Я должен был догадаться. Еще когда они позвонили из мотеля, я должен был догадаться. Звонок был из «Панорамы Техачапи», где бабушка Энни проработала много лет.

От дома до мотеля двадцать минут езды.

Трубку снял я, потому что целыми днями просиживал у телефона.

А звонила Мария. Мы с мамой так до сих пор и десятка слов не сказали друг другу, поэтому звонила Мария — сообщить, что они приедут утром.

Голос у нее был странный. Чужой.

Я все повторял:

— Вы уже, считай, дома. Зачем оставаться в мотеле? Почему прямо сейчас не приехать?

А она повторяла, что вернется утром, словно и не слышала моих «зачем» и «почему».

Раз тридцать пообещав Натали, что утром она увидит маму, я ее все-таки уложил. А сам просидел всю ночь без сна. Ждал. И пытался понять… Почему?

* * *

Я чувствовал себя отвратительно, потому что так и не сомкнул глаз. Но конечно же, едва заслышав шум мотора, побежал встречать, подхватив Натали на руки.

Мария сначала смотрела куда-то в сторону, а не на меня. Как вы понимаете, лучше мне от этого совсем не стало.

Мама первой вышла из машины и пошла мимо меня по дорожке к дому. Я тронул ее за локоть — чтобы остановилась. И сказал:

— Спасибо.

— Рада была помочь.

Она поднялась на крыльцо и исчезла в доме. Думаю, говорить со мной ей было ни чуточки не легче, чем мне с ней.

Потом и Мария вышла из машины, открыла заднюю дверцу для Си Джея и вместе с мальчиком направилась ко мне. У меня желудок укатился вниз — так я ждал, когда же увижу на ее лице радость от встречи со мной. Мальчик смотрел на меня с ненавистью. Честное слово, он меня по-настоящему ненавидел. Такие зверские гримасы корчил, будто боялся, что иначе я не пойму, до чего он меня ненавидит.

Я протянул Натали, и она радостно перебралась на руки к маме. А у меня сердце сжалось. Будто она была в буквальном смысле привязана ко мне невидимыми ниточками, а сейчас они отрывались, и мне было больно.

Я не мог рта раскрыть от страха, и Мария заговорила первой:

— Си Джей, это Тони.

Ненависти во взгляде мальчика стало еще больше, хотя лично я думал, что такое просто невозможно.

— Тебе вообще сколько лет?

К счастью, мне не пришлось отвечать. Мария сказала:

— Си Джей, не груби. Или будешь ждать нас в машине.

— А он не мой папа! Как хочу, так с ним и говорю. И спрашиваю чего хочу!

— Нет, Си Джей. Ошибаешься, так не будет. Иди в машину.

Он залез обратно на заднее сиденье, только сначала за спиной Марии выстрелил средним пальцем в мою сторону.

Я наконец собрался с духом и выдавил:

— Не может же он там вечно сидеть. Пусть в дом идет.

— Себастьян. Нам надо поговорить.

Я бы сказал, что сердце с желудком ухнули еще ниже, но, если честно, ниже было некуда, так что в ожидании самого страшного они просто там внизу и застыли. Мы с Марией дошли до качелей на веранде, и только там она прервала муку ожидания.

— Я с детьми какое-то время поживу в мотеле, — сказала она, будто курок спустила.

— П-п-п… Почему?

— Мне там предложили комнату. Не бесплатно, конечно, — будут вычитать из зарплаты, но все-таки жилье. Меня взяли горничной.

— Но… почему ты не хочешь жить здесь?

— Понимаешь… мне надо немножко побыть одной. Ну, то есть, с детьми, но все равно… одной. Без тебя. Ты тут ни при чем. Поверь, ты совершенно ни при чем. Просто я никогда еще не жила самостоятельно. Столько лет провела с Карлом. Думала только по его указке. Как он велит — так я и думала. А теперь вот даже не знаю, способна ли я думать.

— Но я не стану указывать тебе, что думать!

— Знаю, знаю. Но я все равно буду думать точно так же, как ты. Понимаешь? У меня ведь своих мыслей никогда не было, и я даже не замечу, как начну повторять твои.

Я отступил. Или, скорее, с головой погрузился в пустоту, где не было места спорам. Собственно, и смысла спорить тоже не было. Мария явно все обдумала. И приняла решение, которое я уже не мог изменить.

— «Какое-то время» — это сколько?

— Не знаю. Пока не подкоплю на жилье побольше и получше.

— Но ко мне не переедешь.

— Я ни к кому не перееду. Я буду жить одна. В смысле — только с детьми. Ты спросил — сколько? Долго. Думаю, долго.

Минута тишины. Ветер пустыни проносится в моих мыслях. Краешком глаза я вижу ветряные мельницы на склонах гор.

— Можно мне хотя бы видеться с тобой? С Натали? Мы с ней так подружились.

— Ну конечно. Мы ведь будем совсем рядом. Правда, машины нет ни у тебя ни у меня и водить мы не умеем. Но что-нибудь придумаем. Как здорово, что вы с Натали подружились. Я очень рада, что она хоть одного хорошего парня узнала… Ну, ты понимаешь. Не такого, как раньше.

Больше я не знал, что говорить. В душе мечтал даже, чтобы она поскорее уехала, а я… я смог бы наконец умереть. Развалиться на части. Рассыпаться в пыль.

— Что ж…

— Да-да, — быстро сказала Мария. — Пойду позову Селию, она нас отвезет.

— Минуточку, ладно? Посиди с детьми в машине. Мне надо с мамой поговорить.

* * *

— Что ты ей сказала, черт возьми? — выпалил я, едва за нами закрылась дверь гостевого домика.

— То есть?

— Она решила меня бросить! Она хочет жить одна! У нас все было так хорошо! Что ты ей наговорила по дороге в Нью-Йорк и обратно?

Мама вздохнула. Грустно так вздохнула, мне кажется.

— Себастьян… Это не я сказала Марии, что ей надо пожить самостоятельно. Наоборот, это она мне сказала. Но я с ней согласна. Девочка права. Она ни малейшего понятия не имеет о нормальных отношениях с мужчиной.

— Зато она хотела научиться! Хотела! Пока ты не появилась!

Мы как зашли, так и остановились у самой двери. И если я хоть что-то понимаю в чувствах, то нам обоим было неловко и неуютно. Я заметил, что она поддерживает правую руку левой, прижимая к животу, но не спросил, что у нее с рукой. Меня более важные вопросы занимали.

— На самом деле она к этому не готова, дорогой. Просто она не думала, что у нее есть выбор.

— А ты ей сообщила. Класс! Ладно, не знает она, что такое нормальные отношения. Большое дело! Будто я о них что-то знаю. Вместе бы и научились.

— Это не одно и то же, дорогой. Большая разница. Как если бы у человека вообще не было кредитки — или у него долг по кредитке. Понимаешь? Ты просто начинаешь жизнь с чистого листа. А у нее за спиной — долги и банкротство. У нее вся жизнь вкривь и вкось, а чтобы на прямую дорогу выйти, нужно время. Ей надо многое обдумать, и думать придется долго.

Долго. И Мария так же сказала. Значит, надежды нет. Безнадежнее только гильотина. Я бы заплакал, если бы мамы не было. Перед ней я не собирался плакать. Я ей не доверял. Кто знает, что она за человек и как воспримет мою слабость?

— Я люблю ее!

Это само вырвалось. Я-то собирался сказать что-нибудь… жесткое. Достойное мужчины.

— Дорогой ты мой. Конечно, любишь. Я знаю. Первая любовь — это всегда тяжело. Ты ее любишь так сильно, что хочешь быть рядом с ней. Но любишь ли ты ее так сильно, чтобы отпустить, если это ей действительно нужно?

Я постарался напрячь мозги для ответа, но они, похоже, свернулись в трубочку и выбросили белый флаг. Так бывало, когда, сидя за компьютером, я пытался понять, что такое «бесконечность».

И я честно сказал:

— Это очень трудно.

А мама вдруг сделала совершенно неожиданную штуку. Шагнула вперед, обняла меня и прижала к себе. Правда, одной рукой — левой. Я окаменел в этом неуклюжем одноруком объятии. Хотел вырваться. Заорать, чтоб не смела так делать. Не видит она, что ли, — я ее до сих пор не простил?..

Она потерла ладонью мою спину. Легонько-легонько. И я не выдержал. Заплакал.

— Да, дорогой. Это очень трудно. Пожалуй, ничего труднее и нет на свете. Мало кто на это способен. Можно целую жизнь прожить, но так этому и не научиться.

— А я, значит, должен? Почему? — всхлипнул я, точно сопляк какой-нибудь. Даже стыдно стало.

— Должен, дорогой. Должен, чтобы найти свое счастье.

Мама еще пару минут поглаживала меня по спине, а я пытался прекратить реветь.

Прежде чем открыть дверь и выйти, прежде чем увезти мою первую и единственную любимую, Марию, и мою маленькую подружку Натали, мама на миг замерла, взявшись за дверную ручку. Левой рукой.

— Себастьян… Я знаю, что тогда поступила неправильно. Можешь мне ничего не доказывать, все равно возражать не стану. Я тебя бросила. Предала. Знаю. И прошу только об одном: давай попробуем оставить плохое в прошлом и начать сначала. Ты попытаешься простить меня, Себастьян? Через год, через десять лет — я готова ждать, сколько нужно. Только попытайся. Больше я ни о чем не прошу.

— Не так это просто.

— Знаю. Еще как непросто, дорогой. Сейчас мне придется вернуться домой, но в следующую пятницу я снова приеду. И мы поговорим. Если только ты захочешь.

А я захочу?

Мама ушла, не дожидаясь ответа.

* * *

Она еще не успела отъехать, а к моему домику уже бежала бабушка Энни с телефонной трубкой в руке.

— Это Делайла! — выдохнула она. — Извини, мой мальчик, я без твоего разрешения сообщила ей все про Марию. Понимаешь, Делайла спрашивала, как там у вас дела, ну я и сказала правду.

Слава богу. Не представляю, как я выложил бы эту самую правду Делайле.

Я взял трубку:

— Привет!

— Я скоро буду. Глазом моргнуть не успеешь, сынок.

— Ой, погодите! Вы где?

— Дома. В Сан-Диего. Немного раньше вернулась, чем думала, — полтора дня назад. И уже сажусь в машину. Еду к тебе, сынок.

Я еще долго стоял с трубкой в руке, гадая, как ей это удается? Делайла — просто чудо. Всегда знает, где она сейчас нужнее всего.

* * *

В ожидании Делайлы я решил заняться перестановкой. Убрать из комнаты колыбель Натали и разные мелочи, которые напоминали бы о прошлом.

Вот когда я в полной мере ощутил, что произошло. Представляете? Только в тот момент. Господи, как мне стало плохо и больно. Даже колени подкосились, честное слово. Пустая колыбель… Пустая кладовка…

Я заметался по комнате — лишь бы что-то делать, лишь бы не рухнуть в буквальном смысле. Собрал диван. Выволок колыбель во двор. Сложил японскую ширму, чтобы вернуть бабушке. Слезы были рядом, но я глотал их, смаргивал. И мне удалось не заплакать. Удалось убедить себя, что я выше горя.

Я собрал свои вещи, которые надо было постирать, не забыв проверить все карманы. И в тех брюках, которые надел в дорогу из Нью-Йорка, нашел деньги — остаток от пятидесяти долларов Делайлы. И еще скрученную бумажку. Я не сразу понял, что это за листок. Развернул…

Сынок, ты отважный боец.

Я — отважный боец…

Больше я ни к чему в комнате не притронулся. Упал на ковер и заплакал. Черта с два я выше горя.

* * *

— Что за история любви без счастливого финала? — сказал я.

Мы с Делайлой устроились в моем домике. Вентилятор работал на всю катушку, но Делайла все равно еще и веером обмахивалась — тем самым, японским, который я для нее купил.

— Сынок, я тебе уже говорила, когда ты в первый раз спросил, помнишь? Я тогда сказала, что не все истории любви заканчиваются счастливо. Но ты по крайней мере попытался. Все на кон поставил ради любви. Тебе хватило смелости попытаться, несмотря на все, что в тебя вдалбливал отец. Уж он-то выложился по полной, сынок, чтобы ты никогда не узнал настоящей жизни. А ты живой. Несмотря на все его усилия.

— Знаете, а я, кажется, готов ему поверить. К чему рисковать и все ставить на кон, если в итоге получаешь… вот такое?

— Никто никогда не знает, как дело обернется, сынок. Потому и называется — риск.

— Да. И я все потерял! Может, отец прав?

Я был совершенно убит. Иначе, конечно, не произнес бы таких ужасных слов.

— Вот уж нет, — Делайла мотнула головой, — неправда. Что ты все потерял — это неправда. У тебя появился свой дом. Ты нашел бабушку, которая тебя очень любит. Ты получил свободу. Совершенно новую жизнь получил. И не забывай о маме, с которой вам еще предстоит узнать друг друга. А ты говоришь — все потерял! Знаешь, кто действительно все потерял? Твой отец. Вот кто потерял все — вплоть до самого распоследнего шанса хоть что-нибудь в этой жизни получить, кроме тебя. И тебя в итоге тоже потерял. А почему? Осторожничал чересчур. Ну-ка, сынок… Куда подевался мой друг храбрец Тони?

— Тони умер. Помните конец той истории любви? Тони застрелили.

— Хм. Что ж… Выходит, тебе повезло, что Себастьян жив. Верно, сынок?

Я не ответил. Я смотрел на приветственный плакат с подписями соседей, которые столько сил вложили в этот дом. И в душе понимал правоту Делайлы. У меня ведь теперь есть свой дом. И Мохаве. Разве не об этом я мечтал?

— Сынок? Ты понял, к чему я клоню?

— Да. Я понял, к чему вы клоните.

— И еще, Себастьян… — Насколько я помню, за все время нашей дружбы Делайла не называла меня Себастьяном. — Тебе в это трудно поверить, но первая любовь бывает у всех. И по дороге к большой, серьезной любви ни у кого не обходится без царапины-другой, а то и настоящей раны. Тебе будут сочувствовать и говорить, что очень даже тебя понимают. Увы, это не так. Не потому, что люди врут, боже упаси. Просто никто не способен ощутить чужую боль как свою собственную. И никто из них не представляет, как тебе больно. Ведь их первая любовь давно прошла, а со временем боль забывается. Вот тебе две новости, хорошая и плохая. Плохая в том, что на самом деле никто сейчас не может понять, до чего тебе тяжело, сынок. А хорошая — если они забыли, то и ты со временем забудешь.

— Забуду? Вряд ли. Мне никогда с этим не справиться.

Я был честен. Чертовски честен, до ненормальности. Потому что это ведь Делайла. С Делайлой можно. Точнее, нужно. Делайла заслуживает только полной честности. По правде говоря, я ждал ее возражений. Думал, она скажет, что я не прав. Я привык к тому, что я всегда и во всем не прав. Отец мне об этом десять лет твердил.

— А я и не говорила, что ты непременно справишься, сынок. Твоя боль — как металлический штырь, из тех, что в деревья вбивают. Если дерево не погибнет, то продолжает расти, и штырь тогда становится его частью. Пройдет время, сынок, и ты тоже научишься жить со своей болью.

Как я был благодарен Делайле за эти слова… В это, по крайней мере, я мог поверить. Почти.

* * *

Уже далеко за полночь, а сна буквально ни в одном глазу.

Делайла спала на раскладном бабушкином диване в большом доме. Утром она собиралась уехать, и мне уже было одиноко.

Я вышел во двор, посмотрел на звезды. Вытянулся на шезлонге — том самом, где лежал в обнимку с Марией. Только теперь я был один. Совершенно один.

И все же… что-то во мне уже изменилось. Я многое потерял. Многое, но не все. Из меня будто вырвали сердце. Внутри саднило. Глаза горели от слез, горло распухло. Я не мог уснуть. Короче, состояние — хуже некуда. Но я был жив. На сто процентов не был уверен, что это так уж хорошо, но я определенно был жив.

Вскоре из-за горизонта выплыла луна. Никогда такой не видел. Почти идеально круглая, только один бочок будто стертый, а так — настоящий круг. Раза в три больше, чем всегда бывает. И желтая! Не белая, а желтая-желтая.

Сначала я никак не мог сообразить, почему она такая громадная и такая желтая. Но она поднималась, поднималась — и вот уже стала похожа на обычную луну. Наверное, только у самого горизонта круг луны больше всего. В Манхэттене ведь горизонта не увидишь, и на луну можно посмотреть, только когда она уже над небоскребами висит.

Я вспомнил, как Делайла говорила со мной о природе. «Найди что-нибудь, не сделанное руками человека». Вспомнил, как, глядя на луну в Нью-Йорке, я сказал: «Спасибо, хотя и не за что!» А за свою жизнь так и не сумел поблагодарить, потому что жизни-то у меня и не было. Тогда — не было.

— Спасибо за мою жизнь! — произнес я. Громко. И представьте, я сказал от всего сердца.

И это оказалось совсем не трудно. Потому что теперь мне было за что благодарить природу. Она подарила мне настоящую жизнь.

И что дальше? Что Делайла посоветовала делать дальше?

Я вспомнил без труда.

А дальше ты живешь. Каждое утро просыпаешься, чистишь зубы, одеваешься — и узнаешь, что приготовила для тебя жизнь на этот день.

Я долго смотрел на ветряные мельницы и думал о Марии. Может, с той стороны гряды она тоже смотрит на ветряные мельницы? Вряд ли. Но ведь всегда может случиться, что мы посмотрим на них одновременно.

Не знаю, тот ли я человек, о котором моя мама говорила. Люблю ли я Марию достаточно сильно, чтобы отпустить? Зато я точно знаю, что хочу стать таким человеком. Может, этого пока достаточно?

Сейчас для меня самое лучшее, решил я, — вернуться в свой дом и немножко поспать.