Белые вороны

Я стоял в довольно длинной очереди к микрофону, дожидаясь времени задать вопрос д-ру Мацуко. Микрофон поставили в начале центрального прохода всего за секунду до того, как она объявила, что ее лекция заканчивается и она переходит к вопросам и ответам.

Лицо у меня горело, слегка кружилась голова, я никак не мог перестать сжимать в кулак и разгибать пальцы левой руки. Правую я держал в кармане: тер утешительный камень. Более или менее как обычно.

Я пропустил мимо ушей большинство предыдущих вопросов из-за владевшего мной страха оказаться на глазах всего зала и еще из-за того, что никак не мог избавиться от мысли, испытывал или не испытывал ли я подобный страх прежде, стоя все эти годы перед студентами. Где-то в закромах памяти хранилось ощущение чего-то похожего на подобный страх перед аудиторией обучающихся, однако я уже был не в силах воспроизвести, что это напоминало.

Не было уверенности, оставались ли мои чувства во всем такими же, какими были до того, как я потерял Лорри.

Не мог я не замечать и того, что стоявшие в очереди впереди и позади все как один были много моложе меня. Студенты. Аудиторию этой лекции процентов на восемьдесят пять – девяносто составляли студенты. Знание университетских порядков толкало меня предположить, что тот или иной профессор пообещал им какие-то льготы за посещение лекции. Я демонстративно уселся рядом с какой-то пожилой парой, потому как, сидя в окружении одних студентов, чувствовал бы себя как рыба, вытащенная из воды.

Только-только я напомнил себе, что надо сделать вдох, как молодая женщина передо мной отлипла от микрофона и я оказался один на один с ним. А еще лицом к лицу с д-ром Мацуко.

Вблизи она оказалась чуть моложе, чем я думал. Не сказать, чтобы с моего места она выглядела старше. Скорее, мне просто не было видно ее как следует, вот и предположил, что она взрослее. Все равно она была прилично постарше меня. Может быть, за сорок пять, прикинул я. Она не была, что называется, хорошенькой, но на вид приятна. Внешне в ней преобладала (но не на все сто процентов) азиатка. Очень американская азиатка. В ее речи и следа не было от какого-либо акцента, и я решил, что она родилась в Штатах.

Меж тем я не задавал вопросов, что было проблематично. Я чувствовал, как ерзала аудитория на своей коллективной скамье.

– Доктор Мацуко, – неожиданно загремел я, дивясь собственному голосу, усиленному микрофоном. И отстранился на дюйм-другой. – Я заметил, что в своей книге вы несколько раз упоминали клеточную память в связи с подвергшимися пересадке органов. И все эти упоминания имели вид цитат из работ других исследователей. Вы ни разу не выразили своего собственного мнения по поводу того феномена, когда люди, подвергшиеся пересадке, по-видимому, сохраняют воспоминания своих доноров. Не соблаговолите выразить это мнение сейчас?

К моему удивлению, лектор широко улыбнулась. И, я бы сказал, вполне… человечно. Будто поистине приятно удивленно и беспечно. Словно она была личностью и женщиной наряду с ученым и исследователем. Можете себе представить.

– Так-так, – произнесла она, все еще улыбаясь. – Вот этого момента я и ждала. Рано или поздно кто-то должен был публично пригвоздить меня за это.

– Простите, – сказал я, опять слишком близко в микрофон.

– Не извиняйтесь, – остановила она меня. – В книге мне следовало бы занять более решительную позицию. Если соберусь еще раз написать, то так и сделаю. Итак, вот вам ответ. Я – человек науки. А потому обязана не верить этому. Упорным трудом я шла к неверию. Что и является моей работой, мне кажется. Если я не буду скептиком, то как мне с чистой совестью просить вас воспринимать меня серьезно, когда я стану утверждать, что верю чему-то. Вы знакомы с теорией белой вороны?

Я отрицательно повел головой и сказал (на должном расстоянии от микрофона):

– Прошу простить, не знаком.

Со сцены несколько прожекторов были нацелены на аудиторию, я чувствовал, как по лбу у меня катится пот. Я бы его, не колеблясь, отер, пусть даже и на виду у всех, будь у меня платок. Но – не отер.

– Ею мы обязаны психологу Уильяму Джеймсу. Он писал, по сути, что, если ваша цель опровергнуть закон о том, что все вороны черные, то вполне достаточно доказать, что одна-единственная ворона – белая. Думаю, и говорить нечего, что на поле пересадки органов белых ворон скачет куда больше. Врачи, разумеется, приписывают это обилию наркотических коктейлей, становящихся частью жизни реципиента. Однако кое-что им не удается объяснить, вроде того, например, как маленькой девочке удалось помочь поймать и осудить убийцу ее донора благодаря увиденным в бесконечных снах точным подробностям преступления. Есть еще и другие, но… условимся в нашем с вами разговоре считать девочку белой вороной. Тогда, если еще один реципиент обратится ко мне и скажет, что изменился его вкус в еде или музыке, и лишь потом станет расспрашивать про своего донора, чтобы выяснить наверняка, что изменения пошли в сторону вкусов донора… может это быть обманом или совпадением? Да. Полагаю, что возможно. Однако мне нельзя уверять этого человека: «Нет, такое невозможно. Все вороны черные», – поскольку мы уже установили, что существует по крайней мере одна белая ворона. А подобных сообщений множество… и могу себе только представить, насколько их было бы больше, если бы кому-то удалось устранить предрассудки и недоверие, с какими сталкиваются эти люди… сказанное мною сводится к тому, что после определенного числа вполне заслуживающих доверия случаев становится ненаучным слишком безоглядно верить в совпадение. Поскольку статистическая вероятность такого множества совпадений просто ненаучна. Вот таков длинный ответ на совершенно простой вопрос… полагаю, я так многословна потому, что все еще не всецело принимаю это… Ответ же мой – да. Сама я действительно верю, что человек, которому пересадили орган, может отчетливо ощущать воспоминания донора вследствие клеточной памяти. Во всяком случае, в течение первых нескольких месяцев.

Я застыл, пораженный ее последним замечанием.

Прибегнув к языку тела, Мацуко мягко дала понять, что ее ответ закончен. Она перевела взгляд на стоявшего в проходе позади меня и слегка указала на него. Словно говоря: следующий.

Но я стоял как вкопанный. Я не мог двинуться.

Чуть позже молодой человек позади меня дотянулся до стойки, снял с нее микрофон и поднес его ко рту.

– Доктор Мацуко… – начал он.

И я поплелся обратно на свое место.

Я целых семь книг прочел, посвященных клеточной памяти. Книгу д-ра Мацуко я прочел дважды. Ни в одной из них никто не высказывал предположения, что воспоминания донора в памяти реципиента трансплантации могли быть временным явлением.

Если Мацуко права, то время, когда я смогу поддерживать эти диковинные узы с Видой, ограниченно. А я понятия не имел, где она.

Я ждал, что, когда все кончится, д-р Мацуко уйдет со сцены. Нырнет за кулисы и исчезнет. Я ошибался.

Встав со своего места, я, упираясь ногами в спинку переднего ряда, глядел, как она собирает свои записи и складывает их в мягкий цвета натуральной кожи портфель. Смотрел, как какой-то студент, молодой человек, подошел и встал, ожидая, когда она покончит со сбором бумаг. Думал, что она отмахнется от него. Деловито соберется и поспешит мимо него из аудитории.

Ничего подобного. Она остановилась и заговорила с ним.

Сидел я поближе к задней стене: свидетельство моей неспособности оказываться впереди или в центре собственной жизни, – так что, пока я пробирался сквозь толпу к подиуму, набралось по крайней мере с дюжину людей, ожидающих разговора с ней. Дюжина студентов-двадцатилеток да я.

Я стоял, глядя в сторону. Хотелось сделать вид, будто высматриваю что-то другое, только – что? Взялся оглядывать помещение, словно бы пытаясь отыскать спутника, с которым разминулся. Зачем – сказать не могу. Может быть, по той же причине, по которой люди, пришедшие в ресторан в одиночку, непременно пытаются сосредоточить внимание на чем-то воображаемом, якобы вызывающем у них интерес или озабоченность.

Добрых десять минут потребовалось, пока я понял, что ожидание будет длиться долго. Я тер в кармане утешительный камень и ждал.

Глянул на часы. Было почти девять. По какому-то неразумению я считал, что после лекции поеду домой. Чистое безумие: это почти восемь часов езды. Трудно сказать, о чем я думал, кроме как о том, что меня уже полтора дня нет дома. Наверное, это было в тысячу раз дольше, чем я выбирался на белый свет после похорон Лорри.

Я бросил выискивать своего воображаемого спутника, вместо этого подошел к столу на сцене, полуоперся, полуприсел на него, сделав вид, будто погружен в размышления. Рассеянно прислушивался к голосам лектора и еще остававшихся студентов, но, правду сказать, в содержание разговоров не вникал.

Понятия не имею, сколько времени пролетело.

Знаю только, что в какой-то момент моя уловка глубокой задумчивости сыграла против меня и я действительно углубился в какую-то мысль, почти не замечая этого. Как ни дико звучит (даже для меня), я всерьез рассматривал возможность обратиться к заслуживающему доверия экстрасенсу (если таковые действительно существуют) в отношении местопребывания Виды.

Я не сразу обратил внимание на наступившее молчание.

Потом сквозь него донесся голос д-ра Мацуко:

– Так вы реципиент?

Я поднял голову. Удивился. Оглянулся вокруг, словно бы она могла обратиться к кому-то еще, кроме меня. Но все остальные покончили с расспросами и ушли.

– Нет. Не реципиент. Я – донор.

Она стояла передо мной, покачивая портфелем, который держала перед собой обеими руками. Улыбаясь так, что ощущалось поразительно знакомым. Не хочу делать вид, будто было в ней хоть что-то мне знакомое. Не было. Скорее она относилась ко мне с каким-то налетом знакомства. Не как к полному чужаку, каким я столь явно был.

У нее вздернулась бровь.

– Живой донор? Почка? Часть печени?

– А-а. Нет. Извините, я не имел в виду, что я сам донор. Я хотел сказать, что предоставил для донорства органы моей жены. После ее смерти.

– Недавно?

– Да.

– Сочувствую.

– Благодарю. Мне это нужно.

– Не рассказывайте. Позвольте, я догадаюсь. Вы смутились, когда я предположила, что это, возможно, явление временное. Кажется, я понимаю, чем это вас задело.

– О таком я не читал ни у кого другого.

– Ну, специалисты не уверены. И, признаться, я тоже. Не так-то много объективных данных, от которых можно оттолкнуться. Все сводится к этому ненадежному, непредсказуемому миру квантовой механики, поскольку связано со все более объемным взглядом на человеческую анатомию. И, строго между нами…

Секунда ушла у меня, чтобы понять: она умолкла, давая мне возможность назвать себя.

– Ричард.

– Между нами, Ричард, если кто-то станет убеждать вас, что он или она полностью разбираются во всем этом, что не связано с внутренностями, уровнем бессознательного… черт, да и это-то… он либо лжец, либо надо обследовать его мозг. Но вот обратите внимание, что я только что сделала. Восприняла это как имеющее отношение к мозгу. А это старая школа. По-старому – это верить, что все знания и понимания исходят от мозга. Даже после всех моих исследований того, как каждая клетка в человеческом теле хранит в себе память и опыт целого. Но старые привычки уходят с трудом. Ведь как много лет мы считали мозг решающим фактором. Что сердце способно биться, только если ему велит мозг. А для нас уже известный факт, что сердце будет мужественно биться некоторое время и после утраты связи с мозгом. Буквальной утраты связи. По сути, новая школа если и отлична чем, то тем, что постулирует: балом правит сердце. Понимаете. Вмещает «нас» в нас. Прошу вас, не повторяйте того, что я говорила, практикующему медику. Я уж не говорю о том, что они старой школы, хотя Богу известно, что некоторые – точно. Скорее даже это не та же школа. Медицина не считает, что правит сердце. Так думают только чудилы вроде меня.

Она умолкла и заглянула мне в лицо. Думаю, оно побледнело. Показалось, что я чувствую, как кровь отливает от него.

– О-о, – произнесла она. – К сути дела. Извините. Вы предоставили для донорства сердце своей жены. Так?

– Да.

– Мне бы думать, прежде чем говорить.

– Может, я бы и не согласился. Если бы знал все это. Понимаете. Что оно все еще живое и все еще… ее. Понимаете?

– Но единственной для вас иной возможностью было дать ему умереть, а потом похоронить в земле или бросить в печь крематория. Это действительно видится вам более приемлемой альтернативой?

– Когда вы так ставите вопрос, то, полагаю, нет.

– Послушайте, Ричард. Мне нравится беседовать с вами. Но я совершенно умираю с голоду…

– Да-да. Я понимаю. Полностью. Благодарю, что уделили мне время.

Я повернулся и пошел со сцены, не желая, чтоб она заметила, как я уязвлен ее резкостью.

– Ричард.

Я остановился, но не обернулся. Все еще хотел утаить свою обиду.

– Да?

– Вы скачете вперед и плюхаетесь совсем не туда, куда следовало бы. Я вовсе от вас не отделываюсь. Как раз собиралась спросить, сами-то вы ели или нет?

Обернувшись, я посмотрел ей прямо в глаза. Лицо, похоже, дружелюбное. Бесстрастное и все же в чем-то заинтересованное. Пытливое.

– Вообще-то, нет. Не ел. С самого завтрака.

– У вас здесь машина?

– Да, здесь.

– Отлично. Потому что у меня нет.

– С вашей стороны это очень щедро.

– Нет, это очень щедро как раз с вашей стороны. Вы ж только что сами вызвались оплатить счет.

Рот у меня сам собою расплылся в улыбке. Безо всякого усилия. Губы словно пошли невпопад, будто бы я вдруг заговорил на иностранном языке.

– С удовольствием, – сказал я. – Это самое малое, на что я для вас готов.

 

«Конни, а не то…»

– Расскажите мне о вашей жене, – попросила она, разламывая свежую, с хрустящей корочкой булку, а потом укладывая в нее прямо кусочком еще не успевшее нормально размякнуть масло.

– Что рассказать?

– Что хотите.

– Вам и в самом деле хочется узнать о ней?

– Я хочу узнать о вас. А в данный момент она явно самое важное в вас, о чем стоит узнать. И я по опыту знаю, что люди, потерявшие близких, находят утешение, делясь с другими воспоминаниями о них. Да и время у нас есть…

Я сидел молча, и она протянула мне корзинку с булочками. Я мог бы до них и сам дотянуться. У меня сложилось впечатление, что она словно побуждала меня поесть. Я понимал, что подкрепиться надо. Сахар у меня в крови, должно быть, опустился огорчительно низко.

Я взял булочку, но потом просто положил на маленькую тарелочку да и опять напрочь забыл о ней.

Хотелось спросить, почему она хочет узнать обо мне. Но то был вопрос, чересчур обремененный дальнейшими действиями. Он предполагал, намекал на подтекст, которого, я был вполне уверен, не существовало. Я был убежден: если спрошу, то сваляю дурака и, возможно, введу ее в смущение.

– Не знаю, что мне рассказать о ней.

– Расскажите, как вы познакомились.

– Хорошо, – согласился я, мысленно складывая историю из кусочков в памяти. Я откинулся на спинку стула, слегка улыбнулся. Д-р Мацуко была права. Такие воспоминания утешали.

– Она была большой любительницей ходить в горы, – начал я. – И я тоже. И вот однажды в начале октября я разбил палатку на Северной стене Большого каньона, а затем спустился к реке и провел одну ночь в самом низу. Как раз там я впервые и увидел ее. В «Призраке ранчо». Я так и не заговорил с ней. В тот раз. Просто увидел ее там. Моя палатка стояла у ручья Светлого Ангела, совсем рядом, так что питаться я стал в «Ранчо». Она, возможно, жила в женском общежитии. Точно я этого не знал, но предполагал, видя, что она, судя по всему, одна. Короче, я увидел ее в обеденном зале, заметил, но ничего особого в том не было. Просто заметил. А после в первый завтрак (завтрак в 5.30) я вхожу, а она опять там, но за столом со всеми другими женщинами, а свободных мест поблизости от нее не было. Людей, по-видимому, тянет к тем, кто живет с ними рядом, в данном случае в общежитии. Знать соседей, может быть, на самом деле и не знаешь, но есть хоть какое-то ощущение знакомства.

Так вот, после завтрака мы пошли на восхождение. Я направился обратно к Северной стене, и она тоже. Это было интересно, поскольку девять из десяти восходителей спускаются и поднимаются по Южной стене. Позже я выяснил, что она шла от стены к стене. От Южной к Северной, а потом собиралась сесть на маршрутный автобус и вернуться обратно, но кончилось тем, что обратно повез ее я.

Только я опережаю события.

Короче, овладело мною эдакое безумное представление, свойственное шовинистам, и я замедлял шаг, с тем чтобы всякий раз, когда один из нас присаживался отдохнуть, мы проходили бы мимо друг друга. Получалось и вправду забавно. Поскольку я едва не извелся, стараясь не отстать от нее.

Д-р Мацуко засмеялась, и почти тут же подошел официант.

– Так что, – сказал он, – мы готовы сделать заказ или нам еще немного времени требуется?

Я обожаю тех, кто пользуется редакторским (или королевским?) «мы», только, может быть, если уж быть полностью честным перед самим собой, меня как будто по плечу хлопнули, потому что я настолько ушел в свой рассказ и так было мне в нем радостно, что вовсе не хотел, чтоб меня толкали обратно в нынешнюю действительность.

– Доктор Мацуко, – спросил я, – вы готовы сделать заказ?

– Конни, – поправила она. – И сегодня я собираюсь невероятно согрешить и съесть красное мясо. Отбивная из филе по-нью-йоркски. С салатом. Любая ваша заправка подойдет, если только в ней нет соевого масла.

– Слушаюсь, мэм, – произнес официант. – Как вам желательно, чтоб приготовили отбивную?

– Понимаю, очень бестактно, но я бы хотела, чтоб она была настолько близка к хорошо прожаренной, насколько это получится без того, чтобы ввергнуть в слезы вашего повара.

Я улыбнулся, официант тоже.

Потом он перевел внимание на меня, и я понял, что совсем не выполнил домашнего задания, хоть как-то связанного с заказом еды в ресторане.

Чтоб выкрутиться, сказал:

– Я возьму то же самое. Среднепрожаренное, с кровью.

– Суп или салат?

– Что за суп?

– Грибной суп-пюре с зеленым луком или суп из морепродуктов.

– Из морепродуктов.

Официант подхватил наши меню и блаженно удалился.

– Вот, вернемся к рассказу, – предложил я. – На чем я остановился, доктор Мацуко?

– Прежде всего, – заговорила она в ответ, – если вы еще раз назовете меня доктором Мацуко, то, клянусь честью ученого, я безо всякого стыда врежу вам пощечину на глазах всего этого полного посетителей ресторана, причем постараюсь сделать это как можно громче и ярче. Так что, или Конни, или страдания от последствий – и не говорите, что я вас не предупреждала. Во-вторых, вы старались угнаться за своей будущей женой, вы, излишне самоуверенный шовинист-восходитель, вот.

– Верно, – сказал я, отмахиваясь от того факта, насколько трудно было понять, как реагировать на ее неумеренную шутливую прямоту. – Я просто добирался до Коттонвуда. Это площадка для стоянки на пути к стене. Считается, что это отметка половины пути, но на самом деле она ближе к реке. К тому времени я отстал, но, когда добрался, то она была там и явно готовилась к ночевке. Моим же намерением было забраться на Северную стену за один день. Только я изменил свои планы.

– Ай. Тут-то вы с ней и заговорили.

– А-а. Да-а. Точно. Такой рассказ был бы куда лучше. На самом же деле вышло очень глупо. Мы оставались там весь день и весь вечер (наряду с десятками других людей, само собой), я и улыбался ей, а раз даже сказал ей «привет!» у крана с водой, и она в ответ сказала «привет», но я так и не набрался смелости поговорить с нею.

Утром, когда я поднялся, еще еле-еле свет пробивался, но она уже свернулась и ушла. Я только что не бежал по тропе, но так ее и не увидел. Она вышла раньше да и шла быстро. Такие вот дела. Я профукал свой шанс. Был слишком замкнутым.

Я забрался наверх и уже собирался возвращаться к своему кемпингу, когда вдруг взбрело в голову выпить чего-нибудь со льдом, испытать удовольствие. Вы ж понимаете, Северная стена. Восемь с чем-то тысяч футов. На дворе октябрь. Но все равно: восхождение меня распалило. Вот я и пошагал к «Сторожке». Скажем так, похромал к «Сторожке». А у них там есть такая штука, называется «Солнечное крыльцо». Вы бывали когда-нибудь на Северной стене у «Сторожки»?

Она пожала плечами и отрицательно помотала головой:

– Я никогда не бывала даже на Большом каньоне.

– О, вам стоит побывать. Обязательно. Короче, «Солнечное крыльцо». Часть его внутри, но с большими окнами. А потом идет открытый внутренний дворик из камня. Он прямо на краю каньона. Я хочу сказать: буквально. Прямо на обрыве. Так что можно там сидеть, возле низенькой каменной стенки, пить свой холодный напиток и любоваться этой дивной пропастью из красных скал… Вот, короче, взял я себе лимонад, проковылял туда, к обрыву, и…

– И не рассказывайте. Позвольте мне догадку. Там сидела ваша будущая жена.

– Нет. Она там не сидела. А у меня словно в башке стучало, что, может, она – там. Но ее не было. Еще не было. Свободными оставались всего два места, и оба – вместе. Буквально. Вроде кресла на двоих. Так я и сел на одну половину. А минуты две спустя услышал женский голос, спрашивавший, занято ли место рядом со мной. И я поднял взгляд…

– Прошу вас, поведайте мне по крайней мере, что у вас достало выдержки сказать ей, что место не было занято.

– Я и сказал: не занято. И она села, а потом спросила: «А вы не тот парень, кто то и дело на тропе передо мной мелькал?»

– А остальное – история, – заметила моя сотрапезница. – Ее реципиенту здорово повезло. Получить сердце любительницы ходить в горы.

Я не отозвался.

– Простите. Слишком много действительности и слишком быстро. Я вырвала вас с вашего счастливого места так быстро, что вас всего скорежило. Это у вас на лице написано.

– Не ваша вина.

– У меня и вправду есть дурная привычка окатить людей правдой, как ледяной водой из ведра. Любого спросите.

Только я как-то плохо представлял себе, кого бы можно было расспросить. И я понятия не имел, что еще сказать д-ру Мацуко. Конни.

Она уловила мою заминку и заговорила, разом отметая смущение в сторону:

– Что это у вас в руке? Если мне позволительно спрашивать. Та штуковина, с какой вы все время возитесь.

Я разжал левую ладонь, открывая утешительный камень, и тупо уставился на него, словно бы дивясь тому, что вижу его там.

– А-а. Это утешительный камень.

– Ах.

– Он не мой, вообще-то. Он принадлежит… реципиенту.

– Ах, – произнесла она. – Уверена, что за этим есть какая-нибудь история.

– Есть, – кивнул я.

Но не рассказал.

 

Непредвиденные последствия

– Так вот, позвольте объяснить, зачем я сказала то, что сказала. То, от чего у вас лицо позеленело. – Сотрапезница отпиливала длинную полоску от своей явно хрустящей отбивной по-нью-йоркски. Глянула на мое сконфуженное лицо. – О первых нескольких месяцах.

– А-а. Верно, – залепетал я. – Вы об этом.

– Итак, вот что нам известно. И чего мы не знаем. Нам известно, что клетки умирают. Это данность. Итак, после довольно длительного времени… семь лет – приемлемое правило большого пальца… в сердце, которое жило на момент его пожертвования, не останется ни единой живой клетки. Теперь означает ли это, что клетки, составляющие сердце, не будут иметь никакого отношения к сердцу вашей жены и будут исключительно продуктом своего нового хозяина? Нет. Не означает. Клетки все равно будут дочерними клетками донорского сердца. Сердечные стволовые клетки способны никогда не умирать. А они семя для новых клеток, только новые клетки будет взращивать новый хозяин. И клетка не остров. Она находится под постоянным воздействием условий, для нее внешних, которые, так сказать, являются условиями тела нового хозяина. Все, от того, что он ест… – Примолкнув, уточнила: – Он?

– Она.

– Хорошо. Она. Неудивительно, что все так осложнилось для вас. Все, от того, что она ест, до того, что ее тревожит, до ее мнений о самой себе. Стресс. Факторы окружающей среды. Клетки постоянно бомбардируются питательными веществами (или отсутствием таковых), информацией, энергией, в том числе и той, какую мы зовем «нелокальной» энергией, биохимическими воздействиями, нейропептидами, гормонами. Лекарствами. Чем больше времени проходит, тем больше пересаженный орган становится некоей комбинацией первоначального хозяина и нового владельца. Но какой комбинацией? Сколько в ней от каждого? И – когда? Это как раз то, чего мы не знаем. Было проведено много чисто научных исследований. Большая часть того, что нам известно об этом, носит совершенно анекдотический характер. Все, что мы можем с уверенностью поведать вам, – это то, что сердце вашей жены является в самом чистом виде сердцем вашей жены на момент, ближайший к фактической дате трансплантации. Все остальное в этом вопросе – до сих пор загадка.

– Значит, воспоминания утратятся, я правильно понял ваши слова?

– А вот и нет. Как у них это получится на самом-то деле? Раз уж вы помните, что вы что-то помните, вы этого не забудете. И потом, память по праву принадлежит новому хозяину и откладывается в каждой новой клетке тела нового хозяина, а потом уже и не различить, что есть что и что есть чье. Как раз здесь наша нынешняя наука, боюсь, и утыкается носом в землю. Как раз здесь ученому со смирением потребуется признать, что Бог, или природа, или что-вам-угодно создали нечто, далеко выходящее за пределы нашего понимания человеческого существа. Бог не создавал донорского сердца, которое вшивается в новое тело. Это дело наших рук. И, уверена, есть укромный уголок для всякого рода непредвиденных последствий.

– Да, – кивнул я. – Уверен, что вы правы.

– Я не выступаю против предоставления органов для пересадки.

– Ничуть в том и не сомневался.

– Это современное чудо. Спасает тысячи жизней. Я только утверждаю, что, когда современные научные чудеса сходятся с природными чудесами, это приводит к некоторым очень интересным итогам. И единственное, что мы способны предвидеть с некой определенностью, – это то, что будут они совершенно непредвиденными. Так почему же столь трудно вам дается мысль о том, что со временем воздействие, возможно, угаснет?

В первый раз за долгое время я оторвал голову от тарелки.

– Потому… когда она была здесь… я обращался с ней, словно с притворщицей, или безумной, или ломающей дурочку, или как-то по-иному ведущей себя полностью неправильно. А сейчас я не знаю, где она.

– Хм-м-м. Это создает трудности. Согласна.

Большую часть остального времени застолья Конни потратила на разъяснение различных способов, какими сахар разрушает у людей клетки. Так что, когда прибыл официант с подносом десертов на пробу и повел речь о том, сможет или нет он нас соблазнить, мы оба прыснули от смеха.

– Только счет, – сказал я, пряча, насколько хватало сил, свое огорчение. Этот поднос с десертами я еще раньше поедал взглядом, пока он подбирался к соседнему столику, и фактически ощущал вкус шоколадного торта-суфле.

Конни подняла на меня взгляд, сложив руки на столе перед собой: в позе ее было что-то оценивающее, итожащее. Окончание в высшей мере неожиданного вечера. И оказалось, что ее откровенная визуальная оценка застала меня врасплох и сбила с толку.

– У меня есть пара статей, которые я накропала для книги, которая, похоже, имеет к этому отношение. Возможно, вам будет интересно. Я перешлю их вам, если хотите. У вас есть визитка?

– А-а. Визитка? Сейчас посмотрю. То есть само собой визитки у меня вообще-то есть, только вот захватил ли я хоть одну с собой? Обычно я держу две штуки в бумажнике. Если только я их не раздал. Я давно уже выпал из обычного потока событий такого рода. Знаете, даже не проверяю.

Балаболя, я извлек бумажник из заднего кармана брюк и мысленно долго и нудно увещевал себя фразами типа: «Заткнись, Ричард» и «Ты опять слишком много болтаешь».

Раскрыв кошелек, нашел в нем две свои визитки.

Протянул одну из них через стол Конни.

Она надела очки для чтения (они висели у нее на цепочке, обвивая шею) и изучала мою визитную карточку до странности долго. Дольше, чем потребовалось бы на то, чтобы дважды прочитать каждое слово на ней, каждое число.

– Вы живете в Сан-Хосе?

– Да.

– А я-то решила, что вы живете в Л-А.

– Нет уж, спасибо.

Она засмеялась.

– Так, где вы остановились?

– В «Двойном дереве», всего несколько кварталов от университета.

Я не сказал, что уже выписался из гостиницы и не намеревался оставаться еще на ночь. Надеялся, что еще отыщется свободный номер. Если нет, то найдется в какой-нибудь другой гостинице.

– А-а. Отлично. Это всего в трех-четырех кварталах от моего отеля, по-моему. Возможно, я обеспокою вас просьбой отвезти меня обратно: избавить меня от вызова такси. Я не взяла машину в аренду, поскольку не выношу ездить в незнакомых городах. А есть ли город, более незнакомый, чем Л-А? Я вас спрашиваю.

Я слегка улыбнулся и обнаружил, что ломаю голову над вопросом, ругает ли она себя когда-нибудь за излишнюю болтливость.

Потом выражение ее лица незаметно переменилось. Стало менее добродушным.

– Вы ведь приехали сюда не только ради этого, так?

Мне стало неловко, будто меня поймали на лжи или на прегрешении.

– Именно ради, вообще-то. Да.

– Знаете, есть другие исследователи, направление работы которых больше связано с пересадкой органов.

– Только они не читали лекций нигде на западе. А вы читали.

По пути обратно к гостинице Конни спросила:

– Что помнит ваша реципиентка?

– Всего лишь меня. По-моему. Она всего лишь помнит меня. Клянется, что в ту же минуту, когда я вошел к ней в больничную палату, она меня узнала. И полюбила меня.

– Обычное дело, – кивнула Конни. – Коль скоро сердцу суждено что-то помнить, приходится полагать, что любимые-близкие будут вспоминаться в первую очередь.

Я молча вел машину несколько кварталов. Меня поражало, до чего ж я устал. То и дело приходилось собирать все силы, чтоб быть уверенным, что я не ошибаюсь, ведя машину в состоянии, слишком близком ко сну.

Голос Конни заставил меня вздрогнуть:

– Вы ее любите?

– Кого? – Вопрос глупый, полагаю, но, возможно, она имела в виду Лорри.

– Вашу реципиентку.

Я был ошеломлен, вопрос совершенно ошарашил меня. Не мог понять, зачем ей было спрашивать о таком.

– Нет. Я не люблю Виду. Как можно? Она еще дитя.

– А-а, – заговорила Конни, меняя тон. – Она ребенок. Большая разница. Постойте… как она могла быть ребенком? Как бы размер подходил для пересадки?

– Да нет. Она не малютка. Ей что-то около девятнадцати. Или, может, сейчас уже двадцать.

– А-а. Такое, значит, дитя.

Я попробовал разобраться в тоне, каким это было сказано, но у меня ничего не вышло.

– Она… на самом деле ребенок. Страдает анорексией и совершенно не в себе, почти всю свою жизнь прожила вне мира сего и… что говорить, поверьте, если б вы встретились с ней, то поняли бы, что я имею в виду. Она всего лишь ребенок.

– Значит, ваша любовь больше направлена на сердце, бьющееся у нее в груди.

– Да. Нечто, больше похожее на это.

– Я была уверена, что тут есть кое-что, что вы очень сильно любите. Это пробивается наружу.

Мы встали перед ее гостиницей. В самое время.

Она обернулась и внимательно оглядела меня – оценивающе, как и тогда, под конец застолья, – и я встревожился ничуть не меньше. Наверное, даже больше в свете того странного оборота, какой принял наш разговор.

– Что ж, – сказала она. – Было очень приятно с вами познакомиться, Ричард Бейли.

Она протянула правую руку, и я пожал ее.

– Я на самом деле признателен вам за уделенное мне время, док… Конни.

– Очко в мою пользу, – сказала она.

Потом открыла дверцу машины и вышла на темную улицу.

Я вздрогнул и подпрыгнул, когда она захлопнула за собой дверцу, и взглядом провожал ее до самого входа в гостиницу. Джентльменство своего рода. Ожидал, когда появится уверенность: все, вошла, порядок. Если не считать того, что появился швейцар, чтобы сыграть точно такую же роль.

Или, может быть, я был до того ошеломлен, что не мог отъехать сразу.

Или, может быть, я смотрел в ожидании, не оглянется ли она.

Она не оглянулась.

 

Что нас не огорчает

Думал, усну, едва упаду головой на подушку.

Мне повезло получить номер в гостинице, где я останавливался прошлой ночью. Почему она была лучше, чем любая другая, я не знаю. Только разве тем, что я до нее до первой доехал и думать не хотел про путешествовать дальше.

Про то, чтобы уснуть, я был более чем неправ.

Уже не один час лежал в сиянии раздражающе ярко освещенных радиочасов, измотанный так, что болело в груди, а сна не было ни в одном глазу.

Около 3.30 утра встал, оделся и поплелся вниз, в гостиничный бизнес-центр, проверить электронную почту.

Правду сказать, проверял я ее довольно часто, одержимо, коли на то пошло, до самого отъезда из Л-А. Надеялся хоть на словечко от Виды. И много раз думал об этом с тех пор, как уехал из дому. И больше уже был не в силах сидеть как на иголках.

Пользуясь ключом от номера, прошел из вестибюля в полутемный и безлюдный бизнес-центр. Уселся там перед одним из двух компьютеров, ломая мозги в стараниях вспомнить пароль своей почты. Электронной почтой я пользуюсь не часто. С третьей попытки угадал. Вначале я попробовал день рождения Лорри. Потом – годовщину нашей свадьбы. День, когда встретил ее (он приходился на тот же месяц и число, что и наша свадебная годовщина, только двумя годами раньше), оказался чудесным ключиком.

От Виды не было никакого сообщения. Зато я нашел около тридцати штук посланий со всяким хламом и три сообщения от Майры.

Я перескажу.

В общем, она связалась со мной по электронной почте, чтобы поинтересоваться моим самочувствием, вскоре после того, как я отъехал от дома, направляясь сюда. Когда ответа от меня не последовало (а у меня вошло в привычку отвечать самое большее через полдня), она ударилась в откровенную панику. В последнем сообщении просила как можно скорее позвонить ей, сказав, что если до завтра от меня не будет вестей, то ей не останется ничего другого, как пуститься в долгий автопробег.

Я вновь глянул на часы. Глупо. Ведь и так знал, что сейчас далеко за три утра. Само собой, позвонить ей я не мог.

Я поплелся наверх, готовый лежать без сна весь остаток ночи и еще немного.

Лег в гостиничную постель (все еще одетый) и закрыл глаза.

Когда я их открыл, был уже полдень.

Торопясь выписаться из гостиницы (где выписка производилась ровно в обычные двенадцать часов), я забыл о звонке Майре.

Вспомнил, когда уже выехал на магистраль.

Я не удосужился взять с собой наушник для мобильного телефона, машина у меня несколько староватой модели и не была снабжена «блютусом» или иным приспособлением, позволяющим говорить по телефону, оставляя руки свободными. Звонки же с зажатого в руке мобильного во время вождения в Калифорнии запрещены законом. Но ведь это было важно. Я знал, что должен позвонить.

Трубку она взяла после первого же звонка.

– Ричард! – услышал я. – Боже мой. Ты жив.

Интересно, подумал я, что занимало ее мысли, но спрашивать не захотел.

– Вы не поверите, – сказал я. – Но я умудрился заставить себя подняться и выйти из дому. Совершил небольшую поездку. Простите, если напугал вас. На самом деле совсем не думал об этом. Мне просто в голову не приходило, что могу вас напугать.

– Все чудесно, – сказала она. – Поездка. Тебе нужно было несколько встряхнуться.

– Несколько, – повторил я, думая о том, что частично это правда. «Несколько» не обязательно – много или сильно.

– Ты сейчас где?

– Только выехал из Л-А.

– А-а. Так ты же не выносишь Л-А.

– Да, но здесь состоялось мероприятие, которое мне захотелось посетить.

– Концерт?

– Нет. Не концерт. – Говорить я не хотел. Но знал (каким-то интуитивным, невыразимым образом, который у всех у нас действует), что Майра поняла, что я не хочу рассказывать. И, чем больше я не хотел, тем больше она хотела узнать. – Лекция.

– О…

– Клеточной памяти.

Долгое молчание.

Я сбросил телефон себе на колени, заметив в левом боковом зеркале патрульную машину, которая поравнялась со мной, а потом обогнала. Убедившись, что полиция далеко, я снова взялся за трубку.

– Майра, простите. Если вы только что что-то говорили, то я прослушал.

– Я ничего не сказала.

– А-а. Ладно. Отлично.

Последнее слово в моем ответе можно было воспринять двояко. По сути, я и сам не был уверен, в каком смысле хотел его употребить.

– У меня будет гораздо легче на душе, когда ты одолеешь этот период, Ричард. Думаю, он тебе ничего, кроме боли, не принесет. Впрочем, полагаю, я уже ясно дала это понять.

– Да, – согласился я. – Дали. Жалею, что вы не слышали этой лекции. Эта исследовательница, Конни Мацуко, она верна науке старой школы. Или, во всяком случае, была верна. Она так же скептически, как и вы, относилась ко всему этому. Только это оказалось гораздо сильнее ее.

– Ричард…

Я не дал ей договорить. Я ощутил в себе отвагу. Меня уже не столкнешь и не запугаешь.

– Она привела в пример маленькую девочку, которая помогла схватить и осудить убийцу ее донора. Девочка вспоминала во снах все мельчайшие подробности преступления.

Я уже собирался было съехать с магистрали, чтобы обсудить это, но движение сильно замедлилось на перевале через Голливудские холмы, так что я застрял, то останавливаясь, то двигаясь еле-еле в плотном потоке машин, возле Скирболл-центра и музея Гетти.

– Возможно, та маленькая девочка была экстрасенсом, – сказала Майра.

– А это уже интересно. Почему вы верите в экстрасенсорное восприятие и не верите в клеточную память? Разве они примерно не в одном градусе удивительного?

Однако из последовавшего молчания я понял, почему. Майра верила тому, вера во что не слишком ее расстраивала. Как и все мы, полагаю.

– Только потому, что экстрасенсорное восприятие так хорошо обоснованно. Некоторые люди являются экстрасенсами. Нам об этом известно. Да вот только вчера или позавчера была статья в портлендской газете про женщину-экстрасенса, которая связана с местной полицией и помогла раскрыть три «глухих» дела. И уж если полиция верит ей, то кто я такая, чтобы сомневаться? Кроме того, она оказалась права. Всегда было известно, по крайней мере столько, сколько я живу, что люди используют лишь малую долю потенциала наших мозгов. Так что, полагаю, это как раз из тех функций, какие большинство из нас не используют. Это не так трудно понять.

Ах, да. Мозг. Решающий фактор всего. Я представил себе, как смеется Конни. Совсем буквально: увидел это вживую, мысленно.

– Послушайте, Майра. Связь прерывается, да и не положено мне разговаривать по телефону, не имея рук свободными. Так что я сейчас вас оставлю. Извините, что я вас перепугал. У меня все прекрасно. На самом деле.

– Спасибо, что позвонил, Ричард, – выдохнула она. С ноткой неуверенности, желая ясно дать понять, что ей хотелось еще о многом сказать.

– Прощайте, Майра, – бросил я в трубку и отключил телефон прежде, чем она успела еще что-то произнести.

Домой я приехал много позже восьми.

Сразу же проверил электронную почту. Увы, кроме разного хлама, не было ничего нового.

Потом я залез в поисковик и дал запрос отыскать «Оригониан». Портлендскую газету. Оказавшись на ее сайте, вбил в строку поиска слово «экстрасенс» наряду со словосочетанием «глухие дела».

Статья появилась сразу же. Та самая, о которой говорила Майра. Женщину звали Изабель Дункан, и свой «дар» (позже в статье она ясно заявила, что не считает это даром и на деле не желает его) она обрела довольно поздно в жизни, перенеся во время хирургической операции клиническую смерть, из которой врачи вернули ее к жизни спустя две с половиной минуты. В полицию она обратилась, прочитав занимательный очерк о «глухом» деле об убийстве, написанный в десятую годовщину смерти жертвы. Особого желания вмешиваться у женщины не было, но она знала, кто совершил преступление, знала, когда и почему, знала, где спрятано орудие убийства, и сочла своим гражданским и человеческим долгом сказать об этом. Портлендские полисмены отнеслись к этому скептически, но, проведя проверку, легко задержали преступника, который был осужден. Была проверена каждая из сообщенных подробностей. Полисмены были до того поражены, что уговорили ясновидящую, и та хоть с неохотой, но взялась за два других «глухаря», которые быстро были раскрыты.

Я прочел статью дважды.

Отыскал ссылку на адрес электронной почты журналиста и послал ему такое вот болезненно простое сообщение:

«Есть ли какой-либо способ связаться с этой Изабель Дункан? Заранее благодарю. Ричард Бейли».

После чего отправился спать.

Заметил, что на автоответчике мигает сигнал о получении голосового сообщения, но был убежден, что это Майра в панике оставляла их одно за другим. Или, если не это, так окажется что-то, с чем не захочется возиться и что только еще больше не будет давать мне уснуть.

Так что я отложил это на потом.

 

Открытка из Индепенденса

Шел уже двенадцатый час следующего утра, когда я, надев халат, пошлепал забрать накопившуюся за три дня почту.

Принес ее всю, выполол рекламные и каталожные сорняки и бросил их в бак для макулатуры.

Пришло извещение от телефонной компании, которое вполне могло оказаться последним предупреждением, а также вторичное извещение по счету за газ. Глубоко вздохнул, сознавая, что придется собраться и отплатить счета. Что означало, что я должен буду решительно принять правду о моем стремительно убывающем остатке на банковском счете. Я рассудил, что всегда могу воспользоваться авансом еще одной кредитной карты.

Быстро отложил счета в сторону.

Под ними оказалась почтовая открытка. Фотография заснеженной горы Уитни. Я перевернул открытку. Сердце мое буквально замерло, когда я понял, что это от Виды.

Текст я перечел трижды. Держал открытку в руках. Как будто она могла что-то мне поведать.

Потом я вспомнил о сообщениях по телефону и прослушал их.

Два панических звонка от Майры. Три спокойных – от Виды. Она была дома и надеялась получить обратно свой утешительный камень.

Я подхватил трубку и позвонил ей. С первого же звонка трубку сняла Абигейл.

– Вида? – Даже не поздоровалась. Сразу Вида?

– Нет, Абигейл. Это я. Ричард Бейли. Надеялся переговорить с Видой. Отвечаю на ее звонок. Звонки. Но, судя по вашему приветствию, полагаю, что ее нет дома.

– Она опять пропала. Пробыла дома три дня, а теперь снова исчезла. Вы хоть знаете, где она может быть? Скажите мне правду.

– Если бы я знал, Абигейл, то неужели вы думаете, что я бы сюда позвонил, а не туда?

– О-о.

– Я знаю, что она недавно была в горах Сьерра-Невады. Прислала мне открытку с видом горы Уитни. Почтовый штемпель Индепенденса.

– Да. Это известно. Это очень хорошо известно. На вашей открытке что-нибудь написано?

– Само собой. Какой смысл в открытке, если на ней ничего не написано?

– Я сама об этом думаю в последнее время. Если она появится, я дам вам знать.

– Благодарю вас.

Шесть долгих дней прошло. А никто ни о чем не дал мне знать.

Спустя шесть дней, вечером, без десяти девять, телефон вырвал меня из дремы.

Я схватил трубку, надеясь услышать Виду, а если нет, то новости от Абигейл.

– Ричард? – Женский голос.

– Да, это Ричард.

– Прошу прощения. Я вас разбудила?

Мне постыло признаваться, как рано я укладываюсь спать в последнее время. Это унизительно.

– Что говорить, врать не в силах, – сказал я. – Уснул перед телевизором. – Я мог и соврать. Явно лгал, говоря, что не в силах соврать. Я уже улегся в постель. Сознательно.

Я все еще понятия не имел, кого обманываю.

– Что ж, прошу прощения, что разбудила вас.

Долгое молчание, которое, я надеялся, заговорит само за себя. Необходимость выяснять вызывала отвращение.

– Это Конни.

– А-а. Ну, да. Конни, – залепетал я, быстренько просыпаясь. – Не узнал вас по голосу. Интересно, что вы позвонили. Я тут сокрушался, что у меня нет вашего номера. Ведь я получил открытку от Виды. И я был неправ, сказав, что она помнит только меня. Очевидно, она помнит также, что Лорри была восходительницей. Она спросила меня, любила ли Лорри ходить в горы.

– Но ответить ей вы не можете. Так? Поскольку она пропала.

– Верно. Она пропала. – Долгое молчание. Долгое. Ужасающе, болезненно долгое. – Только я не выяснил причину вашего звонка.

– Ой, нет, пожалуйста, сделайте одолжение, – сказала она. – Прошу вас, выясните причину, почему я позвонила.

Снова молчание. Неприятное ощущение где-то в глубине живота бездушно возвещает мне, что удивительного ничего нет и что мне даже пытаться не стоит делать вид, будто это не так. И что он меня предупреждал. Говорил он более или менее вот что: «Все-то тебе было всегда известно».

Конни ринулась в паузу, как в пропасть.

– Ладно. Я полная идиотка. Это просто данность. Я хорошо схватываю некоторые научные частности, но это не значит, что я обязательно и с остальной своей жизнью справляюсь, как с наукой. Я просто такая же, как и все остальные. Я позвонила, чтобы сделать признание.

– Ладно. – У меня губы онемели, когда я произнес это.

– Те статьи, о которых я вам говорила… Мне незачем присылать их вам. Они уже в Интернете. Я могла бы дать вам ссылку на них – легко и просто. Две, три ссылки могла написать на салфетке прямо тогда и там. Просто я не хотела терять связь с вами насовсем.

– А-а.

– Послушай, не говори ничего, ладно? Ведь я понимаю. Я все понимаю. Понимаю, что ты только что потерял жену. Прошу, не надо меня тыкать носом в то, что ты только-только потерял ее: я знаю это. И, пожалуйста, не суди меня за то, что я вдруг потянулась душой к мужчине, который только что овдовел, поскольку это за тебя сделали две мои лучшие подруги и один психотерапевт. А еще я понимаю, что ты на добрый десяток лет моложе… Все это я знаю и понимаю, так что просто ничего не говори.

Я ждал. Сказала же: ничего не говори.

– А-а. Ну, да. Можешь сказать что-нибудь, – сказала она.

– Разрешаешь или повелеваешь?

– Ладно. Разрешаю. Ты в силах?

– Нет, если честно. Нет.

– Слушай. Я говорю только вот что: может, у нас получится не обрывать напрочь концы. В октябре я буду в Сан-Франциско. Может, получится встретиться, кофе попить или еще что. Может, на гору забраться!

– А как же. Вот было бы здорово.

– Ты говоришь так, будто совсем пропал и запутался.

– Так и есть.

– Прости.

– Не вини себя. Я пропал до того, как тебя встретил.

– Так… откуда она прислала тебе открытку?

У меня мозги не поспевали за ее внезапной сменой тем в разговоре. Едва сами о себя не спотыкались и не летели кубарем.

– А-а. Вида? Из Индепенденса. Из Калифорнии.

– Серьезно? Индепенденс?

– Что-нибудь особенное в этом Индепенденсе?

– По мне, да. Он в десятке шагов от Манзанара.

Я знал, что это такое. Просто внять не мог тому, что знал. Во всяком случае, не так скоропалительно.

Она же мчалась дальше.

– Лагерь для интернированных японо-американцев. Мой дед умер там во время войны.

– Какой ужас. Не знал, что люди там умирали.

– Множество людей погибло там. Схвати такую прорву людей да держи их взаперти столько лет – кто-то из них умрет.

– А-а. Понял. Ты не имела в виду, что деда убили.

– Это как трактовать. У деда случился сердечный приступ. Он всю жизнь жил под напрягом, понимаешь? А потом еще добавился груз оказаться интернированным против воли, а особенно тяжесть того, что не сумел уберечь от той же судьбы жену и сына. Соседи по бараку пытались призвать ему хоть какую-то медицинскую помощь, но часы шли, а никто к нему не приходил. Моему отцу было шесть лет, он стоял там и смотрел, как умирает его отец на руках у матери. Не собираюсь негодовать и хаять состояние здравоохранения в Манзанаре. Потому как я там, слава богу, не была. Я даже еще не родилась тогда. Только оно наверняка подрубило мою семью.

– Я на самом деле сожалею. Такое нельзя простить.

– Да-а. Так вот. Вот тебе задачка на непростительное. Чем больше я исследую телесный разум, тем больше получаю свидетельств, что единственный реальный путь к реальному здоровью – это прощать то, что нельзя прощать, невзирая на его непростительность. Иначе мы попросту уничтожаем наши собственные клетки побочными продуктами все той же ненависти. Мы никак не вредим Манзанару. Только себе. Ты же не думаешь, что Вида попала туда из-за лагеря, нет? Нет, в этом нет никакого смысла. Она же не азиатка, так?

– Нет.

– Значит, не могло быть. Видимо, совпадение. Мне просто в голову не приходит, зачем еще кому-то ехать в Индепенденс.

– На открытке картинка горы Уитни.

– Ага. В этом больше смысла для белой девушки. Минуточку, надо собраться с мыслями.

Очередное мертвенное молчание, за время которого я проникся признательностью за возможность отвлечься и в то же время сознавал, что оно измотало и разобщило нас.

– Так вот… я дам вам номер своего телефона, – сказала она. – Есть чем записать? И на чем? Удобно?

Я тупо глянул вокруг. Лампы были выключены, но летом даже в девять часов не бывает совсем темно.

– Вообще-то, нет.

– Я пришлю по электронной почте.

– Хорошо.

– Отправляйся снова спать. Прошу прощения.

Я не сразу сообразил, что сказать в ответ. А кроме того, прежде чем я сообразил, ход моих мыслей перебил сигнал вызова на компьютере.

Уважаемый Ричард Бейли!

Изабель Дункан

Извините за такую долгую задержку с ответом, но газета передала мне ряд запросов, подобных вашему, довольно многочисленных, мне требуется время, чтобы разобраться в них. В большинстве речь идет о пропавших детях. А я пропавшими детьми не занимаюсь. Просто не могу. Иначе у меня душа разорвется. Вы точно не указали. Если не связано с пропавшим ребенком, я вам помогу, если получится.

С уважением,

Уважаемая Изабель Дункан!

Ричард Бейли

Пропавшая не ребенок. Девушке двадцать лет. И не думаю, что с ней случилось что-то плохое. Так что, мне кажется, это дело не нанесет вреда вашей душе. Спасибо за предложение помочь. Оно означает больше, чем я способен выразить. Как мне дальше действовать?

Со многими благодарностями,

Уважаемый м-р Бейли!

Изабель

Если вы сможете привезти с собой что-нибудь, принадлежащее ей, или хотя бы что-то, чего она касалась, это поможет. Если у вас получится завтра примерно в час дня, дайте мне знать, и я сообщу вам свой адрес.

С уважением,

 

Изнеможение

В Портленде то и дело шел дождь. Вообще-то, он шел от самой северной границы Калифорнии. Только вряд ли в этом есть что-то неожиданное. Когда это в Портленде не льет дождь?

Открывшая дверь Изабель Дункан выглядела так, будто не спала несколько дней. Если не недель. На вид ей можно было дать пятьдесят с чем-то, свисавшие до бедер волосы были сплошь белыми. Круги под глазами казались почти черными на бледном одутловатом лице.

В ее доме стоял крепкий запах от трех крупных престарелых собак, которые крутились у меня вокруг ног, слабо помахивая хвостами.

– У вас усталый вид, – сказал я.

– У вас тоже.

– А-а. Да-а. Так оно, наверное, и должно быть. Дорога долгая.

– Входите, – заторопила она. – Входите.

Шагать пришлось медленно и осторожно, чтоб не наступить на собак, которые, похоже, сильно увлеклись распознаванием запахов на моих брюках.

– Вы откуда приехали? – спросила Изабель, указывая на видавший виды диван.

Я сел, и она села вплотную ко мне, покусившись на то, что мне хотелось бы считать моим личным пространством. То самое, которое я так тщательно оберегал в последнее время. Я был у нее в долгу признательности, а потому словно и внимания не обратил. Но был взвинчен до предела.

– Из района Залива, – ответил я. – Из Калифорнии, – добавил. Поскольку заливы есть и в Орегоне.

Слова о том, что я проехал на машине от Залива, очень слабо походили на правду. Я произнес их потому, что Сан-Хосе находился еще дальше, а мне хотелось представить поездку менее безумной.

– Вы не в Портленде живете?

– Нет.

Одна из собак тяжело, глухо ворча, улеглась на ковер.

– Как же вы прочли ту статью?

– Здесь живет моя теща. Она мне и рассказала о ней, а потом я ее в интернете прочитал.

Изабель прищелкнула языком.

– Слово и впрямь путешествует, – заметила она, ясно давая понять, что будь ее воля, то такое путешествие было бы намного короче. – Вы не могли бы доехать только за сегодня.

– Верно. Я выехал вчера поздно вечером, после того как получил ваше последнее сообщение. Дорога занимает больше десяти часов. – На пару часов больше на самом деле.

– Должно быть, для вас это важно. Где вы спали?

– В машине. С видом на очаровательный пейзаж. На озеро Шаста. Уверен, если б кто-нибудь заметил, не миновать бы мне штрафа. Но никто не увидел.

– Это объясняет, почему у вас вид усталый. – Свою собственную изнеможденность она не объясняла, а расспрашивать я счел не своим делом. – Что ж. Не хочу казаться грубой, но давайте приступим. Ко мне одна пара придет в два часа. Пропавший ребенок. Да, знаю. Нарушила собственное правило. Не следовало бы за это браться, и я знаю, что пожалею об этом. Уже жалею. Но я пообещала, и теперь от этого не отделаться. Что вы привезли?

Я мягко положил ей в руку утешительный камень.

Она не закрывала глаз, не изображала, будто входит в транс. Ничего стереотипного. Просто разглядывала камень. Пытливо. Как будто он ей рассказывал что-то, а она слушала с каким-то отстраненным интересом.

– Это принадлежит многим людям, – сказала Изабель. – По меньшей мере трем.

– Это камень Виды. На самом деле.

– Но в нем три четкие силы. Одна – ваша.

– Да.

– Так, вашу я пока уберу в сторонку. Вы сказали, ей двадцать лет?

– Верно.

– Хорошо. Значит, она не та, кто умерла.

– Умерла? Кто-то умер?

– Та, кто первой приложила свою силу к этому камню, мертва. Да.

– Не думаю, что Эстер умерла, – сказал я. – Она старая…

– Она умерла.

– В самом деле? Давно?

– Это не того рода события, о каких я и впрямь могла бы сказать с уверенностью. Впрочем, древней история не ощущается. Я бы сказала, она недавняя.

– Ужас какой. В курсе ли Вида, хотел бы я знать.

– Она знает. Она от этого каждый день плачет.

– А-а. Вот те на. Понятия не имел. Какое, должно быть, горе для Виды. Она была близка с Эстер, по-моему.

– Да. Близка. Очень близка. Но с ней все в порядке. Она сильная, эта Вида. Сильнее, чем кажется. Сильнее, чем кто-либо ожидает от нее. Но это очень больно ударило по ней. Не совсем уверена, но воспринимается, как будто это ее первая глубокая утрата. Так что она очень сильно из-за нее переживает. Но с ней все в порядке.

– Так… вы знаете, где она?

– Всякие «где?» тоже очень трудны. Я точно получаю сигнал, что она передвигается. Путешествует. И есть ощущение, что с ней еще кто-то. Молодой человек, такое ощущение.

Я слова не мог сказать. Даже не представлял, как выразить, насколько я потрясен. С трудом выдавил из себя первые несколько слов, а Изабель терпеливо ждала. Изнеможденно.

– Она с парнем?

– Точно сказать не могу, но ощущение такое.

– Да откуда бы у нее дружку взяться? Это бессмыслица. – Она в самом деле одолела любовь ко мне так просто, разом? Была ли права Конни, говоря о первых нескольких месяцах? – Она была так чиста, так непосредственна, что… что думала, что любит меня.

– Я не сказала, что он – ее мил-дружок. У меня ощущение, что он хочет стать ее милым. Но ощущения, что он им стал, нет. И она действительно думает, что любит вас. Она любит вас. Всем своим сердцем. Это одно, что могу сказать вам с полной уверенностью. Это доносится четко и ясно.

Долгое время я сидел недвижимо, когда уже ничего не добавлялось к сказанному. Если я думал о чем-то или что-то чувствовал, то не скажу ни о чем, ни что. Может быть, эмоций было так много одновременно, что ни одна из них не пробилась до узнавания.

Одна из древних собак (похожая на мастифа) ткнулась головой мне в колени, и я рассеянно почесывал ей за ушами.

– Очень путано, – сказала Изабель. – Так путано у меня еще никогда не получалось. Даже если оставить в стороне вас и умершую женщину, тут две совершенно разные силы, но, по-моему, это не два разных человека. Я этого совсем не понимаю.

– Может быть, утешительный камень побывал в слишком многих руках. Вот. Попробуйте это.

Я вытащил из кармана открытку и вручил ее Изабель. Ждал, пока она общалась с ней на свой лад.

– Все равно две отчетливо разные истории. Вроде того, к примеру, что я узнаю, что она встретилась с вами девять лет назад. И это означает, что у вас были с ней любовные и половые отношения, когда ей было одиннадцать лет.

– Да нет же, само собой, ничего подобного.

– Хорошо, если ничего подобного, не то вам придется уносить свою задницу отсюда. А потом я еще узнаю, что она знакома с вами всего несколько месяцев. Очень странно. И определенно у нее есть что-то, принадлежащее вам. Нет. Не вам. Это принадлежит вашей жене. Погодите. Я-то думала, она и есть ваша жена. Да нет, она не могла бы. Ваша жена скончалась, верно? Но у этой Виды есть что-то, что когда-то принадлежало вашей жене. По вашим же ощущениям, это по-прежнему словно бы принадлежит вам. Только это не так. Теперь это – Виды. И вам нужно это отпустить.

Изабель посмотрела мне прямо в глаза. Я обмер.

– Тут что-то очень личное, – сказала она. – И я понимаю: это тяжело. Но вы должны. Теперь это принадлежит Виде. Вы должны отпустить.

Почувствовал, как застонало мое собственное сердце от реальной физической боли в груди. Словно бы кто-то проткнул ее каким-то оружием. Значит, подумалось, Конни была права по крайней мере в одном. Мы не всю информацию получаем через мозг.

– Что у нее от вашей покойной жены? – спросила Изабель. – Может, это поможет мне отыскать смысл во всей этой путанице.

– Ее сердце.

Мои слова она восприняла более бесстрастно, нежели я ожидал. Когда я произносил их, они казались мне такими потрясающими.

– Буквально? Получила его как трансплантат? Что ж, это многое объясняет. Объясняет, почему она знает вас девять лет, а также всего несколько месяцев. А еще это объясняет, почему вам так тяжко отпустить его.

А я думал (самонадеянно, если честно), что этот сеанс будет целиком посвящен Виде и ее местонахождению и никак не затронет меня и моих собственных недостатков. Но об этом я не сказал.

– Значит… она в машине, – сказал я вместо этого. – Вы знаете, куда она направляется?

– Нет.

– Ох. Совсем погано.

– Она не знает. Если она решила, тогда я могу узнать, могу и нет. Трудно сказать. Легче с тем, что она чувствует, чем с тем, где она находится и куда направляется. Так что я не в силах рассказать вам о том, чего она не знает.

– Вы хоть что-то ощущаете, что могло бы мне помочь узнать, где она сейчас?

Изабель долго глубоко дышала. Я смотрел на нее и думал, какую же даль я отмахал, чтобы попасть сюда. Впрочем, ничьей вины в том нет, кроме моей собственной.

– Там жарко. Я определенно чувствую жару. Пустыня, должно быть. Она ищет вас, – сказала Изабель. Вдруг. Уверенно. Словно это и был тот твердый ответ, за которым я сюда и приехал.

– С чего бы это ей? Она знает, где я.

– Да. Она знает, где вы. Только она чувствует, что есть какое-то другое место, где искать вас. И, может быть, в то же время и часть самой себя. Жаль, не могу выразиться понятнее, но, как и говорю, я могу изъясняться настолько же ясно, насколько ясно ей. А многое из этого ей все еще не открылось. Но одно могу сказать наверняка: то, что Вида ищет, крепко связано с вами.

И, одолевая эмоциональное недовольство этими довольно общими сведениями, я должен был еще раз взять себя в руки и дознаться до чего-то определенного. Того, что на самом деле помогло бы.

– Можете сказать хоть что-то о том, куда она направляется? Вот вы сказали, трудно определить точно, где она. А потом говорите, что там жарко, как в пустыне. Вы можете сообщить мне хоть какую-то мелочь о том месте, какое она пытается отыскать?

Она закрыла глаза и вздохнула. И произнесла:

– Простор.

– Простор?

– Точно. Что-то громадное и прекрасное.

– Значит, какое-то место по-настоящему большое.

– Воспринимается слово простор. Просторно и прекрасно.

Я сглотнул несколько раз, гадая, закончен ли сеанс.

– Оставьте мне номер своего телефона, – попросила Изабель. – Если узнаю больше, я вам позвоню.

– Благодарю. У вас ручка есть?

Я вытащил бумажник из заднего кармана брюк и достал из него свою одну оставшуюся визитку. На ней был напечатан только номер моего домашнего телефона, я же хотел записать на обороте еще и номер мобильника. Дорога домой предстояла долгая, а еще и с Майрой подумывал повидаться перед отъездом, так что я хотел услышать новости как можно скорее. На тот случай, я хочу сказать, если бы новости появились.

Изабель тяжело поднялась на ноги, и сопроводить ее на кухню разом поднялись все три собаки. Вернулась она, протягивая карандаш с ярким лиловым ластиком, приклеенным к верхнему его концу.

– Спасибо, – сказал я и написал на обороте визитки номер мобильного телефона. – Я действительно признателен вам за время, которые вы потратите на это. У меня такое чувство, что это не пройдет для вас бесследно.

Она вновь опустилась на диван.

– Вам не понять, – вздохнула Изабель. – Только это было легко. Не то что следующий сеанс. Следующий будет адом. Я уже знаю, что их ребенок умер. Жаль, что нет никакого выхода из этой следующей встречи. Но я дала обещание, и теперь возврата нет.

– Сочувствую.

– Сама себе сочувствую. Да и им сочувствие понадобится.

Я не знал, что сказать, и понял, что очень хочу уйти.

– Видимо, мне следовало бы заранее спросить об этом… – я примолк, надеясь, что она закончит фразу за меня. Избавит меня от необходимости спрашивать. Но по ней совсем нельзя было сказать, что она понимает, к чему я клоню. – Сколько вы берете за это?

Похоже, она искренне опешила:

– Беру?

– Вы же не…

– Я не делаю этого за деньги.

– А-а. Прошу прощения. Я просто полагал…

– Я делаю это, потому что в этом есть нужда, а не многие способны на такое.

– Прошу прощения. Просто я… на что же вы тогда живете? Хотя это совсем не мое дело.

– Я работаю в телефонной компании. Сегодня у меня выходной.

Я потерял дар речи. И сильно изнемог от своих бесконечных вылазок в бессловесность, территорию, мне доселе неведомую. Когда-то слова были моей сильной стороной. Отличительной чертой.

– Я вижу большой градусник, – сказала Изабель. – Только не думаю, что вам это очень поможет.

Я невидяще уставился на нее. Подумал, что она хотела сказать, что намеревалась приобрести большой градусник. Если я был прав, то это могло бы претендовать на титул самого нелогичного заключения столетия.

– Прошу прощения?

– Там, где она. Там, похоже, есть большой термометр. Только, по правде говоря, никак не пойму, что в нем такого или как это приблизит вас к тому, что вам нужно.

– А-а. Спасибо и на том. Я действительно у вас в неоплатном долгу, – сказал я безо всякой уверенности, целиком это правдиво или нет. Вся эта катавасия ничуть не приблизила меня к тому, куда я так рвался отправиться.

– Рада помочь. Самое лучшее, что вы можете сделать, это поблагодарить меня, не хочу казаться грубой, но мне нужен хороший отдых до того, как появится следующая пара.

– Разумеется, – сказал я. – Еще раз большое спасибо.

– Я позвоню, если будут новые сведения.

– Благодарю вас.

Изабель и ее древние собаки проводили меня до двери.

Опять пошел дождь. Довольно сильный на этот раз.

Только я пустился было бегом под проливным дождем по дорожке, как услышал, что Изабель окликнула меня по имени:

– Мистер Бейли.

Я остановился и обернулся. Проклиная себя за глупость, так и встал, без шляпы или пальто, промокая насквозь. Она стояла в открытом дверном проеме, одной рукой придерживая дверь. Собаки держались рядом, разглядывая меня с умеренным воодушевлением. По-прежнему дружески виляя хвостами.

– Да? – бросил я, надеясь отделаться поскорее.

– Не хочу лезть в душу, но что за связь с той другой женщиной? Не той, о какой мы толковали. Какой-то другой. Недавней. Что это?

Я, застыв, смотрел на нее, давно уже потеряв надежду остаться сухим.

– Я не знаю, что это, – выговорил я наконец.

– Интересно.

– Я не понимаю даже того, интересно ли это.

– Говоря по правде, мы никогда не понимаем, что интересно, разве не так? Похоже, это часть человеческой патологии, до чего мы всегда ошибаемся в этом. Даже я иногда.

– В самом деле? Даже вы? Это, знаете, поразительно.

– Да, согласна, со стороны это должно казаться поразительным. Легче понять для кого-то еще, чем понять для себя самой. Лучше объяснить я не в силах.

Я постоял, промокая насквозь, еще недолго. Гадая, закончили ли мы. Спрашивая себя, не слишком ли я вежлив в ущерб себе.

– Хорошо, – сказал я. – Спасибо.

Потом рысью рванул к машине и запрыгнул в нее.

Сидел в ней, промокший до костей, слегка дрожа и на сто процентов не уверенный, что стану делать дальше.

 

Самый высокий термометр в мире

– Боже ты мой! – воскликнула Майра. – Ты ж весь промок. Входи, Ричард. Заходи и обсохни.

Оставив меня ненадолго в прихожей, где с меня на коврик стекала вода, она скрылась в хозяйской спальне и вышла оттуда с огромным махровым полотенцем и синим мужским халатом, принадлежавшим, как я мог догадываться, ее покойному мужу. Если только Майра не встречалась с кем-то в последнее время.

В любом случае халат брать мне было неудобно. Но я взял.

Закрылся в ванной, куда прошел по коридору, стащил с себя мокрую одежду, вытерся полотенцем и надел халат, заботливо переложив ключи от машины, бумажник и утешительный камень Виды в его просторные махровые карманы.

Меж тем Майра включила кофейник, а когда я вышел из ванной, забрала у меня мокрую одежду и бросила ее в сушку.

Все это время она ни о чем не спрашивала.

Но, когда мы сели рядышком на диван, глядя на оловянный кофейник, чашки, молочник со сливками и сахарницу, стоявшие на оловянном подносе, она заговорила.

– Настанет время, – произнесла она, – и, надеюсь, ты мне расскажешь.

Уверен, это можно расценить как вопрос.

Когда я звонил, интересуясь, можно ли будет, если я проездом окажусь в Портленде, заглянуть к ней повидаться, то намеренно избегал ответа на очевидный вопрос, зачем мне в Портленд, если ни о чем таком я заранее не заговаривал.

– Очень неожиданная поездка, – сказал я.

Она налила кофе в две чашки, поскольку я только и делал, что не сводил с кофейника глаз.

– У тебя была долгая-долгая дорога и мобильный телефон под рукой.

– Да. Так. Послушайте, Майра. Это как раз напоминает мне о том, что я хочу рассказать. То есть, полагаю, главным образом я заехал потому, что не могу себе представить, как это не заехать повидаться с вами, оказавшись в этом городе. Однако у меня и вправду было еще кое-что на уме. И вот что. Теперь уже вполне очевидно, что причина, по которой я не говорил вам, зачем собрался сюда, в том, что она как раз из того, что вы бы не одобрили. Я как рассуждал… наверное, просить о таком и чересчур… но я рассуждал так: может быть, вам нужно просто взять и пустить меня на волю в том, что вам представляется необдуманным. Даже если это ошибка. Даже если вы и правы в этом. Но, может быть, вы бы просто могли… – у меня не было уверенности, стоило ли говорить дальше. Но я почувствовал: нужно попытаться, – …все же любить меня.

К моему удивлению, она поставила на стол чашку с кофе и обняла меня.

Не помню, чтоб мы когда-нибудь прежде обнимались. Майра была не из тех, кому нравились объятия, да и я никогда не лез с ними.

– Ох, Ричард, – вздохнула она. – Я тебя всегда люблю. Что бы ни было. И всегда буду любить.

– Всегда? – Мне самому казалось, что во мне говорит пятилетний мальчик. От силы семилетний.

– Разумеется, всегда. Мне в голову никогда не приходило, что ты можешь думать иначе. – Голос ее звучал до странности близко от моего уха. Я даже чувствовал на себе дыхание ее слов, когда она выговаривала их. От этого меня охватило ощущение, будто я беззащитный и маленький. – О, Ричард. Ты столько значишь для меня. Ты единственный в мире, кто любил мою дочь так же сильно, как и я. Это считая и ее родного отца, и двух ее сестер. Не знаю, как бы я выжила без тебя в эти последние месяцы. Думаю, я бы сошла с ума. Просто я не хочу видеть, как ты мучаешься. Вот и все.

Поразительно, но она все еще обнимала меня.

– Иногда людям приходится мучиться. Просто иногда с ними такое случается.

– Меня всегда подмывает поделиться с ними благом своего опыта.

– Что, впрочем, похоже, никогда не идет впрок. Во всяком случае, для меня. А вы многого добились этим?

– Очень немного. Раз уж ты заговорил об этом.

Я только-только забрался в постель в старой комнате Лорри, которую давно уже переделали в гостиную, довольно женственную на вид. Кровать с высоким навесом, пыльные оборки, подушки в наволочках. Окна, убранные одинаково. Я лежал под одеялом в одних трусах, которые Майра так любезно мне высушила.

Послышалось мягкое постукивание в дверь.

– Майра, заходите, – произнес я, натягивая одеяло на голый торс.

Однако голова, показавшаяся в приоткрытой двери, оказалась не Майры. Она принадлежала сестре Лорри, Ребекке.

– Ричард! Мама сказала, что ты приехал. Ты спишь?

– Нет. Совсем нет. Только-только в постель залез. Входи.

Вошла. И, присев на край кровати, крепко обняла меня, отчего появилось чувство неловкой интимности. Не сексуальной интимности. Просто неловкой близости.

Она была старшей сестрой Лорри, а значит, на год-два старше меня, и вполне походила на Лорри, чтобы у меня сердце дважды кувыркнулось. Выражаясь фигурально. Только, клянусь, было такое чувство, будто оно прямо-таки переворачивалось в груди.

– Я тебя с похорон не видела, – сказала Ребекка. – Ты в порядке?

– Зависит, с какой мерой подходить, полагаю. Я хожу, разговариваю – и все это каждый день. Не знал, что ты гостишь здесь. Майра мне не говорила.

– Гощу? Я живу здесь.

– С каких пор?

– С тех пор, когда у рынка недвижимости вышибло дно. Не заставляй меня пересказывать сызнова. Сплошное позорище. И временное. Надеюсь.

– Возможно, самое время для Майры пожить дома с одной из своих дочерей.

– Да-а, я думала об этом. Она ведет себя так, словно все в полном порядке. Только я слишком хорошо ее знаю. Кстати, слушай… не пойми это превратно, но что ты такое сказал маме, что она почувствовала себя виноватой? У нее на лице написано, будто она виновата.

Я подтянул одеяло поудобнее у себя на груди.

– Я вовсе не собирался вызывать в ней неприятные чувства.

– Не заводись. Я просто спрашиваю.

– Я только… как бы это сказать… попросил ее дать мне совершать собственные ошибки.

Ребекка расхохоталась. Смех ее проникал в самую душу. Она не только смеялась, как Лорри, но и волосы назад перебрасывала точно так же, а от того, что она с губами делала, у меня даже зубы заломило во внезапной тоске по тому, что я утратил.

– Ты что это на меня так смотришь? – спросила Ребекка.

– Всего на мгновение ты так была похожа на нее.

– О, Ричард! Милый.

Она скользнула ближе ко мне по постели. Тронула мое лицо. Я видел, как приближалось ее лицо, и на какую-то секунду подумал, что она собирается поцеловать меня в губы. Но поцелуй согрел теплом щеку.

– Бедный Ричард, – произнесла она и встала, собираясь уйти. – Между прочим. Жаль, что я не становилась богаче хотя бы на пятачок всякий раз, когда убеждала маму, что мне нужно постигать все самой. Успеха тебе в этом. Но в любом случае надо, чтоб она это слышала. Оставляю тебя. Поспи немного. Спокойной ночи.

И она ушла.

Я еще долго сидел в постели, раздумывая над странной двойственностью. Чем больше я оказывался в окружении людей, тем большее одиночество испытывал.

Я вернулся домой на следующий вечер около восьми часов и наткнулся на Абигейл, сидевшую прямо на ступенях крыльца.

У меня сердце оборвалось.

Желание общаться с людьми во мне болезненно ослабло. Я чувствовал себя машиной, фары которой слишком долго горели на одном аккумуляторе. Я чувствовал, что разрядился так, что мне не один день надо будет подзаряжаться, прежде чем я буду способен хотя бы еще на один разговор с еще хотя бы одним человеком.

И – вот она, сидит себе.

Сколько же времени, подумалось, она сидит здесь? В ожидании разговора со мной.

Я поставил машину в гараж, затем вышел, нажав кнопку для автоматического закрытия гаражной двери за собой. Поднялся на собственное крыльцо у входа в дом, и Абигейл подняла взгляд на меня.

Я сразу же заметил разницу в силе, которая поддерживала ее. Внешне женщина выглядела как Абигейл, но воспринималась как какая-то совсем другая. Огонь в ней иссяк.

– Давно вы здесь сидите, Абигейл?

– Точно не скажу, – последовал едва слышный ответ. – У меня нет часов.

– Меня не было несколько дней.

– Я здесь не несколько дней. Может, час или два. Или три.

– Не хотите ли войти?

– Да, будьте любезны.

Я открыл ключом дверь, мы вошли, и она села на мой диван, сгорбившись так, что по виду сделалась вдвое меньше собственного роста, стала похожа на ребенка. Я предложил ей кофе, фруктовый сок или вина, но она отказалась, покачивая головой.

Я счел за лучшее присесть на край письменного стола лицом к ней, поскольку не ощущал особого желания слишком приближаться к этому новому сгустку энергии – или отсутствия таковой. Тут допустить ошибку было никак нельзя.

– Я все раздумывала, как же это все пошло так ужасно неладно, – сказала она.

– Если так, то вы, похоже, с пользой проводили время.

Абигейл резко вскинула голову. Внимательно вглядывалась в мое лицо, словно пытаясь увериться, что я не язвлю.

– Для меня это много значит, – выговорила она.

– Что именно? – Я и понятия не имел, что натворил.

– Хотя бы то, что вы признаете, что я что-то сделала правильно. У меня такое чувство, будто никто больше за мной этого не признает. Такое чувство, будто я сделалась злодеем и не ведаю, как положить этому конец.

Я глубоко вздохнул. И понял, что следует пойти на риск и подойти поближе. Присел рядом с ней на диван.

– Было время, когда люди видели во мне хорошую мать, – сказала Абигейл. – Да нет, выдающуюся мать. А теперь ни с того ни с сего они относятся ко мне как к чудовищу.

Я снова вздохнул. И заговорил:

– Тут так. Полагаю, было бы странно, если бы я стал пичкать вас советами по материнству. Вам об этом явно известно больше, чем мне. Только… вы когда-нибудь замечали, как легко решать проблемы кого-то другого? И вот что интересно: может быть, я вправе поделиться своим наблюдением на том основании, что я смотрю на лес с разумного расстояния и угла зрения, тогда как вам закрывают весь вид все эти чертовы деревья.

Я видел себя стоящим под дождем у крыльца Изабель, когда она говорила: «Легче понять для кого-то еще, чем понять для себя самой». Хотелось как-то вплести это в свои доводы, но я понимал, что вне контекста во фразе будет не много смысла, а сейчас я едва ли был готов поведать все содержание встречи с Изабель. А то, если честно, и вообще когда бы то ни было. Кому угодно.

– Продолжайте, – произнесла она, все еще уперев взгляд в мой зеленый охотничий коврик. – Я слушаю.

– Как мне кажется, в материнстве две стадии. Одна та, когда вы должны растить и оберегать своих детей. А другая, когда вы должны позволить им самим стать личностями по собственному выбору. Позволить им быть взрослыми. По-моему, некоторые люди по-настоящему отлично ведут себя в одном, но не в другом. Уверен, для этого требуется умение.

– Просто все это случилось так быстро, – заговорила Абигейл. – Я заботилась о ней всю ее жизнь и прекрасно с этим справлялась, все, чего хотела, – чтобы она жила, я думала, стоит ей получить сердце, как все станет идеально, а потом она получила сердце, а потом вышло не так, как я думала.

– Так получается редко, – заметил я. Как мог, сочувственно.

– Для меня все происходило не так постепенно, как для большинства матерей. Вы хоть представляете, до чего это тяжело? Всю свою жизнь выстроить вокруг кого-то, а потом просто обернуться – а уж и следа не осталось. Раз – и все? Безо всякого предупреждения?

Я даже отвечать не стал. Понимал: довольно скоро до нее дойдет. Просто ждал.

По ее лицу увидел, когда дошло. Увидел, как опало ее лицо.

– Ой, верно, – пробормотала она. – Вы представляете.

Я ждал, что Абигейл заплачет. Она не заплакала. Похоже, на это ей не доставало сил. Она просто по-прежнему не сводила взгляда с ковра.

Потом встрепенулась, будто вспомнила о чем-то важном. Долго рылась в сумке (в ней, должно быть, было в чем рыться) и извлекла почтовую открытку. Замахала ею, будто та была живая, а она никак не могла ее в руке удержать. В какой-то миг мне показалось, что я узнал фото горы Уитни.

– Скажите мне, как вам такое? С чего давать кому-то пустую почтовую открытку невесть какого места, где побывала? Какой в этом смысл? Что этим сообщается?

Она тыкала открыткой в мою сторону, я взял ее и взглянул на нее, но безо всякой уверенности – зачем. Если Абигейл говорила, что открытка пуста, то кто я такой, чтоб в том сомневаться? Но мне все равно было любопытно, хотелось подержать ее так, как Изабель держала ту, что Вида прислала мне. Словно бы она несла в себе хорошо оберегаемые секреты и некоторые из них я смог бы извлечь из-под завесы.

Взглянул на фото и заметил, что оно не такое же, как и мое. Только все равно это была гора Уитни.

Я перевернул открытку, отыскивая почтовый штемпель. Его не было. Но не это было самым удивительным на обороте. Удивительно было вот что: открытка не была пустой.

Некоторое время я просто смотрел, силясь понять, что это говорит про Абигейл. Она что, помешанная? Она и в самом деле вообразила себе ту череду мужчин, о которых лгала, сводя ложные сведения к чему-то иному, нежели сознательная ложь? Или она опять солгала – вот об этом, чтобы придать смысл тому, какие оскорбления она получает из рук дочери? В таком случае разве не странно, что она вручила открытку мне?

Воспользовавшись случаем, я прочел.

«Дорогая мамуля,  – было написано на обороте, – сожалею, что я не та самая дочь, какой была, хотя такой я тебе и нужна, и еще сожалею, что всё ждала и ждала, а вдруг ты станешь совсем другой матерью, хотя, думаю, другой ты быть не можешь. Я должна поехать отыскать кое-что, но, когда вернусь, а я вернусь, мы посмотрим, кем теперь можем быть друг для друга.

Со всей любовью – Вида».

Абигейл же меж тем все говорила и говорила… даже представления не имею, о чем на самом деле. Я ни слова не уловил.

Я глянул на нее, и она разом умолкла, увидев выражение моего лица.

– Что? – спросила немного обеспокоенно.

– Она не пустая.

– Что значит, она не пустая?

– То и значит, что не пустая. На ней послание. От Виды.

Она выхватила открытку из моих рук.

Я смотрел, как она читала, а потом ударилась в слезы.

– О, боже мой, – роняла. А потом снова просто плакала.

Хотелось спросить, как она совершила такой промах, но все фразы, что я пытался мысленно составить, представлялись бестактными.

– Должно быть, она ее из моей сумки вытащила перед тем, как снова уехала.

Ага. Наконец-то нечто осмысленное. К тому же облегчение. Хотелось, чтобы сидевшая на моем диване женщина по крайней мере походила на надежного собеседника.

– Будьте терпеливы с ней, Абигейл. В ее жизни ведь тоже все резко меняется.

– И как мне полагалось бы быть для нее какой-то другой?

– Уф. Я не знаю. Жаль, что не знаю. Это ведь сложный процесс – отпустить на волю. В этой области я не тот гуру-специалист, какой вам нужен.

– Думаю, и я не знаю, как. Я только знаю, как оберегать ее. Ей всегда только это и требовалось. Раньше ей никогда не было нужно, чтоб ее отпускали на какую-то волю. Вот, думаю, я и не умею, как.

– Может быть, вам нужна помощь.

– Какая такая помощь?

– Специализированная.

Молчание. Потом:

– У меня от этого такое чувство… – Я ждал. – От этого у меня такое чувство, вроде я ненормальная или еще какая-то. Вроде вы считаете меня сумасшедшей.

– Может быть, просто смотрю на это так, будто сумасшествие затронуло то, чем и в чем вы живете. Все вокруг вас. И вам просто нужна помощь, чтобы ко всему этому приспособиться.

Так мы просидели долго. Буквально минуты шли. Сколько минут – сказать не могу. Может, три-четыре.

– Я подумаю об этом, – сказала Абигейл и, встав, пошла к выходу.

Я едва не дал ей уйти. Но потом догнал, повернул к себе и заключил в долгое объятие. Она не противилась этому поразительно долго. Обвисла на мне так, что позволила себя полностью держать.

– Спасибо, – выговорила она.

– Всегда готов помочь, – сказал я.

Она сама открыла дверь и вышла. Я смотрел ей вслед, пока она не дошла до половины дорожки, прежде чем вспомнил, о чем хотел спросить.

– Абигейл, – окликнул я, и она остановилась и обернулась. – Эстер умерла?

Она печально кивнула, еще разок всхлипнула, потом пошла дальше, больше ничего не сказав.

Я проверил сообщения на автоответчике телефона, но там ничего не было. Проверил электронную почту, но нашел там только всякий хлам. Не было даже обещанного сообщения от Конни с ее номером телефона.

Не было сил гадать, почему. Мне просто надо было поспать. Мне требовалось горючее. Нужна была жизненная сила. Нужна была починка.

Вообще-то я думал, что мне необходима обратно моя жизнь такой, какой она была прежде. Но эта тема была закрытой, так что я решил хорошенько выспаться ночью.

Утром я поспешил за почтой, охваченный внезапной и странной уверенностью, что получу почтовую открытку от Виды.

Я оказался прав.

«Что бы это значило?» – гадал я. Никогда раньше я вот так ни о чем заранее не знал. Во всяком случае, не помню такого.

На лицевой стороне открытки надпись: «Привет из Бейкера в штате Калифорния, родины самого большого термометра в мире». И, само собой, изображение этого самого термометра. Высоченное сооружение, шпилем уходящее вверх, со множеством делений, сфотографированное в момент, когда термометр показывал 100 градусов по Фаренгейту.

Я перевернул открытку, ощущая какую-то странную пустоту. Однако заметил, что сердце бьется сильнее и чаще обычного.

«Дорогой Ричард,  – прочел я.  – Много дней неполадки с машиной, и тут очень жарко. Надеюсь, скоро вновь окажемся в пути. В машине кондиционера нет, но по крайней мере можно опустить стекла и ехать быстро. Когда она едет то есть.

С любовью – Вида».

Я ищу чего-то, но не знаю, что это. Но, когда соображу, вы узнаете об этом первым.

Ну. Вторым, вообще-то. Я узнаю первой.