Вэнс посвящается [1]

 

Предисловие к пятнадцатому, юбилейному, изданию

Шел 1978 год. Поздно вечером я вела свою машину, стареющий, худо ухоженный «датсун» (перевожу для тех, кто помоложе: «ниссан») по мерзкой окрестности Лос-Анджелеса. Была одна.

Неразумно, я понимаю. Но я жила в той мерзкой окрестности, так что выбор у меня был невелик. Всем нам приходится добираться домой.

Пришлось остановиться на светофоре у съезда с шоссе к озеру парка «Эхо». Я нажала педаль тормоза, и двигатель заглох. Вам это может показаться несуразным, зато меня такое ничуть не удивило. Двигатель всегда глох, стоило мне снять ногу с педали газа.

Видите ли, в 1978-м я была молода. И когда я была молода, была у меня такая теория. Я считала, что обойдется дешевле, если просто ездить на машине и никогда не возить ее к механику. Знакомые неизменно смеялись, когда я утверждала так, зато для меня это было исполнено смысла. Механики стоят денег. Стало быть, «не возить» равнозначно «беречь деньги». Верно? Такая обычная для юных лет теория, которая, и впрямь, здорово действует до того самого дня, когда перестает действовать дальше.

Таким и был тот день.

Я взялась за ключ зажигания, чтобы завестись снова. И тут вдруг… все погасло. Электрика в машине отрубилась. Фары. Подфарники. Раз — и нету.

Потом я заметила струйку дыма.

Мне почти незачем распространяться дальше, чтобы вы поняли: это плохая весть в моем рассказе. Дым никогда не сулит ничего хорошего в рассказах о вождении машин. А этот конкретный дым пробивался из-под панели управления со стороны водителя. Не надо иметь среднее образование (или быть дорогостоящим механиком), чтобы сообразить, что проникает он через противопожарный экран из двигательного отсека и скоро заполнит пассажирский салон, где сидела я.

Уверена, вы понимаете (испытали вы такое на себе или нет — неважно): когда едешь по мерзкой окрестности поздно вечером, одна, то испытываешь сильное побуждение не покидать машину. Заперев все двери. Если только эта самая машина не заполняется дымом. Это уже иллюстрация для учебника о нахождении между молотом и наковальней.

Я выскочила вон.

Подняв голову, увидела двух мужчин, двух полных незнакомцев, бегущих в мою сторону. Очень быстро. Один из них держал в руках одеяло.

В голове заплясало множество мыслей. По-моему, первой была: «Завещание я так и не написала». Потом поняла, что это не имеет значения, поскольку нет у меня ничего, да и оставлять некому. Кроме машины. Которая горела.

Наверное, и другие мысли кружились в танце, но смею вас уверить, одна мысль наверняка стояла от танцулек в сторонке: помощь. Безумного представления, что эти мужики, возможно, бегут мне на помощь, к сожалению, не было и в помине.

Один из мужчин, оттолкнув меня, рванул рычаг капота изнутри салона. Другой, мужчина с одеялом, открыл капот, залез едва ли не всем торсом в пылающий двигательный отсек и потушил огонь, используя лишь свои голые руки да одеяло.

Тут я паузу возьму коротенькую, чтобы подчеркнуть. Его своими голыми руками. Мой пылающий двигательный отсек. Ну, не захватывает ли дух от такого сочетания между полными незнакомцами? Вот и я про то же.

Как раз примерно к тому времени, как мужчины погасили огонь, появились пожарные. Понятия не имею, кто их вызвал.

Было это задолго до эпохи сотовых телефонов. Было это еще тогда, когда у нас на шоссе стояли колонки экстренного вызова. (Полагаю, они и сейчас есть, только мы на них и внимания не обращаем, поскольку у всех мобильники.) Очевидно, кто-то из ехавших по шоссе за нами, увидел, что я попала в беду, остановился и вызвал пожарных. И… должна сказать… кто бы не сделал этого? Большинство из нас уж это-то сделали бы для любого, оказавшегося рядом, верно? Я уж точно вызвала бы пожарных для незнакомого. Только вот, залезла бы я всем своим торсом в чужой пылающий двигательный отсек и загасила ли бы огонь своими голыми руками?

Вот, в чем, конечно же, вопрос вопросов.

Ко времени, когда прибыли пожарные, работы им осталось немного. Они просто помогли мне откатить машину на обочину. И показали, из-за чего огонь занялся, что мне было ни чуточки не интересно. Потом разъяснили, что произошло бы, если бы пламя не загасили. Ничего хорошего. Но все же это было интересно.

Понимаете, хоть нам и не нравится забивать себе голову подобными мыслями, когда мы за рулем (я нисколько не намекаю, что вы это делаете), но автомобиль в собранном виде очень походит на «молотовский коктейль». Это большая емкость огнеопасной жидкости с уходящим в нее фитилем (топливопроводом). Запалите фитиль — и неприятность вам обеспечена. Единственное различие в том, что машину не надо брать в руки и швырять куда-то. Ах, да, и еще: стоять рядом с машиной, когда фитиль подожжен, тоже затея не из лучших.

Тогда-то я и поняла, что те двое мужчин, которые, как я думала, стоят у меня за спиной, видимо, спасли гораздо большее, чем просто мою машину. Видимо, они спасли мне жизнь или, во всяком случае, уберегли от тяжких увечий. И, поступая так, они, видимо, подвергали риску собственные жизни.

Я обернулась, чтобы поблагодарить их, и обнаружила, что мужиков уже и след простыл. Пока я беседовала с пожарными, они уехали. А я об этом не знала. Даже спасибо им не сказала. Большего одолжения я в жизни не получала, да еще и от полных незнакомцев. Я знала, что никогда больше их не встречу, потому как Л-А — город не такой маленький.

Так что прикажете делать с таким огромным одолжением, если нет возможности заплатить за него?

Многие, услышав от меня эту историю, спрашивают: «Значит, вы хотите сказать, что, если бы те двое не остановились в тот вечер, вся эта затея „Заплати другому“ никогда не случилась бы?» А я отвечаю: Я еще на шаг дальше пойду. Если бы они не уехали, не попрощавшись, не было бы никакого романа «Заплати другому».

А если бы не было никакого романа «Заплати другому», не было бы ни фильма «Заплати другому», ни фонда, ни движения. Если бы те два незнакомца остались и приняли мою признательность, возможно, я просто записала бы их имена и каждый год слала бы им поздравления с праздниками до конца наших с ними естественных жизней. И считалось бы, что этого вполне достаточно.

Однако они уехали, не простившись.

Поразительно, но мне удалось починить машину. (Да, я нарушила свое правило и отвезла ее к механику.) А потом вновь стала раскатывать на ней по всяким шоссе целыми днями. Только что-то изменилось.

Я.

Неожиданно я стала одним глазком поглядывать на обочину дороги, высматривая, не слетел ли кто с нее, или не попал в какую иную беду. Я знала: увижу такое и остановлюсь. И, конечно же, так и делала.

Хотя прежде — никогда.

То самое проявление доброты переменило меня.

Проявления доброты меняют людей. Маленькие проявления меняют людей на малый лад. Достаточно большое проявление доброты способно целиком изменить ход человеческой жизни. Только, будь оно большое или маленькое, я не знаю случая, чтобы это не дало результата.

Годы спустя я всерьез решила стать писателем, а еще через год-другой «Заплати другому» всерьез решило стать книгой. Роман стал фильмом в тот же год, когда вышла книга. Не прошло еще и года, как образовался фонд «Заплати другому». И почти сразу же образовалось движение под тем же названием. Поначалу небольшое движение. На самом деле, оно так и не сделалось огромным. Зато и не пропадало никогда тоже.

Меня часто спрашивают, руководила ли мною мысль, что люди действительно станут готовы «заплатить другому». Честный ответ: нет. В то время я была новичком, еще не публиковавшимся автором. Большой мечтой для меня было нечто вроде: «Пожалуйста, позвольте мне увидеть это в книжном магазине». Была у меня одна дикая фантазия, та, поделиться которой я постыдилась бы с кем угодно: может быть, люди поиграют с этой идеей месяц или два, прежде чем вновь вернуться к своим жизням. То было прекраснодушное мечтанье. Я никак не ожидала, что оно осуществится.

Если бы меня попросили назвать самое удивительное, что я нашла во всем феномене «заплати другому», так это факт, что в течение пятнадцати лет он не рассыпался сам собой. Он не спустил пары. По сути, он окреп. Поначалу я думала, что этому способствовали реклама книги и фильма, напоминавшая людям: «заплати другому». Однако каждый год приносил мне все больше историй из реальной жизни о доброте, которой «заплатили другому».

Если честно, я вижу тому единственное объяснение: доброта способна пускать свои собственные корни.

Другими словами, доброта деятельна.

Многие говорят, что идея «заплати другому» стара, как сама история. Соглашусь и одновременно не соглашусь с этим. Да, идея изменить мир посредством того, что отдаешь, идея древняя. Конечно же, я и не пытаюсь вменить себе в заслугу изобретение доброты. Моя идея состояла в том, чтобы придать ей новый поворот, способ побуждать доброту «ловить на самое себя», насколько мне известно, еще никогда не предлагался. Если спросить кого угодно: «Что такое „заплати другому“?» — то обычно в ответ услышишь что-то вроде: «Ты делаешь что-нибудь хорошее кому-то, а они потом делают что-то хорошее кому-то еще». Однако когда вы будете читать эту книгу, вы увидите, что существует и еще один план. Выстраивается геометрическая прогрессия. Действительно так: вы делаете что-нибудь хорошее трем людям, а потом они делают что-нибудь хорошее еще трем людям. Каждый.

У меня была мысль взять «схему пирамиды» или «схему Понци» и поставить ее с ног на голову. В обычной пирамиде все большие массы людей втягиваются в слои ее основания, с тем чтобы содержать того, кто на вершине. В нашем же случае положивший начало цепочке «заплати другому» ничего не просит взамен. В выигрыше оказывается все разрастающееся в геометрической прогрессии основание пирамиды. И оно просто продолжает расти.

Я по-прежнему убеждена, что это может получиться точно по той же причине, по какой «схема Понци» обречена на провал: население планеты не настолько велико, чтобы предоставить досточное количество людей, готовых слать деньги тому, кто на вершине пирамиды. Зато геометрически прогрессирующая доброта может разрастаться сколько угодно, поскольку никто не станет отказываться от получения множественных проявлений доброты. Ей достаточно просто не иссякать.

Значит… возможно ли, что эта идея повернет ключ и выведет изменение мира на более высокий уровень? Как сказать… в нашем мире, где может произойти всякое, оно обычно не происходит. Однако, что бы ни стало с идеей «заплати другому» (куда бы ни двинулась она дальше после пятнадцати добрых лет), ее проявления могут быть направлены только к одному — к лучшему. Доброта никогда не сделает мир ни на чуточку хуже, чем он есть.

Думаю, говоря об изменении мира, важно не ставить невыполнимых целей. У нас порой возникает такое чувство, что, если нам не под силу полностью переменить мир, то и незачем вообще хлопотать о том, чтобы что-то менять. Нет-нет, я не прошу вас поверить, что «заплати другому» изменит мир полностью. Не хочу сказать, что все до единого ринутся примкнуть и неохваченными не останутся ни один мужчина, ни одна женщина, ни один ребенок. Но что плохого в малых изменениях мира, если альтернатива им — никаких перемен вообще? Или — кто знает? Может, они будут среднего размера. Я не считаю чем-то важным заранее знать, насколько велики будут дела добра. Мы знаем: от них станет лучше, а не хуже, — так чего ж еще нам надо, чтобы начать?

Как говорит в конце пролога персонаж моего романа Крис Чандлер: «Не так много нужно, чтобы изменить весь мир к лучшему. Можно начать с самого обыкновенного. Можно начать с того мира, в каком живешь».

Прошло пятнадцать лет после выхода книги в свет, больше тридцати пяти лет после того случая, а меня все спрашивают, неужели те двое, кто спасли меня, так никогда и не явились откуда ни возьмись, чтобы принять мою признательность?

Ответ: нет. Так и не явились. Возможно, они и не слышали об этой истории. Может быть, тот случай больше значил для меня, чем для них, и они забыли. Только у меня все еще нет возможности отблагодарить их, и я все еще настроена «заплати другому».

Потом меня часто спрашивают, что бы я сказала, если бы они явились?

Ответ на этот вопрос прост. Сказала бы я немного. Больше показала бы, чем сказала. Показала бы им самую первую книгу, а также издание в серии «Для юных читателей» и это новое издание. Фильм, фонд, движение по всему миру. Показала бы им сотни, если не тысячи историй из реальной жизни, о которых сообщалось в новостях.

Потом сказала бы просто: «Посмотрите, чему вы положили начало».

 

Пролог

Октябрь 2002 года

Может быть, придет день и у меня будут свои дети. Надеюсь. Если будут, то, наверное, спросят, какова была моя роль в движении, которое изменило мир. И, поскольку я уже не тот, каким был когда-то, я расскажу им правду. Роль моя была — никакая. Я не сделал ничего. Я был всего лишь тем малым в уголке, что строчит себе в блокнотике.

Меня зовут Крис Чандлер и я журналист, занимающийся собственными расследованиями. Или по крайней мере был им. Пока не выяснил, что у действий есть последствия и не все мне подвластно. Пока не понял: я вовсе не способен изменить мир, зато обычный с виду двенадцатилетний подросток сумел изменить мир полностью: к лучшему и навсегда, — не опираясь в деятельности ни на что, кроме собственного альтруизма, одной благой идеи и пары годков времени. И великой жертвы.

А еще на всплеск огласки в прессе. Вот тут-то и был мой выход.

Могу рассказать, как все это началось.

Началось это с одного учителя, переехавшего в городок Атаскадеро, штат Калифорния, преподавать обществоведение учащимся младших классов средней школы. Учителя никто толком не знал, поскольку у него было невыносимое лицо. Поскольку смотреть ему в лицо стоило большого труда.

Это началось с мальчика, в котором, казалось, и не было ничего примечательного, зато он умел смотреть своему учителю в лицо.

Это началось со школьного задания, которое этот учитель сотню раз давал прежде, не получая в ответ ничего стоящего. Зато это задание, попав в руки тому мальчику, дало возможность заронить семена в почву, после чего уже ничему в этом мире не суждено было оставаться прежним. Да и не было никого, кто бы желал, чтоб осталось.

Еще могу рассказать, во что это вылилось. По сути, я поведаю историю, которая поможет вам понять, как грандиозно это разрослось.

С неделю назад моя машина заглохла на оживленном перекрестке и никак не заводилась снова, сколько бы раз я ни пытался это сделать. Был час пик и я, помнится, куда-то спешил. Считал, что у меня важное дело и оно ждать не может. Так вот, стою я посреди перекрестка, устремив взгляд под капот, что было совершенно напрасно, поскольку чинить машины я не умею. Ну что, думал, могу я увидеть?

Я такое предчувствовал. Машина была старая. Только что не развалюха.

Сзади подошел какой-то мужчина, незнакомец.

— Давайте-ка уберем ее отсюда в сторонку, — сказал он. — Вот так. Я помогу вам толкать. — Когда мы отвели машину (и себя самих) в безопасное место, незнакомец протянул мне ключи от своей машины. Симпатичная серебристая «акура», года два всего на ходу. — Можете мою взять, — сказал он.

— Сторгуемся.

Он не взаймы давал мне машину. Он дарил мне ее. Взял мой адрес, чтобы документы прислать. И, представьте, прислал, как раз сегодня я эти документы получил.

«В последнее время моя жизнь стала прибежищем многих проявлений щедрости, — говорилось в письме незнакомца, — так почему бы, подумалось, мне не взять вашу старую машину как бы в обмен. Я вполне могу позволить себе что-нибудь новое, так почему же не отдать с тем же успехом, с каким я получил?»

Вот каким сделался мир вокруг. Нет, на самом деле, он больше. И становится еще больше. Это не только такой мир, в каком полный незнакомец отдает мне свою машину в подарок. Это такой мир, в котором день, когда я получил этот подарок, ничем разительно не отличался от остальных дней. Подобная щедрость стала делом обыкновенным. Она стала обыденностью.

Итак, вот что я вполне понимаю, чтобы об этом рассказать: все началось с задания сверх программы по обществоведению и обратилось в мир, где никто не ходит голодным, никто не мерзнет, нет никого, кому отказали бы в работе, в том, чтобы подвезти, дать взаймы.

И все же поначалу людям нужно было знать больше. Как-то не хватало того, что мальчишка, едва подросток, оказался способен изменить мир. Надо было уяснить, почему именно в тот момент мир смог измениться, почему он не изменился моментом раньше, что привнес Тревор в этот момент, и почему это оказалось именно тем самым, чего тот момент требовал.

И это та часть истории, объяснить которую я, к сожалению, не в силах.

Я был там. Шаг за шагом прошел этот путь. Заглядывал во все неподходящие места. Я видел в этом лишь журналистский материал — и только этот материал имел значение. Я был привязан к Тревору, но, когда привязался к нему по-настоящему, было уже слишком поздно. Я считал, что моя работа заботила меня, но не понимал, что на самом деле значила моя работа, пока ей не пришел конец. Я хотел заработать кучу денег. Ну, кучу денег я заработал. И все их раздал.

Не знаю, кем я был тогда, зато знаю, кто я сейчас.

Тревор и меня переменил.

Я думал, Рубен знает все ответы. Рубен Сент-Клер, учитель, заваривший всю эту кашу. Он был ближе к Тревору, чем кто бы то ни было, разве что за исключением матери мальчика, Арлин. И Рубен заглядывал, по-моему, во все подходящие места. И, я уверен, он не был равнодушным.

Так вот, после того как моим делом фактически стало написание книг об этом движении, я задал Рубену два важных вопроса.

— Что было такого в Треворе, что отличало его от остальных? — спросил я.

Рубен подумал хорошенько, потом сказал:

— В Треворе было то, что во всем он был точно такой же, как и любой другой, за исключением того единственного, в чем он не походил ни на кого.

Я даже не стал спрашивать, что это было за «единственное». Я учусь.

Потом я спросил:

— Когда вы впервые задали это, ныне ставшее знаменитым, задание, думали ли вы, что один из ваших учеников и в самом деле изменит мир?

И Рубен ответил:

— Нет, я думал, что они все это сделают. Только, наверное, не так заметно.

Я становлюсь человеком, задающим меньше вопросов. Не все можно разобрать по косточкам и понять. Не на все отыщется простой ответ. Вот почему я больше не журналист. Когда теряешь интерес к вопросам, ты не у дел. Это в порядке вещей. В своем деле я не был так хорош, каким следовало бы быть. Я не привнес в это дело ничего особенного.

Люди постепенно теряют потребность узнавать почему. Мы быстро привыкаем к переменам, сколько бы ни пустословили, ни отгораживались и ни клялись, что не привыкнем никогда. И любому нравится перемена, если она меняет что-то к лучшему. Никому не нравится пребывать в прошлом, если прошлое уродливо, и все в конечном счете выходит хорошо.

Самое важное, что я могу добавить на основе собственных наблюдений, вот в чем: знание, что начало этому положили обстоятельства, ничем не примечательные, должно обнадеживать нас всех. Поскольку это доказывает: не так много нужно, чтобы изменить весь мир к лучшему. Можно начать с самого обыкновенного. Можно начать с того мира, в каком живешь.

 

Глава первая.

Рубен

Январь 1992 года

Женщина улыбалась до того вежливо, что ему стало обидно.

— Позвольте я сообщу директору Морган, что вы пришли, мистер Сент-Клер. Она захочет побеседовать с вами. — Сделав два шага, секретарь обернулась: — Она любит беседовать со всеми, я хочу сказать. С каждым новым учителем.

— Разумеется.

Ему пора было бы уже привыкнуть.

Прошло больше трех минут, прежде чем секретарь появилась из директорского кабинета. Слишком уж широко улыбаясь, чересчур радушно. Он замечал: люди всегда демонстрируют куда больше показного радушия, когда им трудно выжать из себя хоть сколько-нибудь подлинное.

— Заходите, мистер Сент-Клер. Она примет вас.

— Благодарю.

Директор по виду была лет на десять старше него: копна темных волос, усталая, европейской внешности и привлекательная. Привлекательные женщины всегда вызывали у него боль, в прямом смысле: долгую боль, возникавшую у солнечного сплетения и расходившуюся вниз по всем внутренностям. Как будто он взял да и пригласил эту привлекательную женщин в театр, а в ответ сразу услышал: «Вы шутите, должно быть».

— Для нас такое удовольствие встретиться с вами лицом к лицу, мистер Сент-Клер. — Тут же директор вспыхнула, словно упоминание слова «лицо» было непростительным промахом.

— Прошу вас, зовите меня Рубен.

— Рубен, хорошо. А я — Анна.

Она встретила его спокойным открытым взглядом и ничуть не казалась напуганной. Значит, секретарь ее словесно подготовила. И как-то выходило, что еще хуже неподготовленной реакции было явно отрепетированное ее отсутствие.

Он был, по собственному признанию, человеком, кому следовало бы сидеть на одном месте. Но те же самые причины, которые мешали каждый раз начинать заново, мешали и остаться надолго.

Директор указала на стул, и он сел. Скрестил ноги. Складки на его брюках были аккуратно, тщательно отутюжены. Галстук, выбранный еще вчера вечером, отлично подходил к костюму. Он с демоническим тщанием ухаживал за собой, хотя и понимал, что на самом деле никто никогда этого не заметит. Он ценил в себе эти привычки, невзирая на то (или потому), что больше ценить было некому.

— Я не совсем то, что вы ожидали, ведь так, Анна?

Он назвал ее по имени, и от этого боль вернулась, только еще острее. Очень трудно разговаривать с привлекательной женщиной.

— В каком смысле?

— Прошу вас, не надо. Вам должно быть понятно, как много раз я разыгрывал эту сцену. Мне невыносимо вести разговоры вокруг очевидного.

Директор попыталась поймать его взгляд, как то обычно делается в разговоре с коллегой, но не сумела совладать со своим взглядом.

— Я понимаю, — произнесла она.

«Сомневаюсь», — мысленно произнес он, но вслух не сказал.

— Человеку свойственно, — выговорил он вслух, — создавать в своем воображении чей-то портрет. Вы читаете мое резюме с заявлением и видите, что мне сорок четыре года, что я чернокожий мужчина, ветеран войны с хорошим послужным списком в образовании. И вы считаете, что я у вас как бы перед глазами. А поскольку вы лишены предрассудков, вы берете на работу этого чернокожего мужчину, чтобы он переехал в ваш город, учительствовал в вашей школе. Но вот я прибыл — и подверг испытанию пределы открытости вашего сознания. Легко не иметь предубеждений против чернокожего, поскольку все мы видим их сотнями.

— Если вы думаете, Рубен, что вашей работе у нас что-то угрожает, то беспокоитесь напрасно.

— Вы действительно беседуете накоротке с каждым?

— Конечно же, беседую.

— Даже еще до того, как учитель провел свое первое занятие в классе?

Пауза.

— Не обязательно. Просто я подумала, что мы могли бы обсудить вопрос о… выработке предварительных условий.

— Вас беспокоит, что моя наружность вызовет переполох среди учащихся?

— Что подсказывает вам в этом отношении ваш прошлый опыт?

— Ученики всегда снисходительны, Анна. И это трудный момент. Всегда.

— Я понимаю.

— При всем моем уважении к вам, не уверен, что понимаете, — выговорил он. Вслух.

* * *

В прежней его школе, в Цинциннати, у Рубена был друг по имени Луис Тарталья. У Лу был особый способ общения с незнакомым классом. В первое утро он входил в класс с мерной линейкой в руках. В самую шумиху и толковище. Им нравится, видите ли, сразу испытать учителя. Линейка у Лу была его собственной, им купленной и принесенной в школу. Довольно тоненькая, дешевенькая. Он всегда покупал их одной марки и в одном и том же магазине. Потом он призывал к тишине, которой после первого требования никогда не добивался. Посчитав до трех, он вздымал линейку выше головы и с силой шмякал ею по столу так, что она разлеталась пополам. Отломившаяся половинка дугой летела назад, ударялась о классную доску и со стуком падала на пол. Затем в наступавшей тишине, он просто произносил: «Спасибо». И после этого не ведал с этим классом никаких бед.

Рубен предупреждал, что когда-нибудь обломок полетит не в ту сторону и ударит ученика, что вызовет бездну неприятностей, однако у Лу, насколько было известно Рубену, это всегда проходило как по маслу.

— Все сводится к непредсказуемости, — пояснял Лу. — Стоит им уяснить, что ты непредсказуем, как у тебя на руках все козыри.

Потом он спросил, как Рубен утихомиривает незнакомый и непослушный класс, на что тот ответил, что с таким не сталкивался никогда: его всегда встречало одно лишь каменное молчание и его никогда не считали предсказуемым.

— А-а. Точно, — кивал Лу, словно и ему следовало быть осмотрительнее. А ему следовало бы.

* * *

Рубен стоял перед ними: в первый раз — и был одноврменно обрадован и обижен стоявшей тишиной. Там, за окнами справа от него, находилась Калифорния, место, где он не бывал никогда. Деревья были другие, небо не смотрелось так по-зимнему, как когда он отправился на машине в долгий путь из Цинциннати. Он не мог сказать «из дому», поскольку это не было его домом, на самом деле, нет. Да и здесь он тоже не дома. А он все больше уставал чувствовать себя чужаком.

Быстренько пересчитал учеников по головам: мест в ряду, число рядов.

— Раз уж я вижу, что вы все здесь, — сказал, — то обойдемся без переклички.

То, что он заговорил, похоже, вывело учеников из оцепенения, они немного зашевелились, стали переглядываться. Перешептываться через проходы. Не лучше и не хуже обычного. Подкрепляя такое нормальное состояние, Рубен отвернулся и написал на доске свое имя: «М-р Сент-Клер». Прежде чем вновь повернуться к ним, выждал, давая время прочесть написанное.

Мысленно, по плану, он намеревался сразу же начать с задания. Но оно уходило из него, как осыпающийся склон песчаной дюны. Он не Лу, и иногда людям нужно сначала узнать его. Он порой сам себе дивился, прежде чем его представления хотя бы давали о себе знать.

— Возможно, нам стоит провести этот первый день, — сказал он, — просто поговорив. Поскольку вы меня не знаете вовсе. Можем начать с разговора о наружности. О том, как мы относимся к людям, исходя из того, как они выглядят. Никаких правил. Можете говорить все, что захотите.

Они явно еще не верили ему, а потому говорили все то, что могли и под присмотром родителей. К его огорчению.

Потом произошло то, в чем Рубен усмотрел попытку насмешки: мальчик с заднего ряда спросил, не пират ли он.

— Нет, — ответил он, — не пират. Я учитель.

— Я думал, только пираты носят повязки на глазу.

— Повязки на глазах носят люди, потерявшие глаза. А пираты они или нет — значения не имеет.

* * *

Класс опустел, напряжение снялось, и Рубен, подняв голову, взглянул на мальчишку, стоявшего перед учительским столом. Худенький белый мальчик, но с очень темными волосами (возможно, сказывалась латиноамериканская кровь) произнес:

— Привет.

— Здравствуй.

— Что случилось с вашим лицом?

Рубен улыбнулся, что было редкостью для него: он помнил о кривобокости своего лица и испытывал неловкость от этого. Он развернул стул, чтобы мальчик мог сидя смотреть ему в лицо, и знаком предложил ему сесть, что тот проделал без колебаний.

— Тебя как зовут?

— Тревор.

— Тревор… а дальше?

— Маккинни. Я вас обидел?

— Нет, Тревор. Не обидел.

— Моя мама говорит, чтоб я не спрашивал у людей про всякое такое, потому как это их обидеть может. Говорит, ты должен вести себя так, словно и не заметил.

— Как сказать… твоя мама, Тревор, поскольку она никогда не бывала в моей шкуре, того не знает, что, если ты ведешь себя, словно и не замечаешь, я все равно знаю, что замечаешь. И тогда уже странно как-то, что нам нельзя говорить об этом, когда мы оба о том думаем. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Думаю, да. Так, что случилось-то?

— Я был ранен на войне.

— Во Вьетнаме?

— Так точно.

— Мой папка был во Вьетнаме. Говорит, что это адский гадюшник.

— Я склонен согласиться с этим. Хотя сам пробыл там всего семь недель.

— Папка был там два года.

— Ранен?

— Может, легко. По-моему, у него с коленом что-то.

— Мне полагалось бы пробыть там два года, но меня ранило до того тяжело, что пришлось домой отправиться. Так что в чем-то мне повезло, что не надо было оставаться, а в чем-то повезло твоему отцу, что его так не изувечило. Если ты понимаешь, о чем я. — По виду, мальчик не был слишком уверен, что понимал. — Возможно, когда-нибудь я познакомлюсь с твоим папой. Может быть, на родительском собрании.

— Вряд ли. Мы не знаем, где он. А что под глазной повязкой?

— Ничего.

— Как это — ничего?

— Так, словно там никогда ничего и не было. Хочешь посмотреть?

— Спрашиваете!

Рубен снял повязку.

Сколько помнится, никто толком не понимал, что Рубен имел в виду, говоря «ничего», пока не увидел своими глазами. Никто, кажется, не был готов к тому потрясению от «ничего» на месте, где у всех, кого видеть доводилось, был глаз. Голова мальчика слегка отшатнулась, потом он кивнул. С детьми было легче. Рубен вернул повязку на место.

— Жалко, что у вас так с лицом. Только, знаете, всего с одной стороны. Другая сторона смотрится вполне прилично.

— Спасибо, Тревор. По-моему, ты первый человек, одаривший меня таким комплиментом.

— Ладно, пока.

— До свидания, Тревор.

Рубен подошел к окну и глянул на лужайку перед школой. Смотрел, как ученики сходились, разговаривали, бегали по траве, пока не появился Тревор, сбегавший по ступенькам от входной двери. Рубен уже привык в такие моменты готовиться к оправданию, а потому не мог вернуться к столу, даже если бы захотел. Этого он не мог пропустить. Ему необходимо было знать, побежит ли Тревор щеголять перед другими мальчишками своими новыми познаниями. Станет ли собирать выигрыш в споре или рассказывать байки, которые Рубен не услышит, а только сможет вообразить себе со своего НП на втором этаже, лицо у него вспыхивало от воображаемых слов. Однако Тревор на рысях миновал мальчишек, лишь глянув разок-другой на них, не остановившись поговорить ни с кем.

Подошло время начать урок в другом классе. Рубену нужно было встряхнуться, готовясь проделать все это еще раз.

Из книги Криса Чандлера «Другие лица: кто еще претворил идею в Движение».

В моем лице нет ничего чудовищного или уродливого. Заявляю об этом с определенной объективностью, будучи, наверное, единственным, кто на нее способен. Я — единственный, привыкший смотреть на него, поскольку я единственный, кто осмеливается открыто разглядывать его в зеркале для бритья.

Мне сделали, в общем счете, одиннадцать операций, чтобы залечить то, что одно время выглядело до жути неприглядно. Место, где у меня был левый глаз, утраченную кость и мышцу под щекой и бровью, аккуратно прикрыли лоскутом кожи, взятым с моего бедра. Я перенес бесконечные пересадки кожи, пластические хирурги вдоволь наколдовались над моим лицом. Лишь малая толика их колдовства нужна была для сохранения здоровья или способности двигаться. Большая часть пошла на то, чтобы сотворить из меня индивида, которого легче вынести при встрече. Окончательным результатом явилось гладкое место, полное отсутствие глаза (будто его и не существовало никогда), огромная потеря мышц и тканей на щеке и шее и явное повреждение нерва у левого уголка рта. Он мертв, если можно так выразиться, и обвисает. Однако после многих лет терапевтического исправления дикции я сумел сделать свою речь вполне понятной.

Так что, в каком-то смысле, людей беспокоит не то, что они видят на моем лице, а скорее то, что они ожидали, но чего не видят на нем.

Еще у меня почти не действует левая рука, которая от последовавшей атрофии стала короче и усохла. Люди, полагаю, редко замечают это, пока какое-то время не пообщаются со мной, поскольку мое лицо норовит оттянуть все внимание на себя.

Я работал в школах, на переменах проводил время в учительских, где любая полоска пластыря замечалась и требовала объяснения. «Ричи, что у вас с рукой?» Набросок явления чрезвычайного становился повествованием, повторявшимся в течение шести недель, чтобы не обойти вниманием всех числившихся в штате учителей. «Знаете, я забрался на лестницу, понимаете, собирался водостоки прочистить…»

Так что мне странно было, что никто не расспрашивал. Если же вдруг кто-то решался, и я вынужден был повторять свой рассказ, то готов был пожалеть и пожелать, чтоб лучше уж все оставалось, как прежде. Но дело даже не в том, что не расспрашивали, а в том, почему не расспрашивали, как будто я был ходячим ужасом, трагедией, неведомой и повергающей в шок и меня, и их заодно.

Время от времени по поводу моей левой руки кто-нибудь замечал (всякий раз одно и то же): «Как вам повезло, что левая». Вот только даже это якобы утешение било мимо цели: я левша по природе, если не по жизни.

До того как меня доставили домой из заморской страны, у меня была невеста. До сих пор храню фотографию, где мы вместе. Мы были красивой парой — любого спросите. Любому, не побывавшему там, могло бы показаться, что моя невеста, должно быть, бессердечная. Слов нет, она все равно могла бы выйти за меня. Я бы жалел, что она не бессердечная, а то и мог бы сделать вид, что в этом все дело, но, к сожалению, я там был. Истинную правду воссоздать трудно. Истинная правда в том, что мы оба так стойко согласились не видеть этого и не занимать себя этим, что только это и способны были видеть, у нас уже не оставалось времени, чтобы заботиться о чем-то еще.

Элеонор была сильной женщиной, что, несомненно, способствовало нашему краху.

Сейчас она замужем, живет с мужем в Детройте. Она пластический хирург. Я так до конца и не понял, насколько значимыми следует считать эти факты.

Любые из них.

Из дневника Тревора

Я узнал про эту странную штуку пару дней назад, в новостях увидел.

Про этого маленького мальчика в далекой Англии, у кого есть такая… как бы болезнь. Ему ни от чего не больно. Всякий раз, когда его показывали, на нем был велосипедный шлем, защитные щитки на локтях и коленках. Для того, подумалось, чтобы не пораниться. То есть разве не может он пораниться? Как он об этом узнает?

Сперва я подумал: «Вот это да. Везунчик». А потом уверенности поубавилось. Как-то, когда я еще маленьким был, я спросил маму, почему нам больно. Вроде как «зачем это»? Она объяснила: это для того, чтоб мы не тянулись руками к горячей плите. Это, мама сказала, чтоб вас научить. Только, сказала она, когда боль вопьется, слишком уж поздно будет, вот для чего и нужны родители. И вот для чего она со мной. Научить меня. Чтобы я прежде всего не трогал горячую плиту.

Иногда я думаю, что такая же болезнь у мамы. Только внутри. Хотя и знаю: ей больно. А все равно, не раз обжегшись, она тянет руку к той самой горячей плите. Внутри себя, я хочу сказать. И не думаю, что от этакого делают защитные шлемы или щитки.

Жаль, что я не могу научить ее.

 

Глава вторая.

Арлин

Рики, как ей представлялось, домой, строго говоря, так и не вернулся, зато грузовик — прибыл. Только не так, как ей представлялось. Несколько раз он опрокидывался; в целом вид у него был хуже, чем она опасалась. Одно только: машина заводилась. Ну, работала на холостом ходу. Одно дело, завестись и работать вхолостую, совсем другое, действительно куда-нибудь доехать.

Как бы ни был ей ненавистен этот чертов помятый «форд» — наглядное представление о ее собственном нынешнем положении, — она могла бы не пенять ему за это. Теоретически могла. Это из-за него ей не спалось ночью. Особенно сейчас, когда она пошла на вторую работу, в «Лэйзер Лаундж», чтобы было чем платить по счетам. А поскольку грузовик был виноват, что она не ложилась в постель до трех ночи, он по крайней мере мог бы давать ей выспаться. Наверняка не такое уж непомерное требование.

Так нет, опять приходится липнуть к окну и в который раз высматривать, как скользит лунный свет по призрачному остову грузовика. Как его серебристое сияние обрывается там, где ободрана краска. Только Рики был способен довести машину до такого плачевного состояния и смыться. Во всяком случае, разумно полагать, что мужик смылся: грузовик-то, вон он, отыскался, а Рики — нет.

«Койоты утащили? Перестань, Арлин, ну-ка возьми себя в руки! Сидит себе где-нибудь в баре, ведет те же самые нежные речи с какой-нибудь бедняжкой, еще не усвоившей, к чему это все сведется. Или к чему это все не сведется».

Если, конечно, он вообще не уволокся, бродяжить не отправился, может, в больницу попал, может, выбрался жив-здоров, а может, помер вдали от всего, что связывало его с «фордом», вдали от всякой связи с родным городом.

Так что, может, и есть где-то могилка, но откуда Арлин знать? Да, если и узнает, как узнать, какая и где. Даже если купит она на свои чаевые Рики цветы, то все равно никогда не узнает, куда их нести.

«Цветы могут обернуться гадостью, гадким умыслом, если даже не знаешь, где их возложить. Ну-ка, перестань, Арлин. Ну-ка марш обратно в постель!»

И она пошла — только для того, чтобы пасть жертвой сна, в котором Рики жил прямо за городом, уже много-много месяцев, и ни разу не удосужился подать ей весточку о том, где он.

Что и заставило ее опять прилипнуть к окну и поносить чертов грузовик за то, что не дает ей поспать.

* * *

— Значит, так. Что, если я приношу ее домой, а она погнута? Я просто две сотни долларов на ветер выбросил?

— Просто скажите себе, что с той стороны дверь усиленная, так что этот чертов грузовик мог перевернуться, а дверь не погнулась.

— Я просто говорю, что если, в общем-то. Вот и все, что я говорю.

— Я вам вот что скажу. Я попридержу ваш чек на пару-тройку дней. Не сможете поставить дверь на свой грузовик, приносите ее обратно.

— Ага. Понимаю. Сто семьдесят пять.

— А ну-ка, катись с моей стоянки, ты меня уже достал!

— Лады, двести. — С легкой улыбочкой.

«Парням нравится, когда с ними так разговариваешь. Почему-то, черти веселые».

Малый оперся о покоробленный капот «форда» и закурил. «Мальборо»-красные, такие же, что когда-то Рики курил, будто она и не глядя не узнала бы. Похоже, этот мир, этот городок битком набит мужиками, скроенными по одному шаблону с Рики. Ей, во всяком случае, так кажется. Из-за этого она и почувствовала расположение к парню, этому Дугу, или Дуэйну, или как там, черт, его кличут, ее первому покупателю.

И она знала, почему. Она и больше получила бы, потрудись быть понапористее. Знала: стоит его спросить, как он тут же скажет, что его папаша драл его, как сидорову козу не дерут, и что он живет сам по себе с нечестивых юных лет. Знала: доведись ей стянуть с него футболку, на плече у него увидела бы татуировку, какое-нибудь имя, слишком стершееся, чтоб его разобрать. Какая-нибудь, кого он знал с месяц-другой, когда был еще слишком молод, чтобы понимать, что навеки только шрамы остаются. Да синяя краска, которую даешь загнать себе под кожу.

И от этого она почувствовала, что устала от расположения к Дугу. Дуэйну.

Позже она скажет своей лучшей подруге Лоретте: «Я больше не считаю, что не разбираюсь в мужчинах. В жизни больше не скажу, что у меня убогие инстинкты, нет, сэр, потому как, отчего ж я на того же парня нападаю раз за разом? Начинаю думать, что у меня очень тонкое чувство оценки, только оно, похоже, кому-то другому служит».

Какое-то время она с удовольствием наблюдала за мышцами его больших рук, которые легко разделывались с болтами на петлях дверцы, и ощущала усталость, сознавая, что часть ее существа уже прикидывает размеры следующей большой жизненной неразберихи, еще до того как она очистила от мусора прежней свою, обычно содержавшуюся в опрятности, подъездную дорожку к дому.

Не успела она отделаться от этих успокаивающих мыслей, как на эту дорожку вышла из машины Шерил Уилкокс, бывшая жена Рики, чтобы сказать ей спасибо за то, что она такая двуличная сучка. А еще не было девяти часов утра.

Из книги Криса Чандлера «Говорят знавшие Тревора» (1999)

Не хочу всех разочаровывать. Это не было, строго говоря, безгреховным зачатием. Так, один из рисков, на которые иногда позволяешь себе пойти. Наверное, сейчас, после свершившегося факта, оно и выглядит как-то глупо и беспечно. И все ж, слава Богу, получилось так, как получилось, верно?

Я не говорю, что в тот вечер не принималась играть в детскую игру напоминания о предосторожностях, только дальше этого голова не сработала. Было такое чувство, будто убого обдуманные слова нарушат очарование момента. А если хотите увидеть, как мужик в разум входит, попробуйте проворковать ему что-то вроде: «Случаем не носишь резинку у себя в бумажнике? Я тебя предупредила, что с пилюль слезла?»

А кроме того, он со своей половинкой, Шерил, целую вечность старались забеременеть. Никогда даже в голову не приходило, что в том ее вина. С чего бы? В самом деле, в голову не приходило, что такое скорее случается с теми, в ком старания нет (неважно, у скольких людей их старания тем и кончались), и, может быть, разумом я это понимала.

Он был женат. Поначалу. Это как бы осложняло.

Так вот, короче, в чем я и впрямь повинна, так в том, что ныла, что мы никак на танцы не можем сходить. Может, живи мы в Большом Нью-Йорке, может, тогда бы, но только не в Атаскадеро: нельзя. Нельзя там, где все знают всех, во всяком случае, достаточно, чтобы знать, кто для кого является законной парой.

— Хочется пойти поплясать? — сказал как-то он. — Я тебя свожу на танцы.

И свозил. Повез нас куда-то по Куэста-Грейд, оставляя внизу огни города, который, должна сказать, с такого большого расстояния как бы миленько смотрелся. Мы вышли из той старенькой легковушки, он, вновь обернувшись, потянулся к приборам, повернул ключ на питание сети, чего, полагаю, делать не должен был, потому как аккумулятор посадил, правда, тогда нас это не заботило. Да и позже тоже, к слову сказать.

Он перебрал три станции, отыскивая медленную музыку, а потом я вдруг узнала такое… в общем, это трудно объянить. Словно бы весь мир целиком сошелся в его руке, что лежала у меня чуть пониже спины, ничего огромнее этого не было — и никогда не будет. И, уже когда он был во мне, ощущение его теплого дыхания на моей шее, которое с тех пор никуда не уходило и уже никогда до конца не уйдет. Это было такое… когда целью становится продукт произвести… и я не уверена, что наша вина в том, что мы прознали про это слишком поздно, уже после обмена кольцами где-то еще и клятв, о которых можно всю жизнь жалеть. Это вроде географической карты, решила я. Ну, вы знаете, с красными линиями, отделяющими один штат от другого, синими линиями рек и коричневатыми складками, изображающими горный хребет. Что важнее: это всеобщее наше согласие на то, что Айдахо вот прямо тут и перестает быть Айдахо, или эти горы и реки, которые находились там еще до того, как хотя бы кто-то взялся за картографию?

Было похоже, будто извечно были я и Рики и (я была уверена) вечно будут. Пусть я в точности и не знала, куда он подевал ту любовь. Когда пропал, я имею в виду. Я-то считала, что она при нас, и спорить готова была, что он чувствует ее тяжесть, перебирается ли он с места на место или затаивается для разнообразия на одном. Не о том разговор повела. Всем хочется знать про ту ночь.

Когда мы в первый раз предавались любви, я почувствовала, словно что-то утратила, даже еще до того, как все прошло. Подумала: «Вот и нечего мне больше хранить, нечего оберегать. Ничего по-настоящему моего, очень моего-моего не останется, когда все это пройдет».

Только была неправа. Я получила и что хранить, и что оберегать.

* * *

Шерил уже стояла в гостиной. Вопрошала:

— У тебя тут выпить-то хоть есть что?

И у Арлин было, хотя ее крестная и предупреждала: выкинь выпивку вон. «Толку-то: рано или поздно я все равно за ней приду», — сказала она своей крестной, которую звали Бонни. «Уж лучше позже, — ответствовала Бонни. — Всего пять дней, как до отвала нажралась». Только дольше ей не устоять, почему и поставила она два стакана.

Еще Бонни сказала, что пришло крестнице время загладить вину, расчистить завалы прошлого, как раз поэтому-то прежде всего Арлин и пригласила к себе в дом бывшую жену Рики. Чтобы извиниться за то, что спала с Рики, когда он все еще был женат на ней. За те девять-десять лет жизни внахлестку.

Иначе бы, когда Шерил остановила машину возле ее дома, чтобы сказать спасибо за то, что она такая двуличная сучка, она бы ее так поприветствовала, что та, визжа колесами, умчалась бы прочь, оставив в память о себе запах горелой резины. В былые времена Арлин, может, так и сделала бы. Потом улыбнулась бы Дуэйну, словно ничего не произошло. Поняв, какие у того планы на вечер.

Но сейчас Дуг отвалил со взятой на пробу дверцей грузовика, а Шерил стояла в ее гостиной, и во всем этом была ее крестной, Бонни, вина. Позже, уже пьяная и довольная, она выдаст Бонни звоночек и так ей все прямо и выскажет.

— Уверена, — сказала Шерил, — тебе известно, где он, просто ты мне не говоришь.

— Знала бы я, где он, — сказала Арлин, — не разбирала б этот грузовик на части, чтоб вернуть, может, треть выброшенных на него моих денег. Я бы его отыскала и навела на него долговых приставов, засунула ему эту жалкую развалюху, сама знаешь куда, и полюбовалась бы, как они выбьют плату за амортизацию из его жалкой задницы.

— Это тебе за совместительство, — сказала Шерил. — Ты получила как раз то, что заслужила.

Арлин принялась было отвечать, но никак не могла сообразить, какие слова подобрать, все боялась, что выйдет как-то гнусно и слабенько, как бы она ни старалась. Так что вместо брани плеснула она в стакан на два пальца старой доброй текилы «Хосе Куэрво». То был единственный мужчина в ее жизни, кто никогда не врал и от кого всегда было известно, что получишь. Потом она сказала:

— Я тебя сюда пригласила, чтоб сказать, что сожалею.

— Ага, — отозвалась Шерил. — Как раз это я всю дорогу и твержу про тебя. Придет время, до чертиков пожалеешь, что ходила ко мне в дом, как ты ходила, как гостья, хлеб мой ела, будто подруга моя. Обхаживала меня по-всякому.

Арлин остановила ее, силясь сообразить, куда подевались все поводы обхаживать.

— Ты зачем вот мне это сейчас говоришь?

Шерил глубоко вздохнула, как делают люди, когда вдруг видят трещину, шов там, где им хотелось бы в бараний рог согнуть из-за ими самими набитых шишек. В последнее время все тыкали Арлин носом в этот кусок дорогостоящего хлама, стоявший возле ее дома: несколько раз заваленный, так что ничьи двери больше и не подходят.

— Я, когда услышала, — сказала Шерил, — что грузовик тут стоит, то подумала…

— Что подумала? Что он тут с ним вместе?

— Может быть.

И что в Рики есть такого, не могла не дивиться Арлин, что вынуждает баб жалеть, что он не возвращается и опять кавардак не устраивает?

— Ну так его нету.

— Ну да. Теперь-то вижу.

Открылась дверь. Бочком вошел сын Арлин. Волосы его были всклокочены, в чем сама же Арлин и виновата: слишком уж спешила начать разбирать на части это несчастье у крыльца и более или менее предоставила мальчика самому себе. Сзади у его синих джинсов был вырван клок, но об этом Арлин и знать не желала. Пока. Хотя бы трусы у него чистые, слава Богу.

— Тревор, ты где был?

— Там, у Джо.

— Я тебе позволяла пойти к Джо?

— Нет. — Потупленный взгляд. «Он его, — подумала Арлин, — небось, перед зеркалом испробовал». Мальчик знал, кто с мамой в гостиной, но не знал, почему. Однако понимал: не забавы ради. Дети понимают. — Прости. — Взгляд сына остановился на ее стакане с текилой. Никакого попрека, одно лишь молчаливое восприятие, чересчур взрослое для мальчика его лет, знающего кое о чем, вроде, почему взрослые стараются. И как, черти веселые, вряд ли у них что получается.

— Ладно, все в порядке. Отправляйся обратно.

— Я только домой пришел.

— Ты можешь меня хоть раз послушать?

И он послушался, безо всяких разговоров. Арлин отложила в памяти: пойти с сыном попозже погулять и купить ему мороженое. Стук захлопнувшейся за ним двери отозвался у Арлин болью, словно что-то оторвали от нее, словно до сих пор не была перерезана связывавшая их некогда с самого начала пуповина.

Арлин снова налила в оба стакана:

— Спасибо, что при мальчике ничего не сказала.

— Он здорово на Рики похож.

— Он не его. Не Рики.

— Одно лицо.

— Ему двенадцать. Я с Рики сошлась всего десять лет назад.

Арлин казалось, будто Бонни заглядывает ей через плечо: напоминает. Не честность помогла ей целую новую жизнь устроить. Только то была такая старая ложь, что тяжко отделаться от нее после стольких-то лет говорения. Та же ложь и на этот раз удачно подошла.

— Я вижу его в этом мальчике.

— Ну, тогда ты видишь то, чего нет. — Или то, чего для себя хотела, но чего так и не получила. Мы, чего не получаем, так то видим, куда ни глянем. Если то, чего сами себе не даем сделать, есть, так мы того ни в одной другой живой душе перенести не в силах. Арлин начала это замечать.

* * *

В тот же самый вечер, в девять часов, к ней нежданно-непрошено зашла Бонни.

— Понимаю, как это выглядит, — пролепетала Арлин. — Только я как раз думала позвонить тебе.

— Я подумала, может, ты поговорить захочешь.

— У тебя что-то вроде ясновидения?

— Нет, насколько мне известно. Малец твой мне на телефон сообщение прислал.

От этого внезапного известия Арлин заплакала, из-за чего — и сама не сумела бы толком разъяснить. В последнее время слезы у нее, похоже, так в глазах и стояли, любой слабенький толчок вызывал их поток, вроде как от внезапного взрыва хохота или страха мочевой пузырь перестает слушаться, особенно, если слишком долго сдерживаться.

Бонни протиснула в дверь все свои триста пятнадцать фунтов веса и большой подушкой обернулась вокруг Арлин, вовсе не фигурально душа ее в объятиях.

Некоторое время спустя они прошлись по всем шкафчикам и вылили все спиртное в раковину.

— Я завтра же с утра все начну по-новому. Может, на этот раз и получится.

— Чем тебе не нравится начать прямо сейчас? Можешь начать в любое время дня, знаешь ли.

— Наверное.

Вслед за Арлин Бонни прошла к окну ее спальни, и они вместе глянули в него на площадку перед домом, на залитую лунным светом рухлядь всего, что когда-то казалось стоящим чего угодно. Почти как будто Арлин, которой никогда не удавалось подыскать нужные слова, показала Бонни, в чем загвоздка. Призрак. Словно бы сказала: «Если б тебя осаждали привидения вроде этого, кто скажет, намного ли бы ты управилась лучше?»

Бонни неспешно кивнула.

— Слышишь те деревья? — спросила Арлин.

— А что с ними?

— Они поют мне по ночам. До того чисто и просто, что я больше спать не могу. Песни Рики. Неужто не слышишь? Клянусь, до того как этот чертов грузовик вернулся домой, они этих песен никогда не пели. Пели что-то такое, наверное. Но не эти песни.

— Деточка, это просто ветер.

— Для тебя, может, и ветер.

Бонни уложила ее в постель:

— Завтра утром приду тебя проведать.

— А-а, я прямо тут и буду.

И Бонни оставила ее один на один со всем этим пением.

Спустя немного времени, Арлин встала. Решилась заглянуть к Тревору в комнату. Села на край кровати и убрала с его лба завитки черных кудрей.

— Мам, ты в порядке? — Он не отрешился от сна, слова прозвучали, словно он заполнял ими в себе какое-то пространство, где все было отведено заботе о ее благополучии.

— Ты единственная благодать, какую я сотворила в жизни. — Это она ему твердила много раз.

— Да ну, мам. — Так он всегда говорил в ответ.

Когда она ушла, он все еще лежал с открытыми глазами. Словно, может, и он слышал то пение.

Из дневника Тревора

Иногда я думаю, что мой отец никогда не был во Вьетнаме. Даже не пойму, с чего я такое думаю. Просто думаю.

Отец Джо был во Вьетнаме, всякие истории рассказывает. И сразу видишь, по одним только расссказам, что он и в самом деле там был.

Мой отец, думаю, если иногда и рассказывает о чем, так о том, что, как он считает, может заставить людей гордиться им или пожалеть его.

Мама жалеет его, потому что он был во Вьетнаме. И говорит, ничего странного, что у него расстройства бывают. Так что я не говорю ей, что думаю, что, может, он никогда там и не был.

М-р Сент-Клер такой крутой. Мне все равно, что Арни болтает. Я думаю, он классный, и я так классно поработаю с тем заданием, что м-р Сент-Клер не сможет не поверить в это.

 

Глава третья.

Джерри

Ночь он провел в контейнере для мусора за магазином автозапчастей, и двух кварталов не будет от места, где он намеревался быть в девять часов утра. Даже во сне грезились какие-то надежды. Их ему уже стало порядком недоставать. Зато, когда проснулся, вся эта канитель сильно смахивала для него на какое-то собеседование, чтоб на работу принять. От возможности получить ее с желудком творилось что-то странное. Будто где-то внутри у него сидело знание, как все будет. Точно так, как и много раз раньше. Вот-вот еще немного, только за угол повернуть… только-только — и из кончиков пальцев выскальзывает. Очередь, которая вдруг обрывается в одном-двух стоящих перед ним.

А когда он первый раз прочитал, такая благодать в душе поднялась. Он и еще раз перечитал.

В кармане рубахи лежала, свернутая. Шрифт газетный расплылся от пота его рук. Помялась. Но все равно прочесть можно.

БЕСПЛАТНО ДЕНЬГИ И ДРУГАЯ ПОМОЩЬ ТОМУ, КОМУ НЕ ПОВЕЗЛО. ПРИХОДИТЕ НА ПЕРЕКРЕСТОК АВТОСТРАДЫ И ЭЛЬ-КАМИНО-РЕАЛ. В СУББОТУ УТРОМ, В 9:00.

Впрочем, ощущения вновь не появилось.

Оно, это ощущение, в нем все время сидело, будто что-бы-ни-было-там-на-небеси («что-бы-ни-было», это потому, что словечки типа «Бог» злили его) смотрело прямо на него, когда что-то говорилось. Или, как в этот раз, читалось. И, может, оттого, что не было больше такого ощущения, может, потому-то он дошел до такого, потому и пал так низко.

Когда небеса и то, что на них, не ведают о твоем существовании, что тебе остается? Лишь этот треклятый мир, часть которого у тебя прямо под носом, и в нем обещания или смысла не больше, чем ты видишь. Не больше, чем ты за свой день сделал.

А он больше почти ничего не делал, кроме повторения одного и того же, необходимого. Заполучить в руки сколько-то денег, потратить их все в одном месте.

Он не в силах вернуть тот смысл. Вот и сейчас, прочел это объявленьице и понял, что прорва других тоже, верно, его прочли. И стоять ему в длинной очереди.

Но все равно он отправился.

Поглядел в витрину магазина запчастей, увидел, что всего половина восьмого. Но все равно отправился торчать на перекрестке, как будто образуется настоящая очередь и ему надо занять в ней место пораньше.

Но, еще не дойдя до перекрестка, понял, что опоздал. Позже пришел, чем расчитывал. Уже народу собралось человек семнадцать. Вот и стоял он с ними, снедаемый чувством соперничества, терзавшим своими мышиными зубками его внутренности. Никто не смотрел друг другу в глаза.

Чертовски холодно становится в Атаскадеро. Вот о чем он непрестанно думал. А ведь это, считай, Калифорния, верно? Солнечная Калифорния. Днем еще может быть, зато ночью тут, может, тридцать градусов. Вон у некоторых руки в перчатках. А у него нет. Вот и потирал руки ладонью о ладонь, чтоб согреться и чтоб занятие было.

Почти все ожидающие, заметил Джерри, были мужчины, лишь одно исключение — женщина без передних зубов. Одни выглядели получше, чем он, другие похуже. Подумал так, потом усомнился. Усомнился в собственном восприятии того, как он выглядел.

В зеркало он давненько не смотрелся.

А потом его как ударило.

«Я прямо сейчас в зеркало смотрюсь».

Может быть, впервые он ясно видел себя с тех пор, как все пошло кувырком и скисло. Увидел собственный облик в компании, к которой примкнул. Вот они, его коллеги. От этого захотелось уйти, и он едва не ушел. Но вот появились еще три мужика, и Джерри решил, что у него прав на бесплатные деньги столько же, сколько и у них.

Он не знал, есть ли уже девять часов, но, похоже, должно бы быть. Сорок восемь человек собрались на перекрестке, не считая его самого.

Пацан лет двенадцати-тринадцати прикатил на велике, старом прогулочном велосипеде. Джерри удивило, что в очереди не было другой пацанвы, ведь ребятки любят даровые деньжатки. Как и все остальные. Только этот пацан вел себя так, будто он не ждать в очереди приехал.

Пацан взглянул на толпу. Толпа взглянула на него. Может, потому, что он был единственным, кто не понурил взор в тротуар. Малец обвел взглядом всех, кто собрался, словно пересчитывал их. Лоб его изумленно сморщился, пацан нахмурился. Потом сказал:

— Елки зеленые! Вы все здесь по объявлению?

Произнес это как-то официально, и несколько голов поднялись. Как бы слушая его. Думая, может, мальчишка что знает. Были и такие, кто ощетинились. Кто этот сопляк, в конце концов, чтобы выспрашивать у них?

Несколько человек в ответ кивнули.

— Елки зеленые, — повторил пацан. Головой покачал. — Мне нужен был всего один человек.

Тогда вперед вышел этот здоровенный лысый. Спросил:

— Ты объявление дал?

Джерри этот здоровенный лысый был известен. Не знал его, но знал достаточно, чтобы держаться подальше. Всему городу известный босяк. Немало дел натворил.

Но пацан и не подумал сникнуть перед здоровенным босяком, а взял да и сказал:

— Ага, я.

— Ну, тогда все дела, — произнес здоровенный босяк. И почти все ушли, следуя за ним, как за мессией или еще кем. Имел ли он в виду, что посчитал, что никаких денег нет или что не возьмет их у мальчишки, Джерри не понял. Не знал, поняли ли и те, кто уходил. Просто отправились, куда им сказано было. Куда угодно.

Джерри слышал их ворчание, когда они проходили мимо. Но сам он не уходил, никаких выводов не спешил делать. Чаще всего ворчание сопровождалось фразочками вроде: «Понять бы должон, что все это прикол». А то еще: «Очень смешно, малыш».

Пацан стоял себе на месте. «Вроде, полегчало ему», — подумал Джерри, поскольку осталось всего десять-одиннадцать человек. Небольшая, более управляемая кучка народу.

Джерри подошел к пацану. Вежливо. Скромненько, так чтоб не напугать.

— Так это шутка?

— Нет, нет, это по правде. Я газеты развожу, у меня свой маршрут, получаю тридцать пять долларов в неделю и хочу отдать кому-нибудь эти деньги. Кто, скажем, найдет работу и через какое-то время перестанет в них нуждаться. Просто, чтобы было на что начать, понимаете? Ну там еда, из одежды что получше, оплата поездок на автобусе. Или еще что.

Тут за спиной Джерри чей-то голос произнес:

— Положим, но которому кому-нибудь?

Да-а. То была задачка.

Пацан подумал над ней немножко. Потом сказал, что у него есть в ранце бумага, и попросил всех написать, почему каждый считает, что деньги должен получить именно он.

Когда он сказал это, шесть человек ушли.

— Интересно, что это с ними? — пожал плечами малец.

Пояснила ему леди без передних зубов, сказав:

— А ты с чего решил, будто все писать умеют?

По выражению лица было видно, что малец никогда о том и не думал.

«Почему я считаю, что заслуживаю этих денег». Пишет Джерри Бускони.

Так вот, для начала, не скажу, что заслуживаю их больше любого другого. Потому как, кому слово-то дадено?

Я человек не идеальный, и, может, другие скажут, что они совершенные. А ты, малец, толковый. Об заклад бьюсь, толковый. И ты поймешь, что они тебе сочиняют. Я — пишу честно.

Я помню, ты сказал, что тебе нужен тот, кому не повезло. Только знаешь, что? Все это чушь. Везение тут совсем ни при чем. Взгляни на всех, кто сегодня явился. Мы шайка босяков. Тебе скажут, это невезение. Но я тебе лапшу на уши вешать не буду, малец. Мы сами себе такое устроили.

Меня взять, я иногда в беду попадаю. Из-за наркотиков. Это моя собственная вина. Ничья больше. Ни мамы моей. Ни Бога или правительства. Не они кололи иголку мне в руку. Я сам себе это делал. Но вот уже несколько недель я не знал никаких наркотиков. Чистым держусь.

Из-за своих бед я кой-какое имущество растерял. Машину, пусть и не очень хорошую. Квартиру свою. А потом я в тюрьму попал, и место мое на работе для меня, пока я выйду, не держали.

Только я ведь много чего могу. Я умелый. Работал на автосвалках, на сборке машин работал, был даже механиком. Я хороший механик. Не в том дело, что я нехорош. Только позволял себе в грязном ходить, чумазым. Механиком поработать любой не прочь.

Но нынче времена крутые, пришли на ту же работу ребята. Одетые хорошо, у кого и лицензия штата была. Вот говорят: заполни этот бланк. Это я могу. Ты ж видишь, что я читать и писать могу вполне прилично. Только потом говорят: напиши свой номер. Мы тебе позвоним, если ты работу получишь.

Только в мусорном контейнере, где я обитаю, телефона нету. Я и говорю, мол, только-только въехал. А мне говорят: тогда укажи свой адрес. Мы тебе открытку пришлем.

И тогда они секут. Что ты с улицы пришел. И, полагаю, соображают, что у тебя проблемы, хотя ни о чем таком понятия не имеют.

И, что ж, полагаю, они у меня есть. Как я сказал.

Только, появись у меня сейчас шанс работу получить, я б не профукал его, как раньше. На этот раз по-другому было бы.

Вот эти, другие, взгляните на них. Они уже привыкли к своему положению. От них и не ждешь, что они не на улице спят. И, полагаю, их это устраивает.

Только меня такое не устраивает. Не думаю, что я совсем пал так низко. По крайности, пока еще нет.

Так что, если выберешь меня, не пожалеешь.

Полагаю, это все, что мне есть сказать.

Еще спасибо тебе. Никогда не знал ни одного мальца, который деньги раздает. В твои годы у меня была работа, и я тратил деньги на себя. Ты, должно быть, хороший малый.

Полагаю, это все. Благодарю за потраченное на меня время.

Когда Джерри поднял голову, все, за исключением мальца, уже ушли.

 

Глава четвертая.

Арлин

Еще семи часов не было, а потому возмущала любая попытка лишить ее остатков утреннего сна, в особенности после того, как этот чертов «форд» не давал ей полночи уснуть. Кто-то тряс ее за плечо, и, не очень-то сознавая, она каким-то инстинктом понимала, что это ее сын.

— Мамочка, ты не спишь?

— Не-а.

— Можно Джерри придет к нам и помоется в душе?

Она моргнула и, сощурившись, глянула на часы. Еще полчаса можно поспать. Ничто не должно бы тревожить сейчас, разве что сон. Так на тебе.

— Кто такой Джерри?

— Мой приятель.

Она не знала у Тревора никаких приятелей по имени Джерри, а теперь еще и забыла, в чем состояла изначальная просьба.

— Решай сам. Я встану через полчаса.

Зарылась головой в подушку, и это было последнее, что она запомнила, пока не зазвонил будильник, и она не швырнула подушку в него. Будильник ее не бесил, бесили чертов грузовик и Рики, но машина, пока стояла, натерпелась уже досточно оскорблений, а того поблизости не было.

Несколько минут спустя, когда она поставила чашку овсянки перед сыном, какой-то совершенно чужой человек выскочил из коридора и оказался на кухне. Она совсем уж было приготовилась завизжать, но постеснялась, возможно потому, что из всей троицы, видимо, одна была удивлена, остальные, похоже, ничуть не удивились.

На вид чужаку было по меньшей мере лет за сорок. Низенький, чисто выбрит, лысина пробивается, одет в новенькие джинсы и колом стоявшую джинсовую рубаху.

— Вы, черти веселые, кто?

Чужак мямлил с ответом, а потому заговорил Тревор:

— Это Джерри, мам. Помнишь, ты сказала, что ему можно придти и в душе помыться?

— Я это сказала?

— Ага.

— И когда я это сказала?

— Прям перед тем, как проснуться.

Меж тем Джерри никак не оправдывался и не винился, но был явно достаточно толков, чтобы понять, когда в нем не нуждаются, поскольку стал бочком пробираться к двери.

— Покорно благодарю вас, мэм, — произнес он, взявшись за дверную ручку. А Тревор, мальчишка, ни черта лучше не придумал, как спросить, не нужны ли Джерри деньги, чтоб купить билет на автобус. Чужак вытянул руку, показывая пригоршню мелочи. Монеты он выставлял, как медали или рубины, уж точно, как нечто дьявольски куда более важное, чем четвертаки с гривенниками. — Я сберег их, понимаете? Из моих денег на одежду.

И Тревор сказал:

— Надеюсь, ты получишь работу. — А уже после того, как за чужаком закрылась дверь, Тревор взглянул на Арлин, словно бы ничего только что не произошло, и произнес: — Ты знаешь, что у тебя рот разинулся?

Но когда он увидел выражение лица матери, то склонился над горячей овсянкой и принялся сосредоточенно размешивать в ней сахар.

— Тревор, черти веселые, кто это был?

— Я ж сказал тебе. Джерри.

— Кто, черти веселые, такой Джерри?

— Мой приятель.

— Я не говорила, что он может приходить сюда и размываться себе под душем.

— А вот и говорила! Еще сказала, что я должен сам решать.

Она не помнила, что говорила такое, но походило на правду — в том, что именно так она выразилась бы, если б по-настоящему старалась урвать еще кусочек сна. Если только малыш не до того умен, что знает, как бы она выразилась, и на том построил свой рассказ. Но было еще слишком раннее утро, чтобы разбираться, что в самом деле произошло и что могло бы, а потому она сказала только вот что:

— Если твоим решением было позволить чужому человеку мыться в нашей ванной, то, уверена, твои способности принимать решения необходимо подрегулировать.

Он попробовал снова оспорить, что этот мужчина был не чужаком, а вовсе его приятелем Джерри, но Арлин и слышать ничего не хотела. Только велела ему есть да отправляться в школу, добавив, что больше не желает видеть Джерри у себя дома никогда и ни в коем случае, даже если ад повымерзнет в сосульку, — и думать не моги о том, Хозе.

Тревор уже с минуту как убежал, а вот Арлин все еще жалела, что забыла спросить, зачем он предлагал Джерри деньги на автобус.

Она направилась прямо в ванную, которую чужак оставил поразительно опрятной, и принялась стерилизовать все, что выступало наружу.

* * *

Прошло, может, три дня, может, четыре, Арлин возвращалась домой, отработав в «Лэйзер Лаундж» до трех ночи, и обнаружила, что кто-то возле ее дома копается с фонариком в покореженном грузовике. То, что она остановила машину перед собственным домом, похоже, не помешало незнакомцу продолжить свое занятие.

Она заранее боялась этого, вымотавшись уже вконец. Всякий раз, когда кто-то приезжал глянуть на грузовик и уезжал, ничего не купив, она наполовину опасалась, что уехавшие вернутся ночью и заберут то, что им приглянулось. И вот — поглядите.

Арлин скользнула в дом, добралась до шкафа в спальне, где на полке стояло охотничье ружье Рики, там, где он его и оставил. В запертом футляре, потому как мальчишки любопытны. Арлин всегда делалось приятно, что ружье там стоит, не столько оттого, что она ждала случая воспользоваться им, а оттого, что твердо верила: Рики забрал бы его, если бы не рассчитывал вернуться обратно. Она вытащила из футляра ружье, завернутое в старое полотенце, в котором Рики всегда его держал, и, когда полотенце спало, лившийся в окно лунный свет обратил черноту ружейного металла в отдающее синевой великолепие вороненой стали. Запах ружейного масла напомнил ей о Рики, о том, как любовалась она им, когда он чистил ружье, сидя ночью перед телевизором.

Она вставила в патронник три патрона с несмертельной птичьей дробью и, глубокого вздохнув, ногой толкнула заднюю дверь, выходившую как раз туда, где сгорбился этот мужик, работавший при свете металлической переноски, прикрепленной к бамперу. И включенной в сеть где-то в ее же гараже. Это почему-то разъярило Арлин еще больше: какой-то недостойный воришка, нагло ее грабя, еще и пользуется ее электричеством!

Воришка подпрыгнул и повернулся в темноте к ней лицом. Наконец-то доведется и ей учинить это, становилось приятно от мысли, как оно все будет: вскинутое оружие, лязгнувшее своим мощным «клац-клац», и ответный страх, который неминуемо должен проявиться.

Говоря об этом самом лязге, Рики сказал ей как-то: «Видела на этих карикатурках, как кто прямо через стенку проскакивает, оставляя за собой в этой стенке дыру со своим контуром? Так вот, такое случается».

Вот только сейчас вор стоял как стоял.

— Прошу вас, не стреляйте, мэм. Это всего лишь я.

— Всего лишь ты — кто?

— Джерри.

От, черти веселые тебя забери!

— Какого черта ты с моего грузовика тащишь? — сказала Арлин, не опуская ружья.

— Все, мэм. Я все части в гараже складываю. Тревор рассказал мне, что вы его по частям продаете. Так вы сможете куда больше денег получить. Вы знали это? Вам приходится скидывать цену, если люди своими силами понравившиеся части снимают.

— Так ты, значит, просто страешься помочь, — выговорила она тоном, ясно дававшим понять, что сама так не считает.

— Да, мэм.

— В три часа ночи.

— Да, мэм. Я теперь себе работу нашел, днем занят в мастерской «Быстрая смазка и отладка», в нескольких милях отсюда по Камино. Так что, коли помогать, то приходится это ночью делать.

Лицо его в стоявшей тьме ей никак было не разглядеть, как хотелось бы, но голос Джерри звучал вполне обыденно, да и сам случай начинал действовать ей на нервы. Опустив ружье, подхватив переноску, которой он освещал место своей работы, она пошла в гараж, чтобы самой удостовериться. Мужик все части аккуратно сложил там: и дверцу, и бампер, и сиденья. Каждую расписал чем-то вроде масляного кранадаша: «Сторона водителя», «Перед», «Зад».

Арлин вышла из гаража и направила перпеноску прямо чужаку в лицо. Тот вскинул руку, заслоняя глаза от света.

— Я вас просила помочь?

— Нет, мэм. Но я кое-что понимаю в этом. Работал когда-то на автосвалке. И малец уж очень мне помог.

— Тревор давал вам деньги?

— Да, мэм. Только чтоб помочь мне встать на ноги. Понимаете, вид почище обрести, чтобы опять получить работу. Как-то так.

— И теперь, когда работа у вас есть, вы ему деньги вернете?

— Нет, мэм. Мне не велено. Мне надо будет заплатить другому.

— Заплатить другому? Это еще что за чертовщина?

Джерри, похоже, удивило, что выражение ей незнакомо. А меж тем разговор их сделался нормальным, и Арлин в нем уже не верховодила, а то, что она не могла беситься на него, выводило ее из себя, но — по-хорошему.

— Вы не знаете про это? Вам надо с сыном поговорить. Мне удивительно, что он вам не рассказал. Что-то такое, что он в школе делал по обществоведению. Он бы получше объяснил, впрочем. Знаете, если у вас есть десять баксов, чтобы нанять подъемник, я сниму двигатель, поставлю его на подставки и укрою брезентом. Сберегу вам кучу денег.

— Без личных обид, но я сказала Тревору, что не хочу, чтобы вы ошивались возле дома.

— По-моему, вы сказали ему, что не желаете видеть меня у себя в доме.

— Какая, черти веселые, разница?

— Ну как? Разница в том, что, с одной стороны, я в доме. А с другой стороны, я вне его.

— Прошу прощения. Думаю, будет лучше, если я пойду поговорю с сыном.

Однако Тревор был до того сонным, что только и смог произнести:

— Привет, мам. — И еще: — Все в порядке? — Когда же она сказала ему, что Джерри разбирает грузовик на части, мальчик кивнул: — Это здорово.

Арлин не могла сердиться на сына. Он и в этом отношении был — вылитый отец.

* * *

Известно, что всегда гораздо легче сорвать злость на человеке постороннем, вот Арлин и отправилась в школу переговорить с этим самым м-ром Сент-Клером. Первым делом, еще до начала уроков, надеясь, что не столкнется с Тревором и тот никогда не узнает о ее приходе в школу, она пошла в приемную. Сидевшая там дама направила ее этажом выше.

Уже пройдя наполовину в дверь его класса, Арлин встала — и сразу куда-то подевалась вся копившаяся в ней злость.

Прежде всего (хотя и не это было самым главным), он был чернокожим. Она не очень-то превратно относилась к черным, не в том дело. Дело больше было в том, что она изо всех сил старалась горделиво изобразить, что она не такая. Немного времени потребовалось, чтобы стало трудно выставлять эту возню естественной. Она приложила еще больше старания. И тут уже поняла: если и ввязалась в какое сражение с естеством, то сражение это проигрывает. Все силы уходили на старание вести себя естественно. Тут того и гляди кинешься в погоню за собственным хвостом и будешь так колесом крутиться еще долго после того, как солнце сядет.

Так что, трудно было с места в карьер взять да и заорать на него. Он мог бы подумать, что она воображает, будто она лучше него, хотя на самом-то деле это больше касалось ее мальчика да еще ее налоговых долларов, из которых платится учительская зарплата. Любого учителя зарплата, то есть.

Так вот, учитель поднял на нее взгляд, а она никак не могла ничего сказать. Ничего. Стопроцентная представительница породы бессловесных. И притом, по большей части, вовсе не из-за какого-то расового вопроса, скорее оттого, что ей еще никогда не доводилось видеть человека всего с половиной лица. Тут такое дело, что минута потребна, чтоб к такому приспособиться. И она понимала: если это займет у нее хотя бы на минуту дольше, он заметит, что она обратила внимание на его злополучные рубцы, а это было бы просто откровенной грубостью. По пути в школу вся эта сцена прошла в ее сознании как по маслу, в ней она была сердита, за словом в карман не лезла и вообще совсем была хороша.

Арлин прошла через класс к учительскому столу, ощущая себя маленькой, ощущая себя, как лет двадцать пять назад, когда эти парты-столы была слишком велики для нее. А учитель все ожидал, когда что-либо прозвучит изустно.

— Что такое «заплати другому»?

— Простите?

— Выражение это. «Заплати другому». Что оно значит?

— Я сдаюсь. И что оно значит? — Казалось, у него к ней появилось слабенькое любопытство, она слегка забавляла его, а в результате он на мили вознесся над нею, внушая ей чувство малости и невежества. Он был большой человек, и не только телом, хотя и телом тоже.

— Это вам полагалось бы мне рассказать.

— С полным бы удовольствием, мадам, если бы я знал. Если не возражаете, позвольте узнать, кто вы?

— Ой, я забыла назваться? Извините. Арлин Маккинни. — Она протянула руку, и учитель пожал ее. Стараясь не заглядывать ему в лицо, она заметила, что левая рука у него изуродована, как-то поменьше и посуше, отчего ее на секунду пробила дрожь. — Мой сын учится у вас по обществоведению. Тревор.

Что-то изменилось в лице учителя, словно ему припомнилось нечто приятное, и это, как-то связанное с ее мальчиком, больше расположило ее к этому человеку.

— Тревор, да. Тревор мне нравится. Он мне особенно нравится. Очень честный и прямой.

Арлин попробовала издать ехидный смешок, но получился какой-то всхрап, хрюканье какое-то, она почувствовала, как покраснело у нее лицо.

— Да-а, он весь из себя такой, правильно. Только вы так говорите, будто это добродетель.

— Так и есть, по-моему. Теперь, что вас обеспокоило в «заплати другому»? По-вашему, я что-то должен знать об этом?

Вообще-то она рассчитывала на смех, на улыбку, на что-то, выходящее за рамки его сугубо делового отношения. Дурное чувство наворачивалось, будто м-р Сент-Клер смотрит на нее как-то свысока, но, как именно, Арлин так и не смогла объяснить толком.

— Это как-то связано с заданием, которое вы дали. Так Тревор сказал. Он говорил, что это работа для ваших занятий по обществоведению.

— А-а, да. Задание. — Учитель пошел к доске, и Арлин отпрянула, давая ему пройти, как будто вокруг него ветер вихрем бушевал и мешал ей держаться ближе. — Я напишу его вам, точно в том виде, в каком представил классу. Оно очень простое. — И он написал: «Я думаю об идее, как изменить мир, и о том, как осуществить ее». — Учитель положил мел и вновь повернулся. — Вот и все. Это самое «заплати другому», должно быть, собственная идея Тревора.

— И это все? Это все? — Арлин почувствовала, как сдавило вокруг ушей: верный признак незамутненнного, дающего удовлетворение гнева, который она пришла сюда выплеснуть. — Вы всего лишь хотите, чтоб они изменили мир! Только и всего. Что ж, я рада, что вы не задали им ничего трудного.

— Миссис Маккинни…

— Мисс Маккинни. Я сама по себе. А вы потрудитесь выслушать. Тревору двенадцать лет. И вы хотите, чтоб он изменил мир? В жизни не слышала такой чуши.

— Во-первых, выполнение задания добровольно. Для желающих получить дополнительное поощрение. Ученикам, считающим идею чрезмерной, нет надобности выполнять задание. Во-вторых, я только того хочу, чтобы ученики переосмыслили свою роль в этом мире и придумали способы, как один человек может привнести в него что-то иное. Очень благотворное упражнение.

— Как и забраться на Эверест, только это еще может оказаться и чересчур для малыша. Вам известно, что Тревор пригрел у себя под крылышком босяка и привел его в мой дом? Этот бомж мог оказаться насильником, растлителем малолетних или алкоголиком. — Ей хотелось продолжить, но помешала мысль: раз уж она сама алкоголик, то, видимо, этот пример гадкий. — Что, по-вашему, мне делать со всеми этими проблемами, что вы породили?

— Я бы предложил вам поговорить с сыном. Установить правила жизни в доме. Объяснить ему, когда его усилия по этой затее приходят в конфликт с вашей безопасностью и спокойствием. Вы ведь беседуете с ним, так?

— Что еще, черти веселые, за вопрос? Конечно, я беседую с ним.

— Просто странно, что вы решили пойти в такую даль, в школу, выяснять, что такое «заплати другому». Ведь об этом вам Тревор мог рассказать.

— Полагаю, это была ошибка.

Уйти из этого класса тянуло все больше и больше. Ясно же, ничего тут не добиться, только в такое положение попадешь, в котором Арлин чувствовала себя глупой и мелкой.

— Мисс Маккинни? — Его голос ударил в спину, когда ей всего несколько шагов оставалось, чтобы вырваться на простор защищенности и свободы. Она резко развернулась, чтобы глянуть в лицо этому человеку, которого невзлюбила сразу же и открыто — и не из-за его лица, и не из-за цвета его кожи.

— Что?

— Надеюсь, вы простите, что спрашиваю об этом, но… Отец Тревора умер?

Арлин дернулась, будто оплеуху получила.

— Нет. Конечно, нет. — Надеюсь, что нет. — Это вам Тревор сказал?

— Нет. Он сказал что-то странное. «Мы, — он сказал, — не знаем, где он». Я подумал, что он, возможно, выразился эвфемистически.

— Ну, мы и впрямь не знаем, где он.

— Вот как. Вы меня уж извините. Я просто спросил.

Недоумевая, она бросилась к двери, и уже ничто не в силах было остановить ее.

Это ж надо, полной идиоткой себя чувствуешь! Она не только признала, что отец ее ребенка не удосужился даже рождественскую открытку домой прислать, так еще ей теперь придется лезть в словарь и отыскивать в нем слово «эвфемистически». Понять, в чем он только что обвинил ее сына.

«Ну, держись, если это гадость какая!» — только об этом и думала.

Из дневника Тревора

Иногда я думаю, что идея выйдет такой классной. А может, она уже классная. Но потом в другие разы я вспоминаю всякое другое, что, как думал, выйдет классно. Как бы, когда я и впрямь маленьким был. Лет в десять или типа того. И теперь, когда я большой, то понимаю, какая то была мура. Вот удумал бы я: «Что, если все эти бомбы выключить?» Тогда бы м‑р Сент-Клер меня никак не отметил. А потом через несколько лет я бы сам оглядывался назад и думал: «Елки, во я был дурак».

На самом деле трудно понять, что такое здоровская идея, когда ты только растешь: и идеи эти самые на месте не стоят, и ты не стоишь.

Мама не переносит Джерри. Это смешно, ведь он сильно похож на папку. Только папка чище. Но, если бы мама пустила Джерри в дом, он тоже был бы чище. Может, если бы она не пускала к нам папку, он выглядел бы точь-в-точь как Джерри. Может, где бы он ни был, он уже так и выглядит.

 

Глава пятая.

Джерри

Только он пристроился прикорнуть на ночь, а она тут как тут. Вроде чертовой полиции. Или владелица здания, в чьем подвале он попытался было устроить себе убежище. Вроде она так прям взяла и решила: он букашка какая, и она не желает, чтоб в ее чертов дом зараза заползла.

Он только с грузовиком закончил. Двигатель освободил. Не с крепежа его снял, а отсоединил все патрубки и провода. А их с избытком было. Не как в старые добрые времена. Это ж удумать, как сейчас делают, как дрянь какую!

И он ушел в гараж. Расстелил в углу старый восточный ковер. У самой стены. Только-только успел глаза закрыть.

Она явилась. Свет включила. Щуриться заставила.

— Это всего лишь я, мэм, Джерри. Просто перерывчик по-быстрому сделал. Просто прилег. Потом я еще с вашим грузовиком поработаю.

— Я знаю, что вы здесь живете, в моем гараже.

— Нет, мэм. Только прилег по-быстрому.

— Где ж вы обитаете?

— Там, в мастерской, где работаю. Мне разрешают спать на диване в комнате для клиентов.

— Вставайте. Я отвезу вас туда.

Черт. В том, как она обращалась с ним, было две неприятности. Первая — она была дьявольски красива. По виду никак не скажешь, что у нее уже сын в возрасте Тревора. На вид еще и тридцати нет. Такая в самом деле маленькая и миленькая, сложена, как куколка. Пока рот не откроет. Личность типа амазонки, такой, что раз в десять ее больше. Но — дьявольски красива. Были бы они в баре вместе и хватало бы у него денег им обоим выпить купить… если бы было все не так, не как на самом деле сейчас… не было бы так, что и думать нечего. Другая неприятность в ее обращении с ним, как с гадом каким, состояла в том, что он, по-честному, и обижаться-то на нее был не в силах. Ведь чем было крыть-то? Нечем. И как?

Залезая в машину, когда она уже сидела на водительском месте, усаживаясь рядом, в свете горевшей вверху лампочки он ясно видел ее лицо. И, взглядываясь в это лицо, думал: «Ты да я, мы не такие уж очень и разные, и ты, может, знаешь это». Но понимал: упаси его бог сказать такое вслух.

Они ехали в молчании по Камино, главной улице города. Города-призрака в такой час ночи. Пустынная улица тянулась вдаль, светофоры невесть с чего меняли цвет огней.

— Чертовски хорошая у вас машина. — Старый зеленый «додж-дарт». Если о ней заботиться, вечно служить будет. Да и если не заботиться — тоже.

— Это надо считать чем-то вроде ехидства?

— Нет, мэм. Я это как факт говорю. Этот наклонный шестицилиндровый двигатель — лучшее из всего ими созданного. Его не загубишь, даже если стараться будешь.

— А бывает и хочется. Иногда.

От нее в ответ всегда только и слышишь что-то пожестче и студенее, чем ожидаешь по ходу разговора. Впрочем, красивая леди. Симпатичная.

— Я знаю, что не нравлюсь вам.

— Не в том дело.

— В чем же тогда?

— Послушай. Джерри. — Остановились на красный свет, стоят. Хотя вокруг — никого. Ни единый человек не перешел улицу на зеленый, пока они ждали. — Я стараюсь вырастить мальчика сама, своими силами. Никакой помощи ни от кого. Я не могу следить за ним все время.

— Не намерен ничем вредить вашему сыну.

— Ты никому не намерен. — Загорелся зеленый, взвизгнули шины.

Просто чересчур резко нажала на газ.

Она остановилась возле «Быстрой смазки и отладки».

На улице было холодно. Ему не хотелось выходить. Как-то думалось, что и не придется. Больше. Не надо будет больше спать на холоде. На самом деле ключа от мастерской у него не было. Он и в миллион лет ни за что бы не сказал своим боссам, что ему нужен диван, чтобы поспать.

— Спасибо, что подвезли, мэм.

— У меня нет ничего лично против тебя. Нет.

— Хорошо. Как угодно.

Он вышел из теплой машины. На ветер. Минуту спустя она стояла у него за спиной.

— Послушай, Джерри. В каком-нибудь другом мире… кто знает?.. мы могли бы даже стать друзьями. Это просто такой…

Джерри круто развернулся. Ей пришлось смотреть ему в лицо. Всего секунду, потом на его обувку. Если б только она не взглянула на его обувку! У него не хватало денег, чтобы сменить старые кроссовки. Видел классные рабочие ботинки на шнурках, но не мог их себе позволить. Зато завтра. Завтра будет зарплата. Нет, сегодня. Уже больше трех ночи. Сегодня попозже — рабочие ботинки.

— Приятно было слышать ваши слова, мэм. По тому, как вы себя вели, я было подумал, что только один из нас за человека считается.

— Никак не имела такого в виду.

— Никогда не имели в виду этого.

Она повернулась, возвращаясь к машине. Он обернулся, глядя ей вслед. Так что они оба увидели это. Что-то похожее на длинную полоску занялось высоко в небе. Скользнуло вниз, но быстро. Высветив ночь, словно молния. Огненный шар с хвостом.

— Елки зеленые, — выдохнула она. — Видели? Что это было, комета?

— Не знаю, может, метеор. Когда маленьким был, мы это называли падающей звездой. Я, было дело, думал, если увидишь такую, то получишь то, что загадал. Ну, знаете, вроде как, все, о чем мечтал, сбудется?

Она обернулась, взглянула на него. Лицо ее — сплошная мягкость. Может, ей и в голову никогда не приходило, что бомжи тоже были маленькими. Или, как и все, желали, чтобы их мечты сбывались.

— Вас, — сказала она, — не тошнит от моментов вроде этого?

— А что это за моменты, мэм?

— Когда появлялется ощущение, будто все мы одни и те же?

— Нет, мэм. Мне это нравится.

— Ладно, счастливо.

— Мэм?

— Да?

— Я сегодня получаю первую зарплату. И пойду сниму дешевую комнату. Чтоб у вас под ногами не путаться. Ваш малец не пожалеет, что силы на меня потратил. Думаю, и вы тоже. Я сделаю то, что мне положено. Понимаете, передам добро по цепочке.

Она долго стояла, словно не решаясь: то ли спросить о чем-то, то ли нет. И решилась:

— Может, объясните мне про это? Как эта штука «заплати другому» устроена?

Джерри аж глазами захлопал от удивления:

— Он вам не рассказывал?

— Я толком и не спрашивала.

Из книги «Говорят знавшие Тревора»

Так я, значит, объяснил ей про «заплати другому». Нашел палку. И начертил прямо по грязи. В темноте. Нам обоим щуриться приходилось, чтобы разглядеть. Было холодно, но у нее было из чего выбирать. Могла бы дома в тепле сидеть. Тут есть разница. Откуда мне знать, почему?

Я начертил эти самые три круга. И разъяснил про них. Как мне малец разъяснял.

— Видите, вот этот, это я, — сказал. — А эти два, я не знаю. Еще двое других, наверное. Кому он собирается помочь. Видите, фокус в том, что это что-то большое. Большая помощь. Вроде как, то, что вы не любому и не каждому сделаете. Может, своей матери или сестренке. Но никому другому. Малец сделал это для меня. Я должен сделать это для трех других. Те двое других, они должны сделать это для троих других. А те девять других тоже должны сделать это для троих других. Каждый. И получится двадцать семь.

Я, положим, с арифметикой не очень-то в ладах. Зато малец, он все сообразил. Это становится и впрямь много и впрямь быстро. Вроде как, и поверить невозможно, до чего быстро. Счет на тысячи, а времени — совсем ничего.

Я, значит, на коленях стою. Рисую эти кружки по грязи. Считая по трое. Уж и грязи не хватило. Вы не поверите, насколько быстро. И, знаете, она опять пролетела. И мы вдвоем видели ее. Большую комету или что-то там еще. Я рассказывал про первую комету, что мы видели? Небось, рассказывал. Так мы и другую комету увидели. Падающую звезду. Падающую, сгорающую — я не знаю. Только я в жизни не видел две сразу в одну ночь. Как-то жутковато было.

Вот мы смотрим на эти круги, думаем, каким классным могло бы стать все это. Вот только не станет. Потому ведь, как сказать, мы все знаем, что этому не бывать. Потому ведь люди, они не хорошие. На самом деле они не станут платить другому. Помощь от тебя примут — и на том шабаш.

Я знаю, мы оба, и она, и я, думали так. И тут небо снова осветилось. Эта — большая комета. Вторая, я имею в виду. Я не говорю, что третья прилетела. Может, я выразился так, что можно было подумать. Только, короче, — две. Это много. Жуть.

Знаете, мир там большущий. Больше, чем мы думаем.

Потом она принимается рассказывать мне, как трудно ей разговаривать с этим мальцом. Я ушам своим не верил. Рассказывает мне. Мне. Говорит, что малец в этом — вылитый отец. Ей невмочь его расспрашивать. Не в силах беситься на него. Не желает, чтоб выглядело так, будто она ему не доверяет. Вот все и идет себе мимо. Просто она дает всему идти мимо. И все это она мне рассказывает. Это ж вроде как мы с ней… ну, я не знаю… общаемся доверительно. В первый раз. Про всякую всячину говорим. Это было до того поразительно. Я рассказал ей, что собираюсь свершить большие дела. Может, для кого-то другого они и не большие. Но мой отсчет — вот отсюда, от того, где я есть. Сниму себе квартиру. Стану ездить на «додж-дарте». Она сказала, что могу ее «додж» взять. За бесценок. Я опять ей рассказал, как наступил день зарплаты. Зарплаты. День, меняющий все.

Время шло, а мы принимались обсуждать то, о чем уже говорили. Снова и снова. Но мне это все равно нравилось. Вскоре она уехала домой. Только после этого ночь сделалась как бы… другой. Будто бы… не такой… знаете ли… холодной. Или что-то в этом духе.

* * *

В девять тридцать он получил чек с зарплатой. Работать в тот день было не надо и на следующий день тоже. Так что чек он отнес в банк.

Получил на руки больше сотни долларов наличными.

Пришла пора купить рабочие ботинки.

Он постоял на автобусной остановке. Слишком долго. Но день был чудесный. Можно было пешочком пройтись до «Кмарта». Пройтись со всеми этими деньгами, с этой толстой пачкой в кармане. Да еще он все это заработал! Целиком новый день. Кометы в ночи, кто знает?

Потом он зашагал мимо «Стэнлиз», маленького бара, который когда-то ему нравился. Подумал, чудесно было бы пива выпить. Отличный день, полный карман денег. Если нельзя минуточку попраздновать за пивом, тогда зачем? Тогда для чего это все?

И он был прав. Пошло и в самом деле чудесно.

К тому же пару ребят увидел. Кого знал, когда еще, по большей части, крепко на ногах стоял. А теперь вот опять на них наткнулся. И им незачем знать про него что-то другое. Им хотелось узнать, куда это он пропал. В Сан-Франциско, сказал Джерри, потому что ему всегда хотелось попасть туда.

Заказал ребятам по пиву, чтоб знали, что он может себе это позволить. Так что они видели, как он вытащил из кармана пачку, как и впрямь лихо развернул ее. Заказал им еще по одному, чтоб они видели, что спешить ему некуда. Не было такого места, где ему на самом деле надо было бы быть.

Да, сэр. Точняк — новые времена.

Они сыграли партию-другую на бильярде, на деньги. Потом один из них позвонил Тито, прежнему их знакомцу. Сообщили ему, что Джерри при бабках. «Кати сюда», — сказали.

Он прикатил. Кое с каким товаром.

Сказал Джерри:

— Знаю, ты ищешь, где бы купить. Только не говори мне, что вкус к дури потерял.

— Больше никогда, — ответил Джерри.

— Ой, да ладно.

Они еще поиграли на бильярде. Остальные трое отправились в туалет — ширнуться. Показалось, что так нечестно. Они могут, а он не может, какая ж тут честность?

Какой, я говорю, прок на самом-то деле? Почему весь этот новый мир сплошь опутан правилами? Что, даже душевно почувствовать себя нельзя? Да бери, что хочешь! Вот и выпил он еще пива, а Тито тут как раз и вернулся. Джерри сказал, мол, разве что косячок за десятку. Большой беды не выйдет. Не так-то и много, чтобы на ботинки не осталось.

День был выходной. В конце концов. Пришлось шприц у Тито одолжить, даже своего не было. Даже не подозревал, до чего ж не хватало ему этого маленького жала, жала иглы, пока опять не почувствовал его.

Потом настала пора закрывать заведение. Это как это такое? Только что, минуту назад, вчерашнее утро было. Что за день сейчас?

Потом, позже, целый день в «Стенлиз» просидел, кофе пил. Уже голодный, со щетиной на лице. Мутило. Чувствовал себя отвратно.

Завтрак был бы очень кстати. Но купить не на что: последнее потратил на чашку кофе.

Дважды залезал глубоко в карманы, да что толку-то? Те деньги, что были, все вышли.

 

Глава шестая.

Рубен

В понедельник утром, зайдя к себе в класс, он увидел, что Тревор уже там. Сел на первый ряд, чего раньше никогда не делал. Они обменялись короткими взглядами, и Рубен почувствовал: мальчика тянет на разговор.

— Тревор, что у тебя с утра на уме?

— Мистер Сент-Клер! Вы женаты?

— Нет. Не женат.

— И никогда не жалели, что не женаты?

Рубену припомнилась мать Тревора, стоящая у него в классе, припомнилось сказанное ею, когда он заметил, что ее сын очень честен и прям: «Да-а, он весь из себя такой, правильно. Только вы так говорите, будто это добродетель». Вообще-то Рубен частенько вспоминал мать Тревора. Самым неожиданным образом, вне всякой видимой связи она вторгалась в его память. Таким же грозовым облачком, каким однажды утром залетела к нему в класс.

— Это трудный для ответа вопрос, Тревор. Я имею в виду, что есть брак и брак.

— Как это?

— Есть браки хорошие и плохие.

— Вы хотите иногда, чтоб у вас был хороший?

— Ладно, сдаюсь. Ты это все к чему?

— Ни к чему. Просто спрашиваю.

В класс забрела Мэри Энн Телмин. Ничего удивительного, что она тоже заявилась с утра пораньше. Она была единственной из остальных учеников, которая, Рубен был уверен, возьмется за выполнение его задания для дополнительного поощрения, поскольку как-то после уроков она осталась и долго-долго расписывала свою затею. Переработка отходов. Девочка она симпатичная и смышленая, пользовалась успехом, очень белокожая и очень способная заводила в любой группе поддержки. Рубен старался относиться к ней безо всякой предвзятости. Однако в ее отношении к предмету, который вел учитель, и к его заданию, похоже, недоставало искренности, зато хватало показухи, что напоминало ему: работа Тревора оставалась тайной. И, может статься, разумной тайной. «Заплати другому». Ему стоило бы порасспросить об этом, пока остальные ученики не собрались, но вопросы Тревора сбили его с толку.

* * *

После урока Тревор выходил последним, и Рубен, подняв руку, задерживая его, уже рот было открыл, чтобы окликнуть мальчика по имени. Только вновь Тревор оказался проворнее.

— Хочу снова с вами поговорить, — заявил он, поворачиваясь и останавливаясь перед столом Рубена. Засунув руки глубоко в карманы, он ждал, пока не уйдет последний из учеников. Легкое беганье глаз и небольшое покачивание на каблуках что-то значили, но Рубен не был уверен, что способен правильно понять значение этого. Нервничает парень немного, возможно.

Наконец, убедившись, что они остались одни, Тревор сказал:

— Моя мама хочет знать, не смогли бы вы прийти к нам завтра поужинать.

— Это она сказала?

— Ага. Она так сказала.

И то малое в Рубене, то, что он никогда не мог укротить должной выучкой, рвануло навстречу ее доброте, как он ни берегся. Только даже сердце Рубена сумело уловить: что-то не сходится.

— Почему она хочет пригласить меня на ужин?

— Не знаю. А что такого?

— Я ей не очень-то понравился.

— Вы знакомы с моей мамой?

— С нравом ее я познакомился, да.

— Ну-у… может, она хочет поговорить о Джерри. Джерри мой приятель. Он часть моей затеи. А ей он не нравится. Совсем. По-моему, она, знаете ли, хочет, чтоб вы помогли ей. Как бы разобраться. В этом.

Теперь приглашение в сознании Рубена обрело основание как нечто, имеющее резон и совпадающее со всем остальным, что ему уже было известно.

— А почему бы нам, родительнице и учителю, не переговорить с глазу на глаз здесь, в школе?

— А-а. Здесь в школе. Вот. Я спросил ее. Но она сказала… знаете ли, ей на работе так тяжко достается, и всякое такое. На двух работах. Просто она сказала, что было бы здорово, если б вы пришли к нам.

— Что ж, полагаю, так тому и быть. Во сколько?

— Э-э. Мне нужно спросить ее. Я вам завтра скажу.

* * *

На следующее утро, рано, еще до начала занятий, это снова произошло. Молния ударила дважды в одно и то же место.

Она снова была в гневе, и Рубен гадал, удается ли ей когда-нибудь побыть спокойной между двумя вспышками. На этот раз он не успел и рта открыть, поскольку гнев ее был заранее собран воедино, и оставалось его только выплеснуть. Рубен восхищался этим в ней. Завидовал этому, если честно, его, может быть, даже подмывало попросить дать ему несколько уроков. Она смогла бы хорошо преподать праведное негодование людям вроде Рубена, у кого в этой области не имелось никаких способностей.

И она была красива, но не той красотой, что причиняла ему боль.

— Вы это почему сказали моему сыну, что мы должны встретиться в моем доме?

— И не думал. Я вообще не говорил, что мы должны встретиться.

— Не говорили? — Ее атака, захлебнувшись на скаку, явно смешалась, гнев ее, вдруг обретя ответственность, вдрызг разлетелся, потеряв всякую цель. — Тревор велел мне приготовить фахитас из курицы, потому что вы придете к ужину. Потому что вы хотите поговорить со мной про его затею.

— В самом деле? — Интересно. — А мне он сказал, что вы пригласили меня на ужин, и, как он считал, потому, что вы хотели поговорить со мной о его работе над заданием.

— Ну, черти веселые, и что же это он тогда творит? — воскликнула она отрешенно, словно Рубена и не было в классе.

— Может быть, он хочет поговорить о том, что делает, с нами обоими.

— Но почему не тут, в школе?

— Он сказала, что вы заняты на двух работах, и мне легче прийти к вам.

— Я же тут, разве не видно?

— Я только передаю то, что сказал Тревор.

— А-а. Хорошо. Зачем же тогда он старается заманить вас?

Высказать это было рискованно, но Рубен решил: он, наверное, все же рискнет. Скорее всего, она после этого опять разойдется, но не беда, поскольку ее гнев его не донимал. Он был чистым и открытым, а приближение его можно было различить всегда.

— Вчера утром он спросил, женат ли я. А потом спросил, не хотелось бы мне жениться.

— И что?

— Я просто рассуждаю.

— Вероятно, ему было просто любопытно. Я вам говорю, этот ребенок знать не знает, когда надо рот на замке держать.

— Просто я подумал…

— Что?

— Просто я подумал, что Тревор пытается свести нас.

— Нас?!

Она, похоже, застыла на месте, все чувства разом отразились на ее лице, в ожидании, когда с ними разберутся. Еще один риск, еще одно уродство, в каком он себя открыто выставил. «Нас?! Вы, верно, шутите».

— Я сознаю, что мы — самая невероятная пара на свете, но ведь, в конце концов, он всего лишь мальчик.

Он следил, как она, превозмогая себя, неуклюже выбиралась из столбняка, вновь обретая способность говорить.

— Тревор никогда бы не сделал такого. Он знает, что его папка вернется домой.

— Всего лишь предположение.

— Вы почему вообще сказали, что придете ужинать?

— Почувствовал себя виноватым после вашего ухода в прошлый раз. Вы просили меня помочь разрешить трудности, возможно, порожденные моим заданием. Боюсь, я отнесся к этому без должного внимания.

Косо ворвавшийся через окно луч утреннего солнца охватил Арлин, превратив ее в самый яркий объект в классе. Он сияющей полоской улегся на просвете голого тела между юбкой и коротенькой кружевной безрукавкой. Незагорелая, беззащитная кожа, как у фарфоровой куколки. Что-то хрупкое, отправленное на полку из опасения, как бы не разбилось в руках. Она казалась такой беззащитной… пока не открывала рот.

— Я знаю, что не нравлюсь вам.

То было последнее, что Рубен ожидал услышать от нее, тем более что сам уже восхищался ею. Он почти всегда ощущал свою прозрачность, и все же окружающие, похоже, никогда не воспринимали его намерения верно.

Даже на близком расстоянии.

— Что дает вам основание так думать?

Она издала тот же звук, тот же грубый всхрап.

— Сами ж только что сказали, что мы — самая невероятная пара на свете. А что это означает, как не то, что вы глядите на меня свысока? — «Это значит, я считаю, что вы глядите на меня свысока. Это значит, я понимал, что вы так думаете, вот и вынужден был сказать так». Только у Рубена духу не хватало выговорить такое в ответ, а потому Арлин продолжала: — По-вашему, я слишком глупа, чтобы разглядеть, как вы на меня свысока поглядываете? Что ж, может, и нет у меня вашей образованности и говорить я правильно, как вы, не умею, только это не значит, что я глупа.

— Никогда не говорил, что вы глупы.

— А вам и незачем было.

— Никогда этого и не думал. Мне никогда и в голову не приходило исчислять, сколько в вас образованности. По-моему, на этот раз вы чересчур чувствительны.

— Какого черта вы знаете про то, что я чувствую?

— Когда доходит до сверхчувствительности, так я что-то вроде спеца. Короче, ничего из этого мной не предлагалось и, если вы не желаете видеть меня у себя дома, я не приду.

— Э-э, нет. Знаете, что? Так тому и быть. Сказать правду… — Рубен понял по ее заминке, по тому, как напряглось ее лицо, что, если она завершит эту фразу, то поделится с ним чем-то нелегким. Чем-то, что трудно другому поведать, а в особенности ему. — Сказать правду, не так-то мне удается поговорить с ним про это. Смогла бы помощью воспользоваться. В шесть часов?

Из книги «Говорят знавшие Тревора»

Я пошел к ней домой. Чего-чего, а такого я не ожидал. К ней домой. Вообще-то, всего этого, но в данном случае — к ней домой. И это понудило меня пересмотреть собственные ожидания и признать, что, по-видимому, в чем-то, немного, я и впрямь был повинен в том, что взирал на нее свысока. Хотя, Богу ведомо, я этого никак не желал.

Дом был скромен, но безупречно чист изнутри и снаружи, обустроен и обихожен. Ни единый росток не пробивался сквозь гальку подъездной дорожки. Ни единого подтека на окантованных белым оконных рамах. Не считая покореженного грузовика, торчавшего перед входом, все остальное в ее домашней ипостаси вызывало в памяти выражение, которое моя мать использовала применительно к себе: домом гордая.

Никак не ожидал, что она напомнит мне о матери.

Вообще я прилично нервничал. Ее гордость своим домом напоминала мне о гордыне, парившей за вспышками ее гнева. От этого возникало ощущение, будто меня одолели, ошеломили, словно бы я все силы растерял, ступив на газон у ее порога.

Она встретила меня в дверях, мучительно красивая. Надела такое пышное ситцевое цветастое платье, словно вполне серьезно воспринимала гостей к ужину. Я вошел в гостиную, держа в руке цветы, которые все никак не решался вручить ей. Озноб сковал. Все части тела сковал. Жутко много времени прошло, прежде чем кто-то из нас осмелился о чем-нибудь заговорить.

А потом, слава Богу, появился Тревор.

* * *

Как только Арлин убрала со стола тарелки, Тревор сбегал в свою комнату и принес калькулятор. Он отказывался объяснять задуманное им в течение всего ужина, потому что, по его словам, очень трудно что-то объяснить без калькулятора.

— Все это началось с того, чему меня папка научил.

При этих словах Арлин навострила уши и пододвинула кресло, словно собиралась смотреть на калькулятор через плечо сына.

— Помнишь ту загадку, которую он показывал? Помнишь ее, мам?

— Ну, я не знаю, милый. Он знал кучу загадок.

Тепло исходило от приятно наполненного желудка Рубена. Он смотрел через стол на них обоих и ощущал поразительную расслабленность. Поднесенные им цветы стояли в вазе на столе. Не розы: это было бы слишком личным, было бы чересчур. Букет, составленный из высушенных цветов и таких солнечных, вроде ромашек и прочих, которые он вручил с извинением за то, что первое впечатление, произведенное им, было безрадостным. То, чему предназначалась роль дружеского жеста, смутило ее и у обоих вызвало ощущение неловкости. Вручив цветы, он совершил ошибку, ту, которую, если бы смог, забрал бы обратно, а каждый взгляд на цветы в фарфоровой вазе напоминал ему: нет, не смог бы.

— Помнишь ту, про работу на тридцать дней?

— Нет, Тревор, кажется, не помню.

Голоса их доносились до Рубена как бы издали, он чувствовал, что как-то едва уловимо становится отстраненным от происходящего.

— Помнишь, он спрашивал: если работать на кого-то тридцать дней и иметь выбор — получать по сто долларов в день или получить один доллар в первый день, а потом каждый следующий день плата будет удваиваться — что лучше выбрать? Я выбрал по сто долларов в день. А он сказал, что я бы проиграл. Вот я и поработал на калькуляторе. Сто долларов в день за тридцать дней принесли бы три тысячи. Зато, если удваивать доллары ежедневно, то получишь в последний день больше пятисот миллионов. О разнице между этими суммами нечего и говорить. Вот так я и придумал свою идею для задания мистера Сент-Клера. Понимаете, я делаю что-то по-настоящему доброе для трех человек. А потом, когда они спрашивают, чем могут расплатиться, я говорю, что им придется заплатить другим. Еще трем людям. Каждому. Вот и получат помощь девять человек. Потом и им придется сделать добро — двадцать семь раз. — Мальчик обратился к калькулятору, отстукал несколько чисел. — Потом это вроде как расширяется, понимаете. До восьмидесяти одного. Потом двести сорок три. Потом семьсот двадцать девять. Потом две тысячи сто восемьдесят семь. Видите, как много становится?

— Но, милый. С этим есть одна маленькая трудность.

— Какая, мам?

— Уверена, мистер Сент-Клер объяснит тебе.

Рубен вздрогнул, услышав свое имя:

— Я?!

— Да. Скажите ему, что не так в его замысле.

— По-моему, твою маму расстраивает то, что, хотя само по себе желание помочь Джерри хорошее, она… обеспокоена. Ситуацией в целом.

— Нет-нет. Не то. Тревор, я знаю, что отчитывала тебя за Джерри, но потом мы с ним долго говорили. Возможно, на его счет я ошибалась. Он приятный и милый человек. Кроме того, думаю, у него уже есть, где жить. Уже несколько дней не показывался.

Тревор опять наморщил лоб и выключил калькулятор.

— Как сказать. Его типа арестовали.

— За что? — вдруг воскликнула Арлин, и голос ее прозвучал озадаченно. Рубен уловил в ее мгновенной вспышке подлинное огорчение, ощутил какую-то тоненькую связующую нить между ней и этим безликим человеком. Что-то, что, возможно, побудило ее — всего на миг единый — оказаться в команде Джерри.

— Точно не знаю. Я мимо его работы проходил. Там сказали, что он так и не вернулся после того, как зарплату получил. Сказали, что его взяли за какое-то там нарушение.

— Милый, мне жаль. Видишь, это то самое, что мистер Сент-Клер начал объяснять тебе.

Рубен снял салфетку с колен и бросил ее на стол. Это привычное обыкновение между Арлин и ее сыном, оно не только стало ему убийственно понятным, оно заодно и ему выходило боком. Вот, сыночек, мистер Сент-Клер, который расскажет тебе обо всем, о чем ты и слышать не хочешь. «Простите, мисс Маккинни. Если хотите, чтобы ваш сын поверил, будто люди в основе своей эгоистичны и безответственны, то придется вам самой убеждать его в этом». Он улыбнулся плотно сжатыми губами и покачал головой, не говоря ни слова.

Она жгла его взглядом, который сгорал в молчании. Только он уже не боялся ее гнева или вознамерился доказать это и ей, и себе самому, а вместо этого разглядел, что глаза у нее карие, почти одного цвета с короткими, по-детски пушистыми волосами.

— Ну что ж, Тревор, — произнесла она. — По-моему, это хорошая затея. Расскажи нам о ней побольше.

И Тревор принялся объяснять, помогая себе калькулятором, каким огромным делом это могло бы стать. Где-то на шестнадцатом уровне, на котором у него было уже вовлечено сорок три миллиона сорок шесть тысяч семьсот двадцать один человек, калькулятор оказался не в состоянии подкреплять оптимизм Тревора числами. Только мальчик был убежден: еще несколько уровней и числа окажутся больше, чем население мира.

— Тогда, знаете, что произойдет?

Арлин взглянула на Рубена, но тот и не подумал догадываться, желая услышать ответ от самого Тревора, мозг которого явно работал вовсю.

— Нет, милый. Что?

— Тогда каждому помогут больше одного раза. И тогда добро станет разрастаться еще быстрее.

— Вы как думаете, мистер Сент-Клер? — Арлин явно хотела, чтобы он хоть что-то сказал, но у него с каждой минутой убывала уверенность в том, что могло бы стать этим «что-то».

— По-моему, Тревор, это благородная идея. Большое усилие. Большие усилия ведут к хорошим оценкам. Как ты относишься к тому, что Джерри арестовали?

Тревор вздохнул. По выражению лица Арлин Рубен понял, что наконец-то верно справился с возложенной на него задачей.

— Ничего страшного, думается. Вот только мне придется все заново начать, вот и все. Все в порядке, в общем-то. У меня уже другие идеи есть.

— Какие, например, милый? — спросила Арлин сладеньким голоском, к которому всегда прибегала, когда расспрашивала собственного сына.

— Это секрет. Можно, я пойду?

Арлин опять перехватила взгляд Рубена, моля о чем-то. Словно бы не могла попросту сказать: «Нет, молодой человек, мы еще тут не закончили». Рубен только плечами пожал.

— Ладно, тогда беги, милый.

Тревор ринулся к своей спальне, но, когда он катил мимо Рубена, тот мягко ухватил мальчика за рукав и притянул к себе так близко, чтобы сидевшая через стол Арлин, как он надеялся, не услышала.

— Тревор, нельзя сдирижировать любовь.

— Что такое «сдирижировать»?

— Нельзя сделать так, чтобы она охватила кого-то другого.

— Это как-то связано с музыкой?

— Не всегда.

— А-а. Нельзя, да? То есть. А-а. Ладно. Впрочем, это не было моей идеей. Во всяком случае.

— Просто проверяю.

Рубен отпустил рукав, и мальчик исчез.

Рубен поднял взгляд и увидел, как в пристальном взгляде Арлин через стол возгорается смесь из напряжения, гнева и ракетного топлива, к которой он начинал премило привыкать.

— Что вы ему сказали?

— Это секрет. Вы позволите, я пойду?

Из дневника Тревора

Мама с м-ром Сент-Клером нравятся друг другу. Я это точно знаю. Вот чего сообразить не могу, почему они этого не понимают? Это ж так ясно, мне просто хочется как бы встряхнуть их и сказать: «Да признайте же это!» М-р Сент-Клер ей здорово бы подошел, по-моему. По-моему, он все свое сердце отдаст тому, кто скажет: «А знаешь, та половина лица, что у тебя есть, прелестна». Ну, знаете, типа стакан наполовину полон, вместо, ну, вы понимаете. У него от своего лица — одна печаль. По-моему, не будь этого, он охотнее признавался бы, когда ему кто-то нравится. С другой стороны, у мамы моей лицо классное, а она тоже не признается. Поди разберись!

Что, если бы мир и в самом деле изменился из-за моей затеи? Крутейшая бы штука вышла, а?! Тогда бы все сказали: «Кому какое дело до его лица, он лучший в мире учитель — вот в чем суть». Вот круто было бы!

Думаю, лучшее мое достижение в моей затее это миссис Гринберг. Джерри под арест попал, а м-р Сент-Клер говорит, что нельзя сдирижировать любовь, что звучит так, будто я пытался дирижерской палочкой во все стороны махать или еще что. Однако пока такое впечатление, что он как бы прав.

Кабы не садик. Садик от всей этой дирижерской ерунды никуда не денется.

 

Глава седьмая.

Миссис Гринберг

Ее покойный муж, Мартин, верил в чудеса, только рак его все равно прибрал. С тех пор как муж ушел, миссис Гринберг старалась вновь привнести эту веру, считая ее естественной для семьи, которой небесами предназначено жить в ее серо-голубом доме.

И в этот вечер, впервые за много лет, чудо сидело рядом с ней на садовых качелях, пока она потягивала охлажденный чай. Чудо улыбалось ей и сквозь нее, а она отвечала ему улыбкой.

Чудо в образе ее садика.

В последнее время ей во сне стало сниться, как она, проснувшись, потянется, расправит, превозмогая боль, пораженные артритом суставы, усядется поудобнее у окна и увидит, что, как по волшебству, садик ее вновь стал единым целым. А вот в сумерках прохладного весеннего вечера садик — одно целое. Кусты подстрижены, трава покошена, клумбы выложены свежей кедровой щепой, заново выровнены граблями, мешки с опавшими листьями и обрезками веток сложены у бровки и станут достоянием истории в день вывозки мусора.

Нельзя сказать, чтобы чудо было нежданным, потому что она изо дня в день следила за тем, как соседский мальчик все это делает. Всего на голову выше него, она стояла с ним рядом и показывала ему переплетения в розовых кустах, которые те умоляли проредить, и где опрыскивать, чтобы избавиться от тлей, и на пробившиеся сорняки, и на почвенный покров, которому требовались подкопка, полив и возможность расцвести.

Однако у чудес возможны и находятся посредники, решила она, и после заметила, что в этот вечер охлажденный чай на вкус слаще обычного, хотя и готовила она его в точности, как всегда, что от холодного стакана, руки не так ломит артрит, как то было привычно.

И, словно бы заглушая эту совершенную гармонию как раз в тот момент, когда она обрела ее, на дорожке появился ее сын, Ричард Грин, регулярно навещавший ее — в два месяца раз.

Как у женщины по фамилии Гринберг оказался сын с фамилией Грин, было выше ее понимания, однако таково было его узаконенное имя, хотя им она никогда его не называла. Сын отрекся от фамилии своего отца, ее покойного мужа, словно бы стыдился, и мысль об этом пронзала ей голову в точности как мигрень, всякий раз внедряясь в мозг и готовя место для последующей изнурительной боли. Сын вышагивал на манер Джеймса Дина (или хотя бы похоже на того), выставляя напоказ все свое «я» и никакого изящества, и с каждым разом, являясь с визитом, он все больше и больше походил на Элвиса с его большущими непослушными бакенбардами. Даже в прохладный весенний вечер он был одет в эту ужасную обтягивающую мышцы майку-безрукавку (не слишком-то уместную при его волосатых плечах) и, несмотря на убывающий свет, носил солнцезащитные очки.

Мальчик он был смышленый, Ричард, блистательный мальчик, но, похоже, без всякой отдачи, не то что соседский мальчишка, кто при совершенно простой внешности и средних умственных способностях все же производил обратное впечатление той самой своей готовностью быть там, где в нем нуждались.

В свои сорок два Ричард не был человеком усердным, не был он и серьезным (если не считать серьезностью встревоженность) да и не особо был расположен к веселью или помощи. Но, возможно, умственные способности не связаны с веселым усердием, вот только очень жаль, что ей уже поздно хоть на что-то променять умственные способности Ричарда. Похоже, их единственная подлинная цель состояла в том, чтобы терять любую работу, за какую он когда-либо брался: он мнил себя с избытком способным для всех и всяческих дел. А у матери больше не было денег, чтобы одалживать ему, да и не стала бы она делать этого, даже если бы деньги и были.

Он встал на ступеньке крыльца, держа сигарету между кончиками двух согнутых пальцев.

— Привет, мам.

— Ну как? Что скажешь?

— О чем это?

— О садике.

Он круто повернулся на каблуках своих кожаных, в два цвета, сапог и вздернул темные очки на голову, где прорастали начавшие редеть волосы.

— Проклятье. Ты заплатила кому-то. Я ж тебе говорил, что сам сделаю.

— Я не платила.

— Сама что ли сделала? Не смеши. Ты и руку-то в кулак не сожмешь.

— Соседский мальчик сделал это безо всякой платы.

— Очень смешно.

— А он — сделал.

— Это, должно быть, столько часов заняло.

— Он днями работал. Тебя как-то не случилось поблизости.

— Я тебе говорил, что сам сделаю.

— Говорил. Да. Вот только не сделал.

— Проклятье.

Он прошел в дом, включил телевизор, где шел повтор сериала «МЭШ», и, хотя мать бросила ему вслед просьбу потушить сигарету, он ее не услышал — или сделал вид, что не услышал.

И, когда она вошла за ним и обшикала всю опрятную гостиную освежителем воздуха с запахом хвои, он принялся горько жаловаться на запах, уверяя, что тот вызывает у него кашель.

* * *

Сначала он просто заглядывал поговорить, что уже было хорошо, миссис Гринберг и не ждала большего.

Она оказалась ближе к концу его маршрута развозки газет, и мальчик немного подправил его, чтобы ее дом оказался самым последним. Он оставлял свой большой, тяжелый старый велосипед по эту сторону дороги у нее на газоне, приносил газету прямо к двери и стучал, наперед зная, что для нее это послужит сигналом выйти и забрать газету.

Миссис Гринберг настолько понравилась вдумчивая забота мальчика, что она всегда предлагала ему прохладительной вишневки, которую специально для него покупала, и он сидел у нее за кухонным столом и беседовал с ней. Больше всего о школе, футболе, а потом о какой-то особой затее, которую придумал для занятий по обществоведению, о том, что ему нужны еще люди, кому он мог бы помочь, а она сказала, что у нее в садике надо бы поработать, а платить много она позволить себе не может.

Мальчик заявил, что ему вовсе платить не придется, а другим ей надо будет заплатить не обязательно деньгами, если только их у нее не полным-полно. Потом он нарисовал ей какие-то круги на кусочке бумаги, в одном из которых значилось ее имя, и объяснил ей, что такое «заплати другому».

— Это похоже на случайные проявления доброты, — сказала миссис Гринберг, но мальчик не согласился. Не случайные, совсем нет, в том-то и красота всей задумки, встроенной в прелестную схему сделки.

Было туманное субботнее утро, когда мальчик пришел (ровно в шесть, как обещал), и они стояли во дворе, возле ее беспокойного домика, с которого шелушилась серая и голубая краска, вдыхали запах сырого воздуха, и капельки с дубов над головой, падая, холодили, пробираясь до самых корней ее волос.

Мальчик трогал розы, словно цветы были щенками с еще не раскрывшимися глазами, или редкими старинными книгами с золотым обрезом страниц, и миссис Гринберг понимала: он полюбил ее садик и тот ответит ему любовью на любовь. И еще она понимала, что ей возвращается кое-что из того, чего не было давно-давно, и с чем слишком многое в ней уже распрощалось.

— Как у тебя идут дела с твоим заданием? — спрашивала она, потому что понимала, как это важно для него, как нравится ему побольше поговорить на эту тему.

Мальчик морщил лоб и говорил:

— Не очень-то хорошо, миссис Гринберг. Не очень-то хорошо. — И, помолчав: — Вы как думаете, может, на самом деле люди не станут «отплачивать добром дальше»? Может, просто возьмут и скажут, что отплатят, или даже сами захотят, а может, что-то выйдет не так или они, может, так никогда за это и не возьмутся?

Миссис Гринберг понимала, что эта задачка поистине терзала его разум, что это один из тех перекрестков детства, на которых в обличии Санта-Клауса навсегда формируется или разрушается вера, и этот мальчик слишком добродетелен, чтобы сбиться с пути.

Вот почему она сказала:

— Правдиво я могу говорить только за себя, Тревор, и говорю, что я действительно возьмусь за это и во всем отнесусь к этому с тою же серьезностью, с какой, я знаю, относишься ты.

Ей до сих пор помнится его улыбка.

В тот день Тревор работал до того усердно, что даже не останавливался ни разу, чтобы вишневки выпить, а когда закончил, миссис Гринберг попыталась сунуть ему в руку бумажку в пять долларов: сверх, отдельно и безо всякой связи с «заплати другому», — но он и слышать ни о какой плате не хотел.

Мальчик проработал в садике все выходные и еще четыре дня после школы и после развозки газет, он пообещал прийти на следующей неделе и покрасить ей ограду, наличники на окнах и перила крыльца двумя свежими слоями белой краски.

А она все гадала, заметит ли ее сын, Ричард, разницу.

* * *

Миссис Гринберг медленно брела в продуктовый магазин, расправляя скованные суставы и мышцы, понемногу привыкавшие к нагрузкам. Лишь бы выбраться из дому. Только представить, как это безотрадно, когда сын является навестить вас, а вы больше всего желаете оказаться где-то в другом месте.

Поздний сумрак лег на Камино, сквозь него жутковато пробивались светившие вполсилы фары легковых машин, когда она везла за собой плетеную проволочную сумку на двух колесиках, прыгавших на трещинах пешеходной дорожки. Миссис Гринберг всегда ходила одной и той же дорогой в один и тот же магазин самообслуживания, она чувствовала себя уютно в этой одинаковости.

Терри в тот вечер работала кассиром, а Мэтт паковщиком — два самых приятных ей человека на свете. Обоим не больше двадцати, но у них всегда была наготове улыбка для старой женщины, никакого снисхождения, всегда хватало ума спросить, что хорошего было у нее за день, как ее артрит, а главное, всегда выслушивали, когда она отвечала на их расспросы.

Миссис Гринберг купила двенадцать банок кошачьих консервов и пятифунтовый пакет сухого корма для бродячих кошек, которые прибивались к ней, прохладительную вишневку для мальчика, бутылку любимого пива Ричарда, чай и куриные грудки без кожицы, а еще кашу с отрубями для себя.

Она все время думала, что Терри и Мэтт это как раз те двое, на кого можно рассчитывать, что они, наверное, «передадут дальше», а еще, может быть, та милая леди из «Кошкиного дома» в Северном округе, станет подходящей третьей. Ричард взбесится, но, возможно, суровая любовь ему как раз и нужна, и с этой мыслью в голове миссис Гринберг вернулась к холодильному шкафу и поставила обратно на полку бутылку пива. Выпьет и вишневки или охлажденного чаю, а то и отправится домой, прихватив с собой свое курево и собственные денежные неурядицы.

— Добрый вечер, миссис Гринберг, — приветствовала Терри, проводя купленными товарами перед сканером. — Сегодня проезжала мимо вашего дома. Садик выглядит чудесно.

Похвала была приятна, у пожилой женщины душа возликовала, как после танца с симпатичным юношей, когда она еще в школе училась: кто-то еще, помимо нее, это заметил и не остался равнодушным.

— Ведь правда, чудо? — воскликнула она. — Это все Тревор Маккинни устроил. Такой хороший мальчик! Вы его знаете?

Терри о нем слыхом не слыхивала, зато ее явно радовал прямо-таки сияющий вид миссис Гринберг, так же как и Мэтта, чья улыбка, как в зеркале, отражала ее собственную, когда он паковал кошачью еду.

Он стригся по-модному, этот Мэтт, красивый юноша с высоко выбритыми волосами по сторонам головы и прядками подлиннее посредине, зато всегда был чист и свеж, будто говорил своим видом: я модерновый, но я не панк.

— Приятно видеть вас такой радостной сегодня, миссис Гринберг. — Мэтт заботливо загрузил купленное в сумку-каталку, так чтобы все держалось в равновесии и не вызывало хлопот в дороге.

Приятно было бы и на Мэтта посмотреть, когда тот обрадуется, только, увы, замысел таков, что ее тогда рядом не будет. Молодым людям нужно немного отложенных на черный день денег, на ученье в колледже, например, пусть даже их и не хватит, чтобы оплатить учебу, но, может, на книги с одеждой, да мало ли на что им заблагорассудится их потратить, поскольку миссис Гринберг чувствовала: и ей и ему можно верить.

А еще та милая леди в «Кошкином доме», она сразу же пустит деньги на стерилизацию котов с кошками и на другие ветеринарные расходы. В ее приоритетах никаких сомнений нет.

Да, подумала миссис Гринберг, вновь выйдя в бодрящий, напоенный свежестью вечер. Все верно. Завтра утром она первым же делом обзвонит кого надо по телефону.

* * *

Боль у нее в груди появилась, когда она возвращалась домой.

Не в сердце, а скорее в легких, как при приступе гиперемии, и миссис Гринберг часто останавливалась, чтобы перевести дыхание. Не такая уж она и старуха, напоминала она себе, только-только за пенсионный возраст перевалила, зато после утраты Мартина заметила, как тело ее стало само по себе сдавать, словно бы не оставалось у него сил ждать. Словно бы все, что защищало ее организм, перестало заботиться о защите и лишь поторапливало ее. Артрит с тех пор утроил свою хватку, и она становилась добычей любой пустячной заразы, вертевшейся вокруг.

Часто останавливаясь передохнуть, она сделала крюк (чего раньше не делала никогда), чтобы пройти мимо дома Тревора Маккинни. Такой приятный домик с округлой крышей под кровельной плиткой, в окружении растений, которые ничуть не выглядели чрезмерно разросшимися. Все портила эта покореженная, ужасная штуковина перед входом, напоминавшая жуткие останки после неприглядной смерти на шоссе. Миссис Гринберг представляла, как, должно быть, хотелось матери мальчика избавиться от этого ужаса, как хотелось ей вернуть былую простую красоту окружению ее жилища, возможно, она даже мечтала об этом так же, как и сама миссис Гринберг мечтала о своем садике.

Нынче вечером в доме гость, поняла она, остановившись дух перевести на тротуаре. Белый «фольксваген-жучок», отлично ухоженный, стоял возле дома. Новый поклонник. Хорошо. Прежнего она видела, и он не показался ей подходящей парой.

Ей было видно в окно ярко освещенной столовой его лицо — правую его сторону в профиль.

Хорошо одетый чернокожий мужчина, такой красивый и утонченный.

Что ж, тогда хорошо. Для них хорошо.

Миссис Гринберг надеялась, что мать Тревора не станет никого слушать, не позволит никаким мелким умишкам встать у нее на пути. Ее в свое время пытались отговорить выходить замуж за Мартина, потому что тот был евреем, только она не послушалась, и Мартин стал лучшим мужем, какого только может желать женщина. Хороший человек он и есть хороший человек.

Возможно, мать Тревора выйдет замуж. Славно для мальчика, если она это сделает. С матерью Тревора миссис Гринберг никогда не встречалась, но знала, что та ей понравилась бы, потому что… взгляните, что она произвела на свет своим чревом и своей любящей заботой. Мальчика, способного полюбить садик ради больной, скованной артритом женщины, у которой уже нет сил любить этот садик, как следовало бы.

— У вас там хорошая женщина, — тихонько выговорила она вслух, обращаясь к красивому, утонченному мужчине в окне, который, конечно же, не слышал ее. — Хорошая женщина с хорошим мальчиком. А вы заботьтесь о них. Я знаю, что вы так и сделаете.

Когда она наконец-то добралась до дому, запыхавшаяся и с болью в груди, Ричард, благодарение Богу, уже ушел.

Она приняла горячую ванну и улеглась, кашляя, в постель, зная: что бы ни случилось теперь, садик будет под присмотром. Крыльцо надо подкрасить. Завтра она сделает несколько звонков, кое о чем договорится. То, что потом, не имело значения.

Даже если то, что следом заберется в нее, будет гадостью: воспалением легких или азиатским гриппом. Даже если ей не удастся выкарабкаться на этот раз, это будет неважно. Все уже улажено или будет улажено к тому времени.

Сон наваливался как что-то тяжкое и всепоглощающее, похожее на утешительные уста смерти, какими они ей представлялись: обещающие ей встречу с ее Мартином и долгий, давно заслуженный отдых.

 

Глава восьмая.

Арлин

Она заглянула к Тревору пожелать спокойной ночи сразу же, как м-р Сент-Клер уехал. А тот уехал как раз вовремя, как по часам. Что вообще в этом человеке было такого, что всякий раз заставляло ее чувствовать, будто она на пароход опаздывает или что-то в этом роде, и почему ей никак не отделаться от мысли, будто он делает это нарочно?

Тревор, лежа в постели, делал домашнее задание.

— Должна на работу идти, милый. У тебя в телефоне номер цел?

— А то, мам.

— А телефон Лоретты?

— Наизусть помню. Знаешь, я не боюсь. Никогда не боюсь.

— Знаю, милый. Зато я боюсь.

— Мам, я большой мальчик.

— А то, милый. Ты у нас большой.

Она присела на край кровати, убрала пальцами кудрявые прядки со лба сына. Знала, что ему, наверное, не нравится то, что отдавало телячьими нежностями, какими одаривают детишек куда младше него, но сын недовольства не выказал.

Он до того походил на отца, что аж жутко делалось, даже взглядом своим потупленным, а ведь подними он его в тот момент да загляни ей в глаза, может, и пришлось бы ей отводить свой взгляд в сторону. Впрочем, он этого не сделал.

— Милый?

— Чего, мам?

— А ты не пытался…

— Что?

— Нет. Ничего. Должна идти.

— Нет, правда. Что?

— Не пытался ты… вроде как… свести меня с мистером Сент-Клером. Нет? Я просто уверена, что не пытался.

Эти (как у Рики!) глаза взметнулись и уставились прямо в ее, а ей как-то удалось не отвести взгляд.

— А что? Тебе он не нравится?

Ее будто кулаком в живот ударили, никак не меньше, когда она поняла: он пытался. Пусть и не было особой уверенности, отчего это кажется таким важным. И тут, глянув на домашнее задание Тревора, она увидела лист бумаги, на котором была изображена его задумка. Круги, как те, что чертил по грязи Джерри, тогда, между двумя кометами, когда мгновенная вспышка высветила им веру в жизнь, которую в самом деле можно изменить.

А то, может, и две жизни.

Круги на бумаги были пустыми, все, за исключением трех верхних. Первой волны. В один было вписано имя Джерри, а потом вычеркнуто, отчего Арлин вдруг сделалось бесконечно грустно, словно бы единый росчерк разом лишил Джерри его шанса. Во втором круге стояло: «М-р Сент-Клер», — и тоже было вычеркнуто, что тоже вызвало в ней какое-то чувство, хотя она ни назвать его не могла, ни отделаться от него. В третий круг было вписано: «Миссис Гринберг», — что, слава Богу, вовсе ни о чем ей не говорило. По крайней мере, эту самую миссис Гринберг не выносят вон с цветами, — во всяком случае, насколько Арлин было известно.

Поначалу ее собственные слова прозвучали не совсем правильно:

— Ну, вообще-то, Тревор, нет. Не думаю, что он мне по-настоящему нравится. Он на меня как-то нервно действует. А что? Он тебе нравится?

— Ага. Еще как.

— Почему?

— Не знаю. Думаю, потому, что ему можно всякое сказать. А он потом тебе всякое в ответ скажет. Просто и честно — разом. О чем ни подумаешь, можешь просто сказать. Это ведь здорово, правда?

— Ну-у, думается, так, только… милый, просто не могу понять, зачем тебе это понадобилось.

— По-моему, он одинок, мам. И, я знаю, ты тоже. И ты всегда говорила, что нельзя судить о людях по тому, как они выглядят.

— Да. Это верно. Нельзя. — Арлин так много узнавала из этих коротеньких разговоров с сыном. Он всякий раз клялся, что от нее чему-то научился, что только повторяет за ней, но как-то так получалось, что мудрость собственных советов, вышедших из его уст, заставляла ее каждый раз голову ломать, достаточно ли она мудра, чтобы следовать им. — И дело, милый, вовсе не в том, никак не в том, кто как выглядит, просто… ну, ты же не хуже других знаешь, что твой папка скоро вернется.

Поначалу Тревор не ответил, лишь взглянул на нее с таким выражением, что у нее будто под ребрами все сосульками поросло и дышать стало трудно. Если б ее принудили описать этот взгляд словами, то ее так и подмывало назвать его взглядом жалости, только наверняка сыну не хотелось быть таким жестоким.

— Мам. — Арлин не желала слушать того, что он скажет дальше, но язык не повиновался ее попыткам предотвратить неизбежное. — Мам. Уже больше года прошло.

— И что?

— Он не вернется.

А она-то так старалась уберечь свой дом от грязи этих слов, даже в самых глубинах своего уставшего разума не держала их, даже в четыре часа бессонного утра. И вот они прозвучали, и понадобились отчаянные средства, чтобы отбиться от них.

И Арлин сделала то, чего не делала никогда, никогда за все двенадцать лет: она подняла руку на собственного сына и наотмашь ударила его тыльной стороной ладони по губам. Пыталась удержать руку, еще не достигшую цели, но было уже слишком бессмысленно, слишком походило на устранение, а может, сигнал от мозга вовремя не прошел.

Сын глянул на мать с укоризной, ни хворостиночки не подбросив в разгоравшийся костер стыда, пламя которого уже грозило сжечь ее заживо.

Никогда больше не ударит она Тревора, клялась себе Арлин, никогда.

И тут же, обратив все к худшему, не в силах справиться с собственным стыдом, круто развернулась и бросилась прочь, оставив его одного.

* * *

От дыма у нее слезились глаза, как то случалось каждую рабочую ночь в ее жизни, как то не прекращалось с тех пор, как вернулся домой один только грузовик — на каком ни поездить, какой не продать, но за который надо платить по полной.

Конвей Твитти орал в динамиках музыкального автомата, что ей ничуть не нравилось и еще больше портило и без того гнусное настроение, лишь иногда становилось легче: рев перекрывался громкими голосами да звяканьем пивных бутылок.

Звяканье бутылок, запах пива — каждую ночь то был один крохотный шажок от всего, что она могла себе позволить. То и дело ни с того ни с сего пивной дух бил струей в нос, холодным слизняком заползал в рот, такой настоящий, осязаемый, что и выдумывать было нечего. Двадцать дней уже творилось такое, и каждая следующая ночь, казалось, давалась труднее, чем ночь прежняя.

Половину этого времени она звонила Бонни в три часа утра, пробуждала ее от крепкого сна, и Бонни ворчала: «Детка, бросай эту чертову работу». Только Бонни легко было ворчать, а где, скажите на милость, Арлин другую отыщет?

До чертиков расстроенная всей этой катавасией, она бешено злилась на самое себя за то, что выместила это на своем мальчике.

Драчливость теперь ей в кровь могла бы войти, как собаке, загрызшей своего первого цыпленка и возымевшей к тому вкус. Ведь всякий раз, когда этот горлан-деревенщина с бородой и татуировками по всему телу склоняется в проход и похлопывает ее по попке, рука так и норовит забыться еще разок: только на этот раз удар по морде был бы отрадой. Она то и дело бросала взгляд на часы, надеясь улучить минутку и, освободившись, позвонить Тревору, пока тот не уснул, но минутка такая, похоже, и не думала наставать.

И, если еще раз придется орать, чтобы ее расслышали в этом гаме, если еще разок придется просить, чтоб еще раз проорали заказ, только чтоб расслышать его ничуть не лучше, чем до того, ну, тогда она просто не знает, что сделает. Хотелось бы самой знать, что она сделает, только на самом-то деле — ничего не поделаешь.

Годы назад, тогда еще может быть. «Возможности» не таким уж бесполезным словцом было. А теперь есть мальчик, о нем думать надо. Убить себя, убить кого-то, рявкнуть боссу, чтоб катился подальше, — всего этого в ее меню уже много лет нет, может и навсегда ушло. Все ж, ей бы и одной работы хватило, если бы не этот чертов грузовик.

А потом она лопухнулась с заказом для девятого столика. «Бад», «Курз», какая им к черту разница, этому сборищу нерях, слишком пьяных, чтобы вкус-то почувствовать?

Она спряталась за спину Мэгги, сказав, что, подходящее на то время или нет, но у нее перерыв на пять минут. Ей жутко не нравилось работать с Мэгги, по сути, милой девушкой, всегда готовой помочь и приветливой, потому как Мэгги была здоровенной, неуклюжей дылдой с потешной фигурой, ее никому не хотелось ущипнуть, и на долю Арлин доставалось больше вольностей, от которых ей приходилось чаще увертываться и отбиваться.

Звонила она из кухни, ошарашивающей магистрали со снующими туда-сюда телами, обычно одними и теми же немногочисленными телами, ни одному из которых (не то что ей!), казалось, и дела не было до мерцающего жара над плитой или запаха шкворчащего масла.

Тревор ответил после четвертого звонка, еще немного, и у нее сердце остановилось бы.

— Милый, с тобой все в порядке?

— Конечно, мам. Со мной всегда все в порядке.

— Ты уже спал?

— Нет еще. Но через минуту лягу. Я книгу читал про Вторую мировую войну.

— Тревор, я так виновата. Я говорю, я очень, очень виновата. Я говорю, мне так стыдно, что я ударила тебя, просто выразить не могу. — Арлин примолкла, надеясь, что что-нибудь, что угодно, избавит ее от обязанности продолжать. — Я что угодно сделаю, чтобы загладить это. Все что угодно.

— Ну-у.

— Что угодно.

— Думаю, на такое ты не пойдешь.

— Что угодно.

— Отвезешь меня Джерри навестить?

«Ого! Только и всего-то, а?» Вас, спросила она тогда Джерри, не тошнит от таких моментов, когда появляется ощущение, будто все мы одни и те же? Нет, Джерри они нравились. Очевидно, на Арлин накатывал один из таких тошнотворных моментов. Того рода, когда ты видишь человека, который гнусно тебя кинул, по-настоящему все с грязью смешал — и вот ты ему прямо на глаза попалась. А ты только и видишь, что ту же самую горечь и напряг, какие тебе самой известны, и незачем объяснять, как мог человек с благими намерениями натворить всю эту гнусь.

Вот так как-то Рики заявился после того, как с женой своей, Шерил, помирился, поступок отвратительный, мерзкий, а на вид — тот же самый мужик, только чуть больше усталый, чуть больше озабоченный и пришибленный.

— Ты хоть знаешь, где он?

— Сможем выяснить.

— Ладно. Ладно, отвезу, но сейчас я должна на работу вернуться, Тревор. Будь хорошим мальчиком. Почисти зубы.

— Мам.

И Арлин быстренько дала отбой, избавляя себя от признания в том, что обращается с сыном как с трехлетним малышом всякий раз, когда оставляет его одного на ночь.

Кухонная дверь распахнулась под ударом ее плеча, открыв ей путь туда, где громче громкого пел Рэнди Трэвис и где столбом стоял запах пива и потных мужиков. Слишком долгие часы, слишком куцая зарплата. Никакой возможности выспаться. «Только продержись до трех, Арлин!» А потом, следуя зову мудрости, постарайся не замечать, как уходит этот невозможный мир, а когда и если он и впрямь наступит, то принесет с собой одно только завтра, еще один рабочий день. Еще один день без пива.

* * *

У женщины в приемной окружной тюрьмы накрашенные кроваво-красным лаком ногти были до того длинными, что по клавишам она стучала карандашом с ластиком на конце. Сидела она нога на ногу, в коротенькой юбке в обтяг, жевала свою жвачку в такт клацающим звукам клавиш. Арлин это раздражало, и она покрепче вцепилась пальцами Тревору в плечо.

— Имя?

— Арлин Маккинни.

— И вы здесь для свидания с…

— Джерри Бускони.

— Могу я взглянуть на документ, удостоверяющий вашу личность?

Арлин сунула через стойку водительские права, что сделала с отвращением, потому как на фото она выглядела просто жуть. Вообще-то ей казалось, что женщина, может, и ухмыльнется на ее счет, хотя она понимала: наверное, воображение у нее малость разыгралось.

— Ожидайте там, — произнесла женщина, возвращая права и указывая одним из своих потрясающих ногтей.

Казалось бы, вполне простая просьба. Пока Арлин не испробовала. И выяснила, что ей с Тревором предстоит ожидать не в одиночку, как она себе воображала, а в комнате, где было полно чумазых детей, какой-то старик храпел, разинув рот, сидели женщины с браслетами (настоящими и татуированными) на лодыжках, прокуренными до черноты зубами и глазами, застланными кровавой мглой утраченных иллюзий. Были и стеснительные женщины, уставившиеся в пол, будто в ожидании, что их побьют, с назойливыми малышами и сопливыми младенцами.

И без свободных стульев. Только ничего другого не было предложено, вот и стояли они с Тревором в углу. Арлин вцепилась сыну в рукав, терзаясь от мысли, что все эти люди подумают, будто Джерри ее муж, а если так, то с чего бы это ей так уж и противиться тому, что подумают.

Прошло десять минут, и каждая воспринималась как целый день, потом их впустили в помещение, где стоял длинный стол с длинным рядом стульев, перегородками из плексигласа и телефонами. Прямо как в кино. Мужчины в оранжевых одеяниях занимали противоположную сторону, брали телефонные трубки, а женщины плакали, прижимали ладони к стеклу — прямо как в кино.

Еще несколько томительно долгих минут.

Никаких новых заключенных, никакого Джерри, только еще больше ожидания, еще больше тисканья руки Тревора, может, так сильно, что и до боли.

За перегородкой появился надзиратель, протискивавшийся позади ряда заключенных (все, к горькому сожалению Арлин, казались на одно лицо, ей такое знакомое). Она подалась вперед и постучала по стеклу, охранник в форме взял телефонную трубку:

— Нелады?

— Что стряслось с Джерри Бускони?

— Он не выходит.

— Что вы хотите этим сказать — «не выходит»? Мы с сыном приехали сюда черт-те откуда навестить его.

— Не можем убедить его выйти на свидание. Говорит, он не в настроении.

«Не в настроении! Джерри Бускони не в настроении увидеться с мальчиком, который всегда был в настроении отдать ему все заработанное нелегким трудом после школы. Настроение — это сильно. Это роскошно. Да-а, здорово, ничего не скажешь».

— Я могу записку оставить?

— В приемной.

— Спасибо.

Джерри!

Не могу заставить себя выговорить «уважаемый», потому как в данный момент ты для меня вовсе не уважаемый. Могу простить тебе то, что ты попал за решетку, потому как все мы косячим, и я не исключение. Но этот мальчишка, который помог тебе и рассчитывал на тебя, приехал сюда проведать, как у тебя дела, а ты не в настроении. Что, по-моему, делает тебя восемнадцатью разновидностями гнусной дешевки.

Мне всегда легко взбеситься из-за него, по сути, это что-то вроде из присущего мне, только правда в том, что бешусь я еще от того, что ты и мне наделал. Понарассказывал мне про всякие свои надежды и мечтания, так что не мог мне не понравиться, оно ведь было бы куда легче, если б ты мне никогда не нравился или никогда не вызывал во мне доверия — так ты даже эту малую отраду у меня отнял.

Не многие вызывают у меня доверие, а потом, когда я делаю исключение, похоже, всякий раз оказывается, что не тому доверяюсь.

Уноси свою жалкую задницу отсюда и после сделай, что обещал, для моего мальчика и его школьной затеи, которая очень важна для него.

Только знаю, не сделаешь, потому как ты драпарик, наркоша несчастный, чего я не в силах простить, ведь люди могут измениться, пусть даже и кажется, что у них это не выйдет, но, если сегодня, ты нам в лицо посмотреть не можешь, это говорит о многом, что ты натворишь потом.

Я не верю в падающие звезды, а если и верила когда-то, то больше верить в них не стану, и это то, что ты сделал нашей семье.

Пораскинь мозгами об этом, пока будешь тюремное бельишко стирать в тюрьме штата, куда, как говорят, тебе на следующем автобусе ехать.

Мой парень хочет приписать что-то к этой записке, когда я закончу, а я уже закончила.

Арлин Маккинни.

Привет, Джерри.

Надеюсь, ты в порядке и еда не слишком противная. Вам дают телевидор посмотреть? Напишешь мне, пожалуйста, из тюрьмы штата? Никто мне раньше такого не делал.

Ну, пора идти. Мама сердится.

Твой друг Тревор.

Из дневника Тревора

Вот я думаю, куда уходят люди, когда умирают. Должны ж они куда-то уходить. Правильно?

Было бы очень странно, говорю, думать про миссис Гринберг, будто ее нигде нет. Слишком уж было бы грустно. Так что, я считаю, она все равно есть где-то там. Потому как считаю, что могу думать об этом, что захочу. Потому как заметил, все думают об этом по-разному. Вот, как мне представляется, это и означает, что можно думать, что хочешь.

Понятно, мне, значит, надо будет за тем садиком ухаживать, чтоб он и впрямь красивым оставался. А еще кошки! Елки! Только вспомнил. Кому-то ж придется кормить всех этих диких кошек. Хотел бы я знать, сколько кошачья еда стоит.

Короче. Знаете, что? Даже если так, то все равно грустно.

 

Глава девятая.

Рубен

Он уже три месяца жил в этом доме, но все вещи так и стояли не распакованными. Почти все. Большая кровать была собрана, поставлена и застлана, ему удобно было на ней и тетради проверять, и есть с колен, и новости смотреть.

Сквозь море коробок Рубен пробрался на кухню, взял из холодильника небольшую картонку с мороженым и так, стоя, стал есть прямо из картонки пластиковой ложечкой, кошка кругами терлась о его ноги. От этого одиночество воспринималось еще острее, но, коли на то пошло, и от всего нераспакованного — тоже.

Зазвонил телефон, найти который оказалось нелегко.

Звонил Тревор.

— Ничего, что я вам домой звоню? Мне номер в справочной дали.

— Тревор, что-то случилось?

— Ага.

— У тебя неприятности какие-то? Мама твоя дома?

— Ничего такого. Я в порядке. Просто затея моя… как-то все нехорошо получается. Совсем. А стало куда хуже. Плохое кое-что случилось. Я могу с вами об этом поговорить?

— Разумеется, Тревор.

— Отлично. Вы где живете?

Этого Рубен не ожидал. Он опустил трубку и глянул вокруг.

— Тревор, может быть, мы встретимся где-нибудь, скажем, в парке. Или в библиотеке.

— Да ладно. Я на велосипеде доеду. Вы где живете?

Так что Рубен дал ему адрес: на Росита, сразу как съедешь с Сан-Анселмо, — а сам при этом думал: ведь не пятидесятые на дворе, когда общественное доверие было таково, что ученик мог ходить домой к учителю, не вызывая ни в чьей голове сумасбродных или ложных мыслей. Но он не успел обдумать этого достаточно быстро или вполне основательно: Тревор уже положил трубку и был на пути к нему.

А поговорить вполне и на крыльце можно.

Для пущей осторожности он позвонил матери Тревора, чей телефон нашел в справочнике, чтобы объяснить, где находится Тревор и почему. Дома ее не оказалось, а Рубен представления не имел, работает ли она по субботам, но оставил сообщение на ее автоответчик. На всякий случай.

Потом, глянув вниз, понял, что он все еще в трениках и небрит. Успел переодеться в чистые джинсы с белой рубашкой и побриться до того, как приехал Тревор. Много времени это не заняло. Бороду он отращивал только на правой стороне лица.

* * *

Тревор плашмя бросил велосипед на газон Рубена. Учитель понял, что прежде никогда на своей памяти не видел мальчика таким расстроенным. А тот поднялся на нижнюю ступеньку крыльца в шортах цвета хаки и футболке болельщика «49-х».

— Миссис Гринберг умерла.

— Соболезную, Тревор, — произнес Рубен, предлагая мальчику стоявший на крыльце стул. — Проходи, садись и расскажи мне о ней. Кем она была для тебя.

— Я ее включил в свою затею по заданию. Она была типа моим последним шансом. — Тут мальчик осекся, словно застыдившись, и сел на предложенный стул. — Не так как-то сказал. Я не про то, что огорчен из-за своей затеи. Когда, говорю, она умерла и всякое такое. Это не так. Это и так, и так. Она, хочу сказать, по-настоящему собиралась заплатить другому. Она мне говорила. А потом умерла. Сегодня утром я приехал к ее домику. Я всегда относил газету прямо до двери. Но последние пару дней ее как бы не было дома. Но она все время дома сидела. А сегодня еще и суббота, вот я и ждал. А потом почтальон пришел и сказал, что миссис Гринберг не брала почту из ящика уже три дня. Он сказал, что в почте и ее ежемесячный чек лежит, что вовсе на нее не похоже, она их сразу же забирала. Тогда мы постучали к соседям, те вызвали ее сына, он приехал и открыл дверь. А она лежала в постели, просто как будто спала. Только она не спала. Она умерла.

Треор умолк, переводя дыхание.

Для Рубена настала трудная минута. Трудная минута наступала всякий раз, когда от него требовалась сочувственная поддержка, требовалось выразить участие либо понимание. Не потому, что в нем не было ни сочувствия, ни участия, ни понимания. Загвоздка состояла в том, как передать бывшее у него внутри в душу кому-то другому.

— Сочувствую, Тревор. Представляю, как это было тяжело для тебя.

— Задание уже почти сдавать пора. Джерри в тюрьму посадили. Он даже не вышел к нам, когда мы его навестить приехали. И мама моя все еще думает, что папка вернется. Вся затея рухнула, мистер Сент-Клер.

— Что-то я не очень понял про имевшее отношение к твоей маме. — Наполовину-то он понял, но надеялся, что Тревор объяснит полнее.

— А-а. Ну-у. Это неважно. Но что мне со своей затеей делать?

Рубен покачал головой. Больно видеть, как из кого-то вышибается идеализм. Едва ли не так же больно, как когда теряешь свой собственный.

— По-моему, тебе надо будет просто сообщить, на что ты свои усилия направил. Я оцениваю усилия, а не результаты.

— Я хотел, чтобы были результаты.

— Мне это известно, Тревор.

Учитель не сводил глаз с пальцев мальчика, теребивших край обшлага на шортах.

— Мне не нужна была просто хорошая отметка. Я на самом деле хотел, чтобы мир стал лучше.

— Мне это известно. Это трудное задание. Боюсь, как раз это и составляет часть заключенного в нем урока. Все мы желаем изменить мир, и когда-нибудь нам надо уяснить, что сделать это труднее, чем мы думаем.

— Мне, по правде, очень жалко миссис Гринберг. Она была очень славная леди. Думаю, на самом деле не такая уж и старая. То есть вроде бы старая. Но не такая старая. Мы с ней разговаривали.

Рубен, подняв взгляд, увидел, как у бровки остановился старый зеленый «додж-дарт» и из него вышла Арлин Маккинни. Увидев ее неожиданно, он почувствовал, как кольнуло болью и в без того болевшем месте. За немало лет именно она ближе всего подвела его к мысли о свидании с женщиной, она же свела на нет попытку любовного романа, хотя он и не намеревался пролезть в его герои — да и она тоже. Свидания подлинного не получилось, зато теперь неловкость была настоящей.

Он следил взглядом, как она прошла по дорожке, как взошла к нему на крыльцо. Решительность нужна, чтобы прикрыть человеческие слабости. Полная внешняя уверенность. И тут, в самый первый раз, он ошарашенно понял, до чего же они на самом деле похожи.

«Я знаю, что не нравлюсь вам, — скажет она. — Знаю, что смотрите на меня свысока». Так оно и было. Он защищался от нее, поскольку считал, что она видит в нем урода. Она защищалась от него, поскольку считала, что он видит в ней дурочку.

Потрясение было настолько велико, что ему захотелось разделить его с ней. В ту долю секунды он почувствовал, что смог бы донести осознанное, если бы они были одни.

И не вспомнить, когда он в последний раз видел самого себя в ком-то другом. Оно изменило его, это простое наблюдение, словно бы его столкнули с края высокого здания, заставив задуматься, а не слишком ли поздно возвращать себе старое свое одиночество.

— Вот что, Тревор, — сказала она, — не сомневаюсь, что мистер Сент-Клер нашел бы кое-что получше, чем выслушивать про твои беды, в такое чудесное субботнее утро. Поговорить ты можешь и со мной.

— Тебя дома не было. — Тревор потупил взгляд, разглядывая свои поношенные кроссовки.

— Я не против, мисс Маккинни. В самом деле. Просто хотел, чтобы вы знали, где он.

— Что ж, спасибо вам за это, но нам пора.

Она махнула сыну рукой, и тот послушно пошел за нею с крыльца.

— Арлин. — Рубен даже не представлял, что окликнет ее, и вовсе не собирался обращаться к ней по имени. Должно быть, ее это тоже удивило. Арлин круто развернулась и посмотрела на него долгим-долгим взглядом. По-настоящему вгляделась в него, как будто увидела что-то, чего не замечала прежде. А тут разглядела. И ему стало не по себе от этого ощущения, что его видят насквозь.

— Тревор, подожди меня в машине, — тихо сказала Арлин и вновь поднялась к Рубену на крыльцо.

Встала до странности близко. Упование тяжко сдавило Рубену грудь. Представление, будто он способен выразить то, что ему открылось, уже ушло, и все же иного выхода, как постараться, у него не было.

— Когда вы впервые познакомились со мной. И еще подумали, что я смотрю на вас свысока. Просто хочу, чтобы вы кое-что поняли.

Она терпеливо ждала, слегка повернувшись к нему. В ней брезжило такое дивное упование. Она не испытывала к нему неприязни. Просто хотела понравиться ему. Это у нее было на лице написано.

— Знакомиться, встречаться с людьми мне тяжело. Я очень чувствителен к… Вот. Склонен думать, что вызываю у людей отвращение. Нет, в самом деле. Но. Я защищался. Вот что я стараюсь высказать. Я не смотрел на вас свысока. Я защищался, поскольку считал, что вы взираете на меня свысока.

— Правда? — Обнаженный до нервов, неосторожный вопрос.

— Правда.

— Ну, спасибо вам. Это приятно. — Она двинулась к перилам крыльца, глянула на машину и своего ждущего сына. — Нет, правда, приятно. Я ценю то, что вы сказали. По правде, как-то смешно выходит. То есть, стоим вот, а от нас друг на друга только холодом веет. Вы не считаете меня глупенькой? По правде?

— Совсем нет.

— Я не так хорошо говорю, как вы. Не так складно, я имею в виду. А могла бы, думается. Я знаю, как полагается говорить. Просто, вроде как отвыкла. Может, вы бы пришли к нам опять как-нибудь вечером поужинать.

— Может быть.

«Может быть?» — Рубен сам подивился, услышав, что произнес. Может быть. Вообще-то ему хотелось сказать «нет». Теперь, когда она обратила на него свой взор, по-детски полный надежды, когда она польщена, что завоевала его одобрение, он уже не мог держаться вдали от нее.

Какое-то время она пристально смотрела на него, потом решительно направилась к машине и уехала, не сказав ни слова.

«Вот так. Такие, вот, дела, — подумал Рубен, сознание которого оказалось в плену своего рода смиренной иронии. — Так оно было, так оно и будет».

Какое ж это облегчение — знать, что ничто и никогда на самом деле не меняется!

Из книги «Другие лица: кто еще претворил идею в Движение»

Мой друг Лу из Цинциннати был геем. Иногда, вечерком, мы с ним выбирались куда-нибудь выпить пива и поболтать о том, как дела идут и что у кого не клеится. У Лу-то не клеилось потому, что была у него дурная привычка клеиться к парням, которые этим не занимались. Не были геям, то есть. А у меня не клеилось со своей тягой, чтобы меня… какое слово я подыскиваю? …Избрала, сделала другом, узнала и поняла привлекательная женщина, которой я понравился и которая сочла бы меня надежным. Надежным. Ведь именно таким каждый одинокий мужчина, половой лишенец, хочет, чтобы видела его женщина, верно? Надежным. Меня просили сводить в кино, на ужин. В точности похоже на ухаживание. Если чем и отличалось от ухаживания, то хотел бы я, чтобы кто-нибудь объяснил — чем. В конце вечера я получал поцелуй в щеку. Всегда — в одну и ту же щеку.

Гормоны ярились. Во мне, то есть. И как раз в то время, когда я бывал безнадежно, без памяти влюблен и с трудом скрывал это, она выговаривала нечто вроде такого: «Ты мне нравишься как друг, Рубен. У нас такая славная дружба. Давай не портить ее». Славные женщины (в большинстве своем), так что мне приходилось считать, что они просто не представляли себе, насколько были жестоки. Ведь сиди хотя бы в одной из них чудовище, способное нарочно бить так подло, думаю, я бы это понял.

Короче, в тот вечер мы с Лу пивком баловались. Я тогда еще даже не знал, что он гей. Я рассказывал ему про себя, из того, что полегче, из давнего прошлого, менее болезненное. То, над чем можно и посмеяться немного, поскольку те самые «грядущие года» уже отгремели.

— Ты понятия не имеешь, что значит чувствовать такое, — говорил я, не сознавая, кому я это говорю. — Никто не понимает. Проникнуться до глубины чувств к кому-то и узнать, что им твои чувства совершенно отвратительны.

И Лу засмеялся, заказал еще по пиву и рассказал мне про себя самого. Вот тогда я и узнал. И понял к тому же, что ему известно, как чувствовать такое.

— С чего тебя на нормальных-то ребят тянет? — спросил я.

Лу плечами пожал.

— Не знаю. Просто их до чертовой матери больше вокруг.

Я надолго замолк, а потом сказал:

— Лу. Ты ж меня не имел в виду, а? Ты ж не к тому речь вел, будто ко мне теми самыми чувствами проникся?

Не то, чтобы мне стало бы мерзко, если так оно и было (дружить бы с ним я, разумеется, перестал), но мне нужно было знать, быть уверенным, что я не бесчувствен, сам того не понимая.

— Черт, Руб, нет, — ответил он. — Ты, на мой вкус, несколько безобразен. По-моему, мы должны просто оставаться друзьями.

— Что ж, отлично. Иное было бы совершенно отвратительно.

Мы тогда выдавили из себя смех, и переливы его смеха звучали до того забавно и глупо, что понуждали меня хохотать только для того, чтобы услышать их. Я пытался остановиться, но, когда я уже взял себя в руки, Лу вновь залился и мы расхохотались с ним по-новой.

А потом вдруг посерьезнели, как-то так — разом, на меня навалилась такая усталость, какой я в жизни не испытывал, захотелось пойти домой. Словно бы ни с того, ни с сего я осознал: ни черта в этом нет смешного.

* * *

Тем бы все и закончилось тихо-мирно, если бы вечером следующего четверга он не столкнулся с ней на рынке. Просто встал в длинную очередь в кассу со своим мороженым, с упаковками полуфабрикатов для ужина на скорую руку и вдруг обнаружил, что смотрит ей в затылок.

Рубену казалось, будто можно тихо смотреть кому-то в затылок, оставаясь незамеченным, но он оказался явно неправ, поскольку Арлин тут же обернулась.

— А-а, вы, — произнесла она. И все. Снова отвернулась, и оба они томились в мучительном молчании, завороженно следя за простыми движениями Терри и Мэтта, которые проводили товары через кассу и паковали их.

На выходе из магазина она мимолетно глянула на Рубена через плечо.

Потом вышла, и он вздохнул глубоко, как человек, выбравшийся на свободу из могилы, избавившийся от неминучей опасности.

Он увидел ее на стоянке: поджидала, опершись о его машину.

— Знаете, в чем ваш недостаток? — спросила.

Спросила прежняя Арлин, и у Рубена на душе стало легче от ее возвращения, той маленькой шаровой молнии негодования, всегда готовой дать ему нагоняй то за одно, то за другое.

— Нет. Не знаю. В чем мой недостаток?

— В том ваш недостаток, что вы очень уж торопитесь думать, будто никому не нужны, вы никому даже возможности такой не оставляете. Я не успела бы вас отвергнуть, если б попыталась. Вы для меня слишком быстры.

— Благодарю вас, Арлин. Очень познавательно.

Он пошел к водительской дверце, и она, как он и рассчитывал, отстранилась от машины, уступила ему дорогу. Рубен положил купленное на пассажирское сидение, сел за руль и захлопнул дверцу. Только Арлин не ушла. Она стояла возле его окна, пока заводился движок, и, прежде чем Рубен успел отъехать, постучала в стекло.

Он наполовину приоткрыл окно.

— Так что, — выговорила она. — Вам угодно пойти на свидание или как?

— И да, и нет.

— Это что еще, черти веселые, за ответ?

— Честный. Что вам угодно, чтобы я сказал?

— Мне угодно, чтоб вы сказали: «Арлин, в воскресенье вечером я ничем не занят. Может, сходим с вами в кино?» — или еще что.

Рубен вздохнул. Поставил «фольксваген» на скорость, снова заглушил двигатель.

— Арлин, не хотели бы вы пойти в кино в воскресенье?

Он этого не хотел, но получилось так, что слова прозвучали раздраженно, как у малого ребенка, которого заставили попросить прощения, когда он ничуть не чувствовал себя виноватым.

— Да, хотела бы. Только об заклад бьюсь, я еще пожалею, что эту кашу заварила.

— Я тоже на это пару долларов поставлю, — пробурчал Рубен, только он уже полквартала проехал, прежде чем произнес эти слова.

 

Глава десятая.

Арлин

Лоретта сидела у Арлин на кухне, пила кофе и смахивала со лба уйму густых белокурых волос. Арлин прикинула: будь у нее такая же копна, она бы тоже дурачилась с волосами почем зря, только у нее таких никогда не будет, к тому же, пусть и легко стать такой блондинкой, как Лоретта, но она предпочитала то, что ей природой отпущено.

— Я говорила тебе, что он черный? — спросила Арлин.

— Нет, — отозвалась Лоретта.

— А-а. Так он черный.

— И что?

— Не знаю. Просто к слову пришлось.

— Тебя это трогает?

— Не знаю. К слову пришлось, вот и все. Ну, про лицо-то его я тебе говорила.

— Я уж со счету сбилась, сколько раз. Тебя это напрягает.

— Да нет. Не очень-то. Поначалу, может.

— За дурочку меня держишь?

— Время прошло, я вроде бы как к нему привыкла. Больше как-то и не думаю об этом.

— Ну, а как, когда вы, так сказать, сближаетесь? Тебя тогда это напрягает?

Арлин вскочила со стула, метнулась к раковине и принялась мыть чашку, которая все еще была наполовину полна кофе, дожидавшегося, когда его выпьют. Выговорила через плечо:

— Знаешь. Скажу тебе по-честному, по правде. До такой близости у нас еще не доходило.

— А как, когда он тебя целует? — Лоретта терпеливо ожидала ответа, Арлин даже удивилась, как долго пришлось ждать, пока подруге надоест. — Ты ж не будешь говорить, что ни разу его не целовала?

— Не буду говорить?

— Ты с ним гуляла четыре раза. Не думаешь, что рано или поздно это начнет угрызать его чувства?

— Ну, я знаю, Лоретта, что ты этому не поверишь. — Арлин выплеснула кофе и вновь уселась, придвинулась к подруге и по-девичьи заговорщицки произнесла: — Тут не за мной остановка-то.

— Ты права. Я тебе не верю. Скажи… Только не пойми мой вопрос неправильно. Я задавать его тебе пока не решалась. Ты вообще-то накой с этим парнем встречаешься? Даешь Рики отлуп?

— Нет, конечно!

— Тогда зачем?

— А по-твоему, зачем? Ты-то как можешь меня даже спрашивать об этом?! Лоретта, уже больше года прошло. У меня что, по-твоему, потребностей нет? А потом, будет и Рики добрый урок, когда он вернется, а я с другим. Вот что он получит.

Лоретта откинулась на спинку стула, куда более театрально, чем надо было.

— О-хо-хо.

— Что «о-хо-хо»?

— Да то, подруга, что гаже причины встречаться с парнем я не слыхивала.

— Как это? Я ни про какую причину ничего не говорила.

— Потому как «будет Рики добрый урок».

— Это теоретически говоря.

— Стало-ть, этот парень всего лишь для секса на пересменок?

— Ага, я понимаю, какое для парней это тошнилово.

— Для некоторых парней, может, и тошнилово.

— Ни для единого, с кем я встречалась.

Арлин подняла взгляд и вдруг увидела стоявшего в двери кухни Тревора.

— Тревор, и давно ты стоишь там?

— Я только проснулся.

— Не смей ни за кем так подглядывать.

— Я просто завтракать пришел.

— Поди отсюда и поиграй, ладно?

— Я еще не завтракал.

— А-а. Хорошо. Садись, сейчас я тебе что-нибудь соображу.

Явно недоумевающий Тревор сел за стол, упершись подбородком в сведенные руки.

— Ну, как бы то ни было, — продолжила Лоретта. — Нельзя держать парня для того, чего от него не получишь.

Тревор навострил уши.

— Вы о ком говорите?

— Тревор, тебя это не касается. Лоретта, у детишек длинные ушки, если ты улавливаешь, о чем я.

Лоретта пожала плечами и подставила под кофеварку свою чашку, вновь наполнив ее.

— Как бы то ни было. По мне, тут, похоже, проблема личная. Я б на твоем месте поговорила с Бонни.

— Лоретта, говорить не о чем. Брось это.

Арлин положила перед сыном два поджаренных в вафельнице хлебца, потом выбежала в коридор и по телефону из спальни позвонила Бонни. Подсоединился автоответчик, и она оставила сообщение, что у нее личная проблема, которую хотелось бы обсудить.

* * *

В передвижном двойной ширины домике Бонни она знала путь покороче через все безделушки и рукоделия, острые иголки и перья, выдувное стекло и фарфоровых клоунов. Бонни любила вещи и во множестве держала их по всему дому, так, чтобы никогда ни в чем не было недостатка. Арлин удобно устроилась на мягком диване в гнездышке из покрытых вышивками подушек.

— Итак, — сказала Бонни. — Ты наконец-то бросила эту паршивую «Лэйзер Лаундж».

— Ага. Тут пришел один и купил у меня двигатель за восемьсот долларов, так что мне на два месяца вперед хватит расплатиться со всем.

— А через два месяца? Тогда что?

— Я по мосту пойду, когда до него дойду. По крайности, отосплюсь вволю, а уж потом волноваться стану. Я не об этом пришла поговорить.

— Откуда у тебя могут взяться проблемы в отношениях? Помнится, мы говорили: никаких новых отношений в первый год.

Арлин вздохнула и принялась разглядывать потолок.

— Ну-у, извини, Бонни, но то один-единственный раз, когда я не сделала того, что ты мне велела.

— Один раз?! — резкий голос Бонни сиреной разрезал воздух. Будь во дворе собаки, они бы, представила Арлин, тот еще вой подняли, но на стоянке передвижного дома Бонни никаким собакам появляться не позволялось. — Деточка моя, ты где считать училась? Ты ни разочка не сделала так, как я тебе говорила. Что о Рики слышно?

— Ты видела его где-то поблизости?

— Нет, но что, как мы его увидим?

— Опять-таки: и через этот мост пойдем, когда до него дойдем.

— Другими словами, просто продолжаем транжирить, веселясь, и, волнуясь, дожидаться, пока счета придут.

— Этого я не говорила.

— Это то, что услышала. Так в чем проблема-то?

— Ну-у. Я к этому парню на свидание ходила. Четыре раза. Он даже дотронуться до меня не пытался. Он просто как… полный… джентльмен.

— Ах ты бедняжка! Мужики такие скоты.

— Но ведь четыре раза, Бонни! Тебе не кажется это ненормальным?

— Тебе никогда не приходилось узнавать парня, прежде чем с ним в постель прыгать?

«В общем-то, — подумала Арлин, — нет», — но произнести этого не решилась.

— У него только на то смелости и хватало, чтоб меня за руку взять. Как тебе такое?

— Такое впечатление, что у парня голова лучше твоей варит, пусть это и не самая трудная на свете возможность отличиться. Никаких обид. Послушай. Ты и шестидесяти дней нет, как трезвой ходишь. Совсем не время ко всем насущным неприятностям еще и секс навешивать, но уж, коли ты все равно собираешься это сделать, а я знаю, что собираешься, так, Бога ради, не спеши торопиться.

— Наверное.

— Девочка моя, ты хоть слово слышала из того, что сказала?

— Бонни, я попросту сыта по горло и, черти веселые, устала спать одна. До чертиков устала. И знаю, что он — тоже. Так что ж тут такого ужасного? Я хочу сказать, что с ним?

— Ты меня спрашиваешь?

— Ну да. Затем и тащилась сюда в такую даль. Я тебя спрашиваю.

— Тебе не приходит в голову, что это странно как-то? Спрашивать меня.

— Ты моя крестная.

— А потому я должна знать, о чем думает этот парень, кого я в глаза не видела.

— Ты хочешь сказать… его спросить?

Бонни издала громкий нечленораздельный звук и вскинула руки, будто признавая свое поражение.

— И она еще думает, что готова роман завести! Господи, помоги нам всем. — После этого пошла провожать Арлин до двери, потому как Арлин и без того к выходу направилась, с проводами или без. — Эй! Это тот парень, о каком ты мне рассказывала? Со шрамами?

— Ну да.

— А ты уверена, что он знает, чего ты от него хочешь?

— Ну, наверняка знает. Должен, я хочу сказать. С чего бы я к нему на свидания бегала, если бы его не хотела?

— Тебе лучше убедиться, что он знает. Никому не говори, что я это сказала. Тебе сначала следует год в трезвости продержаться.

— Ага, но ты ж знаешь, что я не продержусь.

Бонни закатила глаза и с силой захлопнула дверь.

* * *

Оттого, что приходилось затискивать его в угол возле собственной входной двери, Арлин чувствовала себя девчонкой, которую дома родители поджидают.

Рубен всякий раз оплачивал приходящую няню, в том-то и была загвоздка. Ну, не загвоздка, было очень мило, но и в этом была часть загвоздки, потому как, если Арлин после свидания приглашала его зайти, то, чего уж там, эта няня дома сидела, а машины у нее не было, так что Рубену приходилось отвозить ее домой.

Арлин так и не смогла до конца придумать, как обойти эту напасть. И, когда они подошли к ее двери (а он как джентльмен всегда провожал ее до двери), она прильнула к нему и обвила руками его шею.

— Сегодня для меня был по-настоящему славный вечер, — тихонько проговорила она ему в правое ухо. Чувствовалось, как напряглись мышцы у него на шее и плечах. Она ждала, что он ответит тем же. Или хоть что-то скажет, или обмякнет, или обнимет ее, но руки его висели по бокам, и он совсем ничего не сказал. — Ты отчего это так напряжен?

— Я кажусь напряженным?

— Я тебе на нервы действую? Хочешь, чтоб я перестала?

— У меня, думается, на этот счет чувства смешанные.

Как ни разочарована была Арлин, а все же решила, что смешанные чувства это лучше, чем никаких чувств вообще, и, стало быть, есть откуда начать танцевать. Она сделала два шажка, придвигаясь поближе, но Рубен отступил и оказался прижатым спиной к двери. Деваться ему было некуда, и она поцеловала его. Так с кем хочешь можно целоваться: разницы не чувствовалось.

Поцелуй вышел ласковым. Почему, она сама не поняла: ведь в этом танце вела она, — прежде ей не доводилось ощущать ласковые поцелуи. И от этого всколыхнулись все нежные чувства, что копились внутри, словно бы воздух мягкими толчками устремился наружу, только трепета больше.

Правду сказать, она и не ожидала, что ей это настолько понравится.

Она подалась назад, чтобы видеть его, считая, что пришло время так или иначе выяснить, так ли уж это непереносимо. Но Рубен немного повернул голову, и ей только и оставалось, что смотреть, в основном, на правую сторону его лица, которая была и красива, и приятна, — она так всегда считала.

— Ты сегодня-то, наконец, останешься? — Задать такой вопрос было тяжко, потому как Арлин уже успела убедить себя, что и в эту ночь ей спать одной, пусть даже и понимала, что может ошибиться, и, если ошибается, то предпочитала пока этого не знать.

— Мне надо няню домой отвезти.

— Мог бы и обратно вернуться.

— Ведь Тревор же дома.

Пока все это говорилось, она по-прежнему льнула к нему, обняв руками за шею, вслушиваясь, не меняется ли его голос, и видя, как уходят мимо все его возможности на ответный порыв.

— Этот ребенок спит мертвым сном. Его не разбудишь, даже если захочешь. Однажды, когда мы жили на Пасо-Роблз, соседний с нами дом сгорел дотла. Сирены посреди ночи, люди кричат. Мне пришлось выносить его на улицу, как пожарные носят, на плече, так он висел на мне и спал. Ты из-за Тревора не тревожься. Я слишком много болтаю, да? — Он улыбнулся, это подбодрило ее, и Арлин опять поцеловала его. — Значит, ты вернешься. Так?

— Арлин, я не уверен…

Она приложила палец к его губам, еще не выяснив, в чем он не был уверен.

— Ты не устал спать один?

— Разумеется, устал.

— Разве ты не чувствуешь, что и я тоже?

Рубен выскользнул из ее рук и направился к лестнице, говоря:

— О, Боже! Так ты об этом думала?

Значит, он все же чувствовал, что и она тоже, но ему понадобилось подальше от нее отойти, чтобы в том признаться.

— Ты вроде святого, верно, так и имя-то свое получил. Святой Рубен!

— Нет. Ты даже представить себе не можешь, насколько я не святой. Побыла бы минуту в моей шкуре — поняла бы.

— Вот и возвращайся.

Она подхватила его за руку, боясь отпустить до того, как он ответит, и он сказал, что приедет.

Из книги «Другие лица: кто еще претворил идею в Движение»

Какая же я тупица! Это ж сразу было видно. Всего пять минут до дома няни, пять минут обратно, а я, дурочка этакая, целый час убила на то, чтобы сообразить, что он не приедет. Час этот был гнусным еще и потому, что слишком уж я жалела, что он не вернулся. Больше, чем я хотела бы или ожидала.

Лоретта сказала, что я до того привыкла к мужикам, лапавшим меня сверху донизу, что, чем больше он не лапает, тем сильнее я этого хочу. Не знаю. Не сильна в психологии. Она говорит так, будто это болезнь какая, вроде как, я хочу только того, что мне не дается. Может, мне просто нравится, что он не держит меня за дешевку. Может, мне просто нравится для разнообразия побыть рядом с джентльменом.

Но потом, когда сидела дома, думала обо всем, что мне стало в нем нравиться, делалось все гаже и гаже, чем дольше он не приезжал. Кончилось тем, что я уселась у окна гостиной, высматривая, когда в конце улицы появится его машина. Всякий раз, заслышав звук мотора, чувствовала легкое подрагивание внутри и всякий раз, когда машина проезжала мимо, чувствовала, как слезы наворачивались на глаза. Больших трудов стоило не дать им выхода.

Смешно, но иногда я связывалась с парнем, думая, что как-нибудь, почему-нибудь, с кем-нибудь из них, с каким-нибудь особенным, не будет мне так больно. Смешно, но я до сих пор, после стольких лет, думаю, что так получится, потому как прежде не получалось никогда.

В конце концов сдалась и позвонила ему домой. Он ответил в трубку словами:

— Прости, Арлин. Я действительно сожалею.

А я сказала:

— Так, значит, на том и все? Такого попросту никогда не будет? — Я почти плакала и знала, что он слышит это по моему голосу, потому как я — слышала. Мне было гнусно от этого.

— Ты не могла бы, — сказал он, — просто дать мне немного больше времени?

Я сказала, ну да, думается, наверное, смогу, если обстоятельства того требуют, но в одном я чертовски уверена: найду новую приходящую няню, и уж той обязательно нужно будет иметь собственную машину.

Он рассмеялся, когда я так сказала. Я радовалась его смеху. Смех, он всегда помогает в такого рода делах, и, если б он не засмеялся, я могла бы так никогда и не сообразить, что он напуган до смерти.

Думается, я в таких делах соображаю туговато.

Так вот, отсмеялись мы так мило вместе, а следом до меня доходит, что я реву, ревмя реву, и ничуть этого не пытаюсь скрыть. Знаю: я слишком чувствительная. Это мне все говорят. Будь рядом Бонни, та назвала бы это идеальным примером того, насколько я не готова, но, слава Богу, ее рядом не было.

— Арлин? — подал он голос. — С тобой все в порядке?

И я высказалась:

— Черти веселые, просто мне тошно столько времени спать одной. Ты подумаешь, мол, могла бы уж и привыкнуть. Мне страшно и одиноко по ночам, я просто никогда не высыпаюсь. Я бросила работать ночью, чтоб выспаться, но стало только хуже. Больше времени лежать в страхе и одиночестве. Иногда думаю: встану и пойду обратно, просто для того, чтобы ночь миновала. — Не знаю, понимал ли он хотя бы половину из того, что я говорила, потому как у меня, когда до плача доходит, почти ничего разобрать нельзя.

Минуту он молчал. Ну, не минуту, но показалось — долго. Потом произнес:

— Хочешь, я к тебе домой приеду просто поспать?

И я ответила:

— Знаешь, было бы очень здорово, ведь я как бы вбила себе в голову, что ты можешь остаться тут сегодня.

— Мне нужно десять минут. — Это было последнее, что он сказал.

Повесив трубку телефона, я подошла к окну, смотрела сквозь деревья на тонюсенький серпик желтой луны, висевший над холмом, и улыбалась: здорово, что он предложил. Пусть и понимала: не приедет. Пуганая ворона… Ну, знаете. Только этот человек был по маковку полон неожиданностями. Понадобилось время, чтобы я научилась не стараться угадывать.

* * *

Она уже отчаялась ждать и укладывалась в постель, когда услышала его тихий стук. Накинула халат и впустила его. То есть дверь открыла, чтоб он вошел, но он, похоже, к порогу прирос. Ей пришлось взять его за руку и слегка потянуть.

Ей хотелось раскрыть объятия, но было такое ощущение, что, если она двинется вперед, он отступит назад, раз он раньше всегда так делал. Повернувшись, она пошла в спальню, надеясь, что он пойдет следом, едва ли осмеливаясь оглянуться, чтобы посмотреть, идет ли.

Арлин сбросила халат на пол, на самом деле не подумав заранее, как он воспримет то, как она спала — совершенно раздетая, даже когда просто собиралась спать. Глянув через плечо, увидела: стоит в дверях ее спальни, смотрит.

Весь свет был погашен, так что было темно, если не считать того узенького серпика желтой луны, так что, как ей представлялось, вряд ли он видел что-то больше, чем расплывчатый ее силуэт, пока она вновь укрывала постель, располагая покрывало к одной стороне так, чтоб ему досталось побольше места.

Чуть позже он подошел к другой стороне кровати и улегся на спину поверх покрывала. На нем были джинсы с белой рубашкой, и она не видела его в джинсах с того дня, когда подъезжала к его дому. Когда он приезжал к ней, отправляясь на свидание, то всегда был одет пристойно, с галстуком и все такое.

Она придвинулась ближе и опустила голову ему на плечо. Еще после нескольких минут молчания спросила:

— Хочешь, я сережки сниму? Они в тебя не впиваются? — У Арлин на той стороне было три пирсинга, и ей не хотелось, чтоб ему было неудобно, предчувствуя: сам он в том никогда не признается.

— Нет. Я их и не чувствую. — Это было первое, что он произнес, войдя в ее дом. Голос его звучал негромко и заботливо.

— Спасибо, что вернулся, Рубен.

— Зачем ты это делаешь? И не говори, что потому, будто тебе тошно спать одной. Уверен, есть множество мужчин, которые сегодня ночью с радостью побыли бы здесь с тобой.

— У тебя есть телефоны хоть кого-то из них?

— Это оттого, что Тревор хочет, чтоб мы были вместе?

— Черт возьми, Рубен. Скажи на милость, до чего, по-твоему, я способна дойти, помогая сыну выполнять домашние задания?

— Тогда почему — я?

— Знаешь, — Арлин села в постели, — в чем твой недостаток?

— Нет. Но, к счастью, у меня есть ты, чтобы втолковать мне.

— Недостаток твой в том, что ты слишком беспокоишься о своей внешности. Меня она и близко настолько не заботит, как тебя, я так не смогла бы. Даже если я брошу работать днем, и то у меня просто не будет времени. Тебе не приходило в голову, что если б ты не воевал и не был ранен, как с тобой получилось, то был бы куда как слишком хорош для меня? Ты бы, я говорю, был до того совсем-совсем другого поля ягода, что и времени-то на меня не нашел бы.

— Никому не уйти с одного поля с тобой, Арлин. Ты слишком красива.

— На этом поле есть вещи поважнее внешности.

— Благо для меня, если это правда.

В этой истории было нечто большее для нее, но не хватало слов, в которые это можно бы облечь. Для него, наверное, бессмысленно, а то и не очень правдиво прозвучали бы ее слова о том, что он ей нравится, потому как приезжает за ней, галстук носит, за няню платит, водит ее в приличные рестораны, а после провожает до самого дома. Как объяснить мужчине, что до встречи с ним она и не понимала, что с ней обращаются гнусно?

Арлин улеглась щекой ему на плечо и одной рукой обвила ему грудь, широкую, крепкую грудь, подумала, из тех, что отгоняет злых духов подальше в темень.

— Не пойми это неверно, но тебе не было бы удобнее без твоего тряпья?

Рубен не ответил сразу, она подумала, наверное, и вовсе не ответит. Потом он сказал:

— Может быть, в следующий раз. Может быть, завтра.

И мысль о том, что завтра он снова будет тут, настолько заворожила ее, что она больше ни словечка не сказала и не хотела ничего ни говорить, ни делать, что могло бы развеять эту ворожбу.

 

Глава одиннадцатая.

Мэтт

Магазин закрылся в девять, и он, не теряя времени, помчался на выход. Трижды сверялся с часами, которые, как он считал, наверняка испортились, но все же стрелки с тиканьем отсчитывали минуту за минутой. Не было никакой особой причины, чтобы время тянулось так медленно. Не намного медленнее обычного. Работа всегда плелась, едва ковыляя.

Мотоцикл он поставил за магазином, на горке. Аппарат так ревел, что хозяин всякий раз испепелял его взглядом, когда Мэтт гонял движок на холостых слишком близко от магазина. У мотоцикла не было электронного стартера, или точнее, тот, что был, не срабатывал. Не было у него и сигнальной лампочки нейтралки, так что приходилось немного возить мотоцикл вперед-назад, чтобы убедиться, что он не стоит на скорости. На горочке это было не так-то просто. Трудно вести мотоцикл накатом, трудно быть уверенным.

Считая, что мотоцикл на нейтралке, Мэтт уселся в седло, ударил по стартеру, и его байк, все еще стоявший на первой скорости, рванул вперед с боковой подножки и завалился вместе с ездоком.

Ну вот, теперь еще три недели на ляжке будет красоваться синячище в форме бачка для горючего, но это еще не самое худшее. Силясь вновь вернуть мотоцикл в вертикальное положение, Мэтт увидел, что сломал ручку переднего тормоза. Стукнулся рулем и весь ободрал его. И задний тормоз тоже не слишком-то слушался. Мэтт закрыл глаза и чуть было не заорал. Но ночь была тихая, в домах по соседству жили тихие люди. Неприятностей не любил никто.

И потом, он уже раз попробовал такое. Стоял посреди улицы и проклинал байк во всех выражениях, какие только на ум приходили. Ни черта практически полезного не вышло. Мэтт развернул мотоцикл, вновь оседлал его и покатил с горки без мотора. Сбросил сцепление и завел движок с хода. Если бы только он с самого начала подумал об этом. Если бы подумал.

Он проскочил знак «стоп» на Камино, потому что иначе было нельзя, и никто не заметил. Вокруг — ни одного полицейского. Так что катил он по Камино на двадцати пяти, наполовину оттесненный к кромке. В таком случае, доведись ему неожиданно остановиться, за дальнейшее продвижение надо будет побороться. Пятеро ребят в «шевроле» с низкой посадкой сбавили ход, двигаясь за ним, опустили стекла в окнах, принялись обзывать его и котиком, и мохнатиком, и кисой, и слабаком. Спрашивали, не сходить ли ему на курсы вождения. День выдался хуже многих, но в целом мало чем отличался от обыденной рутины.

Единственное, что Мэтт ненавидел больше дороги на работу, это возвращение домой и выслушивание ругани, мало чем отличающейся от драки. У него была палатка в заросшем заднем дворике на тот случай, если дела пойдут и впрямь из рук вон. Ему было девятнадцать, он понимал, что ему нужно собственное жилье, только не так-то это легко. Все хотят плату вперед за первый и последний месяц, никто не желает платить больше четырех с четвертью долларов в час никому, кто еще не дорос до двадцати лет.

Он выкатил к себе на дорожку и заглушил движок. Поставил мотоцикл в центре стояночной стойки. Уже оттуда ему было все слышно, но он все же пошел внутрь. Каждому надо где-то быть, а Мэтт был дома.

Потом на столе в столовой увидел письмо. Он еще никогда не получал писем. А это пришло от человека, о котором он даже не слышал. Ида Гринберг. Странно. Большой толстенный конверт. Почта принесла ему кипу страниц от Иды Гринберг.

Кто бы она ни была.

Из книги «Другие лица: кто еще претворил идею в Движение»

Знаете, что такое «странно»? Странно, это когда ты для других значишь намного больше, чем они когда бы то ни было значили для тебя. Я хочу сказать: намного-намного больше. Как жизнь на двух совсем разных планетах.

В таких делах я уже привык быть стороной страдающей. В свой первый год учебы в средней школе я аж по самые уши влюбился в эту девчонку. Звали ее Лаура Ферли. Бывало, лежал ночью в постели, произнося самому себе ее имя — мысленно, раз за разом. В ящике моего стола хранился тот карандаш, что она обронила в коридоре. Я держал его в такой маленькой коробочке обернутым в мягкую бумагу. Это, я говорю, было странно. Походило на какое-то, дьявол бы его взял, святилище или еще что. Еще я вырезал три ее фотки из школьного ежегодника и вставил их в рамочку. Я с Лаурой так никогда и словом не обмолвился. То есть, даже не поздоровался ни разу. Что-то не помнится, чтоб я хоть раз в глаза ей посмотрел. Зато желал всю свою жизнь прожить с нею. А если не получится, то думал, что всю свою жизнь проведу в мыслях о том, как у меня не получилось. А потом порой вдруг в голову приходило: узнай она про все про это, е-мое, то-то удивилась бы.

Наверное, спросила бы: «Это какой Мэтт?».

Я не говорю, что считаю, будто миссис Гринберг была влюблена в меня, тут другое. Просто это странно. Говорю, я никогда не уделял ей внимания больше, чем любому другому покупателю в магазине. Вот только имя ее знал. Только говорил: «Здравствуйте, миссис Гринберг. Как чувствуете себя сегодня?»

Святые угодники. До чего ж ужасно одиноко ей, наверное, было.

Дорогой мой Мэттью!

Если ты читаешь это, значит, я уже преставилась. Это письмо я оставляю среди моих личных вещей вместе с запиской сыну, Ричарду, где прошу его отправить письмо после того, как я умру.

Сегодня утром я кое-куда позвонила по телефону. В мою страховую компанию и моему адвокату. Я должна была принять очень важное решение — и я приняла его. Моя жизнь застрахована на 25 000 долларов, и я решила не оставлять их моему сыну. У меня нет веры в то, что он правильно распорядится ими.

Я решила разделить деньги на три части; 8333 доллара пойдут тебе. Столько же Терри, которая мне тоже очень нравится, а оставшаяся треть — той милой леди в «Кошкином доме», потому что она самоотверженна и делает доброе дело.

Остается еще один доллар для Ричарда. Он взбрыкнет и выйдет из себя. Думаю, ты можешь прийти на оглашение завещания, и это, возможно, окажется не столь приятным. Но мы с моим адвокатом все тщательно проработали. Ричард имеет право оспорить завещание, и, вероятно, так и сделает, но он не выиграет. Мы все внимательно просмотрели и закрыли все лазейки.

Ты можешь делать с этими деньгами что угодно. Но мне хочется верить, что используешь их во благо. Не самоотреченно, просто во благо. Определенно потрать их на самого себя. Только не пускай по ветру.

Если хочешь знать, почему я тебя выбрала, то это потому, что ты всякий раз с приятной улыбкой спрашивал, как я себя чувствую. А после выслушивал то, что я говорила в ответ. Ты никогда не вызывал во мне ощущения собственной никчемности или того, словно бы меня и рядом не было.

Далее. Эти деньги не в полном смысле даровые. Я сделала тебе большое одолжение. Прямо скажем, самое большое одолжение, какое в моих силах. Я понимаю, что 8333 доллара уже не та сумма, какою была когда-то. Но это все, что у меня есть. Дом заложен так, что дальше некуда, а выплаты пособия по социальному страхованию испустят дух вместе со мной.

И вот что я хочу, чтобы ты сделал. Окажи очень большую помощь трем людям. Вовсе не обязательно деньгами. Просто дай им то, что для тебя так же велико, как 8333 доллара для меня. А когда они попытаются с тобой расплатиться, скажи им, чтобы вместо этого они «заплатили другому».

Одари своим временем, если понадобится, или своим сочувствием. У многих людей деньги есть, но только не это.

Ты славный мальчик. Порадуйся деньгам.

С наилучшими пожеланиями —

Ида Гринберг.

* * *

Прошло чуть больше шести недель, и деньги были у него на руках. Он уже внес пятидесятидолларовый залог за квартиру, так что ее не сдадут никому другому. Он перночевал в ней — в спальном мешке. У него была приличная кровать в доме родителей, но пока перевезти ее не получалось.

В квартире было тихо. Она была маленькой, зато славной и тихой.

Когда Мэтт открыл окно, то оказался прямо на скате крыши, потому что его квартирка когда-то была чердаком, пока кто-то не поделил дом. И он сидел на крыше в темноте, на холоде, в трениках и без рубашки — просто наслаждаясь тишиной. С крыши ему были видны одни деревья и ничего больше. Одна только сторона холма, поросшего деревьями. И серп желтой луны, просвечивающий сквозь листву. Этого было более чем достаточно.

Некоторое время он так и сидел, раздумывая, куда уходят люди, когда умирают, и что в его силах сделать кому-то другому, что значило бы так же много, как эти восемь тысяч триста тридцать три доллара значат для него. И еще — что купить на оставшиеся деньги. И узнает ли об этом миссис Гринберг. Он не воображал, мол, наверное, узнает: банальной казалась мысль, будто она следит за ним. Но Мэтту еще не случалось знать кого-то, кто умер, не очень-то он и думал раньше об этом и не был полностью убежден, что миссис Гринберг не узнает. В отличие от восьми тысяч трехсот тридцати трех долларов такие мысли в банк не отнесешь.

Это направило его мысли на решения, на то, будут ли они благими, и насколько неполная уверенность в том, что она узнает, способна изменить их. Только такую, слегка неясную, тему можно обдумывать долго, и, еще ничего не додумав до конца, Мэтт уже замерз, глаза слипались, так что он вернулся к себе и лег спать.

На следующее утро он отвез свой старый раздолбанный мотоцикл в салон «Хонды» в Сан-Луис-Обиспо. Там ему сказали, что в случае покупки новой машины он получит скидку в семьдесят пять долларов. В салоне ему сразу же бросился в глаза новенький красавец — семьсот пятидесятый. С ветроотсекателем, красно-белое чудо со всей аэродинамикой космического века. Мэтт посидел в его седле. Лучше б не садился! Стоил байк почти семь тысяч долларов. Что было до дьявола близко ко всему, что осталось после платы за первый и последний месяцы аренды квартиры и такого жутко большого залога. Только… дьявол. Аппарат больше, чем красив. Он словно бы… мощь. Но это было уже слишком. С отличным красочным покрытием.

Еще в салоне был новый триста пятидесятый, такой же, как его старый, только семью модельными годами новее и без пробега. Светосигнал нейтралки и электростартер. И еще за три с половиной тысячи долларов имелся двести пятидесятый. С отличным красочным покрытием. Новенький. Триста пятидесятый, Двести пятидесятый. Двести пятидесятый ездит вполне быстро, чтобы передвигаться по шоссе. Только-только. Если он был быстрее, так, может, Мэтт на нем бы штраф схватил, чего позволить себе не мог. И без того страховка съела львиную долю его накоплений.

Потом он еще раз сел на семьсот пятидесятый, ощущая его мощь. Сиди он на таком, никто к нему не подъедет с трепотней про курсы вождения. Но стоит слишком дорого. Почти все деньги старой леди. Это было все, что у нее имелось, эта страховка, будто кто ее жизнь обналичил, и ото всего этого становилось еще хуже.

Голова от такого раскалывалась.

Он поехал на своей старой рухляди в «Тако Белл». Взял на завтрак буррито, ел и опять думал.

Потом поехал и купил двести пятидесятый.

По пути домой остановился у «Колледжа квесты», взял каталог всех заочных курсов. И, усевшись на новенький небольшой мотоцикл на стоянке, принялся листать каталог и чувствовал себя так классно, потому что не было ни единого сочетания курсов, какого он не мог бы себе позволить.

Сунул каталог в багажник, мотор взялся легко и чисто, стоило ему лишь кнопку нажать. Мэтт выехал на шоссе 41 — просто чтобы почувствовать, как аппарат ведет себя на виражах.

Вот так. Если она видит, то понимает, что он принял благое решение. Если же нет, что ж. Если нет, то он это понимает. Понимает, что не стал бы транжирить деньги, неважно, прознала бы про то когда-нибудь миссис Гринберг или нет.

Из дневника Тревора

Мэри Энн с Арни меня никогда особо не жаловали. Типа, когда я сказал им, что, по-моему, Клинтон победит на выборах. Арни фыркнул и осмеял меня. «Буш, — сказал он. — Джордж Буш. На спор готов». Мэри Энн на следующий день пришла в школу в бейсболке с надписью впереди: «Росса в боссы». И заявила: «Вот сколечко ты знаешь».

А я, было дело, еще и крепко страдал по Мэри Энн. О чем я думал?

В общем, мама сказала, обращать на них ноль внимания. Рассказала мне, как она, когда была маленькой, сказала своему дяде Гарри, который был отчаянным футбольным фанатом, что Джо Намат и «Джетс» побьют «Колтс» в «Суперкубке». Дядя расхохотался ей в лицо. Потом, когда команда «Джетс» выиграла, он с ней разговаривать перестал. Есть люди, сказала мама, кому невыносимо оказаться неправыми.

А я ляпнул: «Джетс» и «Колтс» в Суперкубке? Е-мое. Да это, должно, сто лет назад было. Сейчас обе команды — полный отстой.

«Спасибочки, — сказала мама. — Вот теперь я почувствовала себя по-настоящему старушкой».

Когда мне придется встать и сказать, что моя затея накрылась, Мэри Энн с Арни пропесочат меня так, что чертям жарко станет. Изо всех сил надеюсь, что Клинтон выиграет выборы.

 

Глава двенадцатая.

Рубен

Вздрогнув, он проснулся — полностью одетый, не в своей постели. Глазная повязка была на месте, значит, он не понимал, что вот-вот уснет. Должно быть, задремал на часок-другой, но, по-видимому, в выходившее на восток окно пробилось солнце. Он лежал, не двигаясь, слишком сонный, чтобы сразу понять, где он. Чьи-то пальцы касались неровной, частично отмершей кожи на изуродованной половине его лица. Захотелось вскочить, потом он вспомнил. Даже сознавая, что пальцы принадлежат Арлин, он не подавил в себе порыва уйти: так, остроту его снял на десятую часть.

Открыл глаз, но не увидел ее. Она лежала не там, где была раньше утром, а с противоположной стороны, слева. Он слегка шевельнулся и почувствовал ее губы на своей левой щеке.

Внутри все холодом обдало.

— Что ты делаешь?

— Целую твое лицо.

— Почему эту сторону?

— Все равно ж она твое лицо. Так?

— И это все, что тебе известно. Эта кожа взята с моего бедра. — Рубен надеялся, что реальность такой пагубной подробности поможет создать собственный мотив для отстраненности.

— А если б я целовала тебя в бедро, так те же сетования слышала бы?

А потом это снова произошло: губы коснулись кожи прямо под повязкой, отчего у него живот подвело.

— Арлин! Мне от этого неловко.

— Есть что-нибудь, что я могла бы делать, не вызывая у тебя неловкости? — В голосе ее росло возмущение, до странности уютное в своей близости. Впрочем, все остальное было слишком странным и новым.

— Ты могла бы дать мне встать.

Она прижималась к нему сбоку, придавив его левую руку, вызывая нем ощущение попавшего в капкан, но длилось это недолго. Накинув халат, Арлин встала у окна, ожидая, пока Рубен отыщет свои туфли.

— Знаешь, в чем твой недостаток? — Он ответил на ее взгляд. — Я много раз это говорила, ведь так?

— Видимо, одному мне. У меня полно недостатков.

— Ты наверняка на все готов, только бы тебя не полюбили.

Ему захотелось сказать: «Почему же тогда ты не поддаешься, не бросаешь?» Только где-то в глухом закутке его существа таился страх: а вдруг, если спросить, возьмет да бросит. Рубен отыскал туфли и открыл дверь спальни.

— Рубен, ты чего бесишься на меня? Ты чего уходишь, как бешеный? Что, черти веселые, я не так сделала?

Он пошел по коридору к выходу и столкнулся с Тревором, который, еще в пижаме, направлялся в ванную. Волосы у него на затылке после сна смешно торчали, будто их корова языком лизнула. И некуда было спрятаться, никак не пройти незамеченным.

— Доброе утро, мистер Сент-Клер, — произнес Тревор и запер за собой дверь ванной, оставив Рубена гадать в недоумении, чего он ожидал и почему ничего особенного не случилось.

Когда он дотронулся до дверной ручки, Арлин остановила его сзади, положив руку на плечо.

— Итак, ты все равно приедешь сюда вечером?

— Арлин, это ошибка. — Он даже не обернулся, говоря это, просто стоял, глядя на улицу, как будто отрывался от входной двери. — Я не знаю, зачем мы вообще начали это.

— Захочешь вернуться, я тебе объясню.

Он покачал головой, не оборачиваясь.

* * *

Рубен стоял перед своим первым классом, в желудке у него что-то бурчало, глаз резало от недосыпа.

— Сегодня срок сдачи вашего внепрограмного задания. Мне хотелось бы увидеть лес рук. Сколько из вас решили участвовать?

Рука Мэри Энн взметнулась первой, за ней почти следом подняла руку еще одна девочка, ее звали Джейми, которая носила одежду приглушенных тонов и старалась сесть в последнем ряду и слиться со стенами. Затем — мальчик по имени Джейсон, которому нравилось выражать трудности роста битьем и который жаждал получить все дополнительные поощрения, какие только мог. Через секунду-другую осторожно поднял руку Арни Дженкинс, рослый, нескладный, грубоватый малый, который когда-то спросил Рубена, не пират ли он.

— Решил? — спросил Арни. — Или на самом деле участвовал?

— Арни, ты участвовал?

— Ну. Я решаю. Лишнее поощрение мне не повредит. Только я не смог ничего придумать. Впрочем, я старался, правда.

— Старание трудно подшить к делу, Арни. По-моему, тебе лучше опустить руку.

Рубен глянул на Тревора, который невидяще уставился в стену справа от себя.

— Тревор?

Тревор поморщился и поднял руку.

— Это все? Четверо? Из класса в тридцать девять человек? Что ж, поздравляю четверых из вас: они приложили силы. Теперь. Вы записали то, что сделали, на бумаге, как я вас просил? Передайте, пожалуйста, работы мне. После этого мы представим ваши идеи всему классу. Мэри Энн, ты не согласилась бы стать первой?

Рубен знал: она согласится.

Мэри Энн встала во главе класса, словно всегда знала, что это ее место по праву, что ни на каком другом она никогда не чувствовала себя так удобно.

— Так вот. Только у земли так много ресурсов. Поэтому переработка очень важна. А у нас, в Атаскадеро, нет системы сбора вторсырья для переработки. Вот я и собрала немного баков под переработку, их, разумеется, не хватит на каждого жителя в городе, но достаточно для всех, кто озабочен положением и решит обратиться за таким баком. На справочных стендах по всему городу, в «Лаки» и «Кмарте» мы повесили маленькие объявления, где говорилось, что мы предоставим их бесплатно.

Рубен перебил коротко:

— Мы?

— А-а. Мой отец типа возил меня повсюду. А потом я написала письмо в Городской совет в поддержку системы сбора вторсырья для переработки. И я получила под ним подписи сорока моих соседей. Копия письма есть в моей работе, мистер Сент-Клер.

— Спасибо, Мэри Энн. Я взгляну на него. А что у тебя, Джейсон?

Джейсон неспешно пошел по проходу, задерживаясь, чтобы пнуть по ноге очередного мальчика.

— Уф. Некоторые думают, что у нас, в Атаскадеро, нет банд, но они ошибаются. Я говорю, взгляните на граффити. Их еще «метками» зовут. — Говоря это, ученик повернулся к Рубену, словно все остальные в классе и так поймут, о чем речь. — Это как бы бандитский язык, вроде бахвальства. Вот я и пошел к владельцам магазинов, чьи стены пометили, и сказал: «Если вы заплатите за краску, я эти метки закрашу». Кое-какие на следующий день опять появились, но я их снова закрасил. У одного магазинчика три раза красил. Зато через некоторое время бахвалы, думается, просто устали малевать заново.

— Джейсон, ты мне подготовил перечень всех магазинов?

— Ну да, все это есть, мистер Сент-Клер.

— Отлично, Джейсон, я впечатлен. Спасибо.

Не то чтобы эта затея производила необычайное впечатление, скорее наблюдение, под стать источнику вдохновения.

После его отзыва Мэри Энн, похоже, разобиделась, затаив злость, но он и вправду не был впечатлен ее работой. Еще в начале семестра Рубену стало ясно, что большую часть этой работы делал ее отец. «Собранные вместе» баки под переработку, сказала она. Интересный эвфемизм для того, производством чего занят родитель.

Тревор сидел, вновь уставившись в стену. Рубен понимал, как тяжко будет Тревору, а потому оберегал его до последнего, видя в том способ оттянуть собственную боль, если бы только выбор был за ним.

— Джейми?

Джейми прошла неслышным шагом и дрожащим голосом проговорила:

— Я пошла в дом престарелых «Дерево дуба» и побеседовала с некоторыми из его обитателей. И все, что они мне рассказали, я записала. Как рассказ. Об их жизни. Так что ребята из класса могут прочитать про них. Потому что иногда молодые не знают, как о многом есть что сказать пожилым людям. Если бы мне можно было воспользоваться ксероксом в канцелярии, я бы скопировала по экземпляру для всех. Я не могу сделать этого в копировальном бюро, это было бы запредельно дорого. В рассказе почти двадцать страниц.

— Спасибо, Джейми. Попробуй поговорить сегодня во время обеда с директором школы. Узнай, не позволит ли она тебе.

— Ладно. — И девочка поспешила на свое место.

Рубен посмотрел на Тревора, и Тревор посмотрел на него. Рубен ощутил укол смущения, вспоминая, как утром наткнулся на мальчика в коридоре рядом с его спальней, однако сам Тревор об этом пока не заговаривал.

Тревор глубоко вздохнул, протащился вперед, шагая медленно и осторожно, словно ступал по сходням. Рубен чувствовал, как запылало его собственное лицо, как будто это он сам представлял работу, сам испытывал волнение.

Тревор встал перед классом и снова вздохнул.

— Я в свою затею вложил много времени и сил, — сказал он. — Только не получилось, как я хотел. — Тихий и опустошенный, он повернулся к доске и нарисовал простой вариант схемы «заплати другому». Пользуясь указкой Рубена, указал на первый круг. — Тут значился Джерри. Я помог ему получить работу. Но потом он нарушил свое слово. Не знаю, можно ли «заплатить другому» в тюрьме. Думается, можно, потому как, думается, люди там нуждаются в милости больше кого бы то ни было. Только я не знаю, заплатит ли он. Потом, тут значилась миссис Гринберг. Я потратил три полных дня на устройство ее садика. Только… она умерла.

Арни вылез без спроса, выкрикнув:

— А вот интересно, можно ли заплатить другому на небесах?

Класс засмеялся, загикал, и Тревор обменялся взглядом с Рубеном, словно умоляя его унять это.

Рубен ударил правой рукой по крышке стола — жестко. Тревор вздрогнул.

— Тех из вас, кто не удосужился принять участие, убедительно прошу не застилать свет тем, кто попытался. — Ученики выслушали учителя с каменным молчанием, большинство даже рты раскрыли. Рубен впервые нарушил свою выдержанную беспристрастность и по выражению ребячьих лиц понял, что только что он пустил в ход человеческий аналог летающей линейки Лу. — Пожалуйста, Тревор, продолжай.

— А-а. Ладно. Тут, вот, еще и третий был. Но. Что ж, я не совсем уверен, насколько благой была эта идея. В любом случае я собираюсь отыскать еще трех человек. Понимаете. Начать сызнова.

Мэри Энн подняла руку:

— Но мистер Сент-Клер, срок прошел. Сейчас ему нельзя ничего делать по заданию.

Тревор внутренне сжался от ее вызова.

— Я не для похвалы это делаю, Мэри Энн. Я делаю это, чтобы посмотреть, можно ли и вправду изменить мир. — Он вновь бросил взгляд на Рубена, ища поддержки, и Рубен подал ему неприметный знак, махнув рукой книзу, словно говоря: «Соберись. Не ввязывайся в это».

Арни поднял руку и вскочил.

— Но ведь нельзя изменить мир на основе чести. Елки, это ж всякий знает. Предоставьте людям основу чести, и они не станут этого делать. Стоит только отвернуться, как тут же и перестанут. Посмотрите, я говорю, на то, что произошло.

Тревор снова ринулся защищать себя, уже круто и щетинисто, словно круговую оборону держал.

— Не вина миссис Гринберг, что она умерла, Арни.

— Ну да, люди умирают, или в тюрьму попадают, или просто дурака валяют — какая разница? Все равно они этого не делают.

— Хорошо. Достаточно споров. Легко стоять здесь и критиковать идею Тревора за то, что у него возникли трудности с результатом, но все равно это лучшая идея, особенно когда у большинства из вас вовсе никакой нет. Итак, вечером я посмотрю все это. Наилучшая работа заслужит автоматом «отлично» по этому предмету. Все, кто принял участие в выполнении задания, почувствуют положительное влияние этого на его или ее итоговую оценку.

И все же, пока Тревор возвращался на место и отыскивал нужную страницу в учебнике, спор продолжался, шепотом расходясь по классу.

* * *

В конце занятий в следующую пятницу Рубен встретил в коридоре Анну Морган. Директор сказала, что позволила Джейми скопировать рассказ в канцелярии, потом попросила, если он свободен, зайти к ней в кабинет поговорить. Звучало в этом приглашении нечто от «давайте-ка побеседуем» — нескольких слов, за которыми никогда еще не следовало ничего радостного или доброго.

Он сел на стул в сторонке от директорского стола, на то самое горячее место, где сидел в своей первый день в школе, и чувствуя себя сейчас лишь немногим уютнее.

— Вот что, Рубен, не хочу, чтобы вы сочли, будто в моих глазах это проблема. Мне просто надо донести это до вас. Мне сегодня поступила очень серьезная жалоба от родителей Мэри Энн Телмин.

— Не рассказывайте. Позвольте, я догадаюсь. Они считают, что их маленькая принцесса должна была получить победный балл.

— Да, но это еще не конец. Они огорчены тем, что его получил Тревор Маккинни. Утверждают, что это неподобающе, если учесть, что вы и Арлин Маккинни… встречаетесь. — Неловкая пауза, во время которой ни она, ни он не говорили и не смотрели друг другу в глаза. — О чем я даже не знала. Я не расспрашиваю вас об этом. То, что вы делаете со своей личной жизнью, ничуть меня не касается, Рубен. Мне неудобно даже говорить с вами об этом, но вы обязаны знать, что жалоба подана.

— Что вы им сказали?

— Что обсужу это с вами и определю, имела ли место хоть какая-то предвзятость при выставлении оценок. Я уже знаю, что ничего подобного не произошло, поскольку знаю, что вы не тот учитель, который такое себе позволит.

— Откуда они черпают сведения? У меня такое ощущение, будто я под какой-то слежкой.

— Вы прежде никогда не жили в маленьком городке, ведь так? Атаскадеро, возможно, не настолько мал, чтобы в буквальном смысле все знали всех, но все лица становятся примелькавшимися. А каждое новое выдается.

— В особенности мое. Извините. Опять я за свое. Значит, другими словами, я иду с кем-нибудь ужинать или в кино, а на следующий день люди судачат о том друг с другом.

— Боюсь, что так.

На Рубена вдруг навалилось постоянное недосыпание, быстрое помрачение, от которого осталось ощущение слабости и легкой тошноты. Но он сделал глубокий вздох и поведал Анне основы системы «заплати другому». Директор слушала внимательно и, казалось, была поражена размахом идеи Тревора.

— Цель данного задания состояла в том, чтобы побудить учащихся мыслить глобально, — сказал он. — Джейми вышла с идеей, как изменить сознание класса. Мэри Энн с Джейсоном постарались изменить Атаскадеро. Только у Тревора оказалась идея, которая, возможно, больше этого города. Его критиковали за то, что результаты не хороши. Только семейство Телминов тоже не сможет клятвенно утверждать, что город примет сбор вторсырья для переработки. Это не должно отрицать усилие. Которое, кстати, в случае с Мэри Энн больше усилие ее отца, нежели самой девочки. Так что мне предлагается пинать Тревора, когда он упал, наказать его за то, что старые люди умирают, а наркоманы не остаются чистыми, за то, что невозможно излечить чужое одиночество?

— Вы не рассказали мне, что было в последнем кругу.

— А-а. Вот. У меня мало подробностей. И еще, для вашего сведения, мы с Арлин Маккинни несколько раз встречались. Встречались. И это все, что было между нами. И с этим уже покончено, и покончено неловко, по-моему, ситуацию эту раздули гораздо больше, чем на то дают основание факты.

— Эта часть никогда не была моим делом, Рубен, но я расскажу Телминам, что обсудила с вами ученические работы и одобрила приоритеты, которыми обосновывались оценки.

— Анна, дело даже не в красоте самой идеи. Если бы вы только видели, сколько трудов он положил. Он отдал больше сотни долларов собственных денег этому бездомному, он больше тридцати часов потратил на приведение в порядок садика престарелой женщины. Ему было так больно, он так расстроился.

Анна внимательно смотрела на Рубена, когда он говорил, и он заметил, как в ее взгляде образуется что-то, имеющее отношение к нему, словно он в зеркало смотрелся. Затем выговорила то, что заметила, словами:

— Вас ведь и вправду заботит этот мальчик, да, Рубен?

— Ну да, заботит. Но это не меняет фактов.

Впрочем, Анна уже была убеждена в отсутствии какой бы то ни было предвзятости, так что Рубен, должно быть, беседовал сам с собой.

Из дневника Тревора

Иногда я все еще думаю о Джерри. Прикидываю, выпустили ли его уже из тюрьмы. Если выпустили, то сообразить не могу, почему он опять сюда не заглянул, хоть поздороваться.

Иногда думаю, может, он и не виноват ни в чем. Может, полиция ждала от него какой-нибудь гадости, вот и постарались, пригляделись и отыскали. Может, будь он почище одет, они бы кого другого поискали, чтоб арестовать.

Или, может быть, он и впрямь лопухнулся.

Иногда я думаю, что он вовсе не был мне другом. Что просто так говорил — из-за денег. Только меня тошнит от такой мысли. Вот мне и по душе притворяться, будто ему почему-то никак нельзя сюда добраться, вроде как услали его куда-то и впрямь далеко от дома. И вот он где-то там, вдалеке, «заплати другому».

Понимаю, что он, наверное, этого не делает. Просто мне приятно так думать.

 

Глава тринадцатая.

Шарлотта

Машину она оставила в парке, там, на Марине, и спустилась по подъездному пандусу. Вышла на мост по полосам движения на север, потому что проходы для пешеходов были закрыты. Шел четвертый час утра, движение по мосту было редким, если вообще что-то двигалось. Когда время от времени проезжала какая-нибудь машина, она старалась прикинуться маленькой.

«Вот это фокус, — думала она. — Я — малышка. Мой психотерапевт точно был прав». Она до того привыкла шутки отпускать, что остановиться не могла, как ни старалась. Даже мысленно, в собственной голове, даже когда все ужасно не смешно. С нее станет в уме про падение шутку складывать, летя вниз.

Она заглянула за красноватое ограждение моста. Внизу в лунном свете виднелась земля. Она еще не дошла до воды, и в этой части моста еще не было защитной платформы. Здесь-то было бы легче, подумалось ей, без платформы. Но нет. Не здесь. Что ни как, а земля — жесткая. Не здесь.

Мимо фургон проехал. Она обернулась, чтобы удостовериться, что появление машины не имеет отношения к ней, поскольку убедила себя, что любой, кто увидит ее, догадается, зачем она здесь. Вот тут-то она и заметила, что ее преследуют. Близко он к ней не подходил, но совершенно очевидно — преследовал. В голову сразу всякие мысли полезли. Идти по улице ночью, даже если и в последний раз. В этом городе ночью небезопасно. Разлететься в брызгах по холодной, как лед, поверхности залива — это одно, только жизнь держит в загашнике шутки пострашнее смерти, и кому как не ей знать об этом. Она вновь глянула через плечо. Этот ничуть не приблизился.

«Мужичок-малышок, — подумала она. — Так чего мне так беспокоиться? При моих пяти футах десяти дюймах, несущих и в без того солидном теле сорок лишних фунтов, она может с ним справиться. Если только у него ножа нет. Или пистолета. В прошлый раз у мужика был пистолет. Малышок такой, зато хорошо вооруженный».

Еще раз оглянулась. Может быть, она ошиблась. Может быть, он просто гуляет по мосту, не обращая на нее внимания. «Да, как же. Мне да такая удача».

Оставалось только одно. Сделать в точности то, что она задумала с самого начала. Она бросилась к ограждению и перелезла через него.

Под краем моста находилась платформа, это она уже знала. Место это присмотрела заранее. До нее было не очень высоко. Но сейчас, посреди ночи, когда позади нее по тротуару выстукивали шаги возможного насильника, платформа, казалось, была куда ниже, чем ей помнилось.

Она попробовала развернуться, чтобы спуститься, но великая боязнь упасть сковывали ее движения.

«Молодчина, Шарлотта. Боязнь упасть. Первое падение дается легко».

Мужичок приблизился. Она почти различала во тьме его лицо, шаги его застучали быстрее. Грязный и потрепанный. Настоящий забулдыга. Ладно, соображай скорее.

Шарлотта оттолкнулась от ограждения и, как камикадзе, прыгнула на тянувшуюся под ней платформу. Помнила: согнуть ноги в коленях при ударе о твердую поверхность это еще не все. Она приземлилась слишком жестко. Не удержавшись, полетела вперед, ухватилась за край, охваченная вызывающим тошноту ощущением полета вниз. Почувствовала, как подвернулось колено, почувствовала, как что-то сдвинулось. Не хватало еще кость сломать, подумала она, но колено болело, и Шарлотта села, потирая его и раздумывая, какое это теперь могло иметь значение.

Когда она взглянула вверх, то увидела, что мужичок перегнулся через ограждение и смотрит вниз на нее. «Не приближайся ко мне, — мысленно предупреждала она. — Я знаю идеальный способ убежать».

— Ты в порядке?

— По-моему, я ударилась. «Ой, умница, Шарлотта. Здорово. Я добыча-подранок, иди и бери меня. Отличная придумка».

— Ты думаешь, это падение плохое, следующее станет убойным.

— Очень смешно. С чего это вы решили, что я собираюсь прыгнуть?

— А за каким чертом ты сюда притащилась?

— Ну, вы-то тоже здесь. Вы прыгать собирались?

— Нет, я собирался отговорить тебя от этого.

— Вы? Почему? — Он не ответил, а у Шарлотты все внутри скакнуло и заледенело: она увидела, как прохожий стал перелезать через ограждение. — Не спускайтесь сюда. Я прыгну, говорю вам. Если сюда спуститесь, я прыгну.

— Да не трону я тебя. Просто хочу потолковать об этом.

Мужичок не укладывался в привычный шаблон. В его голосе, его поведении не чувствовалось ничего, присущего насилию, что она уже приучилась нюхом чуять. И все же полного доверия к нему у нее не было.

У него получилось намного лучше, чем у нее: развернулся, спустился до основания ограждения. Потом свесился и легко спрыгнул на платформу рядом с Шарлоттой, футах в пяти. Ему легко, подумала она, тощий мужичонка. Наверное, и ста двадцати фунтов не потянет.

Должно быть, он заметил, что она паникует. Очень погано. Она считала, что у нее чертовски непроницаемое лицо.

— Эй, послушай, леди. Я спустился сюда не затем, чтобы тебе бедой грозить. Просто подумал, что мы могли бы поговорить об этом. То есть, что тебе терять-то? Я стараюсь убедить тебя, что жизнь стоит того, чтобы жить. Если у меня не выйдет это удачно — прыгай. Попытка не пытка, верно?

— Как вы узнали, что я собираюсь прыгнуть?

— Что бы еще тебе тут делать посреди ночи? Леди, одна-одинешенька, тут, в Сан-Франциско, посреди ночи? Это, говорю я, самоубийство. Так или иначе.

— Что же вы здесь делали?

— Поджидал, когда кто-нибудь вроде тебя попробует сотворить глупость. Я спал в том парке, вон там. По большей части днем. А ночью сидел, поджидая прыгуна. Сегодня у меня удачная ночь. Прошу прощения. Я не представился. Джерри Бускони.

Он протянул грязную руку. И все ж она пожала ее.

— Шарлотта Ренальди.

Джерри посветлел лицом.

— О-о. Итальянка, эй? Видишь, у нас есть что-то общее.

— Почему вас заботит, если кто-то прыгнет с моста?

— Забавный вопрос. Это же жизнь. Человеческая жизнь.

— Не ваша же.

— Верно, не моя. Господи, до чего ж здесь сегодня красиво, эй? Вправду, ясная ночь.

Шарлотте и в голову не приходило взглянуть, пока он этого не сказал. И был прав. Кругом красота. Воздух, ясный и чистый после недавних дождей, напоенный запахами, несся мимо, направляясь на юг, открывая множество звезд. Луны хватало, чтобы различить Алькатрас. Огни большого города, сливаясь воедино, сбегали по холму. Луна на воде. Саусалито на другой стороне темным контуром земляной массы в ночи. Шарлотта взглянула прямо вниз на темную воду, и что-то выползло, как бы из ниоткуда. Громадное что-то прямо внизу под ней, чудовищное по размеру и внезапности. Это напугало, и девушка откинулась назад.

Джерри засмеялся:

— Разве не шибает, когда такое случается? Это одно из них, из норвежских, по-моему. Грузовое судно. Я забыл — голландское. «Валлениус лайнз», по-моему. Большая собачка, эй? Вроде как напугала тебя, враз появившись, будто из ниоткуда.

— Почему вы стараетесь мне помочь? — Спрашивая, она не смотрела на него. Наклонившись вперед, вглядывалась и вглядывалась в палубу этого чудовищного грузового судна, проходившего внизу. Появилось ощущение, будто платформа до ужаса сузилась.

— Хорошо еще, что ты прямо тогда не кинулась. Какого-нибудь палубного матроса сильно бы огорчила.

— Очень смешно.

— Порой надо пошутить. Что еще остается?

— Именно так я и твержу все время. А люди убеждают меня, что я веду себя неподобающе. Мой психотерапевт говорит, что я минимизирую собственную травму.

— Хочешь, пойдем возьмем по чашке кофе и поговорим об этом? Я угощаю.

Шарлотта покачала головой. Судно уже ушло вперед и вдаль, полностью видимое, оно оставило за собой темную полосу воды прямо под ними.

— Знаете, это самое красивое во всей этой красоте, — произнесла Шарлотта.

— Что?

— Вот эта черная вода. Прямо там, внизу. Очень убаюкивающая тьма.

— А-а, вот тут-то ты теперь и ошибаешься. Только дождись, когда внизу окажешься. Это отвратительная тьма. Очень холодная. Непрощающая. Тебе она ничуть не понравится.

— Это лучше, чем там, где я жила. А вот вам-то откуда знать?

— Эй, я был внизу. Не похож, по-твоему, на такого, кто был внизу? Считай, говорю, все, что может случиться с человеком плохого, случилось со мной. Моя жизнь — дерьмо.

— Ну, спасибо большое, Джерри. Что спустились сюда убеждать меня, будто жизнь стоит того, чтобы жить.

— Понимаешь, в том-то все и дело. — Он поплотнее укутался от холода в темное ветхое пальто. Лоскут порванной подкладки свисал ему на джинсы. — Я что хочу сказать? Если моя жить стоит того, чтобы жить, тогда твоя должна быть лучше, чем ты думаешь.

— Э, мистер, вы знать ничего не знаете про мою жизнь. Вы представления не имеете, через что я прошла.

— Не имею, это правда. Но предложение все ж остается. Мы идем, берем по чашке кофе, и ты можешь все мне про свою жизнь рассказывать.

Шарлотта не отвечала. Уже слезы полились, побежали по ее лицу, слегка щекотя, когда срывались с подбородка. Она уж и не помнила, когда такое случалось. Подалась вперед, давая слезинкам падать в темную воду. Так далеко внизу.

— Я расскажу тебе небольшую историю, Шарлотта Ренальди. Хочешь, слушай, а хочешь, нет. Несколько месяцев назад я оказался на таком дне, на каком в жизни не бывал. Даром, что с тех пор я еще ниже упал. И один человек, кого я и не знал даже, пришел и постарался мне помочь. Прямо из ниоткуда. Дал мне денег на еду и новую одежду, чтобы я работу получил. Слышать не хотел, чтоб я с ним деньгами расплатился. Мне полагалось сделать что-то большое-большое еще трем людям. Называется это «заплати другому». Только прикинь, что бы с этим получилось, если бы люди на самом деле так поступали. Вот, скажем, ты не прыгнешь. И ты отплатишь добром трем людям. А они — девяти, а те — двадцати семи. А потом еще двое, кому я, может, сумею помочь, они тоже свой вклад внесут. Ты только подумай. Пройдет немного времени, и никому больше не понадобится прыгать с моста, потому как там найдется кто-то, кто будет ждать своего случая вернуть долг доброты, ты понимаешь?

Как бы то ни было, я все испортил. Помощь получил и бучу устроил. Было до того стыдно, что я этому пацану в глаза смотреть не мог.

— Это был мальчик?

— Ага, как тебе это?! Пацан двенадцати лет от роду. Всего месяцы, как из детишек выбился, верно? Только потом я подумал: ну, ладно, я все испортил. Я, говорю, драпарик, Шарлотта, наркоша. И навсегда останусь наркошей. Никогда не бывать мне приличным, уважаемым гражданином. Но потом я подумал: черт побери. А ну-ка все равно «заплати другому». Пацан попытался мне помочь. Ладно, не получилось. И все же я стараюсь помочь тебе. Может, ты прыгнешь. Я не знаю. Но я старался, верно? Только позволь, я тебе одну вещь скажу. Однажды утром я проснулся — и кто-то дал мне шанс. Прямо из ниоткуда. Это было как чудо. Так откуда тебе знать, что завтра того же не случится и с тобой? Откуда тебе знать? А ну как сиганешь ты в эту холодную как лед воду, а получится так, что завтра тебе и явится это большое-большое чудо? Ты прозеваешь его. Неужто локти кусать не станешь?

Шарлотта машинально вытерла нос рукавом. Всхлипнула еще разок, потом громко рассмеялась:

— Нет, Джерри, думается, не стану. Я уже мертвой буду. Я уже никогда больше не стану себе локти кусать.

— Как знаешь. — Он отошел, собираясь уйти.

Шарлотта подняла взгляд, гадая, что ей дальше-то делать. Сможет ли он на самом деле обратно подняться? Наверное. Но понимала: она не сможет. Надо будет полный вес тела на руках подтянуть. «Только с чего это у тебя даже в мыслях такое? — удивилась она. — Передумывать стала?»

— Вот что я тебе скажу, Шарлотта. Сделай одну штуку — просто для меня. Подкинь монетку. Пусть судьба скажет тебе, как поступить. Орел — идем со мной выпить по чашке кофе. Решка — плюхайся в залив.

Наверное, это просто сняло напряжение, зато показалось ей: превосходнейшая мысль. Начав смеяться, никак не могла унять смех. Даже икнула от этого разок.

— Знаешь, а ты очень красивая, когда смеешься. — Фраза убила смех. Девушка смотрела на него, настороженно насупившись.

— Ничего такого я в виду не имел. Просто сказал, что ты красивая. У тебя лицо приятное.

Шарлотта фыркнула. Вот так всегда и говорят про высокую полную деваху. У нее, мол, приятное лицо.

— Хотите, чтоб я решила, жить мне или умереть, бросив монетку?

— Да, хочу.

— В жизни не слышала ничего глупее.

— Почему? Почему это глупо? По крайней мере, если по-моему сделать, так у тебя шанс есть половина на половину.

Он протянул ей в темноте монету. Положил в ладонь. Шарлотта поднесла ладонь поближе к глазам, разглядывая. Четвертак, орлом вверх. А что если не упадет этой стороной? Ей и впрямь придется сыграть в орлянку. Ну и будь что будет. Так или иначе. Что-то, наконец, должно привести ее к решению.

— Ладно. Была не была. — Сердце ее колотилось, кровь шумела в ушах. Шарлотта подсунула кончик большого пальца под четвертак и щелчком отправила монету вверх. Слишком высоко. Монета пролетела по дуге очень далеко и девушка упустила ее. Оба они свесились с края платформы, насколько смелости хватило, и следили, как падала, кувыркаясь, монета до самой воды.

— Вы правы, — сказала она. — Это дрянная тьма.

— Отколись. Мой четвертак!

— Христос с вами, Джерри, это ж всего четвертак. Вот, вот вам доллар. — Шарлотта вытащила из кармана банкноту и впихнула ее в руку Джерри, надеясь, что не перепутала в темноте и не сунула ему десятку.

— Да нет, тот был особый. То был мой четвертак с двумя орлами. — Однако, заметила она, бумажку он все равно себе в карман упрятал.

— Четвертак с двумя орлами?

— Ну да.

— Откуда берутся четвертаки с двумя орлами?

— Не знаю. В том-то и вся заковыка. Его ничем не заменишь.

— Так, а где же вы этот взяли?

— Спер у одного малого в баре.

— А-а. Простите.

— Отколись. Ладно, все в порядке, думается. Только тебе теперь уж лучше не прыгать. Если сиганешь, я и тебя потеряю, и мой четвертак с двумя орлами впридачу — и тогда я психану.

Шарлотта потерла коленку, и несколько минут они посидели, а она снова посмотрела вокруг. В той стороне, откуда она пришла, шумел город и светили огни, словно там был кто-то живой. Подумалось, что туда тянуло больше, чем в холодную темную бездну, пожравшую двухорловый четвертак Джерри.

— Так вы знаете, где тут можно кофе выпить в такой час?

— Черт, а как же. Это же большой город.

— Не знаю, смогу ли взобраться отсюда.

— Да не так это и трудно.

— Я ведь коленку ушибла.

— Я тебе помогу.

Понадобилось время, но в конце концов они снова оказались на бетонном тротуаре моста, хотя без Джерри выбраться у Шарлотты никогда бы не получилось.

 

Глава четырнадцатая.

Арлин

Она стояла на крыльце возле его двери, уже подняв руку, чтобы постучаться, а сердце ее билось до того сильно, что даже в ушах отдавалось. Арлин не сделала ничего плохого: именно это, слово в слово, она и заехала сказать ему. Отчего ж она так боялась, что он пошлет ее ко всем чертям веселым? Когда же, если точно, эта катавасия опять пошла не туда? Арлин решила, что она, должно быть, где-то в другом месте была, когда все это без нее случилось.

Она крепко бухнула по входной двери и тут же захотела убежать. Уже даже два шага назад сделала, когда он открыл дверь. На нем были синие треники и простая облегающая белая футболка.

— Арлин.

— Рубен, ты думаешь, что со мной все легко?

— Нет. На самом деле мне с тобой довольно трудно. — Затем он откинулся на дверной косяк и улыбнулся. И она не смогла принять сказанное им за обиду, потому что улыбка была славная, пусть левый уголок его рта в ней и не участвовал, а значит, он, должно быть, славно ее поддразнивал.

— Вот-те на, вздумал горшок котел сажей корить! Я могу войти на минуточку?

Улыбку будто ветром сдуло.

— А-а. Э-э. У меня беспорядок.

— В твоем доме? Давай серьезней. Ты не из того теста, чтобы жить в беспорядке.

Он приоткрыл дверь чуть пошире, показывая гостиную, всю уставленную стандартными при переездах картонными коробками.

— Я еще не совсем распаковался.

— Ну, знаешь, Рубен! Это еще, черти веселые, не беспорядок. Не твоя ж в том вина, что весь этот скарб только-только сюда попал, верно?

— Верно, — кивнул он. Ответ его прозвучал все еще неуверенно, но он отступил от двери, давая ей пройти. — Отчего я должен думать, что с тобой все легко?

— Черти веселые, я не знаю. Я вообще все время не знаю, о чем ты думаешь. Просто хотела убедиться, что ты так не думаешь. — Арлин устроилась на диване.

— А с тобой и впрямь все легко?

— Ну, нет. Я так не считаю. Ну, нет — по моим меркам. То есть, с сексом у меня все прекрасно, не в том дело. Но если я с одним, то он и единственный. Рики уже больше года нет, а никого другого у меня все еще нет. Из-за одного этого меня не назовешь распутной. А ты как?

— Нет, меня тоже никак к распутникам не причислишь. Хочешь выпить чего-нибудь? Пива хочешь?

— Черт, хочу вдребезги, но — нет. Я алкоголик на излечении.

— Ой, прости. Это я глупость сморозил.

— Ты ж не знал.

— Я заметил, что ты никогда не заказываешь спиртного, но не придал этому значения.

— Мы все еще на самом деле не так-то хорошо знаем друг друга.

А это было еще одно, о чем она приехала ему сказать.

То, что он держался с ней так замкнуто, что едва ли не чужаком казался, может быть, и было причиной, доведшей ее до мысли, будто она дешевка.

— У меня есть апельсиновый сок и имбирный эль.

— От имбирного эля не откажусь.

Он пошел за элем, а она сидела, грызя кончик большого пальца, убеждала себя прекратить это занятие, но не могла остановиться. Во всяком случае, к черту он ее не послал.

Получив от него холодный стакан, спросила:

— Рубен, что я сделала не так? Я без понятия. Что, скажи на милость, плохого в том, чтобы целовать ту сторону твоего лица? Это все ты. Я только как бы, понимаешь, признавала это. Как часть тебя.

Он присел рядом с нею, на самый край дивана уселся, как всегда делал, когда что-то вызывало в нем ощущение неудобства. Вот видите, он не был полным чужаком. Уж это-то она понимала.

— Не уверен, что смогу это объяснить.

— Знаешь, что мне Тревор сказал? Он сказал, что ты посоветовал ему лучше не притворяться, будто не замечаешь, потому как это все равно ничуточки тебя не проведет. И, знаешь, когда он это сказал, все встало на свои места. Я подумала: елки-палки, все эти годы я поступала не так, у меня хватает уверенности не повторять ту же ошибку снова. Вот я и отнеслась к той стороне твоего лица не как к чему-то, чего не существует. Ты же, вот, удрал, гневно фыркая, и с тех пор я о тебе и слыхом не слыхивала.

— Мне жаль.

— Ой ли? — Она не думала, что он пожалеет, считала, что так или иначе жалеть придется ей, виновной. Так обычно случалось. — А-а. Что ж, проехали. Подумаешь, раз за разом уедаешь мои чувства понемножку!

Рубен чуть-чуть придвинулся и обнял Арлин. Раньше он никогда такого не делал. А ей всегда хотелось этого, она всегда замечала, как не хватает ей такой ласки, так почему ж сейчас, когда она ее ощутила, ей, похоже, слегка не по себе сделалось?

Он тоже не сразу в себя пришел. Так и держал ее целую минуту, отчего Арлин подумала, что того и гляди опять заплачет, а коли заплачет, так он непременно примет ее за какую-нибудь чувствительную дурочку неуравновешенную, которая, чуть что — и сразу в слезы.

— Ты права, — сказал он, приблизив губы к ее уху. — Меня бесит, когда люди притворяются, будто не замечают, и меня бесит, когда я понимаю, что они видят. Сам не понимаю, чего хочу от людей. Думаю, мне хочется, чтобы они не отскакивали на милю, увидев меня в первый раз, а такого у меня никак не получается.

Потом он отпустил ее и, можете не сомневаться, к тому времени она уже плакала, потому как очень переживала за него. В какой-то мере (но меру эту она и не пыталась растолковать) оттого-то она и целовала его лицо в то утро. Переживала за него, как за Тревора, содравшего коленку, как будто она слишком долго была мамочкой и считала, будто, поцеловав ссадину, уймет боль.

Рубен никак не отреагировал на ее слезы, и она принялась гадать, то ли ей хочется, чтобы он заметил, то ли ей хочется, чтоб сделал вид, что нет. Задачка выдалась трудная — в этом он был прав.

— Арлин, — немного погодя заговорил он, — должен тебе признаться кое в чем. Эти ящики не только что доставили. Они все эти месяцы здесь. Я просто не мог заставить себя распаковать их. За последние четыре года я три раза переезжал. Жутко устал от этого. Только возьмусь за распаковку, как всякий раз на меня словно находит что-то.

Она вглядывалась в него, смахивая слезинки из-под глаз — в сторону и острожно, чтобы не размазать тушь с ресниц.

— Как же это чудесно.

— Что именно?

— Что ты сказал мне об этом. Это первое что-то настоящее, что ты рассказал мне о себе. И, что еще лучше, я на все сто имею к этому отношение. Не к переездам, а к тому, черти веселые, что я так же себя чувствую по отношению ко всякой всячине. На меня просто находит что-то. Двинуться не могу вроде.

И Рубен кивнул:

— Ну да, именно так. — И они улыбнулись друг другу и опять засмущались.

— Может, было бы легче, если б ты не один этим занимался. Я могла бы помочь тебе распаковаться.

— Помогла бы?

— Конечно. Черти веселые, для чего ж тогда друзья? Дай мне только твой телефон на минутку, скажу Тревору, где я.

Тревор, само собой, первым делом спросил, нельзя ли ему приехать помочь, так что Арлин, прикрыв ладонью трубку, спросила Рубена, можно ли. Рубен ответил: да, конечно же, — но еще и лицо его приобрело такое приятное выражение, словно Тревор по-настоящему ему нравился. Выражение это Арлин было уже знакомо, но всякий раз, видя его, она относилась к нему более нежно, чем в предыдущий раз. У Рубена был славный вкус к детям — этого у него никак не отнимешь.

* * *

Тревор с головой ушел в разбор коробки с книгами. Он расставлял их на книжных полках Рубена по фамилиям авторов в алфавитном порядке. Похоже, это произвело впечатление на Рубена и чертовски изумило Арлин, знавшую, что организационная сноровка досталась сыну не от ее семейной ветви.

Сама она на кухне вынимала из коробок предназначенную для праздников посуду, вручала Рубену, а тот расставлял ее на высоко подвешенных полках. Рядом с ним Арлин чувствовала себя такой низенькой, будто он на стуле стоял (а он не стоял). Небольшая полусиамская кошка с голубыми глазами, мяукая, пошла кругами у нее под ногами, и Арлин нагнулась погладить ее. Кошка выгнула спину и зашипела.

— Не знала, что у тебя кошка есть.

— Это Мисс Лайза.

Они долгое время хранили молчание и, обменявшись этими фразами, опять замолкли.

Свет в окне померк: снаружи собирался дождь.

Потом она раскрыла коробку с фотографиями. Все они были обрамлены, лежали стопкой, обернутые в газетную бумагу. Арлин развернула верхнюю. То была фотография прекрасной молодой пары, юного чернокожего красавца, едва ли не мальчика, обнимавшего за талию красивую девушку. Мужчина показался ей немного знакомым. Почти как Рубен. Когда она подняла голову, он стоял возле кладовки и, оглянувшись, следил за ее взглядом.

— Рубен, это твой брат?

— У меня нет брата. Это я.

— Ой. — «Елки, вот глупость сморозила, Арлин. Ой». Все ж то было потрясение, такое, к какому она и близко не была готова. Где-то, на задворках сознания, она, может, и понимала, что он не родился с лицом, изуродованным взрывом. Но она никогда не думала об этом и, конечно же, не ожидала увидеть, каким он выглядел прежде, когда был цел и невредим. А потому попросту не сводила с фото глаз. А он попросту стоял у буфета и следил за ее взглядом. — А кто эта красивая леди?

— Элинор. В то время она была моей невестой.

— Но ты никогда не был женат?

— Точно. Я никогда не был женат.

— Ну. Я тоже никогда не была замужем. — Рано или поздно ей пришлось бы сказать ему это, и слова будто бы сами собой выскочили.

Элинор, по-видимому, была по цвету кожи тона на два темнее Рубена: гладкая, блестящая черная кожа, — а ее волосы, целиком откинутые назад, выглядели шикарно, как у персоны, у кого элегантности было через край. Как у персоны, какой Арлин никогда не была и какой никогда не могла бы стать. Как у той, с кем на самом деле следовало бы быть Рубену. Арлин, похоже, так и не в силах была разобраться, от какого лица ей горше делалось.

— Поверить не могу, до чего ж ты был красив. О, Боже! Прости, Рубен, я иногда жуткие глупости говорю.

Она глянула на Тревора, поглощенного расстановкой книг, чтобы понять, улавливает ли сын что-то из этого очень личного разговора. Не улавливал. Полностью затерялся в своем маленьком мирке.

— Разве не было бы славно, если бы я и сейчас так выглядел?

— Нет.

Она и не подозревала, что выскажет это. Просто как-то само собой сказалось. И, что интересно, он не попросил ее объяснить. Просто сунул голову в кладовку и продолжал заниматься распаковкой.

Из книги «Другие лица: кто еще претворил идею в Движение»

Ведь, понимаете, такой мужчина, как тот, на фото, он на меня бы — ноль внимания, фунт презрения. Для начала, скажем, он никогда не появился бы в таком занюханном городке, как наш, а если и появился бы, то был бы с образованной красавицей, да я просто знаю, что он обращался бы со мной свысока.

Честно скажу, трудно было оторваться от того фото. Трудно объяснить, почему. Такое ощущение, будто задело меня за живое и не отпускает. Просто это, я хочу сказать, высветило все в совершенно ином свете.

А после, когда я с одним справилась, в руках другое оказалось: фото родителей Рубена. Они тоже были по-настоящему симпатичными. И в них, похоже, было то же самое что-то, то самое, чем обладала Элинор, я даже и высказать-то точно не смогу, что оно такое, хватит того, что я знаю точно: у Рубена это есть, а у меня нет. Ему этого нипочем не потерять, а мне такому ни за что не научиться. Есть кое-что такое, что начинается по-особому и никогда не меняется.

Я спросила Рубена, живы ли они еще, его родители. Он ответил, что живы, живут в Чикаго. О, слава Богу, подумала я. Теперь-то мне, видно, не придется встретиться, а если я их никогда не увижу, то никогда и не прочту на их лицах, что слеплена не из того же теста, что Элинор, и никогда не буду такой.

А потом, как я ни стралась превозмочь себя, но, отложив фото родителей Рубена, я опять взяла в руки то, первое. Разглядывая его, вспомнила свою маму и то, как она покупала вещи. Денег у нас было немного, знаете ли, когда я подрастала. Вот она и покупала уже бывшее в ходу, или ношеное, или с изъяном, предпочитая это одежде целой и неиспорченной, но изначально более низкого качества.

— Но мамочка, — жаловалась я, — на нем же пятно.

А она отвечала:

— И хорошо, что пятно, малышка, иначе мы никогда не смогли бы себе позволить такого.

Потом я опять взглянула на Рубена, он по-прежнему стоял в кладовке, и я еще раз поймала его за тем, как он подсматривал за мной.

Сильный дождь принялся барабанить по крыше.

* * *

Она уложила сына в постель в десять часов: была суббота, и на следующий день занятий в школе не было. Сын спросил, можно ли им завести кошку, и она отмалчивалась, не зная, что ответить. Через несколько минут после начала одиннадцатичасовых новостей раздался стук в дверь.

Дождь уже лил по-настоящему. Она даже не представляла, насколько сильно, пока не открыла дверь. У него за спиной лило как из ведра, сам он стоял на ее крыльце насквозь промокший: волосы, одежда мокрей мокрого, с подбородка вода капала.

— Ты ж насквозь промок. Давай, заходи. — Он вошел, и она закрыла за ним дверь. — Я полотенце возьму.

Она прошла через свою спальню к себе в ванную за большим теплым полотенцем. Когда вышла, держа его в руках, он, успев пройти за ней в спальню, стоял возле кровати, вода с него стекала на ковер. Она усадила его на край кровати и стала вытирать полотенцем коротко стриженные волосы.

— Не пойми неправильно, но что ты тут делаешь?

— Мне стало одиноко. Забавнейшая штука! Что-то, навеянное целым днем в доме, где ты и Тревор были со мной. После того как вы уехали, дом показался таким пустым. Арлин, я больше не хочу быть один.

Выговорив последнее предложение, Рубен потянулся к Арлин, обхватил правой рукой ее спину и притянул к себе. Она опустила одно колено на кровать рядом с ним и держала его затылок, чувствуя, как от его мокрой одежды промокает ее халат. Не было с его стороны никаких прикосновений, похожих на ласки, он просто прижимал ее к себе, но это ощущалось как ласка, да еще какая… то, как лоб его вжался ей между ключиц, как лицо его оказалось меж ее грудей, как тепло было от его дыхания.

— Ты чего ж зонтик-то с собой не взял, глупенький? — Она знала, что у него есть зонтик. Сама его распаковывала.

— Не смог отыскать.

— Я положила его в передней кладовке.

— А-а. Об этом я не подумал. — От нежного поцелуя в открытый вырез халата, туда, в середину груди, ей стало трудно глотать.

— Разве не все держат зонтики в кладовке?

— Не все. Я не держу.

— Где ж ты его держишь?

— В стойке для зонтиков.

— Что за стойка для зонтиков?

— Такая высокая плетеная штуковина.

— А-а, так вот это что такое? Я подумала, что это что-то вроде большой рассохшейся сажалки для цветов. Я ее на заднем крыльце поставила.

Она почувствовала, как он подается назад, по-прежнему крепко прижимая ее к себе, и, если б он так и продолжил свой путь до самой постели, она оказалась бы на нем сверху, с чем ей было не так-то просто управиться так скоропалительно. Вот она и противилась, вовсе того не желая.

— Ты, вроде, в стеснении, — заметил он.

— Разве?

— В прошлый раз ты была такой раскованной.

— Ну да, как же. Кому-то ж надо быть.

Он немного откинул назад голову, и она вытерла ему лицо полотенцем. Даром, что лицо его почти досуха вытерлось о ее халат. Может, ей повезет, и объяснять не придется. Может, он просто поймет как-то.

Если бы он спросил, она, может, назвала бы простую причину (и еще не факт, чтобы то было неправдой). Мол, как это трудно, будучи трезвой, как стеклышко, и все такое, к тому ж если привыкла болеутоляющим замазывать всякие неровности, которые, что ни говори, не могут не обнаружиться, когда двое так новы друг для друга. И все же главное было не в этом. Главное, насколько она сумела бы растолковать, как ошиблась в том, чем это может стать. Он не из тех мужчин, которые на пересменок.

И потом, вслушиваясь в дождь, вновь притянув его голову к себе и удерживая ее, смогла, благодаря его присутствию, помочь сгладить момент, понять то, что должна была бы знать с самого начала. Что она знала с самого начала и таила это где-то глубоко-глубоко, где почитала за лучшее не позволять себе расходиться. В одиночку во всяком случае.

Что Рики не вернется никогда.

А если и вернется когда (чего он не сделает), какая ж из нее женщина, коли она ему дверь откроет?

Она подалась вперед вместе с ним, и Рубен оказался спиной на постели и с Арлин сверху — и молодой красавец с фото вновь вернулся, заполонив весь ее разум. Никогда не понять ей, какие силы перенесли его оттуда сюда.

А она вновь вернулась на то самое место, то, какое ей было не по душе. То самое, где она знала: по всей справедливости, оно из такого, чего она никогда не смогла бы себе позволить.

 

Глава пятнадцатая.

Рубен

Он проснулся, превосходно понимая, где он, и помня все. И все же ночь воспринималась отдаленной, словно что-то, сделанное, когда был пьян. Нечто, что трезвым утром вообразить труднее. Он открыл глаз.

Она лежала справа от него, как и полагалось. Сна ни в одном глазу, оперлась на локоть и рассматривала его. Ему захотелось протянуть руку, посмотреть, возьмет ли она ее, но — не сделал.

— Привет, — тихо произнес он.

— Привет.

— Тебе хорошо?

— А то! С чего бы мне, да не хорошо? — Какое-то время они лежали рядом, молча, никак не касаясь друг друга. — Ты всю ночь спал с повязкой на лице. Тебе разве не неудобно?

— Признаться, да. Неудобно.

— Когда-нибудь тебе ее придется снять, когда рядом со мной будешь.

— Когда-нибудь.

— На самом деле жуть?

Этого он объяснить не мог. Того, что это не ужас, какого ожидали: может быть, людям даже больше понравилось, если бы то была жуть. Ужасно, нет ли, но их успокаивал вид хоть какого-то следа глаза, хоть какого-то свидетельства, что он в свое время существовал, как то природой и назначено.

— Это одновременно и лучше, и хуже того, что ты ждешь.

Она юркнула поглубже под одеяло и устроилась головой у него на груди.

— Знаешь, о чем я думала, лежа тут?

— Нет. О чем?

— А я о том думала, что придется тебе «заплатить другому».

— Мне? Почему мне? Может быть, он это для тебя устраивал. Ты его мать, как-никак.

— Ничего подобного. Я видела его рисунки. Там в одном из кругов твое имя значилось.

— Вообще-то, по-моему, его идея была в том, чтобы поженить нас.

Арлин замолкла, отстранилась, поднялась и принялась одеваться.

* * *

Еще до того как выскользнуть из дома, он услышал возню Тревора на кухне: судя по звукам, кашу себе намешивал. А выйти из дома нельзя было никак, не пройдя мимо кухонной двери.

Рубен неожиданно замер в коридоре, и Арлин сходу ткнулась ему в спину.

— Что стряслось?

— Тревор встал.

— Ну, конечно же, Тревор встал. Он позже шести никогда не спит, даже в выходной день.

— Как-то неловко получается.

— С чего это?

— Я его учитель.

— Ну-у?

— Даже не знаю, что ему сказать.

— А попробуй-ка сказать правду, а?

И то. Точно. Правду. Кое-что Тревору уже известно, все же Рубен не очень-то расчитывал вот так, немедленно и откровенно, это обсуждать. Теперь же, похоже, выбора у него не было. Он вошел на кухню, где Тревор, сидя за столом, заливал молоком нелепо громадную порцию воздушного риса.

— Привет, мистер Сент-Клер.

Рубен сел рядом с ним за стол. Арлин, обогнув их, прошла к плите и спросила Рубена, что из яиц ему больше по вкусу.

Опешив, Рубен поднял голову:

— Кому, мне? А-а. Я не полагал, что остаюсь.

— Куда-то надо идти?

— Э-э, нет. В общем-то, нет. Спасибо. Как для себя готовите, так и чудесно подойдет.

— Омлет, значит.

Рубен вновь обратился к мальчику:

— Ты, Тревор, кажется, не удивлен, видя меня здесь.

— Машина ваша, — пожал плечами Тревор, — у крыльца.

— Метко замечено.

— Вы у нас всю ночь провели?

Рубен бросил взгляд на Арлин: скорее молчаливый призыв о помощи, если по правде, — но она была занята возней с конфоркой, стараясь ее разжечь. Несомненно, она все слышала, однако предоставила Рубену самому выпутываться.

— На самом деле, Тревор, да. Провел.

— Круто. — Тревор взял с соседнего стула воскресную газету и принялся за просмотр цветных комиксов.

— Для тебя в этом есть что-то сложное, Тревор? — Вопрос казался глупым даже самому Рубену, когда он произносил его, потому что большинство мальчишек не пользуются словом «круто» для обозначения того, что сложно. Реакция столь разительно отличалась от ожидаемой, что он, похоже, не дослушал слова мальчика до конца.

— Практически то была моя идея.

— Еще одно меткое замечание.

— А вы с мамой собираетесь пожениться?

— Немного рановато думать об этом. Однако мы с твоей мамой на самом деле нравимся друг другу.

— Я так и знал, что понравитесь. Так я и знал. И, конечно, надеюсь, что вы поженитесь. Не слишком-то много у меня новых идей для моей затеи.

Из книги «Говорят знавшие Тревора»

Когда в тот вечер я добрался до дома, то по межгороду позвонил Лу.

— Ничего себе! — воскликнул он. — Тебя уложили. Потрясающе. Жаль, не могу похвастаться тем же.

Я попробовал объяснить, что чувствую в этом какую-то нечестность. Объяснить это было нелегко. Единственное, что я мог привести в качестве примера, это свой стыд, когда Тревор увидел меня на следующее утро. Ощущение, что своим присутствием там я делаю ему плохо. Лу спросил, походило ли на то, что Тревор был против, и я вынужден был сказать ему правду.

Лу заметил, что единственный, кто чувствовал себя странно, это я. Я решил: это означало, что беспокоился я попусту. Привычное для меня дело. Моя особенность. По-моему, именно это я хотел от него услышать. Что мое беспокойство ни на чем не основано, как тень, за которой нет ничего материального, затем, после того как он сказал бы мне так, ощущение исчезло бы, словно тень, смытая светом.

Только Лу сказал не так. Он сказал, что я единственный, кто чувствовал себя виноватым, и я единственный, кому были ведомы мои намерения. Возможно, мои намерения были бесчестными.

Я постарался отрешиться от его вывода, но в ту минуту, когда он делился им, ощутил, как меня накрыло огромной волной стыда. Я признался Лу в том, чего никогда ни перед кем не произносил вслух. Арлин была не совсем той, что рисовалась мне как пара. Она не была той, кого я с великой гордостью внес бы в комнату на своих руках.

— Иными словами, — отозвался Лу, — ты ее стыдишься.

— Этого я не говорил.

— Еще как сказал.

Все эти мысли разом завертелись у меня в голове, даже дышать стало трудно. Стало понятно, чего во мне она боялась больше всего. Того, что я смотрел на нее свысока. В основе самых больших страхов всегда есть крупица истины. Этим-то они и так гадки. Есть ли у нее подруга, думал я, с кем она так же могла бы поделиться? Может ли она, думал я, рассказывать про мое лицо и про то, насколько трудно находиться физически близко ко мне?

— Если действительно хочешь какую-то другую, — сказал Лу, — иди найди какую-нибудь другую. Ей ты никаких одолжений не делаешь.

— Нет, — ответил я. — Я хочу ее. — И этот ответ удивил нас обоих.

Мне просто нравилось то, как я себя чувствовал рядом с ней. То, какие чувства она во мне пробуждала. И неожиданно это показалось куда более истинным и стоящим, чем ношение женщины на руках.

Лу рассказал мне историю про своего недавнего любовника. Мужчину, который, как и большинство мужчин в его жизни, держал его на расстоянии, пока у Лу терпение не лопнуло.

— В конце концов я поставил ультиматум: сотвори ад из моей жизни или убирайся из нее ко всем чертям! Если хочешь перестать чувствовать себя бесчестным, Руб, постарайся из нее сделать честную женщину.

Когда я повесил телефонную трубку, многое стало выглядеть яснее.

* * *

Когда он наконец-то отыскал его, кольцо, которое, в его понимании, было именно таким, как надо, то понял, что пришлось бы спустить все свои сбережения, чего делать не хотелось вовсе. Деньги на черный день. На душе было хорошо просто потому, что он знал: они есть. Но он понимал: оставаться им там недолго.

Кольцо было не настолько велико, чтобы бросаться в глаза, но достаточно заметное, оправленное в белое золото с бриллиантами поменьше, спускавшимися до половины кольца от верхнего камня. Немного старомодное, но ему это в нем нравилось. Немного походило на кольцо его матери, но не настолько, чтобы это имело значение. Просто кольцо было именно такое, как надо, потому что он знал это.

Оставив кольцо лежать на прилавке магазина, он отправился домой — и никак не мог выбросить его из головы. Решил поспать с мыслью о нем, но спалось плохо. Утром опять отправился к ювелиру, боясь, что кольцо уже куплено. Когда оказалось, что нет, попросил отложить его, понимая, что еще может передумать.

Но уже на следующей встрече с Тревором за завтраком на кухне он понял, что должен сделать это. Посмотрел на Тревора и понял. Не сможет он купить колечка подешевле или превратить их отношения в дешевку, не купив вообще никакого. Поступить справедливо по отношению к Арлин значило поступить справедливо по отношению к Тревору. И, разумеется, к себе самому.

* * *

Кольцо лежало у него в кармане, когда на другой день вечером он повел Арлин на ужин.

Она надела блузку из розового шелка и открыто улыбалась, являясь всему свету как женщина, которую он всегда знал и всегда хотел — и никаких промежуточных сомнений. Сунув руку в карман пиджака, он сжал пальцами бархатную коробочку. Он был уверен. Почти извлек ее, но упустил нужный момент. Но еще успеет. Только бы время подгадать. Он был уверен.

А она, возможно, нет.

Рубен до того погрузился в собственные сомнения, что забыл принять во внимание очень реальную возможность того, что Арлин может сказать «нет». Он вынул руку из кармана и постарался забыть, что коробочка осталась там.

Когда в тот вечер попозже он проводил ее до двери дома, оба признались, что вымотаны до изнеможения. Рубен оставил ей на прощание легкий бесстрастный поцелуй.

И в тот же миг в нем пробудилось волнение от воспоминаний о том вечере, когда она неожиданно бросилась ему в объятия, предлагая себя, как раз тогда, когда он ждал поцелуя на прощание. За это он ее полюбил. Пусть тогда и сбежал. Все остальное было лишь игрой, чтобы отвратить именно этот миг, когда он чертовски хорошо понимал: она это то, что ему нужно, и понимал, что что-то не так.

— Ты в порядке? — спросила она. Голос прозвучал слабо. Испуганно.

Он сам порядком испугался, услышав его таким.

— Конечно. Что могло стрястись?

— Не знаю. Ты вроде странный какой-то сегодня.

— Просто устал.

— Ну да. Я тоже.

По пути к машине он обзывал себя трусом.

На полпути к дому его будто стукнуло, словно он от сна отрешился. Вообразить не мог, о чем он до того думал или почему. Поверить не мог, что едва не произнес этого вслух. Подумал об Арлин, попытался мысленно представить ее, но вырисовывалась лишь какая-то незнакомка. Добравшись до дому, нашел чек за кольцо у себя в ящике — там, где и оставил его.

Мисс Лайза вспрыгнула к нему в постель и потерлась о подбородок. Он рассказал ей все. Обрисовал скалу, с которой едва не прыгнул. Кошка согласилась с тем, что люди существа порывистые и странные. В лучшем случае. Он пообещал ей, что утром вернет кольцо, но так и не дошел до такого.

 

Глава шестнадцатая.

Сидни Г

Им в угоду он добавил своей походке малость вальяжности.

Знал: они у него за спиной, — чувства подсказывали ему это. Просто здравый смысл говорил ему об этом. Выйдя из бара, он знал: они пойдут следом. Выпитое пиво ударило в голову, что плохо сказалось на его поступи и равновесии. Эту неурядицу требовалось вдумчиво одолеть.

Все ж в переулок свернул. Поступи он иначе, так совсем-совсем другой был бы человек. Чего никогда бы себе не позволил. Сидни Г. до конца, только это еще не конец. Для такого надобна армия побольше этой. И потом, бок ему приятно холодила сталь. Будем считать, силы равные.

— Эй ты, лоб здоровый! — Резкий окрик сзади. Голос он узнал. Этот голос уже попадался ему нынешним вечерком.

Слушай, она сидела себе у бара одна: откуда ему было знать, что она с этим мужиком? И потом, если б дело выгорело, то какая бы ему была забота?

Только тут — городок маленький, ничего похожего на настоящий мир. А тут еще этот красномордый мужлан, что за ним, а за тем другие крепкие мужланы из того же маленького городка — вот и сбита команда по случаю. Эти козлы считают, что последнее слово за кулаками.

Тото, по-моему, мы уже не в Канзасе.

— Я к тебе обращаюсь, болван.

Сидни Г. остановился, слегка покачнулся и обернулся. Их было четверо у входа в переулок, свет фонарей бил им в спину, и облака от их дыхания клубами ходили во все еще холодном и ясном после вчерашнего дождя воздухе.

Они подходили, впереди опечаленный дружок той леди, трое его подручных выстроились у него за спиной, лыбясь тошнотворным хором.

Вот и попался, балаболка городская.

Это вы так считаете.

— Ну, лоб здоровый. Повтори-ка, что ты мне плел про мою мамочку.

Сидни Г. усмехнулся. Глубоко вздохнул, выпячивая живот под ремнем с выпуклостью холодного металла.

— Эй, слышь, мужик, по чесноку, то неправдой было, что я про твою мамочку сказал. Я ее на самом деле не сделал.

Четверо мужиков оскалились, ободренные своей воображаемой мощью.

Катись-ка, городской, отсюда, пока цел.

Это вы так считаете.

— Я говорю, такую дылду-уродину? Да мне плевать, сколько б она ни упрашивала. Это не по мне. — Сидни улыбнулся и вытащил из-под пальто пистолет. Он был пьян, вдрабадан. Настолько пьян, что позволил себе ошибку. По-настоящему глупую ошибку: стоя лицом против четверых, ни разу не позаботился взглянуть, что у него за спиной.

Попытался образумиться, но — слишком поздно.

Сильная рука ухватила его сзади за правое запястье, другая обернулась вокруг предплечья. Жертва собственных замедленных рефлексов, Сидни Г. рухнул под напором на колени, почувствовал тошнотворную, хрустскую боль в локте. Подумал, что от боли блевать начнет. Слава Богу, что он под газом. Черт, утром эта сучья кость разболится. Если наступит для него утро.

Скрюченный пополам от боли (пистолет отлетел на тротуар — не дотянешься), он почувствовал, как тяжелый башмак врезался ему в живот, слегка приподняв его тело над землей. Но он не орал, не просил прощения, не молил о милости, он лишь плевал мужику на башмаки. Сидни Г. до конца, который, похоже, наставал.

Он был слишком пьян, когда впервые услышал этот звук, к тому же мало что соображал, чтобы понять, откуда он исходит. Пчела жужжит возле уха, наверное. Но ноги, все те ноги, через которые он смотрел на белый свет, расступились. Голова слегка приподнялась, и он увидел, как мираж в ночи, осиянный сзади, высветился сквозь эти ноги: крошка-человечек на крошке-мотоциклетике газует ручкой, будто воображает, что под ним мощный «харлей».

Паренек сбросил сцепление, его байк подрыгнул и почти встал на заднее колесо, затем рванул по переулку прямо в гущу драки. Ноги запрыгали, спасаясь бегством.

Черт побери, Сидни. Кавалерия!

Маленький наездник остановился возле Сидни Г., протянул вниз руку, и тот ухватился за нее, почти стащив паренька с байка, как тонущий пловец, тянущий на дно спасателя.

Паренек встал, чтобы снова запустить движок. Потом, крепко ухватив левую руку, протянутую ему Сидни, рывком поднял того на ноги. Сидни прыгнул в седло, промахнувшись на целую милю. Он упал на мостовую, и его пришлось наполовину тащить. Паренек рванул вперед, убегая от преследователей, а позади него волочился, подпрыгивая, Сидни Г. Впрочем, Сидни не обижался: там, в переулке, его ждало кое-что похуже.

Потом паренек ударил по тормозам, развернул байк вполоборота, едва не завалив его. Подтянул с натугой Сидни, и тот перекинул ногу через седло, ухватился левой рукой за куртку паренька, таща за собой вывернутую правую.

Так они усаживались целую секунду, казавшуюся вечностью, вслушиваясь в стрекот движка, замечая, как пятерка преследователей располагалась по обе стороны, перекрывая оба выезда из переулка. Трое с одной стороны, двое — с другой. Бестолочь.

— Держись, — сказал паренек.

Черт побери, попробую.

Паренек рванул байк вперед и, как ни трудно было на таком малом месте, круто развернул его, помогая себе и поддерживая равновесие ногой, и покатил в сторону, где заставой стояли всего двое.

Выжал газ и направился прямо на них.

Сидни же гадал, долго ли мужланам не хватит ума подобрать пистолет.

Один из них поймал паренька за рукав и рванул. Потянул его вбок, стараясь завалить мотоцикл с седоками. «Двинь ему в глаз», — убеждал себя Сидни, но у него была всего одна рука, и она нужна была, чтобы оставаться на одной лошади с рыцарем морали. Мотоцикл накренился влево. Сидни Г. опустил ногу, то же сделал и паренек, борясь с весом и сумасшедшим креном байка.

«Ни за что не получится, — подумал Сидни Г. — Мы брякнемся».

Только ему-то доводилось ездить на больших, тяжелых мотоциклах. А этот был легким.

По одному хорошему толчку каждого из них — и машина наполовину выпрямилась. Паренек ударил по газам и байк ринулся вперед, вырвав рукав ездока из хватки последнего из преследователей.

Они вырвались из переулка, резко свернули вправо, к автостраде. Сидни расслышал позади хлопок, в котором узнал пальбу из его же собственного оружия. Но ни удара, ни боли не последовало, если не считать боли утраты пистолета: Сидни будет скучать по нему.

— Что такого, черт побери, я тебе когда-нибудь сделал? — орал он в ухо пареньку, а рев движка уносил его слова прочь.

Тошнота и боль волной прошлись по всему телу. Они въехали на пандус автострады, у Сидни Г. хватало забот с тем, как бы только удержаться. Только бы постараться не потерять сознание.

* * *

Он поплавком выскочил пару раз откуда-то из-под глубин сознания. Боль не уходила, терпеливо дожидалась его. Через минуту он встанет и оценит, что к чему. Он всегда так делал прежде.

Было нечто чистое и победное в том, чтобы проснуться, чувствуя себя настолько паршиво. Это означало: он все еще жив. Он опять выжил.

Сидни Г. открыл глаза.

Потолок слегка кружился. Сидни опустил взгляд на правую руку, источник самой острой боли. Дело ясное: сломана в локте, распухла, сделавшись вдвое-втрое больше, чем положено, и торчала в неестественном направлении.

Порывшись в кармане пиджака, левой рукой извлек оттуда свою таблетницу. Высыпал содержимое на колени. Отыскал пару болеутоляющих пилюль и проглотил их без воды.

Потом лег, закрыв глаза, и стал сводить все побои и ушибы воедино. Коленки сверху, чувствуется, побиты и содраны, но вниз смотреть не хотелось. Попозже. Никаких существенных движений, пока не станет действовать лекарство. Судя по ощущениям пониже груди, у него, возможно, даже ребра треснули, одно или два. Дышать полной грудью и глубоко — это было где-то между нежелательным и невозможным.

Он задремал на несколько минут, а потом его как волной обдало: облегчение, — как выключателем щелкнули. Постепенно глушилась боль, оттеснялась так далеко и глубоко, что практически и не чувствовалась вовсе.

Попробовал встать. Так, боль вообще-то есть, но ощущается едва ли не так, будто она у кого-то другого. Поднялся на ноги и встал, чувствуя, как его пошатывает и тошнит. Оглядевшись, выяснил, что находится в маленькой квартирке почти без мебели. Вокруг — никого. Сидни подошел к окну, надеясь, что свежий воздух поможет.

За окном увидел паренька, сидевшего на крыше. Тощий и бледный, на вид, лет двадцати, не больше, смахивал на человека, с каким у Сидни Г. никаких дел и быть не могло, ни в коем разе за миллион лет.

— Салют, — произнес паренек.

— Салют, — с облегчением выдохнул Сидни Г., теперь уже полностью осознавая, что он жив и хорошо подзаправился болеутоляющим, чтобы считать, что это здорово. — Ты, должно быть, тот самый малый, кто меня вчера из этой бучи вытащил.

— Ага. Мне тебя в больницу надо бы, но ты сознание потерял. Я тебя на байке с трудом удерживал. Пришлось держать тебя за левую руку, перекинув ее себе через плечо. Я сцеплением орудовать не мог. Пришлось в одну секунду прямо домой домчаться. Не посмел куда-нибудь подальше ехать.

«Понял?» — подумал Сидни. На сей раз жизнь ему подфартила: вот уж чего ему не было нужно, так это поездки в больницу. Начал бы с приемного отделения, а закончил в тюрьме. Даже на этом замшелом полустанке не оказался бы, если б мог себе позволить сделать доступными сведения о своем местонахождении. Глупыш не подумал об этом, но все вышло без проблем. Он отправится обратно в Л-А, по-тихому, и наведается к тому врачу, кто хорошо умеет хранить тайны. Потом он снова выберется из города, прежде чем кто-либо окажется умнее.

— Знаешь что, паренек. Повезло, что ты не такой, как я. То есть повезло мне. Я-то бы просто сидел в конце того переулка и ржал. Соображал бы, чем это сукин сын навлек на себя такое.

Паренек поднял глаза на Сидни Г., темный холодный взгляд уперся ему в лицо. Никакого чувства юмора, никакого изыска. Приличная стрижка, но к ней — ничего. Ничего существенного внутри.

— Забавный способ сказать спасибо.

Сидни Г. присел наподоконник. Он не говорил спасибо, во всяком случае до того, пока такое намерение чертовски прочно не угнездится у него в голове. И уж всем чертям ясно, что он не благодарит по понуканию. Он глянул сквозь деревья на улицу, где проблескивал белым мотоциклетик паренька. Приятно было увидеть его. Где-то в глубине души стало приятно. Как вчера вечером.

— Симпатичная у тебя машинка. На настоящем байке ездил когда-нибудь? — Сидни Г. вынул из кармана сигарету. Попытался прикурить ее, орудуя левой рукой. Паренек схватил задымившую было сигарету с зажигалкой и швырнул их вниз, на улицу.

— Ты что?!

— Не у меня дома.

— Ну да, у тебя тут чертовски великолепное жилище. Настоящий дворец.

— Отвали.

— Прошу прощения?

— Слышал же. Я сказал: отвали.

Паренек через окно влез в комнату. Сидни попятился: сказывалась слабость от лекарства. Как он мог попятиться? Никогда этого не делал, даже перед лицом смерти. Вот только рука. Не было желания ее даже трогать, толкать, плюс не было сил думать здраво. Вот и окончил он свое отступление, прижавшись спиной к голой стене и видя прямо перед собой этого безнадежного маленького сопляка.

— Машина моя — самый настоящий байк, а что она маленькая, так то тебе дьявольски повезло, или мы оба были бы мертвыми. Тот громила, что старался тебя убить, едва не повалил ее на бок. Если б я не смог поднять ее одной ногой, мы оба были бы мертвыми сейчас. И зачем вообще я это сделал? Зачем жизнью рисковал, помогая тебе? Ты такой засранец.

— Прошу прощения?

— Слышал же.

— Да я тебя сделаю, даже с одной рукой, связанной за спиной.

— Валяй, попробуй.

Ну вот опять: связана-то была рабочая правая, а кроме того, этот глупый сосунок выручил его, пусть даже он теперь и распускает сопли из-за этого.

— Вообще-то, почему ты это сделал?

— Я тебя еще не знал. Не знал, что ты за засранец.

— Зачем же тебе было помогать человеку, которого ты даже не знаешь?

— Тебе не понять.

Паренек отступил от Сидни, и Сидни, согласившись, что ему, наверное, не понять, спустился по лестнице и нашел свою сигарету с зажигалкой на газоне у входа. Некоторое время он сидел, покуривая, раздумывая, что же делать дальше.

Из интервью Криса Чандлера для книги «По следам Движения» (1998)

СИДНИ: Не такой уж я плохой парень. Я что, такой плохой? Такой же, как и любой другой, мне кажется, только они мертвые, а я все еще тут. Вы считаете, что я такой плохой парень?

КРИС: Сидни, я вас даже не знаю.

СИДНИ: У меня как-то вроде бы душа скисла, что он меня сразу невзлюбил. Мне, положим, плевать. Подумаешь, скотина, я хочу сказать. Но вы-то как бы рассуждаете, мол, кто-то спасает твою жизнь, совсем особый случай, типа того.

Только особым случай стал, когда паренек рассказал мне про Движение. Я тогда еще не знал. Гадать пришлось: то ли оно уже охватило Л-А, или мне первому быть, кому его там наладить. Только, в любом разе, выслушивать такое не годится. Какой-то козел говорит тебе, что ты такое дерьмо, что даже у него на газончике сидеть не достоин. Только я-то все равно стараюсь вникнуть, понимаете, почему этот козел время тратит, чтобы делать то, что он сделал. Тут он мне и рассказывает про Движение, а потом говорит, чтоб я не смел этого касаться. Вы в такую херню верите?

КРИС: Он рассердился.

СИДНИ: Это он вам сказал?

КРИС: Да-а. Он.

СИДНИ: Я в такую херню не верю. С чего? С того, что я его мопедик унизил? С чего бы это ему меня так невзлюбить? Вроде я больной какой, так прям возьму и все порушу запросто? Движения, они для народа. Они народу принадлежат. А я такой же народ, как и блондинчик с мопедиком-крохотулькой.

КРИС: Мэтт. Его зовут Мэтт.

СИДНИ: Да как бы ни звали. Никто мне не указ, чего я могу, а чего не могу касаться.

* * *

Позже, вернувшись в город, в обветшалую двухэтажную квартиру в Южном Лос-Анджелесе, Сидни Г. лежал в постели рядом с ней и толковал, как он скучал по ней, в чем, в общем-то, было много правдивого. Его правая рука была упрятана в фиберглассовую лангетку — почти от запястья до плеча. На жаре рука зудела немного, а от болеутоляющего гудела голова.

Она спросила, сколько времени он пробудет на этот раз.

— Столько сколько тебе захочется, — ответил он, хотя в этом-то правды и помину не было. — Стелла, ты ж не считаешь, что я засранец? Или как?

Стелла фыркнула и перекатилась лицом к стене.

— Временами на тебя находит. С каких это пор тебя стало заботить, что другие думают?

— Думается, не заботит. Слышала когда-нибудь про «заплати другому»?

— Нет, это что еще за чертовщина?

Он попробовал погладить ее по волосам левой рукой, но Стелла отдернула голову. Опять бесится. Все еще. Из-за того, что давным-давно миновало и прошло, из-за такой важности, как кто он есть и кем всегда был для нее.

— Новое движение.

— Что за движение?

Он лег на спину, положив левую руку под голову, и рассказал ей все, о чем сам узнал. Все, что ему паренек рассказал… до того, как выпер его из дому, даже не подумав подбросить на вокзал. Он даже рассказал, что поведал об этом паренек только для примера того, чего никак нельзя доверить сделать Сидни. Он сам не понял, почему, может, потому, что это была Стелла, а он как-никак, а все же скучал по ней, но он и то разъяснил, что паренек велел ему катиться подальше и никакого касательства к этому делу не иметь, что ему, сопляку этому, придется заново начать с кем-нибудь другим, с тем, кто может считаться заплатившим другому. Что он, эта мелочь тщедушная, не желает, чтоб даже отпечатки пальцев Сидни остались на его драгоценной живой передаточной цепи.

— У меня как-то вроде бы душа скисла.

— У тебя и души-то нет.

— Ну-ну.

— Это правда.

— Ты, стало быть, все ж считаешь меня засранцем.

— Ты вообще-то за каким чертом рассказал мне про это самое «заплати другому»? Ты почему эту дребедень все еще из головы не выкинул? Глупость какая-то! Прикинь, долго ли такое в Л-А продержится.

— Представляю себе.

— Ты на этот раз намерен детям денег оставить?

— Если сегодня какой-нибудь бизнес проверну.

Но единственный бизнес, который Сидни запланировал себе на этот день, состоял в том, чтобы снова драпануть из города. Он и без того слишком уж задержался.

Из дневника Тревора

Представления не имею, что произошло между Рубеном и мамой. Что-то, должно быть, и впрямь, странное. Потому как теперь всякий раз, когда я вижу Рубена, он говорит: «Так. Тревор. Как твоя мама?»

А потом говорит: «Так. Она когда-нибудь спрашивает обо мне?»

«Что спрашивает-то?» — я всегда думаю. Только обычно лучше в такие дела не ввязываться.

Потом я прихожу домой, и мама спрашивает: «Видел Рубена?» И я говорю, ну, да, я его всю дорогу вижу. А она говорит: «Ну. Он когда-нибудь говорит обо мне?»

Иногда хочется заорать на них обоих. Крикнуть хочется: «Да поговорите же друг с другом! Не так-то оно и трудно! Ребят, это ж не операцию на мозге делать».

Только взрослые бесятся, когда с ними так разговариваешь.

Ну, у меня такая система. Никогда не говорю ни ему, ни ей того, что им, и вправду, хотелось бы узнать. Тогда рано или поздно им придется переломить себя и поговорить друг с другом.

Иногда беспокоюсь: неужто и я такой же чудной стану из-за девчонки, когда вырасту. Тошнит, как подумаю об этом.

 

Глава семнадцатая.

Арлин

Лоретта размешивала молоко в кофейной чашке, и тонкий звякающий звук ложечки действовал Арлин на нервы. У Лоретты опять сломалась ее кофеварка, а поскольку растворимый она никогда не жаловала, то с утра пить кофе заявилась к Арлин домой. У Арлин кофеварка не ломалась никогда, а потому она поневоле пришла к выводу, что свою Лоретта использует просто нещадно.

Арлин решила: когда она проживет в трезвости два года, как Лоретта, то не станет пить по двадцать две чашки кофе в день. Потом, осознав, как спесиво это звучит, мысленно изменила фразу: если когда-нибудь у нее случатся два года трезвости.

Все не так-то просто, как выглядит в наставлениях.

Обычно ей нравилось, когда Лоретта оказывалась рядом: и чем чаще, тем лучше, — но на прошлой неделе она совсем расклеилась, до того, что крестной своей не позвонила ни разу (мелочь, не прошедшая мимо внимания Бонни).

Голос Лоретты нарушил спокойствие:

— Не много-то ты о нем нынче толкуешь.

— О ком?

— Что значит, о ком? О том парне, по ком ты вся из себя пылала.

— А-а. — Почему-то ей показалось, что Лоретта имела в виду Рики: факт, объяснить который она не могла и предпочла не упоминать. — Думается, я вроде как избегаю его.

— Что, не так хорошо покатило?

— Что?

— Сама знаешь. Спать с ним.

— Да нет. С этим все прекрасно.

— Я думаю!

— Славно было. На самом деле.

— У него, когда он раздет, намного больше шрамов? То есть, ты, как бы дотрагиваешься до них повсюду, где трогаешь?

Арлин пальцами отвела волосы назад и пожалела, что больше не курит. Или о том, что нет под рукой пачки сигарет, чтоб можно было соскочить с вагона для некурящих. Когда он раздевался, шрамов было больше. С левого бока под ребрами и рука его выглядит так, что не приведи бог. Только она не замечала этого до самого утра, да и не так уж это было важно.

— Нет, Лоретта. Не в том дело.

— У него нет шрамов, ну там…

— Что?

— Внизу.

— Нет. — Арлин встала и прошла к плите. Начинался интимный девчоночный треп, в котором она вскоре до того дойдет, что разболтает и то, чего бы сама знать не желала. Подойдя к плите, заметила, что чашка ее полна, и никак не могла подыскать иного достойного повода для выхода из-за стола. — Нет, внизу он примерно как раз такой, как я и ожидала, только еще лучше.

— Тогда в чем заковырка-то?

— Сама хотела б знать. — Арлин опять села. Голову на руки уронила. Нет, дольше тянуть мочи нет. — В последний раз, после свидания, он на ночь не остался. Вел себя как-то странно. Ну, знаешь, как люди себя ведут.

— Не-а. Думаю, людей разных полно и ведут они себя дополна по-разному.

— Я имею в виду, как они ведут себя, пытаясь сказать что-то. Ты разве этого никогда не делала? Не разучивала перед зеркалом, что сказать должна? А потом, когда сама увидишь, оно как бы на тебе повисает. Словно всякий слышит это. Я все время думала, что официант слышал это.

— Так и что же он сказал?

— Так ничего и не сказал. Но я все равно знаю. Он пытался порвать со мной. Я как чувствовала.

— Этого ты знать не можешь, пока его не спросишь.

— Теперь я знаю.

— Тебе надо его спросить.

— А тогда он возьмет да и скажет. — Арлин в окно видела, как Тревор играл на гаражной крыше со своим приятелем Джо. Прямо она ему никогда не запрещала, но он должен бы знать, что возня на крыше ей вовсе не понравится. Когда она просунула голову в кухонное окно, сын успел перебраться обратно на сливовое дерево и помахал ей оттуда рукой.

— Так иль иначе, тебе придется с ним поговорить.

— Я думала, может, проехаться к нему домой с Тревором. — Такое в прошлый раз неожиданно здорово сработало, вот только… слишком уж, похоже, тонка ниточка, малость мудрено объяснить, вот она и не поехала.

— Так, теперь, если он рвет с тобой, то большего и горя нет.

— А почему это кажется странным?

— Последнее, что я слышала, этот парень только для секса, пока Рики не вернется домой.

Арлин резко откинулась на спинку стула и пронзила Лоретту взглядом, который приберегала для недоумков, тупых и круглых идиотов.

— Рики не воротится. Неужто ты не понимаешь этого, Лоретта?

У Лоретты бровки вздернулись домиком.

— Неужто я не понимаю этого? Неужто я не понимаю? Милочка, по большому счету, единственной живой душой на Земле, не понимавшей этого, была ты.

Арлин вздохнула и выплеснула остатки кофе в раковину.

— Что ж, мне потребовался пересчет, — сказала она.

* * *

Когда Тревор прыжком одолел порог кухни, Арлин попросила Лоретту: исчезни. Выразила она это на своего рода языке жестов, том, который становится понятен, только если вы давным-давно знаете кого-то.

— Да я только собиралась еще чашечку выпить, Арлин!

Арлин сграбастала кофеварку, выдернув на ходу шнур из розетки в стене. Там бултыхался кофе еще чашки на три.

— Пей на здоровье! — воскликнула она, вручая все это хозяйство Лоретте.

— Так. Не мне рушить головой кирпичную стену. — Только черта с два она не взяла кофеварку с собой.

— Привет, мам! Зачем ты отдала Лоретте кофеварку?

— А-а. Ничего особенного, милый. Послушай. Сейчас занятий в школе нет, а ты когда-нибудь видишься с мистером Сент-Клером?

— А то, мам. Всю дорогу с ним вижусь.

— Где именно?

— К нему домой езжу.

— А-а. Надо бы нам сделать это. Когда-нибудь. Вместе.

— Ладно. Прямо сейчас?

— Ну. Может, не сразу сейчас.

— Почему не сейчас?

— Я не звонила, не предупреждала.

— Я никогда не звоню. Просто сажусь на велик и еду.

— Ну, ты — это другое дело, милый.

— Какая разница?

— Э-э. Дай подумать минуточку.

По пути в машине, которая в последнее время тревожно рычала и дребезжала, Арлин вновь принялась расспрашивать:

— Тревор, ты когда приезжаешь туда… и говоришь с ним… он когда-нибудь… ну вроде… спрашивал обо мне?

— Ага.

— Сколько раз?

— Всякий раз.

— Правда?

— Ну да. Правда.

— О чем он спрашивал?

— Ну, он всякий раз говорит: «Как мама твоя поживает, Тревор?» — а я тогда говорю: «О-о, отлично, у нее все отлично». А он тогда говорит: «Так. Тревор. Она когда-нибудь спрашивает обо мне?» — Долгое молчание. — Если он попросит тебя выйти за него замуж, пойдешь?

— Пока он не собрался спросить меня об этом.

— Если бы спросил?

— Не спросит. Может, поговорим о чем-нибудь другом? — В любом случае пора было менять тему разговора. Ехать было не очень далеко.

* * *

Когда открылась дверь, Тревор ринулся в нее, словно жил здесь.

— Привет, Рубен! — выкрикнул он на ходу.

— Привет, Тревор. Арлин? Вот так сюрприз.

Он был в тренировочном костюме и небрит, что выглядело странновато, поскольку щетина у него росла только на одной стороне. И вид у него был печальный. Не то чтобы хоть что-то из этого трогало Арлин, ее совсем другое занимало: как же сильно она по нему соскучилась. Чувство это было громадным, тяжелым, едва ли не большим того, что могла удержать ее душа.

— Извини, я не позвонила заранее, но… — «Но» что, Арлин? Ты как собираешься закончить эту фразу? Но я не хотела дать тебе возможность сказать «нет». Не беспокойся. Или, того хуже, услышать, как он произносит ее имя, до того жутко, так, как обычно начинают фразу, которая причинит такую боль, как все черти веселые.

— Да ничего страшного. Проходи.

Она вошла и встала: чувствовала, что не в себе, понимала, что Тревор наблюдает за ней, не знала, что сказать. Того, что было в прошлый раз, не будет, тогда они вещи распаковывали и Тревор был полностью погружен в иной мир. У нее и сил-то не достанет поговорить нормально. Но, коли на то пошло, утешала она себя, у него их тоже нет.

— Тревор, с каких это пор ты стал звать мистера Сент-Клера по имени? Я тебя не так воспитывала.

— Он сказал мне, что можно. Только летом. Когда осенью в школу вернусь, то в классе я обратно переключусь.

— Это правда, я ему позволил.

— А-а. Ладно.

Где-то на свете, Арлин знала, были еще слова. Если б только она сумела их найти! Она присела на краешек дивана, и он принес ей имбирный эль. Молчание разрослось до того, что, казалось, кроме него ничего во всем доме не было.

Тревор спросил:

— А где Мисс Лайза?

— Я ее давненько не видел. Думаю, она на заднем дворе, птиц пугает.

— Пойду посмотрю. — Мальчик бурей унесся, предоставив Арлин место для ведения разговоров, чего теперь ей уже не хотелось.

— Арлин, я…

Она быстро вскочила, так что он не успел договорить того, что, она понимала, высказал бы, не прояви она заботу:

— Как же я скучала без тебя!

— В самом деле? — В голосе его звучало удивление.

— О, да! Мелочи всякие. Я успела привыкнуть, что ты рядом.

— А что за мелочи?

— А-а, просто, ты ж понимаешь. — И знала: он не понимает. — Вроде забавных сообщений, которые ты оставлял на автоответчике или еще где. Ни одного не помню дословно, только они были забавными. Мне не хватало такого.

— Сожалею, что не позвонил. Столько всего в голове накопилось.

— Ну да. И у меня тоже. — «Ну да. Все они так говорят».

Она вытянула руку и притронулась к его правой щеке. Колючей от щетины. Дурочкой себя выставляла, понимала это, но ей все было нипочем. Она едва не была готова молить. Каждый считает немыслимым, но где-то в глубине сознания она понимала: люди так все время поступают. Прислушайтесь хотя бы к популярной музыке — и вы услышите это. Я на колени паду пред тобой. Молить мне гордость не помеха. Детка, молю тебя — не уходи.

Она уже собиралась с духом признаться ему, что больше всего ей не хватало секса. Ну, даже не секса самого по себе (хотя и его тоже), а той пугающей близости, какую он доставлял. Она уже готовилась признаться ему, что не в силах опять отказаться от этого, не так скоро. Пусть даже потом лучше и не будет.

Не успела: вернулся Тревор с кошкой, улегшейся у него на плечах.

Они пробыли около часа, и большую часть этого времени Арлин потратила на то, чтобы дивиться легкости, с какой Рубен и Тревор разговаривали друг с другом. Приглядывалась она пристально, как будто это было то, чему ей следовало научиться.

* * *

На следующий вечер Рубен позвонил и пригласил ее поужинать у него дома. Сказал, что все приготовил и ощутил в себе готовность стать поваром.

— Я надеялся на ответчик попасть, — сказал он. — Собирался забавное сообщение оставить.

— Хочешь, чтоб я трубку повесила и ты перезвонить смог?

— Нет, не стоит. Постараюсь быть забавным, когда увижу тебя.

Тут-то она впервые подумала, что забавным он не бывал никогда прежде. Не когда лицом к лицу. Только когда голосом на пленке.

— Рубен?

— Да?

Ей было противно то, как она выговорила его имя. Эдак напыщено, ужасно, весомо: так люди выговаривают, предваряя дурные вести. Она понимала, что и у нее вышло так. Услышала в его голосе. Всякому противно услышать свое имя, произнесенное таким тоном.

— Последнее наше свидание?

— Да.

— Я знаю, что ты собирался мне сказать.

— Знаешь?

— Ну да. Знаю. Только не говори мне, ладно? Пожалуйста. Просто не говори.

— Хорошо. Не буду. — Голос его звучал… она никак не могла в точности понять. Обиженно? Облегченно?

— Не скажешь?

— Нет, если ты этого не хочешь.

«Е! — воскликнула она про себя, вешая трубку. — Кто бы подумал, что это выйдет так легко?»

* * *

Никогда прежде не бывала она в постели Рубена, а та оказалась громадной и удобной. Хрустские простыни воспринимались девственными. Она лежит справа, перекинув одну ногу через него, теребя пальцами волосы на его груди. Потом проходится по его ребрам, разбираясь в шрамах под пальцами, как в топографической карте, просто чтобы напомнить себе, где она находится. Их приятно касаться, ведь, не будь их на этом теле, оно не было бы телом Рубена.

У нее не было уверенности, спит ли он. Она позволила себе отдаться ощущению, чувству, будто каким-то образом смотрит на все на это сверху. Не столько в смысле телесном, больше в смысле перспективы восприятия. Она настолько уверилась, что все кончилось, но, поднимись она чуть повыше, взгляни чуть подальше, может, и сумела бы разглядеть это. Задумалась: а вспомнит ли она это ощущение в следующий раз, когда покажется (накоротке), что что-то идет не так. Понимала: наверное, нет. Понимала, что люди пересекают эту черту познания все время, но, черти их веселые побери, если они не склоны бежать за эту черту обратно.

Она тихонько зашептала, надеясь, что ее слова западут ему в голову, не будя его, никак не привлекая внимания к ней самой:

— Я так рада, что ты решил не рвать со мной.

Глаз его открылся, Рубен моргнул и сглотнул, словно бы в полусне пребывал.

— Рвать с тобой?

— Ну да. Но давай даже говорить об этом не будем сейчас.

— Да я и не думал никогда порывать с тобой.

— Нет?! — Арлин рывком поднялась, опершись на локоть, как будто, всматриваясь более пристально, могла чем-то себе помочь. — Ну, а что ж тогда ты собирался мне сказать?

— И ты думала, что я это пытался сказать тебе в прошлый раз?

— Ну да. Разве нет?

— Так значит, именно это ты просила меня не говорить?

— Ну да. Что ж тогда это было?

Она видела, как вздымалась его грудь, вбирающая в себя дыхание. Привыкшая к мужским расспросам о вещах весьма чудных (обычно о вещах, проверяющих ее на моральную гибкость), она вовсе не любила ждать.

— Неважно. Тебе бы это не понравилось.

— Может, и нет, но, черти веселые, ты ж отлично понимаешь, что теперь я должна это услышать!

— Только не смейся, ладно? Я собирался просить тебя выйти за меня замуж.

Арлин задохнулась, в горле встал ком. Даже если б она знала, что сказать (а она не знала), то, наверное, выговорить не сумела бы. Он довольно долго храбро выносил молчание.

Потом заговорил:

— Не сразу же. Просто я подумал, что мы могли бы обручиться. Настолько, насколько понадобилось бы, чтобы достаточно хорошо узнать друг друга. Сделать этот шаг. Я думал, так было бы лучше для Тревора. Если бы я был женихом его матери. А не просто мужчиной, который спит с ней. И для тебя лучше. Не в том, правда, порядке. Прежде всего, о тебе думал. Думал, ты себя будешь лучше чувствовать, открыто нося обручальное кольцо. Даже если мы сразу и не назначим дату. Оно было бы символом моих намерений. А они почтенны. Ты хоть что-нибудь соизволишь сказать?

— Ты купил кольцо? — Для «что-нибудь» эти слова, видно, годились, как и любые другие.

— Полагаю, да.

— И где это кольцо сейчас?

— В ящике моего комода.

Она перевернулась, легла на спину, положив голову на свою подушку. У Рубена шероховатый потолок. Это запомнилось ей больше всего из повисшего молчания. Хотелось спросить, в каком ящике, но она так и не спросила.

— Просто обдумай это, — сказал он. — Не отвечай сейчас. Просто обдумай.

Она ответила, что подумает. Не сказала, что больше ни о чем думать не станет, что всю ночь проведет без сна, думая об этом, но именно так оно и оказалось.

 

Глава восемнадцатая.

Рубен

В честь особого торжества Арлин приготовила фахитас с курицей, любимое блюдо Тревора. Рубен ел чересчур много, так же как в свою первую ночь в этом доме. Время от времени он поглядывал на Арлин: ждал знака.

Она сделала прическу и ходила с кольцом на левой руке, но, если Тревор и заметил это, то от высказываний воздержался. Рубен счел, что мальчик не заметил. Не в характере Тревора было воздерживаться от высказываний.

— Мам, хочешь, я со стола уберу? — заговорил он, наконец прерывая молчание.

— Подожди минутку, милый. Мы с Рубеном хотим сообщить тебе кое о чем.

— Ладно, о чем?

— Думаю, Рубен хочет сообщить тебе.

— Ладно. О чем?

— Тревор! Мы с твоей мамой пришли к важному решению. Оно касается и тебя.

— Ладно. О чем?

— Мы решили… обручиться.

— Обручиться? Вроде как — пожениться?

— Верно. — Рубен взглянул на Арлин, все еще накрепко зажавшую вилку в руке, зажмурившуюся, как будто слова могли причинить боль.

— Ура! — закричал Тревор, отчего глаза Арлин сами собой распахнулись. — Ура! Я знал это! Я вам говорил! Вот это совсем наполную круто.

Он вскочил из-за стола и исполнил небольшой танец, отчего, заметила Арлин, сделался точь-в-точь похожим на Деена Сандерса.

— Кто такой Деен Сандерс? — поинтересовался Рубен.

И подняв взгляд, увидел, как оба они, и Арлин и Тревор, уставились на него, раскрывши рты.

— Кто такой Деен Сандерс? — переспросил Тревор, сделавшись живым воплощением изумления. — Вы шутите, наверно?

Арлин встала собрать посуду после ужина, ей явно полегчало, раз уж натянутость прорвало.

— Тревор, милый, не все увлекаются футболом.

— Ну и что? Деен Сандерс! — Мальчик опять уселся, положив локти на стол. — Рубен, вы хоть когда-нибудь футбол смотрели? Оп-па! Мне тут мысль пришла. Могу я теперь называть вас папой? Положено ли мне называть вас папой?

Рубен почувствовал, как тепло расплылось где-то за ребрами, в том месте, которое так долго давало о себе знать одной лишь болью.

— Это было бы чудесно, Тревор. И на ты. Если тебе так удобно. И твоей маме тоже. — Арлин посмотрела на них обоих и кивнула. — Итак, этот самый Деен Сандерс. Он за «49-х» играет?

Тревр закатил глаза.

— Ни-и фига! Да нам с тобой еще работать и работать!

* * *

— Я полагал, что Тревор за «49-х» болеет, — сказал Рубен, когда Арлин вернулась, уложив Тревора в постель.

Она юркнула под одеяло, и вновь то место наполнилось теплом. Даже не столько пылом страсти, хотя весьма легко могло одолеть этот рубеж. Просто покой, такой, что едва-едва был ему знаком.

— Он и болеет. Только Деен Сандерс играет за «Атланту». Так что он вроде как еще и болельщик «Атланты». Когда «Атланта» играет в Сан-Франциско, он с этим просто не справляется. Расстраивается до того, что даже игру смотреть не может.

— Я люблю тебя, Арлин.

Казалось, слова эхом отдавались во внезапно опустевшей комнате. Интересно, подумал Рубен, кто больше изумился, услышав их.

— У нас великолепная семья получится, — произнесла она немного погодя. — Он явно тебя любит.

И тут Рубена осенила мысль, никогда раньше не приходившая ему в голову. Мысль сладостная и в то же время жалящая. Он никогда вполне не понимал (или не позволял себе понять), сколь же многое он упустил, так плотно отгородившись от других.

— Мне надо поцеловать его на сон грядущий.

— Ага. По-моему, ему это понравится. — «Ага. По-моему, по нраву это нам обоим придется».

Тревор до самого подбородка был укрыт покрывалом с рисунками про подвиги мутантов черепашек-ниндзя. Свет уличного фонаря мягким сиянием ложился на левую сторону лица мальчика.

— Привет, — произнес Рубен, присаживаясь на край кровати.

— Привет. — И уже приятной мыслью вдогонку: — Пап. — Улыбка проклюнулась и широко разлилась по лицу мальчика. — Разве не круто звучит?

Рубен почувствовал, как заразительно улыбка перекинулась на его лицо.

— Очень круто. — С минуту они сидели в молчании. — Возможно, нам удастся некоторые игры вместе посмотреть.

— Круто.

— Предупреждаю: я даже в азах футбола не разбираюсь.

— Я тебя научу. Знаешь, что? Это значит, что кое-что вышло, как я и затеял, в конце концов.

— Я думал про это. Про «заплати другому». Соображал, как мне сделать это. Тревор, как ты это делаешь?

— Ты о чем? Как — это неважно. Надо просто делать.

— Как ты додумываешься до того, что сделать для людей? Боюсь, у меня нет твоего воображения.

— Это не придумывается воображением. Просто смотришь вокруг. Пока не увидишь, что кому-то что-то нужно.

— На словах легко. — «Каждый в чем-то нуждается. Насколько далеко приходится смотреть?»

— И на деле легко.

«Если ты ребенок», — подумал Рубен.

— Спокойной ночи, Тревор.

— Спокойной ночи, пап. Мама счастлива?

— Думаю, что да. По-моему, мы оба счастливы.

Из книги «Говорят знавшие Тревора»

Сказать правду, по-моему, она перепугалась до смерти. Но кто бы не перепугался в момент, когда требовалось принять такое важное решение? Я сам перепугался до смерти, но мое намерение было твердым: вынести это до конца. Только было еще… добавляло ей сложностей, я имею в виду… имя его всплывало. То здесь, то там. Что казалось нормальным для меня. Я несмотря ни на что ждал, что все получится.

До того самого дня.

19 октября 1992 года. Это из дат, что не забываются. По сути, ничто из того не забывается. Помнится звенящая колокольчиками мелодия рекламы, которую играли по телевизору. Помнится мысль, что волчком крутилась в голове за долю секунды до того, как все вновь пришло в порядок. Банально, но жизнь делится на «до» и «после», и нет больше никаких трудностей с распределением событий во времени. Можно едва ли не датировать их, что-то вроде «до нашей эры» и «нашей эры». Думается, звучит это все так, будто я попусту трачу много времени, испытывая жалость к себе. Лгать не стану. Я все еще не полностью оправился от этого. В чем-то — отошел. Но не во всем. Видимо, я чересчур уж чувствителен. Может быть, у других людей раны заживают в разумный промежуток времени.

Нет, беру эти слова обратно. Не заживают.

 

Глава девятнадцатая

19 октября 1992 года

Рубен сидел на диване и на пару с Тревором таскал воздушную кукурузу из пакета. Время от времени какая-нибудь кукурузина падала — и ее тут же сцапывала Мисс Лайза, которая теперь большую часть времени проводила в комнате Арлин, с остальным семейством. Всякий раз, когда она принималась грызть хрустящий шарик, Тревор внушал ей, что кошкам есть воздушную кукурузу не положено. Кошка, похоже, и ухом не вела.

Они смотрели игру «Буффало» с «Рейдерами», оказавшуюся хорошим учебным пособием для Тревора, поскольку исход встречи его не очень-то волновал. Он поддерживал «Буффало», но отнюдь не затаивая дыхание.

Как раз игра сменилась рекламой, и Тревор пустился учить Рубена тому, чем отличается остановка мяча за линией своих ворот от остановки соперника с мячом в его же конечной зоне. А также тому, какая разница между касанием мяча после прорыва в конечную зону и касанием мяча после введения его в игру. Рубен считал, что все азы он уже освоил, но, возможно, некоторых тонкостей не понимал.

Пошла реклама кока-колы, знакомый перезвон колокольчиков, которому суждено было глубоко запасть в память, поскольку теперь Рубен, вспоминая все остальное, всегда слышит этот перезвон у себя в голове. Не нарочно. Просто слышит его в голове всякий раз, когда вся эта мука прокручивается в ней сызнова. Что время от времени и случается до сих пор.

Тревор играл с Мисс Лайзой, скармливая ей шарики кукурузы. Кошка вставала на задние лапы, чтобы достать подачку, одной передней лапой цеплялась за джинсы Тревора, другую же держала в воздухе наготове, на тот случай, если придется хватать добычу с лету.

Все предвещало хорошее время, хороший день. Хорошую жизнь. По всей справедливости, так оно и должно было быть.

Рубен услышал стук в дверь.

Из кухни долетел голос Арлин, сказавшей, что она откроет.

Она распахнула дверь. Рубен поднял голову. Ждал, когда она скажет что-нибудь. Лица ее он не видел, один затылок, но почему-то вдруг захотелось увидеть ее лицо.

В дверях, ничего не говоря, стоял мужчина. Жилистый, довольно невысокий, с темными курчавыми волосами. Молчание, казалось, будто ввинчивалось Рубену в нутро, словно бы нутро способно понимать всякое, не нуждаясь ни в каком обучении. Рубен глянул на Тревора, не сводившего с двери глаз, цепких и ничего не выражавших. Кока-кольный перезвон знай себе звучал где-то на задворках сознания Рубена.

Кто-то должен был сказать что-то, и в конце концов заговорил незнакомец:

— Похоже, не очень-то вы рады видеть меня.

Арлин сердито бросилась к себе в спальню и хлопнула дверью.

Оставшиь один в пустом распахнутом проеме, жилистый низенький человек обратился к Тревору:

— Ты что, даже поздороваться не собираешься?

— Здравствуй. — Голос Тревора звучал глухо и холодно. Никогда прежде такого не случалось. Как раз в этот миг Рубен и понял: что-то произошло, что-то непоправимое. Тревор никогда и ни с кем так не говорил.

— Больше не зовешь меня папкой?

Рубен почувствовал, как Тревор искоса глянул на него. Все это, нарастая, несло с собой боль, но он ее еще не ощутил. Только оцепенение и шок, тот, что позволяет почти любому пережить почти что угодно, даже вопреки собственным ожиданиям.

— Ты просил никогда не называть тебя папкой в присутствии других.

— Ну, то было раньше, малыш. То было тогда, а это сейчас. Ты даже и говоришь-то так, будто не рад, что я вернулся. Что стряслось, малыш, кошка язык откусила?

Тревор соскочил с дивана и бегом бросился в свою комнату, хлопнув дверь так, что Рубен вздрогнул.

Мужчина прошел по гостиной к дивану и встал напротив Рубена. Навис над ним. «Возьми и встань», — подумал Рубен, ведь он наверняка оказался бы на целую голову выше и вполовину массивнее этого коротышки. Только тело не делало ничего, что он ему велел. Мужчина же разглядывал его так, как это чаще всего делали не видевшие его лица, но — открыто, будто бы Рубен и не смотрел.

— А ты еще кто такой, черт возьми? — выпалил он.

 

Глава двадцатая.

Горди

У Горди было свидание с мужчиной, с которым его свел интернет. Горди обожал интернет, хотя бы за то, что две тысячи миль от его прежнего дома и его настоящего отца не изменили его прежнюю привычную жизнь. Горди обожал то, что никогда не менялось. Сам мужчина называл себя Волком, хотя наверняка это не было его именем. На дисплее можно стать кем угодно, кем только всегда хотелось быть, и Горди стал Шейлой. До самого сегодняшнего вечера откуда было Волку узнать?

Волк предложил встретиться на Пенсильвания-авеню, прямо напротив Белого дома. Прямо у ограды Белого дома. Горди это устраивало, он даже подумал, почему сам прежде этого не сообразил. Улица будет кишмя кишеть сотрудниками секретной службы и полицейскими федерального округа Колумбия. Может быть, на этот раз Горди и не побьют. Может быть, это то самое место, где он будет в безопасности.

Целый час потратил он на макияж.

Ральф, его отчим, смотрел в гостиной телевизор, уютно развалившись в кресле. Затаившись в дверном проеме кухни, Горди слышал, как отчим причмокивал при дыхании, почти похрапывал. Он скользнул мимо кресла Ральфа, отвернувшись от него, и Ральф не пробудился.

Горди вышел в вечерний город.

В кармане у него хватало денег, чтобы добраться туда на автобусе. Он со звяканьем пропустил монеты сквозь пальцы. На обратную поездку не хватит. Может быть, Волк его отвезет. Может быть, Волк вообще поведет себя по-другому и вовсе не отправит его домой. Или, может быть, ему придется шагать пешком. Надо было бы захватить с собой что-нибудь, чтобы смыть грим с лица, если так и случится, крем какой-нибудь или еще что. Но — не захватил. Предпочитал верить, что этим вечером не будет добираться домой в одиночку.

Он поднялся по низким ступеням городского автобуса, мигая от слепящего света. Водитель подал ему билет с таким видом, будто жалел, что он не в резиновых перчатках, сунул бумажку билета так, чтобы руки их не соприкоснулись. Билет упал в проход. Горди нагнулся, чтобы поднять его, и услышал позади себя ржание. Надо было бы надеть пальто по-длиннее поверх атласных брючек в обтяжку, тех, у каких молния сзади. Столько всего надо было бы сделать. Должен был сознавать, что мир, в который он вступил вечером, был всамделишный.

Он сел сразу за водителем, потупив взгляд в грязный пол прохода, опасаясь встречаться взглядами с подражателями жеребцам. Этому трюку он выучился по кино о гориллах: подчеркнуто отводить глаза, чтобы избегать агрессии. Получалось примерно наполовину. Горди подумал, что трюк, наверное, лучше действует на горилл. Наверное, они более воспитанны.

* * *

Горди ходил взад-вперед перед железной оградой, окружавшей Белый дом. Мимо шли туристические пары, таща за руки своих детишек, чтоб подвести их поближе. Проходили полицейские в форме, вглядываясь в лицо Горди, осуждающе качая головой и прищелкивая языком. Осуждать были все горазды. Никому и в голову не приходило молча держать свое мнение при себе.

Пар от дыхания публики клубился в кусачем октябрьском воздухе.

Горди взглянул на часы. Почти десять часов.

В десять часов Волк опоздает ровно на два часа. Горди оставалось лишь догадываться, появится ли он вообще или уже приходил и, увидев опознавательную белую гвоздику и мальца с ней, отправился обратно домой. Или, может быть, ушел и подобрал себе проститутку, женщину. Все, что угодно, лишь бы не идти домой одному. Во всем этом именно такой расклад Горди понимал по-настоящему. После проблеска надежды оказаться вечером в чьей-то компании, едва ли не всякое было бы лучше, чем топать домой в одиночку.

Если бы Волк пришел и душу из него выбил к чертям собачьим за то, что он Горди, а не Шейла, было бы почти лучше. Тогда утром он пошел бы в школу, осторожно трогая языком распухшие губы или сломанный зуб. Он знал бы, по крайности, что что-то произошло. Можно было бы считать себя живым. В школе никто не стал бы его бить, потому как для удовольствия хватило бы вида синяков и ссадин, уже им полученных.

Снова глянул на часы: уже шел одиннадцатый. Придется шагать домой.

Проходивший мимо полицейский пристально всматривался в лицо Горди, как зевака всматривается в место гибельной катастрофы. У копа были темные сальные волосы, зачесанные назад под фуражкой, и широкий нос. «Красив, эдакий мачо на вид», — подумал Горди. Похоже, копу он показался предсказуемо омерзительным, но Горди знал: в подтверждение этого коп не пустит в ход кулаки. Он просто знал. После стольких лет он выучился чуять опасность до того, как та нагрянет. Впрочем, остановить ее он не мог. Просто видел, как та подступает.

— Прошу прощения. Сэр?

— Что? — Коп резко остановился, слегка покачиваясь на мысках.

— Кажется, я застрял здесь без денег на автобусный билет.

— Из кармана вытащили или еще что?

— Да-а. — «О-кей».

— Какого ж рожна расхаживаешь тут? Я за тобой уже два часа слежу. Часом, не вымогательством занимаешься?

— Нет, сэр. Я должен был с приятелем встретиться.

— Потому как, если б я подумал, что ты тут своими услугами торгуешь, я б тебя мигом упек. Кстати, а лет-то тебе сколько, малец?

— Восемнадцать.

— Ну да. А как же. Мне-то какое дело, есть ли у тебя деньги на автобус?

И в этот момент Горди понял, что коп даст ему денег, чтобы добраться домой.

— Просто я подумал, в общем, идти-то далеко. Побить могут, понимаете?

Полицейский повел головой, словно изучая лицо Горди с разных сторон.

— Еще как могут-то. Какого ж рожна не смываешь эту дрянь с лица, если не хочешь, чтоб тебя побили? На. — Он протянул Горди чистый сложенный белый носовой платок, который вынул из кармана рубашки.

Горди послушно взял его и отер лицо, ощущая чувство утраты. Макияж он наложил чертовски близко к совершенству. Смотрелось потрясающе. Он уже сам себе был ненавистен, чувствовал себя без грима уродцем. Темные пятна телесного цвета и черные полосы от туши для ресниц измарали совершенную белизну ткани. Он постарался легко пройтись вокруг глаз. Может быть, хоть что-то от зеленых теней уцелеет.

Горди потянулся было вернуть платок, но коп брезгливо отдернул руки. Горди свернул платок испачканной стороной внутрь и сунул его в карман. Это здорово, что можно было оставить его себе. Никто никогда ему ничего не давал.

— Так лучше?

— Застрелись, малыш, не намного. Все равно на вид рожа бесовская. Вот что. — Полицейский залез в карман форменных брюк и достал три долларовых бумажки. — Поезжай домой. Умойся хорошенько. И чтоб я тебя тут больше не видел.

— Спасибо, сэр, — произнес Горди и на рысях поспешил прочь, чувствуя, как будто что-то согревало его.

* * *

Горди так зажал в ладони билет на автобус, что ногти впились в бумагу насквозь. «Полпути к дому, теперь только не вляпаться». Он смотрел через окно в освещенное помещение бара. Смотрелось притягательно. У него было фальшивое удостоверение личности, впрочем, от другого штата. Захотят поверить — могут поверить.

Женщин внутри он не заметил, но мог и ошибиться. Возможно, какие-то старинные приятели решили собраться на вечерок без жен. Он мог бы убедиться в этом слишком поздно.

Выпить не на что, но, может быть, кто-нибудь его угостит. Горди просто из себя ко всем чертям собачьим выходил, когда один домой возвращался. И без того тошно было домой возвращаться. Можно было бы как следует умыть лицо в мужском туалете и тем уберечь себя от адского бития, какое неминуемо, если отчим не будет спать и застукает его на входе.

В дверях возникли трое мужчин. Вышли на улицу, направляясь к нему. Боже мой, о чем он только думал? Теперь он и в самом деле вляпался.

— Ты что такое, черт побери? — выкрикнул один из мужчин, громче, чем требовалось.

Горди быстро развернулся и поспешил к автобусной остановке. Перестук собственных каблуков эхом отдавался в голове, по сути, он какое-то время вообще ничего другого не слышал.

Потом сзади послышалось:

— У ней походочка, что в море лодочка. Прелесть. Эй! Слышь, малый, я с тобой говорю!

— Ты уверен, что это малый?

Два голоса. Может быть, их уже только двое. Горди глянул назад и увидел всех троих, догонявших его.

Он бросился наутек.

Начал падать легкий, похожий на пудру, снег.

Долю секунды спустя что-то оплелось вокруг ног Горди. Ноги вырвались из-под него, и он полетел вперед. Падать, показалось, пришлось долго. По пути вниз он вспомнил про копа, давшему ему носовой платок и три доллара. Будь он сейчас здесь и видя все это, помог бы? Или смеялся бы?

Подбородок больно ударился о бетон, и Горди почувствовал, как из него дух вышибло. В голове, где-то позади глаз, полыхнуло невесть каким цветом. Чувствовал, как сидит на нем здоровенный мужик с крепким телом, припечатывая его к земле. Ни вздохнуть, ни выдохнуть.

— Желание имеешь, эй, малец?

Слегка придавило сзади, похоже на имитацию анального секса. Почему секс всегда избирается орудием глумления? Горди чувствовал себя благословенно отрешенным от этой мысли, от своего тела: нежное ощущение, которое всегда являлось, помогая ему выжить.

Потом громадная тяжесть снялась, и рука, ухватившаяся за волосы на загривке, вздернула его на колени. Он покачался секунду, свободный и ничем не сдерживаемый. Тяжелый башмак, врезавшийся ему посреди спины, вновь пхнул его вперед. Горди мягко повалился, словно кукла из набитого тряпьем носка, ударился носом о бетон. Почувствовал, как кровь полилась по губе, ощутил ее металлический привкус в глотке. Такое интимное и знакомое.

Раздался третий голос, глухо звучавший у него в ушах. Далекий, словно из конца длинного туннеля. Уши заложило, в них стоял звон.

— От, дерьмо, он же всего лишь маленький мальчонка. Я иду обратно в бар.

— Может, он не знает, что он не маленькая девочка. — То был голос мужика, припечатавшего его к земле.

— Оставь его, Джек. Айда!

Горди лежал недвижимо на холодном тротуаре, изображая мертвого. Ничто его не трогало. Показалось, он слышал их уходящие шаги, но доносились и другие шаги. Люди шагали в обе стороны улицы. Они все время были там, сообразил он. Он был слишком отвлечен, чтобы заметить их. Теперь же его чувства обрели жизненную остроту, он расслышал шуршание их подошв, очертивших широкий круг вокруг него.

Кровь из носу заливала пальцы, когда он с усилием встал на ноги.

Из книги: «Другие лица: кто еще претворил идею в Движение»

Знаете, что после того как это произошло впервые, мне стали угрожать смертью? Вы можете мне объяснить, в чем здесь моя вина? Хватает, впрочем, людей, говорящих: есть вина, — и поневоле начинаешь задумываться. Вроде, если бы я не вышел на улицу в тот вечер. Если бы вышел на следующий вечер. Малыш к тому времени добрался бы до аэропорта. И вернулся бы в родной город. Думается, все считали, что на его месте должен бы оказаться я. Я ж такой чертовски не нужный. Никакой пользы. Извините. Не собирался горечью исходить.

По-моему, во всем этом есть какой-то посыл, он в том, что случается то, чему суждено случится. Так, как должно случиться. Я не мог бы выйти гулять в другой вечер, а Малыш не мог бы выбраться в ту ночь из города. Видите, что и сколько доброго вышло в конечном итоге.

Не я виноват. Просто людям нравится давать имя тому, что им ненавистно, и обряжать это в личину. Моя личина для ненависти здорово годится. Это я заметил.

Впрочем, теперь стало полегче. Трудно было в первые несколько месяцев. Зато теперь… Теперь все легче.

* * *

Его мать пришла с работы домой — хорошая новость.

Ральф все еще не ложился — плохая.

Горди, прикрывая перепачканным платком нос, попробовал прошмыгнуть. Если б только его мать позволила ему прошмыгнуть! Ей, однако, понадобилось увидеть его лицо, так что и Ральф его тоже увидел.

— Ой, милый, — воскликнула она, хватая Горди за руку. Тот постарался вырваться, но был все еще слаб, к тому же его трясло. — Ой, Горди. Милый. Что с тобой случилось? — Мать повернула его кругом и попыталась отнять платок от лица. Единственное его прикрытие.

— Ничего, ма. Со мной все хорошо. Я упал, вот и все.

Неожиданно мать пропала: новый муж оттолкнул ее в сторону. Ральф вплотную придвинулся к лицу Горди, держа того за запястье, чтоб не убежал. Горди вдруг затосковал по знакомой компании трех мужчин из бара. С ними в сравнении с отчимом, похоже, безопаснее. По крайности, они не у него дома.

— Какой мерзостью у тебя все лицо вымазано, сынок?

Горди почувствовал на себе кулак Ральфа: крепко. Услышал, как закричала мать. Упал Горди легко, уперся в пол ладонями и коленками, стараясь держать книзу голову. «Не надо больше. Не сегодня. Прошу, не надо больше сегодня». Пошевелил языком шатающийся зуб.

— Встань передо мной, сынок. Ты слышишь? — Рев, бушующий, как вырвавшийся на волю лесной пожар. Горди не встал.

Краем глаза он увидел, как мать обхватила Ральфа сзади за шею. Они орали друг на друга, но слов Горди не разбирал. Ральф, отделавшись от матери, вновь повернулося к нему. Только Горди не упустил чуть приоткрывшуюся возможность, а воспользовался ею. Он рванул с четверенек, как спринтер со старта по выстрелу пистолета.

И успел закрыть на замок дверь своей комнаты, прежде чем Ральф поймал его.

Дверь содрогнулась, когда Ральф бухнул в нее. Горди подпер стулом дверную ручку. Руки у него дрожали, ощущение такое, что дрожь пробирала все тело до самого нутра. Второй удар: дерево затрещало, но дверь устояла.

Потом стало относительно тихо.

Горди слышал голос матери, ровно, успокаивающе причитающей. Впрочем, слов было не разобрать. Что-то про то, как Ральфу нужно несколько раз хорошо и глубоко вздохнуть, а она приготовит ему выпить что-нибудь покрепче.

Шаги их удались по коридору.

Горди вымыл лицо у себя в умывальнике. Теплая вода успокаивала, мыло кусалось. Остатки крови и макияжа водоворотом пропадали в сливе.

Потом он лег в постель на спину, раздумывая, как бы мог выглядеть Волк. Жалел, что аспирина не было под рукой, а на кухне — они.

Спустя какое-то время услышал робкий, мягкий стук в дверь, понял: это мать. Превозмогая боль, поднялся, отпер дверь, потом снова улегся.

— Запри за собой, ма.

— Он спит, миленький.

— Отрубился, ты хочешь сказать?

Мать не ответила. Села на краешек кровати, протянула три таблетки аспирина и полстакана воды. Горди проглотил аспирин. Она дала ему набитый льдом пузырь для лица. Захотелось приложить его повсюду сразу. Голова раскалывалась от боли, подбородок и нос разнесло, больно тронуть. Челюсть ныла в том месте, где шатался зуб. Горди положил пузырь поверх носа и глаз. Мир исчез.

— Он не плохой человек, милый. Просто это бесит его. Ты бы умылся до того, как домой пришел. Может, одежду сменил бы. Просто, чтобы не задевать его лишний раз, понимаешь?

— Конечно, ма. Ладно, я постараюсь.

— Он не плохой человек.

— Ма? Я просто хочу уснуть. Сегодня, признаться, мне не до разговоров на ночь, ладно? Я просто хочу уснуть.

Он услышал, как она тихонько вышла и мягко закрыла за собой дверь.

Через несколько часов он пробудился от дурного сна, вода от таявшего льда промочила простынь и всю подушку вокруг головы. Боль мешала снова уснуть. Снился ему полицейский, который дал ему носовой платок. Во сне коп не помог. Он смеялся.

 

Глава двадцать первая.

Крис

Звонок раздался в семь утра: ничего хорошего это не предвещало. Его подружка, Салли, со стоном перевернулась на другой бок и обернула голову подушкой, закрыв уши.

Даже сквозь туман сна Крис сразу же узнал голос. Роджер Миган, приятель своего рода. Полицейский. Коп. Вряд ли друг. Вообще-то Крис был о копах невысокого мнения. Ему попадались некоторые, с кем он отлично ладил (Роджер, например), но его приводило в уныние то, что честными, идеалистами, непресыщенными среди копов оказывались исключительно новобранцы. Ему в голову не приходило винить их за то, что становились ожесточенными: не в том мире живем. Сам от ожесточенности отбивался. Может, если у него получалось отбиться, то и у них получалось.

— Извини, Крис. Забыл, что ты любишь поспать.

Что Крис любил, не имело к этому никакого отношения: он редко добирался до постели раньше трех часов.

— Что стряслось?

— Уверенности, честно говоря, нет. Не знаю. Может, пустышка. Может, целая история. Не знаю. Звучит, полагаю, глупо. Вырвал тебя из сладкого сна, а потом говорю, что, может, пустышка. Только, если это что-то, то что-то большое. По-настоящему большое. Просто подумал, наверное, было бы здорово, если б ты это первым услышал. То есть, штука-то известная, но… есть в ней один маленький нюанс. Если можно нарушить сложившийся порядок… если есть какой-то порядок… о, черт! Кажется, я бессмыслицу несу, так?

— Какого черта, Роджер, ни боже мой, успокойся. Дай мне мои мозговые клеточки обратно в шеренгу выстроить. По факту за раз. — А были ли факты-то? Он пока ни об одном не услышал.

— Тебе известно, что убийства среди банд здорово сократились в последнее время?

— Слышал. Только это просто счастливая случайность, верно? Чем еще, говорю, это могло бы быть?

— Крис, я не знаю. Мыслю так, что тут есть дело для того, кто силен в журналистских расследованиях.

— Так тебе нужно имя того, кто силен?

— Заткнись. Ты хорош, ты силен. Сам это знаешь. Слушай. Два месяца назад отмечено восьмидесятипроцентое падение числа разборок со стрельбой.

— Упали до восьмидесяти процентов?

— Нет. На восемьдесят процентов.

— Не знал, что так намного.

— Ну так, всем не хочется особо-то распространяться про это. Вроде как, все равно ж знаешь, что это не протянется долго. Все ведут себя так, словно это чудо или еще что. Мы молчим всерьез, словно считаем, что мы… не знаю, спугнем это, что ли. С другой стороны, в прошлом месяце всего одна бандитская разборка с убийством во всех пяти городских округах. Одна, Крис! Ты понимаешь, что это из ряда вон? То есть, на хорошие выходные у нас бывало по две дюжины. То есть, не хорошие выходные, а… ты ж понимаешь.

— А в этом месяце?

— Все до сих пор живы. Настолько нам известно.

Крис почувствовал, как его мозг ввергается в мудреное напряжение, которое он связывал с созерцательной бесконечностью. Как-то трудно сообразить, как что происходит. Почему что-то происходит. Но почему чего-то не происходит? Все равно, что сочинять заметку о возвращении ветра на круги своя. Ему что делать, брать интервью у людей на углу какой-нибудь улочки в Южном Бронксе? Простите, мэм, что вы думаете о том, почему в прошлом месяце вас не подстрелила шальная пуля?

— Думаешь, за этим что-то кроется?

— Милый, на все есть причина.

— Желаешь поставить на это свое следующее жалованье?

— В этом мире, Крис, нет ничего случайного.

Журналист только что не издевался, но спохватился. Вообразите, как это — взять сторону пресыщенности в споре с копом.

— Роджер. Скажи, Бога ради, с чего, по-твоему, мне следует начать, имея дело с чем-то подобным?

— Начни с парня по имени Митчелл Скоггинс. Он что-то о чем-то знает. Мы взяли его за нелегальное владение оружием. Направился свести счеты с каким-то соперником-отморозком, но — никто не пострадал. Митчелл заявил, что это дело чести. Но — какой чести? Чьей чести? С каких это пор делом чести стало пойти на своего врага с пистолетом, а потом не убить его? Какой-то новый бандитский закон получается, что ли? Только мне он ничего про это не сказал. Я ж «ихняя власть», ты понимаешь? Ему со мной говорить западло.

— Где сейчас Митчелл?

— Получил тридцать суток, сидит в окружной.

Интервью Криса Чандлера 1993 года, из книги «По следам Движения»

МИТЧЕЛЛ: Придумка эта не нью-йоркская. То есть, теперь-то наша. Но началось не тут. Началось в Л-А. То-есть, как я слышал. То есть, слух по улице гулял. Так рассказывают.

КРИС: Я слышал, что вам об этом известно все. Я слышал, что все это дело с вас и началось.

МИТЧЕЛЛ: И близко не попало. Приличная подача, чел. Думаете, мол, есть у меня свое «я», а? Я вам рассказываю, какой слух ходит. Малого звали Сидни Г. Во всем этом его заслуга. Я вам так скажу: он и есть тот малый, кто все придумал. Сам я с ним не встречался. Черт, Сидни вам всякого дерьма наговорит. Вот такой слух по улице ходит. А другие говорят — нет. Мол, Сидни Г., может, и начал это в Л-А, но придумка не его. Взял да и подобрал где-то. И сюда привез.

КРИС: Что? Что сюда-то привез?

МИТЧЕЛЛ: Движение.

КРИС: Все это часть какого-то движения?

МИТЧЕЛЛ: Оно ж перемещается, разве нет?

КРИС: Расскажите мне о нем.

МИТЧЕЛЛ: Не знаю. Не вижу я, как бы вы одним из нас оказались. То есть, кто вы такой, черт возьми? Знаете, когда я вам расскажу? Если вы поперек меня пойдете. Тогда я вас достану. Но не пришью, не прикончу, если только к тому времени за меня не все будет отплачено. Другим, то есть. Тогда я скажу: я пришел убить тебя, но, чел, тебе удача выпала. Вот тогда я вам расскажу. Оно будет, вроде как частью моей работы.

КРИС: Что вы имеете в виду, говоря «другим»? Вы говорили про что-то, что будет полностью отплачено, а потом перескочили на «других».

МИТЧЕЛЛ: Вам надо с Сидни Г. повидаться. Он любит трепаться.

КРИС: Знаете, где мне его найти?

МИТЧЕЛЛ: Едрена-мать, нет. Сам я этого мужика никогда и не видел.

* * *

Он позвонил напрямую на Западное побережье (после пяти по нью-йоркскому времени, чтобы сэкономить немного, поскольку все равно, наверное, толку не будет).

— Центр Паркера.

— Следователя Харриса, пожалуйста.

— Секундочку.

Телефонистка переключила его на молчащее ожидание. Несколько минут он сидел, дергая, покачивая ногой. Такая пустая трата времени! Потом на линии что-то прозвонило.

— Харрис.

— Харрис. Это Крис Чандлер.

— Рад, дружище. Чем могу тебе помочь? Тут какой-то зоопарк. Говорить надо быстро.

— Подумал, не напроситься ли мне на любезность.

— Если это законно и не требует исполнения сию же секунду.

— Нет, когда угодно. Завтра. В понедельник. Когда угодно. Подумал, ты мог бы порыться в своем компьютере. Попробуй найти для меня отморозка по имени Сидни Г.

— Фамилия?

— Не располагаю. Понимаю, что от этого не легче.

— Что тебе на него надо?

— Что угодно, способное подыскать мне, где он находится. Вроде есть у него инспектор по надзору, скажем. Тогда я буду знать, как с ним связаться.

— Это займет у меня несколько дней.

— Сколько угодно.

— Этих Сидни Г. десятки.

— Просто я, думается, должен выявить их всех. Просто пришли мне список.

— Жизнь твоя, дорогой. Дай мне три рабочих дня.

* * *

Харрис прислал ему список два дня спустя: Сидни Гринэуэй, Сидни Герард, Сидни Гарсия, Сидни Гильом, Сидни Гацман, Сидни Гуэрра, Сидни Гальелья, Сидни Гаррис, Сидни Гант, Сидни Гонзалес. Все входят в банды. Трое отпущены условно-досрочно под надзор. У пяти известны только прошлые адреса. Двое в настоящее время отбывают заключение.

Крису понадобилось два месяца, чтобы отыскать следы их всех. Он полагал, что это помогало ему ощущать себя живым. Салли заявила, что он совсем помешался, и ушла (возможно, на время, может быть, навсегда). В зависимости от того, когда он в чувство придет. Ему так и не удалось отыскать Сидни Герарда. Остальные девять Сидни понятия не имели, какого черта он им плетет.

За это время он потерял два заказа на статьи и восемь фунтов веса. Он снова стал пить, хотя и не так запойно, как поначалу. Он места себе не находил, думая, что все время знал, что это Сидни Герард, потому как всегда это оказывался тот, кого никак не сыскать.

«Разыскиваю человека по имени Сидни Г. Инициатора Движения. Хочу сделать его знаменитым. Никаких личных вопросов. Или кого угодно другого, располающего сведениями о Сидни Г. или Движении. Что-то вроде „Оплачено дальше“ или „Заплати другому“.

Обращаться к К. Чандлеру на п/я, указанный ниже. Вознаграждение наличными за точные сведения».

Он разместил объявление в «Л-А таймс» для публикации в течение месяца, потом сообразил, что выбросил деньги на ветер. Лос-анджелесские бандиты «Таймс» не читают. А у него нет денег, чтоб тратить их попусту, потому как он слишком долго не занимался никаким стоящим делом.

Крис наведался к брату и занял еще тысячу, которая была дана взаймы безотказно и безобидно. Он и прежде так делал и всегда оказывался заемщиком надежным.

Потом он поместил то же объявление в «Вэлли ньюс» и «Л-А уикли».

Завел себе почтовый ящик и принялся работать над другой статьей. Каждый день проверял почтовый ящик. Каждый день тот был пуст. Не было даже сумасбродных писем от самозванцев, жаждавших наградной наличности. Откуда еще он достал бы денег, если б ничего не выгорело?

Уважаемый К.Чандлер!

Человек, кого я знаю, увидел ваше объявление в «Уикли» и показал его мне. Сидни Г. ни фига не придумал. За всю свою жизнь. Он бросил меня с двумя незаконнорожденными детьми. И ему плевать. Такой засранец! Об этой штуке он узнал от человека, которого встретил в Атаскадеро. Он там прятался, когда здорово припекло. Только век не попрячешься.

Последнее, что я слышала, это что этот жалкий засранец в тюрьму попал. Не знаю и знать не хочу, в какую. Только зовут его совсем не Сидни и не Г., это он себя сам так обзывает. Его имя Роналд Поллак-младший. Неудивительно, что вы не можете его найти. Надеюсь, вы доставите ему еще больше неприятностей. Надеюсь, это подстава. Потому и пишу. Не ради денег. Но деньги мне дозарезу нужны, с двумя-то ребятишками. Если захотите, пришлите сколько-нибудь.

Искренне ваша, Стелла Браун

Интервью Криса Чандлера 1993 года в Соледадской тюрьме, из книги «По следам Движения»

КРИС: Вы могли бы стать знаменитым человеком. Прямо здесь, в тюрьме.

СИДНИ: Посмотрим, сколько вам известно. В этой тюрьме я уже знаменитость. Легенда.

КРИС: Я имел в виду: известным на весь мир. Могло бы помочь в вашем положении.

СИДНИ: Каким образом?

КРИС: Понимаете, обращаетесь вы в комиссию по условно-досрочному, а там выясняется, что вы оказали громадную услугу обществу.

СИДНИ: Мне до девяносто седьмого года в комиссию и обращаться нечего.

КРИС: Это тоже могло бы измениться.

СИДНИ: Что я должен сделать?

КРИС: Рассказать мне, как зародилось это Движение.

СИДНИ: Я ж уже сказал. Зародилось у меня в голове.

КРИС: Вы, должно быть, настоящий умница.

СИДНИ: Я такой.

КРИС: Как вы додумались до чего-то настолько большого?

СИДНИ: Как-то вроде нашло на меня. Просто увидел, как все вокруг происходит. И подумал: «Кто-то должен что-то по-другому сварганить. Сменить этот бардак». Тогда я это и придумал.

КРИС: Здорово. Поразительно. Вы даже не видели ничего похожего, ни о чем таком не слышали? Знаете, что могло заронить идею в вашу голову?

СИДНИ: В мою голову никто идей не зароняет, только я. Так как вы намерены сделать меня знаменитым? То есть еще больше, чем я уже знаменит?

КРИС: Ну что, я пишу очерки в газеты и журналы. Мне надо будет получить разрешение на видеосъемку здесь. Придется походить по инстанциям. Потом, когда мы вместе создадим продукт, я смогу предоставить его в «Обзор новостей за неделю». Там берут почти все, что я делаю.

СИДНИ: Думаете, козлы, что тут правят, пойдут на это?

КРИС: Когда они узнают, что рядом с ними, среди них, есть звезда.

СИДНИ: Может, губернатор меня помилует? Когда увидит это.

КРИС: Вам, в общем-то, смертная казнь не грозит, Сидни. Я бы на помилование не рассчитывал. Может быть, условно-досрочное пораньше.

СИДНИ: Ну, да. Что ж. Сделай для меня, что сможешь, белый парень. Ты, я уверен, сам видишь, что это место не по мне. Большие услуги я мог бы оказывать там, на свободе. Тамошний мир нуждается во мне.

КРИС: Точно. Абсолютно, Сидни. Это я понимаю.

Крис вернулся к себе в нью-йоркскую квартиру около семи утра. И сразу позвонил своему приятелю копу, Роджеру Мигану, разбудил его. По справедливости.

— Ты мне здорово помог, дружище. С меня причитается. По-моему, из этого выйдет что-то большое. Не знаю, почему, но я так думаю. Нет, даже не думаю. Я знаю это. Попросту откуда-то знаю. Может, пока это не велико, но — будет. И к тому времени это будет моя история. До дна ее я пока не добрался. Но доберусь.

— Кто говорит, черт побери?

— Это Крис. Я разбудил тебя? — Сам до чертиков точно знал: разбудил.

— Крис, что за чертовщину ты мелешь?

— Это ж история, в какую ты меня втянул.

— Ты до дна раскопал?

— Я же тебе сказал: пока нет. Но раскопаю. Выследил по ходу этого мелкого разбойника, именующего себя Сидни Г. Говорит, что это он все придумал. Полное дерьмо, разумеется.

— Что все придумал?

— Движение.

— Все это часть какого-то движения?

— Оно же перемещается, разве не так?

Роджер застонал.

— Не знаю я, какого черта оно делает, Крис. Я еще даже кофе утром не пил. Не хочешь одолжить мне чуток твоей энергии?

«Жаль, что не могу», — подумал Крис. Разговаривая, он стянул с ног туфли, налил себе выпить, прижимая телефонную трубку подбородком к плечу.

— Дело обстоит так, дружище. Насколько я могу рассказать. Кто-то вбил им в головы передавать эту штуку по цепочке. Вроде схемы пирамиды, только она никогда не возвращается к тем, кто ее затеял. Люди просто делают и делают поразительно приятные вещи людям, и оно движется и движется дальше. Никогда не возвращается обратно.

— Так в чем навар-то?

— Похоже, его нет. Поэтому-то меня это так и захватило, Роджер. Понимаешь, добраться до чего-то офигенно трудно, потому как, очевидно, нет никаких имен. Люди сами по себе спасают чьи-то жизни, рискуют своими, раздают деньги — и при этом большинство из них даже не знают, кто им помог. Никаких отчетов, никаких записей.

Об этом Крис больше узнал, побывав у Стеллы, чем из беседы с Сидни Г. Сидни о подробностях говорил скупо. Стелла, глянув на пять сотенных в его руке, забила фонтаном.

— Странно это, Крис. Странно.

— Чертовски верно: странно. Потому-то я и обожаю эту идею.

— Но, Крис. Я хочу сказать… если кто-то спас тебе жизнь, разве ты не выяснишь, как зовут спасителей? С тем чтобы можно было расплатиться с ними? Знаешь: что ходит по кругу, то и приходит по кругу?

— Так в том-то все и дело! Ты никогда не расплачиваешься. Всегда «платишь добром дальше». Вроде как: что ходит кругами, то несется еще быстрее.

— В этом никакого смысла.

— Почему это?

— Какая от того радость тому, кто все затеял?

— Так радость — это мир, в котором приходится жить. Верно?

Долгое молчание на линии.

— Значит, этот отморозок настоящий альтруист?

— Нет. Ни черта. Я ж тебе сказал. Он полное дерьмо.

— Тогда кто это начал?

— Я не знаю. Но намерен выяснить. Собираюсь забабахать пышную рекламу этому наглецу. В «Обзор новостей за неделю». Сделаю из него полного героя. Затем заведу какой-нибудь телефонный номер с восемьсот, или почтовый ящик, или еще что-то для тех, у кого сведений побольше. Эта штука должна была бы уже затронуть жизни многих.

— Крис, если этот отморозок полное дерьмо, то зачем ты хочешь сделать из него героя?

— Затем, что он врун, Роджер. И есть кто-то, знающий об этом. Кто-то где-то, кто, возможно, оскорбится, когда учует запашок, исходящий от этого бахвальства. И, возможно, захочет расставить все по местам.

— Звучит, как самому поставить точку на своей карьере. Ты выставишь себя дураком.

— Всякий может попасть впросак, Роджер. Моя карьера переживет это.

— Крис, это выстрел с дальним прицелом.

— Жизнь, она тоже с дальним прицелом, Роджер.

Крис положил трубку. Получится! Должно получиться.

Из дневника Тревора

Такое чувство, что есть что-то нехорошее в том, что не любишь собственного отца. Я типа должен стыдиться этого. Только это правда, и я не знаю, что мне с этим поделать.

Вчера сказал об этом маме. Что он мне просто не нравится. Думал, может, легче станет, если я это вслух выскажу.

Думал, она закричит на меня, ударит или прогонит в мою комнату.

А у нее вместо этого вид вдруг стал такой, будто тяжесть она непомерную несла.

 

Глава двадцать вторая.

Арлин

С Рубеном она столкнулась как-то субботним утром на автозаправке на Камино. Не один месяц прошел, как она не видела его.

Его белый «фольксваген» она не замечала, пока не вышла из машины, а заметив, едва не села обратно и не уехала прочь. Двигатель она оставила включенным, потому что старина «дарт» не всегда вновь заводился после того, как его выключали. На колонке висело предупреждение не делать этого, но Рики, всегда куривший при заправке, уверил ее, что почти никогда ничего плохого не случается.

Он здесь! От одного этого сердце до того забухало, что в ушах отдавало. Голова пошла кругом, Арлин куда-то несло, и она никак не могла сообразить, что делать.

А потом Рубен вышел из магазинчика при заправке и увидел ее. Уперся взглядом в асфальт и направился в ее сторону, к своей машине. Арлин поручиться могла, что ему хотелось пойти каким-то другим путем (это было заметно), но она припарковалась близко от его машины, так что ни для нее, ни для него другого пути не было.

— Рубен, — произнесла она, считая, что ее голос прозвучал как-то испуганно. Он никак не отозвался. Она же все еще слышала, как колотится ее сердце. — Рубен, скажи что-нибудь, ладно? Заори на меня, выругай или еще что. Ну, пожалуйста!

Он поднял голову. Их взгляды встретились. От этого у нее опять голова пошла кругом. Он отвел взгляд.

— Рубен, я просто должна была попытаться, понимаешь? Обязана. Тринадцать лет, Рубен. Он же отец мальчика и всякое такое. Закричи на меня, скажи, что я тебе больно сделала, что даже жить недостойна, потому как я знаю, что все это правда. Только не стой там, ничего не говоря!

Он обошел островок колонок, подойдя туда, где она стояла. Мыски их туфель почти касались. Вид у него был убийственно спокойный, и ей показалось, что он ее ударить собрался. Может, и лучше было бы, если бы ударил. Она смотрела ему в лицо, до того близкое сейчас, и ей вдруг стукнуло в голову, что она по нему соскучилась. Стукнуло до того сильно, что почти с ног сшибло.

— Он тебя беременной сделал, — выговорил Рубен. Такого голоса она у него никогда прежде не слышала. Глубокий. Жуткий почти. — В чем еще он проявил себя как отец мальчика?

— Ну так в том-то и дело, ты что, не понимаешь? Он хочет сейчас наверстать то, что упустил. Хочет расплатиться со мной за то, что отнял у меня.

Она моргнула, ожидая неминуемого удара. Рубен отвернулся. Пошел к своей машине и уехал, не оглянувшись. Это было куда хуже.

* * *

Когда Арлин приехала домой, Рики лежал на диване, смотрел телевизор.

— Ты хоть одним мускулом шевельнул, с тех пор как я уехала?

— Лекция мне сегодня не нужна, — буркнул Рики. Говоря это, он едва мускулом пошевелил.

— Я думала, ты собрался работу поискать.

— В субботу?

— Было время, любой день годился. А коль не собираешься работу искать, так собери хотя бы свою одежду и вымой за собой чертову посуду.

Он повернулся и медленно, словно ему боль мешала, сел.

— Что это в тебя с утра вселилось, черт побери? В жизни не слышал от тебя столько жалоб, да еще зараз.

— Я их копила.

— Работу я, куда деваться, поищу, — выговорил он медленно, — когда у меня будет побольше трезвого времени. Не легко прям так-то, голый, как правда. — Он зажег сигарету, не сразу справившись с зажигалкой. — Когда трясучка прекратится, скажем. Прям сейчас я надел почти все, что мог.

— Ну да, держал бы себя в руках, так у тебя было бы почти четыре месяца трезвости, а не жалкие деньки. Когда я себе устроила всего неделю трезвости, так пошла на двух работах работать, чтоб заплатить за этот чертов грузовик, с каким ты меня бросил. А кроме того о ребенке заботилась. У меня, черти веселые, выбора не было никакого.

— Кажется, я предупредил, что не нуждаюсь в лекции, черт побери! — Вырвалось у него это до того громко, до того напористо и сердито, что Арлин разом язык прикусила. Который, ей подумалось, и был виноват. — Что за черт в тебя вселился? Слышь, Арлин? Ты слышишь, я с тобой говорю! Я что, больше уже ничего и сделать как следует не могу?

— Я не знаю, Рики. А можешь?

— Даже в постели, где нам всегда раньше все хорошо удавалось, я сейчас с тобой и не могу ничего толком. Даром, что мы сейчас, считай, и не спим вместе.

— Спим… иногда.

— Леди, того, чем вы меня пичкаете, едва ли хватает, чтоб утолить мужской голод. — Он пересек комнату, встал близко, от чего смутно веяло угрозой. — Было время, ты уверяла, что лучше меня у тебя никого не было.

Все ж она встала ему навстречу. Не очень громко, но сказала то, что надо было сказать:

— Как ни грустно, может, о том говорить, Рики, думается, то было правдой только тогда.

Потом застыла, не отступая, моргала изо всех сил, желая посмотреть, что он станет делать. Он не взорвался, как она того ожидала. Только поднес руку к лицу, протер глаза, будто все это здорово утомило его. Она глядела ему в лицо и дивилась, отчего когда-то думала, будто он такой красивый. Не был он красив: во всяком случае, если разбирать по черточке.

— Бог свидетель, мне жаль, что ты это сказала. Это ведь ты про своего цветного, верно? Тошнит даже говорить про такое. Как это только ты такого к себе в постель пустила? Побойся Бога, Арлин. Я его, как первый раз увидел, он тут на диване сидел, так подумал, ладно, по крайности, я знаю, что она с ним не спит. Всякий раз как я думал про это, так просто…

Арлин подняла взгляд и увидела стоявшего в кухонной двери Тревора.

— Я думала, ты на улице играешь.

— Нет, я у себя в комнате был.

Тревор повернулся и опять исчез. Арлин пошла следом за ним по коридору, зашла к сыну в комнату.

— Тревор, милый! Мне жаль, что тебе пришлось выслушать это. — Она ждала, что он скажет ей что-нибудь в ответ, но ждать значило терпеть боль, а этого очень долго она вынести не могла. — Я утром Рубена встретила.

— Неужели? — Но сказано почти безо всяких чувств.

— Думала, тебе это будет интересно.

— Я его всю дорогу в школе вижу.

— А-а. И то правда. Он когда-нибудь спрашивает обо мне?

— Нет. — Только это и сказал: просто «нет». Как-то пусто и холодно. Не продолжил: «С чего бы это он?» Только Арлин все равно это слышала, она ощущала то место в воздухе между ними, какое эти слова не заняли.

— Милый, я понимаю, что сделала ошибку.

— Так исправь ее.

— По-моему, ты не понимаешь, Тревор. — На глаза ей навернулись слезы, горячие, жгучие. Она представляла себе все и вся из того, что ему не понять, в том числе и кое-что, чего сама не понимала. Вроде того, почему она не готова выгнать Рики при всем том, что дела шли из рук вон худо. Она предпочла настаивать на той причине, которая лежала совершенно вне пределов ее досягаемости, на том, что ей было не изменить, если бы она и попыталась.

— Рубен по-настоящему расстроен, милый. Ему причинили боль. Что бы я ему ни сказала, он теперь не примет меня. Ни за что. Ты не видел его нынешним утром, милый. Он по-настоящему расстроен. Меня он никогда и не подумает простить.

— Ты же не знаешь, что не простит.

— Знаю.

— Не узнаешь, пока не спросишь его.

— Я и сейчас знаю.

— Ты должна его спросить.

— Не могу я, Тревор.

— Почему?

— Он возьмет и скажет «нет».

— И что? Спросить-то могла бы.

— Пойми, милый. Ты не понимаешь. Как я и говорила. Думается, это дело взрослое.

Она глянула через плечо в сторону выхода из комнаты. Тревор смотрел вниз, нервно комкая простыню.

— Может, потому я и не хочу быть взрослым.

— Знаешь, милый, по правде, никто не хочет. Бог свидетель, на меня это свалилось против моей воли.

Она тихо закрыла за собой дверь.

Когда добралась до гостиной, телевизор все еще гремел, но Рики не было. Его гоночной возле дома не было. Грязная посуда и одежда все так же оставались, где и были.

* * *

Арлин уже наполовину закончила мыть посуду, когда услышала стук в кухонную дверь. Когда открыла, в дверь товарным поездом вкатила Бонни. Запросто могла и переехать хозяйку, не успей та отскочить в сторону.

— Детка, ты что, действительно стараешься быть самой большой дурочкой на планете или это просто как-то случайно получилось? Боже мой, деточка. У тебя появился честный, порядочный мужчина, который полюбил тебя и хотел на тебе жениться. В чем дело, перетрухала, что можешь счастливой стать?

— Бонни, это уже столько месяцев тянется, с чего ты сейчас на меня напустилась?

— Только сейчас об этом услышала. Ты удобненько забыла со мной поделиться. Так уж получилось, что ты своей крестной с самого октября не звонила. Какое совпадение! У меня для тебя такая новость, детка. Еще разок не позвонишь крестной четыре месяца — считай, что нет у тебя крестной.

Арлин сделала глубокий вдох, сохраняя остатки спокойствия. В последнее время у нее что-то запрыгало давление. Она налила две чашки кофе и поставила их на кухонный стол.

— Чего тогда какая-то фря завалилась ко мне в кухню и орет на меня?

— Не желаешь видеть меня, так я б могла и уйти — легко.

— Я хочу тебя видеть, Бонни. — Арлин села перед своей чашкой и закрыла лицо ладонями. Жизнь требовала от нее чересчур многого. Она готова иссякнуть в любую минуту. Чувствовала это. — Просто хочу, чтоб ты сказала мне, что ты по-прежнему моя крестная. — Полились слезы: нашли время вернуться. Наверное, она чересчур устала: сил нет остановить их.

Бонни села за свой кофе.

— Если у тебя есть хоть половинка интереса следовать моему совету.

— Подскажи, как мне избавиться от всех ошибок, какие я наделала.

— Вот это хорошее начало. Ладушки. Номер раз. Уложи все его барахло и выставь за дверь.

— Но, Бонни, он ведь старается. На самом деле. Он трезвый и ходит на собрания. Чтоб измениться, время нужно, ты ж это знаешь.

— Детка. В отличие от тебя я хожу на все собрания, которые проводятся в нашем городе, каждый день. Если б он ходил на собрания, неужто ты думаешь, я бы этого не знала?

— Он говорит, что ходит.

— А ты до того глупа, что этому веришь? Хочешь знать, где он ошивается?

Что-то в том, как Бонни спросила, подсказало Арлин, что у крестной припасена какая-то карта. Видеть эту карту раскрытой Арлин не желала. Она пыталась дать ответ, но ничего у нее не получилось.

— Он из «Стенлиз» не вылезает.

— Откуда?

— Очнись, детонька. «Стенлиз», бар. На Камино.

— И пьет?

— Со своей бывшей женушкой. Шерил, как ее там по фамилии.

— Ты это придумываешь. — В ушах гуд пошел, как от легкого потрясения, тело немело. Пропасть вранья в маленьком городке: вот и еще одно, только и всего. — Откуда тебе, черти веселые, знать, скажи на милость? Ты никогда в бары не ходишь.

— Нам с Лореттой приходится обходы делать, в качестве помощи «анонимным алкоголикам». Я-то этого малого от Адама не отличила бы, раз не видела его ни на одном собрании или еще где. Это Лоретта сказала мне, кто он. Тебе она говорить не хотела. Ну так как, готова выставить барахло этого дурака на газон у крыльца?

Арлин перевела дыхание и попробовала разобраться в том, что чувствует. Понимала: теперь она должна быть готова. Ударили здорово ниже пояса.

— Если это правда.

— Если бы не была правда, разве б я тебе сказала?

— Я его прямо в глаза об этом спрошу.

— А-а, точно. И он тебе всю правду расскажет.

— Я посмотрю, что он скажет.

— А если он скажет одно, а я говорю другое? Кому ты тогда поверишь?

Арлин сложила руки на столе и ткнулась головой в эту темную колыбельку. Та ей никакого покоя не набаюкала. — Не думала я, что он такое мне устроит, Бонни.

— А что такого? Он все время раньше такое устраивал. И ты знаешь, что я все время твержу…

— Ну да, ну да, конечно, Бонни. Если ничто не меняется, ничто не изменится. Если всегда делать то, что всегда делал, то всегда и получишь то, что всегда получал. Безумие делать раз за разом одно и то же и всякий раз ожидать, что результат будет другим. Я по горло сыта пустячными речевками, Бонни. Мне от них никакой пользы. Я и в самом деле все профукала, ведь так?

Молчание, потом Арлин почувствовала руку Бонни на своей спине.

— Я сейчас уйду, чтоб здравая эта мысль подержалась в тебе подольше.

Арлин слышала, как закрылась кухонная дверь. Она и не подумала поднять голову.

* * *

В тот же самый вечер Арлин с Тревором, сидя на диване, смотрели телевизор. Смотрели передачу «Обзор новостей за неделю», которая ее никогда особо не занимала, мысли же Арлин витали где-то далеко.

Она очень хорошо представляла себе, что скажет Рики, когда она упомянет имя Шерил Уилкокс. Заявит, что Арлин не оставила ему выбора. Мол, хотела б, чтоб он дома оставался, так малость побольше давала б ему того, ради чего дома оставаться.

Думала, что стоило бы ей поговорить с Бонни про секс. Попробовать объяснить, что теперь у нее никак с ним не получается. Секс, конечно, есть, они им занимаются, но, если по правде, ничего он ей не дает. Что-то в этом появилось.

Что-то… бездушное, может быть. Ну да. Может, именно то слово.

А Бонни бы сказала: «Ну так что ж, все меняется». Только тут дело не в том, что что-то поменялось. Все было так, как всегда у них было. Если что и изменилось, так одна она.

Впрочем, теперь это все значения не имеет.

Арлин переключила внимание на телепередачу.

— Это, — сказал Тревор, — может, интересно будет.

— Что будет? Я прослушала, что он сказал.

— Следующей будет история про то, как насилие в бандах, возможно, станет явлением прошлого. Потому как вроде один человек подал идею, как все изменить.

— Прости. Я отвлеклась.

— Это похоже на то, что я сделать старался. Только не с бандами. Просто, понимаешь. Один человек меняет все. — В это время передача уступила место рекламе.

Она услышала громкий, незаглушаемый рев двигателя гоночной Рики. Сердце у нее дрогнуло.

Арлин дотянулась до пульта и выключила телевизор.

— Иди к себе в комнату, милый.

— Я хотел посмотреть эту передачу.

— Прости, милый. Это важно. Я должна поговорить с твоим отцом с глазу на глаз.

Тревор ушел, как ему было велено.

Когда Рики настежь распахнул дверь, Арлин поняла: пил. И пытался это скрыть. Может, как раз поэтому она и поняла. Слишком уж усердно он пытался скрыть это.

— Нам надо поговорить, Рики.

— Только не сейчас, дорогуша. Хочу принять горячий душ.

— Это полезно. Иди прими.

Пока Рики мылся, Арлин собрала все его принадлежности, которых, правду сказать, было совсем немного, и отнесла их в гоночную. Оставила ему одну пару джинсов, одну рубашку и одну пару носков, которые положила на раковину в ванной.

— Они мне не нужны, дорогуша. Я сразу в постель.

— Прекрасно. Я звоню Шерил и предупреждаю ее, что ты прямо к ней заявишься. Я попрошу ее постель застлать. — И Арлин позвонила.

Рики оделся и ушел, не проронив ни слова и, что примечательно, безо всякого баламутства.

 

Глава двадцать третья.

Крис

Телефонный номер с восемьсот- провели прямо ему домой. И телефон звонил и звонил. Звонил с перерывами посреди ночи, лишая его сна. Звонившие, казалось, были удивлены, во всяком случае, удивлены не меньше Криса. Они бормотали, что ожидали попасть на автоответчик, или голосовую почту, или еще что в этом роде. Большинство желало узнать побольше про то, о чем говорилось в телепередаче, которую они видели накануне вечером. Сведений, похоже, не было ни у кого. Все, похоже, желали получить их.

В шесть утра Крис сдался, выпил целый кофейник кофе и бдительно следил за телефоном. Тот не звонил несколько часов. Крис налил себе рюмочку бренди, чувствуя, что заслужил ее как вознаграждение за утраченный сон. И покой: он желал покоя. Бренди давал покой притворный. Но ему требовалась еще порция покоя, и он налил еще рюмочку. В десять минут одиннадцатого телефон опять зазвонил.

— Хочу поговорить с тем, — сказал звонивший, — кто несет ответственность за вчерашнюю глупую передачу в новостях.

— Чего проще, — ответил Крис. — Вы уже с ним говорите. — Он вслушивался в повисшее на линии молчание.

— А-а. Уже говорю?

— Да. Говорите. Меня зовут Крис Чандлер, и это я написал, срежиссировал, провел расследование и сделал все прочее, чтобы свести эту историю воедино.

— Так вот, получился кусок дерьма, чел.

— У нас каждый — критик. — Крис сделал приличный глоток бренди. Это помогало ему чувствовать себя раскованнее.

— Поверить не могу, что вы купились на такое дерьмо от такого гада. Сидни Г. Чел! Он же такой засранец. Полный врун.

— На самом деле, я не купился.

— Нет?

— Нет.

— Вы не поверили, что это он все придумал?

— Не поверил.

— Зачем же тогда эту глупую историю состряпали?

— Тут такое дело. Я знаю, что Сидни врун, но какая польза оповещать об этом? Мне-то больше опереться не на что. Я, правду сказать, не знаю. Надеялся, что кто-нибудь, кому действительно что-то известно, поможет мне заклеймить его как лжеца.

Криса даже не подумал, что именно такой человек сейчас говорит с ним, он вообще сомневался, что такой когда-нибудь объявится.

— Ну так я кое-что знаю, и я говорю: он врун.

— Вы знаете, откуда у него эта идея?

— Ну да. Он ее от меня узнал.

«А-а, точняк, малыш. Понимаю. Идея эта вовсе не Сидни Г. Он просто врущий засранец. Придумал все ты. Тебе по заслугам и вся слава».

— О`кей. Значит настоящий герой — это вы, и я должен о вас передачу сделать?

— Нет, придумал не я. Я только «заплатил другому». Просто наткнулся на этого засранца, когда его избивали до смерти возле бара в Атаскадеро, и спас его задницу. Я рассказал ему про Движение.

Крис ощутил легкое покалывание за ушами. Атаскадеро. Стелла с Сидни, когда слишком припекало, отсиживались в Атаскадеро. Только об этом он в передаче не упоминал, и сделал это нарочно: не хотел, чтоб Сидни узнал, что он со Стеллой говорил.

— Э-э, знаете что, э-э… как вас зовут?

— Мэтт.

— Мэтт. Прощу прощения, Мэтт, если я немного груб с вами. Всю ночь не спал, выслушивал россказни людей, которые обо всем этом знают еще меньше моего. Так, послушайте, вы случаем не знаете, как это началось, а?

— Только, что все не началось с этого засранца Сидни Г.

— И вам не известно, кто именно «заплатил» вам?

— Ну, знаю. Это я, конечно, знаю. Ее звали Ида Гринберг.

— Погодите. Секундучку подождите, о`кей, Мэтт? Я ручку возьму. Я должен записать все сведения, прежде чем вы дадите отбой. Не вешайте трубку, о`кей?

* * *

Крис присел, жарясь под солнцем, на обочине.

Атаскадеро встретил его жарой, немыслимой жарой. Малый, который сдал ему в аренду «форд», уверял, что жара стоит не по сезону, как будто это чем-то могло помочь. В аэропорту Сан-Луис-Обиспо Крис взял «фермонт». Машина казалась угловатой и странной, как что-то, на чем еще его отец ездил. И в ней не было кондиционера.

Крис вновь сверился с адресом, который дала ему соседка миссис Гринберг. Предположительно адрес сына, единственного оставшегося в живых наследника. Выключив мотор, он пошел к двери дома.

Постучал. Пождал. Опять постучал.

Услышал звук работавшего на высоких оборотах небольшого движка, что-то вроде травокосилки. Трудно было понять, доносился ли звук с заднего двора этого дома или от дома по соседству.

Крис обошел дом вокруг и заглянул за древний деревянный забор. Мужчина (лет за сорок на вид) стриг траву. Одет он был в майку-безрукавку и тесные джинсы, отчего жировые складки противно выпирали у него по бокам и на животе. В вырезах майки на плечах и на груди торчали темные волосы.

Крису он как-то сразу не понравился.

Мужчина не был похож на человека, одержимо поддерживавшего порядок в садике, но именно такой идеальный садик и был у Криса перед глазами. Клумбы укрыты щепой, розы подстрижены и перевязаны. На газоне ни травинки сорняков. Походило на то, что этот малый обихаживал свой садик, но не себя самого.

Крис несколько раз крикнул, здороваясь, но не смог перекричать рева косилки. Навалившись на забор, он ждал, чувствуя, как на затылке у него собирается пот и крупными каплями скатывается по спине.

Когда мужчина наконец-то заметил Криса краем глаза и поднял голову, Крис помахал ему руками. Мужчина остановился, выключил движок, после чего на слуху Криса осталось жужжащее эхо и благостная тишина.

— Я разыскиваю Ричарда Гринберга. Вы случайно не он?

Мужчина отер лоб тыльной стороной ладони и неспешно пошел к забору. Казалось, он ничуть не торопится.

— Мое имя Ричард Грин.

— Оп-а. Возможно, у меня неверные сведения. Я ищу сына Иды Гринберг, Ричарда.

— Ну да. О`кей. Нашли. Что надо?

— Просто хотел задать вам несколько вопросов.

— О чем?

— О вашей покойной матери.

Ричард фыркнул:

— Не очень-то любимая мной тема.

— Почему это?

— Есть причины.

— Из-за того, что она вам ничего не оставила?

— Что, черт возьми, вы знаете про это? Кстати, а кто вы такой? Из всяких там ее друзей будете? Ну да, все верно. Она, когда умерла, оставила меня ни с чем. Вы только это знаете. Отписала мне один доллар. Всю остальную свою страховку оставила людям, которых вряд ли знала. Вот такой вот восхитительной дамой была моя мать. Какого черта вы хотите вызнать и зачем?

— Об этом я и желал бы поговорить. Ее завещание. Что с ее домом? Она владела им?

— Она и банк. Она меня на бобах оставила, скажу я вам. Один вшивый, гребаный доллар. Теперь мне приходится жить в гараже у этого парня и ухаживать за его садиком, чтоб он мне скидку с аренды дал. Как-то забавно даже. Ведь, по-моему, причина, по которой она меня ни с чем оставила, была та, что она взбесилась на меня за то, что я за ее садиком не ухаживал. Считаю это чем-то вроде, скажем, мести Иды. Вы-то с какого бока в этом во всем, черт возьми?

— Я всего лишь журналист, изучающий тему. Похоже на то, что ваша мать рассылала что-то вроде… как бы это вам объяснить. Вроде письма по цепочке, только вместо писем — дела и поступки.

— Об этом я ничего не знаю. Никакого понятия, зачем ей делать это. — Ричард быстро повернулся и направился обратно к косилке.

Крис полез в карман и выхватил ксерокопию, которую Мэтт сделал и вручил ему при встрече. Письмо.

— Я расскажу вам, почему, как она сама сказала, она это сделала.

Ричард обернулся.

— Кому сказала?

— Одному из тех, кому оставила деньги. В этом письме.

Ричард опять подошел поближе.

— Той безумной кошатнице?

— Нет. Юноше из магазина.

— Ах, верно. Роскошный жест. Такая пощечина! Я был ей сыном больше сорока лет. А эти два сопливых подростка укладывали ей покупки — и получили мои деньги.

Он вырвал ксерокопию из руки Криса. Несколько секунд Крис молча следил, как Ричард читал письмо.

— Не верю, что он ими правильно распорядится. А вот это здорово. Господи. Я бы их в хорошую еду вложил. А это такая ложь! Она извелась вся из-за садика. — Ричард швырнул письмо в воздух. Листочки порхнули на еще не скошенную траву. — Я ж сказал, что займусь им. В конце концов она заплатила какому-то мальчишке. Уверяла, что не платила ему, что он бесплатно работал. Ну да, верно. Мальчишки обожают это делать. Она была помешана на этом садике. Меня она никогда так не любила. Мне надо здесь докончить. — Ричард снова пошел прочь от забора.

— Простите! Можно мне мое письмо обратно?

Ричард пропустил просьбу мимо ушей, рванул за шнур косилки, шумливый движок вновь вернулся к жизни. Крис не без труда перевалился через забор и подхватил письмо как раз перед тем, как Ричард собирался пропустить бумагу через крутящиеся ножи.

* * *

— Вы говорили с леди из «Кошкиного дома»?

— Да-а. Она и впрямь совсем не знала миссис Гринберг.

— Я тоже, если по правде, не знала. Просто подносила купленные ей товары к сканеру. — Терри стояла в проулке за продовольственным магазином, прикуривая уже выкуренную до половины сигарету от одноразовой зажигалки. — Я знаю. Мне не стоит курить. Стараюсь бросить. Правда-правда. Потому и курю только по половинке.

Крис уселся на корточки, опершись спиной о кирпичную стену здания, закрыв глаза от жары и слепящего света. Долетал легкий бриз, но даже бриз казался горячим.

Он слегка пожал плечами:

— Я и слова не сказал.

— Не сказали. Знаю, что нет. Я не знаю. Жаль, что не могу вам помочь.

— Вы вообще не разговаривали, когда она приходила?

— Едва-едва. Обычно она жаловалась на артрит. Впрочем, была славная. Меня послушать, так не была. А она была. Никто не любит слушать чужие жалобы на немощи да боли. Только, я соображаю, ей надо было с кем-то поделиться. Понимаете? Ей было одиноко. Муж у нее умер. Вот я слушала. Теперь рада этому. За восемь-то тысяч долларов, я хочу сказать, она могла бы мне рассказывать про любую немощь, какая у нее только была.

— Помните, когда видели ее в последний раз?

— Вроде того. Она была в хорошем настроении.

— Что она сказала?

Терри запрокинула голову и прикрыла глаза. Выпустила струйку дыма в гнетущую жару. И покачала головой.

— Это так давно было. Понимаете?

— О`кей. Я понимаю. Послушайте, я остановился в мотеле «Шесть». Пробуду здесь еще день, может, два. Не знаю. Может, я зря время теряю и надо бы домой возвращаться. Но если вы что-то вспомните. Если что-то всплывет у вас в памяти. Позвоните мне, о`кей?

— Обязательно, ладно.

— А если попозже о чем-нибудь вспомните… — Крис вручил девушке свою визитку.

Она прочла написанное на ней, сунула в кармашек рубашки, бросила окурок и раздавила его мыском туфли.

— Думается, перерыв у меня закончился. Извините, что мало чем сумела помочь.

— Вы помогли столько же, сколько и остальные, — сказал Крис и зашагал к своей взятой в аренду «печке на колесах».

* * *

Он разыскал ее дом. Это было легко. Сложнее было объяснить самому себе, зачем стоило заморачиваться. Дом умершей женщины вряд ли много чего расскажет.

Солнце пошло под уклон, полуденная жара спала, но — чуть-чуть. Крис стоял перед небольшим серо-голубым домом и любовался садиком. Идеально ухожен. Кто-то новый, должно быть, поселился здесь теперь.

Он постучал в дверь. Никто не ответил.

Крис опустился на верхнюю ступеньку крыльца и почувствовал, что застрял. Все побудительные причины рвать когти куда-то улетучились. Можно было бы пойти пообедать, только есть не хотелось. Зачем возвращаться в мотель, коли все равно не уснуть?

На улице показался мальчишка, кативший на старом тяжелом велосипеде: развозил дневные выпуски газет. К дому миссис Гринберг не бросил ни одной. Может, домиком все еще банк владеет?

Только ведь банки не поддерживают порядок во дворе. Разве не так?

Крис достал из нагрудного кармана рубашки свою банковскую карточку «Мастеркард» и уставился на нее. Постучал ею по колену. С этой карточки он снял все, затем перевел остаток на «Визу», где процент был выше. И поклялся поделить это пополам, чтобы не удваивать свой долг. Но пополам не поделил. С карточки заплатил за билет на самолет, за мотель и аренду машины. И ради чего?

Из дома напротив вышла женщина подобрать газету. Крис вскочил на ноги.

— Простите, — вскричал он и бегом помчался на противоположную сторону. Похоже, женщину это насторожило. — Простите, могу я вам задать вопрос об этом доме через дорогу?

— Доме старой миссис Гринберг?

— Верно. Вы ее хорошо знали?

— Не очень. — Женщина скрестила руки, развела их, нервно одернула домашнее платье. — Муж мой считал, что не следует слишком уж по-дружески сближаться с соседями.

— Сейчас в доме кто-нибудь живет?

— Нет, его еще не продали. Он принадлежит банку.

— Кто ж его так прекрасно содержит?

— Я и не скажу, если честно. Прошу меня извинить.

Она вернулась обратно в дом и быстро закрыла за собой дверь. Крис глубоко вздохнул и отправился обратно к крыльцу миссис Гринберг. Стоя, заглянул в выходившие на улицу окна. Простыни укрывали мебель. Все, казалось, было покрыто тонким слоем пыли. Журналист снова рухнул на ступени.

Надо было просто отправиться домой. Сейчас он это понимал. Интервью у покойной не возьмешь, да и, если б можно было, чем бы это ему помогло? Кто-то «заплатил» ей. Возможно, имя этого лица было ей неизвестно. Возможно, она была частью двенадцатой волны, а то и сто двенадцатой. Да и будь он самым лучшим журналистом-исследователем на всей этой богом проклятой планете (а он им не был), он ни за что не проследил бы всю систему до самых ее корней. Во всяком случае, без хоть какого-то письменного свидетельства.

Мальчишка, развозивший газеты, вернулся и бросил свой велосипед на идеальный газон миссис Гринберг. Пошел по дорожке к Крису. Крис ждал, полагая, что мальчик к нему направляется или сказать ему что-то хочет, но тот, обойдя, двинул во двор. Когда он проходил мимо, Крис заметил в руках парня пакет с сухим кормом для кошек.

Когда мальчик вернулся, в руках он держал большие садовые ножницы.

— Привет, — сказал Крис, когда мальчишка проходил мимо.

— Привет. — Мальчик принялся подравнивать живую изгородь, которая, как оградой, отделяла соседскую собственность. Изгородь, прямо скажем, отнюдь не выглядела запущенной.

Когда мальчик за работой подошел поближе, Крис сказал:

— Так это ты наводишь здесь порядок, да?

— Ага.

— Кто тебе платит за это?

— Никто.

— Зачем же ты тогда это делаешь?

— Не знаю. Просто делаю. — Мальчишка нахмурился и на какое-то время всецело отдался работе. Потом поднял взгляд и произнес: — Думаю, ей не понравилось бы увидеть, как садик опять весь неопрятный стал. Я не знаю, может ли она увидеть. Вы как думаете?

— О чем?

— Вы как считаете, когда люди умирают, они все равно запросто вниз смотрят?

Крис поломал голову над вопросом, потом отрицательно повел ею. Вообще-то он никогда и не раздумывал о том, во что он верит в этом отношении.

— Думается, нет. Но я не уверен.

— Вот-вот, я тоже не уверен. Я подумал, что так будет лучше, на всякий случай.

— Так, значит, ты ее знал?

— Ага.

— Ты ее хорошо знал?

Мальчик прервал работу, опустил ножницы концами вниз и почесал нос.

— По правде, не очень хорошо, мне думается. Мы разговаривали.

— О чем?

— А-а, я не знаю. Про всякое. Про футбол. Про задание, которое я получил в школе. Она собиралась помочь мне с моей затеей по этому заданию. Но потом она умерла.

Крис поднялся, собираясь уходить. Он мог бы болтать с каждой живой душой в этом городе, да так и не наткнуться на того, кто и в самом деле был с ней хорошо знаком. Но он должен сделать еще одну попытку, потому как знал: утром он улетит домой.

— А тебе, случаем, ничего не известно про ее последнюю волю?

— Про ее — что?

— Ее завещание. Почему она оставила деньги определенным людям.

— А-а, вы вот про какую волю. Нет. Я даже не знал, что у нее было завещание.

— Ну да. Я бы удивился, если б ты знал. Что ж, прощай.

— Покедова.

— Несколько минут Крис сидел в машине, наблюдая за работой мальчишки. Размышляя над тем, до чего ж это странно для мальчишки такого возраста продолжать работу, имея такой идеальный повод бросить ее, как смерть.

Потом подумал: а ну как миссис Гринберг, и впрямь, смотрит сверху?

«Если смотрите, — мысленно произнес он, — так, может, намекнете? Может, устроите так, чтоб и я хоть что-то увидел здесь?»

Но видел он только одно: мальчика, стригущего живую изгородь.

Крис запустил двигатель и уехал.

Из дневника Тревора

Я все равно думаю, что никто-никто не «заплатит другому».

Глупая была идея, по-моему.

Только, думаю, миссис Гринберг заплатила бы. Она могла.

И Рубен тоже хочет. Я знаю, что хочет. Только никак не может придумать что-нибудь, такое же большое.

Вот тут-то и есть то, чего, похоже, никто не усек. Вовсе не надо, чтоб это было такое уж большое. Не обязательно, я хочу сказать. Это может просто выглядеть большим, я хочу сказать. Зависит от того, для кого это делаешь.

 

Глава двадцать четвертая.

Рубен

Рубен приехал из школы домой в четверть пятого.

Тревор постучался к нему в дверь в половине пятого.

— Где Мисс Лайза?

— Ест на кухне. Я как раз кормлю ее. Ты за этим заехал, Тревор? Проведать кошку? Или ты хотел что-то обсудить?

— Это, второе. — Рубен отступил, широко распахнув дверь. Тревор вошел и угнездился на диване. — Если вы не против.

Разумеется, он против, учитывая, о чем, по-видимому, речь пойдет.

— Разумеется, нет, Тревор. Ты же знаешь, ты здесь всегда желанный гость.

Мисс Лайза бегом примчалась из кухни и прыгнула к Тревору на колени.

— Е! Должно быть, голос мой услышала. А?

— Можешь гордиться, Тревор. Ты для нее важнее еды.

Разговаривая, Рубен унимал гнетущее чувство в груди, знакомое, но заявлявшее о себе острее обычного. Он-то думал, что Тревор все равно будет рядом, всегда можно будет дружить с Тревором, но получилось не совсем так. Общение с мальчиком вызывало боль, и, похоже, Тревор уловил это. Его когда-то ежедневные наезды в дом Рубена сделались более редкими. В последний раз он заявил, что приехал только кошку проведать, и долго не задержался.

— Так что у тебя в мыслях, Тревор?

— Просто я все думал, собираетесь ли вы еще «платить добром дальше». Думается мне, особой нужды в том у вас нет. От того, как оно все получилось. Просто я думал, а вдруг. Просто мысли такие были.

Рубен глубоко вздохнул и поглубже уселся в кресле. Иногда, когда возникало желание заплакать (а такое случалось), ему казалось, что слезы подступают к обоим глазам, словно по следам старинной памяти.

— Я думал над этим, Тревор. Полагаю, я бы все равно заплатил, если бы смог. Просто я пока не знаю, чем мог бы помочь кому-то. Мне это просто покоя не дает.

— Я знаю кое-кого, кто кое в чем нуждается.

— Это кто-то, кого я знаю?

— Ага. Моя мама.

— Уверен, твой отец сумеет ей помочь в чем угодно.

— Она прогнала его. Кроме того, в этом он ей был бы не помощник. Это такое, чего никто другой не сделает, кроме вас.

В груди у Рубена огнем пылало. Она его прогнала. Лучше от этого все стало — или хуже?

— Послушай, Тревор. Я действительно уважительно отношусь к работе, которую ты проделал над тем заданием. И намерен исполнить свою долю, чтобы поддержать твою затею. В свое время. С кем-нибудь. Но то, что стоит между твоей матерью и мной…

— Ну да, так она и сказала. Сказала, что вы расстроены. Только я подумал, что как раз это и делает поступок по правде добром, понимаете? Потому что считается чем-то большим. Вы понимаете? Большая помощь. А если вы помогаете кому-то, кому и впрямь хотите помочь, тогда не очень-то и велика важность. Понимаете? Зато уж если вы весь из себя беситесь на мою маму — и помогли ей. Вот это было бы великое дело.

Пальцы мальчика почесывали сразу за обоими ушами Мисс Лайзы, кошка прильнула к нему теснее и мурлыкала, полуприкрыв глаза.

Рубен встал и подошел к окну, ощущая потребность быть как можно ближе к какому-то другому месту. У него звенело в здоровом ухе, и он никак не мог понять, почему звенит. Словно бы через длинный туннель он услышал самого себя:

— Прости, Тревор. Не уверен, что я достаточно велик, чтобы совершить нечто подобное.

Лицо Тревора сморщилось от огорчения. Кошка спрыгнула с его колен и побежала обратно на кухню.

— Вы даже не хотите знать, что ей нужно?

«Вкуса побольше в выборе мужчин», — подумал Рубен, но, разумеется, не произнес этого.

— Было бы, вероятно, лучше, если бы мы поговорили о чем-то другом.

Тревор пожал плечами.

— Я больше ни о чем говорить не собирался.

— Расскажи мне подробнее про то, что ты раньше сказал. Ты сказал, она прогнала его.

Мальчик опять пожал плечами.

— А чего тут говорить-то. Они всю дорогу собачились. Пару дней назад она велела ему убираться. Он и убрался. Думается, мне пора домой.

— Я тебя отвезу.

— Не-а. У меня там велик.

— Никаких забот. Поставим его на верхний багажник.

— Годится. Мне нужно попрощаться с Мисс Лайзой.

* * *

До дома Арлин они ехали молча.

Почему он предложил подвезти мальчика домой? Этот вопрос Рубен задавал себе на всем пути. Если он и в самом деле не желал ее видеть (а он в самом деле не желал), почему не дал Тревору крутить педали до дома, как тот все время делал?

Хотелось спросить Тревора, дома ли его мать или на работе, просто, чтобы быть как-то готовым, но не смог заставить себя произнести эти слова.

Он остановил машину на противоположной стороне улицы. Ее машины возле дома не было. Окатила волна облегчения и огорчения, одно боролось с другим, превращая Рубена в прискорбное поле битвы.

Он заглушил мотор, с минуту они сидели тихо, прислушиваясь к странным, попеременным звукам, похожим на череду мелких автоаварий. Доносились они, похоже, откуда-то поблизости.

— Интересно, что это, — рассеянно произнес Рубен. Особого в себе желания уехать он уже не ощущал.

— Я посмотрю. — Тревор вылез из машины, оставив пассажирскую дверцу открытой, и прошел несколько шагов. Остановился напротив дорожки к своему дому, засунув руки в карманы. Потом вернулся и снова уселся в машине рядом с Рубеном.

— Это мама. Бейсбольной битой разносит к чертям собачьим этот грузовик.

Холодное оцепенение обволокло Рубена до самого нутра. Вновь зазвенело в ухе, и на этот раз он слышал, как бешено разносится по голове его же собственная кровь, звуча будто океан в раковине.

— Я думал, ее нет дома.

— Да нет, дома.

— Машины здесь нет.

— Поломалась. Теперь ей надо на работу на автобусе ездить. Думаю, оттого-то она и бесится так на грузовик. Ей все еще надо платить за него. А теперь она должна на автобусе добираться на две работы. Ей пришлось вернуться на ночную в «Лэйзер Лаундж».

— С тех пор, как она прогнала твоего отца?

— Нет. С самого начала. Он, по правде-то, никогда много не зарабатывал или еще что. — Лязгающие металлические звуки ударов Арлин перемежались с их разговором и их молчанием. — А ведь это еще и моя бита. Е! Теперь, какой она была, ей не бывать.

«Жаль, у меня то же самое не получится», — подумал Рубен. От осознания, как много чувств он должен выпустить на волю, у него зудело тело, а душу охватывала запальчивость.

— Ты хочешь, чтобы я ей новую машину преподнес, в этом дело?

— Нет. Дело не в этом.

— Хочешь, чтобы я подвозил ее с работы домой в три часа утра? Думается, в такое время опасно ездить в автобусе.

— Не думаю, что автобусы вообще ходят в такую поздноту. Да нет, Гарри, бармен, привозит ее домой.

Блямц. Блямц. Все время удары приходятся по металлу. Никакого звона разбитых стекол. Рубен постарался вспомнить, оставались ли на грузовике хоть какие-то стекла.

— Тогда что же?

— Что — что же? — Тревора, похоже, тоже лязганье отвлекло.

— Что же тогда нужно твоей маме, что только я могу сделать?

— Вы? Дайте ей еще один шанс. Она понимает, что на самом деле напортачила. Теперь она это понимает. У нее такого полно. Напортаченного. Знаете, вроде как видит вещь хорошую и вещь плохую — и берет плохую. Не по глупости. Она понимает. Я не знаю, почему она так делает, если понимает. Просто она так делает. Говорит, что вы ее никогда не простите. Только я разумею, что вы смогли бы. Это было бы великое дело. Но вы смогли бы. Если захотели бы сделать что-то по правде большое. Для кого-то. Я про то, что помню, как вы меня спросили однажды, как делается что-то по правде большое. Помните? А я сказал, мол, просто надо вокруг посмотреть. И найти кого-то, кому нужно что-то. Вот, ей и нужно. Нужно что-то. Просто я думал, вам захочется узнать.

Все внутри машины звенело от отсутствия слов. Лязгающие удары продолжались снаружи. Рубен слышал дыхание Тревора. Ему хотелось обнять мальчика, потому что он тосковал по нему, но — никакого движения.

— Мне жаль, Тревор. Не могу.

— Ладно.

— Сожалею.

— Ладно. Мама говорила, что вы так скажете.

— Ты обсуждал с ней это?

— Не то чтобы прямо. Просто она сказала, что вы расстроены и никогда ее не простите. А я сказал, что она должна спросить. Но не спросит, потому как знает, что вы просто ответите «нет». Вот я и спросил.

— Сожалею, Тревор.

— Ладно. Как хотите.

Внезапно лязгающий грохот прекратился. Непривычная тишина казалась странной и оглушала.

Тревор, не попрощавшись, вышел из машины. Снял свой велосипед и повез его, шагая пешком, через улицу. Рубен ожидал и провожал его взглядом, пока Тревор не закрыл за собой входную дверь. Тогда он запустил двигатель.

Проезжая мимо подъездной дорожки, слегка притормозил. Он не велел своей ноге надавить на педаль, но она так сделала.

Арлин стояла с битой на плече, тяжело дыша и обливаясь потом. Она подняла взгляд и тут же увидела его. Бита, упав, со стуком покатилась по дорожке.

Рубен вжал педаль газа в пол. Движок захлебнулся, потом набрал обороты. В зеркальце заднего вида он видел, как она стояла посредине улицы. Слышал, как выкрикивала его имя:

— Рубен! Рубен, подожди!

Он резко свернул за угол, хотя ехать прямо было бы ближе.

Из книги «Говорят знавшие Тревора»

Позднее она рассказала мне, что пыталась окликнуть меня. Говорила, что после этого звонила мне каждый день, а я не отвечал. А я думал: «Откуда ей известно, что я был дома и не отвечал? Что я, не мог разве из дома выйти?» Никто никогда не считал меня человеком, который может просто выйти из дома. Ладно. Не сказал бы, что я много разгуливал в то время. Но и не сидел безвылазно дома, слушая, как неумолчно звонит телефон. Никогда этого не делал. И не понимаю, в частности, почему она думает, что я так поступал.

Может быть, это было тогда, когда мы не поладили с телефоном.

* * *

Рубен лежал на спине в постели, делая вид, будто смотрит одиннадцатичасовые новости. Кошка клубком свернулась у него на груди, отчего было трудновато дышать, но он не сгонял ее.

Зазвонил телефон, и, когда он потянулся за трубкой, кошка сошла на лапах с него на постель. Беря трубку, он уже знал, кто звонит. Даже «здравствуй» не сказал.

Держал трубку возле уха, будто от нее какая-то опасность исходила.

— Рубен, прошу тебя, не вешай трубку.

Он повесил трубку.

Когда звонок раздался снова, он снял трубку и положил ее на тумбочку у кровати. Встал и прошел в гостиную, только чтобы наверняка не слышать ничего, если что-то будет сказано.

Он пометался немного по комнате, только жуткое чувство возникало: голый и выставляется, пусть и невидимый никем в собственном доме. Вернулся обратно в спальню и увидел, что Мисс Лайза играет с трубкой. Он поднял ее и услышал голос говорившей что-то Арлин: нанизывающиеся друг на друга задыхающиеся предложения, ни одно из которых он не разобрал. Рубен рванул телефонный провод со стены и швырнул аппарат в окно спальни.

Он считал, что, возможно, почувствует от этого себя лучше: все равно, будто покореженный грузовик бейсбольной битой разнести. Увы, это принесло одно разочарование. В самом деле: теперь не просто жуткий голый мужчина стоит один-одинешенек в своей комнате, один-одинешенек в своей жизни, а при всем том у него еще и окно разбито. И теплый ветер на голом теле. И никакого телефона.

Должен бы знать, что он не из тех, кто легко выпускает чувства на волю.

 

Глава двадцать пятая.

Арлин

Тревор ушел в гости к Джо с ночевкой. Арлин сидела дома одна и воображала себе, как бы проехалась мимо дома Рубена, будь у нее машина. Может, набралась бы смелости и даже в дверь к нему постучала. Если бы была у нее машина. А ее не было. И бесило Арлин то, что у нее не получалось. Только вот руки ныли и дрожали после последнего набега на остов того старого зверя, что валялся возле ее крыльца. Сколько еще способен каждый из них вынести? И, по правде, надо признать, что грузовик не повинен. О чем, черти веселые, она только думала, приписывая себя к владельцам того блестящего новенького чуда, когда продолжала ездить на жутком старом «додж-дарте»? Чего ж удивляться, что она так уверена была, будто Рики вернется домой — рано или поздно. Вот уж сделка влюбленных.

Потом она взбесилась еще больше, вспоминая, на каком диковинном гоночном чуде он ездит. Вручную снизу доверху собрана, вся хромом отделана, весь передок новый, и задний мост, и эти новехонькие чудища-шины. Да как посмел он уехать на таком чуде, предоставив ей платить за грузовик, который сам же и разбил?

У нее выдалась ночь, свободная от «Лэйзер Лаундж», а ей даже пойти некуда. Сил-то бить да крушить в руках больше нет, так что вся ее злость ей же боком и выйдет. Был один бар на Камино, до него два шага идти. Но ей не пристало вставать на эту дорожку, потому как она звонила Бонни домой.

— Что еще?

— Ты даешь, Бонни. Карой мне грозишь, если я не звоню, а потом, похоже, не рада, когда звоню.

— Я не сказала, что не рада. Просто жду, когда услышу, в какую беду ты теперь вляпалась.

— Ни в какую, если честно. Просто моя машина сдохла.

— Значит, теперь все мысли про «как бы выпить».

— Ага. Только не из-за этого.

Бонни примолкла, давая Арлин время, чтобы все одно к одному свести. Только, похоже, нынче это малость потруднее. Она бесилась на Рики. Точно. Бонни, наверное, скажет: «Тоже мне! Больно нужна ты ему — да и все остальные, с кем у него по жизни дорожки сходились».

И все равно Арлин изо всех сил постаралась разъяснить. Как бесила ее мысль о том, что раскатывает он по городу с Шерил в такой славной машине, а ее оставил с таким старым хламом, за который еще и платить надо. Как пришел он домой и обещал встать на трезвый путь, стать тем, кем всегда должен бы быть для нее, а потом обратно влез в то же старое дерьмо, а теперь уже слишком поздно, чтоб когда-нибудь вернуть Рубена.

Бонни тихо слушала, пока не прозвучало имя Рубена.

И тогда воскликнула:

— Бинго!

— Я что, что-то остроумное сказала?

— По-моему, ты только что призналась, что тебя на самом деле грызет. Но я могу понять. Ты бесишься на Рики. До того бесишься, что готова врезать ему побольнее. Вот и решила пойти в бар да и зашвырнуть куда подальше целый год чистой трезвости. Е-мое, то-то ему урок будет! Всякий раз, девонька, как ты наносишь удар, так сама же себе скулу сворачиваешь.

Арлин вздохнула. Подождала, пока слезы не покажутся, но они не показались. Просто не удосужились навернуться. Арлин вновь задышала и решила, что ей стало гораздо яснее.

— Не-а, этого я не сделаю, Бонни. И ты это знаешь. Если б я на такое собиралась, я б тебе звонить не стала.

— Знаю. Тебе просто нужно было душу излить.

— Мне теперь немного получше.

— Звони опять, когда нужда будет.

— Может, завтра. Вечером думаю заскочить к Шерил и всерьез побеседовать с Рики. Пусть отведает того, что меня бесит.

— Если тебе от этого станет легче — валяй. Тебе ж до чертиков хорошо известно, что ему это никак не поможет.

* * *

Уже выходя из дому, Арлин сообразила, что не зарядила ничем ружье Рики. Она уже немного успокоилась, соображать стала получше, вот и захватила его с собой. Путь пешком оказался более долгим, чем ей помнилось. В душе все протестовало против того, что ей вот приходится на своих двоих шагать, одной на двух работах приходится вкалывать, и от этой мысли она никак не могла отделаться на всем пути.

Шерил в накинутом банном халате открыла дверь и тут же едва не закрыла ее: Арлин заметила этот намек на непроизвольное движение.

— Слишком поздно уже передумывать, — сказала Шерил.

— О, я не передумала. Просто у Рики есть что-то мое, а у меня что-то его. Просто хочу расчет произвести. После чего все у нас будет улажено и кончено.

Знакомый голос слабо донесся из спальни:

— Кто там, лапушка?

— Не беспокойся, — бросила Арлин, протискиваясь мимо Шерил. — Я скажу ему, кто это.

Она вошла в спальню, по пятам преследуемая Шерил, и увидела Рики в постели, простынь прикрывала его по пояс. Ночь выдалась жаркая, а в спальне Шерил было ничуть не прохладнее.

— Арлин, какого черта?!

— А вы, ребят, пораньше укладываетесь? Ладно, я не задержусь и балаболить не стану. Где ключи от гоночной?

— Зачем? С чевой-то ты спрашиваешь? Я терпеть ненавижу, чтоб кто угодно ездил на моей машине, тебе это известно.

— Ладно, теперь это не имеет значения, Рики, потому как машина эта не твоя. Ты ее мне отдаешь.

— Черта с два! Я всю ее своими руками собрал. Она мое детище. Ни фига не выйдет, Арлин. С какого ты дуба свалилась?

Шерил слегка потянула Арлин за плечо, приговаривая:

— Катись отсюда к чертовой матери, не то я полицию вызову.

Арлин открыла ружейный чехол. Сделать это ей удалось быстро, поскольку замок она дома забыла. В конце концов, то был ее замок. Она обернулась, не столько для того, чтобы ружье навести на Шерил, но, само собой, дуло повернулось туда же, куда и Арлин.

— Валяй вызывай, Шерил. Полиция, черти веселые, торопиться не любит, а это много времени не займет.

Она вновь обратилась к Рики, который ухитрился влипнуть в спинку кровати.

— Вот с какого дуба я сорвалась, Рики. Ты сладкими посулами уговорил меня стать гарантом покупки грузовика. Честью клялся, что никак меня не подведешь. Потом ты разбил его, предоставил мне на двух работах вкалывать, чтобы расплатиться за него, себе же приобрел кое-что другое, поистине чудесное. Теперь выбирай одно из двух. Заплати мне все до единого цента, что я потратила на тот грузовик, или отдай мне проклятую гоночную.

Рики спокойным, неспешным движением поднял руки вверх, будто завороженный ее напором. Но, по правде, она себя напористой не ощущала. Просто настроилась добиться ясности.

— Опусти ружье, детка, мы можем договориться.

— По мне, так нам лучше договариваться таким путем. Знаешь, Рики, я, было дело, до того сильно переживала за тебя, все из-за твоих россказней про то, как все бабы в твоей судьбе пытались тебя убить. Как первая твоя жена наставила на тебя заряженный пистолет, а Шерил, накинув на тебя одеяло, била сковородкой, а та, что между ними была, подбиралась к тебе с ножом. Я думала про себя: бедный Рики. Угораздило же его спутаться со всеми этими чумовыми. Только знаешь, теперь я по-настоящему понимаю. Возьми лист бумаги, пиши мне купчую.

Он нашарил в ящике тумбочки блокнотик. Шерил швырнула ему ручку.

Арлин не слышала, чтоб Шерил вызывала полицию, да и не очень-то переживала, если и вызвала. Шла просто славная мирная бизнес-сделка.

— Так я продаю тебе мою гоночную?

— В самую точку, черти веселые.

— Подскажи, за сколько.

— Один доллар и иные ценные проявления заботливости. Даже не пытайся указать неверный номер машины. Я не настолько тупа, чтобы не проверить.

— Какие иные проявления заботливости я получаю?

— Думаю, с моей стороны очень заботливо не пристрелить тебя. Ты так не думаешь?

Рики свесил голову и весь ушел в то, чтобы единым духом закончить писанину, потом отдал листок, боязливо держа его в вытянутой руке, в любой момент готовый отпрянуть назад.

Арлин прочла его каракули.

— Ты забыл подпись поставить.

— А-а, да-а.

Подписал и вернул купчую.

— Где ключи?

Он немного заупрямился, едва ли не надулся, как мальчишка, потом произнес:

— Шерил, лучше отдай ей ключи.

Арлин взяла их на пути к выходу.

— Спасибо. Вот вам ружье Рики. Теперь мы полностью квиты. — Приостановилась: — Ой, погодите. Я забыла. — Достала из кармана доллар и бросила его на пол гостиной.

Передав ружье Шерил, Арлин пошла к своей новой машине. Она ей нравилась. Такая гладенькая. Славная новая покраска, как у гоночных, хотя, может, оранжевый и не идеальный цвет. Прелесть под капотом. Придется, конечно, заменить это старье, глушители на стеклопакетах, так чтобы ни один черт веселый на всем свете не слышал, как она подъезжает.

Расслышала, как у нее за спиной Рики сказал:

— Черт. Я по правде любил эту машину.

Арлин села на место водителя и завела мотор. Он грозно рычал под ней, пока она подгоняла под себя сидение. Не успела она поставить машину на ход, как в окне дома появился Рики с ружьем в руках. Он стоял, расставив ноги, злой, и целился через окно ей в голову.

— Сейчас же выходи, Арлин, я не шучу. Отдай мне купчую, и никто не пострадает.

Арлин приспустила наполовину стекло в окошке:

— Ой, забыла тебе сказать. Я не держу ружье заряженным. И не прихватила с собой патроны. Ведь их я покупала, помнишь?

В красном свете задних габаритных огней она с наслаждением несколько секунд разглядывала его лицо, потом он исчез в ночи, слился с темнотой. Прошлое.

* * *

Она остановилась у магазина автозапчастей на Камино, который был открыт до девяти часов, и купила замок на руль. Потом проехалась немного, просто чтобы ощутить радость вождения гоночной. В ней полно мощи. Она ее вывезет.

Арлин почувствовала, что ей становится получше.

Ехать ей было особо некуда, вот она и направилась к дому Рубена. В спальне горел свет, его машина стояла у крыльца. Она сделала круг вокруг квартала и еще раз проехала мимо.

На третьем круге остановила машину, заглушила мотор и просто сидела какое-то время. Смотрела. Вспоминала время, когда была тут желанной гостьей и могла постучать и войти. Вспоминала, как кошка когда-то терлась у нее под подбородком, поднимая с постели, думала, что к этому времени они могли уже быть женаты и вместе набрать средств на покупку ей новой машины. Он бы помог, она знала: он бы помог. Просто такой он был человек.

Что-то большое и тяжкое сдавило ей грудь. Давило так, что дышать делалось все тяжелее и тяжелее.

Спустя некоторое время она поехала домой. Нацепила замок на рулевое колесо и заперла его на ночь.

С него станет, он и припрется за машиной. Только, если сделает так, она сообщит полиции, что машина украдена. Купчая у нее на руках: все славно и законно. И она расскажет в полиции: «Я потребовала назад мои деньги за грузовик, но ему заплатить было нечем, вот я и сказала, что забрала бы гоночную. Он мне ее и отписал. Никто его не заставлял, знаете ли. Никто к башке его ружья не приставлял». Потом она вспомнила, что в этом штате действуют два ордера на арест Рики, и как-то сильно успокоилась по поводу своих шансов найти утром машину возле своего дома.

Попыталась дозвониться до Рубена, но он к телефону не подходил. Было еще не очень поздно. Как он только узнает, что это она? Арлин легла и попробовала уснуть — ничего не вышло. Все время мысли в голове крутились, в которых повторялось сказанное Рубену вчера вечером по телефону, неважно, слушал он это или нет.

Она встала, снова оделась, проверила машину: та стояла на месте. Снова поехала к дому Рубена и час просидела в машине возле него. Увидев, как в доме погасли огни, поняла: пора двигать, туда ли, сюда ли. Либо в дом, либо домой. Нет смысла зря просиживать тут всю ночь.

Буханье сердца отдавалось у нее в ушах, пока она дошла до его задней двери и постучалась. Свет в спальне снова зажегся. Задняя дверь раскрылась, на пороге стоял Рубен в халате. Вид у него не был сердитым. Большой и внушительный — вот каков он был на вид. И в то же время все же словно бы уязвимый, словно бы не мог он на самом деле дать ей уехать, даже если б ей и позарез надо было ехать домой.

— Я уж думал, ты собралась всю ночь там просидеть, — произнес он.

— Ты знал, что я там?

— Разумеется, знал.

— Откуда ты знал?

— Глушитель твой заставил в окно выглянуть. Точнее, отсутствие глушителя. Откуда у тебя эта машина?

— Это долгая история.

— Ты оставила Тревора одного дома? — Она уловила намек на осуждение, словно бы он осуждал ее за утрату той доли приличий и здравого смысла, которую помог ей обрести.

— Он у приятеля ночует.

— А-а. — Рубен сунул руки в карманы халата, и они стояли молча, уставившись в доски крыльца. — А почему с задней двери? — спросил он через какое-то время.

Только как раз на этот вопрос у нее точного ответа не было. Попроси кто пустить в ход воображение, она бы, может, заговорила про какой-то стыд, но про какой именно, знать не рвалась. Так что она, как могла ловко, повела речь о другом.

— Я люблю тебя, Рубен. — Она дала эху этих слов вволю отзвучать между ними, прежде чем улетучилась их жалящая боль. Арлин надеялась, что он скажет что-нибудь, может, даже и что-то приятное. Но этого она могла бы ждать слишком уж долго. — Думается, это все, что я приехала сказать. Знаю, слова на самом деле не изменят того, что случилось. Только мне нужно, чтоб ты знал это. Этих слов, полагаю, я раньше не говорила. Даже если они и были бы близки к истине. Короче. Мне просто необходимо сказать их сейчас.

Руки его выскользнули из карманов и свесились по бокам, подбородок же слегка приподнялся.

— Как я заметил, у тебя не было нужды произносить их, пока не пришел конец отношениям с ним. — Рука его легла на край двери, внушив ей благое желание высказаться побыстрее, пока он дверь не захлопнул.

— Не потому это, Рубен. Знаю, что похоже на так, но это не так. Знаешь, почему? Это все из-за того раза, когда ты привез Тревора домой. И, когда проезжал мимо дома, притормозил. Едва не остановился. До того я думала, что ты наотрез не станешь говорить со мной. После того поняла, что в тебе одна половина хотела заговорить со мной, а другая — нет. — Арлин зажмурилась, ожидая, что дверь захлопнется, но рука Рубена вновь свесилась у него по боку. — Понимаю, что ты не прощаешь меня, Рубен. Я и не жду от тебя этого. Только какая-то малюсенькая частичка тебя должна же тосковать по мне, верно? Бог свидетель, я по тебе тоскую.

Она потянулась к его свесившейся правой руке, и он позволил ей взять ее. С минуту вглядывался в ее лицо, невзирая на то, что это, по-видимому, причиняло ему боль. Света было мало, и падал он, в основном, у него из-за спины, и у Арлин не было уверенности, что она способна читать по его лицу. Она улыбнулась, надеясь, что он увидит, надеясь, что вот-вот не разревется. Крепко зажав ее руку, Рубен отступил назад и втянул ее за собой в дом.

* * *

Утреннее солнце с силой било в изголовье его постели: как раз так, как ей помнилось. Она открыла глаза и увидела, что он уже проснулся и смотрит на нее. Когда она улыбнулась, он повернулся на другой бок.

— Эй! Ты в порядке?

Он не ответил.

— Поговори со мной, Рубен.

— Наверное, это ошибка.

— Да-а, только это всего лишь твое мнение.

Рубен поднялся и стал одеваться. Шрамы на его теле отчего-то вызывали еще большую жалость: под ярким светом дня и в такой миг, когда он упорно держался от нее подальше. Он, должно быть, понимал это, потому и оделся быстро.

— Прекрасно, — сказал он. — Ты подловила меня среди ночи. Я тебя впустил. Дальше понеслось само собой. Теперь, полагаю, ты считаешь, что все случившееся унесло, как воду под мостом. Так вот, не унесло.

Рубен присел на краешек кровати, отвернувшись, словно то было единственное, что он помнил, как делается. Арлин придвинулась на его половину постели, села. Прильнула всем телом к его спине, стараясь удержать. Чувствовала, как напрягается и сопротивляется его тело.

— Не надо, ладно? Просто поезжай сейчас домой, Арлин.

По голосу она поняла, что он плачет, и это поразило ее. Никогда прежде не было с ним такого, насколько ей было известно. Такую слабость она допускала только для себя. И она понимала, как не нужен ему в такой миг никакой свидетель. Вот и сделала так, как ее попросили.

 

Глава двадцать шестая.

Крис

Пока Салли не позвонила, он разумом и не осознавал, как сильно по ней соскучился. Не позволял себе осознавать. Дал чувствам зависнуть, вроде маленьких летучих мышек, на краешке своей работы за день, вроде теней вокруг себя: он умел держать все на должном расстоянии.

Но потом она позвонила, и вот вам: все те же чувства, — да он и знал, что где-то в нем, глубоко, они все время таились.

Она спросила, как у него дела, и он ответил, что превосходно, и то была ложь.

Она спросила, как продвигается расследование, и он ответил, что оно не продвигается, ушло, в тупик зашло, и след его простыл, и то была правда.

Потом в течение нескольких болезненных секунд никто не говорил ничего, и он предложил ей пойти с ним поужинать. Она ответила, что на этой неделе каждый вечер ужинала вне дома, но, если он приедет к ней в новую квартиру, то она что-нибудь состряпает.

Он сказал, что любит ее, что было правдой, но она отчего-то слегка замялась и ясно дала понять, что по-прежнему будет следовать принципу держать свое мнение при себе.

* * *

Как раз после ужина и зазвонил телефон. Он сидел бок о бок с ней на диване, думая, до чего же он знаком, этот ее запах. Может, что-то от духов, что-то просто от ее кожи или, может быть, ее кожа пахла, как духи. Тут ему не угадать. Еще он думал, что в самый раз бы выпить, но вслух этого не высказывал.

Тут зазвонил телефон, и Крис молил, чтобы звонили не ему.

Салли сняла трубку, и лицо у нее потемнело. Она прикрыла микрофон ладонью:

— Ты дал номер моего телефона?

Крис отрицательно помотал головой:

— Служба переадресации.

Чего бы ни были они близки достичь, все мигом исчезло с его горизонта. Он понял это. Оно с треском сломалось в воздухе между ними, и он почувствовал это.

— Какая-то молодая особа, тебя.

— Это не то, о чем ты думаешь.

Салли вручила ему трубку и вышла из комнаты. Он некоторое время сидел, тяжко дыша, с трубкой в руке. Ему было слышно, как Салли, пройдя на кухню, забренчала тарелками в раковине, чуть-чуть резче и громче, чем следовало бы. Всегда у него кончалось тем, что он становился с ней самим собой, истинная его жизнь делалась слишком явной, а потом все рушилось.

— Алло?

— Крис Чандлер?

— Да-а. Кто это? — Он старался сдержать раздражение, но, возможно, не получилось.

— Терри, из продовольственного. Помните, из Атаскадеро? Я звоню вам совсем не вовремя?

— Э-э, нет, все отлично, Терри. Что стряслось?

— Ну, вы ж сказали позвонить вам, если я что вспомню. Только это, наверное, пустяк. Возможно, ничего не значит. Но я и вправду кое-что вспомнила. В тот последний раз, когда ее видела. Помнится, она была в таком хорошем настроении. Помню, сказала ей, что ее садик выглядит поистине прелестно. И у нее аж все лицо засветилось. И она сказала: «О, разве он не чудесен?» — или что-то в этом духе. И еще сказала: «Все это соседский мальчик сделал». Она назвала мне его имя, только сейчас я его забыла.

Крис молчаливо выждал время, надеясь на что-то еще. Ее садик был важен для нее. Это ему было уже известно.

— Ну, я ж говорила, что это, наверное, пустяк.

— Нет, я рад, что вы позвонили, Терри. Правда. Если еще что-то вспомните…

— Вроде, это все, думается. Пока. Просто то, что она вся счастьем светилась из-за своего садика.

— Рад, что вы позвонили, Терри. Правда, рад.

— Ну, не стану себе счет за разговор накручивать. Пока.

Крис повесил трубку, медленно щурясь, и увидел стоявшую в кухонной двери Салли.

— О, Боже, Салли, это не то, что ты думаешь. Я ни с кем не встречаюсь. Просто позвонила одна их тех, у кого я брал интервью для этой истории.

Салли не вышла из дверного проема. Он подумал: верила ли она ему, верила ли, верила ли хоть когда-нибудь. И, если честно, следовало ли ей верить.

— Стараюсь решить, лучше это или хуже, — сказала.

Но потом улыбнулась, вернулась и подсела поближе. Он поднял телефонную трубку и убрал ее с рычага.

* * *

Осенило как раз тогда, когда он в постель укладывался. Только тогда до него и стало доходить. Рубашку долой, брюки расстегнул, следовал как привязанный за ее нагим телом. Не пытаясь думать ни о чем другом, не сознавая, что возможно нечто иное, о чем думать можно.

Откуда-то из подсознания вылезло, озвученное неприветливым голосом Ричарда Гринберга, или Грина, или дьявол его разберет, как его фамилия. Три фразы эхом прозвучали, когда в них меньше всего нужда была.

«Уверяла, что не платила ему, что он бесплатно работал. Ну да, верно. Мальчишки обожают это делать».

Он вновь отпихнул от себя эти слова. Салли потянула его вниз, ее губы двинулись по его шее. Ее руки обшаривали его голую спину. Такое знакомое, то, по чему он до боли истосковался.

— В чем дело? — спросила она.

— Ни в чем. Все путем. Ты что?

— Похоже, ты где-то далеко.

— Нет. Я точно здесь. Боже, я так по тебе соскучился.

Он целовал ее. Ричард был прав. Она заплатила мальчишке за садик. Должна была. Что к данной ситуации не имеет никакого отношения. Без пользы. Итак, она радовалась просто тому, что ее садик стал ухожен. Это не значит ничего. Нога его скользит меж ее ног. И как он жил без этого так долго? Утверждала, что не платила ему, он бесплатно работал. Большое одолжение для мальчишки. Для кого угодно. Это какой же мальчишка сделает такое бесплатно?

— Крис, тебя здесь нет.

— О-о. Разве?

Он перекатился на спину — и понял. Что-то мистическое в этом откровении, ведь он же просил миссис Гринберг знак подать. Дайте мне силу увидеть что-нибудь. И все то время оно было у него прямо перед глазами. Каким мальчишкой надо быть, чтобы сделать такое бесплатно? Как раз таким мальчишкой, кто продолжает делать это без денег много времени спустя после того, как хозяйка умерла.

У него перед глазами было предыдущее звено, а он унесся.

Незачем было спрашивать мальчишку, знает ли он про ее завещание. Что за глупый способ подступиться к делу! С чего бы это мальчику знать про ее завещание? Зачем ему это? Никто не знает, как кто-то собирается «заплатить другому». Ему надо было бы спросить разносчика газет, знает ли он что-нибудь про Движение.

— Разносчик газет, — выговорил Крис вслух.

Салли встала и стала одеваться.

— Крис, катись домой сейчас же.

— Мне жаль.

— Значит, нас двое.

* * *

Он сидел на крыльце домика миссис Гринберг. Погода не менялась, а если и менялась, то, чествуя его, снова вернулась к жаре. Соседка через дорогу то и дело поглядывала в кухонное окно, словно бы благое дело делала, не упуская его из виду. «Только представить, каким же безумцем она меня сочла бы, — подумал Крис, — когда б узнала, что я за три тысячи миль сюда прилетел посидеть тут. Дважды».

Подошел — пешком — разносчик газет, обходивший маршрут на своих двоих с матерчатой сумкой через плечо. Рыжий парнишка с веснушками.

Он кинул газету к соседнему дому.

— Эй, парень!

Паренек замер, видимо, струхнул. Не отозвался.

— Я не кусаюсь.

— Мне не велено разговаривать с незнакомыми.

— Я хочу лишь узнать, что стряслось с другим парнем.

— Каким другим парнем?

— Разносчиком газет, который был здесь в прошлом месяце.

— Он приз получил.

— Какой приз?

— «Лучший разносчик газет года».

— Так, и где же он?

— Ему премию дали, недельный отпуск с оплатой.

«От, лажа». Крис вспомнил про почти опустошенную кредитку «Мастеркард» в кармане своей рубашки. Она его еще неделю здесь не продержит. Рыжий паренек старательно спешил унести ноги.

— Как его зовут, ты знаешь?

— Тревор.

— Тревор, а дальше?

— Я забыл. — Поравнявшись с дорожкой к дому миссис Гринберг, паренек пустился бегом и скрылся вниз по улице.

Крис зашагал в противоположном направлении. Проходя мимо соседского газона, подхватил брошенную на него газету. «Атаскадеро ньюс-пресс». Он запомнил номер дома редакции на главном потоке движения, Эль-Камино-Реал.

Когда открыл дверцу арендованной машины, его шибануло волной жара.

Когда он отыскал редакцию, та оказалась закрытой: рабочий день закончился.

* * *

Спал он беспокойно и урывками, а когда проснулся после восьми утра, жара уже поджидала его, наяриваясь для ниспослания ему кары. Крис чувствовал, как она набирается сил. Он не помнил, когда ел в последний раз. Позавтракав в «Денниз», вновь отыскал редакцию газеты. Наплел там про вручение какой-то национальной премии предприимчивой молодежи. Коллеги снабдили его именем и адресом — без вопросов. Он дважды заплутал, разыскивая дом, пришлось наконец остановиться, чтобы заправиться бензином и купить карту.

Шел уже десятый час, когда он постучал в дверь. Еще не замер звук его стука, как до Криса, уже вполне проснувшегося, дошло: мальчишки-то дома нет.

Мальчишки по будням ходят в школу.

Из двери вылетела невысокая темноволосая красотка.

— Я опаздываю на работу уже на двадцать минут. Что бы вы, черти веселые, ни продавали — я этого не покупаю.

Она проскочила мимо и встала возле хранившей память 1960-х оранжевой гоночной машины, роясь в сумочке. «Ключи ищет», — предположил Крис. Гоночная стояла за грузовиком поздней модели, разобранным и покалеченным так, будто он под метеорный ливень попал.

— Черт, — произнесла женщина, — ключи дома оставила.

— Что с грузовиком-то стряслось? Выглядит так, будто его кто металлической дубиной огладил.

Женщина повернула дверную ручку, потом навалилась на нее, словно удивляясь, что та не открывается.

— Черт! Сама себя заперла. — Она повернулась к незнакомцу, словно бы в первый раз его увидела. — Вы, черт побери, кто такой и почему не проваливаете восвояси?

— Меня зовут Крис Чандлер. Я журналист. Ищу Тревора Маккинни.

— Он в школе. А где, черти веселые, ему, по-вашему, быть? А я на работу опаздываю, заперла сама себя и настроение мое не станет лучше оттого, что я стою тут да ля-ля с вами развожу.

— Окно какое-нибудь оставили открытым?

— Только вот то, вверху.

— Пойдемте. Я вас подсажу.

Крис сплел пальцы обеих рук на манер стремени и расположился под окном, как он предположил, ванной комнаты. Арлин, поставившая ногу в это стремя, оказалась поразительно легкой. Она дотянулась до окна, ухватилась снизу пальцами за сетку от насекомых и сильно рванула, перекосив раму. Сетка полетела через подъездную дорожку, смявшись, как предположил Крис, навсегда — не починишь. Приземлилась она рядом с грузовиком и в сравнении с ним выглядела лишь немногим более пригодной.

Арлин втащила в окно верхнюю часть тела, и Крис подсадил ее повыше. Она скрылась.

Вскоре сломя голову вылетела из двери.

— Так где находится школа Тревора?

— Я на работу опаздываю.

— Опоздали бы намного больше, если бы я здесь не оказался.

— Я бы сама себя не заперла, если б вы меня не отвлекли в последний момент.

— Еще раз, где та школа?

— За каким чертом вам мой сын понадобился?

— Просто надо задать ему пару вопросов. Насчет миссис Гринберг.

— Я не знаю никакой миссис Гринберг.

— Он знает.

— Вы, может, похититель детей или извращенец. Мне надо идти.

Она уселась в низкое сидение, немного повозилась с замком на руле, запустила двигатель и дала газу. Старые глушители не в силах были сдержать рева. Арлин уехала, даже не махнув рукой на прощание, едва не задев машиной его, стоявшего на дорожке, по ногам.

Как выяснилось, в городе была всего одна школа для младших классов.

* * *

Крис задержался в канцелярии, где ему выдали гостевой пропуск и подсказали, как найти аудиторию 203, где у Тревора Маккинни по расписанию значился урок обществоведения.

Когда он вошел в класс, там находился один лишь учитель. Крис уставился на лицо учителя, потом отвел взгляд. Он чувствовал, что надо было бы получше всмотреться, но не решился.

— Крис Чандлер, — произнес он, шагнув вперед, чтобы пожать учителю руку, неловко уставясь на его галстук. — Я ищу Тревора Маккинни. Мне сказали, что у него здесь следующий урок. — Журналист махнул гостевым пропуском.

— Да. Присаживайтесь, мистер Чандлер.

Учителя, похоже, разбирало любопытство, но вопросов он не задавал.

У Криса не было желания усаживаться за маленькую парту, но, как бы вспоминая прошлое, он вынужден был сделать, как было велено. Классная комната показалась ему маленькой. Он пытался сообразить, были в его школе классы больше или это просто время изменило масштаб.

Он вновь взглянул на лицо учителя, и тот сразу поднял голову, словно бы догадался. Крис перевел взгляд на классную доску, будто как раз на нее и собирался посмотреть. Доска была чистой, с нее недавно все стерли, кроме предложения, выписанного аккуратными печатными буквами:

ПОДУМАЙТЕ ОБ ИДЕЕ, КАК ИЗМЕНИТЬ МИР, И ОСУЩЕСТВИТЕ ЕЕ.

— Это задание?

— Да.

— Интересное задание.

— Может статься.

— Кто-нибудь из учеников уже изменил мир?

— Пока нет. У некоторых появились хорошие идеи. У Тревора — особенно хорошая.

Вошли три ученика и с шумом бросили книги на парты. Крис сразу узнал разносчика почты. Мальчик ответил на его взгляд.

— Помнишь меня? — спросил Крис.

— Думается, да.

— У домика миссис Гринберг.

— А-а, ну да.

Тревор прошел дальше и остановился у своей парты.

— По-моему, я задал тебе не тот вопрос, — сказал Крис. — А теперь вот о чем собираюсь спросить: кто-нибудь оказал тебе большую услугу, отчего ты стал бесплатно ухаживать за садиком миссис Гринберг?

— Нет. Никто мне большой услуги не оказывал.

— Ты знаешь про Движение?

Лицо мальчика ничего не выражало.

— Про что?

У Криса возникло ощущение, будто внутри у него что-то оборвалось. Очередной дорогостоящий поход в никуда. Очередной тупик. Впрочем, какая от него могла быть польза? Ну, малый мог бы дать ему предыдущее звено. Потом все это опять разваливается. Его подружка была права. Это все у него одержимость: без чувства, без смысла, — а такое в большинстве случаев не приводит ни к чему.

Он встал, собираясь уходить.

— Ну, пока, — произнес Тревор.

Крис тяжело переступил с ноги на ногу, раз, другой.

— Ваш учитель рассказал мне, что у тебя была интересная идея для того задания. — Он указал на доску. Класс уже наполнялся детьми, у журналиста появилось ощущение, будто его теснят со всех сторон.

— Ну да, я придумал эту штуку под названием «заплати другому». Это еще в прошлом году было. Я получил высший балл. Только знаете, что? Она была полностью провальная.

У Криса защипало за ушами, его будто жаром обдало, голова слегка закружилась.

Он улыбнулся. И сказал:

— Возможно, вышло все не так уж плохо, как тебе думается.

Из дневника Тревора

Совсем нет слов, чтоб выразить, как это круто.

Первей всего, все твердят моей маме, какая она здоровская мама. И все твердят, какой Рубен здоровский учитель.

А потом говорят, какой я здоровский ребенок, а я отвечаю: «Не-а. Не очень-то это так».

Любой, говорю я, мог бы до такого додуматься. Это ж так просто. Иногда думаю: «И как оно сработало?» Просто диву даешься. А в другой раз думаю: «А как оно могло бы не сработать?» Это так просто.

Если по правде, может, получилось все из-за свойства людей хранить веру в людей. Спорить могу, именно до этого свойства никто до сих пор и не добирался.

А знаете, что? Если кому охота убеждать меня, какой я великолепный и особый, пусть говорят.

От этого маме с Рубеном радостней становится.

 

Глава двадцать седьмая.

Арлин

— Мам, ты это записываешь?

Арлин не только записывала, но и счет вела, сколько раз он спросил.

— Да, Тревор, как я тебе уже шесть раз говорила. — Только в словах ее не было ни сердитости, ни подлинного раздражения. Она понимала.

— Мам, думаю, нам еще чипсов надо.

Арлин вздохнула. В обычное время, она велела бы ему подняться и самому принести еще чипсов, руки-то не отсохли. Но тут была бабушка сына, из самого Редланса прикатившая, чтобы разделить великую радость. А еще Джо с Лореттой, и Бонни, и сестра Рики, Эвелин, тетка Тревора. Мог бы и Рубен приехать, хоть пока и не появился. И то был ни с чем не сравнимый, особенный миг для мальчика, одного его, Тревора, миг, так что Арлин не могла не понимать, как не хочется ему хоть минутку пропустить из этой передачи. Пусть она и записывается на пленку. Пусть Крис и обещал ему студийную запись этого сюжета программы. Пусть этот самый сюжет еще и не начался, а все в бесконечно нервном предвкушении пялились на экран, где велся рассказ о реформе социального обеспечения, который в любой другой вечер заставил бы их зевать до слез.

Она принесла из кухни новый пакет чипсов, и передача прервалась на рекламу. Арлин отмахнула в сторону рядами свесившиеся нитки воздушных шариков, мешавшие ей пробраться среди тел к видеомагнитофону.

— Не выключай! — заорал Тревор так, что все вздрогнули.

— Ты хочешь рекламу смотреть?

— Может, ведущие еще появятся и скажут что-нибудь про следующую историю.

— Ладно, прекрасно. Я к нему не прикасаюсь. — Арлин деланно взметнула руки вверх: сдаюсь!

Она пошла обратно на кухню за пивом для своей мамули и за шипучкой для Лоретты. Отдернула занавески на кухонном окне, пристально вглядываясь в пустую улицу, словно могла бы увидеть, как он подъезжает. Подумала: может, он слегка запаздывает. Пусть даже в жизни своей, насколько было известно Арлин, он никуда не опаздывал.

Тут она услышала, как из гостиной донесся голос ведущего, заговорившего про Сидни Г. и историю, переданную раньше. Про то, как вышли на белый свет еще кое-какие сведения. Про то, как, по мнению тележурналистов, рады будут зрители увидеть истинного автора идеи, породившей эту волну доброты, грозившую захлестнуть всю страну негаданным доброжелательством.

А потом прозвучало имя Тревора. У Арлин в животе что-то екнуло. Имя Тревора по национальному телевидению! «Моего сына», — подумала она, и что-то уж чересчур сильна была дрожь в коленках, когда она двинулась обратно в гостиную. Секунду-другую прикидывала, справедливо ли оно, по правде, называть его своим сыном, хоть и был он им, потому как показалось, будто она себе приписывает нежданную его славу. По правде, она ничуточки не ощущала себя причастной к этому. По всей справедливости, любому ее сыну предстояло стать ребенком, каких полным-полно и каким, по ее мнению, почти во всем и был Тревор. Как раз поэтому все происходящее и становилось таким невероятным и поразительным.

— Мам, иди быстрей сюда! Показывают!

Арлин, не чувствуя коленей, зашла в гостиную. На маленьком экране Тревор катил на своем велосипеде по улице миссис Гринберг, разбрасывая газеты по газонам. Тревор. Ее мальчик. Тот самый, кто сидит и в судорожном молчании смотрит телевизор на диване. Арлин попыталась припомнить, знакома ли она хоть с кем-то, кого по телевизору показывали, но никто не приходил на ум.

Старый велик такой обшарпанный на вид. Надо было купить ему новый. Почему до сих пор не купила? Бог мой, что люди-то подумают!

Арлин запрокинула обе руки на спинку дивана, и мамуля подалась назад, чтобы своей ладонью накрыть ее руку. Пожала слегка и на месте оставила. В этом было столько необычного, что Арлин едва о передаче не забыла. Только передача все равно на пленке останется, и еще, наверное, предстоит посмотреть ее раза четыре, если не пять, пока все отложится в душе и уляжется в голове. Рука мамули на ее руке. Хоть раз за всю проклятущую свою жизнь Арлин, должно быть, сделала что-то стоящее.

Теперь Тревор стоял во дворике у дома миссис Гринберг, показывал, где он держит корм для кошек, который покупает на собственные деньги, потому как знает: миссис Гринберг не хотела бы, чтоб все ее приблудные кошки остались без еды в ее отсутствие. А вот и косилка, с помощью которой он содержит в идеальном порядке ее газон, хотя, если по правде, он теперь уже и не ее. А вот и пластиковая канистра, которую он привязывает к рулю велосипеда, когда у косилки кончается горючее. А ведь почти обо всем этом она и не знала. Она только теперь постигала — вместе с большей частью страны, — чем занимался ее сын, когда его не было дома. У него целая жизнь была, и раньше ей не было в диковинку, во всяком случае, настолько явно, что у него есть в жизни нечто свое собственное, не связанное с нею.

Теперь показывают класс. У нее все внутри сжалось при виде Рубена, стоящего у классной доски. У того самого предложения. Того, с которого все и началось.

Арлин перегнулась и слегка ткнула Тревора в плечо:

— Он обещал приехать?

— А-а?

— Рубен.

— Сказал, что постарается.

Арлин вдруг ощутила позыв проехаться к его дому, посмотреть, не сидит ли он там, не смотрит ли в постели телевизор один, избегая ее компании. Но вроде бы как-то не годится уклоняться от празднества. И уж точно не в такой значимый для Тревора вечер. Еще несколько минут, и, когда сюжет закончится, ей надо быть тут, чтобы открыть охлажденное шампанское для взрослых. И шипучку из яблочного сока для Тревора. Только (если он попросит), может, и стоит позволить ему всего лишь пару глоточков шампанского. В честь такого значимого для него вечера.

Может, Рубен успеет приехать к празднеству после телепередачи.

Увы, Рубен не приехал. И Арлин не пила шампанское.

Она принесла еще напитки и дожидалась подходящего времени, когда останется с Тревором наедине, чтобы сказать, как чертовски она им горда. Но компания не расходилась, и запись передачи прокрутили еще три раза, причем Тревор сам включал быструю перемотку, когда начиналась реклама. За всем этим возбуждением (и после полстакана шампанского) Тревор уснул задолго до того, как настало по-настоящему подходящее время.

* * *

Арлин проснулась от тошноты. Не было бы особой беды, если б в доме не было мамули.

Мамуля спала на раскладном диване в гостиной, однако, едва стало слышно, как Арлин перебегает в ванную, как она тут же вышла из укрытия. Ох, уж этот ее радар! Когда Арлин возвращалась обратно через спальню с лицом, с которого вся кровь отлила, там, на кровати Арлин, уже сидела мамуля. Видение в полиэфирном одеянии. И все же Арлин забралась обратно в постель. До того плохо она себя чувствовала.

— Напилась?

— Мамуля, я не пью уже больше года. Тебе это известно.

— Большой праздник вчера вечером. Все это волнение.

— Ты ж сама там была. Сама видела, как я пила яблочный сок.

— Не знаю, чем ты занималась, когда мы спать улеглись.

— Бог мой, мамуля. Ты мне дашь продохнуть когда-нибудь?

— Ладно, ладно, уж и спросить нельзя.

Долгая, звенящая тишина.

«Не попросить ли мамулю, — раздумывала Арлин, — позвонить на работу сообщить, что я заболела? Нет, я уже не девочка. Сама должна это сделать».

— Желудочный грипп?

— Откуда мне, черти веселые, знать, мамуля? Просто проснулась — тошнит.

— Часто случается?

— Сегодня в первый раз почувствовала.

— Просто подумала, может, забеременела?

— И в мыслях не держи!

— Уж и спросить нельзя.

— Мамуля, сделай одолжение. Пойди приготовь Тревору завтрак. Я должна позвонить на работу отпроситься. Мне нужно немного отдохнуть дома.

Когда мать вышла, Арлин облегченно сделала долгий выдох. Если бы мамуля сама не вызвалась сегодня поехать обратно в Редландс, Арлин, возможно, попросила бы ее об этом.

Оставшись одна, она стала засыпать, но дурнота опять пробудила ее. Только она успела забраться в постель, как Тревор пришел поцеловать ее на прощанье. Бабушка изъявила готовность отвезти его в школу на машине.

— Ты теперь слишком большая знаменитость, чтобы ездить на велике?

— Фу, мам. Просто она этого хочет.

— Мы тебе новый велосипед купим — в самом деле, скоро.

Сын присел на краешек кровати, и Арлин пальцами прошлась по его волосам, зачесывая их вбок.

— Тот, что у меня, вполне годится.

— Не-а, ты заслуживаешь лучшего. Просто пошли мне воздушный поцелуй, ладно? Не хочу, чтоб ты заболел.

— Мам, я тебя люблю.

— Я вправду горжусь тобой, Тревор. До того горжусь, что разорваться готова. Помнишь присказку про то, что каждому дается пятнадцать минут славы? Как раз столько времени тебе и дали вчера на передаче, так?

— В школе сегодня настоящая потеха будет. Спорить могу, Мэри Энн Телмин даже не заговорит со мной. — На лице сына заиграла довольная улыбка. — Мам? — произнес он, уже выходя из спальни. — Мне вполне нравится мой велик. Правда-правда. — После чего послал ей воздушный поцелуй.

* * *

Попозже утром она проснулась, чувствуя себя лучше. Так что позвонила на работу и сказала, что днем приедет. Только-то всего времени и могла она пропустить на работе.

Но на следующее утро опять почувствовала себя плохо, только все равно потащилась на работу. Легкий вирус подхватила, решила она, хотя хозяин сказал, что это, может, стресс.

Арлин вообразить была не в силах, что могло бы вызвать у нее стресс, если все в жизни так поразительно хорошо. Все утро она провела, наполовину работая, наполовину терзаясь, стоит ли позвонить Рубену и узнать, успел ли он передачу посмотреть. Как бы мог он ее пропустить? Или, коли на то пошло, как он смог не посмотреть ее вместе с ними?

Когда она вернулась с работы домой, мамуля, наконец-то, уехала. Но оставила у телефона записку, написанную ее прискорбно идеальным почерком.

Звонил тот малый, журналист. Очень ему нужно поговорить с тобой. Намерен прилететь, чтобы увидеться с тобой лично. Что-то там с Тревором связано и какой-то почтой, и еще чем-то, чего я не совсем поняла, только то, что это каким-то боком касается Белого дома. Позвони ему оплаченным звонком, если хочешь. Как только сможешь, так сразу и позвони. Может быть, тебе стоит к врачу сходить? Как бы не язва у тебя. Может быть, она тебе по наследству досталась от твоего папеньки.

Привет. Мамуля.

Арлин сделала глубокий вдох и сняла трубку телефона. Слава Богу, сегодня пятница, так что она может себе позволить еще два дня просыпаться утром, чувствуя себя чертовски плохо, и это не отразится на ее зарплате. Она не считала справедливым звонить Крису так, чтобы он оплачивал ее звонок. От этого она почувствовала бы себя бедной, вроде нищенки. В трубке пять раз прозвенело, потом включился автоответчик.

«Говорит Крис Чандлер, — сообщил он. — Если это Арлин Маккинни, то я на пути в аэропорт, чтобы успеть на полуночный рейс в Калифорнию. Прошу простить, что застаю вас врасплох, но нам и в самом деле необходимо поговорить лицом к лицу. Творится что-то несуразное. Я обещал вам никому не давать вашего адреса и номера телефона, но теперь у меня на руках все эти важные для вас сообщения. От меня требуют, чтобы я немедленно приступил к интервью на месте для передачи „Гражданин месяца“. Вы даже представить себе не можете, сколько организационно-временных затрат с этим связано. Наша история, возможно, ненадолго останется „горячей“. Утром увидимся. Если это кто-то еще, то оставьте, пожалуйста, сообщение». Би-и-п.

Арлин бросила взгляд на часы и стала соображать, сможет ли она переварить хоть какую еду. И задумалась, как долго суждено продлиться пятнадцати минутам славы Тревора.

* * *

В дверь постучали, когда еще восьми утра не было. Арлин лежала, не двигаясь, и прислушивалась к шагам Тревора, бросившегося открывать дверь. Она перекинула ноги через край кровати, мечтая, что на этот раз ее не стошнит. Мечты оказались чересчур оптимистичными.

К тому времени, когда она смогла одеться и выйти в гостиную, Тревор едва не зарылся в гору почтовых конвертов, вскрывая их, как ребенок, срывающий обертки с рождественских подарков.

Крис встал, когда она вошла в комнату, но она взмахнула рукой: да сидите, сидите.

— Вид у вас неважнецкий, — заметил он.

— Да нет, я в порядке. Всего лишь стресс.

— Мам, смотри. Я получил четыреста девятнадцать писем. И это всего за первые два дня. И это еще не все. Крис говорит, что телеканал хочет записать интервью со мной для «Гражданина месяца». Знаешь эту штуку, какую устраивают в шестичасовых новостях? Так вот, в следующем месяце это буду я. Я стану Гражданином месяца! Круто, правда? Крис тебе про это расскажет. И это еще не самое потрясное. Мне надо будет поехать в Белый дом! Президент меня пригласил. Встретиться с ним. Меня!

Тревор умолк, задохнувшись. Арлин хотелось встряхнуть себя хорошенько, чтобы совсем проснуться. Наверное, что-то из услышанного происходит на самом деле, а другое, менее вероятное, нет.

— Белый дом?

— Да-а! Круто, скажи?

— Тот самый Белый дом?

— Ага. Президент хочет встретиться со мной. И Крис говорит, что это появится во всех выпусках новостей и во всех газетах. Мы с президентом пожимаем руки друг другу!

Арлин перевела взгляд с задохнувшегося Тревора на Криса.

— Его одного? — спросила она, но Крис не успел и рта открыть в ответ, Тревор не дал ему ни словечка вставить.

— Нет, мам, ты тоже должна поехать — на том основании, что ты моя мать. Рубена тоже пригласили, потому как он мой учитель, который задал нам задание, с которого все и началось. Все расходы оплачивают. Мы будем жить в в гостинице «Герб Вашингтона». Крис говорит, что у них там швейцар есть. Еще он говорит, что кто-то из Белого дома приедет за нами в аэропорт на большой машине и провезет нас показать весь город. Ну, разве это не круто?!

— Ты, я и Рубен?

— Ага, разве это просто не круче крутого?

Уголком глаза Арлин видела, как застенчиво улыбался Крис. Поездка в Вашингтон с Рубеном. Кому она не смогла даже позвонить, чтобы спросить, видел ли он себя по телевизору. Вновь поднялась легкая волна тошноты, и Арлин подумала, не стоит ли ей держаться поближе к туалету.

— Это весьма круто, точно, Тревор. — Арлин старалась говорить искренне. Потому как это вправду было круто, невероятно круто, до того, что все еще никак в голове не укладывалось. Но с Рубеном…

— Помнишь, ты сказала, что всем нам суждены пятнадцать минут славы. Крис говорит, что у меня ее будет вроде как часы и часы. Елки, примусь-ка я лучше отвечать на почту.

Арлин, извинившись, направилась в туалет, молча отметив про себя, что даже самые крутые вести способны вызвать доводящий до тошноты стресс.

Из дневника Тревора

Ну вот, на какое-то время это будет последняя запись в дневнике. Потому как я оставляю его дома. Елки, мне надо будет встретиться с президентом. Времени писать в глупом дневнике не будет.

Зато слушай. Когда я вернусь. Только держись.

Рубен говорит, у меня будет вся оставшаяся жизнь, чтобы написать про то, что скоро случится со мной.

Я только надеюсь, что этого времени хватит.

 

Глава двадцать восьмая.

Рубен

Они доехали на поезде до Санта-Барбары, потом на челночном автобусе до Лос-Анджелесского международного аэропорта, и то был единственный отрезок пути, за проезд по которому они заплатили из своего кармана.

В поезде Тревор захотел сесть у окна, и казалось справедливым, что рядом с ним села Арлин. Для Рубена все кончилось тем, что ему досталось место в одиночестве за их спинами. Читать во время движения он не мог: его от этого мутило, — вот и сидел тихо, разглядывая их затылки.

До него доносилось нескончаемое причитание топающей ноги Тревора. Парень перевозбужден. Как, по мнению Рубена, ему и положено: в Белый дом едет!

Не мог он и не заметить, что Арлин, сама по себе, воспринималась какой-то чужой или, во всяком случае, отстраненной, зато Арлин с Тревором вместе по-прежнему виделись ему семьей. Странное ощущение, не дававшее ему продыху от неловкости.

В аэропорту Тревор заговорил с ним. И говорил, и говорил. Бесконечая вереница дух захватывающих предположений. Как президент себя поведет, какие достопримечательности им покажут. Придется ли на входе проходить через рамку с металлоискателем или им какой пропуск выдадут?

Несколько раз (и всегда по-разному) он спрашивал, как Рубен отнесся к его интервью для «Гражданина месяца», все ли ладно прошло? Потом Тревор выставил напоказ свои познания в истории Белого дома.

— Ты знал, что там пожар был?

— Думаю, слышал про такое, возможно.

— Поэтому-то его и покрасили белым.

Рубен полагал, что Арлин их не слушает, но тут она не удержалась от замечания:

— Выдумываешь ты все.

— Нет, это правда. В войну 1812 года. Еще в 1929 году. Я думаю, его в тот первый раз покрасили. А ничего, если его Биллом стану звать?

— Кого? — рассеянно спросила Арлин.

— Президента.

— О, Боже, нет! О, Бог мой, Тревор, даже не смей. Даже не думай об этом. Зови его мистер Клинтон, или президент Клинтон, или мистер президент, или просто «сэр».

— А что, если я Челси встречу?

— Переходи через этот мост, когда до него доберешься.

— Надеюсь, мне удастся с Челси встретиться. Она знатная деваха.

В самолете Тревор вновь устроился у иллюминатора, Арлин села с ним рядом, а Рубену досталось место у прохода, рядом с ней. Казалось, неловко было не разговаривать, но он молчал.

Тревор смотрел в окошко, а Рубен ощупывал пальцами маленькую коробочку у себя в кармане, в который раз стараясь понять, зачем он ее взял. А еще он думал: если бы она знала про коробочку, поняла бы, что в его молчании нет холода (или не должно бы быть), что оно скорее окоп, который он вырыл для себя, чтобы укрыться? Окоп, который, похоже, глубже делался с каждым его движением. Может быть, придет минута в этом путешествии, когда он ей расскажет, чтоб узнала она, пусть уже и вещи собирая, что он тосковал по ней и мысли у него были добрые.

Только такой кус не по зубам мужчине, похоже, не способному даже поговорить о погоде или о пути их следования.

Полет протекал плавно, так что Рубен уткнулся в свою книгу.

* * *

В аэропорту очень молодой человек со свежим цветом лица, в костюме и при галстуке держал плакатик с надписью: «Группа Маккинни». Этот человек, которого звали Фрэнк, погрузил их вещи в багажник черного американской сборки лимузина и спросил, не желают ли гости заехать в гостиницу в себя прийти и освежиться. Арлин сочла это дельным предложением, но Тревор до того упал духом, что его спросили, что бы ему хотелось сделать прежде всего.

— Увидеть всякое.

— Что ж, на сегодня это моя работа, — сказал Фрэнк. — Повозить вас троих повсюду, доставить в целости и сохранности обратно в гостиницу. После этого я вернусь, чтобы забрать вас завтра ровно в девять часов утра. Мы немного осмотрим Белый дом до времени, назначенного для вашей встречи с президентом.

— Что мы посмотрим в первую очередь? — спросил Тревор. Его с Фрэнком, похоже, связали мгновенные узы, оставившие Рубена с Арлин в сторонке. Так оно и должно быть, чувствовал Рубен, потому что это был день Тревора.

— Что вам всем хочется увидеть?

— Монумент Вашингтону, Библиотеку Конгресса, памятник Джефферсону, памятник Линкольну, Смитсоновский…

— Сегодня мы, возможно, всего не объедем, — сказал Фрэнк. — Но ведь еще будет и завтрашний день. С чего начнем?

— С Вьетнамского мемориала.

Рубен неожиданно вздрогнул, услышав это название.

* * *

Когда шли по Моллу, на подходе к Вьетнамскому мемориалу, Фрэнк, поотстав, обратился к Рубену по имени:

— Вы, как я понимаю, ветеран.

— Так и есть.

— Не стану занимать вас обычной экскурсионной тарабарщиной. Как я заметил, ветеранам она не всегда нравится. Вы, наверное, знаете много такого, что мне неведомо. Возможно, вам захочется улучить время, чтобы самому осмотреть памятник.

Рубен проглотил тугой комок в горле. Пока Фрэнк не напомнил, он избегал зацикливаться на глубинах своих собственных бед.

Тревор был тут как тут:

— Мы тебя вон там подождем минутку, Рубен, а Фрэнк может меня занять экскурсионной тарабарщиной. Я там не был.

Вежливый смешок Фрэнка эхом оставался у Рубена на слуху, пока он шел к Стене. Казалось, звук его собственных шагов отдавался повсюду. Семь недель во Вьетнаме. Потом неделя, чтоб прийти в себя, в полевом госпитале и быстрый перелет в тыловой госпиталь в Штатах. Солдаты, чьи имена выбиты на черном граните кое-что знали о войне. Рубен знал только то, что каждое утро видел в зеркале. Может быть, думал он, и этого хватает.

Какое-то время он изучал указатель, отыскивая конкретное имя. Потом пошел вдоль стены, пока не нашел нужную плиту, отражающую время гибели на войне, и водил по именам на ней пальцем, пока не отыскал Арти. При виде его, вот так, воочию, его слегка передернуло: незабываемый кошмар сделался наглядным, осязаемым. Рубен протянул руку и пальцами прошелся по буквам имени.

Минуту или час спустя он почувствовал, как прижался к его правому боку Тревор. И это неожиданное прикосновение ребенка дало Рубену понять, что его подраненная гордыня вредит Тревору так же, если не больше, как и Арлин, что она, эта гордыня, заставляет его, Рубена, чересчур многое приносить во имя нее в жертву.

— Рубен, ты знал, сколько тут имен?

— Около пятидесяти восьми тысяч, по-моему. — Способность говорить казалась странной, и Рубен понял, как долго он молчал.

— Пятьдесят восемь тысяч сто восемьдесят три. А кто это Артур Б. Левин?

— Старинный мой приятель.

Неожиданно сзади прозвучал голос Арлин:

— Тревор, может, Рубену хочется побыть одному.

— Да нет, все как надо, Арлин, правда-правда.

— Может, ему не хочется говорить про Артура Б. Левина.

— Да нет, ничего страшного. Просто мы с ним еще в учебке познакомились. Арти был парнем, кому будто на роду было написано что-нибудь напортачить. — Он сам не понимал, кому рассказывает: Тревору ли, Арлин ли, или им обоим. — В первый же раз, когда Арти вытащил чеку из гранаты, руки у него так тряслись, что он уронил гранату. В высокую траву. Стоял на месте, роясь вокруг, словно мог отыскать гранату и бросить ее. Я понял, что времени на это у него нет. И его разорвет в клочья. И я подбежал, схватил его, стараясь вытолкнуть с того места. Слишком поздно, впрочем.

— Он погиб? — раздался приглушенный голос Тревора.

— Да.

— А тебя ранило, Рубен?

— Разве сам не видишь? — Молчание. — Я даже не успел его узнать хорошенько. Так, чуть лучше, чем любого другого. Он один был там, кто не был мне полным чужаком. — Рубен почувствовал, как рука Арлин обвила его сзади за пояс. — Иногда я смотрю в зеркало и думаю: «А что, если бы я попросту деру дал? Просто спас бы себя. Арти так и так погиб бы. А я бы по-прежнему выглядел, как тот красавец на фотокарточке. Только немного постарше». — Однако, скользя взглядом по Стене, думал: «А что, если бы этого не случилось и не отправили бы меня домой? Не было бы сейчас и мое имя выбито на граните?»

Дыхание Арлин щекотнуло ему ухо.

— Ты не из того теста слеплен. И потом, ты всегда раздумываешь. Если бы сумел, если бы пришел на помощь…

— Тогда как таким путем, я понимаю, помочь нельзя. Тревор! Ступай поговори с Фрэнком на минутку.

— Лады, Рубен.

Рубен повернулся и обнял Арлин. Несколько минут ни она, ни он ничего не говорили.

Потом, глубоко вздохнув, он прервал молчание:

— Я очень многое передумал, Арлин. Я такой человек, что, если позволю себе кого-то полюбить, то люблю глубоко. Ты понимаешь, о чем я? Знаю, что понимаешь. Знаю, потому что и ты такая же. Вот я и думал. Может быть, я понимаю, что за привязанность владела тобой.

— Ты это о чем? — Ее голос подсказывал ему: она понимает, но еще не может поверить, что он как раз об этом.

— О том, что случилось с Рики. Может быть, я должен счастливым себя считать, что у меня такая женщина есть. Ведь годы пройдут, и, когда с нами случится та же история, я знаю: мне уготована такая же точно привязанность.

— Интересно, ты говоришь о том, о чем я сейчас подумала?

Он вложил ей в руку бархатную коробочку.

— Взгляни, что у меня здесь с собой оказалось.

Она шумно втянула воздух, стараясь совладать со слезами, которые вот-вот могли покатиться.

— Ты так и не отнес его обратно в магазин.

— Забавно, правда, как это я этого не сделал?

* * *

К тому времени, когда они возвратились в гостиницу, Тревор уже спал крепким сном, и Рубену пришлось нести его в их номер, перекинув себе через плечо. То есть в номер Тревора и Арлин. Его номер располагался напротив, через коридор. Хотелось позвать ее, но, похоже, было бы несправедливо оставлять Тревора одного.

Их поцелуй с пожеланием спокойной ночи был продолжителен, и Рубен сказал, что впереди у них еще много времени: всю оставшуюся жизнь им быть вместе. Арлин улыбалась и не говорила ничего, она казалось, нервничала или грустила, или и то и другое разом.

Утром пришел Тревор и сообщил, что маме плохо, у нее рвота то и дело. Но, когда Рубен выразил беспокойство, Тревор успокоил: такое у нее всякий раз случается.

— Это просто стресс, — сказал он. — Просто она нервничает.

Рубен, само собой, отнес это на счет нервов.

* * *

Волнуясь, они встали на красный ковер главного зала, «зала Креста», как называл его Тревор, и устремили взгляды на гербовое изображение президентской печати. Рубен считал, что они стоят лицом к парадному входу и Пенсильвания-авеню, но Тревор тут же поправил: Рубен имеет в виду южное крыло, выходящее на мемориал Вашингтона. Рубен махнул рукой на свои способности ориентироваться. В одном конце зала Восточные покои гудели от устанавливавших камеры тележурналистов, сотрудников секретной службы и аппарата Белого дома. Фрэнк спросил Тревора, не волнуется ли он, и Тревор ответил «нет» — явное вранье.

Президент вошел почти незамеченным в окружении охранников и пресс-секретаря. На первый взгляд, они выглядели просто еще одной группой людей. Рубен хмыкнул про себя: с чего это он ожидал какого-то трубного гласа фанфар.

Немного погодя президент сам отделился от этой группы и пошел прямо к Тревору, вид у него был естественный, дружественный и во всяком случае совсем не пугающий. Он пожал Тревору руку.

— Ты, должно быть, Тревор. Фрэнк хорошо о тебе заботится?

— Еще как! — ответил Тревор с невозмутимым видом. — Сэр. То есть мистер президент Клинтон, сэр.

М-р президент Клинтон улыбнулся и заявил, что Тревор может называться его Биллом. Тревор, обернувшись, многозначительно глянул на мать.

— Пресса все еще возится, так что минутка у нас в запасе есть. Всем хочется увидеть это в новостях, Тревор.

— Меня это устраивает, Билл, сэр.

— Ну и что ты уже посмотрел?

— Все.

— Что больше всего понравилось?

— Как вишни цветут. Нет, погодите. Вьетнамский мемориал. Это было самое лучшее, потому как там моя мама и Рубен обручились.

— Правда? — воскликнул президент и поднял улыбчивые глаза, отыскивая пару взглядом. Рубен почувствовал, что у него язык к небу прилип, он жалел, что не может вести себя так же спокойно и непринужденно, как Тревор. — Что ж, поздравляю.

— У меня завтра день рождения, — добавил Тревор. — Елки, вот будет праздник!

— Ну, знаешь, ты столько всего набрал, чтобы отпраздновать!

— Кроме шуток.

Какой-то человек подкатил Клинтону под бочок:

— Мистер президент, мы готовы начать.

* * *

Камеры застрекотали, толпы журналистов заполонили Восточные покои, ведя съемку на фоне зала Креста. Президент стоял рядом, за трибункой, и пожимал Тревору руку.

Рубен старался выглядеть естественным, но от яркого света ему нужно было щуриться и моргать, а от этого (пропущенного через его нервную систему) вся сцена смотрелась и воспринималась сюрреалистической.

— Для меня честь познакомиться с тобой, Тревор, — сказал президент.

— Ага, для меня тоже, — отозвался Тревор. — То есть для меня тоже честь. Я радовался, когда вы победили на выборах.

— Вот как! Спасибо, Тревор.

— Я не думал, что у вас хоть какой-то шанс есть.

Рубен стиснул зубы. Боковым зрением он заметил, как вдруг побелело лицо Арлин.

Президент запрокинул голову и захохотал громким, дружеским смехом — от души. Вокруг глаз обозначились легкие морщинки: удовольствие не было показным. Легкая волна прошлась по рядам журналистов.

— Что ж, Тревор, по-моему, оба мы даем хороший пример того, что случается, если не отказываешься от своих мечтаний.

— Да, сэр, Билл, сэр. Думается, что так.

Тревору вручили небольшую плакетку. Что было написано на металлической пластине, Рубен со своего места разобрать не мог. Он буквально обливался потом, но не хотел отирать лоб перед камерой. Пот заливал ему глаз, и от этого здорово щипало. Из каждых трех президентских слов ему слышно было всего одно. Что-то такое про одного человека, способного что-то изменить, и упоминание о даре ребенка вести нас.

Рубен был потрясен, когда внимание собравшихся обратилось на него: он не был готов к такому. Пожал руку Клинтону, сознавая, что ладонь у него липкая от пота. Скромно кивнул, когда президент заявил, что дети — это будущее, а от таких учителей, как он, зависит, каким станет это будущее. В памяти застряло, что он то и дело пускал в ход словечко «сэр», и мало помнилось обо всем остальном.

Тревор весь лучился от радости за Рубена, словно то день рождения праздновался, словно и не было никакого стеснения, словно все только забавлялись, и, хотя момент для того вряд ли был подходящим, Рубен не мог отделаться от мысли: он не знал, что у Тревора завтра день рождения. Почему же не узнал? Надо будет непременно купить парню что-нибудь.

* * *

К тому времени, когда Рубен достаточно расслабился, чтобы полностью осознавать происходящее, встреча закончилась, и Фрэнк повез их обратно в гостиницу.

— Это было невероятно круто, — сказал Тревор.

Рубен сожалел, что все пропустил. Утешал себя он тем, что знал: все попадет в новости и его мать запишет это на пленку. Может быть, он сумеет замедлить скорость воспроизведения и рассмотреть все получше.

— Это самый лучший, самый невероятный день, — сказал Тревор. — Как думаешь, Рубен, будет ли когда-нибудь еще такой же хороший день? Или такой только один достается? Я хочу сказать, мой завтрашний день рождения, встреча с президентом, и то, что вы с мамой поженитесь. Думаешь, будет у меня когда-нибудь еще такой день, Рубен?

Рубен не мог дать ответа, потому как, честно говоря, мыслилось: вряд ли. Он не мог заставить себя сказать мальчику, что у того, возможно, сегодняшний день, самый канун четырнадцатилетия, — вершина всей его жизни.

Тревору молчание было нестерпимо.

— Знаете, это значит, что мне всего одно еще осталось сделать.

— Еще одно что? — спросила Арлин.

— Еще одному человеку помочь. Миссис Гринберг помог, теперь вам двоим. Получается, остается еще только один.

— Ты сделал очень много, Тревор. Разве не так, Рубен?

Рубен все еще был погружен в раздумья, суждено ли когда-нибудь Тревору прожить день под стать этому.

— По-моему, ты можешь гордиться тем, что уже сделал, Тревор.

— Может быть. Только я сделаю еще одно. Кому-то еще понадобится что-то. Правильно?

Всем: Рубену, Арлин и Фрэнку — пришлось признать, что это, похоже, разумно беспроигрышная ставка. Кто-то всегда нуждается в чем-либо.

 

Глава двадцать девятая.

Горди

Санди для Горди был человеком-медведем. Ласковым медведем.

«Из волка в медведя, — думал он. — За один легкий урок».

Ничего свирепого или опасного. Не такой медведь. Просто большой и крепкий, немного лохматый, с неизящной внешностью, от которой не спасал и его строгий костюм. Встретил он Санди на Молле, у Капитолия. Санди было почти сорок два, что делало его на четверть века старше Горди, но это не имело почти никакого значения, если вообще имело.

Санди говорил, что Горди прекрасен.

Горди порой разглядывал себя в зеркале перед тем, как лечь спать. Заперев дверь своей комнаты. Стоял голый пред своим отражением в полный рост. Себе он казался легоньким и тонким, того и гляди ветром унесет. Но в другом отношении Санди был прав.

Почему прежде никогда, думал Горди, никто не отдавал должное его красоте. Отчего ничей больше взор не проник в эту истину.

Санди не рукоприкладствовал, а поскольку весил он прилично больше двухсот фунтов, то никто другой не смел руку поднять на Горди, когда Санди находился неподалеку.

«Давай жить со мной», — предложил Санди, и Горди согласился.

С собой он не взял никакой одежды, так что мать с Ральфом не сразу разобрались, что он ушел навсегда. Санди обещал накупить ему попозже еще больше одежды, всяких красивых вещиц — и накупил.

Санди сделал Горди еще один подарок: высокого качества фальшивые права — и в одну ночь сделал его двадцатиоднолетним. Санди был завсегдатаем высококлассных баров и лучших клубов, куда ходил в костюмах со сваленными свитерами вместо жилета. Он желал, чтобы Горди был при нем. И любил смотреть, как Горди одевается — вычурно, женоподобно. Знание того, что Горди под всеми своими помадами и шелками оставался существом мужского пола, только разжигало в Санди пристрастие к нему.

Это почти походило на обретение дома.

Субботними вечерами Санди водил его на танцы. Танцевали они медленно и вблизи оркестра, Санди всегда вел, а Горди оставалось только за ним следовать, что ему было на руку, потому как он уставал. Все, чего он по-настоящему желал все это время, происходило после.

В эту субботу, «майский праздник», как назвал ее Санди, они танцевали в баре-кафе, посетителями которого в подавляющем большинстве были геи. Стоявший в дверях охранник в серо-голубой форме уважительно кивнул, когда они вошли с Санди под руку. Оружия у охранника не было, насколько заметил Горди, но уже присутствие его внушало почтение.

Горди решил, что охранник, видимо, не гей. Возможно, сам он в душе даже не любил и не одобрял мужчин, которых охранял. Но, если то и было правдой, то охранник тщательно ее скрывал. Мужчины вроде Санди кружным путем платили ему жалованье, а порой и на чай давали, выходя из бара. Так что у всех на виду он наблюдал за клиентами мужского пола, как то требовал от него профессиональный долг. Они, как и все, имеющее ценность, любой ценой должны быть ограждены от неприятностей.

Горди застенчиво улыбался, проскальзывая мимо него.

* * *

Санди угостил его ужином со стейком, и Горди тщательно пережевывал мясо, смотря на танцующих. Посреди ужина к ним присоединились Алекс с Джеем, приятели Санди, оба работавшие посыльными в Конгрессе. Ни один из них не помышлял о еде, оба чувствовали, что и без того нагрузились основательно.

— Горди не о чем беспокоиться, — сказал Алекс, слегка щипнув Горди за талию. Тот улыбнулся Санди, потому как Санди нравился ему таким, каким он был. Не толстый, зато большой, подавляюще огромный, а Горди был непрочь, чтобы его подавлял кто-то ласковый.

Горди отмалчивался, не будучи уверен в своей способности поддерживать разговор.

— Как, черт, ты только протащил его сюда, а, Санд? — сценическим шепотом проговорил Джей.

— Что значит, как? — ничтоже сумняшеся ответил Санди. — Ему двадцать один год.

Джей губами издал звук: эдакая помесь смеха с презрительным фырканьем обитателя Бронкса. Потом склонился к Горди и шепнул ему на ухо:

— Юность так завлекательна.

Горди улыбнулся и стал смотреть, как Санди мажет маслом булочку. Теперь он ни за что и никогда не вернется домой.

Из книги «Другие лица: кто еще претворил идею в Движение»

Только-только счастье мне привалило. Наконец-то я познал счастье. Впрочем, и сейчас я опять счастлив. По-моему, сейчас всякий счастлив.

Санди полностью оправился. Пара сломанных ребер и сотрясение мозга. Мы ухаживали за спинами друг друга, пока те совсем не зажили.

Мне лишь жаль, что Малыш не выбрал кого-то другого, чтобы помочь.

Только, если бы он выбрал другого, меня бы здесь не было. Если б только мы не остались дома в тот вечер. Но ведь такими рассуждениями мозги себе свихнешь. Не хватает разве гадости в том, какая прорва народу мордовала меня когда-то? Я должен подбирать, где они бросили?

Когда люди станут читать то место в книжке, где обо мне речь, я вправду надеюсь, что они поймут.

Я вам расскажу все, что сам помню. Хотя тут такое. Случилось все так быстро. Шок охватил так скоро.

Разыгрывалось это как во сне. Вот я и стану рассказывать, будто про сон.

Хотя оно на самом деле случилось.

* * *

Он взял Санди под руку, когда они вышли в ночь. Теплую весеннюю ночь. Горди повернул голову, собираясь улыбнуться охраннику, но охранника не было на месте.

Потом Горди его увидел слева от входа, под тентом, вжавшимся спиной в кирпичную стену бара. Держался он как-то странно недвижимо. Вплотную стоял бритоголовый парень, припечатывая охранника к кирпичу. У того подбородок таращился вперед и вверх, открывая белое пятно горла. У Горди колени охватили слабость и тепло, когда сверкнуло лезвие. Длинное, зловещее и изогнутое, блестящее от употребления и ухода.

Оно занимало его внимание, пока не долетел звук дыхания Санди. Неожиданное испускание воздуха. И ощущение высвобожденной руки Санди, когда того смело в сторону.

Двое стояли перед Горди в мешковатых, низко обвислых джинсах и одеянии с эмблемами банды. Один постукивал себя по ладони бейсбольной битой. Его на военный манер коротко стриженные волосы торчали прямо из белого скальпа. Одну его бровь кривил плохо сросшийся шрам.

— Опаньки, — тихо произнес он, приблизив к Горди лицо так близко, что тот чуял запах табака в дыхании парня. — Глянь, что с твоим дружком стряслось.

К большому удивлению и облегчению Горди, он не утратил способности отстраняться. Ну, еще раз побьют, как много раз до этого. Он на такое словно бы со стороны смотрел, а кожа с костями выздоровеет. Или, может, на этот раз не так. Только, когда это произойдет, он где-то еще будет, в себя уйдет. Когда тебе уже наплевать на все, ты лишаешь напавших радости чинить тебе боль. Трудно дубасить кого-то по месту жительства, когда дома нет никого.

Горди закрыл глаза, не желая видеть, как махнет бита.

Она врезалась ему поперек живота, сложив пополам. Чья-то рука, обхватив горло сзади, поставила его на ноги, и бита вновь согнула его.

Горди собирался терять сознание, а потому уже — без разницы.

До слуха откуда-то издалека донеслись крики. Похожие на крики в доме его бабушки, где ему приходилось спать в гостиной. Звуки, проникавшие сквозь пелену полусна и резавшие ухо, отдаленно, отстраненно. Просачиваясь через ничейную полосу полубессознательности.

В тот самый миг, когда он погрузился в нее, еще до того, как грязно-серое за его веками обратилось в черное, он расслышал другой звук.

Выкрик.

— Эй!

Его не мог издать никто из его мучителей. Выкрик был звонок в начале: голос ребенка, — потом на половине сломался. Совсем как голос Горди, как ломаются голоса всех мальчишек, когда приходит срок.

Звук биты, покатившейся по тротуару.

Горди почувствовал, будто он в жидкость обратился, без костей остался. И сам себя на ногах держать не мог, и напавшие бросили. Он мягко повалился на то, в чем по ощущениям узнал большое тело Санди. Приятно. Избавил его от жесткого тротуара. Теперь они будут в покое здесь вместе.

Отчего-то запомнилось ощущение дыхания Санди. Наверное, потому, что его-то наличие и было тем, что ему и в самом деле хотелось ощущать.

 

Глава тридцатая.

Рубен

— Попрощайся с Фрэнком, милый.

— Прощайте, Фрэнк.

Они стояли у бровки перед гостиницей «Герб Вашингтона» в свете уличных фонарей. Теплая, приятная весенняя ночь.

— Давай-ка, Тревор, — сказал Фрэнк. — Поможем швейцару уложить в багажник твои вещи.

Привезенный из дому багаж Тревора пополнился тремя новыми тяжелыми коробками: полный комплект энциклопедии, полученный им в подарок от Белого дома. Швейцар, разумеется, справился бы со всем, но Тревор помог сохранить сюрприз, когда подарок нашел место в богажнике лимузина гостиницы, отправлявшегося в аэропорт.

Арлин, взяв Рубена за руку, повела его к передней части машины.

— Ты все еще себя неважно чувствуешь? — спросил он ее. Вид у нее был какой-то, как у в воду опущенной, отрешенный, ее настроение менялось из-за чего-то, что ему никак не удавалось ни выразить, ни распознать.

— Нет, сейчас у меня все в порядке. Просто мне надо кое о чем поговорить с тобой.

— Надеюсь, ты не заболела всерьез?

— Нет. Просто я беременна, вот и все.

В наступившем молчании Рубен расслышал шум какой-то потасовки, отдаленной, может быть, в соседнем квартале. Небольшая драчка. Шум задевал сознание ничуть не больше, чем сказанные ею слова.

— Рубен, прошу, скажи хоть что-нибудь.

— Насколько давно?

— Я понимаю, о чем ты думаешь.

— Понимаешь?

Странным казалось вообразить, что она понимает. Он не понимал, о чем думает, да и думает ли он вообще. Он только чувствовал, что все в нем сошлось на ее голосе, голосе Тревора позади них, криках и ударах в соседнем квартале, словно бы невозмутимо решалось, что из них более реально.

— Ты думаешь, случилось ли это в тот раз, когда я приехала к тебе домой посреди ночи? Или было как раз перед тем, как Рики ушел?

— Об этом я забыл. — Ту ночь он не забыл, совсем не забыл, только не мог уяснить, какое отношение она имеет к их разговору. У него и мысли не было, что к этой беременности он хоть как-то причастен. — Так что? Когда же?

— Ну, тут разница всего в неделю или десять дней, так что немного сложно определить.

— Так, и как нам узнать?

— Ну, думается, мы и не узнаем. Послушай, если тебе невмоготу, я пойму. Я хочу сказать, я не этого хотела. Тебе это известно. Теперь, получив обратно кольцо, я бы, так сказать, желала сохранить его. Но я же должна была тебе сказать, правда? Но я пойму… если ты захочешь подождать, пока мы не узнаем. Я имею в виду, потом, ты понимаешь… Тогда мы будем знать.

Только в этой сумятице даже ее слова о том, невмоготу ли ему это или нет, слышать было, похоже, невмоготу.

Долей секунды позже Фрэнк тронул его за плечо:

— Разве Тревор не здесь, не с вами?

Арлин, похоже, была больше сбита с толку, нежели встревожена.

— Нет, мы думали, что он там, с вами.

— С минуту назад все так оно и было…

Предчувствуя недоброе, должно быть, больше по наитию, нежели исходя из обстановки, Рубен повернул голову в ту сторону, откуда долетал шум свалки: сдавленные крики, уханье, ругань, — который он слушал безо всякого внимания, не беря в голову, как фон для их повергающего в смятение выяснения отношений.

Он увидел несколько фигур в конце квартала, возле ресторана или бара с навесными козырьками на окнах. Трое парней у стены здания, один на земле. Двое или трое столпились над упавшим человеком. Над головой взлетела бейсбольная бита.

И Тревор — быстро бегущий в их сторону. Успевший отбежать далеко.

Рубен рванул вслед за ним изо всех сил.

По краю того, что охватывал зрением глаз Рубена, проплывал, словно во сне, кирпичный фасад их гостиницы, размытое, искривленное изображение, как в широкофокусной линзе. Почему он никак не доберется до его конца? Рубен чувствовал, как бегут ноги, как работает сердце, раскрываясь и сжимаясь, и все же расстояние, казалось, никак не сокращалось.

Почему ему не под силу догнать ребенка?

— Тревор! — выкрикнул он. Во весь голос. В несдерживаемой панике рявкнул так, что легкие отозвались болью. Несколько голов обернулись.

Голова Тревора — ничуть.

В груди у Рубена болело и горело. Как мог он настолько лишиться кислорода так быстро? Он видел выбившуюся на бегу и хвостом трепыхавшуюся рубашку Тревора.

Тревор проскочил мимо двух мужчин, прижавшихся к зданию. Рубен уже видел их, он был почти так близко. Один из мужчин был одет в серо-голубую форму, как у охранников. Другой был в мешковатых джинсах, с бритой головой, и, похоже, именно он каким-то образом и припирал охранника к стене.

Свет уличного фонаря сверкнул на каком-то металлическом предмете между этими двумя: вспышка света в глазу Рубена.

Оба у стены повернули головы вслед пролетевшему мимо Тревору. Парень с поднятой битой повернулся и с недоуменным любопытством смотрел на приближавшегося Тревора.

Не сбавляя хода, Тревор врезался в того парня и сбил его с ног. Упав, тот подсек ноги своего соучастника, который тоже свалился. Их вторая жертва распласталась по тротуару: удара не последовало, словно воображаемый ветер унес его. Бита громко застучала по тротуару, а Тревор сумел подняться на ноги.

Рубен уже почти поровнялся с теми у стены, когда Тревор вдруг обернулся и припустил обратно в его сторону. Зачем? Хотел вернуться к Рубену? Или подумал, что сумеет свалить и последнего из напавших?

Бритоголовый мигом отскочил от охранника, преграждая Тревору путь. Порыв Тревора нес его безудержно вперед.

Они сошлись в каких-нибудь футе-другом от конца руки Рубена. Всего в шагах четырех-пяти от охранника. Либо тот, либо Рубен почти дотянулись и схватили бы напавшего за куртку, если бы все не произошло так быстро.

Почти.

Затем, точно так же внезапно, бритоголовый бегом бросился в темноту. Мимо двух своих сообщников, которые, поднявшись на ноги, понеслись за ним, скользнув в ночь, как в реку. С той же быстротой. Кто-то щелкнул выключателем — и их не стало.

Рубен лучше других видел внезапную стычку, и все же не смог постичь произошедшего. Видел, но был не в силах объяснить этого.

Потребовалось несколько минут, чтобы он понял, что случилось, не день и не два — чтобы свыкся с тем, что это было на самом деле. Потребовалась большая часть его жизни — чтобы разобраться.

Интервью Криса Чандлера 1994 года, из книги «По следам Движения»

КРИС: Просто хорошенько и глубоко вздохните. О`кей?

РУБЕН: Я в порядке.

КРИС: Не спешите, на это времени не жалко.

РУБЕН: Я справлюсь. Еще только минутку.

КРИС: Могу дать вам целый день, дружище. У нас ничего, кроме времени, нет.

РУБЕН: Я видел это так близко. Только в чудном ракурсе. Я смотрел на стычку сзади. Понятия не имел, что я видел. Помню только, что видел, как правый локоть того парня подался назад, потом снова метнулся вперед. Выглядело это так, будто он ударил Тревора кулаком в живот. Не особо и сильно. Чего никак сообразить не могу, мог ли я на самом деле не видеть, что происходило? Или просто это было очень важно для меня? Вы понимаете. Не видеть.

КРИС: Я придвинул к вам картонку с салфетками.

РУБЕН: Спасибо. Просто мне нужно отдышаться минутку.

КРИС: Это случилось довольно давно. Говорят, время залечивает все раны, знаете? Только не уверен, что это касается всех ран. К тому же, на это уходит масса времени.

РУБЕН: После того, как те убежали, Тревор стоял на месте. Выглядел нормально. Руками за живот держался. У него было такое открытое лицо. Как мне объяснить это? Не было на его лице никаких следов боли или страха. Это я видел. Я сказал: «Тревор». И это все, что я смог сказать. Подумал, все прошло. Подумал, что с ним все в порядке. Опасность миновала, и моя семья все так же в целости. Думается, такой я всегда ее и представлял.

КРИС: Знаете, если чувствуете, что не можете…

РУБЕН: Нет. Я могу. Хочу, чтобы это легло на бумагу. Хочу, чтобы это появилось в книге. Это важно.

КРИС: Дышите. Не торопитесь.

РУБЕН: Я должен рассказать вам об этом. Что он сказал. Я не уверен даже, что это значит, но это хранится во мне. Так что я должен сказать об этом. Полагаю, я расслышал у себя за спиной шаги. Думаю, это я помню. Голос Фрэнка, но я так и не оглянулся. Тревор смотрел мне прямо в лицо. Один Бог знает, что он видел там. Даже вообразить не могу. Даже не знаю, что я чувствовал. До сих пор сказать не могу. Но какие-то чувства, должно быть, отразились и у меня на лице. Он видел это. Я это по нему видел. Это было как смотреться в зеркало. Потом я глянул вниз… Глянул вниз на руки Тревора. И тогда Тревор посмотрел вниз. Было похоже, будто он просто перевел взгляд, чтобы посмотреть, куда я смотрю. И он вытянул руки, отвел их от тела, к свету уличного фонаря. Взгляд у него был такой удивленный.

КРИС: Это оттого, что там была кровь, вы хотите сказать?

РУБЕН: Он опять поднял взгляд на мое лицо и сказал: «Я в порядке, Рубен. Все в порядке. Не волнуйся».

КРИС: Он был в состоянии шока, по-вашему?

РУБЕН: Не знаю. Не могу в этом разобраться. Я — был. А вот Тревор… я не знаю. Порой думаю — был. Порой думаю: он сказал, что он в порядке, потому что еще не знал, что это не так. Временами думаю, что он просто старался утешить меня. Не хотел, чтобы я огорчался.

КРИС: Что, по-вашему, побудило его ввязаться в драку? Вы думаете, он уже привычку стал обретать стараться помогать по-крупному?

РУБЕН: Он считал, что должен еще одному помочь.

КРИС: Мы все считали, что он сделал очень много.

РУБЕН: Знаю. Именно это мы ему и сказали. Но он считал, что Джерри — это неудавшаяся попытка. Думал, что у него две получились, одна осталась. Так что он выискивал кого-то, кому необходимо что-то.

КРИС: Если бы только он знал про Джерри.

РУБЕН: У него был по-настоящему хороший день.

КРИС: Вы что имеете в виду?

РУБЕН: Он то и дело повторял это. Это мой самый лучший день в жизни — он то и дело говорил это. Даже спросил меня, будет ли, по-моему, у него когда-нибудь еще такой же.

КРИС: Ого! От такого больно. А?

РУБЕН: Вообще-то, каким-то чудным образом, это стало утешением для меня. Тот день выл вершиной его жизни. И, наверное, навсегда ею и остался. Вы понимает, о чем я?

КРИС: Думаю, что понимаю.

РУБЕН: Он сказал, что все у него хорошо. Он просил меня не волноваться.

КРИС: Сказал он еще что-нибудь?

РУБЕН: Нет. Больше ничего.

 

Глава тридцать первая.

Крис

Он лежал голым под одеялом рядом с Салли, смотрел телевизор. Салли прикрыла глаза глухой маской. Крис не мог разобрать, спит она или нет.

«Новости из Вашингтона», — возгласил ведущий, открывая передачу одиннадцатичасовых новостей.

Не может быть, чтоб это про то. Не с таким же каменным лицом, как у этого ведущего. Это не про Тревора.

«Тревор Маккинни, мальчик, встретившийся ранее сегодня с президентом Соединенных Штатов, вечером помещен в больницу в Вашингтоне, округ Колумбия, недалеко от гостиницы, где проживала его семья. Очевидцы сообщают, что ударом ножа мальчику была нанесена единственная рана, когда он попробовал вмешаться в уличную потасовку неподалеку от гостиницы. По сведениям представителя больницы, Тревор был госпитализирован в критическом состоянии и сейчас ему оказывается срочная хирургическая помощь. К настоящему времени никаких других сведений о его состоянии нет».

Разом севший в постели Крис, оглянувшись, увидел, как Салли стащила с себя маску и подняла голову.

Сегодня вечером президент Клинтон сказал о том, как глубоко он потрясен и озабочен состоянием Тревора. Президент распространил следующее заявление. Цитирую: «Невообразимо скорбным представляется то, что мальчик, приехавший в Вашингтон удостоиться почестей за свои добрые поступки и свою преданность распространению добра в мире, стал объектом бессмысленного проявления насилия. Всем сердцем я сейчас с Тревором и его семьей, а моя семья будет молиться перед сном о его быстром выздоровлении. Надеемся, что вся страна присоединится к нам в этой молитве о скорейшем выздоровлении Тревора».

Экран заполнили кадры записи встречи Тревора с президентом. Крис невидяще уставился на экран, чувствуя внутри пустоту.

Ее ладонь легла ему на руку.

Крис скатился с постели. Стал искать телефонную трубку. Наконец отыскал ее в гостиной. Салли следовала за ним, наглухо задергивая шторы на окнах. Сам он не сознавал, что голым выставился перед окнами жилого дома. Когда же осознал, то ему было все равно.

Он отстукал номер междугородней справочной с местным кодом 202. Попросил перечень всех больниц в Вашингтоне, округ Колумбия.

Ему повезло с первого раза.

В приемном отделении сообщили: да, Тревор здесь. Он в хирургическом отделении. Женщина-регистратор выстукивала его данные на компьютере.

— Он находится в критическом состоянии.

— Это все, что вы можете мне сказать?

— В настоящее время — да. Извините. Нам поступает множество звонков с расспросами о нем.

— Где его мать? Арлин Маккинни. Она должна быть у вас, так?

— Извините, сэр, не могу сказать.

— Вы можете переключить меня на нее?

Молчание, явственный вздох. Крис услышал, как щелкнул переключатель линии соединения.

Прикусив губу, он ждал.

Он прошел на кухню, прижав телефон подбородком к плечу, и налил себе в стакан на три пальца бренди. Оглянувшись, увидел, что Салли молча смотрит на него. Они оба отвели взгляд. Потом в трубке послышался голос:

— Да? Кто это?

— Арлин?

— Кто это?

— Это Крис, Арлин. Крис Чандлер.

— А-а, Крис. — Голос ее звучал глухо и горько.

— Арлин, что случилось?

— Ой, Крис, я не знаю. Все произошло так быстро. Его ударили ножом. Он увидел, как какие-то ребята кого-то избивают. Попробовал вмешаться.

— С ним все будет хорошо?

— Крис, нам не говорят. — Голос ее утонул в рыданиях. — Больше двух часов он в операционной. Просто нам ничегошеньки не говорят. Уверяют, что мы будем знать, когда они узнают. Крис, я должна идти.

— О`кей. Арлин? Ладно, ничего. О`кей.

В ухо влетели звонки вызова. Крис нажал на кнопку и отключил телефон.

Прошел мимо Салли обратно в спальню.

— Крис, ты в порядке?

Он скользнул обратно под одеяло.

— Эй! Крис. Ты в порядке?

— В новостях сообщили еще что-нибудь о нем?

— Только, что сообщат о его состоянии, когда сами узнают.

Они тихо просидели до конца выпуска новостей. Потом высидели все ночные ток-шоу. Крис сидел без сна еще долго после того, как Салли рухнула, мерцающий свет телеэкрана играл на его лице. Он переключался с канала на канал, с минуту смотрел отрывки из заполночных фильмов.

Никаких дополнительных сообщений. Программа передач, похоже, шла своим чередом.

* * *

Проснулся он внезапно, поражаясь тому, что уснул.

Глянул на часы, и увидел, что утро уже в полном разгаре.

В конце кровати жужжал телевизор. Слышно было, как Салли на кухне готовит кофе.

Крис сел и протер глаза.

На экране президент Клинтон давал пресс-конференцию. Или показывали запись какой-то более ранней пресс-конференции.

Крис проснулся как раз вовремя: президент говорил, что в Вашингтоне будут приспущены флаги, и обратился с просьбой ко всей стране ровно в полдень прекратить всякую деятельность, соблюдая минуту молчания. Камера включилась на ведущего, который сказал: «И на этой скорбной последней ноте еще одно известие: сегодня у Тревора был бы четырнадцатый день рождения. Дальнейшие новости после этих сообщений».

* * *

Ко времени, когда прибыл Крис, газон перед входом в дом Арлин стал морем из камер и журналистов каналов новостей. Ему пришлось припарковаться на подъездной дорожке позади оранжевой гоночной. Все парковочные места на улице были заняты фургонами тележурналистов.

Крис пошел напрямик по траве.

— Она ни с кем не говорит, — предупредила телеведущая с жесткой прической из идеально уложенных белокурых волос, когда Крис поднялся на крыльцо.

Он с силой постучал в дверь.

— Арлин? Это я, Крис.

Дверь приоткрылась, и Рубен втащил его внутрь, ухватив за локоть. Арлин лежала на боку на диване, рядом были стакан воды и картонка салфеток.

— Чтоб они все провалились, — выговорила она. — Крис, вы не можете сделать так, чтоб они уехали?

Крис присел рядышком на диван. Она погладила его по руке.

— Всех заботит эта история, Арлин. Я никогда не видел ничего похожего. Никогда не видел, чтоб людей толкнула на дело одна подобная история.

— Это не история, Крис. Это случилось.

— Знаю. Я сочувствую. Просто привык так говорить.

— Я не в силах поговорить со всеми ними. Это чересчур.

— Знаю, Арлин. Я знаю. Послушайте, вам и незачем говорить со всеми. Но вот программа «Гражданин месяца» выходит завтра. С добавлением, само собой. Если вам есть что сказать, то я впущу сюда одного оператора. И все. Я и одна камера. Вам не обязательно делать это. Но, если вы хотите что-то рассказать об этом обществу… Люди на самом деле хотят услышать вас.

Арлин села, отерла глаза и всхлипнула:

— Что сказать?

— Я не знаю. Что угодно, о чем вам хочется.

— Ну, я могла бы просто сказать, что в следующую субботу перед зданием муниципалитета поминальный сбор. Мы думали, может, после и шествие со свечами. Понимаете, если людям интересно. Если есть люди, которым Тревор не безразличен, они могут прийти и принести по свече. Что-то в этом духе?

— Ну да. Это было бы здорово. — Крис чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, того и гляди не удержать. — Пойду приведу оператора.

 

Глава тридцать вторая

. Арлин

Звонок телефона разбудил их. Было поздно, шел одиннадцатый час утра. Солнечные лучи, пробиваясь через окно, ложились ей на лицо. Как, дивилась Арлин, могла она спать после всего этого.

— Пусть автоответчик слушает, — сказала.

Перевернувшись, он прижался к ней, просунул левую руку под ее подушку. Обнял ее здоровой правой рукой и прижался левой щекой к ее лицу возле уха. Спина воспринимала тепло и крепость его груди. Глазной повязки на нем не было, и она чувствовала гладкое, пустое пространство там, где когда-то у него был левый глаз. Он не старался больше скрывать этого от нее. Знал: она обращать внимания не станет.

Она переплела свои пальцы с его.

Автоответчик включился. Опять. Арлин убрала звук до самого конца.

— Как это мы проспали так долго? — тихо выговорила она.

— Нам это на пользу. Это несет исцеление.

— Тут несколькими ночами сна не обойтись.

— Знаю.

— Так, и что будем делать до семи часов вечера?

— Я не знаю. То же, что и всю неделю делали, полагаю. Встанем. Умоемся. Поедим.

— Поплачем.

— Да-а. И это тоже.

За последние сутки и она, и он не слишком предавались плачу. Словно бы исчерпали колодец до донца. Выплакали все слезы, оставив поразительную пустоту внутри, будто там смертоносная «испанка» прошлась. И она, и он устали. Вымотались. Арлин дивилась месту у себя в грудной клетке. Дивилась, как пустое место может давить такой тяжестью.

Она крепко зажмурила веки.

— Рубен, а что если ребенок окажется от Рики? Рано или поздно нам придется поговорить об этом.

Секунда-другая, что предварили его ответ, тянулись долго и пугающе.

— Я был готов дать официальную подписку о воспитании последнего ребенка Рики. Разве не так? И ребенок получился весьма хорошим.

— Ну да, получился. Разве нет? Весьма хорошим, черти веселые.

И к ее удивлению, та пустая давящая тяжесть внутри исторгла из себя еще немного слез.

Она высвободила свои пальцы из его, откинулась назад и коснулась его лица. Он прижал правую ладонь к ее животу, крупные пальцы охватили его весь, целиком, да так там и оставались. Рубен как бы представился.

Ей слышно было, как сигналили машины по всей Камино. Мигающий красный свет спешащей «скорой» скользнул по их окну.

— Интересно, что, черти веселые, там творится, — произнесла Арлин, не особо, если по правде, любопытствуя.

— Авария какая-нибудь, возможно.

— Должно, так и есть, ага.

Рубен отключил телефон, и они снова уснули на весь остаток утра.

* * *

— Как насчет на гоночной поехать?

— Все равно.

Ни у нее, ни у него не было твердого мнения, или мелочи их просто не интересовали.

Вел машину Рубен. Когда они выезжали задом на проезжую часть, то заметили, что обе стороны улицы забиты припаркованными машинами. Машины стояли до того плотно друг к другу, так заставили каждый свободный пятачок, что с обеих сторон сильно подпирали подъездную дорожку, так что выбраться на улицу было нелегко. Когда же Рубену удалось вырулить, он никак не мог отыскать разрыва в движении по улице. Уличное движение! На этой-то крохотной окраинной улочке.

Арлин вышла из машины и своим телом остановила поток машин, дав Рубену возможность съехать задом на проезжую часть.

Гоночная продвигалась по дюйму-другому за раз к Камино. В первые несколько минут они молчали, не высказывались и не жаловались.

Арлин взглянула на часы.

— С чего это, черти веселые, такое столпотворение? То есть, именно сегодня — изо всех дней? Мы опоздаем, если не выберемся из этой каши. — Рубен закусил нижнюю губу и не отвечал.

Было уже десять минут восьмого, когда они дотащились до Камино, и тут же обнаружили, что дорожная полиция разворачивает машины около блокпоста. По-видимому, основной путь был закрыт для движения. Рубен не повернул туда, куда указал полицейский. Вместо этого он остановился у блокпоста и опустил стекло окна. За головой полицейского солнце клонилось к закату.

Арлин, глядя через ветровое стекло, видела, что вся Камино забита пешеходами. Не только тротуары, но и улица целиком. Сотни их собрались только на этом перекрестке.

— Мы не знаем, что тут творится, — объяснял Рубен полицейскому, — только мы должны попасть на памятный сбор у муниципалитета.

— Да-а, это заботит каждого, — кивал тот.

— Все эти люди направляются на поминовение?

— Точно так. Вы в вашем затруднении не одиноки.

Арлин перегнулась через колени Рубена и, глядя полицейскому в глаза, сказала:

— Я Арлин Маккинни.

Выражение лица полицейского сразу изменилось.

— Точно. Это вы, да? Послушайте, оставьте-ка машину у заграждения и пойдемте со мной.

Рубен заглушил мотор. Они ступили в море тел и следовали по Камино за одетым в форму полицейским. В толпе их, похоже, заметили. Узнали. Упала тишина, плотно окружив Рубена с Арлин, и волной по воде понеслась дальше.

Люди расступались, давая им пройти.

Их препроводили к черно-белой патрульной машине, усадили на заднее сидение. Сидевший за рулем полицейский включил фары и сирену. Через громкоговоритель машины он попросил толпу раздаться и позволить семье проехать.

Арлин сидела прямая и застывшая, сжимая руку Рубена, глядя вперед через ветровое стекло, видя, как уходит назад нескончаемая масса тел, видя, как лентой выстилается освобожденная улица впереди машины.

— Вся эта толпа идет к муниципалитету? — выговорила наконец Арлин, нарушая молчание.

— Она идет по всему городу, — сказал полицейский. — Мы вертолеты из Л-А вызвали. На подходе конная полиция с трейлерами для перевозки лошадей. Не то чтоб какой-то беспорядок есть. Этого нет. Просто нам нужно побольше личного состава. Местная прокатная фирма предоставила звуковую аппаратуру. Возможно, службу услышат живущие в радиусе четырех-пяти кварталов. Остальным придется читать об этом в газете. Или смотреть по телевизору. У нас уже съемочные группы из ушей прут.

— Сколько же, по-вашему, у нас здесь людей?

— По самым последним данным, двадцать тысяч. Только шоссе на тридцать миль забито. Это сплошная автостоянка. И люди все прибывают.

* * *

Патрульная машина остановилась у Уест-Молл, и Рубен с Арлин вышли из машины. Она взяла его за руку и уже не отпускала. Полицейский сопровождал их через людское море. До слуха ее долетали волной катившиеся аплодисменты, взлетавшие на гребень громкости там, где они проходили.

Все поросшее травой было запружено техникой для кино-, фото-, и телесъемок. Микрофоны, камеры, журналисты. Последние занимали так много места, что остальным участникам приходилось жаться к краям, чтобы высвободить пространство для съемок.

Арлин пришло в голову, что эти двадцать тысяч человек могут показаться ничего не значащим пустяком в сравнении с аудиторией, которая увидит событие в выпусках новостей или прочтет о нем в газетах. Слишком уж было сложно охватить все разом.

Они дошли до приподнятой временной трибуны, где была установлена звуковая аппаратура. Громадные, тяжелые колонки для рок-концертов стояли на сооруженных трехуровневых мостках, обрамлявших здание муниципалитета. Когда Арлин и Рубен поднялись на трибуну, толпа затихла. Потом разразилась долгая овация.

Крис Чандлер появился рядом с ней. Приятно было увидеть знакомое лицо.

— Ну, что скажете? — сказал он.

— Крис, откуда все эти люди?

— Вам повезло: вы спрашиваете у знающего человека. Я брал интервью в толпе. Люди, с которыми я беседовал, прибыли из… — он полистал свой блокнот, — Иллинойса, Флориды, Лос-Анджелеса, Лас-Вегаса, Бангладеш, Атаскадеро, Лондона, Сан-Франциско, Швеции…

— Та моя пустяковина для телевидения ушла за границу?

— В сто двадцать четыре страны мира. Что вроде как ничто в сравнении с сегодняшней трансляцией. Большинство из этих съемочных групп ведут репортажи в прямом эфире.

Арлин подняла взгляд на толпу, понимая, что видит лишь крохотную ее часть. Тысячи людей подбирались поближе, чтобы услышать. Стало смеркаться. Начало запаздывало. Она бросила взгляд вниз, на камеры, и увидела, что они уставлены на нее. По их красным огонькам она поняла: все включились. Смотрят.

Шагнула к микрофону. Толпа ожидала в молчании. Она открыла рот, собираясь заговорить. Чувствовалось легкое головокружение. Воздух, тот, что снаружи, обрел способность навевать сны.

— Я не большая мастерица на слова, — начала она.

Голос ее дрожал и ломался, и микрофоны усиливали это, рикошетом паля ее скованностью по соседним зданиям. Сила передачи звука поразила ее. От него трепетали листья дубов над головой. В тишине все взгляды были обращены к ней.

— Я даже не пойму, что делаю тут, на глазах у всего этого народа. Я пришла сюда просто попрощаться со своим мальчиком. — При этих словах слезы вольно потекли из глаз. Она не утирала их. Голос ее оставался ровным, и она заговорила, справившись с собой: — Надеюсь, он видит это. Мальчик мой, как бы он гордился! — Земля, казалось, уходила у нее из-под ног. Арлин почувствовала, что может упасть в обморок. — Я передаю все это Рубену, — сказала она. — Он умеет говорить лучше меня. Я пришла сюда просто попрощаться со своим мальчиком.

Рука Рубена обвила ее за плечи и держала крепко. «Только никогда не отпускай, — думала она. — Никогда не смей отпускать».

Если бы не Рубен и не то крохотное, что давало знать о своем существовании у нее в животе, у нее не оставалось бы ничего, за что стоило держаться.

Кроме, подумала она, может быть, еще вот этих людей, явившихся сюда разделить с ней этот тяжелый момент. Может быть, в этом все-таки что-то есть.

 

Глава тридцать третья.

Рубен

Рубен взял микрофон, поднес его к губам. Понемногу смеркалось, и в глаз ему бил искусственный свет от моря камер внизу. Ему не нравились ни свет, ни камеры, ни глазевшие люди, только, похоже, сейчас это значило мало.

Он открыл рот, готовый поразиться громовому звучанию своих слов, разлетавшихся в городском сумраке.

— Полиция сообщила, что здесь сегодня собрались более двадцати тысяч человек. Некоторые приехали из-за границы, чтобы в такое время быть рядом с нами. Мы с Арлин… — Голос его слегка дрогнул, и Рубен умолк. Моргнул. Сглотнул. — Мы никак не ожидали чего-то подобного.

Пауза. Дыхание. Он чувствовал легкость в голове и слабость. Что хотел он сказать? Что надо было сказать? Ничто не шло в голову.

Что хотел бы услышать от него Тревор? Рубен открыл рот, и речь полилась легко.

— Шоссе забито еще тысячами людей, стремящихся попасть сюда. Еще мне сказали, что это передается в прямом эфире. Скольким же телезрителям? Миллионам? К скольким миллионам людей обращаюсь я прямо сейчас?

Что подвигло вас проявить такую большую заботу? Отчего эта история настолько огромна, что о ней говорят все и повсюду? Думаю, я знаю. Думаю, и вы тоже знаете. Это наш мир. Где такой человек, кому он чужд? Это наш мир. Единственный, какой есть у нас. И он становится таким, в котором чертовски трудно жить. И это нас заботит. Как можем мы не проявлять заботу? Ведь речь мы ведем о наших жизнях.

И вот находится маленький мальчик и решает, что, возможно, он сумеет все это переменить. Весь мировой порядок. Сделать его достойным для жизни любого. Возможно, он был слишком юн, восторжен и неопытен, чтобы понимать, что такое невозможно.

И вот на минуту показалось, что возможно и получится. Так что — всего на минуту — всем тем, кому хватило заботы, чтобы быть здесь или смотреть на происходящее здесь, всего на минуту пришла в голову мысль, что мир и в самом деле можно изменить.

А потом Тревор был убит в бессмысленном, бесцельном проявлении насилия. И это пошатнуло нашу веру. И теперь мы в раздумье. Верно? Теперь мы не знаем, сможет ли мир когда-нибудь стать лучше или нет.

Только вот мой вопрос всем вам. Зачем нам здесь сейчас ломать голову над вопросом, когда с той же легкостью мы могли бы прийти сюда, чтобы ответить на него? Нужен ли нам новый мир? Потому как это уже касается не только одного маленького мальчика. Взгляните на всех нас. Когда все это появится во всех газетах, во всех журналах, будет повторено в передачах новостей по всему миру… двадцать тысяч, кому удалось попасть сегодня вечером в этот город, окажутся каплей в ведре воды. Двадцать миллионов человек слышат то, что я сейчас говорю.

Так что, слушайте. Раз Тревор настолько задел вашу жизнь, значит, возможно, сидит в вас потребность заплатить другим. В его честь. Двадцать миллионов человек, продвигающих добро дальше. Через несколько месяцев таких будет шестьдесят миллионов. А потом сто восемьдесят миллионов. Оглянуться не успеем, как число их станет больше населения Земли. — Рубен замолк, потер голову, отдышался. Вслушался на миг в эхом отзывавшуюся тишину.

— Я понимаю, звучит это так, что в голове не укладывается. На самом же деле это только то и означает, что жизни каждого добро коснется больше одного раза. Три раза, шесть раз, может быть, кто-то отплатит вам добром. Каждый месяц-другой то или иное чудесное проявление добра для любого. И это будет разрастаться неуклонно. Вы еще не успеете «заплатить другому», как кто-то вновь отплатит добром вам. Через некоторое время мы со следа собьемся. Все будем рыскать повсюду, стараясь отыскать, кому бы сделать добро. И никогда не будет у нас полной уверенности, что мы свое доброе дело сделали. Добро будет все время ходить по кругу.

Вопрос, который мне задавали чаще всего… всякий раз, когда брали интервью для телевидения. Всякий раз кто-то задает его мне на улице. Спрашивают, как отнеслись к его идее одноклассники, когда впервые услышали о ней. Отвечая, я всем говорю правду. Говорю, что идея была воспринята с полным отсутствием уважения. На нее смотрели как на смехотворную. Потому как она требует от людей работы на основе чести, а еще потому, что на словах люди горазды всякое сотворить, но в конечном счете помогают только самим себе. Потому как они себялюбцы. Им все равно. Они не доводят дело до конца. Верно? Люди лишены чести. — Он умолк, словно ожидая от толпы ответа. Остановился на вопросе, выяснить который они все сюда собрались. Что-то тяжелое повисло в воздухе, неведомая сила наэлектризовала всех.

— Так вот, что же тогда все вы здесь делаете? Если вам все равно. Не спрашивайте меня, действительно ли люди «заплатят другим». Скажите мне. Вы заплатите? Сделает ли это на самом деле каждый из вас? Это ваш мир. Вам и решать. Чувствую, я немного подустал здесь. Думаю, мне надо выпить стакан воды и сесть. Через несколько минут, когда стемнеет, мы устроим шествие с зажженными свечами. Так что подумайте над этим, а потом присоединяйтесь к нам.

Камеры будто к месту приросли. Никто не двинулся. Лица в молчании были обращены к Рубену. Аплодисменты обрушились, как гром, расходясь по всей улице и во все стороны, дальше, чем видно было Рубену, дальше, чем туда, где, он знал, его могли слышать.

Весь мир аплодировал идее Тревора.

* * *

В свете свечи Рубен узнал лицо Криса.

Арлин плотно приникла к руке Рубена.

— Тут такое дело, — сказал Крис. — Это будет не в полном смысле шествие с зажженными свечами. То есть, каждый купил по свечке. Но у нас тут, может, тридцать пять тысяч человек. Как устроить шествие такого множества людей? Откуда начать и где закончить, я хочу сказать. Город забит полностью. Так что люди просто выстроятся вдоль улицы. Что они и делают. А вы с Арлин пройдете. Понимаете? Они откроют вам проход. Прямо посреди Камино.

— Вы с нами пойдете, Крис, — вдруг сказала Арлин, хватая журналиста за рукав.

— Нет. Ни за что. Я тут ни при чем.

— Черта с два! Кто, по-вашему, рассказал всем этим людям про Тревора?

— Все равно, я не член семьи.

— По крови я тоже не член семьи, — сказал Рубен. — Арлин права. Вы идете с нами.

С обеих сторон шли по полицейскому в форме. Рубен взял Арлин под руку. Их свечи засияли в безветренной ночи, когда они двинулись вперед.

Уличное освещение не включалось. «Специально?» — подумал он. Похоже, этого не замечали. В каждом квартале лучились тысячи свечей, освещая улицы, как полная луна, которой предстояло вскоре взойти.

Тонкая темная ленточка пролегла впереди: проход посреди улицы, открытый для них.

То тут, то там протягивалась рука, чтобы легко тронуть его за плечо или за рукав. Вокруг нежные луны лиц высвечивались в кружке пламени каждой свечи.

Какая-то женщина протянула руку, дотронулась до руки Рубена.

— Я отплачу, — произнесла она.

Затем стоявший рядом с ней мужчина сказал то же самое:

— Я отплачу.

Они шли мимо конного полицейского на большой гнедой лошади. Он сидел недвижимо и прямо. В одной руке — поводья, в другой — свеча.

— Я отплачу, — произнес он, опуская взгляд, когда они проходили.

Фраза рябью разнеслась по всей улице, отдаваясь в толпе десяти-, двадцатикратным эхом. Простые слова следовали за ними на всем их пути, вспыхивая всякий раз при их приближении. По обещанию на каждую свечу.

Все как клятву давали: они отплатят.

 

Эпилог

Какой-то фотограф расположился на третьем этаже одного из зданий на пути прохода. Установил треногу, открыл диафрагму на длительную выдержку и свел тысячи язычков пламени свечей в две сплошные полосы вдоль всей главной улицы города с тонкой темной прожилкой прохода по центру. Лента сияния свечей, повторяя извивы улицы, уходила в даль, сходясь в булавочную головку света на заднем плане.

Снимок принес фотографу премию, тот отпечатал и поместил в рамку увеличенную его копию, которую вручил в качестве свадебного подарка Рубену с Арлин. Те повесили фото на стене в гостиной как свидетельство продолжающегося существования Мальчика. То же фото украсило обложку написанной Крисом биографии Тревора, которая появилась в книжных магазинах летом 1994 года. Украсило оно и обложки трех журналов-еженедельников, а вскоре, распечатанное в виде плаката, стало продаваться по всему миру, принеся фотографу семь миллионов долларов. Половину он отдал Рубену и Арлин, остальное пустил на благотворительность. Свою половину Рубен с Арлин тоже раздали.

Фото пробило дорогу на первые полосы газет всего мира, не считая специальных дополнительных вкладышей, которые были подготовлены большинством газет с сообщениями о проявлениях добра, дополнявшими статью на первой полосе. Ранними сообщениями. Всего через несколько недель таких материалов стало великое множество, и все их невозможно было напечатать. Всего через несколько месяцев проявления добра больше не считались новостью, заслуживающей публикации.

* * *

В декабре того года, в первые рождественские праздники, которые приходилось отмечать без Тревора, Рубен с Арлин стали гостями — по особому приглашению — церемонии зажжения огней на Национальной елке, установленной на лужайке Белого дома.

Их поместили в первый ряд, закутанных от холода, новорожденная девочка щеголяла в новеньких рейтузиках и пальтишке с капюшоном, все трое ждали того момента в выступлении президента, когда, возможно, разъяснилось бы, почему их пригласили.

Когда такой момент настал, когда президент произнес: «Хочу призвать всех вас почтить память очень особенного молодого человека. — Луч света был направлен на Рубена и Арлин, а камера, скользнув по кругу, показала их крупным планом. Арлин повернула малышку, уткнув ее личиком себе в плечо, защищая чувствительные глазки от яркого света. — Тревору Маккинни не суждено быть сегодня с нами, — продолжил президент. — А может быть, он и здесь. Я не знаю. — Спокойная улыбка. — Зато он оставил всем нам весьма особый подарок на этот праздник. Ему и четырнадцати лет не было, а он уже стал провидцем и героем, и я хочу, чтобы каждый, до кого доносится мой голос, заглянул себе в душу и убедился, что никто не забыл своего обещания, данного этому мальчику. Будь он сейчас здесь, я попросил бы его подойти к рубильнику и зажечь свет на елке. Увы, придется сделать это мне — в его честь. В чем-то малом, символическом, мне предстоит сделать то, что Тревор сделал в очень большом и настоящем: зажечь миру свет».

Малышка завозилась, захныкала, и Рубен взял ее из рук Арлин и повернул личиком к елке. Теперь лица их не высвечивались, камеры смотрели в сторону. Взгляды всех были обращены на президента, включавшего свет. Когда же на елке вспыхнули огни, у толпы вырвался единый радостный вздох, а малышка, как и надеялся Рубен, сразу умолкла. Глаза и ротик у нее широко раскрылись, и она застыла на миг чистого, несдерживаемого восхищения. Руббену было видно, как подвижное многоцветье огоньков отражалось в ее глазах.

* * *

За несколько дней до Рождества на пороге их дома оказался Рики — поздно вечером и неожиданно, как за ним и водилось. Арлин оставалась в постели, а Рубен, накинув халат, вышел на стук.

Они в упор смотрели друг на друга в сдержанном молчании.

— Думаю, у меня есть право увидеть моего ребенка, — выговорил Рики.

— Чьего ребенка?

— Слушай, мне по фигу, что ты скажешь. Кровь есть кровь. А ну-ка, где она?

Арлин уже встала и теперь стояла за ним в большой рубашке Рубена. На лице ее, похоже, не было и следа испуга.

— Он просто хочет взглянуть на малышку, Арлин.

— Ладно, отлично. Иди взгляни на нее. — Она широко повела рукой, приглашая Рики в детскую.

Все вместе они вошли в комнату, и Рубен зажег мягкий свет над кроваткой.

Малышка лежала на боку, свернувшись в клубочек, высоко поджав коленки и сунув в рот большой палец. Во сне губы и щеки у нее двигались, как при сосании. От этого что-то дрогнуло внутри Рубена, так, как то происходило всегда и, наверное, всегда будет. Мучительная смесь скорби и радости исходила из той, кем она была, и той, кем не была. Протянув руку, он провел обратной стороной пальцев по ее светло-коричневой карамельной щечке.

Когда он выпрямился, выражение лица Рики изменилось. Оно было бледным и казалось беспомощным.

— О`кей. Думается, я маху дал. — И больше не сказал ничего.

— Когда она должна была родиться, — заговорила Арлин мягким голосом, в котором звучало уважение, — родители Рубена из самого Чикаго приехали, чтобы побыть с нами. Очень мило с их стороны, подумала я, ведь никому еще на самом деле не было известно, как оно получится. Они привезли карточку Рубена, когда он был младенцем. Примерно такого же возраста, как она сейчас. Жаль, что ты не можешь ее увидеть. Прямо как отражение в зеркале. У меня мурашки побежали.

Арлин еще не успела закончить свой рассказ, как Рики, извинившись, вышел из комнаты. Рубен нашел его в гостиной: сидит на диване, обхватив голову руками, жалкий такой и маленький на вид.

Глубоко вздохнув, Рубен сел рядом с ним. Боковым зрением он видел Арлин, стоявшую в дверях спальни. Необычайно долго никто не произнес ни слова.

Потом раздался тихий голос Рики:

— Я слышал, Деен Сандерс покидает «Атланту». Самому себе хозяином решил стать. Не могу сказать, что осуждаю его. Ему хочется кольцо «Суперкубка». И он подпишет контракт с командой, с которой скорее всего добудет его. Народ толкует, что это значит — Сан-Франциско. — Он издал нервный смешок и возвел глаза к потолку. — Я человек суеверный, но сейчас скажу вам… в тот день, когда Деен Сандерс подпишет бумаги с «49-ми», я взгляну на небо и спрошу себя, не прикладывает ли к этому руку оттуда малец. — Повисло тягостное молчание. — Я понимаю, что я едва знал этого мальца. — Лоб Рики заблестел от пота. — Что-то в нем было от меня. Как кровь, понимаешь? Как часть твоей собственной жизни, какая, по-твоему, может, на самом деле и продолжается.

Они тихо переговаривались несколько минут. Рубен убеждал, что жизнь может начаться сызнова и в самых гадких обстоятельствах, он не просто проповедовал это, он это доказал.

Рики сообщил, что Шерил выгнала его вон.

— Прямо перед Рождеством, — сказал он. — Это ж какой ледышкой надо быть. — И у него нет ни работы, ни места, где голову преклонить, ничего, с чего или с чем можно было бы начать сызнова. Все ж трудно было не заметить, что на Рики очень дорогая дубленка из крепкой замши на цигейке. Рубен даже не упомянул об этом.

Рики, положим, так и не высказал прямо, но Рубену в его речах слышалась отчаянная надежда, что отцовство этой девочки могло бы стать якорем в чьей-нибудь жизни. Если отцом девочки был бы он, то есть.

Рубен, послушав некоторое время, поднялся и пошел к столу в гостиной и взял с него чековую книжку, потому как вспомнил кое-что, сказанное ему Тревором.

«…Если вы помогаете кому-то, кому и впрямь хотите помочь, тогда не очень-то и велика важность. Понимаете? Зато уж если вы весь из себя беситесь на мою маму — и помогли ей. Вот это было бы великое дело». Тогда Рубен не чувствовал в себе такого величия. Но, возможно, минувшие месяцы встряхнули его (и болезненно), рвали и ломали его так, что оставили теперь внутри него больше места, нежели было прежде.

— Милая, — обратился он к Арлин, — я собираюсь выписать Рики чек, чтобы помочь ему стать на ноги, ладно?

— По-видимому, — отозвалась она. — Сколько?

— Так, у нас в банке четыре тысячи. Что, если я ему отдам половину?

— Как надо, думается. Мы перебьемся.

Рубен оставил незаполненной строку с фамилией получателя, поскольку не знал фамилию Рики, да и нужды в том не было.

Пока он выписывал чек, Рики подал голос:

— Это шутка. Верно?

Рубен вырвал чек из книжки и протянул его в сторону Рики. Тот, привстав на диване, не вполне дотянулся до бумажки, словно она каким-то образом могла причинить ему боль.

— Нет, это не шутка. Возьмите.

Рики взял чек.

— В чем хитрость?

— Никакой хитрости. Просто вам придется «заплатить другому». Знаете, как это сделать?

У Рики вырвался нервный смешок.

— Шутите, теперь всяк в стране это знает. Может, во всем мире. Прошлую ночь мне пришлось в парке ночевать, потому как Шерил вышвырнула меня вон в чем я был. Посреди ночи малый подошел и встал около меня. Я подумал, он по мою душу пришел. А он зырит вниз и говорит: «Вам, по-видимому, холодно». Снимает с себя вот эту дубленку и отдает мне. Должно, около пяти сотен пальтишко стоит, верно? С самого себя снимает. Так что ему холодно стало. Такого рода штуки, нынче они уже не очень-то и из ряда вон, понимаете?

Он быстро направился к двери, словно Рубен мог передумать.

— Э-э… — Рики открыл входную дверь и задержался.

Рубен вновь встал в дверях спальни рядом с Арлин, обняв ее за плечи. В позе ничего горделивого, ничего извиняющегося. Просто сделал так, как ему хотелось, как ему нужно было.

— Я в долгу.

— Только не у нас, — сказал Рубен.

Рики постоял немного, словно собирался еще что-то сказать, если бы знал, откуда слов почерпнуть. Потом едва слышно произнес:

— Веселого вам Рождества, — и закрыл за собой дверь.

Рубен поцеловал малышку на ночь, нежно, осторожно, чтобы не разбудить, после чего присоединился к Арлин в постели.

 

Темы и вопросы для размышления

1. Что вам больше всего понравилось в книге «Заплати другому»? Опишите ваши впечатления.

2. Будь вы учеником в классе Рубена Сент-Клера, как бы вы отнеслись к нему, учитывая особенности его внешности? Как вы восприняли отношение к нему Тревора? Что, по-вашему, увидел Тревор? Как вы считаете, почему дети нередко видят то, что доподлинно присуще человеку? Как, по-вашему, что из происходящего в нашей жизни зачастую меняет нашу способность видеть и понимать?

3. Какое человеческое устремление затрагивает затея Тревора в каждом, кто слышит о ней, на протяжении всего повествования, невзирая на его или ее место в обществе? Считаете ли вы, что это устремление присуще всем людям на свете? Почему «да» — или почему «нет»?

4. Насколько Рубен Сент-Клер и Арлин Маккинни близки в их подходе к жизни? Насколько они различны? Что, по-вашему, их привлекает друг в друге?

5. В начале романа Тревор пишет в дневнике об истории, которую услышал в новостях, про «маленького мальчика в далекой Англии, у кого есть такая… как бы болезнь. Ему ни от чего не больно…» Тревор думает, что «такая же болезнь у мамы. Только внутри». Он знает: «…ей больно. А все равно, не раз обжегшись, она тянет руку к той самой горячей плите». Расскажите, о чем, по-вашему, говорит Тревор. Приведите примеры из жизни Арлин, которые подтверждают рассуждения Тревора. Как через других героев романа дается более полная картина этой «болезни» возведения стен для защиты самих себя от боли? Насколько надежны эти стены?

6. Что вы почувствовали, когда Джерри снова «сорвался»? Как по-вашему, способен ли такой человек, как Джерри, перемениться? Почему «да» — или почему «нет»?

7. Как в истории Сидни Г. отражается основная тема книги?

8. Почему, как вы считаете, Арлин приняла Рики обратно, когда он вновь объявился после своего оставшегося необъясненным отсутствия? Какие представления о себе самой и других держали ее в круговерти дурных пристрастий и нездоровых отношений с мужчинами? Считаете ли вы, что на протяжении романа качества ее личности возвышаются и преображаются? Объясните, почему.

9. Что определяло заинтересованность Тревора в выполнении полученного задания и чем она отличалась от интересов других взявшихся за него школьников? На чем, по-вашему, основывалась уникальная заинтересованность Тревора?

10. Был ли Рубен Сент-Клер выдающимся учителем? Был ли Тревор Маккинни необыкновенным учеником? Объясните вашу точку зрения.

11. Одна из основных тем романа — контраст между внешним обликом, или наружностью, и внутренними характером и устремлениями. Выберите одного из героев романа и расскажите о контрасте между ее или его внешним обликом и подлинным нравом. Каким образом внешние и внутренние качества героев сказываются на формировании их взаимоотношений с окружающими?

12. Кто из персонажей книги понравился вам больше всего? Объясните, что вас привлекло в них и какова их роль в раскрытии общего замысла книги.

13. Кто из персонажей книги вам больше всего не понравился? Почему?

14. Считаете ли вы, что одному человеку под силу изменить мир? Объясните вашу точку зрения.

15. Ваше отношение к тому, каким оказался конец этой истории?

Подумайте, какая идея изменила бы мир, и воплотите ее в жизнь