Самый высокий термометр в мире
– Боже ты мой! – воскликнула Майра. – Ты ж весь промок. Входи, Ричард. Заходи и обсохни.
Оставив меня ненадолго в прихожей, где с меня на коврик стекала вода, она скрылась в хозяйской спальне и вышла оттуда с огромным махровым полотенцем и синим мужским халатом, принадлежавшим, как я мог догадываться, ее покойному мужу. Если только Майра не встречалась с кем-то в последнее время.
В любом случае халат брать мне было неудобно. Но я взял.
Закрылся в ванной, куда прошел по коридору, стащил с себя мокрую одежду, вытерся полотенцем и надел халат, заботливо переложив ключи от машины, бумажник и утешительный камень Виды в его просторные махровые карманы.
Меж тем Майра включила кофейник, а когда я вышел из ванной, забрала у меня мокрую одежду и бросила ее в сушку.
Все это время она ни о чем не спрашивала.
Но, когда мы сели рядышком на диван, глядя на оловянный кофейник, чашки, молочник со сливками и сахарницу, стоявшие на оловянном подносе, она заговорила.
– Настанет время, – произнесла она, – и, надеюсь, ты мне расскажешь.
Уверен, это можно расценить как вопрос.
Когда я звонил, интересуясь, можно ли будет, если я проездом окажусь в Портленде, заглянуть к ней повидаться, то намеренно избегал ответа на очевидный вопрос, зачем мне в Портленд, если ни о чем таком я заранее не заговаривал.
– Очень неожиданная поездка, – сказал я.
Она налила кофе в две чашки, поскольку я только и делал, что не сводил с кофейника глаз.
– У тебя была долгая-долгая дорога и мобильный телефон под рукой.
– Да. Так. Послушайте, Майра. Это как раз напоминает мне о том, что я хочу рассказать. То есть, полагаю, главным образом я заехал потому, что не могу себе представить, как это не заехать повидаться с вами, оказавшись в этом городе. Однако у меня и вправду было еще кое-что на уме. И вот что. Теперь уже вполне очевидно, что причина, по которой я не говорил вам, зачем собрался сюда, в том, что она как раз из того, что вы бы не одобрили. Я как рассуждал… наверное, просить о таком и чересчур… но я рассуждал так: может быть, вам нужно просто взять и пустить меня на волю в том, что вам представляется необдуманным. Даже если это ошибка. Даже если вы и правы в этом. Но, может быть, вы бы просто могли… – у меня не было уверенности, стоило ли говорить дальше. Но я почувствовал: нужно попытаться, – …все же любить меня.
К моему удивлению, она поставила на стол чашку с кофе и обняла меня.
Не помню, чтоб мы когда-нибудь прежде обнимались. Майра была не из тех, кому нравились объятия, да и я никогда не лез с ними.
– Ох, Ричард, – вздохнула она. – Я тебя всегда люблю. Что бы ни было. И всегда буду любить.
– Всегда? – Мне самому казалось, что во мне говорит пятилетний мальчик. От силы семилетний.
– Разумеется, всегда. Мне в голову никогда не приходило, что ты можешь думать иначе. – Голос ее звучал до странности близко от моего уха. Я даже чувствовал на себе дыхание ее слов, когда она выговаривала их. От этого меня охватило ощущение, будто я беззащитный и маленький. – О, Ричард. Ты столько значишь для меня. Ты единственный в мире, кто любил мою дочь так же сильно, как и я. Это считая и ее родного отца, и двух ее сестер. Не знаю, как бы я выжила без тебя в эти последние месяцы. Думаю, я бы сошла с ума. Просто я не хочу видеть, как ты мучаешься. Вот и все.
Поразительно, но она все еще обнимала меня.
– Иногда людям приходится мучиться. Просто иногда с ними такое случается.
– Меня всегда подмывает поделиться с ними благом своего опыта.
– Что, впрочем, похоже, никогда не идет впрок. Во всяком случае, для меня. А вы многого добились этим?
– Очень немного. Раз уж ты заговорил об этом.
Я только-только забрался в постель в старой комнате Лорри, которую давно уже переделали в гостиную, довольно женственную на вид. Кровать с высоким навесом, пыльные оборки, подушки в наволочках. Окна, убранные одинаково. Я лежал под одеялом в одних трусах, которые Майра так любезно мне высушила.
Послышалось мягкое постукивание в дверь.
– Майра, заходите, – произнес я, натягивая одеяло на голый торс.
Однако голова, показавшаяся в приоткрытой двери, оказалась не Майры. Она принадлежала сестре Лорри, Ребекке.
– Ричард! Мама сказала, что ты приехал. Ты спишь?
– Нет. Совсем нет. Только-только в постель залез. Входи.
Вошла. И, присев на край кровати, крепко обняла меня, отчего появилось чувство неловкой интимности. Не сексуальной интимности. Просто неловкой близости.
Она была старшей сестрой Лорри, а значит, на год-два старше меня, и вполне походила на Лорри, чтобы у меня сердце дважды кувыркнулось. Выражаясь фигурально. Только, клянусь, было такое чувство, будто оно прямо-таки переворачивалось в груди.
– Я тебя с похорон не видела, – сказала Ребекка. – Ты в порядке?
– Зависит, с какой мерой подходить, полагаю. Я хожу, разговариваю – и все это каждый день. Не знал, что ты гостишь здесь. Майра мне не говорила.
– Гощу? Я живу здесь.
– С каких пор?
– С тех пор, когда у рынка недвижимости вышибло дно. Не заставляй меня пересказывать сызнова. Сплошное позорище. И временное. Надеюсь.
– Возможно, самое время для Майры пожить дома с одной из своих дочерей.
– Да-а, я думала об этом. Она ведет себя так, словно все в полном порядке. Только я слишком хорошо ее знаю. Кстати, слушай… не пойми это превратно, но что ты такое сказал маме, что она почувствовала себя виноватой? У нее на лице написано, будто она виновата.
Я подтянул одеяло поудобнее у себя на груди.
– Я вовсе не собирался вызывать в ней неприятные чувства.
– Не заводись. Я просто спрашиваю.
– Я только… как бы это сказать… попросил ее дать мне совершать собственные ошибки.
Ребекка расхохоталась. Смех ее проникал в самую душу. Она не только смеялась, как Лорри, но и волосы назад перебрасывала точно так же, а от того, что она с губами делала, у меня даже зубы заломило во внезапной тоске по тому, что я утратил.
– Ты что это на меня так смотришь? – спросила Ребекка.
– Всего на мгновение ты так была похожа на нее.
– О, Ричард! Милый.
Она скользнула ближе ко мне по постели. Тронула мое лицо. Я видел, как приближалось ее лицо, и на какую-то секунду подумал, что она собирается поцеловать меня в губы. Но поцелуй согрел теплом щеку.
– Бедный Ричард, – произнесла она и встала, собираясь уйти. – Между прочим. Жаль, что я не становилась богаче хотя бы на пятачок всякий раз, когда убеждала маму, что мне нужно постигать все самой. Успеха тебе в этом. Но в любом случае надо, чтоб она это слышала. Оставляю тебя. Поспи немного. Спокойной ночи.
И она ушла.
Я еще долго сидел в постели, раздумывая над странной двойственностью. Чем больше я оказывался в окружении людей, тем большее одиночество испытывал.
Я вернулся домой на следующий вечер около восьми часов и наткнулся на Абигейл, сидевшую прямо на ступенях крыльца.
У меня сердце оборвалось.
Желание общаться с людьми во мне болезненно ослабло. Я чувствовал себя машиной, фары которой слишком долго горели на одном аккумуляторе. Я чувствовал, что разрядился так, что мне не один день надо будет подзаряжаться, прежде чем я буду способен хотя бы еще на один разговор с еще хотя бы одним человеком.
И – вот она, сидит себе.
Сколько же времени, подумалось, она сидит здесь? В ожидании разговора со мной.
Я поставил машину в гараж, затем вышел, нажав кнопку для автоматического закрытия гаражной двери за собой. Поднялся на собственное крыльцо у входа в дом, и Абигейл подняла взгляд на меня.
Я сразу же заметил разницу в силе, которая поддерживала ее. Внешне женщина выглядела как Абигейл, но воспринималась как какая-то совсем другая. Огонь в ней иссяк.
– Давно вы здесь сидите, Абигейл?
– Точно не скажу, – последовал едва слышный ответ. – У меня нет часов.
– Меня не было несколько дней.
– Я здесь не несколько дней. Может, час или два. Или три.
– Не хотите ли войти?
– Да, будьте любезны.
Я открыл ключом дверь, мы вошли, и она села на мой диван, сгорбившись так, что по виду сделалась вдвое меньше собственного роста, стала похожа на ребенка. Я предложил ей кофе, фруктовый сок или вина, но она отказалась, покачивая головой.
Я счел за лучшее присесть на край письменного стола лицом к ней, поскольку не ощущал особого желания слишком приближаться к этому новому сгустку энергии – или отсутствия таковой. Тут допустить ошибку было никак нельзя.
– Я все раздумывала, как же это все пошло так ужасно неладно, – сказала она.
– Если так, то вы, похоже, с пользой проводили время.
Абигейл резко вскинула голову. Внимательно вглядывалась в мое лицо, словно пытаясь увериться, что я не язвлю.
– Для меня это много значит, – выговорила она.
– Что именно? – Я и понятия не имел, что натворил.
– Хотя бы то, что вы признаете, что я что-то сделала правильно. У меня такое чувство, будто никто больше за мной этого не признает. Такое чувство, будто я сделалась злодеем и не ведаю, как положить этому конец.
Я глубоко вздохнул. И понял, что следует пойти на риск и подойти поближе. Присел рядом с ней на диван.
– Было время, когда люди видели во мне хорошую мать, – сказала Абигейл. – Да нет, выдающуюся мать. А теперь ни с того ни с сего они относятся ко мне как к чудовищу.
Я снова вздохнул. И заговорил:
– Тут так. Полагаю, было бы странно, если бы я стал пичкать вас советами по материнству. Вам об этом явно известно больше, чем мне. Только… вы когда-нибудь замечали, как легко решать проблемы кого-то другого? И вот что интересно: может быть, я вправе поделиться своим наблюдением на том основании, что я смотрю на лес с разумного расстояния и угла зрения, тогда как вам закрывают весь вид все эти чертовы деревья.
Я видел себя стоящим под дождем у крыльца Изабель, когда она говорила: «Легче понять для кого-то еще, чем понять для себя самой». Хотелось как-то вплести это в свои доводы, но я понимал, что вне контекста во фразе будет не много смысла, а сейчас я едва ли был готов поведать все содержание встречи с Изабель. А то, если честно, и вообще когда бы то ни было. Кому угодно.
– Продолжайте, – произнесла она, все еще уперев взгляд в мой зеленый охотничий коврик. – Я слушаю.
– Как мне кажется, в материнстве две стадии. Одна та, когда вы должны растить и оберегать своих детей. А другая, когда вы должны позволить им самим стать личностями по собственному выбору. Позволить им быть взрослыми. По-моему, некоторые люди по-настоящему отлично ведут себя в одном, но не в другом. Уверен, для этого требуется умение.
– Просто все это случилось так быстро, – заговорила Абигейл. – Я заботилась о ней всю ее жизнь и прекрасно с этим справлялась, все, чего хотела, – чтобы она жила, я думала, стоит ей получить сердце, как все станет идеально, а потом она получила сердце, а потом вышло не так, как я думала.
– Так получается редко, – заметил я. Как мог, сочувственно.
– Для меня все происходило не так постепенно, как для большинства матерей. Вы хоть представляете, до чего это тяжело? Всю свою жизнь выстроить вокруг кого-то, а потом просто обернуться – а уж и следа не осталось. Раз – и все? Безо всякого предупреждения?
Я даже отвечать не стал. Понимал: довольно скоро до нее дойдет. Просто ждал.
По ее лицу увидел, когда дошло. Увидел, как опало ее лицо.
– Ой, верно, – пробормотала она. – Вы представляете.
Я ждал, что Абигейл заплачет. Она не заплакала. Похоже, на это ей не доставало сил. Она просто по-прежнему не сводила взгляда с ковра.
Потом встрепенулась, будто вспомнила о чем-то важном. Долго рылась в сумке (в ней, должно быть, было в чем рыться) и извлекла почтовую открытку. Замахала ею, будто та была живая, а она никак не могла ее в руке удержать. В какой-то миг мне показалось, что я узнал фото горы Уитни.
– Скажите мне, как вам такое? С чего давать кому-то пустую почтовую открытку невесть какого места, где побывала? Какой в этом смысл? Что этим сообщается?
Она тыкала открыткой в мою сторону, я взял ее и взглянул на нее, но безо всякой уверенности – зачем. Если Абигейл говорила, что открытка пуста, то кто я такой, чтоб в том сомневаться? Но мне все равно было любопытно, хотелось подержать ее так, как Изабель держала ту, что Вида прислала мне. Словно бы она несла в себе хорошо оберегаемые секреты и некоторые из них я смог бы извлечь из-под завесы.
Взглянул на фото и заметил, что оно не такое же, как и мое. Только все равно это была гора Уитни.
Я перевернул открытку, отыскивая почтовый штемпель. Его не было. Но не это было самым удивительным на обороте. Удивительно было вот что: открытка не была пустой.
Некоторое время я просто смотрел, силясь понять, что это говорит про Абигейл. Она что, помешанная? Она и в самом деле вообразила себе ту череду мужчин, о которых лгала, сводя ложные сведения к чему-то иному, нежели сознательная ложь? Или она опять солгала – вот об этом, чтобы придать смысл тому, какие оскорбления она получает из рук дочери? В таком случае разве не странно, что она вручила открытку мне?
Воспользовавшись случаем, я прочел.
«Дорогая мамуля, – было написано на обороте, – сожалею, что я не та самая дочь, какой была, хотя такой я тебе и нужна, и еще сожалею, что всё ждала и ждала, а вдруг ты станешь совсем другой матерью, хотя, думаю, другой ты быть не можешь. Я должна поехать отыскать кое-что, но, когда вернусь, а я вернусь, мы посмотрим, кем теперь можем быть друг для друга.
Со всей любовью – Вида».
Абигейл же меж тем все говорила и говорила… даже представления не имею, о чем на самом деле. Я ни слова не уловил.
Я глянул на нее, и она разом умолкла, увидев выражение моего лица.
– Что? – спросила немного обеспокоенно.
– Она не пустая.
– Что значит, она не пустая?
– То и значит, что не пустая. На ней послание. От Виды.
Она выхватила открытку из моих рук.
Я смотрел, как она читала, а потом ударилась в слезы.
– О, боже мой, – роняла. А потом снова просто плакала.
Хотелось спросить, как она совершила такой промах, но все фразы, что я пытался мысленно составить, представлялись бестактными.
– Должно быть, она ее из моей сумки вытащила перед тем, как снова уехала.
Ага. Наконец-то нечто осмысленное. К тому же облегчение. Хотелось, чтобы сидевшая на моем диване женщина по крайней мере походила на надежного собеседника.
– Будьте терпеливы с ней, Абигейл. В ее жизни ведь тоже все резко меняется.
– И как мне полагалось бы быть для нее какой-то другой?
– Уф. Я не знаю. Жаль, что не знаю. Это ведь сложный процесс – отпустить на волю. В этой области я не тот гуру-специалист, какой вам нужен.
– Думаю, и я не знаю, как. Я только знаю, как оберегать ее. Ей всегда только это и требовалось. Раньше ей никогда не было нужно, чтоб ее отпускали на какую-то волю. Вот, думаю, я и не умею, как.
– Может быть, вам нужна помощь.
– Какая такая помощь?
– Специализированная.
Молчание. Потом:
– У меня от этого такое чувство… – Я ждал. – От этого у меня такое чувство, вроде я ненормальная или еще какая-то. Вроде вы считаете меня сумасшедшей.
– Может быть, просто смотрю на это так, будто сумасшествие затронуло то, чем и в чем вы живете. Все вокруг вас. И вам просто нужна помощь, чтобы ко всему этому приспособиться.
Так мы просидели долго. Буквально минуты шли. Сколько минут – сказать не могу. Может, три-четыре.
– Я подумаю об этом, – сказала Абигейл и, встав, пошла к выходу.
Я едва не дал ей уйти. Но потом догнал, повернул к себе и заключил в долгое объятие. Она не противилась этому поразительно долго. Обвисла на мне так, что позволила себя полностью держать.
– Спасибо, – выговорила она.
– Всегда готов помочь, – сказал я.
Она сама открыла дверь и вышла. Я смотрел ей вслед, пока она не дошла до половины дорожки, прежде чем вспомнил, о чем хотел спросить.
– Абигейл, – окликнул я, и она остановилась и обернулась. – Эстер умерла?
Она печально кивнула, еще разок всхлипнула, потом пошла дальше, больше ничего не сказав.
Я проверил сообщения на автоответчике телефона, но там ничего не было. Проверил электронную почту, но нашел там только всякий хлам. Не было даже обещанного сообщения от Конни с ее номером телефона.
Не было сил гадать, почему. Мне просто надо было поспать. Мне требовалось горючее. Нужна была жизненная сила. Нужна была починка.
Вообще-то я думал, что мне необходима обратно моя жизнь такой, какой она была прежде. Но эта тема была закрытой, так что я решил хорошенько выспаться ночью.
Утром я поспешил за почтой, охваченный внезапной и странной уверенностью, что получу почтовую открытку от Виды.
Я оказался прав.
«Что бы это значило?» – гадал я. Никогда раньше я вот так ни о чем заранее не знал. Во всяком случае, не помню такого.
На лицевой стороне открытки надпись: «Привет из Бейкера в штате Калифорния, родины самого большого термометра в мире». И, само собой, изображение этого самого термометра. Высоченное сооружение, шпилем уходящее вверх, со множеством делений, сфотографированное в момент, когда термометр показывал 100 градусов по Фаренгейту.
Я перевернул открытку, ощущая какую-то странную пустоту. Однако заметил, что сердце бьется сильнее и чаще обычного.
«Дорогой Ричард, – прочел я. – Много дней неполадки с машиной, и тут очень жарко. Надеюсь, скоро вновь окажемся в пути. В машине кондиционера нет, но по крайней мере можно опустить стекла и ехать быстро. Когда она едет то есть.
С любовью – Вида».
Я ищу чего-то, но не знаю, что это. Но, когда соображу, вы узнаете об этом первым.
Ну. Вторым, вообще-то. Я узнаю первой.
