Ну что? — спросили нашего парня в корчме; теперь он чаще всего сидел на веранде и пил в одиночку, но иногда все же случалось, что он заходил в корчму, особенно если жена накануне вечером как-нибудь высказывалась насчет его времяпрепровождения, а вчера она как раз высказалась. Правда, что именно она сказала, он не помнил, но помнил, что-то очень обидное, и он лишний раз убедился: жена его — бесчувственная баба, которая не понимает и не хочет его понять, не понимает, как тяжело ему выполнять те задачи, которые на него свалились из-за директорства, из-за того, что он отказался от научного поприща, а она, то есть жена, не на его стороне, а на стороне самой себя, или на стороне своей матери, которую наш парень терпеть не мог с самого начала, или, во всяком случае, с недавних пор, когда мнение тещи о нем резко изменилось, потому что она поняла, от парня этого ждать нечего, нет у него перспектив, в которые она, теща, раньше верила, не станет он важным человеком, например, в министерстве, как, скажем, его дядя, о котором ходили какие-то такие слухи. Правда, потом, когда теща больше узнала о семье нашего парня, — ведь были праздники, когда и она у них гостила, церковные, например, — про дядю этого выяснилось, что он тридцать лет сидит в одной должности. Конечно, он оправдывался, мол, в этом деле считается главным образом специальность, зато ему в политическом плане можно жить спокойно, не надо метаться туда-сюда, но все это ерунда, дело тут только в его бездарности, ведь что это за человек, если он, видите ли, по принципиальным соображениям позволяет себе оставаться обойденным, да еще и семью держит в бедности. Если это в самом деле так, а вообще у него были бы возможности продвинуться, пускай и с полуторным жалованьем, но он этого не делает, — то все равно никчемный он мужик. Да и насчет зятя у матери Мари, когда она посмотрела, как он прохныкал весь воскресный обед, она так и выразилась, когда рассказывала соседкам про то, что там увидела и услышала, так и выразилась: прохныкал, с таким презрением она говорила о нем, чтобы соседи уже из этого поняли, что она его ни во что не ставит, — мол, на нем такая, ну такая ответственность, и все это продолжалось, пока он суп ел, и мясное, иногда даже сладкое не мог проглотить, чтобы не жаловаться. И какая же? — спрашивала время от времени теща, имея в виду ответственность; и тогда зять делал большие глаза и смотрел куда-то далеко, будто где-то там, в воздухе, было что-то такое спрятано. Невероятно тяжелая, отвечал наш парень, и теща не могла даже представить, какая же она у него, ответственность, потому что сама она, то есть теща, никогда не таскала ничего тяжелее авоськи с продуктами, а тут дело выглядело тяжелее, чем мешок пшеницы, вроде как целая бетономешалка на него опрокинулась.

Нет в этом парне перспективы, решила теща — и с этого момента больше его не любила. Можно совершенно точно назвать момент, когда она перестала его любить; и до того-то не очень, а уж с этого момента — совсем. Последней каплей стал случай, когда подруга с мужем позвали ее пойти с ними на авторынок: муж подруги просто спал и видел, как он покупает себе беэмве, примерно такой, как у нашего парня. Потому что у нашего парня был беэмве; то есть раньше у него была шкода, она от отца ему осталась, но однажды, после аварии, шкода эта была разбита вдребезги, никто даже не мог понять, как наш парень сам-то уцелел, но вот бывают такие чудеса, он только позвоночник слегка потянул да кучу ссадин получил, а виновник, хозяин лендровера, чтобы не было суда, потому что тогда прощайся с правами, нарушить правило «помеха справа», да еще пьяным, тут так просто не отмажешься, вот он и сказал нашему парню, что купит ему другую машину, — так и появился беэмве. Точно такой же хотел купить себе муж подруги матери Мари, а подруга решила поехать с ним затем, чтобы ему там голову не задурили, он вообще-то такой, тютя, думает, что разбирается в машинах, а на самом деле — пень пнем, продавцы таких любят, они издали видят, что тут можно руки нагреть, и в нужный момент говорят, дескать, ладно, только вам — на сто тысяч дешевле, потому что вижу я, вы человек понимающий, машина будет в хороших руках, ну и так далее. И, конечно, наш олух, сияя, покупает за двойную цену угнанную машину, и в лучшем случае полгода они ею пользуются, а потом, при первой же проверке, инспектор смотрит номер на раме, и пускай его вытравили соляной кислотой, все быстро вскрывается, и привет, машина. И вся семья стоит на обочине дороги, а муж еще и соседа пригласил, мол, давай с нами на Балатон, машина, увидишь, зверь, запасемся электронной карточкой на платную магистраль — и полетим на двухстах двадцати.

Собственно, если б не эти проклятые двести двадцать, ничего бы и не было. Полицейские стоят, соображают как раз, не заскочить ли в Шиофок к девкам, мобильник у виска, если кто превышает, до ста восьмидесяти они и ухом не поведут, но — двести двадцать! Тут один полицейский говорит другому, глянь-ка, как шпарит, на этой жестянке-то, я сейчас усрусь… Конечно, на такой скорости машина могла ехать ну десяток километров от силы, потом все равно пришлось бы сбросить газ, иначе в самом деле бы развалилась, так что в основном они ехали на ста тридцати, что было вполне в рамках правил, но как раз там, где стояли полицейские, разогнались до двухсот двадцати, а уж потом сбросили, так что догнать их было не трудно.

Торо́питесь, вижу, мать вашу, — говорит один полицейский, когда их догнали и вывели на обочину; да я нормально еду, говорит наш муж, сто тридцать. Это сейчас, говорит полицейский, а до этого было двести двадцать, вот фото, и номер хорошо видно. Ну, наш водитель сказал, что готов заплатить, если по-человечески, и они бы, конечно, договорились, да полицейский все что-то возился с правами, потом под капот полез, раму разглядывал, всякие данные записывал, потом позвонил в центр, чтобы проверили. Вот хрен, тачка-то — ворованная, — аж вскрикнул полицейский, недавно угнали, в списке значится, мать твою. Да что вы, я не воровал, я… — залепетал наш водитель, я на рынке купил, вот бумаги. Здорово вас нагрели, говорит полицейский; да вы что, мы на Балатон едем, вот с нами и свояк-сосед, ну не делайте с нами этого, я еще десятку добавлю; а полицейский на это: теперь все, и речи не может быть, раз в центре зафиксировали, что машина здесь, меня самого посадят, если я вас сейчас отпущу. Как же мы в Шиофок попадем? — спрашивает наш бедолага. Этого я не знаю, но только не на этой машине, отвечает полицейский, эту мы конфискуем. И высадили их всех, с пледами, с котлетами, и стояли они там, на обочине магистрали М7, вся семья и сосед-свояк… Вот чего не хотела испытать подруга, потому и поехала с мужем на авторынок, и позвала с собой тещу нашего парня, на всякий случай, помочь, мало ли что…

Помощь эта, однако, и со стороны жены, и со стороны ее подруги оказалась бесполезной. В конце концов случилось именно то, из-за чего они и поехали с мужем подруги на рынок, — сидели они на обочине М7 на пледах и уныло ели котлеты: что теперь делать-то? Но случится это потом, а сейчас у них, верно, ведь и машины-то еще нет. В общем, пошли они на авторынок, и тут мать Мари видит: ну точно такая машина, как у ее зятя, продается всего за триста восемьдесят тысяч. Мать твою за ногу, говорит она, то есть теща нашего парня, вслух. На что муж подруги на нее смотрит: ты чего, Марика — ну или что-то в этом роде, если ее звали Марика, что вполне могло быть, потому что время, когда бабы сплошь были Юлишки да Маришки, уже прошло, а время, когда их стали звать Эрики и Эдины, тем более Бьянки и Ники, было еще впереди. Конечно, могла она быть и Кати или Эржи, это всегда вроде как нормально, да хоть бы и Марика, правда, Марикой она как раз и была, а кроме того, могло бы быть у нее какое-нибудь совсем необычное имя, из тех, о которых один бог знает, откуда родители их выкопали; была, например, в деревне одна Паула, которая родилась не в одно время с «Семейкой Мезга», а примерно тогда же, когда мать нашего парня, то есть еще в те времена, когда никаким телевидением и не пахло. Словом, бабу эту могли звать как угодно, и это самое, наверное, ужасное в раздаче имен, в том, что человека могут назвать как угодно. Тут вообще все не так, как с предметами, которые — именно то, чем они являются, пила — это пила, стол — стол. У людей же это в полной мере зависит от родительской воли, на которую влияют тысячи всяких посторонних обстоятельств, вот это-то и ужасно. Да взгляните хоть на одежду: ведь как люди одеваются — они же не смотрят ни на сложение, ни на характер, такое на себя напяливают, что волосы дыбом, сочетания цветов — самые дикие, иной раз ты аж взмолиться готов, чтобы ввели для всех униформу, как в Китае или в церковных школах. Ну, и имена, которые дают людям, зависят от вкуса, который ужасен и сам по себе, да еще тысячи разных интересов… Да, но мужу подруги никакого дела до этого не было, имя тещи нашего парня он точно знал и давным-давно к нему привык, тем более что они были почти ровесники, этим именем он ее и назвал.

Это… она столько стоит? — спросила наша теща. Ну да, столько, — сказал муж подруги. То есть… это ее цена? — не веря своим глазам и ушам, переспросила теща. Ну да, и в нее еще торговый процент входит. Это была последняя капля, переполнившая чашу. В смысле — не торговый процент, а невероятно низкая цена. Тут наша теща окончательно поставила крест на своем зяте, у которого, оказывается, такая дерьмовая тачка, не тачка, а недоразумение, раз ее можно за такие гроши купить, а что беэмве, так и беэмве бывает дерьмо, как, например, машина ее зятя. А то, что она, теща, долгое время считала эту машину куда более стоящей, а потому и нашего парня ценила более высоко, лишь усилило презрение и ненависть, которые она теперь питала по отношению к мужу дочери.