Понятия не имею, с чего я взял, что мы бросимся друг другу в объятия. Ну, знаете: двое видят друг друга в толпе на платформе и вроде как плывут навстречу, медленно-медленно. Должно быть, насмотрелся старых фильмов. Вообще-то я только один и видел, но отец сказал бы, что и этого слишком много.

В жизни все получилось не так красиво. Я сидел на скамье, откинувшись на ее ребристую спинку. На минутку отвел взгляд от эскалатора, потом поднял глаза — а она уже стоит рядом. Улыбается, хотя и робко так, едва заметно.

— Привет, Тони.

У меня сердце прямо в желудок упало. Я подумал — надо же, она даже имени моего не запомнила. Я-то воображал, будто что-то для нее значу, а она не помнит, как меня зовут.

Наверное, она все прочитала по моему лицу, потому что я увидел свое собственное разочарование — оно отразилось у нее на лице как в зеркале.

— Себастьян, — исправил я.

А она опять улыбнулась.

— Нет же, глупенький. Я ведь обещала придумать тебе другое имя. Помнишь? — Она села рядом, нарочно толкнув меня плечом. — Это, конечно, неправильное сокращение, но «Себастьян» по-нормальному и не сократишь. А Тони тебе подходит. Знаешь почему? Из-за «Вестсайдской истории». Мама назвала меня Марией в честь героини Натали Вуд. А героя звали Тони. Теперь это мы с тобой. Тони и Мария.

Я ее слушал и смотрел в глаза. Они у нее такие темные, что я подумал — уж не черные ли абсолютно? Или все-таки темно-темно-карие? А под этой мыслью, очень глубоко, пряталась другая: до чего же я неполноценная личность, натуральный умственный инвалид, если даже не слышал про фильмы, которые все вокруг наизусть знают. И что мне оставалось? Только кивать. Я и кивал, будто все, что она говорит, — жутко увлекательно. Но ведь так все и было. Вдобавок я прикидывал, сколько ей может быть лет и сколько, на ее взгляд, мне лет. Я ж высокий, мне можно и больше дать. Вдруг она думает, что я старше, чем на самом деле, а узнает правду — и потеряет всякий интерес?

— Ну, договорились? — спросила она.

— О чем?

— Я буду звать тебя Тони. Тебе нравится?

— A-а! Ага. Здорово! — Кажется, я комплимент сказал? Или нет? Хорошо бы узнать.

— Пройдемся? — сказала она.

Поднялась, руку протянула, и я свою протянул. Я взял ее ладонь, а показалось — пальцы в электророзетку сунул, так меня током тряхануло. Может, и она то же самое в ту секунду почувствовала? Я встал со скамейки, мы поднялись вверх по лестнице и вышли. В прохладную манхэттенскую ночь. Держась за руки.

Ночной город, если честно, куда приятнее, чем ночная подземка. По крайней мере, в том районе. Глухим его никак не назовешь. На улицах столько народу, можно подумать, день в самом разгаре. Только что небо темное. Везде все открыто, везде все работает.

Я наблюдал за прохожими. Кто-то шел нам навстречу, кто-то обгонял и шел вперед. Мы ведь не торопились. Прохожие поглядывали на нас, как обычно люди смотрят друг на друга на улицах: бросят короткий взгляд — и дальше идут. Мельком, как говорится. Однако меня кое-что поразило. Люди не видели в нас ничего особенного. Смотрели на Себастьяна и Марию — в смысле, на Тони и Марию — и видели самую обычную парочку. Идут себе двое по улице, не спеша идут, взявшись за руки, — что тут такого?

Я заметил, что Мария больше под ноги смотрит, чем перед собой или по сторонам, и ступает очень осторожно, словно боится споткнуться. Но я не спросил почему. Слишком много во мне происходило, на мелочи просто сил не осталось.

В груди болело; казалось, сердце все растет и растет. Помню, не мог избавиться от мысли, что сердцу вот-вот места не хватит и грудь либо треснет, либо взорвется.

Я поднял голову, посмотрел на небо — ни одной звездочки, сплошные облака. Я вспомнил, что днем тоже хмурилось. Совершенно неожиданно мне захотелось, чтобы хлынул дождь. Совершенно неожиданно я превратился в Джина Келли и хотел насквозь промокнуть под ливнем, и петь глупую песенку, и танцевать как идиот, вместо того чтобы прятаться от дождя. Ничего себе? Мне вправду хотелось танцевать под дождем. Вот до чего мне было хорошо. А я, между прочим, и танцевать-то не умею.

— Смотри-ка, лоточники еще работают, — сказала она. — Я бы хот-дог съела. Возьмем?

Она мотнула головой в сторону торговца хот-догами на ближайшем углу.

Я так и похолодел.

Никогда, ни единого разу за всю жизнь я не ел ничего из того, что продают на улицах. Твердо усвоил от отца: это все равно что яду глотнуть. Стоит только попробовать отравы с уличного лотка — сразу схватишься за живот, упадешь и дух испустишь. Отец убедил меня, что с тем же успехом можно прыгнуть на шоссе перед автобусом-экспрессом. Я смутно догадывался, что если хот-доги продают, то кто-то их покупает и ест. И видимо, как-то выживает. Но с другой стороны, я полагал, что клиенты лоточников месяцами мучаются желудком в четырех стенах больничной палаты, где я, конечно, не могу их увидеть.

— А ты раньше покупала хот-доги с лотка? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Конечно, сколько угодно. А что?

— Да так, ничего.

Если Мария хочет хот-дог, Тони исполнит ее желание.

Мы направились прямо к лотку, уверенные в себе, как миллионеры. Это с виду. А внутри… меня корежило от одной только мысли, что надо о чем-то просить совершенно незнакомого человека. И ясное дело, вовсе не хотелось умирать молодым.

— Два! — сказала Мария. — Со всем понемножку.

Я заплатил за два, в душе умоляя небеса, чтобы она была зверски голодна и съела оба. Лоточник по-английски не говорил, но «Два со всем понемножку» вроде понял. Хотя ему и положено, на такой-то работе, верно? Он сделал два хот-дога с горчицей, кетчупом, специями, жареным луком и протянул по одному Марии и мне.

Мы пошли дальше, но теперь, понятно, каждый держал хот-дог обеими руками. Я не мог взять Марию за руку, и мне казалось, что земля из-под ног уходит. Мария все смотрела на меня — ждала, когда откушу свой хот-дог. Я сделал глубокий вдох и… откусил. Вкусно! Представляете — очень, очень вкусно! Ничего похожего на супы и всякие рагу, которые отец готовил каждый божий день. Овощи только органические, цыплята только выращенные на ферме. Ты — то, что ты ешь. Он так говорил. Часто.

И знаете, что я подумал? «О’кей. Пусть я нью-йоркский пожиратель хот-догов „со всем понемножку“. По имени Тони. Пусть. Я ни капельки не жалею, потому что Тони мне нравится несравнимо больше, чем прежний Себастьян».

Я шесть раз куснул — и хот-дога как не бывало. За живот я не хватался. И не умер. Меня даже не тошнило. Я себя просто превосходно чувствовал.

И хотя я знал, что отрава действует не сразу, интуиция подсказывала, что я не отравлюсь. Отец просто-напросто снова ошибся.

Когда я это понял, то поклялся нарушить еще не один отцовский запрет.

Скоро и Мария доела хот-дог, мы выбросили бумажки и салфетки в ближайшую урну и двинулись дальше. Через несколько шагов она опять протянула руку, и мы сплели пальцы.

Меня и на этот раз током ударило, только по-другому. Вроде сильнее, но мягче. От такого не вздрагивают и не подпрыгивают на месте — просто замирают и улыбаются.

— Я тебя почти не знаю, — сказала Мария. — И все-таки мне кажется, я могу тебе доверять.

— Можешь. Конечно.

— Я должна была ответить на твой вопрос. Ты ведь не из любопытства спросил, ты за меня беспокоился. Надо было ответить. Прости, Тони. Я боялась — если скажу, ты больше не захочешь меня видеть.

Я сразу ощутил ее волнение. Что же я такое спросил? На какой вопрос она не ответила? Напрягая мозги, краешком глаза я поймал ее взгляд на меня и повернул голову. Нижняя губа у нее еще не совсем зажила — я увидел подсохшую трещинку.

Ах да. Точно. Об этом я тогда и спросил.

— Что бы ты ни рассказала, такого быть не может, чтобы я не захотел тебя видеть.

— Правда? Обещаешь?

— Ну-у, если только ты не убиваешь людей ради забавы или что-нибудь в том же духе.

— Нет, я никого не убила.

— Тогда скажи.

— И такого быть не может, чтобы ты не захотел меня видеть? — повторила она мои слова. — Обещаешь?

В желудке екнуло, по правде говоря. Она ж могла сказать что угодно. А вдруг ужас какой-нибудь? Но я, конечно, сказал: «Обещаю».

— Ладно. Только помни — ты обещал. У меня синяки на лице… и я всегда одежду с длинными рукавами ношу… и по ночам катаюсь в подземке… все это из-за… из-за…

Она замолчала, а я подумал: при чем тут длинные рукава? Понимаете, мне и в голову не приходило как-то связать ее длинные рукава с синяками и разбитой губой. Пауза длилась невыносимо долго, а мне до смерти хотелось услышать, что она скажет. Я чувствовал себя наковальней, над которой занесли молот.

— Это из-за Карла.

Бам! Молот обрушился на наковальню. На меня. Жахнул в самое темечко. Прямое попадание.

— Из-за… Карла?

— Угу. Это человек, с которым…

Не надо. Я не хотел ничего слышать. Не хотел ничего знать. Я бы умолял ее не продолжать, но было поздно.

— …я живу.

Я остановился. Она тоже остановилась. Я смотрел на нее, а она опустила голову и смотрела на тротуар. Кажется, нас с обеих сторон обходили люди, потому что мы загородили им путь. Кажется. Я не уверен.

Не могу сказать, о чем я тогда думал. Скорее всего, ни о чем. Есть такая пословица — насчет хорошей наковальни, которую молоту не расколоть. А мою раскололи. Вдребезги. На кусочки разнесли.

— Дело в том, что Карл часто злится. Из себя выходит. Но я тоже виновата. Мне бы его не заводить, а я… Вечно я скажу что-нибудь не то, да еще и не вовремя. Карл приходит домой в одиннадцать. Работу свою он ненавидит, и, пока он не отдохнет, пока немного не успокоится, ему лучше на глаза не попадаться. Ну я и ухожу из дома. А куда ночью одна пойдешь? Вот я и катаюсь туда-сюда по ленсингтонской линии. Потом возвращаюсь — и дома все нормально. Все хорошо. Обычно хорошо. Нормально.

Она все еще на меня не смотрела, я смог как следует к ней приглядеться. Кроме того самого синяка на щеке и разбитой губы я заметил и старые шрамы — один у брови, а другой на подбородке.

Странная иллюстрация к ее «все хорошо» и «все нормально». Только я этого вслух не произнес. Я вообще ничего не сказал. Не уверен, что сумел бы — даже если б попробовал.

Она вскинула голову так неожиданно, что я вздрогнул. И спросила:

— Ну а ты?

— Что — я?

— Почему ты катаешься по ночам на ленсингтонской линии? От кого ты убегаешь?

Слишком резкий поворот в разговоре, я не сразу включился. Новость насчет какого-то Карла, с которым она живет, совсем мне мозги затуманила. А когда ее вопрос до меня наконец дошел, я понял, что не хочу отвечать. Оказалось, мне тоже страшно открыть ей свой секрет. Совершенно не хотелось, чтобы она знала про моего отца, про то, что я у него под каблуком, потому что мне восемнадцати нет. Потому что я несовершеннолетний. Ребенок, который собственной жизни не хозяин. Да это, пожалуй, пострашнее ее секрета будет. «Вот расскажу ей, — подумал я, — так она обо мне и слышать больше не захочет».

— Что же ты, Тони? Давай говори. После того, что ты от меня услышал, — чего тебе бояться?

— Почему ты от него не уйдешь? — вырвалось у меня. Слишком громко. Слишком злобно. Я бы многое отдал, чтобы затолкать свой вопрос обратно, проглотить и память о нем стереть.

— А куда мне деваться? И что делать? Я с Карлом с пятнадцати лет. Не представляю, куда можно от него уйти.

Как бы я хотел знать ответ. Я так этого хотел! А еще лучше — чтобы я стал частью решения проблемы. Но решения не было. Разве что тайком провести Марию в свою комнату и надеяться, что отец не заметит. Очень смешно. А уйти и мне некуда.

— Ты так и не ответил, Тони. От кого ты бегаешь по ночам?

— От своего отца.

— Да ты что… А разве нельзя совсем уйти?

— М-м-м. Почему? Можно. Наверное. — Нет, так не годится. Рано или поздно правда все равно выплывет. Мария ведь мне рассказала про себя. Она мне доверяет — и я должен ей доверять. — Но только когда мне исполнится восемнадцать.

Если я и поразил ее своим секретом, то виду она не подала.

— А ждать долго?

— Почти четыре месяца.

— Терпимо. Четыре месяца, пожалуй, можно покататься в подземке. Верно?

Мы пошли назад, и Мария снова держала меня за руку. Кажется, она посмотрела на меня — может, хотела понять по лицу, о чем я думаю. А может, и не смотрела, точно не скажу. Я к ней не повернулся.

Изо всех тяжелых, черных туч, которые затянули небо, самая тяжелая и черная висела прямо у меня над головой. Мое личное ненастье. Мое собственное стихийное бедствие. Оно неотступно следовало за мной и каждую секунду могло разразиться ливнем, громом и молниями.

Мы долго шли вот так, без единого слова. Я не знал, о чем она думала, и не спрашивал. Да что там — я не знаю, о чем я сам думал. Точно помню одно: в желудок будто камней натолкали. И хот-дог определенно ни при чем. Определенно был виноват Карл.

Я очнулся почти у входа в подземку и понял, что Мария проводила меня до самой станции, чтобы я успел на свой поезд.

— Ты ведь с ним целых семь лет прожила…

— Скоро восемь.

— Как вышло, что вы не поженились? Если вы так долго были вместе — почему не женаты?

Должно быть, в глубине души я надеялся услышать в ответ хорошую новость, от которой плохая — насчет Карла — развеялась бы в пыль.

— Карл говорит, что женитьба — это допотопная дребедень.

— А ты как считаешь?

По ее молчанию, по ее лицу я понял, что она не привыкла к таким вопросам. Ее мнение, как и мое, мало кого интересовало.

— Даже не знаю. Надо будет подумать. Ну?.. До послезавтра?

Я уловил неуверенность в ее голосе. Это был очень важный вопрос для нас обоих.

Надо было отвечать, а у меня вместо мозгов — пустота. Черная дыра вместо мозгов.

— Да, — услышал я свой голос. — До послезавтра.

Мария вытянулась на носочках, поцеловала меня в щеку, и я закрыл глаза. Видно, надеялся на большее. Но когда я открыл глаза, она исчезла.

* * *

Мне очень хотелось поговорить с Делайлой, хотя, конечно, я понимал, что посреди ночи в гости не ходят. Половина третьего — это ведь для большинства людей самая середина ночи? Я не спрашивал у Делайлы, в котором часу она ложится спать, но уж к этому времени наверняка легла, так?

Я не стал вызывать лифт. Пешком поднялся по лестнице на третий этаж, по коридору дошел до квартиры 3-В и застыл у двери, не зная, на что решиться. Я бы все отдал за разговор с Делайлой. Абсолютно все. Двадцать лет жизни отдал бы. Свой компьютер. Даже время, отпущенное мне отцом для пробежек. И все это — за один-единственный час разговора с Делайлой.

Эх, если б я был человеком, который мог постучаться к Делайле, а на ее вопрос «Кто там?» сказать: «Простите! Уже очень поздно, я знаю. Наверняка я вас разбудил, и мне совестно. Но это очень, очень важно!»

Если бы. Но я не такой, как вы уже поняли.

Я сделал полшага вперед и всем телом прижался к двери. Прилип ухом. Расплющил щеку о ее прохладную твердую поверхность. Хоть бы что-нибудь услышать… хоть что-нибудь. Бормотание телевизора. Или шум воды в ванной.

Ни звука.

Я оставил дверь в покое и поднялся еще на два этажа.

Прошел к себе, но не потрудился раздеться и лечь в постель. Зачем? Я знал, что не усну. Сидел на стуле, смотрел в окно на кусочек мира — крошечный кусочек, который принадлежит только мне. Я бы сказал, что в голове у меня роились мысли, но мыслей не было. Только пустота и тяжесть. Тяжелая пустота вместо мозгов.

Ночь была очень длинная.

* * *

— Я не знаю, что делать, — сказал я. Кажется, не в первый и не во второй раз.

Уронив голову, свесив руки, сгорбив плечи, я сидел на диванчике Делайлы. Все, что я мог — и знал как — рассказать, я рассказал. Я ведь за это пожертвовал бы и пробежками, и прогулками. Хотя в данный момент толку от этих жертв было бы мало. Я всего-то и прошел два этажа вниз, а выдохся, как после восхождения на Эверест.

— Я могла бы сказать, сынок, что сделала бы на твоем месте…

— Угу. Хорошо.

Вот что мне и нужно от Делайлы. Она явно отлично изучила Книгу правил жизни, которую отец от меня скрывал.

— Но не стану. Еще решишь, что я чокнутая.

Я поднял на нее глаза. Думаю, в первый раз за эту нашу встречу. Делайла суетилась на кухне — в смысле, насколько Делайла с ее больной ногой может «суетиться». Она готовила нам холодный чай. Пока закипал чайник, раскрыла новую коробку с чайными пакетиками. Пить горячий чай в такую жару и духоту было невозможно. Минутку помолчав, она тоже посмотрела на меня и встретила мой взгляд.

— Никогда в жизни, — сказал я, и Делайла улыбнулась. — Чтобы я решил, будто вы ненормальная? Никогда в жизни. Вы самый нормальный человек из всех, кого я знаю. — Делайла повела бровью, и я добавил: — Ладно, пусть я почти никого и не знаю. Но вы уж точно нормальнее моего отца.

— Твой отец, золотко, не больно-то планку поднял. Такую высоту кто угодно возьмет.

— Но вы счастливы! Совсем необязательно знать миллион людей, чтобы понять, что из них мало кто счастлив. А вы счастливы, Делайла. И я хочу услышать ваш совет.

Она приковыляла ко мне и села рядом на диванчик. Похлопала меня по колену. И не слегка, а чувствительно так похлопала. Чайник уже дребезжал, значит, вот-вот должен был засвистеть, но Делайла будто и не слышала.

— Если бы мне было так тоскливо, как сейчас тебе, сынок, я бы вот что сделала. Сперва-то в толк не возьмешь, предупреждаю. Так что ты выслушай и попробуй уразуметь. Когда жизнь меня в бараний рог скручивает, когда достает до кровавых слез и с ног сшибает, я бегу прочь из четырех стен. К матери-природе. У тебя с этим, конечно, проблемы. Вот если бы ты мог на море поехать — было бы здорово. Но это вряд ли, как я понимаю. В твоем случае и звезды хороши… Хотя в городе что за звезды? Блеклые в городе звезды, линялые. И все-таки ты их видишь, верно? А если нет, то остается луна. Луна тоже сойдет. Ты пойми главное — надо обратиться к чему-то натуральному, не сделанному руками человека. В доме, в квартире этого не найдешь, тут все добро человек придумал и смастерил. Без участия высших сил. Звезды и луна — дело другое. Ни луны, ни звезд человек не изобретал. И деревья, океаны, моря и реки — не наших рук дело. Все это указывает нам на то, что в мире есть нечто выше и сильнее человека. Вот и посмотри на творение высших сил. Открой навстречу сердце. Вдохни полной грудью. А потом скажи: «Спасибо за мою жизнь!»

Я молчал. По-прежнему сидел, сгорбившись, на диванчике и молчал. В голове каша: Делайла меня запутала. Чайник засвистел, и она пошла его выключить.

— Но почему? Почему я должен сказать спасибо, если у меня не жизнь, а несчастье?

— Потому и должен. Потому что тебе плохо и тоскливо. В точности как когда ты кого-то любишь. Если любимый человек обидел тебя или подвел, бросил в беде — ты даешь ему понять, что все равно его любишь. Называется «безусловная любовь». Легко любить того, кто делает тебя счастливым. Особого таланта не требуется. На это каждый способен. Зато когда становишься мудрее, то начинаешь понимать, что любить человека надо со всеми его минусами, со всеми грехами. А если можешь так любить человека, то почему не собственную жизнь? Считай, это безусловная любовь к собственной жизни.

Я слышал, как потрескивал лед и булькала вода — Делайла наливала кипяток для чая.

— А потом что? Ну сказал я спасибо за свою жизнь, — и что потом?

— Идешь дальше. Живешь. Каждое утро просыпаешься, чистишь зубы, одеваешься — и узнаешь, что приготовила для тебя жизнь на этот день.

«Завтра снова увижусь с Марией, — подумал я. — А смогу ли любить ее, несмотря на Карла?» Вот вам и один из грехов, про которые говорила Делайла. Этот вопрос — большой проступок, так?

Лучше бы я спросил себя, смогу ли я перестать ее любить, несмотря на Карла.

Иными словами — какой у меня выбор? Не было у меня выбора.

* * *

Я все-таки выскользнул из четырех стен в тот день. Когда уже стемнело. Когда отец уснул.

На улице я задрал голову к небу, надеясь увидеть луну. Нет, я не решил, что ей сказать. Но это был бы первый шаг: посмотреть на творение высших сил, открыть навстречу сердце, вдохнуть полной грудью.

А на небе, как и прошлым вечером, — тучи без просвета.

Зато я опять кое-что вспомнил. Звездное небо над пустыней, в которое глядел на бабушкином дворике. Сколько там было звезд! Миллиарды. Так много, что и в голове не укладывается. Там поднимешь руки, сомкнешь пальцы в кружок — и увидишь сотни звезд в одном только малюсеньком окошке из твоих ладоней. Целый небесный океан звезд.

Я долго стоял, глазея на тучи вместо звезд и луны. Слышал шаги то справа, то слева — меня огибали ночные прохожие. Я стоял так долго, что шея от напряжения затекла и заныла.

А потом меня окатило водой. Словно все тучи разом лопнули и обрушили на меня тонны воды. Я дождался ливня, о котором мечтал.

Ирония судьбы, как говорится, — мне было совсем не до танцев.