ему и в голову не пришло участвовать в революции: тогда ему наверняка пришлось бы бежать на Запад, иначе его казнили бы, что тоже, конечно, смерть, но не от желудочного же кровотечения, — не пришло в голову и, хотя сосед звал его, забраться, в те холодные ноябрьские дни, на раздолбанный грузовик, крытый брезентом, под который задувает ледяной ветер, потом перейти вброд озеро Фертё, ну, и прочие неудобства, и начать жизнь сначала, — в общем, не захотел он на все это пойти, предпочел остаться, и именно в результате этого и получил кровотечение в желудке, а потом — врачебные ошибки, невнимательность, и в итоге — безвременная кончина. Помер он, а жена осталась, и в должное время померла и она, оставив муниципальную квартиру на внука, а с таким жильем уже можно начинать жизнь… Однако нашему парню такого трамплина в самом начале не было дано, он мог рассчитывать разве что на учительское общежитие, а что это такое, общежитие, — чистый бордель, ночлежка, волосы дыбом встают, как послушаешь, что там творится, а если не общежитие, тогда квартиру снимать, — это на учительское-то жалованье? В общем, толковала невестке мать нашего парня, лучше не бередить ему душу, потому что не этого он ждал от жизни, а то, что получил, это ему и так каждый день, каждый час гнетет душу.

После всего этого Мари уже не стала жаловаться, что муж пьет просто беспробудно и что бить хотя и не бьет, но пару раз так схватил за руку, что синяки остались, а раз толкнул, она чуть не упала, но про это не скажешь ведь, что бьет: все-таки бьет — это другое. Да, не бьет, но на самом деле еще хуже: ее будто нет для него, у нее вроде нет мужа, не может она видеть эти пустые глаза с кровавыми прожилками. При чем тут моя мать, ее-то ты чего сюда приплетаешь, ты и мать мою хочешь в могилу свести, — опять заорал наш парень. Чего ты глотку дерешь, ребенок ведь. А мне насрать, — ответил он: хмель уже заглушил в нем чувства, которые он испытывал к малышу. Он хотел было продолжить, но уже забыл, по какому поводу возмущается и почему так громко кричит. Он смотрел куда-то в пространство, смотрел сквозь канистру, мир сквозь нее казался молочно-белым. В пятилитровой канистре вина оставалось примерно на литр. Завтра надо выбраться на виноградник, к подвалу, но на сегодня должно хватить. Это его успокоило. Он попробовал посчитать, сколько выпил сегодня, и сколько ему еще реально необходимо, чтобы упасть в кровать и заснуть. Вроде в самый раз, думал он, чуток даже еще останется, а может, все выпью, зачем чуток оставлять. Жена говорила что-то, но он не слушал ее, он смотрел на пластмассовую стенку канистры, которая отгораживала его от остального пространства, отгораживала от жены, от тех возможностей и перспектив, которые предлагала ему судьба, хотя он ничего у нее не просил. Тот остаток вина, около литра, — это и был для него сегодняшний вечер, это как раз то количество, которое можно было бы перевести в часы и минуты, если бы речь не шла как раз о том, чтобы время остановилось, исчезло, не давило бы на него непрестанно и нестерпимо. Мари что-то говорила, наш парень наливал вино в стакан, потом Мари ничего уже не говорила, лишь смотрела из горницы, через стеклянную дверь, как муж еще полчаса наливает и наливает себе вино, полчаса, которые для него уже были вне времени, и только для Мари — во времени, внутри времени, а потому невыносимы. Потом он поднялся, двинулся в горницу, стукнулся плечом о косяк — и чуть не заплакал, но все-таки не заплакал, а пошел к кровати, хорошо еще, что вовремя надел пижаму. Мари эту пижаму терпеть не могла, но наш парень ее любил, потому что такую пижаму среди всех, кого он знал, носил он один, она была полосатая, как арестантская роба. За это он любил ее особенно: ведь она символизирует место, которое он занимает в мире. Иногда он думал, что должен был бы стать не ученым, а скульптором или художником, потому что вот эта штука, скажем, эта пижама, это ведь тоже искусство, и вообще бывает такое, что человек сам — произведение искусства, и неважно, знаешь ли ты о том, что ты — произведение искусства, или просто то, как ты живешь, это и есть произведение искусства, и кто знает, после твоей смерти заметят ли люди, что ты был произведением искусства, и как хорошо было бы быть героем какого-нибудь романа, потому что вся твоя жизнь — она как готовый роман, потому что в романах все эти жизни, например, жизнь князя Мышкина в «Идиоте», она и сама по себе искусство, писатель ничего и не придумывал, просто у него нашлось время написать то произведение, которое кто-то другой прожил, а у него, у нашего парня, беда в том, что нет времени, чтобы написать такое произведение, потому что он сам — произведение искусства. А если ты произведение искусства, то не можешь же ты тратить время на то, чтобы изобразить это на бумаге. Вот примерно такие мысли были у него в голове; Мари тихо ойкнула, потому что наш парень, укладываясь, больно ударил ее ногой; потом она опять ойкнула: наш парень, согнув колени, попал коленом ей в бок; Мари отодвинулась, обхватила себя руками, чтобы защитить грудь, отвернулась и уснула.

35

Не думал он, что день, который настал, это будет как раз тот день; он-то считал, тот день еще бог знает где, то ли далеко впереди, то ли прожит уже, но нет, была среда, как бы ему ни хотелось, чтоб было что-нибудь другое. Где-то среди ночи мозг его взорвался ко всем чертям, а может, это было еще вечером, он не помнил, потому что, когда это случилось, не было поблизости стража, который следил бы за ходом вещей; стража не было, но мысль все равно не была свободна. И в руинах, оставшихся после взрыва, не обнаружилось ничего, кроме жалкой, изнемогающей плоти. Плоть шевелилась, куда-то двигалась, позади осталось одеяло, кровать, ночные запахи, впереди же — шлепанцы, детская кроватка, а главное, целая среда, которую предстояло прожить, хотя в его планы это совсем не входило, но — для рекламации никакой возможности, не обратишься же к обществу защиты прав потребителей, дескать, я хотел другой день, а мне вот что подсунули.

Малыша я люблю, — думал он, — ради малыша стоит… Но тут же забыл, что стоит, и никак не мог вспомнить. Мари была с малышом во дворе, стояла осень, еще не похолодало, ребенку нужен свежий воздух, чтоб здоровеньким был, чтобы, когда вырастет, болезни не валили его с ног так легко. Опоздаешь, сказала Мари, когда он вышел; а, все равно, пробурчал он. Шел он медленно, заранее смирившись с опозданием, приняв его к сведению, медленнее, чем должны были происходить события, но, даже двигаясь еле-еле, он не мог принудить их к тому, чтобы они остановились совсем. Да и как это было возможно: ведь как раз наступило время, чтобы они происходили, и вмешаться в этот процесс не мог никто, даже он, чья жизнь в этих условиях подошла к самой грани.

После обеда зашла мать; нашего парня еще не было дома, тут Мари и выложила ей все. Мать принесла еды, пускай будет на ужин, сын поест, ему силы нужны, а Мари говорила, вроде как лишнюю картошку, которую уже вряд ли стоит чистить, бросаешь обратно в корзину, — так бросала она слова в передник свекрови, который та повязала, чтобы не капнуть жиром на платье, за этим она следила, потому что, хоть и простая деревенская баба была, чистоту любила, например, всегда мыла руки, даже когда вода в доме была только от растаявшего снега, водопровод в кухню еще не провели, муж в то время еще не работал на тридцать втором домостроительном комбинате, да они еще и не слыхали ни о тридцать втором комбинате, ни о водопроводе, и не думали ни о чем таком, что потом случилось, например, с парнем, а уж тем более о том, что ей сейчас говорила Мари: с сыном вашим беда. Что еще за беда, спросила свекровь и наклонилась ближе к посуде из огнеупорного стекла, чтобы звоном ее заглушить слова Мари, а заодно и свой внутренний голос, потому что она-то хорошо знала, что с сыном беда, но не хотела об этом слышать, особенно от невестки, которую считала повинной в этой беде. А то, — продолжала Мари, и даже звон посуды не помешал голосу Мари усилить внутренний голос матери, — а то, что каждый день, каждый божий день он только сидит на веранде, и перед ним канистра, и он не может оторваться от той канистры, а от меня давно уже оторвался. Так ему легче, ответила свекровь, не стоит это всерьез принимать; нельзя это не принимать всерьез, ответила Мари, в доме уже денег нет, чтобы даже пеленки купить; на что свекровь ответила: я дам из пенсии, сколько смогу, все-таки кое-что; на что Мари бросила: все равно мало. Не так она хотела это сказать, на какой-то момент жалко ей стало свекровь, ведь она, Мари, уже и сама стала матерью, она чувствовала, каково это, когда мать хочет помочь своему ребенку — и не может. Я не то хотела сказать, сказала Мари, очень хорошо, что вы, мама, — это слово она употребила, чтобы хоть чуть-чуть смягчить обиду свекрови, — что вы, мама, что-то дадите, но все равно это мало. Когда свекровь поняла, что невестка хоть как-то сочувствует ей, жалеет ее, когда уловила, что та не хочет ее уничтожить вместе с сыном, когда она почуяла в невестке некоторую слабину, она сразу перешла в контрнаступление: мол, это потому, что ты не работаешь, вот и нет денег. Слова эти застигли невестку в тот момент, когда она пожалела свекровь, и тут же начисто вытеснили в ней все чувства, которые принято называть человеческими, и она начала кричать: вот оно, воспитание ваше, вы все за него делали, потому что считали, что у него где-то в другом месте есть какая-то другая задача и ему надо ту задачу выполнить, а никакой задачи и не было, а парень потому такой никчемный, что сам по себе ни на что не годится, просто пустое место, его отпихнуть бы в сторону, да не отпихнешь, потому что он живой. Ты радуйся, пока он живой, сказала свекровь, ты лучше на себя посмотри, что из тебя стало, без отца-то. Мари сглотнула слюну и дернулась: была у нее в сердце застарелая рана, из-за отца, и теперь свекровь в эту старую рану воткнула целый кол. Мари только охнула про себя, но ответить ничего не смогла, а свекровь продолжала говорить, и Мари казалось, будто та поворачивает кол в ее ране, — свекровь говорила: ты в мужнином доме живешь, а твоя мать ни гроша не дала на это, а дала я, его мать, отдала то, что мы с его отцом собрали в хорошие времена, когда отец еще не умер, а двоюродные братья парня помогли кровлю настелить, а приятели отца, еще с тридцать второго домостроительного, воду провели, и газ, и ванную комнату обустроили, а когда ты сказала, что надо душ еще, они тебя не послали к такой-то матери, а сделали душ рядом с ванной. Вот что для тебя, в твоей жизни, мой сын, сказала свекровь, и если с тобой тут кто-то вообще разговаривает, это потому, что отец парня был кем-то в деревне, а парень — директор школы, а ты кто такая, чего ты закончила? Учительские курсы в Жамбеке, заочно, а это, можно считать, ничего, сказала свекровь. Не хотите вы, чтобы у нас была семья, заговорила наконец Мари, у вас одна цель — чтобы я с ребенком куда-нибудь делась, не хотите вы, чтобы у вас был внук, чтоб продолжалась та линия, что началась с парнем. Свекровь замолчала. Если не хотите, то и не будет, проживем мы с моей матерью вдвоем и с ребенком, и не увидите вы внука никогда больше, и чем вы будете тогда заниматься, что будете делать? Сидеть с утра до вечера у телевизора да смотреть всякие сериалы да передачи, где вопросы задают, и звонить, мол, на это я знаю ответ, это и будет ваша жизнь, и до самой смерти вы так и не сможете понять, почему ваш звонок не попал в передачу, хоть вы и знали ответ, и догадались, что в ту строчку надо вписать: восемнадцать, а вам скажут «спасибо», и назовут вас по имени, но мы не это число имели в виду, а совсем другое.

Свекровь молчала, потом сказала, что нет, этого она не хочет, она только хотела сказать, что невестка тоже виновата в том, что так все сложилось, и что она тоже могла бы что-то сделать. На что невестка ответила: что я могла бы сделать, это мое дело, а сейчас речь о том, что вы можете сделать, можете ли исправить в парне то, что всю жизнь портили. Ладно, я поговорю, — сказала свекровь и, отвернувшись к миске из огнеупорного стекла, вылила в нее гороховый суп; на мгновение у нее защипало глаза, словно она лук чистила, но руки были заняты, не вытрешь, и соленая капля упала в суп, и лишь после этого она закончила начатую фразу, — с ним.

36

Мари не знала, когда свекровь поговорила с сыном и что сказала ему; собственно, она не могла бы даже понять, случилось это в тот же день, когда у нее был разговор со свекровью, или несколькими днями позже. По тому, как парень заговорил с ней об этом, трудно было определенно сказать, когда это произошло.

Ты что матери сказала? — спросил однажды парень.

Жизнь, она как сказка; по крайней мере ее можно рассказывать, как сказку; в некотором царстве, в некотором государстве… нет, лучше так: и была ночь, и было утро, и проснулся наш парень в своей кровати, и был он у крестьянина-бедняка третий сын, самый младший, вернее, был бы он третьим сыном, будь у крестьянина-бедняка еще двое сыновей, но их не было, но это ничего, все равно он был третий, самый младший, а вместе с тем и старший, и средний, — и вот парень этот, которому на роду было написано стать и тем, и этим, и вообще всяким, продрал глазки, высунул из-под одеяла носик, потом высунул лапку, потом и все тельце, которое все было в болячках — какая-то кожная болезнь, то ли чирьи, то ли угревая сыпь, и весь он был в какой-то коросте, — ну вот, вылезло это тело из-под одеяла и молвило, дескать, раз я самый младший, и самый средний, и самый старший сын крестьянина-бедняка, то пойду я по белу свету искать счастья-доли. И как сказал парень, так и сделал.

В бога твою душу мать, зачем тебе понадобилось мою мать в это впутывать, — с такими словами обратился к Мари однажды утром наш крестьянский сын. Какого хрена ты этим хочешь добиться? Мало тебе, что ты меня изводишь, ты и мать мою со света сжить собираешься? Мари стояла возле стола, наливала молоко в бутылочку с соской. Какого хрена ты его грудью не кормишь? — взревел, увидев это, наш парень. Мало у меня молока, ответила Мари, сдерживаясь, из-за нервов, из-за того, что я на пределе, молоко в груди скисает, сказала она, а то, что ты вытворяешь, речь не только теперь обо мне, речь о ребенке, который ни в чем не виноват, так что ты думай, что вытворяешь, а то я соберусь и уйду. И уходи к гребаной матери, ответил наш парень, убирайся ко всем чертям, только без ребенка, потому что ребенок — мой. А ты… ты — чтоб и духу твоего здесь не было. Парень наш уже орал, но Мари не ушла; то есть ушла, но не в этот день. И об этом можно сказать уже здесь потому, что всем известно, чем это кончается — кончается это тем, что женщина уходит с ребенком, и даже соседи знают, почему это происходит: вроде бы все по-старому, вроде бы ничего, а потом раз — и как бы неожиданно, вдруг и произошло. В общем-то никакой неожиданности тут нет, в общем как бы само собой разумеется, что этим все должно кончиться, — должно, но не в этот момент, потому что в этот момент Мари ушла только в горницу, потому что ребенок заплакал, испуганный криком, — а произошло немного позже. Ведь когда такое происходит, надо продумать огромное количество всяких практических, мелких вещей, ну, и жена, из принципа или хотя бы для видимости, должна сделать все, чтобы дело не выглядело так, будто это из-за нее, из-за того, что она не все сделала, ребенок останется без отца. Конечно, Мари давно уже знала, что долго не будет этого терпеть, но все равно надо было сделать так, чтобы никто не сказал: ну, мол, теперь ясно, что она за фрукт, мать ее так, она такая же, как они все. Мари видела, что вовлечение в дело свекрови результата не дало, то есть дало тот результат, что ситуация не изменилась, а следовательно, лишь ближе подошла к тому, чтобы ей уйти. Таким образом, свекровь как путь решения проблемы была использована и, если Мари сейчас сделает свой шаг, та уже не скажет ей, мол, что ж ты, дочка, ты бы сказала мне, уж я-то знаю, как с ним разговаривать, я ведь на твоей стороне, я тоже женщина, тоже мать, я знаю, что важно и что нет, — ничего такого свекровь уже не может сказать, разве что, когда сын придет к ней жаловаться, скажет, мол, я же тебе говорила, а ты меня не послушал, женщину ведь не только найти надо, но и удержать еще, а ты об этом не думал, и вот тебе результат, теперь я внука своего смогу видеть всего раз в неделю, ну да, конечно, и ты тоже, так что у мальчика не будет отца, только мать, даже две матери, потому что там будет еще твоя теща. А, та курва паршивая, скажет тут наш парень, это ее рук дело, она все устроила, она хотела этого, потому что она и мужа своего, отца Мари, в могилу свела, все это знают.

В общем, ничего эта женщина, бывшая свекровь, сказать уже не сможет; Мари подумала, может, стоит поговорить с друзьями мужа, которые все-таки находили же с ним общий язык в том провинциальном городе, — вдруг и сейчас помогут. И стала звонить некоторым, когда муж уходил в корчму, мол, пьет, не просыхая пьет, не только сейчас, а все время, приезжайте, потому что надо с этим что-то делать, может, вам удастся. Парень наш ничего об этом не знал, просто однажды позвонил один однокашник, мол, как дела. Нормально, ответил наш парень, а ты как? Тот ответил: все о’кей. Может, как-нибудь встретимся, предложил однокашник. Живет он в Будапеште, у него есть какое-то коммандитное товарищество, которое занимается пиаром, или чем-то еще, чего наш парень не мог понять, но доход приносит хороший, так что это его устраивает пока, не так обидно, что он о другом мечтал, о чем-то таком в сфере культуры, но крест он пока на этом не поставил, вот окрепнет немного — и бросит это дело, не заниматься же такой хренью всю жизнь, слишком нервная работа, да и риск большой, в смысле денег. А, ну да, сказал наш парень и добавил, что у него насчет денег тоже довольно херово, не думал он, что на одного ребенка, да при декретных деньгах, его зарплаты будет недостаточно, да еще эти гребаные пеленки, на них-то едва хватает. Вот-вот, сказал однокашник, пеленки, это, мать их, это да, как задумаешься, сколько бумаги уходит, чтобы младенцы простыню не обоссали, что за жизнь, мать ее. А что в Африке делается, видел я один фильм по сиэнэн, ну, блин, прямо выворачивает тебя, в каком мире мы живем, детишкам, представляешь, дают кучу всяких таблеток от одной эпидемии, от другой эпидемии, а те через пару лет умирают от голода, потому что еды-то им не дают. Таскаются они какое-то время с родителями, ну чисто дикое стадо, которое пастбище ищет, только эти ищут пункты раздачи продовольствия, а пока найдут, продовольствие уже разворовано, и мрут они прямо там, где должны были пищу получить. Парень наш слушал и удивлялся, как этот старый приятель сочувствует людям, живущим так далеко, потом сказал, он спросит жену, подойдет ли, скажем, суббота. Конечно, суббота подошла, потому что Мари заранее договорилась с тем однокашником насчет субботы, но нашего парня не удивило, как легко она согласилась, даже календарь не смотрела, сразу ответила: хорошо.

37

В субботу вечером, когда гости уехали, наш парень уселся на веранде, открыл пластмассовую канистру, налил, канистру поставил на стол и, под ее защитой, погрузился в то, что оставили ему однокашники: в распавшиеся браки, отношения с любовницами, отношения с заграничными партнерами, не ахти какие, но хорошего качества машины, трудности отвыкания от курения, попытки вести здоровый образ жизни, что в этом случае означало потребление качественных продуктов и напитков, обанкротившиеся и восстановленные компании, будайские и пештские квартиры. Им тоже несладко, подумал он, но тут же поправил себя: да нет, им-то что, им хорошо. Мари смотрела на него из горницы. Он взял стакан и ушел, даже не спросил, чего это ребенок беспокоится. Сидел, сопел, скрипел плетеным креслом, но молчал. И Мари молчала, не сказала ему через окно, мол, хватит пить, опять ты канистру выбрал, когда я здесь. Она укачала малыша, легла; сейчас ей было жалко мужа, что ему выпала такая судьба, тогда как другим, например, его однокашникам — их трое приехало — другая. Потом, пожалев нашего парня, она принялась жалеть себя: и чего угораздило ее выйти именно за этого человека, какая же она идиотка, что так испортила себе жизнь. Если сейчас так плохо, что же будет потом, когда она постареет, сын вырастет и поступит в какой-нибудь вуз, а она останется вдвоем с мужем. Что с мужем: с глазу на глаз с его ненавистью, с той страшной, дикой душой, которая и сейчас живет в нем, а дальше будет страшнее. Пойдет она, Мари, в лавку, а встречные будут смотреть на нее и думать: смотри-ка, это та несчастная женщина, Мари, жена того парня. И ничего уже нельзя будет изменить, никому она не будет нужна, разве что король подштанников появится вдруг снова, он-то еще будет помнить, какой она была, но и он будет уже стариком, уйдет из текстильного бизнеса, станет ценными бумагами спекулировать на бирже, а еще пирамиды изобретать для цыган, и те будут ходить за ним стадом, потому что он кому-то действительно на тысячу заплатил сто тысяч, а больше, разумеется, никому. Ну, разве что вот он возникнет в ее жизни. Сначала попросит о встрече, скажет, мол, какой же я был идиот, что не тебя выбрал, а остался с женой, которая и в самом деле стала такой, какой была уже давно, хоть и маскировалась: невыносимой, злобной, требовательной грымзой, которая и рот-то открывает для того только, чтобы давать указания. После того, как он принял решение в ее пользу, она и вовсе перестала сдерживаться, пустилась во все тяжкие, потому что не боялась больше, что потеряет своего бизнесмена. А бизнесмен с тех пор, хоть и пытался иной раз вырваться, ничего уже не мог сделать, не было в нем такого глубокого чувства, которое придавало бы ему сил. Когда он ее, Мари, бросил, он думал, ничего, найдется другая; только — не нашлось другой. Были, конечно, кое-какие дурацкие романы, которые главным образом на расчете строились: бабе хотелось денег, ему, бизнесмену, с кем-нибудь переспать, — но того, что он чувствовал к ней, к Мари, он ни к кому больше не чувствовал, и вечно сокрушался о том, почему он не выбрал ту жизнь, которую означала бы для него она, Мари, то есть развод и новых детей. Вот и теперь он затем лишь ее разыскал, чтобы воскресить то старое чувство, и, зная обстоятельства, надеялся, что и в ней что-то проснется. Но она, Мари, уже не была на это способна; правда, она попробовала, потому что ей уже позарез был нужен кто-то, кто не такой, как нынешний муж, кто скажет: я тебя люблю, ты такая красивая, — но не могла она вернуться к прежней любви. Больше того, у нее даже появлялась мысль, что все это из-за него, из-за предпринимателя этого, и получилось; не брось он ее, она не сошлась бы с нашим парнем, не вышла бы за него с досады, и теперь ведь она не только любить не может, а скорее ненавидит этого предпринимателя, и не надо ей, чтоб он говорил ей такие вещи, которых она не слышит от мужа.

В конце концов, если идти по линии этой возможной жизни, которая в данном случае имеет столько же шансов реализоваться, как и любая другая, как, например, та, что реализовалась позже, — словом, если идти по этой линии дальше, то нетрудно догадаться, что в конечном счете, с течением этих — возможных и допустимых — лет, Мари останется одна-одинешенька со своими мечтами о будущем внуке, которого она будет горячо любить и с которым снова обретет ощущение, что был в ее жизни какой-то смысл. И так бы оно и случилось, если бы не идиотский рак шейки матки, который медицина вообще-то уже весьма успешно сегодня лечит, и для нашей истории было бы очень даже хорошо, если бы Мари вылечилась, потому что это уже не просто становится неправдоподобно, но уже и как-то скучно. Ну разве не скучно, если каждый наш персонаж подцепляет какую-нибудь смертельную болезнь, чаще всего, конечно, разновидность рака; честное слово, можно подумать, что тому, кто все это рассказывает, нынешнее население видится сплошь пораженным раком или потенциально раковым, потому что он, рассказчик, по жизни — врач, который, кроме обычного медицинского диплома, получил еще свидетельство специалиста по онкологическим заболеваниям, и лет двадцать уже работает в онкологической клинике на улице Синий Шар, где других людей и не видит, только раковых больных, ну, или бывших раковых больных, у которых в любой момент может быть выявлен рецидив, а потому занимает в жизни такую мировоззренческую позицию, которая вынуждает его все представлять под углом зрения этой, в самом деле касающейся многих, болезни; можно даже сказать, что само мышление его поражено раком.

Возвращаясь к возможной судьбе Мари, скажем, что она, Мари, могла заболеть, могла и не заболеть, а умереть, так сказать, здоровой, так как реальность не обязывает нас обязательно выбирать тот или иной вариант, — однако Мари все-таки заболела именно той, совершенно банальной болезнью и умерла от нее; хотя тут можно насчитать всего несколько процентов, когда медицина оказалась полностью бессильной, но Мари как раз в эти несколько процентов и угодила. Умерла она, так и не успев стать бабушкой, потому что сын ее с женитьбой не спешил. И не умри она перед этим, ей пришлось бы увидеть, как наш парень на ее похоронах, по своему обычаю пьяный в стельку, чуть не свалился, следом за гробом, в могилу и при этом вопил, как он любил эту женщину и что с ним теперь будет без нее. Родственники еле успели поймать его и оттащить, когда он, рыдая, требовал, чтобы его похоронили рядом с ней. Пока могилу закапывали, он все не мог успокоиться, орал дурным голосом, мол, это же моя жена, это часть моей жизни, не можете вы, не имеете права разлучить нас с ней. Идиот, сказал кто-то из стоящих вокруг; и правда, идиот, кто так себя ведет.

В общем, Мари лежала в постели одна, парень наш сидел на веранде с канистрой, и тогда Мари решила: все, она с этим кончает. То есть, если говорить честно, она давно уже решила, что кончает, только надо было сделать все, чтобы шаг этот однозначно был ею предпринят из-за поведения мужа, и теперь, когда, после свекрови, и бывшие однокашники нашего парня увидели, что дело безнадежно, что парень наш ни телом, ни душой не способен на то, чтобы содержать семью, и что совместная жизнь не только не полезна, но, напротив, просто-таки опасна для ребенка, потому что страшно даже представить, что выйдет из сына, который изо дня в день видит, как отец его напивается в хлам, — в лучшем случае станет таким же. Чуть подрастет — и станет ходить с ним в корчму, а то и на убийство решится, если не сможет дальше терпеть, что у него такой отец. К тому времени отец уже не только словами, но и действиями будет обижать и унижать жену, то есть мать своего сына. Наблюдая это, сын решит, что при первой же возможности, а то и решать не придется, просто в руках у него окажется нож для хлеба, который недавно был куплен у китайцев на рынке и лезвие у него еще не успело затупиться, — и этот нож сын вонзит отцу в грудь. Хотя все будут считать, что поступок этот был правильным, однако в соответствии с другим подходом, где фигурирует не этот конкретный отец-алкоголик, а просто отец и рядом с ним сын, для которого — верно ведь, естественно и закономерно, что он должен быть благодарен этому отцу, хотя бы уже за то, что он, сын, появился на свет, — так вот, в соответствии с этим подходом сын, убивший своего отца, не заслуживает пощады и снисхождения, подобный же приговор вынесет и суд, так что сын, единственное оправдание жизни матери, попадет в тюрьму и выйдет оттуда только после того, как рак шейки матки унесет мать в могилу, как это и раньше можно было представить — с той, правда, разницей, что на похоронах не будет нашего парня, мужа покойницы, а потому родственники не подхватят его, когда он, крича дурным голосом о своем горе, чуть не бросится в могилу следом за гробом, и тот участник похоронной церемонии, который, глядя на нашего парня, сказал, вот, мол, идиот, ничего не скажет, а будет молчать, или скажет то, что полагается говорить по ритуалу, дескать, вот и наступил конец твоим страданиям, покойся с миром, ну и все такое.

Так могло бы случиться, если бы Мари не знала, что поведение мужа и для суда делает развод обоснованным, а если муж этому воспротивится, то можно рассчитывать и на опекунское ведомство, и Мари сможет попросить свидетельствовать в ее пользу кого угодно, а уже не только соседей, о которых можно предположить, что они относятся к ней недоброжелательно.

Не могу больше терпеть это директорство, не в состоянии я ждать, когда четырехлетний срок кончится, — сказал наш парень, когда лег в постель и, как обычно, согнул колени, ударив при этом жену в бок, но не сказал, прости, потому что и не заметил этого, а та инстинктивно закрыла рукой грудь. Не могу, — повторил он; я тоже, — подумала она, а вслух сказала лишь: мы ведь уже обсудили, брось это ко всем чертям. Ты ведь тоже считаешь, что надо бросить, — сказал наш парень. Да, и тогда, наверное, все изменится. Конечно, сказал наш парень, наверняка все изменится.

38

Когда Мари поставила крест на своей семейной жизни, а ее муж — на своем директорстве, пока, конечно, лишь в принципе, — старые однокашники нашего парня поставили крест на нем, сказав, что оно и раньше видно было, что дело кончится этим. Конечно, могло бы сложиться и по-другому, это ведь и от него самого зависело, но он не захотел выбрать другую жизнь, его, видите ли, не устраивает, что, в конце концов, он в деревне один из самых важных людей, директор школы, а тут столько возможностей открывается, может училок молоденьких иметь, сколько захочет, — захохотал один из однокашников, — причем без всяких особых забот, ну и, конечно, виноградник, еще какую-нибудь землю, отсюда какие-никакие, а деньги, потом эта его жена, Мари, даже и не поймешь, как это ему удалось, все-таки она клево выглядит, даже теперь, родив ребенка. В самом деле, согласились остальные двое — и углубились в подробное обсуждение внешности Мари. Да только парню-то нашему, — прервал анализ достоинств Мари тот, кто перед этим вспомнил про училок, которых можно поиметь, — ему этого мало, и что сын родился, тоже мало, ему все плохо, потому что его так воспитали. Нам тоже никто не помогал, мы всего сами добились, и ему нельзя помочь, если он не захочет, а он не хочет.

Очень охотно бывшие однокашники говорили о безнадежной судьбе нашего парня, — ведь разговор этот притуплял в их душе чувство собственной безнадежности. Надо будет как-нибудь заглянуть к нему, посмотреть, как дела, — сказал тот, у кого была пиар-фирма; кстати, недавно, всего пару лет, гонимая какой-то биологической паникой, а вовсе не из-за амортизации чувства, его оставила любимая женщина. Она хотела ребенка, время пришло, — сказала она, а он все не хотел, мол, материально он никак, в общем, ссылался на какие-то невнятные обстоятельства, которые вообще-то скоро поправились, потому что не прошло и года, как его фирма стала невероятно доходной; но было уже поздно. Жил он в достатке, все у него было, так что он полностью мог сосредоточиться на той утрате, которую понес, расставшись с любовью. Конечно, и женщина мало что выиграла, уйдя от него: спустя некоторое время, пройдя очередное обследование, она узнала, что не может стать матерью, по причине некоторого биологического дефекта, так что зря она променяла то чувство на другое, куда более скверное, и потом всю жизнь проклинала свое решение, хотя раньше оно казалось ей очень хорошим, и ничего тут не поделаешь, раз природа переписала все по-своему.

Будем заглядывать, согласились остальные двое, что-нибудь раз в полгода, все-таки это, можно сказать, наш долг; и в самом деле, они тут же договорились, когда приедут в следующий раз. Что говорить, уже и этот их приезд, конечно, характеризовал не столько нашего парня, сколько их самих, их жизнь, которая получала совершенно особый свет рядом с крахом, переживаемым нашим парнем, вернее, на фоне того, что они считали крахом: ведь в судьбе нашего парня они могли вычитать самый что ни на есть банальный, в общем-то и без того известный рецепт гибели, краха, рецепт, ингредиентами которого были алкоголь, постепенное отупение, развал брака, безденежье и т. д. Собственно говоря, это было то, что люди, в том числе и они, наши трое однокашников, потому что — чем они отличались от всех прочих? — называли, на основе консенсуса, крахом. И по сравнению с этой судьбой другие жизненные траектории, когда кто-то, скажем, живет на широкую ногу и так устраивается с любовницами, чтобы те не разрушили его семью, а жене дает столько денег, чтобы она не могла заявить: мол, разведусь я с тобой, потому что я для тебя пустое место, — и с выпивкой так умеет обходиться, что почти никто не замечает, что он уже много лет страдает алкогольной зависимостью и если к вечеру свои две бутылки не выпьет, то ни спать не может, ни выносить тех, кто его окружает, то есть семью, хотя они уже и огромный дом себе купили в Будаенё, чтобы там для каждого было достаточно места и можно было друг друга днями не видеть, неделями, — словом, о таких людях говорят: эх, мол, до чего хорошо устроились эти — и называют какую-нибудь фамилию, — да вы же их знаете, — и перечисляют блага, к которым они получили доступ, — ах, до чего удачно сложилась их жизнь, — хотя всего лишь ненависть, которую они испытывали друг к другу, заставила их пойти на такие затраты, на покупку дома, с которым они никак не могли расстаться потом, когда дети выросли и уже не было никакого смысла сохранять жуткие отношения оставшихся там родителей, больше того, не было никакого смысла добираться туда, в такую даль, вечерами, когда у тебя очень мало или просто совсем нет охоты тащиться туда, ведь ты знаешь, что тебя там ждет. Дорога из центра Будапешта до дома казалась просто невыносимо долгой, так что и у мужа, и у жены — у нее тоже была машина, хотя и поменьше — была возможность и было время подумать, как не лежит душа добираться до этого огромного сарая, и будь у них — у каждого — какая-нибудь скромная однушка в городе, это было бы просто то, что надо. Тогда они и придумали оптимальный выход: была у них большая квартира, скажем, на улице Бесермени или на площади Королевский Перевал, еще не парковая зона, но уже почти, с видом на Орлиную гору, из нее они и организовали себе по маленькой однушке, и там оба и жили, муж со своей секретаршей, которая рано потеряла отца и потому всегда тянулась к зрелым мужчинам, а муж действительно был уже ох каким зрелым, и у него было все, чтобы в него влюбиться, а когда она все-таки его разлюбила, потому что он, например, отказался жениться и заводить новую семью, или секретарша подыскала себя более высокооплачиваемое место, куда и смогла устроиться благодаря некоторым знаниям, полученным на курсах, например, английского языка, которые она оплатила из денег патрона, — то нашлась еще одна женщина примерно с такими же данными, и так в течение многих лет. Жена же в своей квартирке принимала подруг, с которыми они организовали кружок медитации, потому что жизнь — это ведь не только деньги и воспитание детей, есть ведь и куда более высокая, чем все эти вещи, вечная истина, и они, конечно же, должны были к ней приобщиться; в эту компанию каким-то образом попал один мужчина, который когда-то изучал в Сегеде йогу, прочел речи Будды, а также все произведения Белы Хамваша, так что кое-что об этой истине знал. Собирались они дважды в неделю, а хозяйка еще раз в неделю встречалась с этим знающим мужичком с глазу на глаз, и они совершали экскурсии по пути постижения истины. Мужичку нужны были деньги, потому что после одного из разводов он лишился квартиры и снимал где-то комнату, хозяйка же, хоть ей и было уже около пятидесяти, была женщиной хорошо сложенной и ухоженной, так что нашему мужичку не доставляло больших затруднений проникать в истину довольно глубоко. Некоторые проблемы у нашего знатока йоги возникали только в связи с тем, что у него была довольно молодая подруга, которая, пережив крах большой любви, как-то попала в круг его знакомств, и он оказался прекрасным товарищем, они вместе клеймили ее бывшего любовника, да и всех мужиков вообще, омерзительно, как эта отвратительная порода людей рвется к господству, для них нет ничего святого, они шагают к своей цели по трупам, ты радуйся, милая, что вырвалась из-под власти этого подлеца, не поспеши ты с этим, дело могло бы закончиться хуже. Например, забеременела бы. Правда, девушка не очень-то радовалась тому, что вырвалась из-под его власти, она как раз охотно забеременела бы от него, потому что бывает ведь так: ты каким-то шестым чувством чувствуешь, кто был бы желателен, чтобы оплодотворить тебя, — словом, о радости тут говорить вообще нет смысла, но после одного-двух занятий по медитации, когда девушка, сидя в позе лотоса, через положенные на колени ладони ощутила, как в нее вошла мировая душа и как шевельнулась в груди сердечная чакра, не смогла удержать в себе священный глагол и, приоткрыв рот, округлила губы и выдохнула: «ом», наш знаток йоги на это «ом» проник в ее приоткрытый рот языком. Его язык и был душой мира.

С этих пор девушка уже не страдала по неверному любовнику, а наш мужичок, знаток йоги, не иссякал в восхвалениях Кришне, говорил о тибетских странствиях Иисуса, об Атлантиде и тантрической сексуальной медитации, о способах соединения инь и ян. Короче, была еще эта девушка, с которой наш знаток йоги проводил много времени, а так как он тоже был не так уж молод, в его общении с хозяйкой однокомнатной квартиры порой возникали трудности. Но, когда женщине за пятьдесят, она всему готова верить, например тому, что, если на этой неделе они не отправятся по специфическому пути постижения истины, то это не что иное, как форма поста. Есть время жатвы и есть время самоотречения, говорил наш мужичок, который иногда начинал думать, что в нем обрели синтез западная и восточная традиции, и в синтезе этом видел духовный путь будущего, ибо Запад в идейном смысле все еще вон как силен, а китайцев — вон сколько. Дама же самоотверженно выдерживала пост и даже старалась не показывать, как это ей трудно, ведь это значило бы, что ее душа еще в недостаточной мере созрела для испытаний. А от степени зрелости души зависит качество земной жизни, говорил наш мужичок на сеансах медитации, так что воспитание душевной зрелости есть самая главная наша задача в этом мире, и пренебрежительное отношение к этому делу приведет к тому, что следующую жизнь вы проведете как существа низкие: муравьи, осы или двухвостки. Особенно сильное впечатление на дам производил последний вариант, потому что, хотя возродиться телесно было бы очень даже неплохо, но — двухвостка, бррр…

Хозяйка однушки годами жила в магической близости к знатоку йоги, не веря никому, кто рассказывал, что видел этого знатока в компании с молодой — куда моложе нашей дамы, но значительно моложе и знатока — женщиной. Чувство это не угасло в ней даже после того, как знаток покинул кружок медитации, сказав, что ему пришло время подняться на более высокую ступень, а здесь для этого нет возможности, для этого требуется одиночество, отрешение от всего мирского, — и он в самом деле отрешился, правда, не от мирского: со своей молодой подругой и только что родившимся ребенком они поселились в одном городке, в провинции, где денег, которые он вытянул из нашей дамы, хватило, чтобы купить дом.

Дама же никак не могла забыть этого мужичка, думала о нем еще несколько лет, пока однажды кто-то из ее детей, кажется, дочь, позвонив ей по телефону, не сказала: мама, надо бы присмотреть за детьми; за какими детьми, удивилась дама, и тут, где-то в тот самый момент, когда она это спросила, а дочь объяснила ей, что за ее, дочери, детьми, то есть за ее, нашей дамы, внуками, — у нее, нашей дамы, действительно наступило просветление относительно ее главной задачи, и с этих пор она регулярно бывала у детей, присматривала за внуками — и своими добрыми советами пыталась разрушить их семьи, собственным дурным примером способствуя будущему краху: с какой стати жизнь следующих поколений должна быть лучше, чем наша! Это что-то вроде того, что происходит в студенческих общежитиях и в армии, где «деды» старательно передают дальше те мучения, через которые прошли в свое время, не могут прервать традицию издевательств и унижений в отношении новичков и новобранцев, чтобы оставить незаживающие раны на их теле, а главное в их душе и подготовить их к мести…

Не найдется человека, который не считал бы жизнь описанной супружеской пары успешной, — в отличие от жизни нашего парня, которая была воплощением краха, если, конечно, допустить, что у краха есть плоть; правда, сущность краха ведь в том, что у человека, который терпит крах, как раз и разрушается, гибнет плоть, что сопровождается разрушением и гибелью души, хотя очень многие уверены, что разрушение тела, собственно, с души и начинается, а когда плоть подходит к гибели, душа уже давно сгнила и погибла.

39

После этого — скажем так, после встречи нашего парня с однокашниками — события стали развиваться с исключительной быстротой. Да они и не могли бы двигаться медленнее: ведь в сущности все было уже решено. Конечно, подо всем этим могли бы скрываться и какие-нибудь случайности: скажем, в душе у Мари проснулось бы что-то вроде любви к нашему парню, или, например, жалость, что женщинам в общем-то свойственно, — дескать, она спасет этого человека, отца ее ребенка, и спасательная операция ее завершится успехом: однажды вечером наш парень возьмет злополучную пластмассовую канистру и вышвырнет ее во двор, к чертовой бабушке, и скажет, мол, из-за нее, из-за гребаной канистры, я не видел, какая ты красивая, из-за нее не видел, какая ты добрая, и какой же я идиот, что смотрел на тебя через эту пластмассу. Можешь ты меня простить? Такую вот, не ахти какую изысканную, но в данной ситуации очень важную фразу должен он будет произнести. Могу, ответит Мари, и скажет еще, мол, я всегда знала, что есть в тебе что-то хорошее, вот только дурацкая эта канистра, она тебя загораживала все время, и как я ни пыталась тебя увидеть, как ни тянула шею, ты все время за ней прятался, но теперь, когда ты ее швырнул во двор, мы, может быть, в цыплятах наших не увидим больше ничего хорошего, но в тебе, в тебе я уже вижу.

Кто знает: прими Мари такое решение, может, в самом деле в конце концов что-то в этом роде произошло бы. Но трудно сказать: в тот момент, когда она приступила бы к этой спасательной операции, не рявкнул бы на нее наш парень, а пошла ты к такой-то матери, не строй тут из себя сестру милосердия, не в таком ты, мать твою, положении. Или, после того как наш парень вышвырнет канистру во двор, потому что до этого момента все идет хорошо, так, как мы предполагали, тут Мари скажет: вот что, милый мой, видишь, можешь ведь ты это сделать, можешь исправиться, я только это и хотела тебе доказать, но на этом моя задача исчерпана, продолжай один, а я завтра ухожу к своей маме и забираю ребенка, — и тут наш парень выйдет во двор, принесет канистру назад и с тех пор всю жизнь будет проводить в ее обществе. Конечно, возможен и другой вариант: все и дальше пойдет хорошо, и после акта освобождения от канистры в душе у обоих в самом деле проснется какое-то глубокое чувство, например, чувство общего долга в деле воспитания сына, но позже это чувство будет разрушено появлением предпринимателя, того самого короля подштанников, который пообещает денег, ведь упомянутое выше чувство не способно было улучшить их материальное положение, а Мари так уже стосковалась по путешествиям: летом — море, зимой — горы, — и по новой одежде: всю, что у нее была, она бы с радостью отдала какой-нибудь службе призрения, пускай носят бомжи, или, еще охотнее, бросила бы в костер, когда осенью жгут опавшую листву, — ну, и появление предпринимателя заставит ее вспомнить о старой любви, крах которой и привел ее в конце концов к нашему парню, и она подумает, что ее решение выйти замуж за этого человека с крайне непритязательной внешностью — для предпринимателя уже достаточное наказание. То есть подумает она не о том, что он, наш предприниматель, причина всех ее нынешних страданий, а о том, что он уже наказан, потому что думать так будет в ее интересах. И тогда они, вместе с ребенком, которому уже около десяти лет, отправятся сначала на отдых, к морю, а потом поселятся в новой квартире, потому что предприниматель к тому времени уже разведется с женой, которая стала совершенно невыносимой, особенно после того, как узнала, что предприниматель, ее муж, мог бы уйти от нее к молоденькой девушке, но не сделал этого, может быть, потому, что его предприятие, его ООО, как раз переживающее взлет, было совместной с женой собственностью, — словом, поэтому он остался в прежней семье. Вот, стало быть, как он от меня зависит, злорадно усмехалась она про себя, даже любовь не смогла его от меня оторвать, — и после этого, чувствуя себя обиженной, а также чтобы насладиться своей властью над ним, принялась изощренно мучить мужа-предпринимателя, который долго это терпел, но в один прекрасный день, после того как и самый младший их сын уехал в какой-то город в провинции, — словом, тут предприниматель сказал: а пошла-ка ты в такую-то бабушку, испоганила ты мою жизнь, мать твою так, но теперь все, конец. Ты думаешь, ты все можешь себе позволять, ты из меня деньги вытянула, в душу мне наплевала, но тебе и этого мало, ты себя так со мной держишь, будто я для тебя надоевший груз, — и это в том доме, который я построил… И так он поставит окончательную, на всю жизнь, точку в их отношениях.

Жена предпринимателя, когда рассказывала подруге, что у них произошло, разрыдалась: дескать, она не знала, как его удержать, она думала, можно и так, с помощью неприязни и высокомерия, ведь любовью и лаской нельзя было, ведь муж ее не любил, но теперь она видит, что ошибалась или, может, перегнула палку, и будь она немного умнее, то удержала бы его, а ведь как она его любила, и как он добр был к детям, а теперь, из-за ее глупости, все полетело к чертям. Она плакала, а подруга сказала ей: веди ты себя по-другому, может, он еще раньше ушел бы с той девкой, так что радуйся тому, что хотя бы до сих пор. Вот у меня как получилось с моим мужем, видишь, что с того, что я ему все отдала, нет, он ушел в ту дурацкую библиотеку, в Пешт, в центр, и вовсе не баба какая-нибудь его туда увела, а ведь разве скажет кто, что наша семья не была хорошей семьей, но и это его не смогло удержать… Как бы там ни было, предприниматель вернулся к Мари и дал ей все, чего не мог дать ей наш парень, который после этого решил, что жизнь ему ни к чему, и в последующие годы занимался, то с большим, то с меньшим успехом, тем, что реализовывал это свое решение, то есть медленно, но верно сводил свою жизнь — как некоторую властную конструкцию, подавлявшую его личность, — к полному нулю, подобно тому, как его кумиры, анархисты, поступали, или хотели бы поступить, с государственной властью.

Однако произошло совсем не то; произошло другое, что можно было, с большой степенью вероятности, предвидеть заранее. Парень наш пошел к бургомистру, они давно знали друг друга, наш парень учился в школе двумя классами старше, — и сказал: так и так, не могу больше. Бургомистр не стал придираться: дескать, вот закончатся твои четыре года, тогда. И вообще подумай, кого мы поставим на это место, не хочешь же ты, чтобы директором школы стал — и тут он назвал имя человека, который давно уже об этом мечтал; у тебя все-таки есть голова на плечах, ты ведь понимаешь, что — и он повторил то имя — он даже не здешний, а чужак, к тому же у тебя и так денег еле-еле, а теперь ты лишишься директорской надбавки, это хоть и не ахти что, но в такие тяжелые времена, когда и то, и то дорожает… Нет, бургомистр не стал разводить такую демагогию, хотя наш парень и мог ожидать от старого приятеля чего-то подобного; бургомистр сказал: я очень даже хорошо тебя понимаю, самого иной раз так припрет, хоть кричи, и я тоже знаю, что такое ответственность, тоже ночами не сплю, особенно когда парламент принимается вносить гребаные поправки в закон о самоуправлении и пересматривать гребаное финансирование, ведь то, что для тебя было хуже всякого дерьма — откуда взять надбавки к окладу, — то и для меня то же самое, потому что я ведь не переводил деньги не потому, что не хотел, не думай, а потому что в кассе буквально ни хрена не было, буквально, понимаешь, хотя мы уже все продали, все, даже старый детский сад, даже дом культуры, теперь и там бизнес какой-то, ладно, у нас еще библиотека на шее, потому что какой идиот купит библиотеку, разве что на макулатуру пустить, на вес, захохотал бургомистр.

Парень наш вышел от бургомистра в хорошем настроении: все-таки хоть кто-то его понимает, не зря они вместе учились, общий язык, все такое; ему, конечно, и в голову не пришло, что бургомистр уже не один месяц ломает голову, как ему избавиться от такого директора школы, который каждый день после школы торчит в корчме, куда это годится, домой на бровях добирается, в школу приходит с опозданием, и от него за версту несет вчерашним, а то и сегодняшним перегаром. Школа — в ведении самоуправления, сначала учителя жаловались, теперь уже и родители, а что может быть хуже, если начнут переводить детишек в соседнюю деревню, потеряет он квоту, и тогда хоть закрывай школу совсем, словом, покатится деревня вниз, следом за парнем, по тому же пути — нет, нельзя допустить, чтобы один такой урод всех потянул за собой, в дыру, в полную безнадежность. Словом, парень наш ничего этого не знал, он лишь радовался, что наконец-то избавится от этой ответственности, в которой, считал он, корень всех его бед. И, собственно, под эту радость так хорошо пошел в корчме первый стакан, а потом и следующие.

Ну как? — поинтересовались у него приятели, которые тоже проводили в корчме значительную часть времени, но они не были директорами, они в кооперативе работали, а яблоням, которые они подрезали, было сто раз наплевать, в каком они были состоянии, каким перегаром дышали со вчерашнего дня и что добавили сверху уже сегодня, яблоням было все равно, сантиметром выше или сантиметром ниже будет обрезана ветка и что движет руку, в которой зажаты ножницы, боль ли, радость ли, или полное безразличие. Они спросили, как дела, что у нашего парня нового. Наш парень ответил, что отказался от должности, больше он не директор. Не директор? А кто ты тогда? Просто учитель, сказал наш парень; потом кто-то спросил: а жена-то на это что говорит? Она тоже советует отказаться, видит, что для меня это не годится, а если мне плохо, то и ей плохо, и малышу плохо; чего хорошего, если малыш видит, что отцу тяжело? В общем, она сказала, пускай так и будет, помогла мне решить, без нее было бы куда труднее. Дурень ты, парень, большой ты дурень: ведь если ты не будешь директором, она тут же тебе скажет, мол, пошел ты на хрен, зачем ты мне нужен? Нет, она не такая. Очень даже такая, потому что она за директора вышла, а не за сраного учителя, — за директора да за его директорскую надбавку. Иди ты к такой-то матери, сказал наш парень, и вообще, какого хрена обо мне говорить все время, чего не поговорить еще о ком-нибудь, вот о нем, скажем, — и он показал на того, кто только что обозвал его большим дурнем. О нем говорить нечего, о нем мы уже десять лет как все сказали, и с тех пор ничего нового не случилось, ответил кто-то, и все замолчали. Ну, пока, — сказал наш парень, выпив стопку абрикосовой, и ушел. Раньше, чем обычно.

Пока он добирался домой, Лаци Варга, который пахал землю отцу нашего парня и который, собственно, уже не пьет, только несколько стаканов фрёча, потому что ему надо беречься, если не хочет, чтобы все повторилось, так вот, этот тракторист, который, конечно, давно уже не тракторист, ведь на МТЗ не проживешь всю жизнь, разве что полжизни, а потом сыграешь в ящик, потому как на этом чертовом тракторе так трясет, что ему, Лаци Варге, еще повезло, не случился у него рак прямой кишки, как у Лайоша Хаваши, вот тому уж не повезло так не повезло, тому пришлось свое говно в мешочке носить на боку, так что он совсем обосрался, то есть и в прямом, и в переносном смысле, ему все время казалось, люди кругом чувствуют, что от него воняет, и вот он разговаривает с кем-нибудь, а сам спрашивает: ты запах говна не чувствуешь, а тот отвечает: конечно, чувствую. Так что через какое-то время все разговаривали с ним на расстоянии в два шага, а если на улице с ним встречались, то старались проскочить мимо, будто на велосипеде, хоть и пешком: привет, Лайош, спешу. В общем, Лаци Варгу из-за поджелудочной железы послали на инвалидность, так что рака прямой кишки он избежал, а решением этой проблемы он обязан питью, потому что если бы не пил он столько, то давно бы был на погосте, а перед этим прожил бы несколько страшных лет и постоянно трясся, что его все презирают из-за того, что от него говном несет. Так вот, этот Лаци Варга сказал: парень-то наш всегда был со сдвигом, и отец его потому говорил всякую хрень насчет его будущего, чтобы в деревне не заметили, что он чокнутый, что не так развивается, как нормальные дети, из которых получаются нормальные взрослые. Так он же в университете учился, сказал кто-то. В вузе, не в университете. А, тогда конечно, тогда, наверно, правда, — сказал тот, кто перед этим сказал про университет, и выпил. Знаешь, что его баба сделает? Ну, что? — спросил кто-то, не тот, который говорил про университет, потому что у того как раз был полон рот вина. А вот что: пошлет она его к такой-то бабушке, когда увидит его получку, в которой уже не будет директорской надбавки, — ответил Лаци Варга. Он ведь сказал, что она не такая. Все они такие, — заключил Лаци Варга и замолчал; что-то, наверно, вспомнил. Может, вспомнил, что сделала его жена, когда ему пришлось расстаться со своим эмтезе, на котором он до тех пор и жалованье получал, и всякие левые деньги, и он подумал, что не так уж ему повезло, когда избежал он рака прямой кишки, и что Лайошу, собственно, повезло больше, хоть он давно уже на погосте.

40

Все уладил, — сказал наш парень дома, и Мари почувствовала, что выпил он меньше обычной нормы, только она не знала, что это значит: он дома компенсирует нехватку из пластмассовой канистры или так и останется. Правильно сделал, сказала она, потому что не хотелось ей в этот вечер говорить, что, пока муж принимал решение насчет директорства, она приняла решение насчет своего супружества. Парень наш в этот вечер думал: дураки они, эти, в корчме, а особенно Лаци Варга, который и к отцу его, парня, всегда цеплялся, сомневаясь насчет его будущего, насчет того, кем он станет, когда вырастет, все допытывался, что же это за профессия, про которую отец говорит. Мари — не такая. Может, все бабы такие, только не Мари. Она хочет того же, что хорошо для него, ее мужа, потому что тогда будет хорошо и ей. Чего тут не сообразить.

На другой день Мари опять-таки не сообщила, что она решила, сказала только, что съездит в соседнюю деревню, к матери, и, может, заночует там с малышом. Заночуешь? — переспросил наш парень: как-то странно показалось ему, что ее не будет дома, как раз когда их жизнь стала меняться в лучшую сторону. Ну да, ответила Мари и взяла с собой из дома необычно большую сумку, но парню нашему это не бросилось в глаза, как не бросилось в глаза и то, что шкафы как-то очень уж опустели. Не очень-то он в них заглядывал, особенно в тот, где висели вещички Мари. А на другой день она позвонила, что хочет там остаться подольше; как так? — спросил наш парень. Здесь лучше, сказала Мари, и мать мне помогает; но моя мать тоже помогает, сказал парень; это твоя мать, я с ней не умею так ладить, как со своей, ну и, собственно, чего там ходить вокруг да около, дело в том, что не вернусь я больше, потом мы, конечно, поговорим еще, но сейчас это означает: развод. Развод? — переспросил наш парень, потому что совершенно не мог понять, в чем дело, почему Мари не хочет подождать, пока он станет хорошим, ведь он как раз на это нацелился, а она в этот момент уходит. Сначала он подозревал было, что там опять возник тот предприниматель: порвал-таки, собака, с женой и ухватился за Мари. Но нет — предприниматель, вместо всех возможных вариантов жизни, которые можно было для него раньше предположить как нечто реальное, жил, оказывается, совсем иной жизнью, что означало: на тот момент, когда Мари вернулась домой, он уже вовсе не жил. Да, могло бы случиться и так, что он таки бросил бы свою жену, разыскал Мари и пообещал отдать ей те огромные деньги, которые всеми правдами и неправдами скопил за свою жизнь, — об этом подумал наш парень. Однако было совсем другое: был нож, который с такой силой вонзился ему в живот, что рассек стенку живота и вспорол желудок, но это бы еще ничего, — хуже то, что нож и в печень проник. Убийца вел лезвие снизу вверх, так что в конце концов и от сердца отрезал кусочек, всего лишь боковую часть, малую камеру. А все потому, что наш предприниматель участвовал в выборах бургомистра в той деревне, где жил, от деревни нашего парня это была то ли третья, то ли четвертая, — в общем, многие хотели помешать, чтобы неожиданно освободившееся место бургомистра — прежний бургомистр скоропостижно скончался — занял секретарь управы, цыган. Ну, наш предприниматель очень активно влез в это дело — он сам хотел бургомистрское кресло заполучить, потому что тут виделась неплохая выгода: появлялись все шансы получать жирные заказы от самоуправления, например, ремонт дорог, ремонт детсада, снабжение общественных зданий мылом, туалетной бумагой и метлами. Он дал пятьдесят кусков цыганам, которые ненавидели секретаря управы; в деревне было две цыганские мафии: одна — сторонники секретаря управы, вторая — ненавистники секретаря управы. За эти пятьдесят кусков надо было совершить грабеж в деревне, причем так, чтобы всем было ясно, что это сделали цыгане, после чего, понятно, бургомистром может стать кто угодно, только не цыган-секретарь управы, ведь тогда преступность захлестнет деревню окончательно.

Как раз это и произошло; но после этого наш предприниматель в корчме разбирался с выплатой гонорара, и ему объяснили, мол, ну да, этот грабеж пятьдесят кусков стоит, но был еще один, тот, ладно, пускай двадцать пять. Но предприниматель наш ни за один грабеж не хотел платить ни гроша, тот, второй грабеж он не заказывал, там как раз грабить не надо было, больше того, за тот он, наоборот, вычтет деньги, потому что он, предприниматель, должен заплатить пострадавшему, ведь пострадавший — его приятель, и на выборах он рассчитывает на его поддержку. Не будешь платить? — сказал молодой, лет двадцати, цыган; как раз тот, который грабеж организовал и пришел получить деньги; не буду, ответил предприниматель. И даже вычтешь? — спросил цыган; еще как! — ответил предприниматель, и тогда то ли этот цыган, то ли какой-то другой, этого никто не знает, потому что, когда прибыла полиция, там уже никого не было, только корчмарь, который, конечно, ничего не видел, и труп. Интересно то, что цыган все-таки не стал бургомистром. Потому что предпринимателя нашего тоже списали на счет цыган. Нашли учителя физкультуры в школе, он вел такой нормальный предмет, о котором и крестьяне понимали, что это такое. Ему и сказали, давай, баллотируйся вместо предпринимателя, он согласился, и воля деревни, воля, которая вообще-то была антицыганской волей, хотя очень многие цыгане тоже поддерживали эту волю, — в общем, в соответствии с волеизъявлением деревни физкультурник стал бургомистром.

Так что не предприниматель, а наш парень стал причиной развода, хотя так и не было проверено, изменилось ли бы что-нибудь после того, как он сложил с себя обязанности директора, потому что в первый же вечер, когда он еще не знал, что решение Мари приняла окончательное, и подумал, ладно, в последний раз, коли уж все равно он дома один, какого хрена тут еще делать, — в общем, поставил перед собой пластмассовую канистру, только не на веранде, а в горнице, ребенка ведь все равно нет, включил телевизор и пустил на волю свои мысли, пускай они смешиваются в голове с теленовостями и с вином. И все как-то так складывалось в его голове, что вот, мол, вернется Мари, и тогда сразу брошу. Но она не вернулась, так что теперь ему и вовсе никакого смысла не было ставить крест на бочках с вином, что ждали своего часа в подвале на винограднике.

Однако дело все-таки изменилось — в том отношении, что раньше он больше времени проводил дома, теперь — в корчме. И нередко, как еще в прежние времена, до женитьбы, даже не знал, как попадал домой, что его приносило, собственные ли ноги, или чужие, а может, его привозили на тачке, как когда-то деда, которого, конечно, никто не понимал в деревне, зато теперь прекрасно понимал он, внук, понимал, что это бабка была причиной того, что дед дошел до такой жизни и что даже отцу его, нашего парня, пришлось сбежать из дому и поселиться в доме тестя, потеряв надежду на то, чтобы и дом, и землю, и даже вино называли его именем. И до конца жизни об отце говорили как о человеке, у которого даже дома своего нет, вроде как он снимает жилье, и отсюда все беды у его сына, то есть у нашего парня, так что самый что ни на есть простой анализ подталкивал к выводу, что, собственно, причина всего — его бабка, только тогда этого еще никто не понимал, потому что бабка в те времена, пока дед был жив, казалась очень несчастной, такой, которую все только обижают, причем это соответствовало действительности. Пьяный в стельку муж, возвращаясь домой, все оставшиеся силы тратил на то, чтобы ее поколотить. Об одном лишь никто не догадывался: о том, что причиной того, что он был таким безжалостным и жестоким, была она, бабушка нашего парня, которая и добилась этим, что ее сына, и ее внука, и, как можно предположить, все последующие поколения, если, конечно, не прервется линия кровного родства, — тоже ждут крах и гибель.

41

Никчемный он все-таки человек, этот наш парень, — сказал Лаци Варга; он еще способен был думать: два фрёча ничего не изменили в работе его мозга, он все себе думал, а когда ты думаешь, это у всех, а у него особенно, ни к чему хорошему не ведет, а ведет только к ненависти и злобе. Никчемный мужик; правда, отец его тоже был никчемный, тоже не смог ничего достичь, даже своего дома у него не было. Собственно, это он, отец нашего парня, и виноват в том, что все прахом пошло, что семье ничего не удалось в жизни; вон у старика-то хоть мастерская была, ее, правда, отобрали, но ведь была! Он не виноват, что кому-то его мастерская понадобилась и его оставили ни с чем, но ведь факт, что была мастерская. Он, старик-то, был последний в этой семье, с кем еще можно считаться, а наш парень, он только завершил то падение, к которому подтолкнул семью его отец. Потому что сын нашего парня уже не будет к этой семье принадлежать, он будет другой, его там воспитывают, даже деревня там другая, он и не будет знать, откуда происходит. И Лаци Варга всего в нескольких фразах уничтожил, смешал с грязью ту семью, о которой отец нашего парня думал, что она начинается с него и в сыне его достигнет славы и величия, а затем эта слава и это величие будут сохраняться на протяжении столетий, как у фараонов, которые ведь, что там ни говори, могли быть одновременно и богами, так что его семья даст миру бога; ну или, если не миру, то хотя бы Венгрии.

Ну, что с Мари? — спросил кто-то в корчме, когда наш парень стоял там, глядя в стакан. Ушла. Куда? К матери своей. Чего так? Разводимся мы, сказал наш парень, этим кончилось. Не надо было тебе от директорства отказываться, бабам важно, кто ты есть, а теперь ты никто. Да нет, не потому, ее это не интересовало, она сама говорила, что я должен отказаться. Само собой, говорила, они же все хотят, чтоб ты был никто, а когда ты уже и вправду никто, тогда, мать ее, она тебе под дых каблуком. У всех у них одна цель, не могут они вынести, что ты кто-то, что ее жизнь зависит от того, кто ты есть, терпеть она не может, что в деревне ее называют директоршей и что все это — благодаря тебе, и она с самой первой минуты придумывает, как бы за это тебе отомстить, чтобы ты тоже узнал, каково это, когда ты никто, когда ты только потому кто-то, что она кто-то, или уже и без нее, потому что она навострила лыжи и исчезла, а ты остался один. Да нет, это не она придумала, а мать ее, это она хотела, чтобы так все кончилось, потому что ей не нужен мужик в семье, она и отца Мари свела в могилу, а дочери сказала, мол, тебе тоже мужик не нужен, нужен только до тех пор, пока ребенок не родится. И вбивала это ей в голову, пока та тоже не пришла к такому решению, потому что она так выросла, мать вечно твердила, что, мол, сначала, когда муж, отец дочери, помер, она думала, трудно будет без мужика, а теперь видит, так лучше, не надо стирать чужие грязные подштанники, никто не рявкает, мол, где наконец обед, да на что ты деньги тратишь. Мать их так. Не жалей, сказал кто-то, ничего в том хорошего, если она бы осталась и всю жизнь пришлось бы с ней жить. Оно тоже ведь трудно выдержать, когда смотришь, как она толстеет, расползается рядом с тобой, и ты еще какое-то время ей вставляешь, и кончаешь, и считаешь, что это хорошо. А ребенок, — спросил кто-то. Раз в неделю, сказал наш парень, суббота или воскресенье, когда ей удобно. Мне-то все равно. Я приспособлюсь, потому что ребенок для меня — это все. Собственно, только ребенок и остался. Н-да-а, тут надо смотреть в оба, потому что баба — она баба, чихать на них, бабами этими — хоть дорогу мости, да оно и хорошо бы, вот только жаль, что нельзя, особенно теперь, как этот феминизм, слышь-ка ты, появился, а кончится, поди, тем, что твоя баба на тебя же и донесет, если случится нарваться нечаянно на твой кулак. Баба — это пустое место, от нее больше вреда, чем пользы, сколько энергии уходит, пока ее слушаешь, что надо делать, как надо делать, целый день все одно: туда-то надо пойти, то-то надо купить, ты ей только скажешь, большой фрёч, а она свое: гарнитур, цветной телевизор, то, се… Да пошла она в жопу! Нет, ребенок, это совсем другое, это тебе не то, что взял, не понравилось, поехал в Фот, в детдом, сдал, взял нового; это совсем другое, это твоя кровь. Да, это другое, сказал наш парень, меня только он и держит в жизни, я, можно сказать, только потому и могу встать утром, пойти в школу, что он у меня есть. Слыхать, математика назначили директором. Его, сказал наш парень. И что? Что-что? Кто-то ведь должен был стать, потому что я не хотел, а он хотел. Да ведь он и до этого хотел, а не стал, потому что ты стал. До этого было так, да, я стал, а теперь по-другому, потому что я не хотел, никто не хотел, а чужого коллеги не хотели. Дерьмо он, математик этот, верно? Детишек линейкой бьет, а раньше стукачом был, говорят. Не все ли равно, что он за мужик. Но такому отдать директорство… Только он хотел, больше никто не хотел. И тебя он, говорят, терпеть не может, чуть не каждый день сидел у бургомистра, рассказывал, что в школе; бургомистр, говорят, специальный блокнот завел, ставил там крестики, когда от тебя перегаром несло, когда ты опоздал. Не слыхал об этом? Нет. В конце он уже перестал и крестики рисовать, потому что каждый день был с крестиком, тут уж нужды нет отдельно отмечать. А когда ты к нему пришел — не знаешь этого? — все только и ждали, когда ты наконец к нему придешь и попросишь тебя отпустить, а математик, он в школе уже со всеми договорился, чтобы, как только… И со всеми училками младших классов, даже с той, которой пятьдесят, ты это можешь понять, со старухой, даже с ней у него что-то было, уж не знаю что, но было, а с другими так и подавно. Ты этого не знал? Я сам так хотел, сказал наш парень. А когда ты пошел к бургомистру, он, бургомистр, ведь не сказал тебе, мол, потерпи еще хоть немножко, по крайней мере до тех пор, пока, — нет, он сказал, ты прав, ты мне друг, мы вместе в школу ходили, я-то знаю, что для тебя лучше, и потом сразу позвонил математику, мол, принимай временно обязанности, потом станешь постоянным, он ведь тут главный, бургомистр, он решает, кого куда поставить, и он решил уже, что директором будет математик, даже если коллектив по-другому решит, но коллектив не стал решать по-другому, потому что математик к тому времени все организовал. Я тоже голосовал за него, — сказал парень. Ты думаешь, этого ему достаточно? Ему этого мало, он тебе еще такое устроит, если не будешь смотреть в оба, он тебя… Зачем это ему? Затем, что в прошлый раз ты его обошел, он этого не забудет, мать его, он математик, он ничего не забывает, у него голова, как гроссбух, там все записано, за что и кому надо отплатить. Ты не замечал ничего, а он копил в себе зло, и, собственно, ему очень было кстати, что тебе поперек горла уже встало это директорство, хотя неизвестно еще, было бы тебе так же плохо, когда бы не математик, когда бы он не подстроил, чтобы ни один педсовет не проходил как надо, чтобы каждый день не поступало бы три-четыре жалобы, потому что ни одно дело в школе не решено, потому что без денег не построишь новый зал, и с отоплением все не ладится, и не купишь дорогие учебные пособия, и тебе это приходилось каждый день слушать, и твоей работой стало не руководство школой, а нагромождение нерешаемых задач. А, сказал наш парень, теперь мне уже насрать на все это. Не торопился бы ты с этим, успеешь насрать-то, сказал кто-то. Идите вы в такую-то мать, сказал наш парень, смачно плюнул на пол корчмы, растер плевок и двинулся домой. Дома достал пластмассовую канистру и до рассвета сидел с ней, утром опоздал на первый урок, директор вызвал его в свой кабинет: слушай, парень, я не хочу из этого целое дело разводить, особенно с тобой, чтобы не дай бог, кто-нибудь не подумал, что это я из-за прошлых выборов, ты меня понимаешь, в этом и для меня ничего хорошего, но такого, чтобы пьянство, пропущенные уроки, такого не будет. За последние три года, а это как раз три года твоего директорства, количество учеников снизилось на десять процентов, ты понимаешь, что это значит? Это демографический вопрос. Что я могу поделать, если население стало сокращаться как раз тогда, когда я стал директором. Да, но если это еще усугубляется тем, что лучших ребят увозят в другое место? Тогда что будет? Тогда останутся самые тупые да цыгане. Что тогда будет со школой? В общем, ты понимаешь, что я имею в виду. Пока, ладно, считай, что я все забыл, но больше чтоб этого не было. В свободное время — что хочешь, но здесь — дисциплина.

Парень наш стоял перед математиком, едва удерживая равновесие, алкоголь все еще бродил в нем, парень уже какое-то время не мог есть, исхудал, только живот вздулся от хмельного. Жена у меня ушла, ты и тут поработал, так ведь, сказал он, а сына своего я не хочу потерять. И я тебе вот что скажу: ты мне не угрожай, я уже курсовые работы писал, когда ты еще зубрил таблицу умножения, так какого хрена ты из себя тут строишь? Я всего на два года тебя моложе, сказал директор, а если кажется, что больше, так это потому, что я все-таки слежу за собой, ну, и генетические данные у меня заведомо лучше, а насчет твоего развода: я-то тут причем? А при том, что если бы ты не строил против меня интриги, не натравливал на меня коллектив, я бы не попросился в отставку, и нервы у меня были бы в порядке. Против тебя не было нужды интриговать, тебя и так никто терпеть не мог… Тут наш парень собрал во рту слюну, кислую от перегара, и плюнул. Он хотел плюнуть в лицо директору, но тот отстранился, и слюна попала ему на пиджак, купленный совсем недавно, с первой директорской зарплаты. Пиджак очень понравился жене, потому что был современного фасона, куда лучше, чем тот, который он носил уже пятнадцать лет, с того времени, как сдал госэкзамены; жене казалось, муж ее теперь в самом деле такой, каких показывают по телевизору, она думала, что люди эти, наверное, хорошо пахнут, правда, с экрана их запах не чувствовался, во всяком случае, она не чувствовала, — хотя, например, и среди журналистов попадаются такие, у которых проблемы с пищеварением, и пускай они хоть три раза в день чистят зубы и все время жуют орбит без сахара, но стоит к ним наклониться поближе, тебе в нос бьет вонь вчерашней еды и алкоголя, которого они пьют не меньше, чем наш парень, только более высокого качества, а потому регенерация его происходит куда быстрее, и когда вечером они садятся перед камерой, то выглядят, как кинозвезды, которые, кстати, тоже хлещут дай боже, и целая куча их на съемки приходит прямо из наркодиспансера, но их, конечно, на это короткое время приводят в норму, а уж оттуда они — обратно в грязь и в отстой, — ну, в общем, женщина эта чувствовала, что ее муж, математик, так же хорошо пахнет и так же прекрасно одет, как те, на экране, без запаха, и теперь, после пятнадцати лет замужества, с двумя детьми-подростками за плечами, словом, в таком вот солидном возрасте и общественном положении, она, жена математика, даже изменила свое сексуальное поведение, которое до сих пор вполне устраивало обоих, — конечно, кроме нового пиджака мужа, тут сыграло роль то, что она услышала от одной своей подруги, которую навестила в Пеште, она, подруга, жила там, — подруга ей рассказала, что одну ее знакомую муж бросил потому, что очень уж скучно было заниматься с ней сексом. Всегда одно и то же, ничего нового. Та знакомая вроде сказала, что она не шлюха какая-нибудь, что порядочная женщина таким не станет заниматься, — ну, и дорого заплатила за свое звание порядочной женщины, потеряв мужа. Когда подруга произнесла это «заплатила, потеряв мужа», за сочувствием и жалостью забрезжило плохо скрываемое злорадство: какая женщина не будет тайно радоваться несчастью другой женщины, даже хорошей знакомой, с которой вместе росли, вместе воспитывали детей, вместе праздновали такой семейный праздник, как рождество. В общем, эта история тоже произвела впечатление на жену математика, но все же главное было — костюм. И она стала делать такое, о чем математик до этого ни сном, ни духом, тем более от этой женщины, которая как-никак была ему женой, а не любовницей, с любовницей-то ты чего только не вытворяешь, — в общем, ртом, потому что для нее, для жены математика, все, что раньше представлялось нечистым, теперь представилось чистым. Но у мужа-математика от этого, и его можно понять, вспыхнули не любовь и желание, а, наоборот, подозрение: где это жена такому научилась? Потому что, пока они занимались этим обычным образом, он думал, что она занимается этим только с ним: ведь если не только с ним, тогда бы случайно могло все-таки проскользнуть какое-то новшество, но нет, ничего такого не было, и он, хотя и испытывал некоторую скуку, думал, что это плата за постоянство и надежность. Короче говоря, от неожиданного новшества математик испытал вспышку ревности, а поскольку на развод он не мог пойти, из-за своего нового общественного статуса и из-за детей, то жизнь жены превратилась в настоящий ад. Уже и в пенсионном возрасте она все еще выслушивала обвинения мужа в свой адрес, и даже теперь случалось, что она, скажем, шла в лавку, а муж крался за ней — не сделает ли она что-нибудь такое, что наконец-то докажет справедливость его подозрений. Позже, когда жена была уже старухой, достигнув безнадежного возраста, она стала думать, что стоило бы ей изменить мужу, чтобы его подозрения не были совсем уж пустыми и вздорными, но нет, она удержалась, потому что не так была воспитана, а вернее, потому что не было поблизости такого мужчины, ради которого она могла бы забыть принципы своего воспитания, в данном случае — требование супружеской верности.

Вот что, ты, — сказал нашему парню математик, вытирая бумажной салфеткой пиджак, — сейчас я это забуду, за тобой, считай, еще один ход, но он будет последним.

Однако у парня нашего оказался не один ход, а три, и после третьего, когда он не просто не пришел на первый урок, а и на второй-то явился с опозданием, притом даже дети видели, что он пьян, в общем, когда он вошел в шестой «А» и вместо того, чтобы рассказывать, как жили венгры накануне татарского нашествия, велел детям убрать учебник истории, тетради, атласы и положить руки на парту, он задаст ритм. Сначала стучите по парте негромко, но в ритм, и говорите: «за работу, парни, завтра на базар», потом все громче. Ученики хохотали, ну, такого еще в этой школе не было, и орали: «за работу, парни», — орали самозабвенно, и этого они в жизни не забудут, это останется единственным ярким воспоминанием школьных лет, и, встречаясь на годовщинах выпуска, они каждый раз будут с восторгом повторять эту сцену. А тогда в класс прибежали учителя и завуч, и замдиректора, и сам директор. Первый прибежавший рванул дверь, раньше тут была помещичья усадьба и дверь осталась еще с тех времен, то есть ей было уже лет двести, и внутренняя ручка еще сохранилась с тех пор, медная, красивого, тонкого рисунка, только наружную пришлось заменить алюминиевой. И тут они все ворвались и увидели совершенно вышедший из себя класс. Тихо! — рявкнул директор, — тихо! Но какое там, и тогда директор схватил за локоть учителя истории, а это был наш парень, вы пойдете со мной, и потащил его к себе в кабинет, какого хрена ты творишь, ты думаешь, тебе все можно, раз ты был директором, ты так думаешь? Вот что, ступай домой, проспись, а завтра поговорим. А ты тут не командуй, ты, сопля, ты, гнида, ответил наш парень, ты меня не посылай домой, что ты о себе воображаешь, кто ты такой, мать твою, это я тебе отдал это место, не захоти я этого, ты и сейчас бы уравнения рисовал на доске, зарабатывал бы себе силикоз от меловой пыли. Слушай сюда, сказал директор, толкнув нашего парня в кожаное кресло, я тебе вот что скажу: с этого дня ты уволен, по взаимному согласию, на обязательные две недели не претендуем. Ну, наконец-то тебе это удалось, сказал наш парень, ты же этого с самого начала хотел, признайся, это было твоей целью, но если тебе только это надо, мать твою, я тебе мешать не буду, не бзди, гнида, считай, что меня уже нет, я рад, что на-конец-то можно вздохнуть свободно, после того террора, который ты тут мне устроил, ведь то, что здесь творится, свободному человеку не вынести, особенно если ему венгерский анархизм известен от корки до корки, ты-то знаешь хоть, кто такой был Енё Хенрик Шмитт, или Эрвин Баттяни, знаешь ты, кто они такие, знаешь ты китайских императоров, от первого до последнего, знаешь ты, мать твою, что это такое, когда ты не можешь быть тем, чем хочешь? Знаю, сказал директор, ты меня этому научил, не забуду я и того, что я это кресло получил потому, что оно тебе ни к чему было, тебе ничего не надо из того, что для меня важно, тебе на это даже не наплевать, а так. Вот почему ты в жопе оказался, а не потому, что я этого хотел. За те три года, пока ты занимал мое место, я узнал, что это такое, когда ты — не то, чем хочешь быть, и когда там, где должен быть ты, сидит кто-то другой, которому насрать на это на все. Кому то, что для тебя важнее всего, — ничто, пустое место. Нет, ничего ты, мать твою, об этом не знаешь, сказал наш парень, тебе только нужно директором быть, а это, ты пойми, ничего, вот у меня увели мою научную тему, и что с того, что я конспектировал все номера «Без насилия» и «Без государства», что с того, что завел две тысячи карточек — пришел какой-то кретин и сказал, это меня тоже интересует, и все, и у него появилась книга, понимаешь ты это, он все написал и все издал, все, что я должен был исследовать, все было опубликовано, а мою работу теперь можно в мусор, и мое время, и мою задачу, понимаешь ты, хотя для него это не было его жизнью, так, эпизод, потому что он другого хотел, хотел стать профессором в Америке, в каком-нибудь вшивом университете, или тут, дома, министром, а у меня только это было, я только этого хотел, а он отнял, а когда присвоил, то выбросил и взял другое, понимаешь ты, он так и грабит людей одного за другим. Так что не знаешь ты, каково это. Вот заявление, сказал директор и положил перед нашим парнем листок. Рука у нашего парня дрожала, он крепко стиснул в пальцах ручку и нацарапал свое имя, которое было именем и его отца, и деда, только у сына нашего парня имя будет другое.

42

Что теперь, сынок, спросила мать, в том смысле, что теперь наш парень будет делать, на что жить. Пока — на пособие, сказал он, а там видно будет, что-нибудь найдется. Звучало это логично, но время шло, и уже пора было найтись чему-нибудь, но ничего так и не находилось; больше того, не стало уже и того, что было, потому что нашему парню пришлось продать дом, в котором он теперь жил один. Смысла нет его держать, сказал он матери и переселился к ней, а потом и в корчме сказал, на хрен нужно платить налог за два дома, и чтобы в каждом жило по одному человеку, дурость это, лучше я с матерью, так дешевле, плюс то, что все-таки вдвоем. Конечно, по-настоящему важно было не то, что один или вдвоем, а экономия, без этого не обойтись в таком тяжелом положении, когда доходов — всего ничего, материна пенсия да пособие нашего парня, а потом и пособия не стало, и к материной пенсии добавлялась только та пара тысяч форинтов, которые давал муниципалитет. Первое время еще поддерживали их деньги, полученные за проданный дом, хотя это была не ахти какая большая сумма, ведь цена дома в деревне не достигает даже цены вложенных в дом стройматериалов, и ты должен быть благодарен покупателю, если он вообще согласится что-то заплатить. За стоимость маленькой автомашины он получает полностью оборудованный дом, да еще с садом, и может приезжать туда на выходные и быть там, с женой, на свежем воздухе, а потом говорит на службе: моя деревня, и называет имя деревни, которая вообще-то деревня нашего парня, — и он, этот городской житель, собирается даже спонсировать дни деревни, потому что ему важно, чтобы как можно дольше сохранялось то человеческое сообщество, у которого он сначала купил, за смешную цену, дом, а потом присвоил последнее, чем владеет это сообщество, — деревню.

Такой вот горожанин и купил дом нашего парня. Человек он был порядочный, доктор, то есть все думали, что он доктор, но однажды, когда участкового врача не было дома, а чей-то ребятенок стал задыхаться от ложного крупа, отец малыша кинулся к этому доктору, но тот сказал, что он не врач, а адвокат, и в медицине не разбирается. Пока приехала скорая, ребенок задохнулся, и в деревне возненавидели этого доктора, из-за которого все и вышло: ведь если бы не бросились сначала к нему, потому что он был рядом, то сразу бы вызвали скорую; однако ненависти своей они ему не показывали, потому что он давал людям какую-никакую работу: копать, рыхлить, траву косить, всякий мелкий ремонт — и деревенские думали, хоть какие-то деньги вытрясут из убийцы, потому что меж собой они его называли убийцей. Правда, человек этот настолько не замечал питаемой к нему ненависти, что просил жену похоронить его там, в его деревне, потому что он чувствует себя частью этой деревни, и так и стало, там упокоился и он, а потом, конечно, его жена. И деревенские, когда шли мимо, плевали на его могилу, плевали, конечно, лишь мысленно, потому что на самом деле стыдно было бы плюнуть на могилу; а когда умерла его жена, это было уже много позже, и дети врача не приходили на его могилу, вернее — первое время раз в год, в день Всех Святых, а потом и раз в год не приезжали, то деревенские бабы ухаживали за этой могилой, сажали на нее, что оставалось от их цветов, так что все-таки прав оказался тот горожанин, потому что за его могилой присматривали так, будто это была могила человека, которого они любили; говорили в деревне: после смерти это каждому полагается, если даже грех лежит на его душе, а такому человеку — тем более, вдруг они этим помогут ему уладить свои дела на том свете.

Денег тех хватило ненадолго, каждый месяц приходилось что-то брать оттуда, особенно по воскресеньям, когда наш парень брал сына и не жалел на него денег, пускай парнишка видит, как отец его любит; он водил его в кондитерскую, а один раз даже в Луна-парк в Пеште, там пришлось сильно потратиться, к тому же они потом еще в зоопарк зашли, в общем, куча денег ушла. Деньги за дом растаяли быстро, и тогда наш парень принял, пожалуй, самое плохое решение: что расстанется с виноградником. Трагедией это стало не потому, что виноградник был единственным богатством отца: хотя часть его он получил от тестя, но большую часть прикупил сам, и кусты посадил все без исключения, ведь старые кусты выродились, и виноградник он считал своим, так что наш парень, продав виноградник, тем самым символически отказался от последних шансов на то, чтобы осуществить план отца — поднять семью на новый уровень, — настоящей трагедией стало то, что при этом утрачен был доход, который они получали от продажи вина, а также экономили, не покупая те два-три литра, которые парень наш ежедневно потреблял дома; теперь и это вино надо было покупать, и из продавцов вина они стали его покупателями.

Слушай, надо нам кое-что обсудить, сказал наш парень бывшей своей жене, Мари; в руке у него была телефонная трубка, звонил он ей с улицы, — это дело, которое касается только нас, ну, и сына. У меня с тобой никаких дел нет, сказала Мари; но это такое, что тебе обязательно надо знать. Мари вышла, а сына оставила с матерью, потому что парень наш особо попросил, чтобы она его не приводила, потому что это такое дело, которое его не касается. Ну, что, — спросила Мари, стоя в калитке. Я сейчас не могу алименты платить. Как так не можешь? — спросила она. — Надо платить, суд так постановил, и всего десять тысяч, не ахти что. Ты знаешь, во что вообще-то он обходится, никогда не думал об этом? Я же трачу на него, когда он со мной, я вон и железную дорогу ему купил, и тот пуловер тоже я, и кондитерская, это всегда, но сейчас нет денег. Меня не интересует, что ты делаешь по воскресеньям, а платить алименты ты обязан. Но сейчас нету денег, от муниципалитета я пятнадцать тысяч получаю, вот если найду работу, отдам. А почему же ты не нашел до сих пор? Потому что нету. Ты ведь не ищешь. Ищу, только нету, и в окрестностях нету. Иди на стройку, чем тебе это плохо, хотя бы пока другой нет. Не могу я физической работой заниматься, из-за позвоночной грыжи. А стакан поднимать можешь? — спросила Мари. Когда отдашь деньги? Продам маленький трактор, покупателя я нашел уже, как только получу деньги, сразу отдам, сказал наш парень; но хотя он продал отцовский маленький трактор, а следом за ним понемногу все инструменты, так что мастерская полностью опустела, денег хватало лишь, чтобы латать ежедневные проблемы — чтобы было с чем пойти в корчму; на алименты этих денег не хватало никак.

Уже второй месяц пошел, а ты не отдаешь, — сказала Мари; тогда парень достал пятитысячную бумажку, мол, пока вот это. Мари взяла; потом принеси остальное. Но он не принес; пропустил и следующий месяц, и тогда Мари сказала ему по телефону: вот что, давай договоримся, суд тебя обязал платить деньги, вообще это деньги никакие, а меня обязал раз в неделю отдавать тебе мальчика, ты свои обязательства не выполняешь, тогда и я не стану выполнять. Как так? — не поверил своим ушам наш парень. А вот так, — ответила Мари, — на этой неделе не приезжай, и на следующей тоже; приезжай только, когда деньги привезешь. Нет, ты не имеешь права, закричал наш парень в телефон, чуть не плача, этим ты не мне насолишь, ты что, не понимаешь, что ребенку нужен отец. Отец, а не безработный алкаш, сказала Мари. Когда я с ним, я же не пью, разве нет. Ты всегда пьешь, это всем в деревне известно, потому и работы не находишь, что все об этом знают. Не делай этого, не могу поверить, что ты так можешь со мной поступить, ты не такая, это все из-за матери, наверняка она тебе велела так сказать, сказал наш парень; какая она все-таки злобная, эта баба, и ведь если я парнишку не получу, денег у тебя все равно не появится. Зато, может, у тебя появится охота достать денег, — сказала Мари и повесила трубку. Парень наш постоял немного у телефона, потом пошел в корчму и там до девяти вечера рыдал и жаловался, что Мари не отдает ему ребенка, что лишится он сына, а ведь у него только сын и остался. Мать ее так, сказали приятели в корчме, разве она не обязана? Это все из-за денег, ответил наш парень. Десять тыщ в месяц, и уже за полтора месяца я задолжал.

Люди в корчме, увидев, в каком состоянии наш парень, скинулись и собрали десять тысяч: может, хоть теперь отдаст, и парень наш в воскресенье поехал к Мари и сказал, вот, десять привез. О’кей, но нужны и остальные, сказала Мари и отдала ребенка. На следующей неделе денег снова не было, парень наш обегал всю деревню, но оказалось, что он почти всем сколько-нибудь да должен. И когда никто и нисколько, он вспомнил бывших своих однокашников и попросил соседа, чтобы дал ему позвонить, потому что с их телефона уже нельзя, телефонная компания — такие гниды, всего-то месяц задержал плату, и уже выключили, вот народ: платишь им двадцать лет, а один раз зазевался, один-единственный раз — и все, конец. Ладно, звони, сказал сосед, но недолго, у меня тоже деньги на полу не валяются. Если у вас такое случится, дядя Лайош, приходите, выручу. В самом деле? Ну, так и быть, парень, если случится такое, обязательно приду, ответил сосед, смеясь про себя: что это будет за жизнь, если он придет к парню за помощью, это не жизнь будет, а конец света. Парень наш дозвонился одному из бывших друзей в Будапеште; он собирался другому звонить, но у того телефон был выключен. Хорошо бы, сказал парень, хорошо бы встретиться, так давно уже не виделись, тут, в деревне, и воздух другой, правда ведь, было бы здорово. Будапештский однокашник сказал, что организует. Прошла пара недель, пока он организовывал, потому что хотели приехать трое, да очень уж трудно было время согласовать. Время в Будапеште дорого стоит, не то, что в деревне, идет себе и идет. Когда встреча наконец состоялась, парень наш не видел сына уже целый месяц. Однокашники приехали, стали разговаривать. Всплыли старые темы: научное поприще, или, вернее, отсутствие этого поприща и связанные с этим обиды, но наш парень не особенно оживился, словно давно пережил все это, плевать он хотел на науку, лишь по привычке поддержал разговор. Потом: что с бывшей женой, а, ну ее, гребаную бабу, и говорить о ней не стоит, вот только ребенок, сынок, которого я уже месяц не видел. Что, почему, — спросил один из однокашников, — он тебя что, не интересует? Тут наш парень расплакался: еще как интересует, он для меня свет в окошке, и честно скажу, я бы хотел, чтобы вы мне помогли, потому что тут уже не получается денег добыть. Запах от парня шел, как от кучи грязного белья, которое уже недели три валяется в корзине. Тут только они обратили внимание на этот запах и на то, что парень уже — не один из них, а кто-то другой.

43

На другой день парень наш позвонил Мари: деньги я добыл, могу взять парнишку? Видно, сказала Мари, что ты не работаешь: понятия не имеешь, что сегодня за день. Четверг, понимаешь, четверг сегодня. Но я его так давно не видел, сказал наш парень, и он, наверно, рад будет встретиться. Вот уж не думаю, сказала Мари, да это и не важно: ты опоздал с деньгами, а значит, опоздал и с возможностью его видеть, понимаешь, это мои проценты. Чего? — спросил наш парень. Я говорю, это проценты на твои деньги, что не увидишь сына. В общем, суббота, десять утра, сказала Мари; в субботу наш парень в десять утра был там, отдал деньги, так что на тот момент он ничего не был должен, и забрал парнишку, и в следующие две недели приносил деньги, ведь деньгами он разжился в середине месяца, но через две недели деньги опять кончились, и Мари не отдала ему сына.

Парень наш пошел в корчму и попытался там добыть денег, потом пошел к двоюродному брату: слушай, Дюси, помнишь, сколько я тебе помогал, когда ты строился. Но денег достать не удавалось, а у двоюродного брата и подавно, тот что-то врал, мол, в такой жопе он никогда еще не был, пять миллионов должен банку, да еще месячные проценты на кредиты за машину и за квартиру, каждый грошик — сто раз подумаешь, прежде чем отдать. Неделю еще выдержу, думал наш парень, а там наверняка что-нибудь получится, достанет денег и отнесет ей, потому что без парнишки никак.

Но и на следующей неделе ничего не вышло.

Была пятница. Он сидел в корчме и говорил, говорил, как каждый божий день, что у него за проблема, на что Лаци Варга, и Беци Сабо, и, кажется, Питю Бонц, ага, и еще Яни Бачани, нет, этот тогда уже помер, но остальные все были там и говорили парню: слушай, Лаци, пойми, не можем мы тебе денег дать, у самих мало, а работы, сам знаешь, с гулькин нос. Ну, фрёч, о’кей, но десять кусков! Один раз дали ведь, а когда мы их увидим, да никогда, ничего ведь не изменится, ты не работаешь, да и не ищешь. Да поймите вы, я искал, да не нашел. Это же не я взял и решил, что только так, что по-другому не может быть. Что значит, не может быть, ты все-таки тоже что-то можешь. Я — нет, не может у меня быть по-другому, только так, говорил наш парень, стараясь, чтобы все поняли, что его жизнь — такой неизбежный процесс, где все-все плохо, и ни к чему говорить, что и он что-то может. Брось, можешь, говорил Яни Бачани, нет, скорее, Питю, Питю Бонц, потому что Бачани, тот уже помер. А что ваша-то жизнь, тоже говно, ваша жизнь тоже ничего не стоит, тоже куча говна, чего вы думаете, что она лучше. Потому что у меня, скажем, есть деньги, не ты же за меня алименты платишь. Ваша жизнь не лучше, чем моя, ваша жизнь — тоже говно, кричал парень. Была бы лучше, вы бы мне помогли сейчас, да она не лучше, тоже говно. Слушай сюда, Лаци, ты нашу жизнь с говном не мешай, погляди лучше на себя в зеркало, что из тебя стало за два года, погляди на себя, ты директором был, а теперь ты кто, потому и клянчишь, чтоб кто-нибудь за тебя алименты заплатил, погляди же в душу себе, что с тобой стало, — говорил Лаци Варга, и в его голосе прорвалась та мстительная злоба, которую вызвало в нем, еще лет тридцать тому назад, поведение отца нашего парня, когда тот разливался насчет будущего своего сына, будущего, которое, как оказалось, оказалось липовым. Да брось ты его к гребаной матери, видишь ведь, хреново ему, успокаивал раскипятившегося бывшего тракториста Беци Сабо. Парнишку хочу увидеть, только сына увидеть, говорил наш парень и вытирал слезы, потом лоб, где вроде бы тоже катились слезы, и говорил, что он поедет сейчас, и взломает к чертям собачьим дверь, и заберет сына. Сядь и сиди себе, толкнул его обратно Беци Сабо. Нет, поеду, сказал, или, скорее, завопил наш парень, выдергивая руку, которую держал Питю Бонц. Автобусы сейчас не ходят, сказал Питю, куда ты на хрен поедешь. Поеду, сказал наш парень и вырвал руку, потом пошел, сначала качаясь, затем, когда уловил направление, стремительно, к выходу из корчмы. Куда ты, идиот, сиди, крикнул ему Лаци Варга. Поеду, орал наш парень уже возле двери.

Эх, мать твою, сказал Беци Сабо, когда за дверью корчмы уже не слышно было: поеду, поеду, — эх, мать твою, не думал его отец, что из этого парня, из которого, он думал, знаменитый ученый выйдет, что из него… Он выпил. Что выйдет — вот это, выдавил Беци Сабо. Это точно, сказал Лаци Варга.

44

На другой день Беци Сабо поехал на велосипеде посмотреть картошку. Нет ли колорадского жука, помогло ли опрыскивание, в этом году он решил испробовать новое средство, хотя средства эти — все хуже и, конечно, все дороже, а ведь тот добрый старый «матадор», которым раньше пользовались, когда он еще мальчишкой был, какой был хороший, бывало, брызнешь на куст, оглянулся, а все жуки уже лежат на земле кверху лапками, и вовсе не правда то, что привыкли к нему жуки, во всяком случае, в их деревне — ничего подобного, это только ради выгоды придумали, будто привыкли, просто новую хрень навязать надо, к тому же требуется ее куда больше, чтобы толк был, а толку все равно мало. Беци Сабо уже был совсем близко от картофельного поля, миновал последнюю собаку, которая его облаяла, это уже околица, — и тут увидел что-то светлое возле канавы. Это что за хреновина, пробормотал он и остановился: подумал, может, мешок с кормом свалился с трактора, это можно взять, это не кража, а скотине сгодится, даровой корм — все равно корм. Нет, не мешок это, подумал он, подойдя ближе, но еще надеялся, что если и не корм, то что-нибудь такое, что пригодится дома, пускай даже просто ветошь, для трактора, например, хоть трактора у него и нет, но ничего, на чердаке пока полежит. И, подойдя, крякнул: ах ты, в бога твою мать! Это было совсем не то, что он подумал, но пока он еще не понял, что. Вот хрен! Падаль, что ли? Растуды его в гребаного бога, сказал он уже громко, когда увидел, что светлое пятно на траве у канавы не мешок, и не ветошь, и даже не сдохшая собака, а — человеческое тело, и тот, кто там валяется, это наш парень, причем голышом. Мать твою, Лаци, ты что, закричал Беци Сабо, охренел, что ли? Подбежав, он нагнулся и попытался поднять его, твердя: Лаци, мать твою, Лаци, мать твою…

Тело на краю канавы было еще живое, Беци Сабо чувствовал это по воздуху, вырывающемуся из носа, дыхание было слабым, но было. Беци Сабо не раздумывал: подхватив тело, он побежал к первому же дому на околице: скорую нужно. Нужно, сказал со двора хозяин, да нечем, телефон отключили; пришлось бежать дальше. Наконец, в третьем доме хозяйка впустила его и вызвала скорую.

Пока приехала скорая, прибежала мать, сынок, сыночек мой, но сынок мать не узнал, лицо его в руках матери было таким, будто он уже распростился с этим миром, распростился с учениками своими, с тем расстрельным взводом, что собрался в корчме, и с домами, с автобусной остановкой, с деревней, с деревьями, с травами. Три дня его держали в больнице Святого Иштвана, в реанимации, на третий день он открыл глаза.

Лаци — позвала его мать, которая сидела возле него, не отходя, Лацика, но Лаци не отзывался, глядя перед собой в пространство. Его больше не угнетал тот груз, который он нес на себе до сих пор, не было на плечах прежних проблем и забот, разведенной жены, ребенка, которого он любил. Не было ничего. Лечащий врач сказал матери, что может устроить, чтобы сына перевели в другую больницу; это самое лучшее место, и он назвал медицинское учреждение, куда его можно было бы перевести и где мать могла бы все время его посещать; правда, если какое-то чудо не произойдет, да с чего бы чуду произойти, чудес не бывает, во всяком случае, в его практике до сих пор не было, словом, сын не узнает ее, но мать-то узнает сына, и узнает, что этот ребенок — ее ребенок.

45

В деревне не хватало нашего парня. Не хватало его проблем. В том числе не хватало и Мари, и сына нашего парня. Когда мать спрашивали, что с ними, она отвечала: откуда ей знать, она целыми днями сидит в больнице, — и не говорила, что договорилась с бывшей женой нашего парня, что не будет их беспокоить, устранится сама и устранит сына из жизни Мари. Она поняла: ни к чему малышу знать, что с ними было. Пока помнит, помнит, потом забудет.

Она не рассказывала, что сказала ей Мари: что той нужен был кто-то, на кого можно было бы опереться, кто любил бы ее, ведь с Лаци жить было ужасно, он ни на что не обращал внимания, не видел, что Мари красива, хотя она красива, не замечал, какая у нее кожа: нет чтобы наклониться к ней и сказать, ну прямо как шелк, хотя кожа у нее и вправду была как шелк. Только кружил вокруг своей пластмассовой канистры, как мошка какая-нибудь, канистра была ему вместо бога, на нее он поднимал глаза, когда ставил ее на стол на веранде, словно бога единого на алтарь, бога всемогущего, сотворившего небо и землю, который есть от начала времен и пребудет до конца. И сидел он там и смотрел, как плещется в канистре жидкость, потому что, когда на нее падал свет, пластмасса немного просвечивала.

В деревне никто ничего не знал. Было так, будто в самом деле ничего нет, ведь если ты о чем-то не знаешь, то его и нет, а о парне они ничего не знали, так что его и не было. Лишь позже, когда Мари уехала, стали о чем-то догадываться, но что, собственно, произошло, никто не знал. Да и те, кто знал нашего парня, жили не в той деревне, где жила Мари, так что лишь иногда, встретив в автобусе кого-нибудь из той деревни, могли случайно заговорить и о нашем парне, который совсем лишился ума, идиот, по пьяному делу разделся догола и бегал по картофельным полям, а потом скорая его забрала. А, это тот, у которого жена была любовницей у короля подштанников, из-за нее он, король подштанников, чуть семью не бросил, но все-таки не бросил, хотя, если бы бросил, то, может, не кончил бы так, как кончил, потому что Мари тогда его, может, держала бы в руках и он бы, например, не захотел лезть в бургомистры, зачем ему это надо было, затем, наверно, что дома не мог вытерпеть ни минуты. Ну, теперь ему в самом деле не приходится дома быть ни минуты, усмехался человек из соседней деревни. А что с ней-то, с Мари то есть, спрашивал попутчик. А переехала. Куда? В Пешт. Одна? Ну, одной переезжать трудно, особенно бабе, надо, чтобы кто-то мебель погрузил на машину, верно? Да я не о том: мужик-то был? А как же, сплошь мужики были, это — мужское дело, сюда феминизм еще не добрался. Тут попутчик больше уже ничего не спрашивал, только думал, что кто-то же должен был быть, иначе откуда у Мари столько денег, чтобы с ребенком, с мебелью переехать, да не куда-нибудь, а в Будапешт, куда, говорят, она переехала.

Напрасно спрашивали люди у матери нашего парня, как там дела, потому что очень им не хватало нашего парня с его проблемами, которые можно было бы обсуждать, — оставалась какая-то пустота, вроде той, что возникает, когда теряешь мужа или жену, и в этой пустоте они не знали, чем заняться; мать говорила лишь, что она каждый день ездит к сыну, в больнице с ним не могут так заниматься, мать — это все-таки дело другое. И может, он еще придет в норму, вот и в прошлый раз произнес какое-то слово или, по крайней мере, что-то такое, что, мать считает, было словом. И теперь он ее узнает, она чувствует, что узнает. А он знает, что ты его мать? — спросила ее другая женщина. Нет, не знает, того, что давно было, он не помнит, но то, что я — та, кто его любит, он знает.

Однажды кто-то случайно встретил Мари в метро, и она в самом деле была с чужим, или на первый взгляд чужим, человеком. Как живешь, спросил бывший односельчанин, и Мари сказала, что теперь она счастлива, потому что сын вырастет так, что не нужно ему будет смотреть на отца снизу вверх, потому что нет там, рядом, человека, на которого смотреть снизу вверх было чистым несчастьем, потому что он уже шестилетним был выше того человека, потому что наш парень теперь бы уже так скукожился от спиртного, что ребенку на него пришлось бы смотреть сверху вниз, на него, на своего отца, словом, не нужно ему смотреть снизу вверх на такую непонятную высоту, а может смотреть он прямо в небо. Так что сейчас перед ним — те же перспективы, которых перед его отцом, собственно, никогда не было, хотя все, а особенно, конечно, его родители, и главное, отец его, думали, что они, перспективы, есть, но, как показала жизнь, их не было. И что потому она и ее новый спутник жизни, который, это можно спокойно сказать, и ее, и сына, вытащил их из бесперспективности, бедности, словом, он тоже все сделает, чтобы жизнь мальчика и всех наладилась. И это, собственно, удалось, потому что сейчас они счастливы. Нет рядом никого, кого надо было бы жалеть, или, не дай бог, думать, что его судьба сложилась удачно, но при этом пострадали другие судьбы, — сказала Мари и сошла на станции вместе со своим спутником. Площадь Москвы. Здесь они сели на автобус.

Вот и наш парень думал так — когда еще думал, — думал в том роде, что, дескать, все это потому, что он такой, какой есть; он никого не винил в своих несчастьях, он думал, это его судьба, и все, что случается, случается потому, что такова его судьба. И он принял решение, что судьбу эту он принимает, ибо никакую другую судьбу он не считал более реальной, чем его собственная судьба; во всяком случае, для его судьбы те, другие судьбы, не были реальными и действительными. Да вообще-то у него и выбора не было: ведь что с нами ни происходит, все выглядит неизбежным и закономерным, выглядит так, будто только это и только так и могло произойти, и более уже не прельщает нас видимостью того, что случившееся — это, собственно, лишь одна возможность из бесчисленных, только и ждущих того, чтобы реализоваться. Решение это выглядело для него закономерным, так же как для других — другие решения, но те решения он никаким образом не рассматривал более реальными и действительными, чем его решение. Более того, они были даже хуже, потому что опирались на самонадеянность, прятались за видимостью добра, за ними так и виделось выражение: дескать, наше решение — хорошее решение, хотя наш парень точно знал, что их решение — такая же случайность, как любое другое, которое лишь для того кичится видимостью закономерности, чтобы ответственность, которую возлагают на нас наши решения, мы сваливали на какую-то постороннюю закономерность. По-другому мы и не могли бы жить, ведь сама жизнь в действительности — такой закономерно скверный процесс, который мы не можем отягощать еще больше — например, мыслью о том, что в этом и мы, с нашими решениями, как-то виновны.

Послесловие

В октябре 1905 года Леонид Андреев, которого многие считают едва ли не самым глубоким русским писателем начала XX века, опубликовал рассказ «Так было». Подзаголовок «Очерк из эпохи французской революции» вряд ли мог ввести кого-нибудь в заблуждение: все понимали, о чем идет речь. А речь шла о революции, о народе, который в слепой ярости готов свергать и казнить монархов, рушить все, что можно разрушить, убивать всех, кто попадет под горячую руку, — и в конечном счете, захлебнувшись собственной бессмысленной злобой, потерявшись в тупике своих темных страстей, приходит в себя и обнаруживает, что все как было, так и осталось.

Истинный герой этого рассказа — одноглазый часовщик на башне со старинными часами. А, может быть, и не часовщик, а сами часы, которые над всей этой смутой, над муравьиной самоубийственной суетой отбивают свое, неизменное: «Так было — так будет. Так было — так будет». И бой этот, извечный, как смена дня и ночи, символизирует собой суть истории, которую войны, революции, перевороты и прочие катаклизмы не меняют, как штормы и даже тайфуны не меняют океана, — они лишь поднимают со дна муть и слепо, стихийно прореживают обитателей океанской толщи. Суть океана способны изменить только глобальные, космические изменения, как и человеческую историю — лишь накопившиеся глобальные изменения (в сторону совершенства? в сторону деградации? — никто не знает) самой человеческой природы. А пока этого не произойдет, все останется по-старому: будут верхние слои общества, в чьем ведении культура, духовность, и будет масса, чей удел — труд, труд и труд.

Я начал так издалека, потому что меня не оставляет мысль: переведенная мною книга Яноша Хаи — это прозвучавший спустя сто лет (если быть точным: сто два года) отклик на «Так было» Леонида Андреева. (Отклик, разумеется, неосознанный; предположение, что Янош Хаи знает — и у нас-то почти забытый — рассказ, кажется мне крайне маловероятным.) Отклик — на другом (венгерском) языке, на другом национальном материале, совсем в другой манере, в другом стиле, но — отклик. Как еще один удар тех старинных башенных часов.

Леонида Андреева в свое время критиковали за неверие в возможность народа изменить свое бытие. Даже Горький, считавший Андреева своим другом, мягко, но решительно осудил подобный скепсис. Роман Яноша Хаи, который вышел спустя сто лет, ошеломляет, заставляет задуматься, но отторжения, неприятия не вызывает (такое впечатление у меня сложилось на основе доступных мне отзывов в критике). Еще бы: Андреев опирался на интуицию (ну да, еще на печальные уроки давней и далекой Великой французской революции), тогда как у Яноша Хаи перед глазами — страшный и обескураживающий опыт XX века с многочисленными попытками повернуть историю в ту или иную сторону — попытками, которые заканчивались в лучшем случае — ничем, а в худшем — миллионами трупов.

Вместе с тем видение истории Яношем Хаи не кажется мне безнадежно пессимистическим. Он пишет о низшем сословии венгерского общества, о людях, чей удел, и в старые времена, и при коммунистах, и сейчас — непосильный труд, болезни, алкоголизм, ранняя смерть. Да, смена режима, происшедшая в 1989 г., и переход из «соцлагеря» в «свободную Европу» для основной массы народа практически не принесли существенных изменений. Над страной (неважно, что это Венгрия, — это могла быть, вероятно, любая другая страна, в том числе и Россия) по-прежнему гудит: «Так было — так будет». Но на этом беспроглядно мрачном фоне мне бросилась в глаза одна особенность: в сознании этих людей, во всяком случае, некоторых из них, появилась какая-то неудовлетворенность, какая-то тоска по иной, более разумной, более человечной жизни. Подобные порывы заканчиваются ничем, — только, может быть, горше становится неизбежный крах надежд. Горше, потому что заурядный, обычный удел уже воспринимается как трагедия, — таков, например, жизненный путь центрального персонажа этой книги.

И появляется мысль: смутная тоска по чему-то иному, по человеческой жизни, — порывы эти, может быть, со временем (пускай очень-очень нескоро) перерастут в новое сознание, оформятся в волевое усилие, в жизненную программу. И тогда, возможно, реально могут возникнуть условия для изменения уклада, качества жизни…

Остается надеяться лишь, что никакие новые пламенные революционеры не сумеют воспользоваться этой тягой, чтобы руками простых людей «разрушить до основанья» существующее, а затем…

Что «затем», мы уже знаем. Проходили.

И вот еще что необходимо сказать.

Леонид Андреев все-таки чувствовал — не мог не чувствовать, — что его «особое мнение» идет вразрез с общим настроем, с господствующим состоянием умов, и потому создал для себя нечто вроде алиби, загородившись прозрачным флером исторической аналогии, благо символистская поэтика это позволяла. Яношу Хаи в этом никакой нужды нет, он пишет то, что видит в жизни, а видеть он умеет самое существенное. Отсюда — своеобразная художественная манера, в которой написан его роман: обилие случайностей в хаосе которых проступает неумолимая закономерность.

Ситуация с понятиями, обозначающими течения, направления, художественные методы в литературе, отличается большой зыбкостью. С наибольшим доверием мы относимся к понятиям, включающим в себя оценочный момент: Ренессанс, например. Или: «авангард» — хотя оценочная составляющая в этом понятии настолько неоднозначна, что с порога провоцирует к спорам, к жесткому противостоянию «за» и «против». Большинство же подобных понятий крайне условны и часто представляют собой издержки склонности к формализации наших представлений о художественном творчестве, нашего восприятия его. В критической и литературоведческой венгерской литературе прозу Яноша Хаи относят к минимализму; можно даже найти довольно логичные объяснения, почему это минимализм, — но дает ли это хоть что-нибудь для уяснения той изобразительной и философской силы, какой пропитан хотя бы данный роман? Разве что в одном этот термин полезен: он позволяет четче понять, что проза Хаи (во всяком случае, этот роман и то, что написано им в последнее время, — о его творчестве в целом я пока не готов говорить) — шаг, и большой шаг, от постмодернизма, потому что писатель не соблазняется самоцельной игрой с абстракциями, он пишет о реальном человеке, изображает реальную его беспомощность перед социальными данностями современного мира. Да, Хаи часто ироничен (в этом он, можно сказать, преемник постмодернизма), но — горько-ироничен, почти жесток в своей иронии. Та картина современной жизни, которая предстает перед нами в его книге, складывается из основательно или бегло прописанных судеб, из страданий, переживаний, трагедий людей самых различных слоев и сословий, и все эти русла и ручейки, переплетающиеся, порой словно бы уходящие в песок, создают в совокупности очень цельное — и очень нелицеприятное, чуждое всяким иллюзиям — представление о современном бытии, если угодно, о современном историческом этапе, причем не только Венгрии, но и всего нашего огромного и несчастного региона.

Секрет Хаи — в том, как он умеет добиться, чтобы из всех этих обрывков и лоскутков получился не лоскутный ковер, а целостное панно. Объяснить это вряд ли удастся: это можно только почувствовать.

В общем, то, что мы прочитали, — это конечно, реализм. Но словом этим давно уже не хочется пользоваться: слишком оно затерлось и от этого потеряло смысл: то ли имеется в виду правдоподобие, то ли аналитический подход, то ли стремление к истине, то ли (есть и такое понимание) социальная ангажированность. Критический реализм — еще куда ни шло; и то, наверное, слишком туманно. Для Хаи понятие «реализм» могло бы подойти с набором каких-нибудь уточняющих и оценочных эпитетов: реализм горький, безыллюзорный, безжалостный…

Но интересно, как в этом романе вдруг оживает, просто-таки начинает играть затертая, в хвост и в гриву заезженная формула: типический характер в типических обстоятельствах. Ведь главный герой, или, точнее сказать, центральный персонаж этой книги — это максимально точное воплощение знаменитой формулы. У него даже имени нет; лишь на последних страницах читатель обнаруживает, что зовут нашего парня — Лаци (Лаци, Ласло — так зовут чуть ли не каждого третьего венгра).

Задняя обложка