Они доехали на поезде до Санта-Барбары, потом на челночном автобусе до Лос-Анджелесского международного аэропорта, и то был единственный отрезок пути, за проезд по которому они заплатили из своего кармана.

В поезде Тревор захотел сесть у окна, и казалось справедливым, что рядом с ним села Арлин. Для Рубена все кончилось тем, что ему досталось место в одиночестве за их спинами. Читать во время движения он не мог: его от этого мутило, — вот и сидел тихо, разглядывая их затылки.

До него доносилось нескончаемое причитание топающей ноги Тревора. Парень перевозбужден. Как, по мнению Рубена, ему и положено: в Белый дом едет!

Не мог он и не заметить, что Арлин, сама по себе, воспринималась какой-то чужой или, во всяком случае, отстраненной, зато Арлин с Тревором вместе по-прежнему виделись ему семьей. Странное ощущение, не дававшее ему продыху от неловкости.

В аэропорту Тревор заговорил с ним. И говорил, и говорил. Бесконечая вереница дух захватывающих предположений. Как президент себя поведет, какие достопримечательности им покажут. Придется ли на входе проходить через рамку с металлоискателем или им какой пропуск выдадут?

Несколько раз (и всегда по-разному) он спрашивал, как Рубен отнесся к его интервью для «Гражданина месяца», все ли ладно прошло? Потом Тревор выставил напоказ свои познания в истории Белого дома.

— Ты знал, что там пожар был?

— Думаю, слышал про такое, возможно.

— Поэтому-то его и покрасили белым.

Рубен полагал, что Арлин их не слушает, но тут она не удержалась от замечания:

— Выдумываешь ты все.

— Нет, это правда. В войну 1812 года. Еще в 1929 году. Я думаю, его в тот первый раз покрасили. А ничего, если его Биллом стану звать?

— Кого? — рассеянно спросила Арлин.

— Президента.

— О, Боже, нет! О, Бог мой, Тревор, даже не смей. Даже не думай об этом. Зови его мистер Клинтон, или президент Клинтон, или мистер президент, или просто «сэр».

— А что, если я Челси встречу?

— Переходи через этот мост, когда до него доберешься.

— Надеюсь, мне удастся с Челси встретиться. Она знатная деваха.

В самолете Тревор вновь устроился у иллюминатора, Арлин села с ним рядом, а Рубену досталось место у прохода, рядом с ней. Казалось, неловко было не разговаривать, но он молчал.

Тревор смотрел в окошко, а Рубен ощупывал пальцами маленькую коробочку у себя в кармане, в который раз стараясь понять, зачем он ее взял. А еще он думал: если бы она знала про коробочку, поняла бы, что в его молчании нет холода (или не должно бы быть), что оно скорее окоп, который он вырыл для себя, чтобы укрыться? Окоп, который, похоже, глубже делался с каждым его движением. Может быть, придет минута в этом путешествии, когда он ей расскажет, чтоб узнала она, пусть уже и вещи собирая, что он тосковал по ней и мысли у него были добрые.

Только такой кус не по зубам мужчине, похоже, не способному даже поговорить о погоде или о пути их следования.

Полет протекал плавно, так что Рубен уткнулся в свою книгу.

* * *

В аэропорту очень молодой человек со свежим цветом лица, в костюме и при галстуке держал плакатик с надписью: «Группа Маккинни». Этот человек, которого звали Фрэнк, погрузил их вещи в багажник черного американской сборки лимузина и спросил, не желают ли гости заехать в гостиницу в себя прийти и освежиться. Арлин сочла это дельным предложением, но Тревор до того упал духом, что его спросили, что бы ему хотелось сделать прежде всего.

— Увидеть всякое.

— Что ж, на сегодня это моя работа, — сказал Фрэнк. — Повозить вас троих повсюду, доставить в целости и сохранности обратно в гостиницу. После этого я вернусь, чтобы забрать вас завтра ровно в девять часов утра. Мы немного осмотрим Белый дом до времени, назначенного для вашей встречи с президентом.

— Что мы посмотрим в первую очередь? — спросил Тревор. Его с Фрэнком, похоже, связали мгновенные узы, оставившие Рубена с Арлин в сторонке. Так оно и должно быть, чувствовал Рубен, потому что это был день Тревора.

— Что вам всем хочется увидеть?

— Монумент Вашингтону, Библиотеку Конгресса, памятник Джефферсону, памятник Линкольну, Смитсоновский…

— Сегодня мы, возможно, всего не объедем, — сказал Фрэнк. — Но ведь еще будет и завтрашний день. С чего начнем?

— С Вьетнамского мемориала.

Рубен неожиданно вздрогнул, услышав это название.

* * *

Когда шли по Моллу, на подходе к Вьетнамскому мемориалу, Фрэнк, поотстав, обратился к Рубену по имени:

— Вы, как я понимаю, ветеран.

— Так и есть.

— Не стану занимать вас обычной экскурсионной тарабарщиной. Как я заметил, ветеранам она не всегда нравится. Вы, наверное, знаете много такого, что мне неведомо. Возможно, вам захочется улучить время, чтобы самому осмотреть памятник.

Рубен проглотил тугой комок в горле. Пока Фрэнк не напомнил, он избегал зацикливаться на глубинах своих собственных бед.

Тревор был тут как тут:

— Мы тебя вон там подождем минутку, Рубен, а Фрэнк может меня занять экскурсионной тарабарщиной. Я там не был.

Вежливый смешок Фрэнка эхом оставался у Рубена на слуху, пока он шел к Стене. Казалось, звук его собственных шагов отдавался повсюду. Семь недель во Вьетнаме. Потом неделя, чтоб прийти в себя, в полевом госпитале и быстрый перелет в тыловой госпиталь в Штатах. Солдаты, чьи имена выбиты на черном граните кое-что знали о войне. Рубен знал только то, что каждое утро видел в зеркале. Может быть, думал он, и этого хватает.

Какое-то время он изучал указатель, отыскивая конкретное имя. Потом пошел вдоль стены, пока не нашел нужную плиту, отражающую время гибели на войне, и водил по именам на ней пальцем, пока не отыскал Арти. При виде его, вот так, воочию, его слегка передернуло: незабываемый кошмар сделался наглядным, осязаемым. Рубен протянул руку и пальцами прошелся по буквам имени.

Минуту или час спустя он почувствовал, как прижался к его правому боку Тревор. И это неожиданное прикосновение ребенка дало Рубену понять, что его подраненная гордыня вредит Тревору так же, если не больше, как и Арлин, что она, эта гордыня, заставляет его, Рубена, чересчур многое приносить во имя нее в жертву.

— Рубен, ты знал, сколько тут имен?

— Около пятидесяти восьми тысяч, по-моему. — Способность говорить казалась странной, и Рубен понял, как долго он молчал.

— Пятьдесят восемь тысяч сто восемьдесят три. А кто это Артур Б. Левин?

— Старинный мой приятель.

Неожиданно сзади прозвучал голос Арлин:

— Тревор, может, Рубену хочется побыть одному.

— Да нет, все как надо, Арлин, правда-правда.

— Может, ему не хочется говорить про Артура Б. Левина.

— Да нет, ничего страшного. Просто мы с ним еще в учебке познакомились. Арти был парнем, кому будто на роду было написано что-нибудь напортачить. — Он сам не понимал, кому рассказывает: Тревору ли, Арлин ли, или им обоим. — В первый же раз, когда Арти вытащил чеку из гранаты, руки у него так тряслись, что он уронил гранату. В высокую траву. Стоял на месте, роясь вокруг, словно мог отыскать гранату и бросить ее. Я понял, что времени на это у него нет. И его разорвет в клочья. И я подбежал, схватил его, стараясь вытолкнуть с того места. Слишком поздно, впрочем.

— Он погиб? — раздался приглушенный голос Тревора.

— Да.

— А тебя ранило, Рубен?

— Разве сам не видишь? — Молчание. — Я даже не успел его узнать хорошенько. Так, чуть лучше, чем любого другого. Он один был там, кто не был мне полным чужаком. — Рубен почувствовал, как рука Арлин обвила его сзади за пояс. — Иногда я смотрю в зеркало и думаю: «А что, если бы я попросту деру дал? Просто спас бы себя. Арти так и так погиб бы. А я бы по-прежнему выглядел, как тот красавец на фотокарточке. Только немного постарше». — Однако, скользя взглядом по Стене, думал: «А что, если бы этого не случилось и не отправили бы меня домой? Не было бы сейчас и мое имя выбито на граните?»

Дыхание Арлин щекотнуло ему ухо.

— Ты не из того теста слеплен. И потом, ты всегда раздумываешь. Если бы сумел, если бы пришел на помощь…

— Тогда как таким путем, я понимаю, помочь нельзя. Тревор! Ступай поговори с Фрэнком на минутку.

— Лады, Рубен.

Рубен повернулся и обнял Арлин. Несколько минут ни она, ни он ничего не говорили.

Потом, глубоко вздохнув, он прервал молчание:

— Я очень многое передумал, Арлин. Я такой человек, что, если позволю себе кого-то полюбить, то люблю глубоко. Ты понимаешь, о чем я? Знаю, что понимаешь. Знаю, потому что и ты такая же. Вот я и думал. Может быть, я понимаю, что за привязанность владела тобой.

— Ты это о чем? — Ее голос подсказывал ему: она понимает, но еще не может поверить, что он как раз об этом.

— О том, что случилось с Рики. Может быть, я должен счастливым себя считать, что у меня такая женщина есть. Ведь годы пройдут, и, когда с нами случится та же история, я знаю: мне уготована такая же точно привязанность.

— Интересно, ты говоришь о том, о чем я сейчас подумала?

Он вложил ей в руку бархатную коробочку.

— Взгляни, что у меня здесь с собой оказалось.

Она шумно втянула воздух, стараясь совладать со слезами, которые вот-вот могли покатиться.

— Ты так и не отнес его обратно в магазин.

— Забавно, правда, как это я этого не сделал?

* * *

К тому времени, когда они возвратились в гостиницу, Тревор уже спал крепким сном, и Рубену пришлось нести его в их номер, перекинув себе через плечо. То есть в номер Тревора и Арлин. Его номер располагался напротив, через коридор. Хотелось позвать ее, но, похоже, было бы несправедливо оставлять Тревора одного.

Их поцелуй с пожеланием спокойной ночи был продолжителен, и Рубен сказал, что впереди у них еще много времени: всю оставшуюся жизнь им быть вместе. Арлин улыбалась и не говорила ничего, она казалось, нервничала или грустила, или и то и другое разом.

Утром пришел Тревор и сообщил, что маме плохо, у нее рвота то и дело. Но, когда Рубен выразил беспокойство, Тревор успокоил: такое у нее всякий раз случается.

— Это просто стресс, — сказал он. — Просто она нервничает.

Рубен, само собой, отнес это на счет нервов.

* * *

Волнуясь, они встали на красный ковер главного зала, «зала Креста», как называл его Тревор, и устремили взгляды на гербовое изображение президентской печати. Рубен считал, что они стоят лицом к парадному входу и Пенсильвания-авеню, но Тревор тут же поправил: Рубен имеет в виду южное крыло, выходящее на мемориал Вашингтона. Рубен махнул рукой на свои способности ориентироваться. В одном конце зала Восточные покои гудели от устанавливавших камеры тележурналистов, сотрудников секретной службы и аппарата Белого дома. Фрэнк спросил Тревора, не волнуется ли он, и Тревор ответил «нет» — явное вранье.

Президент вошел почти незамеченным в окружении охранников и пресс-секретаря. На первый взгляд, они выглядели просто еще одной группой людей. Рубен хмыкнул про себя: с чего это он ожидал какого-то трубного гласа фанфар.

Немного погодя президент сам отделился от этой группы и пошел прямо к Тревору, вид у него был естественный, дружественный и во всяком случае совсем не пугающий. Он пожал Тревору руку.

— Ты, должно быть, Тревор. Фрэнк хорошо о тебе заботится?

— Еще как! — ответил Тревор с невозмутимым видом. — Сэр. То есть мистер президент Клинтон, сэр.

М-р президент Клинтон улыбнулся и заявил, что Тревор может называться его Биллом. Тревор, обернувшись, многозначительно глянул на мать.

— Пресса все еще возится, так что минутка у нас в запасе есть. Всем хочется увидеть это в новостях, Тревор.

— Меня это устраивает, Билл, сэр.

— Ну и что ты уже посмотрел?

— Все.

— Что больше всего понравилось?

— Как вишни цветут. Нет, погодите. Вьетнамский мемориал. Это было самое лучшее, потому как там моя мама и Рубен обручились.

— Правда? — воскликнул президент и поднял улыбчивые глаза, отыскивая пару взглядом. Рубен почувствовал, что у него язык к небу прилип, он жалел, что не может вести себя так же спокойно и непринужденно, как Тревор. — Что ж, поздравляю.

— У меня завтра день рождения, — добавил Тревор. — Елки, вот будет праздник!

— Ну, знаешь, ты столько всего набрал, чтобы отпраздновать!

— Кроме шуток.

Какой-то человек подкатил Клинтону под бочок:

— Мистер президент, мы готовы начать.

* * *

Камеры застрекотали, толпы журналистов заполонили Восточные покои, ведя съемку на фоне зала Креста. Президент стоял рядом, за трибункой, и пожимал Тревору руку.

Рубен старался выглядеть естественным, но от яркого света ему нужно было щуриться и моргать, а от этого (пропущенного через его нервную систему) вся сцена смотрелась и воспринималась сюрреалистической.

— Для меня честь познакомиться с тобой, Тревор, — сказал президент.

— Ага, для меня тоже, — отозвался Тревор. — То есть для меня тоже честь. Я радовался, когда вы победили на выборах.

— Вот как! Спасибо, Тревор.

— Я не думал, что у вас хоть какой-то шанс есть.

Рубен стиснул зубы. Боковым зрением он заметил, как вдруг побелело лицо Арлин.

Президент запрокинул голову и захохотал громким, дружеским смехом — от души. Вокруг глаз обозначились легкие морщинки: удовольствие не было показным. Легкая волна прошлась по рядам журналистов.

— Что ж, Тревор, по-моему, оба мы даем хороший пример того, что случается, если не отказываешься от своих мечтаний.

— Да, сэр, Билл, сэр. Думается, что так.

Тревору вручили небольшую плакетку. Что было написано на металлической пластине, Рубен со своего места разобрать не мог. Он буквально обливался потом, но не хотел отирать лоб перед камерой. Пот заливал ему глаз, и от этого здорово щипало. Из каждых трех президентских слов ему слышно было всего одно. Что-то такое про одного человека, способного что-то изменить, и упоминание о даре ребенка вести нас.

Рубен был потрясен, когда внимание собравшихся обратилось на него: он не был готов к такому. Пожал руку Клинтону, сознавая, что ладонь у него липкая от пота. Скромно кивнул, когда президент заявил, что дети — это будущее, а от таких учителей, как он, зависит, каким станет это будущее. В памяти застряло, что он то и дело пускал в ход словечко «сэр», и мало помнилось обо всем остальном.

Тревор весь лучился от радости за Рубена, словно то день рождения праздновался, словно и не было никакого стеснения, словно все только забавлялись, и, хотя момент для того вряд ли был подходящим, Рубен не мог отделаться от мысли: он не знал, что у Тревора завтра день рождения. Почему же не узнал? Надо будет непременно купить парню что-нибудь.

* * *

К тому времени, когда Рубен достаточно расслабился, чтобы полностью осознавать происходящее, встреча закончилась, и Фрэнк повез их обратно в гостиницу.

— Это было невероятно круто, — сказал Тревор.

Рубен сожалел, что все пропустил. Утешал себя он тем, что знал: все попадет в новости и его мать запишет это на пленку. Может быть, он сумеет замедлить скорость воспроизведения и рассмотреть все получше.

— Это самый лучший, самый невероятный день, — сказал Тревор. — Как думаешь, Рубен, будет ли когда-нибудь еще такой же хороший день? Или такой только один достается? Я хочу сказать, мой завтрашний день рождения, встреча с президентом, и то, что вы с мамой поженитесь. Думаешь, будет у меня когда-нибудь еще такой день, Рубен?

Рубен не мог дать ответа, потому как, честно говоря, мыслилось: вряд ли. Он не мог заставить себя сказать мальчику, что у того, возможно, сегодняшний день, самый канун четырнадцатилетия, — вершина всей его жизни.

Тревору молчание было нестерпимо.

— Знаете, это значит, что мне всего одно еще осталось сделать.

— Еще одно что? — спросила Арлин.

— Еще одному человеку помочь. Миссис Гринберг помог, теперь вам двоим. Получается, остается еще только один.

— Ты сделал очень много, Тревор. Разве не так, Рубен?

Рубен все еще был погружен в раздумья, суждено ли когда-нибудь Тревору прожить день под стать этому.

— По-моему, ты можешь гордиться тем, что уже сделал, Тревор.

— Может быть. Только я сделаю еще одно. Кому-то еще понадобится что-то. Правильно?

Всем: Рубену, Арлин и Фрэнку — пришлось признать, что это, похоже, разумно беспроигрышная ставка. Кто-то всегда нуждается в чем-либо.