В день выхода из тюрьмы пальцы у Даллова опять перестали сгибаться. Их будто свело судорогой, они одеревенели и окоченели. Полицейский выложил перед ним для подписи четыре листка. Ухватив ручку большим и указательным пальцами, Даллов с трудом нацарапал свою фамилию.

— Что с рукой? — спросил полицейский, который сидел напротив и разглядывал его.

— Ничего особенного, — ответил Даллов. — Это от испуга.

— Хотите сказать, от волнения?

— Если бы хотел, то так и сказал бы.

Полицейский поглядел на руку, подумал.

— Сходите-ка еще к врачу, — проговорил он наконец.

Даллов покачал головой.

— Чепуха. Сейчас все пройдет. Не обращайте внимания…

— Дело ваше. Тогда распишитесь еще вот тут.

Полицейский пододвинул через стол новый листок, Даллов опять зажал ручку между пальцами и, высунув язык, изобразил нечто вроде подписи. Получились какие-то детские каракули. Даллов снова взглянул на них и остался доволен собой.

— Вы кем работали? — спросил полицейский. — У меня значится пианист, а в деле — старший ассистент.

— Верно и то и то.

— Это не ответ, — терпеливо возразил полицейский. — Так кто же вы?

— Пианист, — сказал Даллов, — сюда я попал пианистом, а не старшим ассистентом. Значит, пишите — пианист.

Даллов встал из-за стола, ожидая, когда его отпустят. Руки у него повисли словно плети; пальцы правой кисти были совершенно белыми.

— Прямо как у восковой фигуры какого-нибудь святого, — подумал Даллов вслух.

Полицейский поднял глаза, но ничего не сказал, а только устало покачал головой и тяжело вздохнул.

Когда Даллову открыли дверь на улицу, он спросил, как пройти к вокзалу. Потом, зажав под мышкой сумку, зашагал в указанном направлении.

Город, где он провел девятнадцать месяцев, Даллову осматривать не захотелось. И так ясно, что тот ему не понравится, не может понравиться. На Даллове был плащ и светлые летние туфли, а на дворе стоял февраль; он быстро продрог.

На вокзале он подошел к кассе взять билет до Лейпцига.

— Второй класс? — спросил кассир.

— Нет, я езжу первым, — ответил Даллов.

— Тогда придется два часа подождать, — сказал кассир. — В десятичасовом нет первого класса.

— Ждать я не могу.

Даллов купил билет, взглянул на написанное от руки черными, но уже выцветшими чернилами расписание и пошел в вокзальное кафе.

Официантка, пожилая женщина в белом халате, поверх которого она повязала полотенце, принесла жидковатый кофе и сразу же попросила расплатиться. По ее виду Даллов понял, что она догадалась, откуда он.

В буфете он купил сигарет. Выкурил три штуки подряд. Голова слегка закружилась, это было приятно.

Он принялся рассматривать двух-трех женщин, которые сидели за столиками среди мужчин. Даллов глядел на женщин и пытался себе представить, как спал бы с ними. Он надеялся, что подобная игра развлечет его, однако ни одна из женщин ему не понравилась. Собственно, в эту пору в станционном кафе вряд ли можно было ожидать чего-либо иного, тем более холодным февральским утром, когда кругом снежная слякоть.

Он взглянул на часы над входной дверью, поднялся, застегнул плащ и вышел. В газетном киоске он купил тощий журнальчик и спортивную газету; других свежих газет не оказалось.

На ступеньках подземного перехода лежал снег. Даллов пошел вниз, потом снова наверх, касаясь рукой перил. Его знобило.

Поезд опоздал на десять минут. Даллов зашел в вагон, сел в пустое, грязное, прокуренное купе. Заметив, что отопление не работает, встал и отправился искать место получше. Отапливаемый вагон оказался переполненным, пришлось стоя примоститься у окна. Прочитав журнал и газету, он загляделся на проносящиеся мимо белые поля.

В Лейпциге его никто не встречал. Впрочем, он никому и не сообщал о приезде. Хотел было сообщить, только не знал кому. Тем не менее он обежал взглядом перрон, затем лестницу, всматриваясь в лица.

На выходе из вокзала он заговорил с незнакомой девушкой и пригласил ее пообедать вместе. Девушка, как ему показалось — студентка, удивилась. Она пристально, но без боязни оглядела его, потом молча повернулась и пошла дальше. Даллов посмотрел ей вслед с легким сожалением. Обиды он не почувствовал.

Он пересек трамвайные пути вправо от вокзала и зашел в ресторан отеля «Астория». Официант, узнавший Даллова, проводил его к свободному столику.

— Давненько у нас не появлялись, — сказал официант, протягивая меню. Даллов кивнул, попросил официанта, чтобы тот выбрал что-нибудь по своему усмотрению, и заказал целую бутылку вина, затем снова попытался отыскать знакомое лицо, но на этот раз остался доволен тем, что кругом были только чужие. Он старался есть медленно и с отвычки даже заставлял себя не торопиться. После третьего бокала он почувствовал, что хмелеет, и заказал кофе.

Через час он сел у Главного вокзала на трамвай № 11, вновь огляделся, нет ли знакомых, и заметил несколько встречных изучающих взглядов. Объяснил он их себе тем, что одет не по сезону.

Когда трамвай подъехал к Дёлицу, Даллов завертел головой, с интересом посматривая то направо, то налево. Он искал перемен, ему хотелось внести в знакомую картину необходимые поправки, вызванные долгим отсутствием. Но ничего примечательного обнаружить не удалось, все вроде бы пребывало без изменений. На остановке у детского сада Даллов вышел из вагона и зашагал по боковой улочке к своей квартире. Открыв входную дверь, он включил в подъезде свет. Почтовый ящик с табличкой, на которой значилась его фамилия, был набит битком. Вынув газеты и письма, он поднялся по коротенькому лестничному маршу к квартире. Слава богу, замки были в порядке. Он отметил про себя, что в каждую замочную скважину машинально вставляет правильный ключ.

Он зашел в ванную, на кухню, в обе комнаты и всюду распахнул окна. На кухне попытался включить газовое отопление. Газ, остававшийся в трубах, не загорался — пришлось долго давить на кнопку газометра, прежде чем удалось зажечь огонек. Включив регулятор до отказа, снова закрыл окна. Затем он отвернул в кухне кран, чтобы стекла вода. Открыл банку кофе, который выглядел вроде бы темнее обычного. Тем не менее он высыпал несколько ложек порошка в кружку, налил воды и поставил кружку на конфорку. Потом заглянул в кладовку, холодильник и кухонный шкаф, перебрал немногочисленные съестные припасы, одно понюхал, другое недоверчиво и осторожно попробовал. Все, что показалось подозрительным, выбросил в покрывшееся черно-белесой плесенью ведро для мусора.

Его внимание привлекла пыль. Сначала он увидел ее на кухонном шкафу, потом на черном пианино, на мебели. Слой был тонким, и пыль становилась заметной, лишь когда он трогал пальцем поверхность стола или спинку стула.

Заварив кофе, он прошел с кофейником и чашкой в гостиную. Тут он расстегнул пальто, но снимать его не стал. Налил кофе в чашку. Потом сел и занялся письмами. Два письма были из домоуправления, одно — напоминание о необходимости заплатить за электричество. Остальные конверты он просмотрел, не распечатывая.

Газеты оказались октябрьскими — с 24-го по 31-е число. Значит, Рита оставила квартиру либо 23-го, либо утром 24-го. Он полистал старые газеты. Ему подумалось, что их сообщения были и в свое время отнюдь не такими значительными, какими хотели выглядеть.

Ему стало жарко. Сняв пальто, он прошел в ванную, чтобы растопить водонагреватель. Скомкал газету, сунул ее в печку, сверху положил несколько чурочек, остававшихся в угольном ведре. Позднее, уже в ванне, он читал письма, которые так устарели, что теперь их прелесть и состояла в несвоевременности. Закончив читать, он складывал из листов бумаги кораблики и пускал их по воде.

После ванны он на часок прилег — но не спалось, комната перегрелась, а еще почему-то мерещилось лязганье железных дверей; тогда он встал, подошел к платяному шкафу, достал чистое белье и костюм. Одевшись, он почувствовал себя словно на маскараде, а взгляд в большое зеркало створки шкафа лишь усилил это ощущение. Впрочем, ко всему быстро привыкаешь, подумал он и повязал галстук.

Ни с того ни с сего он распахнул все дверцы и принялся рыскать по полкам. Захотелось выяснить, что взяла с собой Рита и не прихватила ли она его вещи, когда ушла отсюда полтора года тому назад, оставив на прощание лишь коротенькое письмецо. Тогда он только плюнул, скомкал письмо и решил больше не вспоминать о ней.

Поиски прекратились так же внезапно, как и начались. Он понял их бессмысленность. Ведь он почти не помнил, что у него было. Розыск мнимых пропаж приводил лишь к обнаружению вещей, о существовании которых он давным-давно забыл, и теперь даже не смог бы объяснить их наличие в доме.

Он сел, но тотчас встал опять и поискал в ящике письменного стола ключи от машины. Выйдя из квартиры, он прошел через подвал во двор, к гаражам. Открыл ворота своего гаража и зажег свет. Машина стояла запыленная, со спущенной шиной. Он закрыл дверь, сел за руль, попробовал запустить мотор. Аккумулятор, как и следовало ожидать, не работал.

Некоторое время он продолжал сидеть в машине, поглаживал руль, переключал сцепление, трогал разные включатели. Потом откинулся на спинку сиденья и засмеялся.

— Не хватало мне тебя, — сказал он. — Тебя и баб.

Открыв капот, он вытащил аккумулятор и подключил его в сеть. При этом он постарался не запачкать костюм. Потом запер гараж и вернулся в квартиру. Тщательно вымыл руки. Затем надел зимнее пальто, вязаную шапку и вышел из дома. По пути к трамвайной остановке никто из соседей ему не встретился.

В центре он сошел у Оперного театра, свернул на Гриммаишештрассе, по ней добрался до площади Томаскирххоф. Оттуда побрел на Петерштрассе, разглядывая прохожих и витрины. Шел он медленно, его даже несколько раз подталкивали, чтобы он посторонился. Женщины кутались в зимние пальто, торопились, и разглядеть ему удавалось разве что глаза.

У кинотеатра он задержался, изучая фоторекламу и афишу с городской кинопрограммой. Названия ничего ему не говорили, ни одного из фильмов он не знал, и это его обрадовало: будет чем развлечься. Наконец-то он увидел, что за двадцать один месяц его отсутствия что-то переменилось.

Он прошагал по Шлоссгассе на Дитрихринг и зашел в кафе, где работал Гарри. Все столики оказались заняты. Пройдя по первому этажу, он поднялся по короткой лесенке к верхним столикам и бару, но здесь тоже все было занято. За единственным многоместным столом он заметил своего защитника и направился к нему. Лишь у самого стола он увидел, что рядом с защитником сидел и судья. Когда Даллов поздоровался, защитник, похоже, занервничал. Он встал, протянул руку, поинтересовался самочувствием. Даллов лишь улыбнулся и кивнул в ответ. Поскольку разговор за столом прервался и остальные повернулись к ним, защитник счел себя вынужденным представить Даллова.

— А мы знакомы, — сказал Даллов судье. — Вы — доктор Бергер.

— Верно, — ответил тот, — только, к сожалению, не могу припомнить…

— Полтора года тому назад вы меня осудили, — перебил его Даллов.

— Даллов… Даллов… — повторил судья названную ему фамилию.

— Двадцать один месяц, — попробовал помочь Даллов, — с зачетом срока содержания под следствием.

Теперь вспомнил и судья.

— Ах, верно. Дня два назад мне приносили ваше дело. Хотите поговорить?

Даллов качнул головой.

— Чего же вам тогда от меня надо? — удивился судья и повысил голос: — Считаете, что с вами обошлись несправедливо? Надумали протестовать? Ступайте в приемную, моя секретарша назначит вам время.

— Ничего я от вас не хочу, — сказал Даллов.

— А зачем же вы меня здесь разыскали? Зачем преследуете? — недоверчиво спросил судья.

— Ничего я от вас не хочу, — повторил Даллов, — просто увидел господина Кивера и решил поздороваться.

Недовольно засопев, доктор Бергер потянулся за своим бокалом. Господин Кивер смутился, не зная, остаться ли ему стоять рядом с Далловом или снова сесть к судье. Он рассеянно пробормотал, что готов как-нибудь встретиться с Далловом, потрепал его по плечу и подсел к судье.

Даллов пошел к бару. Барменша была ему незнакома. Когда она обернулась к нему, он заказал кофе и поинтересовался, где Гарри.

— Его сейчас нет, — ответила она, — он выйдет в вечернюю смену.

На ней было шелковое платье с пуговками на груди. Волосы были начесаны и казались невымытыми. Ее сильно накрашенное, осунувшееся лицо вызывало у Даллова скорее сострадание, чем интерес. На вид он дал бы ей лет тридцать. Дешевка, подумал он.

Вернувшись с кофе, она сказала:

— Гарри пришел. Он сейчас наверху у шефа.

— Спасибо, — сказал Даллов.

Он сел на освободившееся место у стойки бара, повернулся к ней спиной и принялся рассматривать людей в зале. Он старался не глядеть в сторону стола, за которым сидели его судья и защитник. За двумя столиками он увидел вроде бы знакомые лица, но, как ни силился, не смог вспомнить, кто это. А еще он заметил, что ни на ком, кроме него, не было костюма. Сам он отвык от пиджака, поэтому почувствовал себя тем более неловко. Он отвернулся от зала к стойке. Рядом двое громко спорили о политике. Он мельком взглянул на них — лица совсем еще юные, невозмужалые. Студенты, подумал Даллов и поморщился.

Он то и дело посматривал на барменшу. Заказал вина и еще кофе. Снова уставился на пуговки шелкового платья, на ее грудь. Она улыбнулась ему, тогда он перевел взгляд на ее руки. Она собрала со стойки пустые рюмки и поставила их в мойку.

— Что с вами? — негромко спросила она. — Никогда женщин не видели?

Даллов поднял голову. Склонившись над мойкой, барменша споласкивала рюмки. На миг он даже усомнился, что это она задала ему вопрос.

— Видеть-то видел, — ответил он так же тихо, — только давно.

Она взглянула на него и снова отвернулась, отправив в мойку несколько рюмок.

— Ну и как я вам? Нравлюсь?

— Еще не решил, — сказал он.

Ответ удивил женщину.

— Не решил? А чего ж тут решать?

— Я хотел сказать, что мне это еще неясно.

Женщина пренебрежительно посмотрела на него.

Затем недоуменно качнула головой.

— Вот что, пейте-ка вы свое вино и оставьте меня в покое.

Она подошла к холодильнику и достала чашку со льдом. Взяв нож, она принялась отколупывать смерзшиеся кубики льда. Даллов не отрывал глаз от ее груди. Рядом все еще продолжался спор о Дубчеке и Праге. Парни говорили так громко, что мешали Даллову разглядывать женщину.

Из кухонной двери вышел официант с сигаретой в уголке рта. Он встал у бара и осмотрел зал. Как и на других официантах, на нем был бордовый фрак, который местами уже лоснился и казался потертым. К тому же фрак не сходился на довольно-таки внушительном животе.

— Привет, Гарри, — сказал Даллов, не поднимая глаз.

Официант секунду-другую вглядывался в его лицо, но затем приятельски положил руку на плечо Даллова.

— Когда же тебя…

— Сегодня, — не дал договорить ему Даллов.

— Ну и как там? — спросил официант, помедлив. Было похоже, что он подбирает слова.

— Все уже забыто, — ответил Даллов и улыбнулся официанту. — Без толку потерянное время, не стоит вспоминать.

Гарри утвердительно кивнул.

— У вас-то что новенького?

Официант подумал и сделал рукой неопределенно-отрицательный жест.

— А ты потолстел, Гарри.

Официант недовольно скривил губы.

— Ясное дело, кормежка у меня была получше, чем у тебя.

Даллов согласился.

— А кто эта девушка? — спросил он. — Я ее не знаю.

— Это Криста. Дочка шефа. Старик уволил трех барменш подряд, они его обманывали. Теперь он поставил в бар дочку, хотя дела она совсем не знает. Пришлось мне всему ее учить, дуреху. Ведь она только и умеет, что спать с кем попало да обсчитывать старика. А он ничего не замечает или не хочет замечать.

Он говорил вполголоса, с улыбкой посматривая на барменшу. Затем он повернулся к Даллову и ухмыльнулся:

— Вот кто тебе сейчас нужен.

Даллов никак не отреагировал, тогда Гарри спросил:

— Найти тебе столик?

Даллов кивнул.

— Погоди минутку, сейчас что-нибудь освободится. Сегодня ты мой гость. Все за мой счет.

Он потрепал Даллова по спине.

— Как Рита? — спросил он, немного погодя. — Что поделывает?

— Не знаю, — ответил Даллов, — мы больше не виделись. Она ушла от меня, вскоре после суда.

— Эх, бабы, — пренебрежительно сказал официант. — Все они одинаковые.

— Плакать по ней не собираюсь, — зло проговорил Даллов.

Гарри согласно кивнул.

— И правильно. Не стоит, — сказал он и, помолчав, спросил: — Тяжко там было?

— Жив остался, как видишь, — равнодушно ответил Даллов.

Официант опять кивнул. Потом наклонился к Даллову и сказал:

— Я всегда говорил: будешь плохо играть на пианино, не миновать тебе тюрьмы.

Он расхохотался, довольный своей шуткой, вновь хлопнул Даллова по спине и пошел к столикам, где, здороваясь кое с кем из посетителей за руку, стал принимать заказы. У большого круглого стола, за которым сидели защитник и судья Даллова, Гарри задержался и что-то сказал. Находившиеся за столом рассмеялись и посмотрели на Даллова, из чего тот заключил, что Гарри повторил там свою остроту. Даллов отвернулся к бару и допил вино.

Через четверть часа Гарри отвел его за освободившийся столик. Подсевшую к нему женщину он разозлил односложными ответами вперемешку с нелюбезным молчанием. В конце концов она ушла за другой столик к одному из кавалеров, приглашавших ее танцевать. Даллов посматривал на судью, который выглядел захмелевшим. Его удивляло, что тот кажется ему добродушным толстячком, эдаким обывателем, который по выходным копается в палисаднике или возится с машиной. На процессе же он был холоден, убийственно корректен и дотошен. Он глядел на покатую спину судьи, на его неаккуратно подбритый затылок, на красные оттопыренные уши и вспоминал туповатую иронию, с которой судья задавал на процессе свои вопросы.

Незадолго до полуночи он захотел рассчитаться, однако Гарри этого не позволил и повторил, что угощает Даллова. Они принимались прощаться несколько раз. Гарри проводил его до гардероба и взял с Даллова обещание прийти снова в самое ближайшее время. Даллов поехал домой на трамвае. Дома он сразу же лег спать.

Весь следующий день он провел в гараже, занимаясь машиной. Проверил мотор, вставил аккумулятор, сменил одно колесо, помыл машину. В полдень сделал перерыв, чтобы сходить в сберкассу, купить кое-что из продуктов и поесть в ресторанчике неподалеку от Выставки.

Уже смеркалось, когда он наконец-то привел машину в порядок и поехал за город, подскакивая на рытвинах, оставленных на асфальте морозом, и на трамвайных рельсах. За Вахау он остановился в маленьком ельнике. Он попробовал зайти в лесок, но с тесно посаженных заснеженных елок на него сразу же начали падать целые сугробы, и он повернул назад. Он прошелся вдоль опушки. Когда мимо проезжала машина, он отступал к самой кромке обочины и отворачивал лицо от слепящего света фар. Щеки и нос раскраснелись от морозца. Ельник кончился, и Даллова встретили пронизывающие порывы ветра, он повернул назад, добрел до машины, потом снова отправился к опушке. Он несколько раз прошелся туда и обратно. Хотелось разобраться в расплывчатых, смутных мыслях, неотвязных и вместе с тем никак не желавших обрести более отчетливую словесную форму.

Больше двадцати месяцев он постоянно думал о себе. Маленькая камера, ограниченные возможности занять себя чем-либо или отвлечься, немногие люди, с которыми доводилось общаться, жесткий распорядок дня, не допускавший ни отклонений, ни неожиданностей, — все это заставляло его, вначале бессознательно, а затем вопреки желанию и воле, снова и снова думать о самом себе. Вскоре он заметил, что мысли эти блуждали по замкнутому кругу. Он не мог принять какого-либо решения, так как ни одно из его размышлений не имело практического выхода, мысли начинали путаться и довольно быстро теряли свою словесную оболочку. Течение мыслей натыкалось на какую-то преграду, останавливалось на полпути, поэтому в его голове разливалась мутная взвесь из странных, беспокоящих его обрывков. Порою появлялся проблеск надежды, Даллов цеплялся за него, но то ли проблеск оказывался обманчивым, то ли цепляние слишком судорожным, а может, была утрачена сама способность аккуратно додумывать мысль до логического конца, во всяком случае, им вновь овладевала безысходная тоска. Тогда он решил отложить все раздумья до выхода из тюрьмы. Порой он боялся, что сойдет с ума.

И вот теперь он был свободен, но единственным решением, более или менее четким и разумным, оказалось решение как можно скорее забыть все эти месяцы. Он не хотел о них думать, а главное — не хотел о них говорить. Он пытался вычеркнуть их из своей памяти, освободиться от них. Он до сих пор не мог считать тюрьму наказанием, она осталась оскорблением и невозвратной утратой времени. Но так или иначе, а те два года позади, с ума он не сошел, и впредь бессмысленно хотя бы лишнюю минуту вспоминать о тюрьме и связанных с ней унижениях.

Вскоре ботинки у него промокли, да и морозец начал пощипывать уши.

После двадцати одного месяца он чувствовал лишь одно — в голове разверзлась оглушительная пустота. Он был сбит с толку, в мозгу застряло это слово «пустота», казалось, будто внутри задета стальная струна, и теперь она звенит нудно, неумолчно, отчего разламывается череп. Он даже испугался, что может оглохнуть.

Он вернулся к машине и сел за руль. Его опять порадовал ровный гул мотора. Машина хорошо перенесла два года вынужденного простоя. Мотор работал четко и надежно. Вот с кого надо брать пример, подумал Даллов.

Дома он первым делом переобулся. Потом сел в ванной перед зеркалом и долго причесывался. После этого пересчитал деньги и надел пальто. Добрался до центра на трамвае. Было почти десять часов, когда он зашел в ночной бар одного из отелей, сунул официанту несколько марок, и тот отвел его за свободный столик. Музыка играла слишком громко, в полутемном зале мелькали разноцветные блики, поэтому Даллову было трудно что-либо толком разглядеть.

Во втором часу ночи молодая женщина привела его к себе домой. На матраце в коридоре спал малыш лет четырех, который встрепенулся спросонок, когда они вошли.

— Спи, спи, — сказала женщина и погладила ребенка по головке.

Она быстро подтолкнула Даллова в комнату, чтобы погасить свет в коридоре и закрыть дверь.

— Почему ребенок в коридоре? — спросил Даллов.

Покраснев, женщина ответила:

— Это только на сегодняшнюю ночь. А обычно мы спим в комнате. В кухню укладывать его не хотелось из-за газовой плиты.

Даллов кивнул. Он собирался еще что-то спросить, но почувствовал, что больше не может связно говорить. Все расплылось, стало неясным. Он повалился на кровать и попросил женщину, чтобы она помогла ему раздеться.

На следующее утро его разбудила женщина, уже собравшаяся уходить. Он говорил с ней, не разлепляя век. Ему не хотелось видеть женщину, с которой провел эту ночь.

— Мы увидимся сегодня вечером? — спросила она.

Даллов пробормотал в ответ что-то неразборчивое.

— На кухонном столе ключ от квартиры, — сказала она. — Возьми его, если захочешь прийти. А если нет, то закрой дверь и брось его в прорезь для почты.

За дверью послышался голос ребенка.

— Мне пора, — сказала женщина. — Надеюсь, увидимся.

Даллов вновь пробормотал нечто невнятное, так и не открыв глаза. Услышав, что дверь комнаты открылась, он попытался разглядеть женщину. Он успел увидеть ее спину, бедра, ноги. Довольный, он закрыл глаза и облегченно вздохнул. Когда хлопнула входная дверь, он встал, подошел к окну и выглянул наружу. Окно выходило во двор, где росло несколько деревьев, стояла перекладина, чтобы выбивать ковры, и большой четырехугольный контейнер для мусора. Тогда он выскочил в кухню, встал у окна сбоку, чтобы самого его не было видно. Ждать пришлось не долго. Молодая женщина с ребенком пересекла улицу. Дойдя до противоположного тротуара, она остановилась, подняла голову и посмотрела на окна своей квартиры. Даллов отпрянул назад. Переждав секунду, он снова высунулся и смотрел вслед женщине с ребенком, пока они не скрылись из виду.

— А она ничего, — сказал он себе и засмеялся.

Он прошелся по квартире, чтобы оглядеться. В ванной он нашел махровый халат, который тут же накинул себе на плечи. Когда босым ногам стало холодно, он напялил на них маленькие плюшевые шлепанцы, валявшиеся около ванны. Потом он отправился на кухню завтракать. На столе нашлось накрытое полотенцем вареное яйцо, тут же стоял в термосе горячий кофе. Даллову было приятно сесть за накрытый стол, но еще приятнее было побыть сейчас одному.

В дверь несколько раз позвонили. Даллов не шелохнулся. Лишь услышав с лестничной клетки удаляющиеся шаги, он встал и вышел в коридор. На полу у двери лежала телеграмма. Он поднял ее, положил перед собою на стол и продолжил завтрак. Потом зажег сигарету, попытался найти пепельницу. После безуспешных поисков он решил стряхивать пепел в яичную скорлупу. Он взял телеграмму, заглянул в адрес. «Эльке Шютте», — прочитал он вслух. Он попытался разобрать телеграмму, не распечатывая ее. У него ничего не получилось, и он положил телеграмму на стол. Затушил сигарету, нашел в одном из ящиков острый нож. Этим ножом он осторожно вскрыл телеграмму, стараясь не порвать бумагу. «Буду восемь вечера. Привет. Рудольф», — прочитал он. Сунул телеграмму обратно в конверт, смочил клейкую полоску и запечатал. Телеграмму он положил в коридоре на пол так, чтобы она вновь оказалась у самой двери. Потом прошел в ванную. На стиральной машине лежали чистое полотенце и новенькое мыло в бумажной обертке. Из пластмассового стаканчика торчала зубная щетка в целлофановой упаковке. Даллову опять стало приятно, что о нем так позаботились. Он открыл створки зеркального шкафчика и принялся вытаскивать баночки и флакончики, проверяя их содержимое. Принюхиваясь, он слегка закрывал глаза. Рядом в ящичке он нашел электробритву. Он с интересом взял ее в руки. «Любопытно, — подумал он, — кому она принадлежит? Рудольфу? А может, она предназначена для ножек самой Эльки? Или для случайных знакомых вроде меня?»

Одевшись, он вышел из квартиры и закрыл за собой дверь. Он хотел было бросить ключ в прорезь, но потом передумал, снова открыл дверь и вернулся в квартиру. На кухне он оторвал от блокнота лист бумаги, подсел к столу и написал: «Зайду вечером в ближайшие дни. Ключ оставил у себя. Целую. П.».

Перечитав записку, он задумался. Затем подписал ее своим полным именем и фамилией — Ханс-Петер Даллов, а рядом добавил номер телефона. Тут ему пришло в голову, что с тех пор, как вернулся в город, он еще ни разу не пользовался своим телефоном и, возможно, его вовсе отключили, поэтому на всякий случай приписал «работает паршиво». Записку он положил на телеграмму у двери. Потом нагнулся и переложил телеграмму поверх письма. Такая последовательность показалась ему более правильной. Выйдя из квартиры, он запер дверь. Ключ он взял с собой.

В трамвае он записал в карманном календаре фамилию и адрес Эльки. Интересно, мальчик у нее или девочка? Он постарался вспомнить, каким был голос ребенка, но толком не сумел. Он помнил лишь, что тот проснулся, когда они с Элькой проходили ночью по коридору, но тогда он почти не взглянул на ребенка. Даже не помнил, как он выглядит. А когда Даллов смотрел из кухонного окошка, то его интересовала только женщина.

У себя дома он надел свежую рубашку. Затем подошел к телефону, снял трубку. Послышался гудок. Он поднес трубку к уху и подумал, что такой же гудок звучал по его номеру почти два года, если кто-либо вообще звонил сюда. Эта мысль развеселила его. Потом он набрал какой-то номер наугад и, довольный, прислушался к ответному гудку. Прежде чем он положил трубку, в ней проворчал чей-то голос. Даллов удивился. Он ни с кем не собирался разговаривать, просто хотел проверить, работает ли аппарат.

— Даллов слушает. Кто у телефона? — сказал он наконец.

— Кто-кто? — Переспросил недовольный мужской голос.

— Даллов, — повторил он. — Ханс-Петер Даллов.

Некоторое время трубка молчала. Затем голос произнес:

— Петер? Это ты, Петер?

— Да, — сказал Даллов. — А с кем я говорю?

— С Юргеном! Юргеном Рёсслером! — ответил голос.

Даллов сообразил, что машинально набрал свой прежний институтский номер. Рёсслер растерянно справился о самочувствии и спросил, нет ли желания встретиться. Назначили день и время.

Даллов озадаченно положил трубку. Получается, он напросился на встречу с Рёсслером, сам того не желая. Говорить-то им было не о чем. Правда, время все равно девать некуда, к тому же любопытно. Ему захотелось увидеть лицо Рёсслера, услышать, какие тот придумал отговорки. Ради такого удовольствия не жаль потерять час-другой.

Подсев к письменному столу, он занялся бумагами, которые накануне получил в банке. Особых перемен на его банковском счете не было — лишь обычные отчисления квартплаты, а также платы за электричество, почтовые услуги, вот, собственно, и все. Последнюю получку переслали на его счет за три дня до ареста. Дальнейшими поступлениями были лишь проценты с вклада. Усмехнувшись, он отметил про себя, что на эти проценты можно прожить целый месяц.

Перед самым его уходом из квартиры зазвонил телефон. Он бросился к аппарату, снял трубку и назвался. Он напряженно ждал голоса человека, первого человека, позвонившего ему после столь долгого отсутствия.

— Меня зовут Шульце, — сказал мужской голос. — Я звоню из горсовета. Мне хотелось бы поговорить с вами.

— А вы уже говорите, — разочарованно ответил Даллов.

Мужчина хохотнул.

— Нам надо бы встретиться.

— А в чем дело?

— Я с удовольствием объясню вам это при встрече. В два часа вам подходит?

Даллов помедлил.

— Не знаю, о чем нам…

— Я вам все объясню на месте. Значит, в два. Согласны? На входе назовете свою фамилию и скажете, что вас ждут. Это в окружном суде, сразу за вашим бывшим институтом. Думаю, не забыли. Будем ждать.

— В окружном суде? — удивился Даллов.

— Ну да. Мы занимаем там несколько комнат. Вы же знаете, бюрократам всегда не хватает места. — Он снова засмеялся, громко и весело. Потом сказал: — Значит, до двух, господин Даллов, — и повесил трубку.

Даллов стоял, задумавшись.

— Я вам ничего не обещал, — крикнул он наконец в телефон.

Спустя полчаса он поехал в город.

Когда он вошел в здание, на третьем этаже которого размещался институт, где он прежде работал, навстречу ему высыпали студенты. Он внимательно всматривался в них, но узнать никого не смог. Он взбежал по каменным ступеням вверх, и его чуть не опрокинул поток молодых людей. Открыв дверь в коридор, он увидел Сильвию. Она стояла, прислонившись к перилам, и разговаривала с молодым бородачом. Даллов остановился и посмотрел на нее. Она ему по-прежнему нравилась. Он подошел к ней, обнял за плечи, поцеловал в щеку.

— Ну как, все позади? — спросила она.

Он кивнул. Мимо по лестнице бежали студенты, он посторонился, чтобы дать им дорогу.

— Давай выпьем кофе, — предложил он.

Бородач поспешил откланяться. Сильвия покачала головой и сказала, что ей пора на семинар. Она улыбнулась, Даллов не мог оторвать от нее глаз. Ему хотелось спать с ней. Хотелось прямо здесь, на лестничном пролете университетского здания, засунуть ей руку под толстое пальто, в вырез платья, погладить ее грудь, почувствовать ее тело, а потом увести куда-нибудь, раздеть и лечь с ней. Он уставился на белую полоску ее шеи над шарфом. Двадцать один месяц, подумал он, наверное, ей самой интересно, каково это.

— Семинар? — переспросил он бестолково. — Ведь ты давно должна была закончить институт.

Сильвия улыбнулась и кивнула.

— А, все понял, — сказал он. — Жаль, что меня не было на экзаменах. Со мною ты бы их не завалила. Я бы ставил тебе самые высокие баллы. Высшую оценку по каждому предмету.

— Знаю, — сказала она и слегка отодвинула его от себя указательным пальцем, — только ты ошибаешься. Институт я закончила. Вот уже год, как я работаю ассистентом. И веду семинар на втором курсе. Тебя это удивляет?

— Да, — сознался Даллов. — Такого я не ожидал. Значит, собираешься защищаться? А я ведь за уши тебя тащил все эти годы. Кто же мой счастливый восприемник? Неужто Рёсслер? Наш примерный отец семейства? Это же не твой стиль, Сильвия!

Приветливости на ее лице заметно поубавилось. Даллов же продолжал улыбаться во весь рот, силясь скрыть разочарование. Жизнь без тебя не стояла на месте, внушал он себе, с этим придется смириться. Никто тебя здесь не ждал, и нельзя начать с той же черты, на которой все оборвалось два года назад.

— Впрочем, почему бы и нет, — сказал он. — Ведь ты была самой красивой студенткой всех курсов. Как же тебе не стать ассистенткой? Никогда не думал об этом, а все так просто.

Она слегка скривила губы.

— Ты всегда был слишком заносчив, — сказала она сухо, — поэтому не замечал, что у меня есть и другие способности.

— Но, Сильвия… — протянул Даллов. Он сказал это с предельным дружелюбием и одновременно с предельной язвительностью. Его отвергли, поэтому он был обижен и сам захотел ее обидеть.

— Мне пора, — проговорила она и повернулась к лестнице.

Он поспешил сказать, что ему предстоит встреча с Рёсслером, и пошел рядом.

— Хочешь сюда вернуться? — спросила она.

— Еще не знаю, — ответил Даллов. — Как-то не размышлял над этим. Послушаю, что скажет Рёсслер. В конце концов, я проработал в институте не год и не два.

— Может, замолвить за тебя словечко?

Даллов усмехнулся.

— Вот уже до чего у вас дошло? Теперь ты можешь замолвить за меня словечко. Какая-то сумасшедшая жизнь, а, Сильвия?

— Все зависит от точки зрения, — сдержанно ответила она.

— Так сказать, от идейной позиции. Как же, помню.

Он проводил Сильвию до аудитории. Несколько студентов стояли в коридоре перед открытой дверью и курили. Увидев Сильвию и Даллова, они затушили сигареты и быстро вошли в аудиторию. Сильвия попрощалась с Далловом и пожелала ему, чтобы разговор с Рёсслером закончился благополучно.

Даллов улыбнулся и сказал:

— Знаешь, последние двадцать один месяц я все время думал о тебе. Ты мне снилась, Сильвия, все двадцать один месяц. — Она промолчала, и он добавил: — А как ты думаешь, почему?

— Догадываюсь, — протянула она с иронией. — Я слышала, что снится мужчинам в тюрьме. Только не знаю, лестно ли это для меня.

Даллов взял ее за руку.

— В тот день, когда меня арестовали, у нас было назначено свидание. Я собирался прийти к тебе домой. Разве ты забыла? Может, тебе не хватало меня в тот вечер?

Он заметил на ее лице неуверенность, она пыталась что-то припомнить и не могла.

— Ты меня пригласила на вечеринку, — продолжал он. — А еще ты позвала троих подруг и каких-то мужчин. Забавы ради девушки обещали быть в неглиже. Жаль, я не смог прийти. Ужасно жаль. Я часто думал об этой вечеринке. Все старался представить ее себе. Наверно, вам было очень весело.

— Боюсь, ты что-то путаешь, дорогой, — сказала Сильвия и высвободила руку. Она собралась уйти, но он загородил собою дверь.

— Нет, Сильвия, я не мог ничего перепутать. За последние два года меня, видишь ли, редко приглашали на вечеринки. А ты их еще устраиваешь? Я бы с удовольствием посмотрел на девушек в неглиже. Когда столько думаешь об этом, сколько думал я, то хочется сравнить собственные представления с реальностью. Тут во мне говорит ученый, Сильвия.

— Очень жаль, Петер. Но я действительно не знаю, о чем речь. Тебе стоит обратиться к студенточкам. Может, они устроят ради тебя что-нибудь в этом роде. А теперь извини, семинар уже начался.

Она отодвинула его в сторону, вошла в аудиторию и решительно затворила за собою дверь. Даллов остался перед закрытой дверью. Ему было слышно, как она, пожалуй, чересчур громким голосом выкликает фамилии и задает вопросы. Этот громкий и самоуверенный голос был ему неприятен. А назидательная интонация Сильвии напомнила ему себя самого на собственных семинарах. И эдакая усталая снисходительность, с которой он выслушивал студентов, то одобрительно кивая, то закатывая глаза, чтобы всем было видно, как он страдает от того, что вынужден терпеть подобный бред. А вопросы студентов, повторяющиеся из года в год, вечно одни и те же, наивные, забавные вопросы о мировых проблемах; что ни фраза — целое мировоззрение, истовая вера, проявление еще не поруганных надежд, которые ждет убийственное, всеразрушительное осквернение. Ответы же, чтобы они возымели действие, обязательно должны быть исполнены блеска. Опираться в них на личный опыт бессмысленно, тогда они приводят в замешательство, кажутся пессимистичными, циничными. Поэтому он не давал волю сарказму, вместо этого согласно кивал, а порою глаза у него сияли, как у студентов. Уголки рта начинали даже болеть от неизменной улыбки. Сколько самодисциплины, сколько снисходительности требовалось из года в год перед лицом подобной глупости. И сколько высокомерия. Даллов оцепенело прислушивался у двери. Потом он пошел к Рёсслеру.

В приемной сидела Барбара Шлейдер, секретарша. Когда Даллов вошел в кабинет, она вскочила, шагнула ему навстречу, обхватила его голову обеими руками.

— Как славно, что ты опять здесь, — проговорила она и нагнула к себе его голову, чтобы поцеловать в лоб.

Даллов был тронут и смущен, он уткнулся лбом ей в грудь.

— Пожалуй, ты единственный человек, который действительно рад тому, что я вернулся, — сказал он.

— Да, остальные не слишком рады, — проговорила она и бросила взгляд на боковую дверь.

Она вернулась на свое место, взяла со стола сигареты и предложила ему.

— Что новенького? — спросил Даллов. — Что вы тут без меня поделывали?

— Ничего, — ответила она, — ничего особенного. Разве что я немножко похорошела, вот и все.

— Я это сразу же заметил, как только вошел. Теперь вот думаю, не жениться ли на тебе.

— Извини, но ты ведь знаешь, я предпочитаю владельцев больших яхт. Это способствует хорошему цвету лица.

— Заметно.

Барбара улыбалась, и Даллову подумалось: может, ему и впрямь нужна именно эта женщина? Она на два-три года старше его, но по ней этого никогда не скажешь. Он всегда ценил ухоженных женщин, потому что реже встречал среди них излишнюю прямолинейность и навязчивость. Если уж жениться, заключил он, то надо действительно брать в жены Барбару.

— Когда говорят о больших яхтах, то имеют в виду пожилых мужчин. Боюсь, кое-чего тебе будет не хватать, а?

— На отдыхе я больше всего ценю покой.

— Тогда из нас никогда не выйдет хорошей пары, моя красавица. Стоит представить себе, как ты нежишься на солнышке, а твои мужчины запросто оставляют тебя в покое… Слушай, значит, они совсем уже старики.

— Тебе в последнее время было очень одиноко?

— Да. Представь себе, даже в медпункте работали одни мужчины.

Присев к ней на стол, Даллов принялся вертеть в руке карандаш. Оба не заметили, как боковая дверь открылась и на пороге появился Рёсслер. Поздоровавшись с Далловом, он пригласил его в свой кабинет.

— Хочешь кофе? — спросил он и, поскольку Даллов утвердительно кивнул, попросил секретаршу принести две чашки. Потом закрыл дверь. Даллов, не дожидаясь приглашения, уселся в кресло.

А тут действительно ничего, в сущности, не изменилось, подумал он, разглядывая кабинет: старые, разбухшие оконные рамы, короткие гардины из дешевого материала, который всегда кажется пыльным, стеклянный шкаф со стопками красных брошюр, оба фотопортрета над дверью, письменный стол Рёсслера, находящийся, как всегда, в безупречном порядке — точно посередине темно-коричневой столешницы, зеленая подложка с письменным прибором. Прежний стол Даллова тоже еще стоял в кабинете, только теперь на нем складывали книги и папки.

Рёсслер остановился перед креслом Даллова.

— Извини, но я хочу тебя попросить, чтобы ты здесь не курил.

— Разумеется, — сказал Даллов и поднял зажженную сигарету. — У тебя есть пепельница?

— Возьми у Барбары.

Даллов вышел в приемную. Туша сигарету, он проворчал вполголоса:

— Сволочь.

— Можешь говорить громче, — сказала Барбара, не поднимая глаз. — Он это сам знает.

Даллов молча выслушал велеречивые приветствия Рёсслера. Он сразу вспомнил пристрастие Рёсслера к скучным предисловиям и с наигранным восхищением уставился на него.

— Чем тебе помочь? — спросил наконец Рёсслер.

Даллов, который не слушал Рёсслера, согласно кивнул и только потом сообразил, что ему задан вопрос, на который надо ответить.

— Чего ты ждешь от меня? — переспросил Рёсслер.

Даллов беспомощно развел руками.

— Не знаю.

— Ты ведь хотел со мной о чем-то поговорить.

Устроившись за письменным столом, Рёсслер с удивлением глядел на молчащего коллегу, который сидел напротив в кресле и чертил пальцем на сукне какие-то невидимые знаки. Затем он откинулся назад, ожидая ответа.

Даллов размышлял, о чем ему спросить Рёсслера. Но единственный вопрос, который сейчас его занимал: зачем он вообще сюда пришел? Он продолжал чертить геометрические фигуры. Потом неожиданно сказал:

— Поздравляю.

Рёсслер вопросительно поднял брови. Даллов молча показал на письменный стол.

— Спасибо, — сказал Рёсслер смущенно и покраснел, — ну да, распределяли доцентуру, а тебя не было.

Даллов дружелюбно кивнул.

— Естественно, я сидел.

Рёсслер помедлил. Потом он терпеливо повторил свой вопрос:

— О чем ты хотел со мной поговорить?

— Кофе хороший, — отозвался Даллов.

Рёсслер недоуменно посмотрел на него.

— Чего ты хочешь? — спросил он наконец. — Вернуться сюда работать?

— Еще не знаю, — ответил Даллов, не переставая чертить на сукне.

Рёсслер покачал головой.

— Возвращаться не советую. Договор мы тогда расторгли, это было в твоих же интересах. Теперь тебе пришлось бы снова выступить соискателем на прежнее место, а это сложное дело. Я даже не знаю, примут ли у тебя заявление. К тому же сейчас нет вакансий. А главное, руководство, видимо, задастся вопросом, стоит ли допускать к работе со студентами…

Даллов с интересом вскинул брови, ожидая конца фразы. Поскольку Рёсслер, видимо, не знал, как ее завершить, Даллов помог ему:

— …уголовника.

— Этого я не сказал, — резко бросил Рёсслер.

— Тогда можно так: бывшего уголовника, — вежливо подсказал Даллов.

— Не дури. История вышла глупая, ты сам прекрасно знаешь, что именно так я сказал о ней на суде. Вел ты себя, конечно, не лучшим образом, однако сажать тебя в тюрьму из-за этого не стоило, палку явно перегнули. Но время было беспокойное, кругом мерещились враги, так что реакция на такие вещи бывала излишне нервозной. Сейчас на все взглянули бы иначе. Ну, объявили бы тебе выговор, и дело с концом. Мы поумнели с тех пор. А тогда, сам знаешь… — Даллов кивнул. — Если хочешь моего совета, Петер, самое лучшее — все забыть. Забудь эту дурацкую историю. Понимаю, трудно, но так будет легче начать все сначала. Забудь, что было, и думай о будущем.

Даллов, чертивший теперь круги и спирали, попытался вникнуть в смысл услышанного. Слово «будущее» испугало его. Звучало оно веско, однако за ним не виделось ничего определенного. Ему хотелось попросить Рёсслера, чтобы тот разъяснил ему значение этого слова, но он чувствовал, что тот не поймет вопроса и, пожалуй, даже обидится. Даллов и раньше смутно ощущал, что его неспособность связно размышлять, разброд мыслей, незнание, что делать дальше, как-то связаны именно с этим словом. Для него будущее было огромным, пустым, страшным листом бумаги. Если бы суметь начертить на нем хотя бы несколько линий, пусть неуверенных и неровных, это помогло бы что-то уяснить для себя, ухватиться за какую-то мысль, ясную, простую мысль.

Но почему, спрашивал он себя, почему я один мучаюсь этим, а остальные нет? Почему это слово будто парализовало мой мозг? Даллов продолжал чертить на сукне линии и круги. Вероятно, потому, ответил он себе, что будущее — всего лишь продолжение прошлого или настоящего. Рёсслеру, например, достаточно продолжать то, что он делает изо дня в день, — посиживать себе в своем кресле, и его будущее обеспечено, причем ясное и светлое. Но для Даллова именно простое продолжение прошлого и оказалось главной проблемой. Останься он в тюремной камере, у него тоже было бы четкое и определенное будущее, хотя и не такое комфортабельное, как у Рёсслера. Однако из тюрьмы его выпустили, прошлое завершилось, из него нельзя прочертить линию к тому огромному пустому листу бумаги, который должно заполнить его будущее…

У Даллова не оказалось прошлого — во всяком случае, такого, из которого можно сделать хоть несколько твердых первоначальных шагов, такого, которое имело бы продолжение и не мучило бы необходимостью делать выбор, ибо самым естественным образом оставляло бы для любого решения одну-единственную возможность.

— Без прошлого нет будущего, — громко сказал он. И тут же усмехнулся, вспомнив, что множество раз повторял эту фразу на лекциях и семинарах, повторял прежде, в том прошлом, которое лежало позади его нынешнего прошлого. Он всегда произносил ее с надлежащим пафосом, но подлинный смысл этих слов открылся ему только сейчас.

Подняв глаза, он заметил, что Рёсслер озабоченно глядит на него, озабоченно и недоверчиво. Чтобы успокоить его, он повторил свою сентенцию так глубокомысленно, будто только что выдумал ее:

— Без прошлого у человека нет будущего.

Рёсслер сделал вид, будто не расслышал. Он сидел, положив руки на стол, терпеливо, хотя и не без труда, сохранял участливое выражение лица и задумчиво кивал.

— Может, позвонить в Берлин? — устало предложил он.

Даллов понял, что Рёсслер все это время пытался отговорить его от попыток вновь устроиться на работу в институт и даже готов задействовать свои связи в Берлине.

Даллов мотнул головой.

— Не стоит, — сказал он, — я еще сам ничего не решил.

Опешивший Рёсслер пробормотал:

— Как это — еще не решил? У тебя же было полтора года, чтобы все обдумать. Времени тебе, действительно, дали предостаточно. И вдруг — «еще не решил». Чем же ты занимался в тюрьме? Роман писал?

— Я думал. Каждый день думал, что стану делать, — резко ответил Даллов, — но так ничего и не придумал.

Они враждебно уставились друг на друга. Оба чувствовали себя обиженными, и каждый подозревал другого в каком-то злом умысле.

— Может, надо еще чем-нибудь помочь? — спросил наконец Рёсслер, чем недвусмысленно дал понять, что ничего он больше для Даллова сделать не может и не захочет, а разговор считает законченным.

Даллов из упрямства продолжал сидеть, делая вид, будто всерьез обдумывает вопрос Рёсслера и старается вызволить его из затруднительного положения. Однако минуту спустя он взглянул на часы и сказал, что ему пора, так как предстоит еще одна встреча. Оба поблагодарили друг друга за беседу. Рёсслер с ощутимой натянутостью пригласил Даллова заглядывать в институт, и тот пообещал это делать.

В приемной Даллов задержался. Барбара Шлейдер вопросительно взглянула на него, но он промолчал, поэтому она сама спросила, берут ли его обратно в институт.

— Не похоже, — сказал Даллов, после чего снял с вешалки пальто и медленно оделся.

Секретарша поморщилась.

— Заходи, — сказала она. — Не пропадай.

— Будь здорова, — отозвался Даллов.

Он вышел из приемной и, шагая по коридору, а потом спускаясь по широкой лестнице, спросил себя, зачем он вообще приходил к Рёсслеру. Тут он вспомнил о Сильвии. На миг остановился на лестнице, затем повернулся и побежал наверх. Там он заглянул в секретариат и попросил листок бумаги. Пристроившись на подоконнике в коридоре, он крупно вывел на листке «Мне надо с тобой переспать». Подойдя к аудитории, где шло семинарское занятие, он постучал в дверь и сразу же шагнул внутрь.

— Простите за беспокойство, — сказал Даллов, — но дело неотложное. Распишись вот здесь, Сильвия, это и в твоих интересах.

Он подал ей листок и ручку. Она долго читала короткую фразу. Затем безучастно взяла ручку и спокойно сказала:

— Вижу, дело для тебя и впрямь неотложное.

Она собралась было расписаться, но передумала и вернула листок Даллову.

— Извини, но сначала это должен завизировать Рёсслер.

— А он согласен, — поспешил заверить Даллов, стараясь говорить так же холодно.

Сильвия кивнула.

— Возможно. Но пусть все же завизирует. Порядок есть порядок.

Она все еще протягивала руку. Он не знал, что возразить, поэтому вышел из аудитории, так и не взяв листок. У самой двери он мельком заметил ее улыбку. Он постарался закрыть дверь как можно тише, но та громко хлопнула, и это его разозлило.

Спустившись с каменной лестницы, он увидел множество объявлений, развешенных по стенам, обшитым деревянными панелями. Он подошел к правому углу, где висели объявления исторического факультета. Прочитал списки семинарских групп, фамилии студентов ничего ему не говорили. В свое время он вел семинары у старшекурсников, которые теперь уже кончили университет, разбежались кто куда или остались на кафедрах ассистентами, вроде Сильвии. Университетская библиотека оповещала о невозвращенных и разыскиваемых книгах. Он вспомнил, что две из названных книг у него дома, но, поскольку фамилия виновника не называлась, решил их не возвращать. Для женатых студентов и для семей с детьми имелись путевки. Он пробежал глазами темы нового года партучебы, и они показались ему до странности знакомыми, у него возникло чувство, будто все это он уже слышал раньше, в прежние времена. Здесь же предлагали свои услуги домохозяйки, готовые чисто и недорого перепечатать курсовую или дипломную работу. Затем шла россыпь разноцветных, иногда нарочито броско оформленных записок, в которых студенты искали жилье или предлагали обмен. Предлагаемые квартиры описывались весьма подробно, указывались самые невероятные достоинства. Даллов усмехнулся. Неподалеку он нашел объявленьице, сделанное Сильвией, — это был список литературы для семинарских занятий. Он с интересом прочитал список — все те же книги, которые из года в год рекомендуют, читают, пересказывают, обсуждают, вроде катехизиса. Причем, подумал он, разговор наверняка идет вокруг одних и тех же мест, даже одних и тех же слов.

Его развеселила мысль о том, что теперь одни и те же ответы на вопросы приходится талдычить Сильвии, красавице Сильвии, которая на семинарах не сводила с него своих лучистых глаз, умоляя вызывать ее только в тех случаях, когда оба они, Даллов и Сильвия, были абсолютно уверены, что ответ будет правильным.

— Бог помочь, крошка, — сказал он громко усеянной листочками бумаги стене. Вскоре он вышел из здания университета на улицу.

Дойдя до конца квартала, он свернул на Бетховенштрассе и взглянул на часы. Десять минут третьего. Шульце уже ждет, подумал он и засомневался, стоит ли вообще идти туда. Ему нечего было сказать этому человеку, от которого в свою очередь он ничего не хотел услышать, идиотский получится разговор, такой же никчемный, как с Рёсслером. Тем не менее он зашагал дальше по Бетховенштрассе мимо районного суда, городской, районной и окружной прокуратуры к Музею Димитрова. Дойдя до Харкортштрассе, он почувствовал, что вспотел. Расстегнув пальто, он вытащил из-под воротника шарф. Зимнее солнце и снег слепили глаза, он прищурился. Справа от него находилось здание окружного суда, где его ждал Шульце. Прохожих на тротуаре не было. На другой стороне площади остановились два автобуса, из которых выходили туристы, направлявшиеся в Музей Димитрова. Когда Даллов подошел к окружному суду, внезапно рядом с ним выросли двое мужчин. Один из них окликнул его по фамилии и протянул руку. Его зовут Шульце, это он говорил с Далловом по телефону, а другой — его коллега Мюллер. Он рад, что Даллов все-таки пришел. Даллов кивнул, но ничего не сказал. Они прошли в здание суда. Шульце заглянул в вахтерку, получил ключ. Потом пригласил Даллова подняться наверх. На обоих мужчинах были мятые костюмы из дешевого сукна. Пальто у них не было, и Даллов с недоумением спросил себя, откуда же они взялись. Они внезапно окликнули его на улице, он совершенно не заметил, как они подошли.

Он остановился, когда мужчины задержались возле одной из дверей. Шульце сунул ключ в замок, открыл дверь и пропустил Даллова вперед.

Это был обычный кабинет — письменный стол, кресла, журнальный столик, на стене портреты высших политических руководителей, шкафчик поменьше и большой шкаф с отделением для папок и вешалкой. Однако что-то Даллова смущало, хотя он толком не мог сообразить, что именно. Он остановился посреди кабинета, озираясь по сторонам, и сел лишь после приглашения. Потом он снова встал, чтобы снять пальто, которое положил на столик. Один из мужчин взял пальто и повесил его в шкаф. Затем оба с улыбкой уставились на Даллова, что показалось ему довольно-таки глупым.

— Итак, Шульце и Мюллер, — сказал он с сомнением в голосе, стараясь сохранять хладнокровие и выдержку.

Мужчины рассмеялись и подтвердили, что фамилии он назвал верно.

— Курить здесь можно? — спросил Даллов и, не дожидаясь ответа, зажег сигарету. Шульце подошел к шкафу, открыл его, достал пепельницу. Даллову удалось при этом заглянуть в шкаф. Тот оказался практически пустым, если не считать красной стеклянной пепельницы, которая теперь стояла на столе, да еще нескольких белых чашек, пишущей машинки и кофеварки. Увидев закрытую в шкафу пишущую машинку и на удивление пустые для служебного кабинета ящики для бумаг, он отметил про себя, что обстановка тут вообще слишком скупая, и только тогда сообразил, что именно смущало его в этом кабинете. Нигде никаких следов человека — ни бумажки на столе, ни цветочка на окне, ни забытой вещицы. Какой-нибудь папки и той не увидишь. Кабинет, в котором никто не работает и который никому не принадлежит. Вероятно, и этим обоим тоже, подумал Даллов. От его внимания не ускользнуло, что Шульце на миг задумался, где здесь может быть пепельница.

— Очень рады, что вы пришли, — начал беседу Шульце после того, как все уселись. — Мы хотим вам помочь.

Даллов почувствовал в руках дрожь. Не хватает еще, чтобы свело пальцы. Перед глазами поплыли красные вращающиеся круги. Он быстро закрыл глаза. Прошел двадцать один месяц с тех пор, как он в последний раз слышал эти слова; ему почудилось, что тогда они были сказаны с точно такой же дружелюбной настойчивостью. Тогда следователь вот так же наклонился к нему на допросе, чтобы сказать, что он лишь хочет помочь.

— Мне не нужна ваша помощь, — сказал Даллов, все еще не открывая глаз. Но тут же открыл их, словно хотел проверить, не похож ли Шульце на тогдашнего следователя. Его вдруг испугала безжизненность и пустота кабинета.

— Вы дверь заперли? — спросил он другого мужчину, сидевшего до сих пор молча.

Мужчина удивленно встрепенулся.

— Нет, конечно, — пробормотал он. — С какой стати?

Даллов дышал ртом. Он подумал, не стоит ли подняться со стула и самому проверить дверь. Он вспомнил, что Мюллер, когда они вошли в комнату, задержал ся у двери. Но вместо этого он спросил:

— Значит, я могу уйти?

— Разумеется, в любой момент. Но ведь мы хотели побеседовать, — удивился Шульце.

Это удивление мгновенно успокоило Даллова. Он вздохнул и проговорил:

— Ума не приложу, о чем нам беседовать.

— По-моему, вам нужна помощь, а мы готовы ее оказать. Вот и все, — откликнулся Шульце. Поскольку Даллов промолчал, он добавил: — Что собираетесь делать?

— Не знаю.

— Я имею в виду работу. Хотите вернуться в институт?

— Это невозможно. Меня тогда уволили. И не похоже, что намерены взять обратно. — Он улыбнулся, словно выложил на стол козырную карту.

Шульце кивнул.

— Так я и думал, — сказал он, — но я бы не опускал руки. Я переговорю с нужными людьми. Если захотите, сможете в понедельник приступить к работе в институте.

Это предложение обеспокоило Даллова.

— И что же я за это должен делать? — недоверчиво спросил он.

Оба мужчины успокаивающе заулыбались.

— Совсем немного, — ответил Шульце. — Мы поможем вам, а вы поможете нам. И больше ничего. Нам нужны кое-какие сведения, но ничего особенного, ничего существенного, просто — пару фактиков. Сами понимаете, бюрократы все хотят знать.

— Вы же вроде из горсовета? — ухмыльнулся Даллов.

— Нет, — ответил Шульце. Он сунул руку в карман пиджака и достал маленькое удостоверение. Мюллер почти одновременно извлек из своего кармана такое же.

— Мы из… — начал Шульце, но Даллов перебил его, сказав, что его это не интересует. Он демонстративно повернул голову к окну, дабы показать, что не хочет даже видеть удостоверений.

— Давайте сотрудничать, — сказал другой мужчина, — тогда и мы вам поможем.

— Мне не нужна ваша помощь. Я все равно не вернусь в институт.

Похоже, это удивило обоих.

— Так что же вы собираетесь делать?

— Ничего. Ничего не собираюсь делать, — сказал Даллов. — Буду жить на свои сбережения.

— Надолго ли их хватит, — возразил Мюллер. — Ну на год-полтора. А что потом?

— Хватит ровно на год, — сказал Даллов. — Я вижу, вы хорошо проинформированы.

Лицо у Мюллера чуть потемнело, но он быстро проговорил:

— Эта лишь догадка. Всего не знаем даже мы.

— И вы действительно еще не решили, что будете делать? — поинтересовался Шульце.

— Именно так. У меня еще не было времени как следует подумать об этом.

Шульце снисходительно улыбнулся:

— Но у вас было столько времени для размышлений.

— Это я уже слышал, — сказал Даллов, — только вы ошибаетесь.

— Вам было некогда подумать о собственном будущем? Чем же, черт возьми, вы там занимались?

Даллов почувствовал искреннее недоумение Шульце, который тем не менее удержался от слова «тюрьма». С тех пор как Даллов вышел оттуда, он несколько раз обращал внимание на то, что сам он — единственный, кто не боится выговорить это слово.

— Видите ли, я… — начал было он и запнулся, но потом, к собственному удивлению, продолжил: — Мне не до того было. Я писал роман.

— Роман? — переспросил Мюллер и тут же умолк.

На несколько секунд в кабинете воцарилось молчание. Оба мужчины разглядывали Даллова и размышляли. Даллова позабавила собственная выдумка. Он попытался представить себе, что день за днем исписывает в камере бумагу, чиркает перышком и стопка листов все растет, растет — его роман. Довольный, он поднял голову и выжидал.

— О чем же ваш роман? Вы собираетесь его публиковать? — поинтересовался Мюллер.

Он слегка наклонился вперед и выглядел несколько расстроенным. Его коллега, безучастно поигрывавший шариковой ручкой, проговорил, не поднимая глаз:

— Не надо, Курт.

— Дело в том, — сказал Даллов, — что в последнее утро, когда меня уже выпускали, ко мне в камеру пришел полицейский, — изобразив нечто вроде поклона в сторону Мюллера, он поправился, — то есть навестил меня, так сказать, в месте содержания, и порвал рукопись. Весь роман превратился в кучу мусора.

Шульце рассмеялся и успокоенно кивнул.

— Вас эта история не устраивает? — спросил Даллов у Шульце.

Тот покачал головой и посмотрел на своего коллегу, который все еще пребывал в нерешительности.

— Жаль, — сказал Даллов, — но нужна же мне какая-нибудь история. Все хотят знать, чем я занимался в тюрьме. А я ничем не занимался, даже думать не мог. В тюрьме вообще нельзя думать. Однако все убеждены, что целых двадцать один месяц я только и делал, что думал о будущем. Значит, необходима какая-то история. Я считал, история с романом будет самой подходящей.

— История неплоха, господин Даллов, — Шульце по-приятельски улыбнулся, — но как бы не получилось клеветы на наших товарищей. Они не рвут романов.

— Тогда какую историю вы мне посоветуете? — спросил Даллов. Разговор начал его забавлять. У него появилось ощущение, будто он сбил своих собеседников с толку.

— Говорите просто, что там нельзя думать. Звучит вполне убедительно.

— Не для всех, — возразил Даллов. — Это вопрос личного опыта. Однако за совет спасибо. Иногда правда действительно звучит почти убедительно.

Он встал, отвесил короткий поклон, взял пальто из шкафа и молча пошел к двери.

— Почему вы отказываетесь от помощи? — спросил Шульце, пока Даллов перекидывал пальто через плечо и открывал дверь. — Вам нужна хорошая работа, а значит — вам нужна помощь. Мы можем помочь.

Обернувшись, Даллов спросил:

— Но почему вы хотите мне помочь?

— Потому что мы убеждены, что такое наказание было глупым. Сегодня этого уже не повторилось бы. Кое в чем мы продвинулись вперед.

Он поднялся и тоже подошел к двери. Они стояли рядом и смотрели друг другу в глаза.

— Боже мой, — вздохнул Даллов, — разве вы можете вернуть мне эти два года?

Выйдя из кабинета, он направился по коридору к лестнице. Позади он услышал голос Шульце, просившего подождать. Однако Даллов ускорил шаг, сбежал по лестнице и захлопнул за собою большую входную дверь. Солнце по-прежнему пригревало, движение на улице усилилось. Даллов поднялся по Димитрофштрассе к своей машине. Он снова услышал оклик Шульце «да погодите же!», но голос показался Даллову настолько нереальным, будто он был лишь шумом в его ушах, поэтому он пошел дальше, не оборачиваясь.

Во второй половине дня он снова приехал в центр. Ему хотелось купить себе новые брюки, и он спросил продавщицу, что сейчас в моде. Но в конце концов он купил те брюки, которые первоначально выбрал себе сам и которые продавщица брать не советовала. Он сказал ей, что такой фасон ему все-таки привычней. Новое зимнее пальто он приобрести не решился. Не хотелось слишком тратиться, он ведь понимал, что сбережений должно хватить, пока он спокойно не примет какого-либо решения, а до тех пор не стоило жертвовать этим и без того ненадежным залогом свободы ради поспешных и не самых необходимых покупок.

В последующие дни он занялся квартирой. Провел ревизию шкафов в комнате и на кухне, перетряхнул письменный стол и комод. Он перечитал прочие бумаги и сложил в маленькой прихожей целую кипу старой одежды, бумаг и иного барахла, а вечером запихнул все это в мусорный контейнер за домом. После этого он с удовольствием поглядывал на пустые ящики. Вид чистого гладкого дерева казался ему каким-то многообещающим, придающим бодрости.

Обед он варил себе сам. Прежде он не любил возиться на кухне и с удовольствием передоверял эту работу своим подружкам либо обедал в университетской столовой или в ресторане. Но за те два года, когда его кормили лишь однообразной, плохо приготовленной тюремной едой, он решил сам научиться стряпать. Поэтому каждый день он проводил час-другой на кухне, где, положив на стол раскрытую поваренную книгу, готовил мясо со всевозможными приправами, мыл и резал овощи; он с интересом следил за тем, как варилась еда в кастрюльках на плите. В первые же дни он накупил без разбора различных пряностей и специй, а теперь пытался постичь их тайны. Эти тонкопомолотые, разноцветные порошки удивляли его своим разнообразием и тем, насколько сильно меняли вкус блюда. Он прямо-таки наслаждался процессом приготовления пищи и с привычной дотошностью научного работника заносил в поваренную книгу маленькие открытия, сделанные им самолично.

Каждый вечер он отправлялся в город и заходил в какой-либо ресторан, где танцевали. Он всегда садился у бара, понемножку пил и разглядывал женщин. Сам танцевал редко и лишь для того, чтобы уговорить партнершу провести с ним ночь. Если партнерша отнекивалась или же не нравилась ему, он ее больше не приглашал, а продолжал сидеть в баре и глядеть по сторонам. После каждого такого похода он спал с новой знакомой, но никогда не оставался у нее до утра. Не хотелось просыпаться рядом с чужой женщиной; кроме того, он опасался утренних разочарований, боялся, что его оттолкнет вид ненакрашенного лица. Он довольно часто менял рестораны: отчасти — чтобы выбор был побольше, отчасти — чтобы избежать встреч с теми, с кем уже провел ночь.

Уже через две-три недели он совсем прекратил эти походы по барам. Один и тот же ритуал знакомства притуплял в нем всякое любопытство, и теперь он предчувствовал скуку еще до того, как собирался заговорить с женщиной и отпустить ей пару комплиментов. Удивительно, до чего быстро утолился тот голод, который томил его и мучил целых два года мечтами во сне и наяву, до чего быстро угасло желание, оставив лишь оскомину. Поначалу он даже пытался бороться с собой и убеждал себя, что надо наверстать упущенное. Но однажды вечером, уже одевшись на выход, он засиделся на кухне, так и не найдя в себе сил накинуть пальто и выйти из дома. Ему стало дурно, и он ждал, что его стошнит. Просидев с полчаса, он решил не ходить сегодня в танцбар и не искать знакомств, после чего сразу же почувствовал, что дурнота куда-то исчезла. В тот вечер он выпил один бутылку вина и развлекал себя разглядыванием старых фотографий.

Следующим вечером он поехал к Эльке. Несколько раз позвонил в ее дверь, на звонок Элька не вышла, и он почувствовал одновременно с разочарованием облегчение. Сев в машину, он около часу ездил по городу. Прибавил звука в радиоприемнике и громко подпевал мелодиям. Ехал он медленно, выпавший снег на плохо расчищенных улицах смерзся, заледенел, дорога стала скользкой, машину заносило на каждом повороте.

Пересекая в четвертый раз Байришерплац, он заметил, что за ним едет полицейская машина. Он сбавил скорость и принялся следить в зеркальце заднего обзора за полицейскими. Потом он свернул в боковую улицу, ведущую к университетской клинике, и вновь возвратился на Байришерплац. Полицейская машина не отставала. Улица была тихой и пустынной, лишь вагончик трамвая прошел в сторону Выставки. Неожиданно полицейская машина прибавила скорость, обогнала Даллова, и ему сделали знак остановиться. Он сразу же остановился, приглушил радио. Полицейская машина затормозила метрах в двадцати впереди и потом сдала назад. Из нее вылезли двое полицейских, подошли к Даллову. Он опустил окошечко и вопросительно посмотрел на них. Они велели ему выйти из машины. Он выключил фары, затем мотор, вытащил ключ зажигания, после чего медленно поднял окошечко. Потом он вылез из машины. Один из полицейских, маленький, толстый, потребовал документы и долго изучал их. Наконец он поинтересовался, что это делает тут Даллов в такую пору.

— Езжу, — ответил Даллов.

Толстяк посоветовал не хамить и что-то переписал из водительских прав Даллова в свой блокнотик. Затем он потребовал удостоверение личности и вновь что-то переписал в блокнот. Даллов молча смотрел на него.

Держа в руках документы Даллова, толстяк вместе с другим полицейским дважды обошел машину. Они внимательно рассматривали ее, даже присаживались на корточки, чтобы заглянуть под днище. Затем они вновь подошли к Даллову. Тот, кто держал документы, велел ему сесть в машину и посветить фарами и подфарниками. Один полицейский стал впереди, другой позади. Лица у них были испытующими, непроницаемыми. Затем они сошлись у левой дверцы и снова попросили его выйти из машины.

— Машина у вас не в порядке, гражданин, — сказал толстяк.

Даллов вопросительно взглянул на него.

— Правый грязеуловитель поврежден. Так дальше ехать нельзя.

Все вместе сделали несколько шагов назад. Оказалось, что у резинового брызговика, висевшего над задним колесом, оторвался угол.

— Но, — возразил было Даллов, однако сразу же приумолк, заметив ухмылки.

— Вы хотели что-то сказать? — поинтересовался толстяк.

Даллов мотнул головой.

— Придется заплатить штраф. На двадцать марок согласны? — Не ожидая ответа, полицейский принялся заполнять квитанцию. — А еще я вам выпишу предупреждение, — добавил он. — Перед следующей поездкой неисправность должна быть устранена. В виде исключения сегодня можете доехать до дома. Но только в виде исключения и прямо домой.

Даллов заплатил штраф, принял квитанцию и свидетельство, так и не сказав ни слова.

— Счастливого пути, — козырнул толстяк и направился со своим молчаливым напарником к патрульной машине.

Даллов сел в машину. Закрыв дверь и услышав громкий рокот мотора, он почувствовал, что еле сдерживает злость и вот-вот сорвется. Некоторое время он неподвижно просидел за рулем, хотел успокоиться. Он старался дышать глубоко и ровно, ожидая, пока отъедет патрульная машина. Но полицейские сидели и о чем-то переговаривались. Тогда Даллов запустил мотор, включил свет и медленно тронул машину с места. По пути домой он несколько раз поглядывал в зеркальце, нет ли кого-либо позади. Но видел лишь пустую, заснеженную и слабо освещенную улицу. А снег все падал и падал.

В пятницу он нашел в почтовом ящике письмо. Оно было от матери, которая узнала через сестру Даллова, что его выпустили. Она удивлялась, почему он до сих пор не подал весточки о себе. А дальше на двух страницах шел рассказ об отце и детях сестры.

Ему стало стыдно. После возвращения в Лейпциг он ни разу даже не вспомнил о матери. Первые месяцы она навещала его в тюрьме, но потом сестра написала, что эти посещения настолько волнуют мать, что она начинает глотать таблетки за несколько дней до свидания, поэтому он попросил ее больше не приезжать. Она послушалась, ибо единственная возможность для встреч и разговоров была слишком унизительной и тяжелой. Он регулярно посылал ей длинные письма, таких длинных он никогда прежде не сочинял; сам по многу раз перечитывал ее письма, не столько из любви и привязанности, сколько просто от скуки. Теперь его навещала только сестра. Они дружили с детства, и им было не трудно легкой иронией затушевать неловкость тюремного свидания.

Даллов пошел на почту, чтобы дать матери телеграмму о приезде в воскресенье. Пришлось встать в очередь и долго ждать, злясь, что не сообразил передать телеграмму по телефону. Однако очередь он все же выстоял и в конце концов сунул-таки в окошечко заполненный бланк телеграммы.

По дороге домой он размышлял, почему, собственно, до сих пор не сообщил родным о своем возвращении. Делать теперь ему было нечего. И пожалуй, он даже наслаждался возможностью тратить время понапрасну без каких-либо обязанностей, безо всего, что напоминало бы принуждение. В мимолетных знакомствах с женщинами он тщательно следил за тем, чтобы при расставании не обещать новых свиданий и даже не намекать на них. Он ни с кем ни о чем не договаривался, дорожа свободой, и даже удивлялся тому, насколько легко это получалось. Поначалу казалось, что придется врать, изворачиваться, чтобы избежать ненужной зависимости. Но когда приближался момент расставания, когда в разговоре наступала заминка и они оба сидели молча, когда уже нечего было сказать, кроме неопределенного, расплывчатого обещания насчет возможной встречи, поскольку любая другая фраза лишь подчеркнула бы то, что хотелось скрыть и чего не хотелось видеть понятым в ответном взгляде женщины, за несколько секунд до того, как он мог наконец встать, чтобы надеть пальто и сделать вид, будто он целиком поглощен этим якобы сложным занятием, пока она продолжала лежать или сидеть, глядя, как он направляется к двери, открывает ее, в эти минуты — понял вскоре Даллов — достаточно просто промолчать, тогда все сразу станет ясно безо всяких объяснений. Уходить совсем не трудно, убедился он, только не нужно слов. Ведь слова лишь усложняют самые простые вещи, а объяснить, в конце концов, они ничего не могут. И он был весьма доволен, что решал проблемы столь удобным и, в общем-то, благопристойным образом, а если не решал, то хотя бы уклонялся от них.

Итак, его не ждали ни свидания, ни какие-либо другие обязательства или договоренности, и каждый день он мог проводить как бог на душу положит. Если не считать случайных встреч, то он пока не общался ни с кем из прежних друзей и знакомых. Ему хотелось все начать самому, потихоньку, а на это требовалось время. Предстояло заново учиться жизни за порогом тюрьмы. Он осознал, что надо тренироваться во множестве мелочей, ибо тут слова и жесты имеют иное значение, нежели там. С тюремной камерой он вполне успел сжиться, зато желанная свобода стала чужой и непривычной.

Он ловил себя на том, что создает для себя как бы новую камеру, закрытую и недоступную, и сам опасливо следит, чтобы дверь ее была заперта. Он догадывался, что именно поэтому не сообщил никому из друзей о своем возвращении. Его устраивала ненадобность принимать гостей или ходить в гости. Его отпугивали первые разговоры, деликатные расспросы о тюрьме, одни и те же ответы, отговорки, которые пришлось бы выдумывать, чтобы не повторять без конца скучные подробности последних двух лет жизни. Ему бы выражали сочувствие, но именно это заставляло бы его снова и снова вспоминать то время, которое хотелось начисто и поскорее забыть, вспоминать и, рассказывая, живописать, а значит, вызывать перед своими глазами пережитое, причем даже резче, красочнее, ужаснее, чем это было на самом деле. Он радовался тому, что сумел избежать подобных разговоров, но, с другой стороны, и удивлялся, что никто из друзей не давал о себе знать. Конечно, он сам должен был сообщить о своем возвращении, и все же его не оставляло ощущение, что его чураются. Ведь он уже видел Гарри, Рёсслера, Сильвию, то есть довольно многих, так что слух о его выходе из тюрьмы должен был бы уже обойти всех знакомых. Но никто из них не объявлялся. Это вполне его устраивало, однако вместе с тем и смущало. Разумеется, кое для кого из знакомых, особенно пожилых, он стал теперь меченым. Тюрьма была для них делом позорным, независимо от того, за что человека посадили. Это-то как раз его не волновало, с этим он примирился. Он знал, что два тюремных года отныне повиснут на нем на всю жизнь. Этих двух лет тюрьмы никогда не забудет ни он сам, ни другие. Это как заячья губа, говорил он себе, нужно научиться жить с такой метой. Возможно, кому-то мешало общаться с ним именно чувство сострадания, ведь при встрече пришлось бы расспрашивать его о том постыдном времени. Очевидно, неприятным это было бы для обеих сторон. Ему не хотелось бы рассказывать, знакомым — слушать. А поскольку они тем не менее считали бы себя обязанными расспрашивать, проявлять сочувствие, ставя его и себя в неловкое положение, то предпочитали вовсе избегать встреч. Все-таки сострадание — хорошая штука, подумал он и ухмыльнулся. Во всяком случае, покой ему обеспечен, по крайней мере на время.

Подойдя к своему дому и уже открывая дверь, он увидел на улице Штеммлера. Он остановился. Штеммлер заметил его лишь тогда, когда Даллов двинулся ему навстречу и загородил дорогу. Сначала Штеммлер даже слегка вздрогнул от неожиданности, но потом поздоровался очень сердечно. Он жил с женой и двумя детьми в соседнем доме на верхнем этаже. Иногда он приходил с женой в гости к Даллову или приглашал его к себе, что бывало раза два-три в год. Работал он инженером-экономистом на лейпцигском заводе полиграфического оборудования и занимался экспортом печатных машин. Даллов ценил его интеллигентность и чувство юмора, ему нравилось слушать смешные истории Штеммлера о его заводе и коммерческих операциях.

Штеммлер смутился и даже слегка покраснел, это позабавило Даллова. Он молча выслушал Штеммлера, который заверял, что якобы ничего не знал о его возвращении, зато теперь рад будет увидеть его у себя в один из ближайших вечеров. Произносить слово «тюрьма» Штеммлер тоже не решался.

Потом оба замолчали. С ними поравнялась молодая женщина, которая тянула за собою санки с малышом. Они посторонились, чтобы дать ей дорогу. Малыш на санках прицелился в них своим красным пластмассовым автоматом и затарахтел, изображая автоматную очередь. Мать, слегка наклонившись вперед, с трудом тащила санки по расчищенному, почти бесснежному тротуару; не оборачиваясь, она сказала:

— Прекрати, Сильвио.

Мужчины посмотрели вслед закутанному пледом малышу, а тот продолжал корчить рожицы и сыпать в них автоматными очередями.

Даллов повернулся к Штеммлеру и спросил, как поживает его жена.

— Ах, да. Ты же не мог этого знать, — сказал Штеммлер. — У нас в семействе опять прибавление.

Даллов поздравил.

— Снова мальчик, — отмахнулся Штеммлер, — а мы с Дорис были совершенно уверены, что на этот раз обязательно будет девочка.

— Сколько ему сейчас? — спросил Даллов.

— Чуть больше года. Назвали Александром, — меланхолично ответил Штеммлер. — Вообще-то, планировалась Сюзанна. А теперь уж хватит, мы решили сдаться.

Он переложил сетку с продуктами в другую руку, подул на покрасневшие пальцы. Постукивая ногой об ногу, он смотрел на смущенно молчащего Даллова.

— Ну, мне пора, — сказал он наконец. — Дорис ждет. Так заходи. Сам знаешь, мы всегда тебе рады. Мы теперь почти каждый вечер дома. Из-за детей.

Они распрощались. Штеммлеру оставалось до дома всего лишь несколько шагов, но он дважды оборачивался и махал рукой Даллову, который стоял у двери.

В этот вечер Даллов впервые затосковал и ощутил тревожную пустоту одиночества. Он слонялся по квартире, снова перерыл ящики письменного стола, хотя там уже почти ничего не осталось. Поймал себя на том, что, усевшись на кухонный стул и постукивая в стенку, ждал ответного стука. В тюрьме он никогда не чувствовал себя одиноким. Там бывали странные и возбуждавшие любопытство сокамерники, он знакомился с людьми, с которыми жизнь его никогда прежде не сводила, а взгляды этих людей, их поведение не переставали удивлять его до самого конца. Они оставались ему чужими, иногда загадочными; некоторых он сторонился из опаски, другие вызывали у него отвращение, отталкивали, но были и такие, с которыми он подолгу разговаривал или просто слушал. А еще были короткие, но регулярные контакты с работниками тюрьмы. Он всех их презирал, ненавидел и не собирался делать меж ними каких-либо различий. Спорить с ними он вскоре перестал, из-за полной бессмысленности и практической бесполезности любых препирательств. Но и молчаливое презрение прибавляло ему сил, даже надежд, а пусть смешная и ничего не значащая солидарность с сокамерниками, обусловленная к тому же лишь общностью положения и не выдерживающая даже банальных, мелких конфликтов, все же успокаивала его и давала хоть какую-то защиту.

Посмотрев на покрасневшие костяшки пальцев, он с трудом подавил в себе безумное желание забарабанить в стену кухни. Его удивило, насколько негодным, не подготовленным для свободы он оказался. Он и не предполагал, что к ней нужно себя готовить, ибо был убежден, что, выйдя из тюрьмы, просто заживет так, как жил до сих пор, вернется к своим прежним привычкам, вверит себя спокойному и скучному течению будней. И вдруг выяснилось: к прежним годам, к прежней жизни нет возврата, больше того — всякая связь с ними как бы оборвалась. Правда, он внушал себе, что зато у него появился шанс начать все сначала, то есть редкая возможность действительно сделать это, стоит только захотеть. Однако на самом деле его охватило необъяснимое беспокойство, которое томило его, лишало уверенности в себе; он едва сдерживал желание сесть за пианино и сыграть одну из немногих сонат, которые знал наизусть.

К полуночи он, сам того не желая и даже не особенно соображая, что делает, выпил целую бутылку водки, после чего свалился в постель, и единственной ясной мыслью, оставшейся от его бессвязных раздумий и разговоров с самим собой, было твердое намерение с утра основательно убраться в квартире.

Проснулся он поздно и с жестокой головной болью, которую не разогнал даже холодный душ. До самого вечера убирался, поражаясь тому, сколько же грязи и пыли накопилось на полу и на мебели. Работа его утомляла, так как делал он ее без охоты и жалел потраченного времени. Он до того устал, что вечером не чувствовал даже голода и потому сел к телевизору лишь с чашкой кофе. Он глядел на дикторшу, потом на сменяющееся изображение, но ничего толком не видел. Задремав, он затем очнулся, выключил телевизор и лег спать. Часа в два ночи проснулся оттого, что ему показалось, будто зазвонил телефон. Не поднимаясь с кровати, он прислушался, однако телефон молчал. Он еще долго лежал без сна, думал о себе и заснул только после того, как завел будильник.

В восемь часов утра он уже был на скоростной автостраде. Ехал не особенно быстро, на обгон шел осмотрительно. Он побаивался, что из-за длительного простоя машина не выдержит долгого пути, однако мотор работал ровно, никаких побочных шумов не слышалось. Все это обрадовало Даллова, он всю дорогу приговаривал своей машине ласковые слова, ободрял ее или просил быть поосторожнее. Он понимал, что ведет себя смешно, и, должно быть, проносившиеся мимо водители, если они успевали взглянуть на Даллова, думали, что он спятил или, во всяком случае, перевозбужден. Даллов же, заметив удивленный взгляд, приветственно поднимал руку и выкрикивал что-нибудь, чего они, конечно, не могли разобрать.

В полдень он добрался до деревушки, где жили его родители, до той самой деревушки, в которой прошло его детство; отсюда он до четырнадцати лет никуда не выезжал, если не считать прогулок на хлипком подростковом велосипеде. Вспоминал он деревню редко, тем не менее она часто снилась ему, точнее, присутствовала во многих его снах, подобно кулисам, поэтому все, что происходило во сне, и все, что оставалось наутро от расплывчатых, едва запомнившихся фантазий, от ночных видений, имеющих свою ирреальную реальность, было, пусть неосознанным и совершенно непонятным образом, связано с деревней.

Здесь все начиналось, здесь зарождались смутные и неизъяснимые желания, которые затем под влиянием книг из местной библиотеки превращались в мечты, снова и снова уносившие его из этого захолустья в прошлое, в счастливые и щедрые миры, а потом и действительно увели его за собою из деревни в иную жизнь.

Теперь, возвращаясь впервые после выхода из тюрьмы в родную деревню, он вдруг догадался, что до сих пор потери и обретения в его жизни уравновешивались и, вероятно, эта нулевая отметка на весах так и останется до конца его дней.

Дом родителей стоял посреди деревни, напротив развилки двух дорог, превратившей в небольшой островок бывшую школу и крошечный пришкольный сад, который за неимением деревенской площади использовался по праздничным дням как место торжественных собраний.

Даллов остановил машину у ворот. Он поглядел на каменную лесенку, на цементированную площадочку с двумя чугунными скамейками по бокам, на двустворчатую парадную дверь. К этой двери он не пошел. Со времени постройки дома ее открывали не многим более двух десятков раз, чаще всего по случаю свадьбы или похорон, когда собиралось много гостей. Даже в дни рождения она оставалась закрытой, деревенские друзья по привычке шли в дом через двор.

Войдя во двор, Даллов окинул взглядом сарай и хлев; никаких особенных перемен он поначалу не обнаружил. Но потом заметил, что крышу давно пора чинить, а то и перекрывать, увидел вывалившуюся дверцу хлева, кучу пришедшей в негодность утвари в углу двора и, неприятно задетый этой картиной, попытался подсчитать, сколько же теперь лет отцу. Он прошел по маленькой веранде, которая вела со двора в заднюю часть дома. На кухне он застал мать, обнял ее, поздоровался. Поглаживая его руки, она тут же засыпала сына вопросами, даже толком не слушая ответы. Затем она позвала отца и усадила обоих на веранде. Принесла пива, водки, сигарет и тут же бросилась на кухню что-нибудь сготовить. Она то и дело заглядывала на веранду, спрашивала о чем-либо, но сразу же исчезала, не дожидаясь ответа.

Даллов молча сидел рядом с отцом на угловой скамейке веранды. Они чокнулись маленькими рюмками, украдкой посмотрели друг на друга. Даллову показалось, что отец довольно-таки постарел за два последних года. Он заметил, как тот, входя, приволакивал правую ногу, но явно хотел это скрыть, поэтому Даллов удержался от вопросов, ожидая, что отец сам заговорит об этом.

— Я не навещал тебя, — заговорил наконец отец, — потому что…

Он запнулся, тогда сын кивнул и сказал:

— Понятно, отец, так оно и лучше. А кроме того, я знал, что тебя не пускают дела по хозяйству.

Старик, прищурившись, оглядел свой двор. Он медленно качнул головой и возразил:

— Нет, Петер, хозяйство тут ни при чем. Я не навещал тебя, потому что не мог.

Даллов увидел, как отцовские руки задрожали, ему захотелось положить на них свою ладонь, чтобы унять дрожь. Но вместо этого он отвернулся и тоже посмотрел в окно, где и на этот раз увидел, что сарай и хлев совсем обветшали. Он понял: у отца совсем не осталось сил заниматься хозяйством.

— Ну и хорошо, — сказал он, — неподходящее там место, чтобы ездить в гости.

Но старик опять недовольно качнул головой.

— Нет, — упрямо сказал он, — не в этом дело. Я не приезжал потому, что не могу навещать сына в тюрьме.

Даллов взглянул на отца и с невольной резкостью возразил:

— Я не сделал ничего такого, чего должен стыдиться. Это не было даже глупостью.

— Но тюрьма есть тюрьма, — непримиримо стоял на своем отец.

Даллову не хотелось вновь оправдываться лишь затем, чтобы снова быть осужденным.

— Ах, отец! — вздохнул он. — Тюрьма — это лишь один из способов убить время.

— Я считаю иначе, — сказал старик, — и думаю, в деревне, где ты вырос, люди относятся к этому по-другому, чем ты.

— Конечно. Здесь ко многому относятся по-другому. С этим мне придется примириться.

Замычала корова, ей отозвались две коровы по соседству.

— Не так ты живешь, как я тебя воспитывал, — сказал отец, он допил пиво и со стуком поставил стакан на стол.

— Я сел на два года в тюрьму отнюдь не по собственному желанию. Вся моя вина, по крайней мере насколько я понял, состояла лишь в том, что я немножко поиграл на пианино. А уж тут на вас с матерью лежит даже большая ответственность, чем на мне: ведь это вы целых четыре года каждую неделю посылали меня в город и платили учителю музыки, это вы поставили у нас дома пианино. И уж не я виноват, что в итоге всех ваших стараний меня посадили в тюрьму. Сам знаешь, уроки музыки давались мне с трудом. А если бы я знал, чем это кончится, то, поверь, сопротивлялся бы вашим уговорам куда упрямей и, наверное, с большим успехом.

Отец смотрел на него пустыми, непонимающими глазами. Он еще не успел толком додумать до конца свой вопрос, как сын уже ответил на него:

— Да, отец, правда нелепа. И чем нелепей объяснение, тем оно достовернее.

— Ты забыл, что отдал матери копию приговора. Я много раз перечитывал его. Об игре на пианино там нет ни слова.

— Значит, правда действительно настолько нелепа, что даже судья постеснялся сказать ее.

Отец и сын смотрели в лицо друг другу так, будто, отведи один из них глаза или хотя бы моргни, это и решило бы его правоту или неправоту; вдруг Даллов понял, что его приезд не утешит отца, который переживал тюремное заключение сына как свой позор; тут ничем не поможешь, бесполезно возмущаться, чтобы дать выход собственному чувству справедливости и защитить свою честь. Даллов понял, что придется изменить своему зароку и рассказать отцу все банальные подробности того происшествия. Может, тогда отец скорее обретет душевный покой.

Он взял рюмку, глотнул водки, словно так будет легче переломить себя, и принялся рассказывать о том злополучном вторнике, когда часа в два к нему в кабинет, где он сидел вместе с Рёсслером, постучали, а затем вошли трое студентов, одного из которых он знал по своему семинару, а двух других — по их выступлениям в студенческом сатирическом кабаре, поэтому он приветливо поздоровался с ними, не подозревая, кто они такие для него на самом деле — горевестники, три черных ворона, которые, правда, явились не по очереди, а слетелись вместе прокаркать ему свое мрачное пророчество. В общем, студенты попросили его спасти премьеру, назначенную на следующий вечер. Их пианиста положили накануне в университетскую клинику с язвой желудка, поэтому для премьеры им позарез нужен аккомпаниатор, который одобрял бы их сценическую работу и согласился бы разучить программу за оставшееся время, исчислявшееся уже часами.

— Эти студенты были ужасными дилетантами, — сказал Даллов, — не случайно они искали своего поля ягоду. Оттого и обратились именно ко мне.

Он ответил студентам, что такая просьба похожа на приглашение прыгнуть в пропасть с завязанными глазами. Словом, отказался. Однако положение у них было безвыходным, поэтому они не сдавались. Они вновь и вновь объясняли ему ситуацию, просили, умоляли, обещали, что займут его только на два вечера, так как третье представление будет через неделю и до тех пор либо выйдет из больницы их собственный пианист, который и составил композицию для музыкального сопровождения, либо они найдут кого-нибудь другого. Кроме того, они уверяли, что программа принята университетским парткомом, так что не стоит опасаться запрещения программы или каких-либо неприятностей, если нерешительность Даллова объясняется этими опасениями. Тут он лишь рассмеялся и сказал, что если он за что-нибудь и опасается, так это за свой живот, ибо у него всегда спазмы желудка от дозволенных шуток.

В конце концов он взял-таки ноты и обещал заглянуть в них. Часа два он порепетировал дома, дело оказалось не особенно сложным, так как речь шла преимущественно о старых песенках или популярных шлягерах, текст которых был с большим или меньшим остроумием несколько переиначен, а в семь часов вечера ему, как это и было условлено, позвонили студенты. Он согласился прийти на репетицию. В качестве вознаграждения за участие в представлении он потребовал лишь темные очки, причем — желательно — побольше. Он, дескать, боится не того, что его узнают студенты или коллеги, а того, что зрителей может смутить краска на его лице.

Первая, и последняя, репетиция студенческого кабаре была, по выражению Даллова, «апофеозом дилетантства». Каждый из исполнителей, пропев свою песенку, многословно извинялся, а мрачный Даллов молча выслушивал оправдания. Договорились, что он будет играть погромче, чтобы студенты чувствовали себя уверенней.

— Жаль, что на премьере я не барабанил по клавишам изо всех сил, — сказал Даллов отцу, — тогда, может, никто бы не разобрал слов.

Программа была принята теплыми аплодисментами. Но, пожалуй, самое большое удовольствие получили сами студенты-исполнители, особенно после выступления, когда часа четыре кряду обмывали премьеру, вспоминая все оговорки и накладки.

Спать Даллову довелось той ночью недолго, около восьми часов утра его подняли звонком в дверь двое в форме, они предъявили ему ордер на арест и забрали Даллова в следственную тюрьму.

— Первые два дня, отец, я сидел в камере и все ломал себе голову: за что? Я был уверен, что произошла ошибка, — взволнованно сказал Даллов.

Из камеры, где он просидел одиннадцать недель, были видны тюремный двор, каменная стена и задние окна его факультета, размещавшегося на третьем этаже здания, которое вскоре после войны было арендовано университетом у окружного суда. Он часто глядел на окно своего кабинета; в других окнах появлялись фигуры коллег и студентов, но расстояние было довольно большим, поэтому он каждый раз сомневался, не мерещатся ли они. А кроме того, он никогда не видел институтских окон со стороны следственной тюрьмы, поэтому вообще не был уверен, что это те самые окна.

В обвинении говорилось о дискредитации руководителей государства. Смысл обвинения ему разъяснил назначенный судом защитник. От него же Даллов получил и текст песенки, на котором основывалось обвинение и который сам Даллов впервые прочитал только в камере, так как на репетиции и на премьере ему было попросту не до того. Это оказались слова танго двадцатых годов, кое-что в них было переиначено (причем, по мнению Даллова, без особенного остроумия и тем более соли) с намеком на нынешнего престарелого государственного лидера.

— Скверный текст, — сказал Даллов, прочитав его.

Защитник кивнул и обрадованно проговорил:

— Вот и повторите это на суде.

— Не смешно, — продолжал Даллов. — Не остроумно и беззубо.

Господин Кивер, защитник, недоуменно взглянул на него. Потом он снова кивнул и удрученно сказал:

— Полагаю, будет лучше, если вы не станете излагать судье вашу оценку этого текста. Давайте ограничимся тем, что на все вопросы в ходе процесса вы будете отвечать только «да» или «нет».

Даллов согласился. Однако его удивило то, что это была единственная фраза, которой защитник объяснил ему тактику поведения на суде. Когда же через восемь минут своего единственного визита в камеру следственной тюрьмы защитник собрался уходить, обеспокоенный Даллов поинтересовался — неужели это все?

Кивер, полный мужчина пятидесяти лет, уже стоя с пальто, перекинутым через левую руку, на пороге открытой двери, вновь повернулся к Даллову, привычным жестом широко развел руки, отчего черный портфель в правой руке взлетел высоко вверх, и сказал:

— Если у вас есть вопросы, пожалуйста — задавайте. Мое время принадлежит вам, располагайте мной. Только не забудьте, что я защищаю всю вашу группу, а кроме того, меня ждут и другие подзащитные.

Даллов смутился. У него, собственно, не было конкретных вопросов к адвокату, поэтому он принялся оправдываться.

— Извините, но мне, так сказать, не хватает опыта. Я ведь первый раз в тюрьме.

Кивер понимающе склонил голову.

— Не волнуйтесь, — сказал он и благодарно кивнул полицейскому, подошедшему, чтобы закрыть камеру. — Ваши дела не так уж и плохи.

Даллов посмотрел на отца и повторил:

— «Ваши дела не так уж и плохи». Это его слова. Боже мой, отец, какой же мне должен был грозить срок, чтобы дела показались ему плохими?

Суд состоялся через три недели. Даллов отрицал свою виновность, ссылаясь на то, что лишь в тюрьме прочитал текст песенки, из-за которой его арестовали. Судья не верил, так как Даллов репетировал ее со студентами накануне премьеры.

Даллов повторил уже сказанное в камере защитнику:

— Ноты я получил за сутки до выступления. Два часа я репетировал один. А в оставшееся время и даже во время премьеры я пытался хоть как-то донести до слуха студентов музыкальный феномен, который именуется ритмом. Мне было просто не до текста. По-моему, легче объяснить теорию цвета слепым.

Судья отреагировал на эту реплику точно так же, как три недели назад защитник в камере Даллова:

— Уж лучше бы вы этим и занялись.

Поскольку никто из студентов не признавал себя автором текста и все в один голос заверяли, что текст песни и его коррективы делались совместно на общих репетициях, приговор для всех обвиняемых оказался одинаков: двадцать один месяц тюрьмы с зачетом срока пребывания в следственной тюрьме. Даллову, как и остальным осужденным, дали последнее слово, однако он, обращаясь к судье, заметил только:

— Одно меня удивляет: почему вы не приговорили меня к двадцати одному году тюрьмы. В конце концов, для вас вся разница состоит лишь в одном слове.

Судья хоть и сделал всерьез замечание Даллову, однако на лице его при этом промелькнула довольная улыбка.

Поигрывая пустым стаканом, Даллов ждал, как откликнется отец на его рассказ. Старик беспомощно глядел на свои руки, шумно дышал, но молчал. Поэтому Даллов добавил:

— Я не мог не сказать этого судье, отец. Ведь из-за моего приговора он не промучается ночью ни одной бессонной минуты. Я просто не мог смолчать.

— Стол накрыт, идите сюда, — позвала мать. Она стояла в дверях, прислонившись к косяку, и лишь легкая дрожь в голосе выдавала, что она слышала весь рассказ сына.

— Двадцать один месяц, — проговорил старик; ничего другого он не сумел сказать, раздумывая над услышанным.

— Лучше забудьте все это, — сказал Даллов и накрыл ладонью отцовскую руку, — сам я уже почти ничего не помню.

Он встал и прошел за матерью в гостиную.

После обеда они опять сидели на веранде. Мать рассказывала о Герде, сестре Даллова, которая жила с мужем и детьми в райцентре. Потом мать сообщила, что у Марион родился ребенок, которым она приходила похвалиться. Марион была прежде женой Даллова. Они поженились в девятнадцать лет, а через год развелись. Теперь Марион жила в соседней деревне. После развода Даллов с ней больше не виделся. Он молча слушал мать, даже когда она сделала паузу и вопросительно взглянула на него, он так ничего и не сказал.

Тогда мать сменила тему, заговорила о раненой ноге мужа, который вернулся с войны покалеченным.

— Двадцать пять лет нога его не беспокоила, а теперь все опять началось, — сказала она. — Ты ведь знаешь, отец никогда не жалуется и к врачу его не затащишь. Но во сне он так кричит, что я просыпаюсь…

— Ошибаешься, Маргарете, — перебил ее старик, — вовсе я не кричу и снов не вижу. Просто я разговариваю сам с собой, потому что хоть ночью ты меня не перебиваешь.

— Не болтай глупостей, — прикрикнула она, потом повернулась к сыну. — Ты только погляди, как он ходит. А еще посмотри на наше подворье, сразу все поймешь.

Старик сердито заворчал.

— А чего ты хочешь? Чтобы я в сарае крышу перекрыл? Для кого? Лучше уж продать все это и переехать в город. Там у нас будет квартира, где ничего и делать не надо — знай верти себе крантики да дави на выключатели.

Даллов молчал. Он знал, как огорчался отец из-за того, что никому из детей не мог передать хозяйство. Но сам Даллов был уже слишком далек от всего этого, он стал в деревне чужим, уже давно, и жить здесь больше не смог бы.

Спустя час он пошел с матерью в хлев кормить скотину. Обутый в отцовские резиновые сапоги, он скидывал с навеса вниз сено и солому. Потом резал подчерствевший хлеб и отвечал матери на множество ее вопросов. Вновь и вновь заверял он ее, что все у него в порядке, и только один раз не нашелся что сказать, когда она неожиданно проговорила:

— Через месяц надо огород вскапывать. Даже не знаю, как управлюсь. Отец-то больше не работник.

Вечером он пошел на вокзал и из комнатушки начальника станции позвонил в райцентр сестре. Они договорились, что следующим вечером он приедет к ней.

Начальник сидел за столом, отложив шариковую ручку; он откинулся на спинку стула и прислушивался к разговору. Когда замечания Даллова казались ему верными, он согласно кивал головой.

Закончив говорить, Даллов задержался, чтобы дождаться звонка с телефонной станции и узнать, сколько он должен за разговор. Начальник предложил Даллову присесть, но тот остался стоять, рассматривая на стене, позади трех телефонных аппаратов, схему железнодорожного сообщения. Схема его заинтересовала, так как с обычной карты на нее попало лишь то, что было существенным для управления железных дорог, то есть только населенные пункты, которые имели между собою железнодорожное сообщение. Там, где рельсов не было, на схеме оставались белые пятна, ничейная земля, пустыня.

Даллов представил себе, как выглядела бы его личная схема. Вот эта до смешного маленькая деревушка стала бы центром схемы, так сказать — ее столицей. Помельче, но достаточно заметным пунктом был бы Лейпциг, где он учился и преподавал. Пунктом такой же значимости пришлось бы сделать город, где он сидел в тюрьме, а точнее, саму тюрьму, ибо города он практически не видел. А еще следовало бы отметить несколько курортных мест на Балтийском побережье, Гарц, Мазуры и Грузию, точками надо обозначить Краков, Прагу, Будапешт и Москву. Конечно, кое-что добавится в последующие годы, но и тогда его личный атлас мира можно будет накрыть ладонью. Что ж, я ведь не управление железных дорог, сказал себе Даллов.

Рассматривая схему и вяло размышляя над ней, он рассеянно отвечал на вопросы начальника станции. Он обратил внимание, что тот уже в третий раз касается двух последних лет, когда Даллов не навещал родителей.

— Вы неплохо осведомлены, — сказал он. — Последние два года я жрал баланду и сидел на параше.

Начальник станции ответил с извиняющейся улыбкой.

— Тут всякое болтают, но я не слушаю. Ведь половину-то все равно приврут.

Зазвонил телефон. Начальник станции снял трубку, назвал свою фамилию. Потом он записал что-то на листке бумаги, продиктовал какие-то цифры, сказал время и положил трубку. Затем подошел к аппарату перевода стрелок в конце комнаты, передвинул два рычага, поглядывая при этом в темноту через левое и правое окошко, где должно было виднеться рельсовое полотно. Он вернулся к столу, на котором лежали среди древесных стружек два резца; на подоконнике стояли несколько деревянных фигурок, некоторые из них были раскрашены.

— А позвольте все-таки спросить, — снова начал железнодорожник, — за что вас… — Он не закончил вопроса.

Даллов поглядел на него, помедлил.

— Трудно сказать, — проговорил он наконец.

Бесполезно пытаться тебе это объяснять, подумал он, слишком уж невероятная получается история, даже если каждый раз пересказывать ее целиком и в подробностях.

— Не знаю, поймете ли вы меня, но в тюрьму я попал на два года лишь потому, что так решил судья.

Начальник станции взял резец, улыбнулся, взглянул на Даллова и сказал:

— В ваших словах куда больше смысла, чем может показаться на первый взгляд.

Потом он взял деревянную фигурку, нерешительно поскоблил ее резцом.

— При моей-то работе, — добавил он, — каждый день стоишь одной ногой в тюрьме. Забудешь дать вовремя нужный сигнал, вот и все.

Даллов кивнул без особой уверенности — отчасти потому, что уже слышал похожие высказывания, отчасти потому, что вновь загляделся на схему.

Зазвонил телефон. Начальник станции снял трубку, молча выслушал что-то.

— Девяносто пфеннигов, — сказал он, положив трубку.

Даллов расплатился и откланялся.

Следующим утром он встал пораньше, чтобы помочь матери справиться со скотиной и подоить обеих коров. Потом они неторопливо завтракали на веранде. Родители говорили о работе в сельхозкооперативе, он слушал их, завидовал неколебимой привычке довольствоваться тем, что есть.

— А как у тебя с работой, Петер? — спросила мать.

Даллов оба дня с опасением ждал этого вопроса и все-таки был захвачен врасплох. Он улыбнулся, обдумывая, что бы ответить. Нельзя же говорить родителям, что после выхода из тюрьмы он еще не проработал ни дня и собирается обойтись без работы, пока хватит денег. Он не сумел бы им объяснить, почему избегает сейчас любого постоянного места работы. Противно малейшее принуждение. Не мог он сказать родителям, что не собирается работать. Им этого не понять, такая новость расстроит их даже больше, чем тогдашнее известие об аресте.

— Тут есть кое-какие сложности, — медленно проговорил он, — ведь я был уволен и увольнение остается в силе.

Родители ничего не сказали, и Даллов сразу же почувствовал себя маленьким мальчиком, которого таким вот молчанием наказывают за шалость.

— Я веду переговоры, — соврал он, чтобы успокоить их, — с моим институтом, с разными людьми. Думаю, в ближайшие дни…

Отец перебил его:

— Значит, ты уже целых три недели нигде не работаешь?

— Это не так просто, отец, по трудовому законодательству есть тут закавыка. Чтобы разобраться с ней, нужно время, но это чистая формальность. А кроме того, мне взялись помочь пара хороших друзей со связями.

Его бросило в жар. Ничего себе друзья, подумал он, но, кроме Шульце и Мюллера, никто не предлагал помощи. С какой, однако, стати он назвал их родителям своими друзьями, да еще хорошими друзьями?

Отец откашлялся и спокойным, твердым голосом сказал:

— Возвращайся-ка сюда. Займешься хозяйством. Можешь работать в кооперативе или в городе, тут все образуется. Но, главное, бери мое хозяйство. Я уже не тяну. Все пропадет.

— Какой из меня крестьянин? — выдавил из себя Даллов.

Старик мотнул головой.

— Все образуется. Тут тебе будет работа. Все хозяйство будет твое. И половина дома. А не нравится этот, сделаем новую пристройку. Или купим в деревне другой, где сейчас никто не живет.

Даллов закрыл глаза, потом сказал:

— Поздно, отец. Тут я уже чужой.

Старик посмотрел на жену.

— Ладно, — проговорила она, — оставь его. Здесь он своего счастья не найдет.

— Но хозяйство-то, — начал было опять старик, однако умолк под взглядом жены.

Больше они об этом не разговаривали. Но Даллов заметил, как отец, когда ему казалось, что сын смотрит в сторону, задумчиво глядел на него.

Под вечер, распрощавшись с родителями, он поехал к сестре. Мать дала ему гостинцев — домашней колбасы и свежих яиц. Когда он на прощание обнял родителей, отец лишь молча заглянул ему в глаза. Его взгляд был беспомощным, в нем читалась просьба. Но сын ничем не мог на нее ответить.

Даллов добрался до небольшого районного города, где жила сестра, уже совсем затемно. Он бывал здесь редко, так что дорогу пришлось спрашивать у прохожих.

Себастиан, муж сестры, открыл ему дверь и впустил в квартиру. Они смотрели друг на друга, молчали.

— Хорошо, что приехал, — сказал наконец Себастиан и обнял его. — Вот уж Герда обрадуется.

Он помог Даллову снять пальто, провел его в гостиную.

— Присаживайся, — сказал он и, не спрашивая, налил две полные рюмки коньяка.

Даллов полюбопытствовал, где же сестра; оказалось, она укладывает обеих дочек спать — тут он вспомнил, что не привез детям никаких подарков.

— А я от тебя ничего другого и не ожидал, — не удивился Себастиан, — маленькие девчушки никогда тебя не интересовали.

Даллов упросил Себастиана, чтобы тот дал ему взглянуть на племянниц, и получил от него плитку шоколада для подарка девочкам.

Когда он вошел в детскую, сестра вскрикнула, бросилась к нему, обняла. Он попытался успокоить ее ласковыми словами, попробовал слегка отодвинуть от себя, но она, вцепившись в него обеими руками и громко всхлипывая, продолжала целовать его. Девочки, сидя в кроватках, смотрели удивленно и испуганно то на мать, то на незнакомого мужчину.

Даллов погладил сестру по голове, ободряюще улыбнулся детям.

— Пусти-ка, Герда, пока совсем не задушила, — сказал он. — Дай я с твоими дочками поздороваюсь.

Сестра на миг отпустила его, но тут же вновь бросилась искать его руки, прижимать к себе его голову. Даллов поцеловал ее в волосы и осторожно высвободился. Он подошел к девочкам, сел на одну из кроваток, заговорил. Девочки никак не могли его вспомнить, они оставались серьезными и молчали, как ни пытался он их расшевелить. Даже когда он вытащил шоколадку, ни одна не улыбнулась и не потянулась за ней. Пришлось положить шоколадку на кровать.

— Они устали, — сказала сестра. — Мы весь день в Берлине были, с ног сбились.

Поцеловав девочек, Даллов вышел из детской. Он сел в гостиной, где сестра быстро накрыла на стол. Потом они долго сидели вместе, много пили. Они разговаривали о родителях, о своем детстве, о племянницах Даллова. И лишь когда он уже встал из-за стола, чтобы пойти спать, Герда сказала:

— По-моему, Петер, ты нам должен рассказать кое-что.

Даллов вздохнул.

— Не забывайте, — проговорил он, качая головой, — что мне уже несколько раз пришлось рассказывать эту историю. А прежде, чем рассказать в первый раз, я ее взаправду пережил. Так вот наскучила она мне еще тогда.

— Сядь-ка, — остановила его сестра, — во всяком случае, мне ты обязан ее рассказать.

— Только ведь каждый раз будто переживаешь все заново, — с болью проговорил Даллов и принялся рассказывать. Он старался быть покороче и похладнокровней, но вопросы сестры вынуждали его останавливаться, вспоминать подробности.

— Так из-за какой же песни ты попал за решетку? — спросил наконец Себастиан.

— Из-за старого танго — «Адиос мучачос».

— Знаю. «О, эти губы алые…» — обрадованно сказал Себастиан и попробовал напеть мелодию.

Даллов поморщился и кивнул.

— Танго, стало быть, — повторил Себастиан, как бы довольный этим обстоятельством, — так я и думал. Но, вообще-то, танго не играют на пианино. Тут нужен бандонион. Может, судья поэтому так разозлился?

Даллов подхватил:

— Может быть. Тогда я по крайней мере знал бы, за что отсидел два года. Но даже если это правда, то все равно вряд ли еще кому-нибудь обходилось так дорого одно-единственное танго.

— Ошибаешься, — сказал Себастиан. Он встал, снова наполнил рюмки и, держа бутылку в руке, пояснил: — Возьми любую статистику и увидишь, что на совести у каждого из этих старых печальных танго больше самоубийств, чем у всех распроэдаких красавиц-недотрог нашей страны, вместе взятых.

— Пора спать, — вставила сестра, пытаясь отобрать бутылку у мужа.

— Когда я работал на «скорой помощи»…

Даллов рассмеялся.

— Он все еще вспоминает те героические времена? — спросил он сестру. — Все никак не забудет свою «скорую помощь»?

— Конечно, — ответила она. — Наверное, это была самая счастливая пора в его жизни.

Себастиан запротестовал:

— Работать на «скорой помощи» было непросто. Едешь слишком быстро — штраф! Едешь слишком медленно, и пациент умирает — тоже плохо. Словом, одной ногой ты всегда в тюрьме.

Даллов кивнул:

— Это я уже слышал. Похоже, у нас вся страна живет одной ногой в тюрьме. Все, от арестантов до надзирателей.

— Пусть я не так выразился, — согласился Себастиан. — Я только хотел сказать, что мы очень опасались этих проклятых танго. Я даже предложил шефу, чтобы каждым воскресным вечером одна из «скорых» медленно объезжала город и там, где играют эти старые грустные танго, сразу взламывали дверь. Глядишь, и успеешь вынуть кого-нибудь из петли. Только я ничего не добился. Шеф стоял на том, что своим вторжением мы скорее помешаем не чьей-нибудь смерти, а зачатию новой жизни.

Его жена прыснула от смеха.

— Это под танго-то? — усомнился Даллов. — Совершенно исключено. Танго тут не годится. Нет-нет, только не танго. Другое дело — Бах, «Бранденбургский концерт» или «Болеро». Подходит кое-что из венской музыки, почти все из Моцарта. Но не танго. Оно сбивает с ритма, когда занимаешься любовью. Разве ваш профессор вам этого не объяснял? Чему вас вообще тогда учили?

— Прекратите, — попросила Герда, — а то вы прямо как недоросли.

Развеселившийся Даллов поцеловал ей кончики пальцев.

— Больше не будем. Прощаешь?

Сестра кивнула. Потом они заговорили о родителях.

— Постарели они, — сказал Даллов, и все молча кивнули.

Себастиан рассказал, что хотел забрать их в город. Он даже нашел покупателя для их дома.

— Но они не хотят, — сказал он, — и я могу их понять.

— Конечно, — отозвался Даллов, — но что толку? Ведь они ждут, что кто-нибудь из нас займется там хозяйством. Давайте разыграем на спичках. Кто вытянет короткую, возьмет себе их хозяйство и станет крестьянствовать.

— Значит, берет проигравший? — спросил Себастиан. — А почему не выигравший?

Даллов удивленно поглядел на него и задумался.

Утром он позавтракал со всей семьей и вместе с ними вышел из дома. У его машины они распрощались, после чего он поехал в Лейпциг. По дороге он думал о родителях и решил, что нужно найти работу хотя бы ради того, чтобы их успокоить. Неважно какую, думал он, сгодится любая. Он перебрал разные варианты, но все отбросил. И чем дальше уезжал он от родительской деревни, тем слабее становилось тягостное чувство долга. А съехав с автострады, он уже подумал, что глупо браться за первую попавшуюся работу только из-за родителей. Добравшись до города, он почувствовал облегчение.

Вечером он устроил постирушку, затем пришивал пуговицы к рубашке. Сидя перед включенным телевизором у стола со стопкой рубашек и старой желтой шкатулкой для шитья, ниток и наперстков, он попробовал рассмешить себя той забавной картиной, которую являл собой при взгляде со стороны. Но смеяться совсем не хотелось. Более того, его вдруг испугала мысль о старости и одиночестве, о доживающем свой век холостяке. Поспешно закончив начатую работу, он побросал рубашки в кресло, быстро собрался, накинул пальто и вышел из дома. Лишь на улице он расправил нервно подрагивающими пальцами шарф и застегнул пальто. Пройдя несколько слабо освещенных кварталов, он попытался стряхнуть с себя этот идиотский, так внезапно и всецело овладевший им испуг. Он силился отогнать глупые мысли, но именно из-за того, что само настроение было ему необъяснимо и совершенно непонятно, никакие разумные доводы тут не помогали. Дважды заходил он в подворотни, чтобы закурить, но каждый раз сигарета выпадала из одеревеневших пальцев в грязь. Он остановился у окраинного кинотеатрика. Шел последний сеанс, дверь была закрыта. Из окошечка в будке киномеханика доносилась музыка, невнятные обрывки фраз. Рекламная фотовитрина была еще освещена. Даллов принялся внимательно изучать ее. Он постарался успокоиться и пробовал по фотографиям из рекламируемых фильмов угадать, насколько те интересны. Он разглядывал хорошо одетых и, судя по всему, яростно спорящих мужчин, а также полуголых женщин, которым, похоже, грозила какая-то опасность. Поскольку по фотографиям понять что-либо было трудно, он решил прочитать короткий текст на киноафише. Но тут погас свет в витрине, неоновые буквы слова «кинотеатр» растворились во мгле, из которой теперь проступал лишь нечеткий контур домов. Слово «кинотеатр» показалось Даллову забавным, чем-то оно понравилось ему.

Потом он остановился у пивнушки на краю территории садоводческого товарищества. Ни на одном из участков огоньков не было, их хозяева жили сейчас в отапливаемых городских квартирах. Даллов продрог, поэтому заглянул в пивнушку, хотя вообще-то ходить в них не любил.

Едва он открыл внутреннюю дверь, как навстречу ему пахнуло теплым пивным духом. Все столики были заняты, на секунду разговоры замолкли и лица собеседников повернулись к Даллову. Как в деревенском трактире, подумал он. Вспомнив, как тут принято приветствовать, он медленно двинулся вдоль столов, постукивая костяшками пальцев по столешницам. Мужчины молча отвечали на приветствие, в свою очередь стукая пальцами по скобленым доскам столов.

За столиком у двери в туалет сидели женщина и мужчина. Даллов указал на стул и спросил, свободно ли место. Молодая женщина кивнула, Даллов сел. Когда он вытащил из пачки сигарету, женщина взяла коробок, зажгла спичку и протянула ее. Удивленный Даллов поблагодарил женщину, взял горящую спичку из ее пальцев и закурил.

— Философ? — проговорил вдруг мужчина.

Даллов насторожился и попытался исподволь разглядеть мужчину. Ему было лет пятьдесят, лицо красное, руки потрескавшиеся. Продубленные ветрами, иронически подумал Даллов и глянул по сторонам.

Равнодушным, ничуть не изменившимся голосом мужчина повторил:

— Философ?

Решивший поначалу, что мужчина разговаривал с молодой женщиной, Даллов понял — реплика относится к нему, поэтому слегка растерянно произнес:

— Не понял.

— Он спрашивает, не философ ли вы, — пояснила женщина.

Даллов уставился на огонек своей сигареты. Сумасшедший дом, подумал он. Подняв глаза на мужчину, он ответил:

— Нет. — И добавил: — Просто зашел выпить пива.

Он нетерпеливо ждал официанта. Мужчина с женщиной тоже молчали, но Даллову уже не казалось, что разговор прервался из-за него. Похоже, они так и просидели молча весь вечер за стаканом пива. Наверняка супруги, усмехнулся он про себя.

Когда к столу подошел официант, женщина, опередив Даллова, сказала:

— Пожалуйста, пива.

При этом она показала на Даллова.

Официант взглянул на него. Он в подтверждение кивнул.

— И рюмку водки, — добавил он.

Даллов с недоумением разглядывал женщину, которая, во второй раз проявив непрошеную заботу, сидела с безучастным видом.

Официант принес пиво с водкой, поставил их на картонные кружочки, сделав на них пометку карандашом. Даллов выпил водку, глотнул пива.

— Что скажешь о жизни? — спросил мужчина.

Даллов поставил стакан, нерешительно спросил:

— Вы со мной говорите?

Мужчина кивнул.

— М-да, — протянул Даллов. Потом он откашлялся и уклончиво ответил: — Трудный вопрос, а для сегодняшнего вечера, пожалуй, даже слишком.

— Вопрос хороший, — недовольно сказал мужчина.

Женщина уставилась с открытым ртом на Даллова, ожидая ответа.

Эти двое ждали свою жертву и дождались меня, мелькнуло в голове у Даллова; он собрался сейчас же расплатиться и уйти.

— Так что скажешь? — спросил мужчина.

Даллов слегка прищурился, потом быстро, не задумываясь, сказал:

— Жизнь — это кино. Игра света и тени.

Теперь женщина вопросительно глядела на мужчину, которого, видимо, озадачил ответ Даллова.

— С философской точки зрения верно, — решил мужчина после долгой паузы.

Даллов возразил:

— Нет-нет. Философия тут ни при чем. Можете отнести мое утверждение к физике или биологии, если угодно, к химии, только не к философии. Это ведь элементарно, тут не надо никакой философии. Если выключить «верхний свет», все исчезнет. Все сущее зависит от света, а потому существует как бы не по-настоящему. Это только игра света и тени, так сказать — оптический феномен, вроде кино. Ведь кино делается, по сути, из ничего, из одного лишь света. Это похоже на искусство фонтанов. Стоит повернуть выключатель или кран, что останется? Темный экран и мутная, быстро разглаживающаяся водная зыбь. Вот и все.

Женщина опять перевела взгляд на мужчину, который угрюмо задумался. Даллов улыбнулся. Его самого удивила столь неожиданная тирада. Философ из пивной, подумал он.

— Соображает, — сказал мужчина, не поднимая головы.

Женщина с восхищением поглядела на Даллова, ожидая, как он отнесется к похвале. Даллов допил водку.

— А вы — философ? — спросил он.

Мужчина впервые поднял глаза и посмотрел на женщину, будто ей предстояло решать, как ответить на этот вопрос.

— Он бригадир на стройке, — сказала она. — Трубоукладчик, но читает Шопенгауэра.

Даллов вскинул брови, будто услышанное произвело на него немалое впечатление. Он обвел взглядом зал, разыскивая официанта. Тот сидел за одним из столиков и играл в карты.

— Читал Шопенгауэра? — спросил мужчина, не глядя на Даллова.

— Нет, — ответил Даллов, затем поправился: — Впрочем, листал немного.

— Почитай, — велел трубоукладчик.

Даллов пообещал непременно сделать это. Подозвав знаком официанта, он все-таки спросил мужчину:

— Вы читаете только Шопенгауэра? Больше никого?

— А зачем? — удивился мужчина. — У него все написано.

— Тогда вам легче, — весело сказал Даллов и вытащил портмоне, так как к столику подошел официант. Расплатившись, он допил пиво. — Ну и как, — спросил он. — Вам удалось найти у Шопенгауэра что-нибудь поучительное?

Трубоукладчик улыбнулся и кивнул.

— Тогда счастливо оставаться, — сказал Даллов и поднялся. Сняв с вешалки пальто, он надел его, затем попрощался с собеседниками.

Взглянув на него, трубоукладчик проговорил:

— Я понял, что прямая — это лабиринт.

После этих слов он и женщина выжидательно уставились на Даллова.

— О! — только и сумел сказать Даллов. Подумав, он снова попрощался и вышел из пивнушки.

На улице было холодно, поэтому он пошел прямо домой. За несколько метров до поворота на свою улицу ему пришлось сойти с тротуара, так как там зияла яма. Она была огорожена жердочками с красно-белой полосатой тесьмой. Даллов попробовал заглянуть в черную яму. Лабиринт, вспомнил он. Странноватая философия для трубоукладчика. На следующее утро его разбудил звонок в дверь. Он встал, поглядел на часы и вышел в коридор.

— Кто там? — спросил он через закрытую дверь и услышал чей-то голос, но ничего не разобрал. — Секунду, — крикнул он.

Зайдя в ванную, он накинул халат и причесался. Открыв входную дверь, он увидел на пороге Шульце и Мюллера, тех двух мужчин, что разговаривали с ним в пустом кабинете окружного суда. Широко улыбаясь, они поздоровались и шагнули через порог. Лишь оказавшись уже в коридоре, Шульце попросил разрешения войти. Даллов мотнул головой и сказал, что толком еще не встал и потому не готов принимать гостей, однако оба мужчины принялись уверять его, что заглянули лишь на минутку.

— Ладно, проходите, — раздраженно сказал Даллов и открыл дверь гостиной.

Предложив гостям стулья, он убрал со стола стакан и тарелки, после чего запахнул поплотнее халат и сам подсел к столу.

— Мы уже дважды навещали вас, но, к сожалению, не заставали дома, — сказал Шульце.

Даллов посмотрел на него, однако ничего не ответил. Ему отчетливо слышалось ровное тиканье старенького будильника с книжной полки. Встав, он подошел к ней, взял будильник, аккуратно завел, поставил обратно. Потом он снова сел. Оба мужчины следили за ним.

Поскольку Даллов молчал, заговорил Шульце:

— Мы зашли, чтобы еще раз предложить работу. Может, вы передумали?

— И это все? — спросил Даллов.

Он поднялся, подошел к двери гостиной и распахнул ее.

— Погодите. Сядьте, пожалуйста. Нам надо поговорить, — сказал Шульце.

С лиц обеих мужчин не сходила вежливая улыбка.

Выждав несколько секунд у распахнутой двери, Даллов сказал:

— Уходите, прошу вас. Мне нечего вам сказать, и мне ничего от вас не надо.

Мужчины продолжали сидеть, не переставая улыбаться. Даллова злило то, что он впустил их в квартиру.

— Сядьте, пожалуйста, — повторил Шульце.

— Уходите же, наконец! — повысил голос Даллов.

Оба мужчины старались удержать улыбку на губах, однако улыбка эта постепенно исчезла, оставив напряженное выражение лиц. Мужчины встали и вышли из гостиной.

Теперь уже безо всякого дружелюбия Шульце обернулся к Даллову и сказал:

— Мы можем вам помочь. Но можем и доставить неприятности.

— Это мне известно, — сдержанно отозвался Даллов.

— Мы еще дадим о себе знать, — проговорил Шульце, переступив порог квартиры.

С лестничной клетки повеяло холодом. Почувствовав озноб, Даллов потер руки и сказал:

— Лучше не надо.

Он закрыл дверь. Пройдя в спальню, он прямо в халате лег на кровать и принялся размышлять об этом утреннем визите.

Весь день он провел дома. Полистал книги, почитал старые письма, на которые уже не надо было отвечать и новости из которых вызывали у него лишь смутные воспоминания или недоумение. Он наскоро приготовил завтрак и без особого аппетита поел, продолжая просматривать бумаги. Стряпня разонравилась ему уже через несколько дней, и теперь каждодневной работой на кухне он занимался без прежней охоты.

Вечером он ушел из дома. На трамвайной остановке он долго разглядывал расписание и схему маршрутов, решая, куда бы поехать. Подошел трамвай, он сел в вагон, а когда трамвай уже тронулся, сообразил, что все еще не знает, куда ехать и зачем он вообще сел на этот трамвай. Тем не менее он остался в почти пустом вагоне, разглядывая подростков, парней и девушек, которые столпились на передней платформе и нахально обжимались. При этом девчонки вели себя не менее агрессивно и нагло, чем ребята. Они изъяснялись совсем немногими, часто повторяющимися словами, которые отчасти даже забавляли Даллова тем, что в нормальном обиходе они воспринимались бы как ругательства или даже оскорбления, у подростков же они явно служили знаками симпатии и расположения. Одна из девушек то и дело хватала парня между ног, тот вроде бы и отталкивал ее, но, с другой стороны, чувствовал себя польщенным.

Даллов даже слегка подался вперед — до того удивляло его поведение подростков. Они обратили на него внимание, стали зло поглядывать и обмениваться какими-то репликами по его адресу. До него долетали только обрывки слов, однако он сразу же отвернулся и уставился в окно. Он почувствовал, что подростки двинулись вдоль вагона к нему. Продолжая глядеть в окно, он напряженно ловил звуки за спиной. Неожиданно его ткнули головою в стекло. Обернувшись, он увидел ухмыляющуюся девушку. Рядом стояли ребята, вид у них был настороженным и угрожающим. Даллов сразу же вновь отвернулся к окну. Он услышал, как подростки пошли дальше. Один из них на какой-то миг навалился Даллову на плечо. Он не повернул головы. Это же еще дети, твердил он себе, не драться же с детьми.

Доехав до центра, Даллов понял, куда он, собственно, направляется. Когда трамвай остановился у Главного вокзала, он встал и, протискиваясь через уже входящих в двери людей, выбрался из вагона. Он пошел к вокзалу. Там он поискал на первом этаже, не открыт ли какой-либо из магазинчиков. Затем поднялся по лестнице к перронам, но и тут все киоски были уже закрыты. Тогда он зашел в привокзальное кафе и встал у стойки, ожидая, пока к нему подойдет буфетчик. Когда тот освободился, Даллов попросил у него коробку конфет. Буфетчик указал головой на застекленную полку позади, где лежали круглые пачки печенья и запыленные коробки конфет. Даллов сделал отрицательный жест.

— Нет, мне хотелось бы чего-нибудь получше, — сказал он.

— Мне и самому хотелось бы, — незло отозвался буфетчик.

Он вернулся к мойке, а Даллов еще поглядел на полку, затем вышел из кафе и спустился по лестнице на улицу. Трамвая пришлось ждать долго.

— Надеюсь, не помешаю? — сказал он вместо того, чтобы поздороваться, когда Элька открыла дверь на его звонок.

Она мотнула головой и посторонилась, пропуская его в коридор. Однако он помедлил на пороге, разглядывая ее. А она мне нравится, подумал он, даже очень.

Он шагнул через порог. На этот раз матраса в коридоре нет, весело отметил он про себя.

— Проходи на кухню, — шепнула Элька и указала на открытую дверь.

— Ребенок уже спит? — догадался Даллов.

Она кивнула и приложила палец к губам. Не стоит связываться с женщиной, подумал он, у которой однокомнатная квартира и в комнате спит малыш. Он даже захотел сразу же распрощаться и уйти. Его пугал долгий вечер на кухне, разговоры с одинокой женщиной, которая, вероятно, чувствует себя брошенной и несчастной; потом последуют робкие поцелуи у окна или он попробует обнять ее, пока она будет ставить чайник на плиту. Он будет тискать ее, полезет под юбку, она станет отбиваться, говоря, что они разбудят ребенка. Затем она упрекнет его, что пришел он только за этим, а он будет отрицать. Придется сесть за стол, и вся игра начнется сначала. А может, он признается: да, он пришел именно за этим. Тогда она либо рассердится, либо расстроится, либо разочаруется, значит, опять-таки придется попридержать руки, извиниться, попробовать ее утешить, только минут через десять все неизбежно начнется сызнова. Он неслышно вздохнул. Лучше уйти сразу, сказал он себе, тогда не будет этого долгого, мучительного вечера. Тем не менее он прошел на кухню и сел на тот же самый стул, на котором уже сидел три недели тому назад.

На деревянной тумбочке стоял включенный телевизор, на столе лежало детское белье, в кухне пахло едой.

— Я тебя не ждала, — сказала Элька после того, как закрыла дверь. Подойдя к телевизору, она выключила его. Потом взяла со стола белье, положила его в тумбочку.

— Выпьешь что-нибудь? — спросила она.

— Мне хотелось тебя увидеть, — сказал он.

Она печально улыбнулась и остановилась перед ним.

— Однако ты не спешил.

— Я уезжал, — соврал он, — надолго уезжал.

Теперь они сидели напротив и смотрели друг на друга.

— И я очень хочу спать с тобой, Элька, — сказал он.

Не отводя глаз, она глухо проговорила:

— А я вот не знаю, хочу ли.

Он кивнул, стараясь изобразить понимание.

— Расскажи о себе, — попросил он.

— Мне двадцать семь лет. Была замужем, развелась. У меня есть дочка. Работаю в книжном магазине, — быстро и безучастно сказала она, отчего у Даллова невольно возникло впечатление, будто она отвечает на анкету.

Даллов улыбнулся, спросил о дочери. В ответ он услышал, что зовут ее Корнелия, ей три с половиной года. Он почувствовал себя неловко, это чувство усилилось почти до боли, когда Элька в свою очередь захотела, чтобы он рассказал о себе.

Когда он упомянул про свою ученую степень, Элька лишь сказала:

— Лет десять тому назад это произвело бы на меня впечатление. Теперь я знаю: ничего тут особенного нет, зато твоей жене самой приходится забивать гвоздь в стену и чинить выключатель.

Даллов усмехнулся.

— Я не женат, но в остальном ты права. Специальность у меня не очень впечатляющая. Занимаюсь новой историей, точнее, изучаю, как в прошлом веке печатались подпольные газеты социал-демократов и как их переправляли через Бодензе. Или как пражские рабочие и ремесленники, вооруженные только метлами и ведрами с песком, сражались против пушек Виндишгреца. Когда от науки остаются лишь такие легенды, заниматься ею весьма докучно.

Потом он рассказал о своем аресте, о суде, о тюрьме.

Элька спросила, вернулся ли он в университет; он ответил, что был уволен, работать еще не начинал и еще не решил, когда начнет и куда пойдет; тут она горестно вздохнула и сказала:

— Даже не знаю, почему мне так везет на мужчин, которые бегут от работы.

Даллов вопросительно взглянул на нее, поэтому она добавила:

— Два года назад я развелась. Надоело мне кормить мужа. Вот я и ушла от него, чтобы совсем уж не перестать его уважать.

Даллов по-своему понял ее намек.

— Не беспокойся. Я привык сам заботиться о себе.

— Да я ничего и не говорю, — сказала она, — если б дело было только в этом…

Она не закончила фразу, продолжая пристально глядеть на него, пока он не отвел глаз и не принялся рассматривать свои пальцы. А она действительно хороша собой, подумал он, приятный сюрприз.

— И что же ты собираешься делать? — поинтересовалась Элька.

Все еще глядя на пальцы, он спросил себя, чего бы она хотела услышать. А потом сказал, причем сказал правду:

— Хочу с тобой спать.

— Ты повторяешься, — улыбнулась она.

— Знаю, — сказал он, — на сей раз я делаю это с удовольствием.

— Выпить хочешь?

Он кивнул. Она подошла к холодильнику.

— Бутылка пива и бутылка сельтерской, больше ничего у меня нет.

Они вместе выпили пива. Он коснулся пальцем ее руки, она руку не отняла.

— А завтра утром уйдешь и опять заявишься только через месяц, — сказала Элька.

Даллов шумно вздохнул и задумался. Что сейчас ни скажи, прозвучит довольно серьезно.

— Не обманывайся на мой счет, — проговорил он наконец, — пусть у тебя будут приятные сюрпризы.

Он встал, подошел к ней сзади, положил ей руки на грудь. Он чувствовал, как бьется ее сердце, чувствовал запах ее волос, ее тела.

— Я хочу спать с тобой, — тихонько повторил он.

Ощутив едва заметное движение, он напряженно ждал ее ответа. Его руки неподвижно лежали на ее груди. Он старался держаться непринужденно.

— Только дочку я будить не стану, — сказала она, отодвинула его руки, встала. — Погоди, — шепнула она, вышла из кухни и притворила за собой дверь.

Он услышал, как она с чем-то возится в коридоре, и улыбнулся, сообразив, что она делает. Постояв, он решительно снял пиджак, повесил его на спинку стула. Потом сел, развязал шнурки. Прислушиваясь к шорохам из коридора, он понял, что она зашла в ванную, там зажурчала вода. Вскоре он услышал, что Элька вышла из ванной, и обернулся к двери.

— Пойдем, — тихо сказала Элька и просительно приложила пальцы к губам, чтобы напомнить ему о спящем ребенке.

В этот миг она стояла перед ним голая, глядела снисходительно и немного насмешливо.

— До чего же ты хороша! — негромко сказал он, но не пошевельнулся.

Она тут же исчезла из дверного проема. Когда он встал и вышел к ней, она уже лежала на матраце за платяным шкафом, закрывшись одеялом; на этом самом матраце спал ребенок, когда Даллов пришел сюда впервые.

— Не очень тут удобно, — сказала она и обеими руками натянула одеяло до самого подбородка.

Стоя в дверях, Даллов быстро разделся, побросал одежду на кухонный стол. Потом подошел к ней поближе, она глядела на него.

— Мне там местечко найдется? — вежливо спросил он, показывая на одеяло. Не пошевельнувшись, она сказала:

— Только ты не спеши.

Он осторожно лег рядом. Он чувствовал ее дыхание, тепло ее руки и бедра, ждал. Из кухни в коридор падал свет. Когда Даллов повернул голову к Эльке, то увидел в полутьме, что она пристально смотрит на него. Они глядели друг на друга, не шевелясь. Она положила ему руку на плечо, он откинул ногой одеяло и сел, внимательно разглядывая ее. Он начал потихоньку гладить ее, а почувствовав ответный трепет, встал на колени и, распаляясь, обнял ее. Он перевернул ее и, обхватывая то груди, то бедра, прижался головой к ее спине, потом навалился всем телом, чтобы лучше чувствовать каждое ее движение. Почти в беспамятстве он бросал ее то к стене, то к шкафу, не слыша ни глухого стука, ни тихого стона. Его руки непрерывно скользили по ней, будто он хотел вобрать в себя пробегавшие по ее телу волны, а она царапала ногтями его спину, вцеплялась в волосы. И лишь когда он уткнулся лицом ей в живот, а она раздвинула ноги и подалась к нему, чтобы обхватить ногами его голову, он затих, прислушиваясь к ее движениям; внезапно его охватил какой-то покой, он будто сделался невесомым. Он лежал на ней неподвижно, в голове было пусто, и, лишь когда она укусила его ладонь, он инстинктивно сжал руку в кулак от боли.

Когда она затихла, он откинулся на спину. Закрыв глаза, она тяжело дышала. Потом она открыла глаза и, опершись на локоть, взглянула на него и сказала:

— Боже мой, ты мне, кажется, ребро сломал.

Даллов потер ладонь, на которой быстро темнело укушенное место, и отозвался:

— И поделом, не будешь кусаться.

Он уперся ногами в шкаф и выпрямился. Оглядел сбитый матрас и смятую простыню между дверью, платяным шкафом и стенкой, после чего весело сказал:

— Почему-то все это напоминает мне палатку в пионерском лагере.

Неожиданно Элька потянула руку, на которую он опирался, отчего Даллов повалился. Она положила его руку себе на грудь и, с наслаждением потянувшись, сказала:

— Можно только позавидовать. У меня от пионерлагеря воспоминания похуже.

Она придвинулась к нему, так чтобы лишь слегка касаться грудью и животом, шепнула на ухо:

— Только не шуми, а то ребенка разбудишь.

Затем она укусила его за плечо, сначала нежно, шутя, потом со всевозрастающей страстью.

Когда следующим утром Даллов проснулся, Элька стояла с девочкой перед ним. Девочка глядела на него серьезно, внимательно, и он тоже не мог отвести от нее глаз, пока прощался с Элькой, поэтому, когда та спросила, не собирается ли он вновь надолго уехать, ему понадобилось несколько секунд, прежде чем вопрос дошел до него.

Уже на самом пороге она сказала ему:

— Отоспись. А потом поищи себе работу.

— Ты говоришь, как моя мать, — отозвался он. — Почему это я вечно нарываюсь на женщин, которые изо всех сил стараются быть похожими на мою мать?

Он слышал, как Элька с дочерью спустились по лестнице. Потом встал, прошел в комнату и лег на кровать, на которой ночью спал ребенок.

Проснулся и ушел из дома он только к полудню. В небольшой забегаловке на другой стороне улицы он заказал себе завтрак. Расправляясь с яичницей и жареной картошкой, он прислушивался к громким голосам рабочих у пивной стойки.

На его столике лежала газета. Расплатившись и надев пальто, он вернулся к столику, взял газету и сунул ее в карман. Проходя мимо стойки и кивком прощаясь с хозяином, он ждал, что тот скажет что-нибудь про газету, но хозяин никак не отреагировал даже на кивок, только молча поглядел вслед, как и остальные мужчины у стойки.

Газету он развернул лишь в трамвае. Без особого интереса просмотрел заголовки, равнодушно перелистал страницы. Ему пришло в голову, что это, собственно, первая газета, которую он читает с тех пор, как вышел из тюрьмы. В камере он читал их ежедневно. Газеты раздавались после работы, и, поскольку сокамерников интересовали разве что спортивные сообщения, он мог заняться чтением обстоятельно, без спешки. До тюрьмы он никогда не читал газеты так внимательно. Теперь он не пропускал ничего, от первой страницы до последней: местная хроника, зарубежные корреспонденции, комментарии, почти каждодневные речи или выступления, информация о многочисленных награждениях, научно-популярные статьи, спортивный раздел, прогноз погоды — все читалось с неизменным, безучастным вниманием. Это были для него вести с того берега, из тех мест, где он жил когда-то, но откуда давным-давно уехал. Изредка в нем оживали кое-какие воспоминания, например когда называлась знакомая улица или район. Остальные новости ничего для него не значили, и читал он их не ради содержания, а ради самого чтения. Он просто коротал время и быстро все забывал, ибо суть написанного была ему неясна и безразлична. Он жалел, что ежедневные газеты не посвящались исключительно какому-либо специальному предмету вроде минералогии, жизни насекомых или проблем геронтологии. Впрочем, это его также не интересовало, и он читал бы такую газету с тем же безучастным вниманием, с каким изучал теперешние непонятные статьи. Но тогда у него хотя бы было чувство, что он восполняет некие пробелы собственного образования, пусть даже с подобными пробелами вполне можно жить и дальше.

После выхода из тюрьмы он покупал газеты один-единственный раз (старые экземпляры, которые валялись дома, не в счет), больше читать их охоты у него не возникало. И вот теперь он довольно безразлично отнесся к сообщению о том, что всенародный референдум одобрил новую конституцию, ту самую, проект которой вызвал столько саркастических замечаний его сокамерников и долго служил темой их разговоров. Он разглядывал факсимильное воспроизведение документов, которые, пожалуй, окончательно доказывали причастность западногерманского федерального президента к строительству концентрационных лагерей во времена фашизма. Он прочитал две короткие корреспонденции из Варшавы и Праги, но понял лишь то, что редакция с большой озабоченностью относится к происходящим там событиям, причем о самих событиях ничего внятного не говорилось.

Выйдя из трамвая, он решил как можно скорее подписаться на какую-нибудь газету. После недолгого и довольно скучного изучения украденной газеты он подумал, что ежедневное чтение прессы будет неплохим занятием. В камере оно было его любимым времяпрепровождением. Пожалуй, и теперь, вне тюремных стен, газеты сумеют также если не заинтересовать, то занять его, помогут убить время.

На следующий день он встретил Штеммлера, знакомого из соседнего дома; когда Штеммлер в конце короткой, малосодержательной беседы вновь пригласил Даллова к себе домой, тот, к удивлению обоих, согласился. Они договорились провести вместе завтрашний вечер.

Затем Даллов пошел в банк, попросил выписку из своего счета, а дома несколько часов подсчитывал все предполагаемые будущие расходы, включая квартплату и прочее, чтобы выяснить, сколько месяцев он сможет протянуть на деньги, которые скопил до ареста. Он выстраивал все новые колонки цифр, долго складывал и вычитал, а в результате лишний раз убедился, что скромных сбережений не хватит ему даже на год; деньги, скорее всего, кончатся уже месяцев через десять. В какой-то момент, еще исписывая листки бумаги цифрами, он понял, что все эти скрупулезные и бесполезные расчеты являются лишь предлогом для того, чтобы отвлечься от чего-то действительно существенного и важного. Да, он хотел перемен в своей теперешней жизни, даже обосновывал их необходимость тщательными экономическими выкладками, но при этом не желал осознавать подлинной, глубинной причины — ему было попросту скучно. Стало невыносимо проводить целые дни дома, занимаясь мелкими ненужными делами вроде наведения порядка в своем небольшом хозяйстве; это действовало на нервы. Каждое утро он вставал все позднее, потому что боялся предстоящего дня с его бессмысленными делами. В тюрьме он мечтал о свободе, именно о такой возможности бесцельной и бесполезной траты времени. И вот теперь убедился, что это не для него. Он не умел сидеть сложа руки и прямо-таки физически страдал от медленной, но нескончаемой потери времени. Раньше тиканье старого гулкого будильника успокаивало, даже усыпляло его, а теперь оно рождало в нем беспричинный страх, его мучили какие-то странные приступы тревоги, от которых он внезапно обливался потом. Длились эти приступы всего по нескольку секунд, но тем не менее весьма беспокоили его и казались ему дурным знаком. Часто он ловил себя на том, как, читая в кресле, внезапно вскакивал и принимался расхаживать по комнате с книгой в руке. Причем он не мог вспомнить, когда именно вставал и начинал ходить и что читал перед этим.

Он не мог бездельничать. Разучился, говорил он себе, ведь даже в тюрьме он работал много, чем порой, к своему удовольствию, даже раздражал надзирателей. Попытка перехитрить самого себя, заставить себя относиться к безделью как ко благу не удалась, что и приходилось признать. Прискорбно, однако факт. Даллов поднялся со стула, скомкал бумажки с вычислениями и изорвал их. Он принял решение, которое сразу же принесло ему облегчение, хоть и не ясно было, куда это решение заведет, какие возможности в его жизни для него вообще еще открыты, остались ли у него шансы найти в середине жизни новую профессию, заняться совершенно новым делом. «Середина жизни», — подумал он, усмехнувшись патетичности этих слов, и тут же из суеверия мысленно добавил: «По статистике». Он вспомнил отца и его просьбу вернуться, взять хозяйство в свои руки. Он покачал головой — нет, это не для него, а жаль.

Лег в постель он рано, ему хотелось перед сном обдумать свои возможности, варианты решений. Поскольку возвращение в университет он категорически исключал, то довольно скоро зашел в тупик. До сих пор, если не считать двухлетнего тюремного заключения, он ходил в школу, потом учился и работал в университете, поэтому ему не хватало жизненного опыта для ориентации вне стен учебных заведений, чтобы подыскать себе подходящее дело. Размышления его были бесплодны и лишь усиливали чувство неуверенности. Как ни томило, ни мучило его безделье, он ощущал, что уже слишком сильно засосан им, поэтому беспомощность и нерешительность вполне соответствовали его нынешнему самочувствию, в том числе нежеланию вставать по утрам с постели, неохоте обдумывать предстоящий день, неосознанной тоске по вечернему досугу после работы, когда все приходят домой и отдыхают, — его именно в эти часы тянуло уйти из дома, чтобы смешаться с теми, кто искал развлечения после рабочего дня и на кого он мог походить хотя бы остаток вечера. Он обрел свободу, которой не мог воспользоваться. Она стала невыносимой. Осознание этого тяготило и обескураживало, он понял, что дальнейшая жизнь его уже предопределена им самим или другими и теперь остается лишь шагать тем предопределенным путем без возможности что-либо изменить. Больше никаких сюрпризов ждать от себя не приходится, тюрьма лишь подтвердила это. Ведь он попал туда не за преступление, не за особую строптивость или смелость, осудили и посадили его просто по глупой ошибке, что бы там ни значилось в приговоре и что бы там ни талдычил судья. Тюрьма оказалась просто несчастным случаем в его размеренной жизни. Оплошностью, и только. Причем, возможно, с обеих сторон. Итак, перемен не было, нет и не будет. Был лишь некий перерыв, хотя Даллов и надеялся, что когда перерыв закончится, то появится возможность решающего, окончательного поворота в жизни. Но, как он теперь догадывался, он не сумел воспользоваться шансом, все обернулось лишь достойным сожаления, но в общем-то малозначительным несчастным случаем. Его просто сняли с рельсов, как игрушечный локомотивчик, и вот теперь не остается ничего другого, как постараться без особенных сотрясений и ударов попасть колесиками поточнее на старые рельсы, чтобы локомотивчик продолжил свой равномерный и бесконечный бег по кругу.

Ему исполнилось всего тридцать шесть лет, а он был уже стариком — во всяком случае, старым настолько, что весь день ждал лишь того, когда снова уляжется спать.

Завтра, сказал он себе, завтра поищу работу. Он усмехнулся, натянул на плечи одеяло и подумал об Эльке. Ему хотелось спать с ней, но идти к ней было страшно. Он боялся, что если снова пойдет туда, то помимо его воли и без возможности изменить потом что-нибудь сложится прочная связь. А этого он не хотел, но в то же время сознавал, что все-таки пойдет к ней. Походы по барам ему надоели. Случайные женщины пугали его еще больше, а главное, вызывали у него брезгливость к самому себе.

Он снова пойдет к Эльке; когда-нибудь, видимо очень скоро, и здесь все будет решено за него, а он будет ходить к ней только потому, что уже побывал у нее день или два назад, и их связь будет лишь бесконечным продолжением одной случайной встречи. Они будут заниматься любовью в ее кровати или на матрасе за платяным шкафом, потому что уже делали это, и так будет заведено у них на ближайшую вечность. Локомотивчик игрушечной железной дороги по имени Ханс-Петер Даллов безостановочно побежит вперед и все время по кругу. Даллов так и заснул с саркастической усмешкой.

Штеммлер был немало удивлен, когда следующим вечером Даллов позвонил в его дверь. Даллов даже спросил: может, визит некстати? Штеммлер замотал головой и пригласил его в гостиную. Там он налил водки себе и Даллову. Разговор у них не клеился, так как Штеммлер боялся чем-нибудь напомнить Даллову о тюрьме.

Даллов при заминках помалкивал, не собираясь помогать собеседнику. Его забавляло это сложное, какое-то судорожное лавирование вокруг деликатной темы.

Через полчаса пришла Дорис, жена Штеммлера, и попросила мужа, чтобы тот пожелал детям «спокойной ночи». Штеммлер спросил Даллова, не хочет ли он присоединиться, чтобы взглянуть на детей — ведь младшего он еще не видел.

Даллов уже собрался было подняться с кресла, но потом вдруг отрезал:

— Нет, пожалуй. Я не хочу их видеть.

Дорис явно обиделась, поэтому он поспешил добавить:

— Не умею я обращаться с детьми.

Вечер получился мучительным для всех троих. Даллов расспрашивал Штеммлера насчет работы. Тот отвечал неохотно. Во всяком случае, так заключил Даллов из односложности ответов. Штеммлер даже заметил Даллову, мол, историкам на производстве делать нечего. На объяснение Даллова, что он не хочет больше заниматься наукой, потому и ищет другую работу, Штеммлер сказал:

— Все это глупости, Петер. Неужели вся твоя долгая учеба и прежняя работа пропадут зря?

Даллов серьезно посмотрел на него и искренне ответил:

— Я не хочу больше терять времени. У меня такое чувство, что надо торопиться. — Штеммлер с женой недоуменно уставились на него, поэтому он добавил: — Да-да, у меня такое чувство, что пора наконец повзрослеть.

— Вот именно, — подхватил Штеммлер, — как раз это я и хотел тебе посоветовать.

Его жена громко засмеялась, Даллов решил присоединиться к ней и улыбнулся.

— А у вас? — спросил он. — У вас есть что-нибудь подходящее для меня?

Штеммлер покачал головой:

— У нас тебе придется начинать с самого малого, практически с нуля. А это не лучший способ становиться взрослым.

Даллов поглядел на Дорис, пытаясь угадать, продолжает ли она обижаться на него из-за детей или нет.

— А ведь мы еще ни словом не помянули последних двух лет, — сказал он. — Неужели вас не интересует, каково у нас в тюрьмах?

Штеммлер с женой переглянулись, потом она пробормотала:

— Мы полагали, тебе неприятно касаться этой темы.

Почему-то ответ удивил Даллова, он задумался. Наконец он утвердительно кивнул и сказал:

— Мне ведь особенно нечего и рассказать. Жизнь там очень упорядоченная, только, конечно, нужно к ней привыкнуть. Впрочем, привыкаешь поразительно скоро. С другой стороны, как-никак целых два года, их из жизни не выкинешь.

— Если хочешь поговорить об этом, пожалуйста, — сказал Штеммлер, подливая водки. — Мы тебя слушаем.

— Нет, не хочу, у меня проблем с этим нет.

Даллов разозлился на самого себя, и ответ получился резковатым.

Наступила долгая пауза, а когда Даллов наконец сказал, что ему пора домой, Штеммлер лишь кивнул и тут же поднялся. Попрощались они довольно сухо.

Дома Даллов выпил на кухне еще рюмку водки, перебирая в уме друзей и знакомых. Потом он включил радио; слушая сентиментальные английские песенки, он громко подпевал их умильно-грустным припевам.

Что-то все-таки в нем переменилось, только он не мог понять, что именно. Он подумал, не встретиться ли ему с прежними сокамерниками, но тут же отбросил эту мысль. Ни с кем из них он не подружился, да и вряд ли кого-либо обрадовала бы эта встреча. Хотя что-то из тюремной науки, из того, чему учили его опытные сидельцы, видно, прочно засело в нем.

Нет, тюрьма, сказал он себе, была в моей жизни не просто несчастным случаем.

Он поймал себя на том, что проговорил это вслух, стуча рукой по столу. Он даже расстроился. Налив полную рюмку водки, он залпом выпил ее. Передернулся. Потом встал и посмотрел на себя в зеркальце над мойкой. Он испытующе разглядывал свое лицо, глаза. Он понял вдруг, что где-то подспудно, неосознанно его томит тоска по тюремной камере. Ему не хватало того странного душевного покоя, который наступает, когда о тебе проявляют такую всестороннюю, всеобъемлющую заботу, когда жизнь полностью упорядочена. В тюрьме за него все решали другие. Когда сопротивление твердым, непреложным правилам иссякает, наступает не просто покорность регламенту, который расчисляет любую минуту дня и ночи, но и свобода от необходимости принимать решения, поэтому исполнение любых предписаний даже сопровождается неким тупым удовлетворением. И теперь ему не хватало четкого распорядка дня, предписаний, возможности бездумного и безответственного существования. Может, потому он и залеживался теперь по утрам в кровати так долго, что никто не стучал в дверь и не подавал команд строгим глухим голосом. Я все еще не вышел из тюрьмы, подумал он, одной ногой я все еще там.

Он снова налил себе водки и посмотрел в ночное окно. Увидел он только ветви дерева перед кухней, но ни ствола, ни лежащего дальше двора, гаражей, маленьких садиков видно не было. Темное кухонное окно вызвало чувство беспокойства. Смешно, конечно, но ему казалось, будто ночь глядит на него сквозь кухонное окно, будто окно — это око ночи. Он продолжал смотреть в темноту. Никак не мог решиться повернуться спиной к окну. Завтра куплю себе занавески, сказал он вслух и выпил водку. Он устал. Слишком устал, чтобы отправиться в кровать. Я стал похож на беглого, одичавшего пса, подумал он. Улыбнувшись этому сравнению, он задумался. Сравнение показалось ему удачным. Выпущенные арестанты, сказал он себе, и впрямь похожи на несчастных, беспризорных собак, паршивых, грязных, бегающих по городу в вечном страхе побоев и в поисках чего-то, чего они сами не знают, но не перестают жадно искать. Они коварны, опасны, непредсказуемы, а ищут они всего-навсего нового хозяина, который их будет поглаживать и лупить и которому можно лизать руку. Эту же руку они рано или поздно — а все потому, что поиски этого непонятного нечто так и не прекратятся, — прихватят зубами, то ли легко и играючи, то ли со всей неизрасходованной яростью, смертельной хваткой.

Одичавший пес, ищущий нового хозяина. Даллов подумал о женщинах, у которых находят приют бывшие арестанты. Наверняка это женщины властные, любящие командовать, они служат как бы заменой прежней упорядоченной жизни, продолжением прежней постоянной и всеобъемлющей заботы. Ведь вольноотпущенникам нужна привычная нежность надзирателя, любовь сержанта, который сурово планирует день и всегда наготове отразить атаку зубастой пасти, присмотр начальника, на которого, не задумываясь, можно положиться.

Он вспомнил Эльку и спросил себя, не является ли и она для него такой заменой, не ищет ли он у нее той сверхзащищенности, что давала тюремная камера.

Он заметил, что ему становится все труднее говорить вслух. Опираясь обеими руками о кухонный столик, он встал, завинтил крышечку водочной бутылки и пошел в комнату к пианино. Он откинул крышку, но медлил коснуться клавиш. Потом с силой захлопнул крышку, инструмент загудел. После этого он лег спать.

— Хорош был у тебя вечерок, Штеммлер, — сказал он довольным голосом, прежде чем заснул и начал стонать во сне.

Следующие дни прошли в поисках работы.

Он решил устроиться шофером. В своей деревне во время школьных, а потом и студенческих каникул он работал на тракторе и грузовике, имелись у него и соответствующие водительские права. Взяв их, он сел в машину и поехал на консервный завод на юго-западе города. Пока вахтер выписывал пропуск, он читал вывешенный тут же список требующихся профессий. Спросив, как пройти в административное здание, Даллов направился туда.

Он объяснил секретарше, зачем пришел. Молча выслушав его, секретарша вышла в соседнюю комнату. Вернувшись, она попросила его подождать — сейчас примут. Он сел и принялся разглядывать плакаты, прикрывавшие трещины на серых стенах; пожелтевшие и пыльные, эти плакаты призывали соблюдать правила техники безопасности.

Повернувшись к секретарше, он спросил:

— У вас что, большой производственный травматизм на заводе?

Она недоуменно уставилась на него. Даллов показал на плакаты, после чего она окинула их взглядом и, как ему показалось, впервые осознала, что на них изображено. На вопрос она ответила отрицательно, причем таким тоном, будто он сказал явную глупость, затем повернулась к нему спиной и уткнулась в бумаги на письменном столе.

Он оставил попытки завязать разговор. Секретарша ему не понравилась и показалась противной. Он даже внезапно возненавидел ее. Он возненавидел ее совершенно беспричинно, точнее, как он сам прекрасно понимал, только за то, что ей было недосуг или не хотелось заниматься им. Она была примерно его ровесницей, а наиболее примечательными в ней были узкое туловище с большим бюстом и толстые бесформенные бедра. У рук и ног — та же диспропорция; руки тонкие, но не без приятной округлости, зато ноги вроде колод. Казалось, будто ее сложили из двух не подходящих друг другу половин, а еще она напоминала персонажей из детской книги с картинками — если быстро листать картинки, то изображенные на них люди сливаются в таких вот человечков с меняющимися ногами, руками и головами, во всевозможных вариациях. Даллов брезгливо покачал головой, отвращение сменилось сочувствием, а ненависть — столь же беспричинной брезгливостью. Он понадеялся, что она встанет, ему хотелось получше рассмотреть ее, увидеть средостение между неподходящими верхом и низом, но секретарша продолжала неподвижно сидеть на вращающейся табуретке.

Дверь соседней комнаты открылась, мужской голос позвал оттуда Даллова, и он встал. Шагнув вслед за пригласившим его мужчиной, он обернулся к секретарше. Но та уже погрузилась в работу.

Мужчина закрыл за Далловом дверь, подал ему руку и невнятно пробормотал свою фамилию. Что-то вроде Зайдлера или Зайслера, как послышалось Даллову. Мужчина указал Даллову на стул, а сам сел за письменный стол. У него были жидкие светлые волосы, болезненно-багровый цвет лица. Он спросил Даллова, зачем тот пришел, а потом поинтересовался, есть ли у него стаж шоферской работы. Даллов ответил, что работал в деревне летом.

Господин Зайдлер или Зайслер усмехнулся:

— А чем вы занимались последнее время?

— Два года я отсидел в тюрьме, — сказал Даллов, стараясь, чтобы голос его не дрогнул и не выдал смущения.

Мужчина за письменным столом, кажется, не удивился. Он всего лишь захотел выяснить причину ареста.

— Я сыграл на пианино одну песню, — сказал Даллов, — собственно, это было танго.

Вот теперь Зайдлер или Зайслер удивился. Он с недоумением улыбнулся Даллову и задумался. Потом глаза его сузились, он переспросил:

— Танго, говорите?

Даллов кивнул:

— Да, старая такая песня «О, твои губы алые…». Может, слышали когда-нибудь?

Мужчина пришел в замешательство.

— И вам, — спросил он, — дали два года?

— Точнее говоря, — перебил его Даллов, — двадцать один месяц.

— Может, это все-таки было антигосударственное танго, а, господин Даллов? — спросил начальник отдела кадров, слегка наклонившись вперед.

— Таково было мнение судьи, — подтвердил Даллов.

Зайдлер или Зайслер улыбнулся теперь довольно и спокойно. Откинувшись назад, он весьма иронично спросил:

— Вы продолжаете петь подобные песни?

— А я никогда не пел. Я только аккомпанировал на пианино. Но я и на пианино больше не играю.

Человек за письменным столом одобрительно кивнул. Взяв у Даллова документы, он просмотрел их, продолжая разговор:

— Правда не играете? Это подтверждает мою точку зрения. На прошлой неделе я поспорил с нашим директором, действительно ли тюремное наказание перевоспитывает человека, исправляет его, делает лучше. Директор сомневался. Для него смысл наказания в самом наказании, и только. Он не верит в исправление. Вот удивится, когда я вас ему представлю. Вам кажется все это странным, господин Даллов? Видите ли, для консервного завода тут отнюдь не теоретический вопрос, а самый что ни на есть практический. Знаете, сколько процентов наших рабочих пришли сюда после тюрьмы?

Даллов увидел, как его страховой полис подрагивает в руках багроволицего кадровика. Алкоголик, подумал он. Интересно, сколько процентов тут алкоголиков?

— А кем вы до этого работали в университете? — поинтересовался кадровик. — Тоже шофером? Тут неразборчиво написано.

— Я историк, — сказал Даллов. — Сначала был студентом, потом научным работником. — Заметив разочарование кадровика, он совсем уж некстати добавил: — Я занимался девятнадцатым веком, началом рабочего движения.

Кадровик неприязненно бросил документы на стол.

— Вот как, — только и сказал он.

Потом он собрал документы и передал их Даллову.

— А почему бы вам не попробовать устроиться в университете? Нам историки не нужны. Вот через три года — тогда другое дело. У нас будет двадцатипятилетний юбилей завода. Вы смогли бы помочь нам подготовить альбом. Так что заходите через три года, если вас это заинтересует. Получите от меня все необходимые материалы.

— Мне хотелось бы устроиться шофером. Историей я не хочу больше заниматься.

— Ах, так вы бросили прежнюю профессию? Да, на вас наказание повлияло довольно странным образом. Вот уж наш директор подивится, если узнает об этом. Что же вы еще бросили?

— Я хочу устроиться шофером, — резко оборвал его Даллов. — Нельзя ли ограничиться этой темой?

Кадровик откашлялся и сочувственно улыбнулся.

— Жаль, но предложить ничего не могу, — сказал он наконец. — Нам сейчас не нужны шоферы. Обратитесь куда-нибудь в другое место.

— Но ведь у заводских ворот… — возразил было Даллов.

Кадровик перебил его:

— Это объявление устарело. Я сейчас же распоряжусь о замене.

Он встал, подошел к двери, распахнул ее. Даллов тоже поднялся, однако на пути к двери остановился и спросил.

— Может, у вас есть для меня что-нибудь другое? Вам же нужна рабочая сила?

Зайдлер или Зайслер огорченно качнул головой.

— Жаль, но нам больше ничего не нужно. У нас всего достаточно.

— Вам повезло, — съязвил Даллов.

— Верно, — отозвался кадровик. — Желаю удачи.

У заводских ворот Даллов взглянул на деревянный щит с объявлением о найме, перечитал, рабочие каких специальностей нужны заводу. Увидев вахтера, он направился к нему, но потом повернулся и вышел из ворот, ничего не сказав вахтеру.

В тот же день он побывал на игрушечной фабрике и в книжном коллекторе, но и тут внезапно шоферы больше не требовались.

Уже на следующий день ему пришлось заставлять себя ходить по предприятиям в поисках работы. Через три дня он решил звонить в отдел кадров, прежде чем идти туда и спрашивать, нужен ли там шофер. Но его попытки оказались всюду безрезультатными, ему везде отказывали и объясняли, что вакансий нет, а по телефону, мол, ему дали ошибочную справку, после чего все эти походы и разговоры стали Даллову невыносимы. Он заметил, что чувствовал себя все неувереннее и начал робеть, говоря с секретаршами. Он пытался держать себя в руках, но не мог скрыть растерянности. Вскоре он уже стал ждать очередного отказа, едва появившись на пороге отдела кадров. Беседа длилась зачастую лишь несколько минут, однако потом он чувствовал себя совершенно обессиленным, как от долгой и тяжелой работы.

В начале второй недели поисков у него хватало сил не больше, чем на два предприятия за день, но через два дня даже это стало ему невмоготу — уже после первого же отказа он ехал домой, бросался в кровать и тут же засыпал.

Он пытался выяснить, почему ни одно из предприятий не брало его на работу, хотя все они искали шоферов и по телефону их кадровики выражали живейшую заинтересованность. Но в ответ он слышал лишь извинения и разного рода сожаления, а также почти неприкрытые отговорки, которые вначале злили его, а потом вселили в него неуверенность. Его беспокоило то, что он никак не мог понять истинную причину неизменных отказов.

Сперва он предполагал, что кадровиков смущает его судимость, поэтому они и не берут его шофером, но затем он отбросил эту мысль, так как стоило ему с отчаяния заявить в беседе с тем или иным кадровиком о своей догадке, как его тут же засыпали цифрами, которые доказывали, что никто не питает никаких предубеждений к лицам, отбывшим заключение, наоборот, их охотно берут на работу, так как они проявляют себя с наилучшей стороны. Просто, к сожалению, в телефонной справке была допущена ошибка и шоферы предприятию не требуются.

Порой ему мерещился целый заговор. Странные и подозрительные совпадения в отказах и мотивировках вроде бы подтверждали его догадку, однако он не только не решался заикнуться об этом, но и всячески гнал от себя подобную мысль. Однако он не раз вспоминал Шульце и Мюллера, предполагая, что каким-то образом они тут замешаны, хотя убедительных доводов в пользу своих подозрений он так и не смог найти. Более того, он побаивался обнаружить у себя симптомы мании преследования, поэтому гнал от себя подобные мысли.

В конце апреля он прекратил поиски. Он почувствовал немалое облегчение, когда, приняв ночью такое решение, проснулся утром свободным от необходимости участвовать в недостойной игре, где его унижали, пичкали ложью и отговорками.

Его спокойствие отравляла лишь мысль о том, что денег ему хватит самое большее на год, а что он будет делать потом — это он представлял себе еще хуже, чем месяц назад. Но год — долгий срок, сказал он себе, за это время может произойти немало перемен. Поэтому беспокоиться сейчас преждевременно и глупо.

Он много думал о себе. Только теперь он осознал, насколько глубоко задели его безрезультатные поиски работы. За эти полмесяца с ним случилось что-то такое, чему он энергично и успешно сопротивлялся два тюремных года. А вот сомнительные, необоснованные, подозрительные отказы доконали его. Он жалел себя, это было ему противно, но в то же время чем-то приятно, отчего он и не мог подавить это чувство жалости.

Он подумывал навестить Эльку, но отбросил эту мысль, опасаясь, что к Эльке его толкала именно жалость к самому себе. Ему не хотелось плакаться, не хотелось, чтобы она его утешала.

Он твердил себе, что должен справиться со своими проблемами сам. За последние две недели он несколько раз бывал у Эльки. Дважды оставался на ночь и спал с Элькой на коротком матрасе за шкафом в коридоре. Утром он вставал с ней и ребенком, они вместе завтракали и выходили из дома. Он рассказывал Эльке о своих поисках работы, но она то ли не понимала его, то ли не верила в серьезность его намерений.

— Если ты действительно хочешь работать, то почему только шофером? — спросила она однажды.

— А почему бы и нет? — ответил он. — Профессия не хуже других.

— Вечно одно и то же, — сказала она, помогая дочке надеть пальто, — когда мужчины говорят о работе, видно, что взрослеть они не собираются.

Даллов нежно коснулся ее спины, шеи, потом нагнулся к девочке, чтобы засунуть ее ручку в рукав пальто, и спросил:

— А какая разница? Неужели женщины говорят о работе иначе?

Она надела дочери шапку, завязала ее. Потом взяла дочку на руки, протянула ее Даллову и сказала:

— Вот какая разница.

Даллов рассчитывал на другой ответ, поэтому, чтобы ничего теперь не говорить, обнял Эльку, поцеловал ее и девочку в лоб. Удивительно практичная женщина, подумал он, тем более не стоит ее донимать моими проблемами, у которых попросту нет решения.

Он проводил их до трамвайной остановки, на прощание пообещал Эльке вскоре снова зайти.

— Только позвони мне сначала на работу, — попросила она, — чтобы я знала, ждать ли вечером гостей.

В тот день, когда Даллов решил прекратить поиски работы, он, не дожидаясь вечера, пошел в кафе, где работал Гарри. Там он подсел поближе к еще закрытому бару, заказал рюмку водки и кофе. Когда официант принес их, Даллов попросил позвать Гарри.

— Он сидит наверху с шефом, — сказал тот с недоброй усмешкой. — Проверяют счета.

Даллов принялся разглядывать публику. За круглым столом возле пианино, как всегда, сидели художники и профессора Высшей школы изобразительных искусств; громкоголосые и самодовольные, они нахально пялились на проходящих мимо женщин, часто и оглушительно хохотали, отчего остальные посетители умолкали и поворачивали головы к этому единственному круглому столу.

Даллов знал их по прежним временам, еще до тюрьмы. Они приходили сюда регулярно, ежедневно между тремя и пятью часами, пили кофе и шампанское за столом, который оставляли специально для них; они вели себя довольно развязно и шумно, но официанты их любили за щедрые чаевые. По мнению Даллова, они были на зависть довольны собой и всем миром.

Выпив водки и кофе, Даллов повторил заказ вновь появившемуся официанту. Он чего-то ждал, хотя сам не знал, чего именно. Он давным-давно открыл для себя, что проще всего и лучше всего ждать в кафе: тут незаметно летят часы, а с ними проходит и томительное, мучительное, гнетущее чувство ожидания чего-то, что никогда не сбудется, ибо этого вообще не существует.

Через час из кухонной двери появился Гарри. Махнув Даллову, он подошел к круглому столу, чтобы поздороваться за руку с каждым из сидящих там мужчин. В своей обычной позе официанта, спина чуть согнута, голова склонена, кончики пальцев левой руки опираются о стол, он проговорил с ними несколько минут. Он пошутил с ними, затем знаком подозвал другого официанта, попросил присмотреть и за его клиентами. Тот нехотя согласился, после чего принес пива. Рядом со стаканом он поставил на стол пустую тарелку с ножом и вилкой, поскольку пиво тут подавали только к горячему блюду и пустая тарелка со скрещенными ножом и вилкой позволяли в обход запрета приносить пиво своим постоянным клиентам.

— Долго он не протянет, — сказал Гарри и скривил рот, изображая сожаление. Он имел в виду своего шефа. — Тут теперь зарабатывают только официанты и повар, а старику приходится даже приплачивать из своего кармана. Теперь он начинает экономить даже на заказе продуктов. Это конец.

Гарри залпом выпил пиво и закурил сигарету.

— Самое позднее через полгода придется ему продать кафе, — добавил он. — Нам теперь даже зарплату своевременно не выплачивают, только аванс. Шеф уже покойник, но признавать этого не желает.

Говоря, Гарри оглядывал зал и следил за своими товарищами, которые скользили между столиками с маленькими серебряными подносами.

— А когда тут закроют, что станешь делать? — спросил Даллов.

Гарри усмехнулся, продолжая поглядывать на посетителей и официантов.

— Надеюсь, полгода старик еще протянет, а потом я и сам уйду.

Даллов подождал, пока Гарри не повернет лицо к нему.

— Заведешь свое дело?

Гарри промолчал.

— Дорого заплатил?

— Ну ты и вопросы задаешь, — пробормотал Гарри.

Он подал знак официанту, вылил остатки пива из бутылки в стакан, отдал бутылку коллеге и заказал себе еще пива.

— Первого октября ко мне перейдет пивная в Плагвице. Хорошее место для пивной. Нынешнему хозяину уже за семьдесят. Мы с ним договорились.

Он снова усмехнулся.

— Один будешь вести хозяйство? — спросил Даллов.

— Нет. На кухню возьму повариху, одного официанта. Только никого из тутошних мошенников.

— Я как раз подыскиваю работу, — сказал Даллов, вроде бы между прочим, и помешал ложечкой кофе.

Гарри удивленно посмотрел на него, задумался.

— Даже не знаю, что сказать, — медленно проговорил он. — Вряд ли ты долго продержишься. Не по тебе это дело. Хочется тебе помочь, но ведь мне-то нужен такой мужик, чтобы умел ладить с народом. Ты для этого не подходишь, Петер.

Он посмотрел на Даллова огорченными, извиняющимися глазами.

— А в остальном как дела? — спросил Даллов. — Как семья поживает?

Гарри поднял брови и сделал некий многозначительный жест. Официант принес бутылку пива, открыл ее, наполнил стакан. Потом спросил, когда же Гарри переоденется и приступит к работе. Ничего не ответив, Гарри уставился на него, пока тот не ушел. Затем он сказал Даллову:

— Все в порядке. Все отлично. А вообще-то — старая песня. Вечное брюзжание. Сам знаешь.

Он закурил сигарету.

— Чудная выходит арифметика, — сказал он мрачно. — По-моему, бабы нас крупно обдурили. Сам подумай, если бы все мужики и впрямь были такими кобелями, как нам об этом твердят, а женщины — сплошь верные и преданные, то откуда тогда берутся шлюхи? К кому, интересно, бегают эти самые кобели? Неужели только мужики помешались на случке? А ведь именно это нам внушают женщины. Только цифры не сходятся. Если все мужики на белом свете валяются по чужим кроватям, то кто же лежит с ними в тех самых кроватях? Стало быть, если мужчины сплошь бабники, как нам талдычат об этом, то и среди женщин не десяток шлюх, а остальные, дескать, примерные, верные супруги — нет, баб, которые хвостом вертят, ничуть не меньше. Одурачили нас, крупно одурачили. Нам вбили в головы, будто распутничают только мужики, чтобы воспользоваться нашими угрызениями совести. Так что не сходятся в этой арифметике концы с концами.

Он допил пиво, кивнул в ответ на приветствие с дальнего столика. Потом взглянул на Даллова и спросил:

— А ты как считаешь?

— Похоже, ты прав, — улыбнулся Даллов, — только сейчас меня больше занимают другие проблемы. А в этих играх я два года не участвовал, тут поневоле многое видится иначе.

— Говорю тебе, нас обдурили. Внушили нам, будто мы кобели. Да так ловко, что мы сами поверили. Только не выходит это по арифметике-то. Но вот продолжаем жить с постоянными попреками. Науке бы этим заняться, была бы для нас польза. Ну да ладно.

Он встал, затушил сигарету:

— Мы еще увидимся, я только переоденусь.

Гарри медленно двинулся меж столиков, выискивая знакомых, чтобы раскланяться с ними. Те, польщенные вниманием старшего официанта, спешили в свою очередь с ответными приветствиями. В конце концов он исчез в узкой боковой двери. Даллов знал, что оттуда шла лесенка к раздевалке для обслуживающего персонала.

Спустя минут десять Гарри вновь появился в зале. Теперь на нем, как и на остальных официантах, были бордовый фрак, узенькая бабочка, черные брюки. Улыбнувшись Даллову, он скрылся на кухне.

Даллов заказал четвертую рюмку водки и лимонад. Он следил за тем, как сменяют друг друга посетители кафе: те, кто зашел выпить кофе, уступали свои места нарядно одетым парам, которых официанты проводили к заказанным столикам и которые, судя по всему, намеревались просидеть здесь весь вечер.

Час спустя небольшой оркестрик начал играть танцевальные мелодии, на выложенной плитами площадке под лестницей появилось несколько пар. За круглым столом, занятом прежде художниками, теперь сидели «частники», владельцы мелких мастерских, с женами; они вели себя так же громко и так же часто заказывали шампанское. Открылся бар. Даллов кивнул Кристе, дочери хозяина, когда она встала за стойку. Позднее он подошел к бару купить сигарет; воспользовавшись этим предлогом, он попробовал разговорить девушку, но та отвечала ему сухо и односложно. Некий начальник отдела из Йены подсел к Даллову за столик и попытался завязать беседу. Поняв тщетность своих усилий, мужчина пересел в бар, откуда просматривался весь зал; тут он предпринял несколько опять-таки тщетных попыток пригласить потанцевать какую-нибудь женщину. Даллов следил за ним от скуки. Он надеялся встретить тут знакомых, но довольно скоро сообразил, что эти надежды нелепы. Знакомства остались в прошлом, теперь у него нет ничего общего с этими людьми, а у тех с ним. Он вернулся вовсе не в тот же самый город, что покинул два года назад. Этот город был ему чужим, и люди — чужими, а коль скоро он сам не хотел восстанавливать связь со своей прежней жизнью, то и вернуться в старый город не представлялось возможным.

До чего же немного нужно, подумал он, чтобы переменить свою жизнь. Он не отрываясь смотрел на командировочного из Йены, маленького, пухлого, розовощекого мужчину, который наверняка успешно покончил со служебными делами и теперь изо всех сил старался увенчать свой краткий отпуск, уход от каждодневных обязанностей, маленькой интрижкой.

К столику подошел Гарри. Он не присел, а остался стоять, опираясь рукой о столешницу, и сообщил, что предложил шефу нанять Даллова тапером. Даллов поблагодарил Гарри, но от предложения отказался.

— Я уже давно не играю. Завязал, — сказал он и лишь покачал головой, когда Гарри попытался его переубедить.

Даллов почувствовал, что довольно-таки опьянел, и подозвал официанта, чтобы расплатиться. Он еще раз обернулся к бару. Толстячок-командировочный разговаривал с барменшей. Вероятно, угощает ее шампанским, подумал Даллов и действительно вскоре увидел, как они чокаются высокими бокалами.

Встав из-за стола, он заметил, что к нему идет доктор Бергер, его судья. Доктор Бергер приветливо поздоровался, назвав Даллова по фамилии, и спросил, нельзя ли ему подсесть на минутку. Даллов молча кивнул; чувствуя дурноту, тяжесть в желудке, он попытался согнать с себя хмель.

— Благодарю вас, — проговорил, улыбнувшись, судья.

Даллов прикинул, что бы это могло означать, но так ничего и не придумал. Поэтому он молча продолжал ждать.

С лица судьи не сходила улыбка, которая действовала Даллову на нервы.

— Программа была весьма занимательной, — сказал судья, — впрочем, боюсь, кое-чего вы до сих пор не поняли.

Он сделал многозначительную паузу. Даллов мрачно молчал, силясь сообразить, что к чему, и подавить дурноту.

— Вы не правы даже теперь, задним числом, — продолжал судья. — С вами отнюдь не обошлись несправедливо, как вы сейчас, вероятно, думаете. Сегодняшний вечер не доказывает этой якобы допущенной несправедливости. Ведь право — это живой организм. Оно развивается, как и все общество. Из несправедливости никогда не рождается справедливость. Несправедливость таковою и остается, но все течет, в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Нет, с вами тогда не обошлись несправедливо, дорогой мой доктор Даллов. И сегодняшняя, действительно весьма удачная программа лишний раз доказала только то, что настали другие времена. Да, все течет.

Даллов довольно громко рыгнул и тотчас почувствовал облегчение. Ему даже показалось, что он совершенно трезв. Он зажег сигарету, глядя при этом на пальцы, которые держали спичку. Они дрожали, руку сводило, и Даллов знал, что алкоголь тут ни при чем.

— Я вас не понимаю, — выдавил он из себя, стараясь придать своему лицу скучающее выражение.

— То есть? — удивился судья.

Даллов повторил:

— Я не понял ни слова. Я вообще не знаю, чего вы от меня хотите.

— У вас навязчивая идея, — проговорил доктор Бергер с самодовольной улыбкой. — Мол, допущена несправедливость и ошибку не желают исправлять.

— Мне пора, — сказал Даллов и встал, опираясь обеими руками о спинку стула. Поднявшись, он увидел, что к нему идет и защитник. Кивер протянул ему руку, поздоровался. Он также поблагодарил Даллова и сказал, что сегодняшний вечер ему очень понравился.

— Было очень весело, — сказал он. — Я ужасно смеялся.

— Было действительно весело, — подхватил судья, — но я как раз пытался объяснить доктору Даллову, что сегодняшнее представление никак не изменило тогдашнего решения — ни в юридическом, ни в моральном отношении. И в политическом тоже.

— Конечно, не изменило, — согласился Кивер с судьей, — зато это придало сегодняшней программе особую пикантность. Значит, сделан существенный шаг вперед. А кроме того, номер-то действительно весьма остроумен. И исполнен прекрасно.

Последнюю фразу он произнес очень громко, так как вновь заиграли музыканты. Даллов положил руку на живот и слегка надавил на желудок, чтобы справиться с новым приступом дурноты. Поскольку доктор Бергер тоже поднялся, теперь все трое мужчин стояли вокруг столика.

— Мне пора, — повторил Даллов; он продолжал держать руку на животе.

— Всего хорошего, господин доктор Даллов, — сказал Кивер, — и еще раз большое спасибо за билеты. Вы замечательно это придумали.

Судья тоже кивнул приветливо и доброжелательно.

Даллов никак не мог сообразить, о чем, собственно, говорили судья и защитник. Наконец он спросил:

— Какие билеты?

Вопрос прозвучал робко, нерешительно. Даллов действительно ничего не понимал и опасался, что просто ослышался.

— Вы же послали билеты доктору Бергеру и мне, вы и ваши друзья! — сказал Кивер и не без замешательства добавил: — Неужели забыли?

— Не посылал я никаких билетов, — сказал Даллов.

— Ну как же, — перебил его судья.

Опустившись на стул, он принялся рыться в карманах. Кивер также сунулся в карманы пиджака и, опередив доктора Бергера, достал конверт. Из конверта он вынул сложенный листок бумаги, взглянул на него.

— Доктор Даллов прав, — сказал он, протягивая листок судье, — его подписи тут нет.

Судья тоже взглянул на листок и вернул его Киверу. Затем он извинился перед Далловом за ошибку, встал и весьма чопорно откланялся.

Кивер также попрощался, но Даллов удержал его.

— Что это за письмо?

Не дожидаясь ответа, он забрал конверт из рук защитника и, усевшись на стул, пробежал глазами письмо.

Там было лишь несколько строк, приглашавших Кивера на программу студенческого кабаре в Томаскирхофе. Под приглашением стояло пять подписей. Даллов узнал фамилии своих подельщиков, пятерых участников тогдашней программы студенческого кабаре.

— К письму был приложен билет, — сказал Кивер и тоже сел.

— А дальше? — спросил Даллов вдруг осипшим голосом.

Кивер рассмеялся.

— Они исполнили ваш старый номер, ту самую песенку, за которую всех вас посадили. — Он подался вперед и, чуть понизив голос, добавил: — Доктору Бергеру было не до смеха, он явно злился. А я хохотал от души, ей-богу.

Смысл сказанного доходил до Даллова с трудом.

— Неужели там исполняли?.. — медленно спросил он.

Кивер не дал ему договорить:

— Да-да, ту самую песенку. Я сразу ее узнал. Доктор Бергер, разумеется, тоже. Ваши друзья сидели в одном ряду с нами. Их это тоже весьма позабавило, сам видел. А почему, собственно, вы не пришли?

— А я был всего лишь аккомпаниатором, — сказал Даллов.

Подозвав официанта, он заказал еще водки. Он предложил выпить и Киверу, но тот отказался, так как его уже ожидал доктор Бергер.

— Я был только аккомпаниатором, — повторил Даллов, глядя на защитника потускневшими глазами. — Вот вам доказательство, что меня осудили несправедливо. С этим письмом вы могли бы начать процесс заново. Я был только аккомпаниатором.

Кивер подождал, пока официант отойдет от столика.

— После сегодняшнего представления, — сказал он наконец, — можно, конечно, попробовать добиться пересмотра. Только кому это поможет, если отвлечься от чисто правовых вопросов? Вы действительно хотите этого?

— Мне, — выкрикнул Даллов, — мне поможет! Я был только аккомпаниатором.

Он выпил водки и подождал, пока желудок успокоится. Потом он ткнул пальцем в письмо, которое Кивер все еще держал в руке, и сказал спокойно, но с упрямством и непреклонностью пьяного:

— Вот доказательство, господин защитник. Меня туда даже не пригласили. Я всего лишь аккомпаниатор.

Кивер встал. Даллов, продолжая тыкать пальцем в конверт, повторил:

— Вот доказательство. Я всего лишь аккомпаниатор.

Кивер брезгливо проговорил:

— Вы пьяны.

Повернувшись, он направился к столику, за которым его ждал доктор Бергер.

Даллов с открытым ртом смотрел ему вслед. Неловким пьяным жестом он отодвинул рюмку, попробовал встать. При этом он дважды упал обратно на стул, бормоча что-то невнятное. К столику подошел Гарри.

— Пойдем-ка, дорогой, — сказал он, поднял Даллова и проводил его к гардеробу. — Ты расплатился? — спросил он.

Даллов мотнул головой:

— Не помню.

— Ничего, я все улажу, — пообещал Гарри, помогая Даллову застегнуть пальто. — Тебе надо проспаться, — сказал он, подвел Даллова к двери, открыл ее и, дружески шлепнув его по спине, выпустил на улицу.

На следующее утро Даллов с трудом, нехотя вспоминал события прошлого вечера. Он даже решил было позвонить Гарри, который мог бы все рассказать, но потом передумал, так как пришлось бы признаться, что сам он почти ничего не помнит, а признаваться не хотелось. Это было унизительно, и чувствовал он себя беспомощным.

Дом показался ему необычно шумным. Он взглянул на часы — восемь. Он снова прислушался к звукам в доме: хлопанью дверей, щелканью замков, шагам на лестнице. Он полежал некоторое время в постели, размышляя, чем бы заняться и куда пойти насчет работы. Ничего не решив, встал и отправился в ванную.

Когда час спустя он выходил из дома, то заметил в своем почтовом ящике газету. Он вытащил ее, быстро сунул во внутренний карман пальто. Он полагал, что это соседская газета, а в его ящик попала по ошибке. Однако, подходя к гаражу, вспомнил, что сам подписался на нее. Перед дверью гаража достал газету, развернул ее. Сегодня, как он увидел, была среда, первое мая, на титульной странице, пестревшей жирными красными и черными заголовками, красовалось символическое изображение гвоздик. Даллов вновь сунул газету в карман и открыл дверь гаража. Он совсем забыл о празднике, поэтому загодя не купил продуктов, а теперь не мог припомнить, есть ли дома еда. Потом поехал в город.

Центр был закрыт для машин. Даллов свернул на восток, проехал мимо университетских клиник, старого кладбища Иоханнисфридхоф и площади Мариенплац, откуда вновь направился к центру. На Карлштрассе он припарковал машину, попробовал сориентироваться. Он искал дом Ульриха Клуфмана, который два года тому назад был художественным руководителем и ведущим автором студенческого кабаре. Тогда Даллов раза два-три навещал его и помнил, что тот жил в скверной, но на удивление большой квартире, в доме, предназначенном на снос. Теперь Даллову было трудно узнать тот дом, ибо все здания квартала выглядели так, будто им пора на снос. Он направился к отдельно стоящему дому. Правая дверь на первом этаже оказалась заколоченной, на левой висела табличка с чьей-то фамилией. Даллов включил свет и попытался найти почтовые ящики. Тщетно. Он пошел вверх по лестнице. В квартирах второго этажа никто не жил. Дверь одной из квартир была закрыта, но настолько изуродована, что Даллов мог заглянуть в пустые грязные комнаты. Постучав в другую дверь, он легко открыл ее. И тут же отшатнулся, так как пол в прихожей был сорван, между балок грудились кирпичи, щебень, мусор. Даллов пошел на следующий этаж, держась за перила, поскольку ступеньки шатались. Тут он услышал музыку и увидел на дверях таблички с фамилиями жильцов. На левой двери значилась фамилия Клуфман. Даллов поискал кнопку звонка, но не нашел и громко постучал в дверь, чтобы перекрыть грохочущую музыку.

Открыл ему Ульрих Клуфман. Он был в халате, из кармана выглядывали очки, которые он сразу же нацепил.

— Даллов? — удивленно воскликнул он. — Заходи!

Опережая Даллова, он прошел по коридору в неубранную гостиную с опущенными жалюзи, а оттуда в столовую, где за круглым столом сидела девушка в плаще, положив ноги на ребра фаянсовой батареи.

— Позавтракаешь с нами? — спросил Клуфман, потом представил — Это Тереза, моя маленькая Тереза. А это Ханс-Петер Даллов, мой хороший друг.

Даллов кивнул Терезе, та улыбнулась ему. Он оглядел комнату, которая была вся белой и обставлена немногочисленной антикварной белой мебелью. Теперь Даллов ясно вспомнил эту квартиру с шестью или семью комнатами и кухней без окна; снимал ее Клуфман всего за десять марок, так как дом был давно предназначен на снос и владельцам квартир запрещалось сдавать их внаем. Клуфман облапошил квартировладельца, уговорил его сдавать жилье за гроши и обставил квартиру антикварной мебелью, которую с одним другом-студентом скупал за бесценок у одиноких старух. Даллов даже припомнил, что оба приятеля учредили «Пятимарочный клуб», устав которого предписывал не платить за антикварную вещицу больше пяти марок, независимо от того, сколько она стоила на самом деле. Шарм, красноречие, жалостливые россказни, страшные слухи, иногда угрозы — все шло в ход, чтобы уговорить старух уступить вещь по дешевке.

— Сделай-ка нам еще кофейку, — велел Клуфман девушке. Он поглядел ей вслед, когда она пошла на кухню. — Она молодец, — сказал он Даллову, — все умеет. Вот о такой я и мечтал целых два года.

Девушка улыбнулась, обернулась к Даллову и качнула бедрами.

— Хороша, — еще раз сказал Клуфман и спросил: — Есть будешь? — Не дожидаясь ответа, поинтересовался: — Как у тебя-то дела? Я уже слышал, что тебя тоже выпустили. Потрясающее ощущение, верно?

Даллов лишь кивнул.

— У меня нет работы, — сказал он наконец.

— Тоже мне проблема. Хочешь, куда-нибудь пристрою? Чтобы дел немного, а денег хватало.

— А ты чем занимаешься? — спросил Даллов, не ответив на вопрос.

— Литератором заделался, — сказал Клуфман и хохотнул, — пишу сатирические тексты. Постоянный внештатный сотрудник, если тебе это что-то говорит, работаю на ставке. Слегка намекнул на то, что сидел, это сработало. У всех у них совесть нечиста, вот они и считают себя обязанными, словом, сам понимаешь… Во всяком случае, мне это помогло заключить выгодный договор.

В комнату вошла Тереза, вылила из кофейника остатки кофе в чашку Клуфмана. Плащ был ей велик, она перехватила его пояском, который завязала узлом. Ворот плаща оттопырился и приоткрыл ее грудь. Даллов засмотрелся на нее и покраснел, когда увидел, что Клуфман это заметил. Клуфман понимающе усмехнулся и ущипнул Терезу за зад. Она выплеснула ему последние капли кофе на голову и весело ретировалась на кухню.

— Кое-какие из текстов хорошо пошли, старые и новые. А хочешь знать, какая вещица исполнена первой?

— Догадываюсь, — сказал Даллов. — Старое печальное танго.

— Уже слышал? Вот хохма. На третье представление я пригласил нашего тогдашнего судью и адвоката. И мы все собрались, все старое студенческое кабаре. Потрясающий успех. А судья шикал. Я нарочно посадил его прямо перед собой. Он аж побелел от ярости и громко шикал.

— Ошибаешься, собрались не все, — очень тихо проговорил Даллов.

Клуфман запнулся и тут же понял, что имел в виду Даллов. Он звонко шлепнул себя ладонью по лбу и скривил лицо, как от боли.

— Прости, — сказал он, — виноват! Забыли тебя пригласить. Но я достану тебе контрамарку, слово даю. Только скажи, когда хочешь пойти, и тебе сделают бронь. Можно даже два билета. Действительно, глупо получилось, но просто из головы вылетело. Ей-богу, это ненарочно, Петер!

— Я был всего лишь аккомпаниатором.

— Ладно, не дуйся. Ну, забыли, только и всего. Ты ведь действительно был на замене. Помнишь, Крайе заболел? Повезло ему, лег на операцию. Вот тебя и попросили заменить его, поэтому теперь о тебе забыли. Мне очень жаль, Петер. Извини. Но это же ошибка, а не преступление.

— Суд решил иначе, Клуфман. Я отсидел полный срок. От звонка до звонка, ни на день меньше вашего. Судья меня не забыл.

Тереза вошла в комнату с кофейником и чашкой. Клуфман взял у нее чашку, поставил перед Далловом на стол, потом забрал у Терезы кофейник и налил Даллову кофе.

— Извини, — сказал он примирительно, — мне вправду очень жаль. Но я под конец ужасно мандражировал, все не верил, что текст пройдет, вот и забыл про тебя.

— Вы тоже были в тюрьме? — поинтересовалась девушка и подсела к Даллову.

— Я был всего лишь аккомпаниатором, — дружелюбно ответил он. Попросив сливок и сахара, Даллов сделал вид, будто смакует кофе. Он заметил, как Клуфман с Терезой переглянулись. — А что теперь поделывает твое студенческое кабаре? — спросил наконец Даллов, разряжая напряженную тишину.

Клуфман, обрадованный перемене темы, засмеялся.

— Бог ты мой, с этим я покончил. Мне двадцать шесть, стар я уже, чтобы вкалывать задаром. Учебу пришлось прервать, так что надо всерьез подумать о будущем. Пора бросить игрушки. Рано или поздно наступает срок, когда нужно становиться взрослым. Я хочу иметь возможность время от времени купить себе бутылку коньяка. Разве это такое уж чрезмерное желание?

Даллов слушал его молча.

— А вы чем занимаетесь? — спросил он девушку.

Беспричинно хихикнув, она взглянула на Клуфмана.

— Она хочет учиться, — ответил он, — а пока будет со мной. Я готовлю ее к экзаменам.

Клуфман и Тереза расхохотались. Девушка даже положила ладошки на шею, чтобы успокоиться. Однако она продолжала смеяться, зашлась аж до икоты и выскочила из комнаты.

— Извини, — сказал Клуфман, стараясь удержаться от смеха. Вытерев глаза, он глубоко вздохнул. Потом взял кофейник, предложил Даллову кофе. Тот отказался, допил остаток кофе из своей чашки и поднялся, чтобы уйти.

— Хорошо у тебя здесь, — сказал он вполне искренне.

Клуфман кивнул и проговорил с сожалением:

— Рано или поздно эту развалюху снесут. Такой большой квартиры мне больше никогда не получить. Куда я дену всю мебель? Ведь мне нужно несколько комнат, вещицы-то не пустяк. Ну да ладно, надеюсь, к тому времени у меня появятся нужные связи. Сам знаешь, связи решают все. — Заметив пренебрежительный взгляд Даллова, он мотнул головой. — Нет-нет, мой милый, у меня есть на это право. Мне нужно кое-что наверстать, а именно два долгих, одиноких года. И я их наверстаю, будь спокоен.

— А девушка действительно хороша, — только и сказал Даллов, посмотрев на дверь, за которой скрылась Тереза.

Клуфман с прищуром поглядел на него:

— Надеюсь, ты себе тоже что-нибудь подобрал?

Даллов кивнул.

На прощание Клуфман еще раз предложил подыскать работу для Даллова. Тот отказался. Ему было неприятно, что этот парень, который на десять лет моложе, собирается устраивать его — молокосос, учившийся два года в его семинаре и во многом зависевший от него. Он не мог справиться с неприязнью, хотя знал, что такой человек, как Клуфман, способен решить его проблему легко и просто, точнее, для него вовсе и не было проблемой то, в чем сам Даллов терпел одно поражение за другим. Чувство неприязни победило, поэтому Даллов с облегчением услышал собственные слова:

— Спасибо. Не надо. — И, заметив недоуменный взгляд Клуфмана, добавил: — Однажды ты меня уже устроил. Теперь я предпочитаю сам позаботиться о себе.

Уже спускаясь по шаткой лестнице и держась за перила, чтобы не оступиться, он услышал, как Клуфман крикнул ему вслед:

— Скажи, когда понадобятся билеты. Я достану.

Ничего не отвечая, Даллов пошел дальше.

Сев в машину, он рассмеялся. Он смеялся долго, громко, горько. Смеялся над самим собой. Потом включил двигатель.

Спустя несколько минут он уже был у дома Эльки. На звонок в дверь она не отозвалась, поэтому он пошел в пивную на противоположной стороне улицы, заказал там пива и принялся ждать. Зал постепенно заполнялся мужчинами, которые возвращались с первомайской демонстрации и по случаю праздника собирались здесь уже днем. Вскоре сделалось шумно, под потолком сгустились клубы сигаретного дыма. Но столики еще пустовали, мужчины толпились у стойки. Лишь Даллов сидел за столиком и глядел на улицу. Когда он взял себе вторую кружку пива, то увидел на другой стороне улицы Эльку с ребенком. Медленно выпив пиво, он подошел к стойке, чтобы расплатиться. Хозяин мыл кружки, не обращая на него внимания. Мужчины, стоя спинами к Даллову, громко спорили, разгоряченные пивом и водкой. Молодой рыжий рабочий азартно заговорил о Праге и Дубчеке, хозяин потянулся к нему через стойку, взял у него из рук недопитую кружку и сказал, отчеканивая каждое слово:

— Хочешь пива, водки или сосисок, пожалуйста. А политики мне не надо. И покончим с этим, ясно?

Он многозначительно повел глазами на Даллова. Мужчины замолкли и тоже посмотрели на него. Затем хозяин подошел к Даллову, молча взял со стойки деньги и, не поблагодарив, выложил сдачу. Даллов вышел из пивной, стараясь идти не спеша и держаться непринужденно.

Он пообедал с Элькой и ее дочкой Корнелией, потом отправился с ними в зоопарк. Девочка не давала ему руку; она внимательными, серьезными глазками поглядывала на Даллова, когда он заговаривал с ней или снова пробовал взять за руку. Он попытался поиграть с ней или рассмешить, но девочка продолжала молчать. Даллов вполне уважительно отнесся к сдержанности ребенка, девочка ему нравилась, впрочем, отчасти ее настороженность и раздражала.

— Не старайся, — сказала Элька, — она привыкла бывать только со мной. Пройдет со временем.

Даллов коснулся волос девочки и проговорил:

— Боюсь, что да. — Заметив недоуменный взгляд Эльки, он добавил: — Боюсь, что со временем и у нее поубавится гордости.

Элька посмеялась над ним, схватила дочку за руку и бросилась бежать. Даллов потихоньку пошел следом со счастливой улыбкой довольного отца семейства.

Вечером он предложил Эльке переехать к нему — мол, у него все-таки на одну комнату больше. Предложение застало ее врасплох. Она поняла, что он хотел этим сказать, и нервно затеребила рукав блузки.

— Не надо торопиться, — сказала она наконец. — Я на своем примере знаю, до чего трудно уживаться вместе. Давай вести себя как взрослые люди.

Она расправила на запястье смятую манжетку и ждала ответа, не поднимая глаз. Даллов был обескуражен. Предложение он сделал импульсивно и был сам настолько тронут своим великодушием, что отказ его очень смутил.

— Видно, я старею, — с сожалением сказал он, — остается лишь вспоминать о тех временах, когда я вполне мог рассчитывать на другой ответ.

— А самое лучшее в любви — как раз воспоминания, — откликнулась Элька.

Она встала и попросила Даллова перейти на кухню, чтобы уложить дочку спать.

— Скажи дяде «спокойной ночи», — шепнула она дочке, когда Даллов встал, чтобы выйти из комнаты. Девочка прижалась к матери, а потом вдруг подбежала к изумленному Даллову и, не сказав ни слова, чмокнула его в щеку, потом снова кинулась к матери и схватила ее за руку. Даллов смутился не меньше девочки. Он открыл дверь, затем обернулся к Эльке и сказал с тихим, но нескрываемым торжеством в голосе:

— А ты все-таки подумай над моим предложением.

— Только, пожалуйста, без сантиментов, — вздохнула Элька. — Просто Корнелия до смерти устала. Ей давно пора в постель.

Через две недели вновь объявились Шульце и Мюллер. Их звонок в дверь поднял Даллова с кровати. Распахнув дверь и увидев обоих, он тотчас захлопнул ее, но в следующий же миг снова открыл.

— Заходите, — сказал он устало.

Он заметил удивленное выражение лиц у своих гостей, поэтому прошел в комнату первым и поудобнее устроился в кресле. Он постарался прикрыть босые ноги полами халата, после чего достал сигарету, дожидаясь, пока оба мужчины усядутся, хотя садиться он их не приглашал.

— Вы подняли меня с постели, — проговорил он раздраженно.

— Уже десять часов, — отозвался Мюллер.

Даллов с недоумением взглянул на него.

— Вы же знаете, я не работаю. Значит, мне можно спать и до десяти.

Шульце понимающе усмехнулся и одобрительно кивнул Даллову. Не вставая с места, он расстегнул пальто, достал из кармана пиджака пачку сигарет и зажигалку.

— Вы позволите? — спросил он Даллова; тот кивнул со скучающим видом.

Шульце закурил, осмотрелся в комнате. Потом взглянул на Даллова, который уставился на него молча, враждебно.

— Вас выпустили из исправительного учреждения четверть года тому назад, — начал он наконец. — Не пора ли приступить к работе? Ведь это не только ваше личное дело, дорогой господин доктор Даллов. Вы сами знаете, что нарушаете нормы нашей морали, наши общественные нормы. Для таких нарушений есть весьма неприятные определения.

— Тунеядство? Паразитический образ жизни? — опередил его Даллов.

Кивнув, Шульце продолжил:

— Я еще раз предлагаю вам нашу помощь.

Даллов почувствовал озноб. Он поплотнее закутался в халат, подобрал под себя ноги. Потом зевнул — громко, демонстративно.

— Оставьте ваши потуги, — сказал он, — они для меня оскорбительны. — Взяв пепельницу, он медленно раздавил сигарету. — Вы же, наверное, знаете, что я пытался найти работу. Только тщетно, что весьма странно. Куда бы я ни приходил, везде рабочая сила почему-то больше не требовалась. Я впустил вас к себе только затем, чтобы выяснить причину.

— Вы полагаете, что это как-то связано с нами?

— Да.

Шульце откинулся на стуле, рассматривая свои ногти.

— Ошибаетесь. Зачем нам это? Откуда у вас такие мысли?

Даллов покривился.

— А почему же мне везде отказывают?

— Не знаю. Куда вы обращались?

— Лучше спросите, куда я не обращался, — пробурчал Даллов. — Обращался всюду, где нужны шоферы.

— Шоферы? — удивленно переспросил Мюллер.

Он подался вперед, словно желая подчеркнуть свое удивление. Даллов не обратил на это никакого внимания.

— Понятно, — сказал Шульце, — понятно, почему вас нигде не брали. Слишком уж высок образовательный ценз для шофера. Зачем предприятию брать шофером научного работника? Кому нужны неприятности? Ведь если кандидат исторических наук хочет устроиться шофером, то жди неприятностей. Вот вам и причина, которой вы доискивались. У каждого кадровика есть свой опыт насчет людей вроде вас. Они либо быстро бросают работу, либо начинают разговоры разговаривать вместо того, чтобы заниматься делом. А кому это нужно?

Даллов внимательно слушал его. Сказанное выглядело убедительным; он пожалел, что открыл им дверь и впустил к себе.

— А вам-то зачем я понадобился?

— Вы историк. Вы занимались чешской и словацкой историей. Как раз сейчас нас это особенно интересует.

Даллов перебил его:

— Занимался я девятнадцатым веком. Настоящее меня никогда не привлекало. Политики интересовали меня лишь после того, как становились покойниками. Тогда они оказываются куда честнее.

Шульце рассмеялся.

— Словом, не старайтесь, — грубо сказал Даллов. — То, что происходит в Праге, не волнует меня ни вот столько. — Он сложил пальцы в щепотку. — А кроме того, я больше не историк. Давно уже. В тюрьму я попал тапером, а там работал в прачечной. Там от прежних занятий быстро отвыкаешь.

— Пожалуй, мы могли бы вам посодействовать, — сказал Шульце.

— Могли бы. — Даллов взглянул ему в глаза. — Поведайте мне, что мне надо сделать, чтобы никогда вас больше не видеть.

Дружелюбным и спокойным голосом Шульце ответил:

— Ровным счетом ничего. Если желаете, наша сегодняшняя встреча будет последней. Я хотел лишь помочь вам, только и всего. Вот вам номер моего телефона. До свидания.

Он встал, бросил короткий, требовательный взгляд на своего спутника, после чего оба быстро вышли из комнаты, затем из квартиры; Даллов не успел даже подняться и что-нибудь сказать.

У Даллова мелькнула мысль, что он был несправедлив и даже вел себя несколько истерично. Но он тут же стряхнул с себя сомнения, выругался и пошел в ванную бриться и умываться.

В четверг он поехал в кафе, где работал Гарри. Машину он оставил на соседней улице, на самом углу. Выключив двигатель и фары, он собрался вылезти из машины и вдруг увидел, как из кафе выходят Кивер и доктор Бергер. Он не хотел с ними встречаться и остался в машине. Он видел, как они беседовали и дважды прощались, во всяком случае дважды протягивали друг другу руку. Потом защитник что-то вытащил из кармана плаща и передал судье. Из кафе вышли люди, оба посторонились, уступая дорогу. Разговаривали они весьма оживленно, и Даллов пожалел, что сразу не вылез из машины и не прошел мимо них в кафе. Теперь вылезать было поздно, да и выглядело бы это как-то странно. Он закурил сигарету. Когда он снова взглянул на обоих, они в третий раз обменялись рукопожатием. Потом судья пошел прямо к машине. Даллов отвернулся и прикрыл сигарету ладонью. Судья прошествовал мимо машины и шагнул на тротуар. Даллов обратил внимание на его странную походку — правой ногой судья делал несколько более длинный шаг, чем левой. Чем-то это напоминало народный танец и развеселило Даллова. Он вылез из машины, швырнул сигарету на мостовую, раздавил ее и запер дверцу. Он взглянул на удаляющегося судью, потом на неоновую рекламу кафе, затем снова на судью, который свернул на Альтер-Амтсхоф. Неожиданно для себя Даллов быстро застегнул пальто и бросился вслед за судьей. Порыв удивил его самого, он даже не знал толком, зачем сделал это. Дойдя до следующего перекрестка, он обнаружил, что судья исчез. Даллов пробежал до очередной развилки прямо по середине улицы. Далеко позади слышался шум трамвая. Он решил, что судья зашел в один из домов, но на развилке улиц вновь увидел его. Тот шел по Морицштрассе к Йоханна-парку. Даллов замедлил шаг. Он старался понять, зачем, собственно, преследует судью. В парке он сократил расстояние до нескольких шагов. Судья прошел по лужайке на асфальтированную дорожку, которая петляла между деревьями и полянками, тут он на миг обернулся, услышав, вероятно, шаги Даллова, но сразу же двинулся дальше. Даллову показалось, что судья заторопился. Неожиданно судья остановился, чтобы пропустить его вперед, однако Даллов тоже остановился.

— Что вам нужно? — спросил судья. Он поднял свою тощую папку и прижал ее к себе обеими руками.

Добрый вечер, господин доктор Бергер, — сказал Даллов.

— Кто вы? — Голос судьи звучал теперь иначе; похоже, он нервничал. Оторвав правую руку от папки, судья достал очки и надел их.

— Меня зовут Даллов. Мы знакомы.

Судья облегченно вздохнул. Он несколько раз приветственно кивнул и двинулся дальше. Даллов пошел рядом, не зная, что сказать Бергеру.

— Вы хотели со мной поговорить?

Даллов кивнул. Потом взял доктора Бергера под руку и сказал:

— Давайте присядем на минутку.

Он подвел удивленного и слегка упирающегося судью к скамейке прямо под фонарем и усадил его рядом с собой, продолжая сжимать локоть судьи.

— Я вас слушаю! — сказал тот сухо.

Он старался держаться на некотором расстоянии и попробовал высвободить локоть, стиснутый Далловом.

— Отпустите же меня, — пробормотал он наконец и выдернул руку. Он раздраженно смотрел на Даллова.

— За что вы осудили меня, да еще именем народа? — спросил Даллов.

Он говорил спокойно, глядя на судью. Он заметил, что глаза у того забегали, и понял: судья считает его сумасшедшим, причем агрессивным и опасным. Даллов заговорил быстро, чтобы излишне не пугать судью:

— Почему вы осудили меня не от своего имени, господин Бергер? Или от имени закона, от имени государства? Почему «именем народа»? У вас нет такого права. Разве вы спрашивали народ?

Судья успокаивающе улыбнулся и осторожно положил ладонь на руку Даллова:

— Вам бы лучше пойти сейчас домой. Мы поговорим в следующий раз, хорошо?

Он захотел подняться, но Даллов удержал его за плечо.

— Вы что, хотите применить силу? — спросил судья.

Даллов ничего не ответил. Растерянно и еще нерешительно он обхватил пальцами шею судьи. Тот внезапно начал глотать воздух, глаза его застекленели. Ветер качнул фонарь, раздался металлический скрежет.

С громким, свистящим шумом судья втянул в себя воздух. Этот жадный шум испугал Даллова больше, чем выпученные, остекленевшие глаза. Он сейчас же отпустил Бергера и отодвинулся на несколько сантиметров.

Не шевелясь, глядел он, как судья ссутулился, будто старик, и тяжело переводил дух.

— Вы спятили, Даллов, — сказал судья, не глядя на него. — Вы с ума сошли.

Оставшись сидеть на скамейке, Даллов слышал удаляющиеся шаги; он почувствовал, как под пальто проникает холод майского вечера.

— Я лишь хотел получить ответ, больше ничего, — громко сказал он в темноту.

Недовольный собой, он поднялся и побрел назад. Он зашел в кафе, сел в бар, заказал пива и попытался забыть все, что было связано с неприятным эпизодом в парке.

Уже несколько недель ему было все труднее вставать по утрам. Почти каждый день он пролеживал в постели до полудня. Он не спал, не читал, не мог собраться с мыслями и погружался на целые часы в какие-то бессвязные раздумья. Снова и снова вспоминал тюрьму, вспоминал хлопанье закрывающихся дверей, громкие, отрывистые команды, духоту камер. Он заставлял себя думать об Эльке. Он боялся принимать решения, боялся обременять себя ими, не хотел задумываться о будущем. Опасался он и того, что их связь с Элькой может стать привычной, сделаться некой постоянной величиной, константой, которая не подлежит изменениям. Он думал о Клуфмане, который живет с двадцатилетней девушкой. Чего-то в этом роде он желал и для себя — легкая интрижка, пикантная и приятная, которая рано или поздно кончится расставанием без слез. Сложности Даллов ненавидел. Вот бы обходиться без долгих объяснений, без повторяющихся, бесконечных заверений, но по личному опыту Даллов знал, что ни одна из женщин не может прожить без этих зацикливающихся нескончаемых разговоров. Вот и Элька такая же. В этом смысле ему больше подошла бы девушка вроде Терезы, подружки Клуфмана. А с другой стороны, он побаивался и той наивной болтовни, милых глупостей и секретов, от которых сам он был уже слишком далек. Он чувствовал себя старым и не находил особого удовольствия в подобных ребячествах. Кроме того, Даллову казалось, что его отношение к женщинам ужасно рассудочно. Хорошо бы влюбиться, это был бы выход, разумный выход. Жаль только, что разум тут не поможет. Затем он снова задумался о работе. Его парализовало непомерное количество свободного времени. Эта совершенно безграничная свобода превращала время в какую-то тягучую, желеобразную трясину, которая каждый день засасывала его все глубже и безнадежнее. Он боялся, что однажды окончательно исчезнет в ней. Это был прямо-таки смертельный ужас, от которого его бросало в холодный пот, после чего он и вставал с кровати.

В конце мая объявился Рёсслер. Он позвонил под вечер и попросил зайти в институт. Даллов разговаривал с ним односложно, нехотя. У него не было желания идти туда, но не было и причины отказываться. Скорее от скуки, нежели от любопытства он принял все-таки приглашение Рёсслера. Они договорились встретиться следующим утром.

Надо будет встать завтра пораньше, подумал Даллов, положив трубку. У него было такое чувство, будто он обманул сам себя.

Вечером к концу рабочего дня он зашел за Элькой. Подруга пригласила ее на день рождения, и Даллов пообещал, что пойдет с Элькой к этой подруге.

Он ждал ее напротив книжного магазина. Наконец Элька появилась; он перешел на другую сторону улицы, поздоровался и спросил, как она поживает.

— А ты что сегодня делал? — спросила она.

Он скривил лицо и не ответил.

Они медленно прошлись по центру, где к этому времени заметно поубавилось машин. Они прогулялись по скверу у Оперного театра, несколько раз обошли пруд с лебедями — так захотелось Эльке. Он поскорее сменил тему, боясь, что придется говорить о планах на будущее. Планов же у него никаких не было, но он знал, что никто не поверит в это, даже Элька.

На вечеринку они опоздали. Остальные гости уже сидели за столом. Элька представила Даллова своим друзьям, он каждому пожал руку. Женщины были примерно ровесницами Эльки, они работали с ней в книжном магазине. Двое из них привели своих мужей. Гости потеснились, чтобы освободить место для Эльки и Даллова. Хозяйка налила им шампанского, они поздравили ее, чокнулись. Элька обняла ее и поцеловала, Даллов тоже поцеловал ее в обе щеки, которые она с улыбкой подставила ему. Даллов заметил, что все украдкой разглядывают его. Повернувшись к Эльке, он принялся разговаривать с ней. Вскоре возобновился общий разговор, прерванный с их приходом. Речь шла о Праге, о встрече советских военных с Дубчеком и Черником, о смерти Масарика, о намеках последних чехословацких газет, которые гневно опровергались советской прессой. Один из мужчин спросил Даллова, что тот считает по этому поводу и есть ли у Дубчека политический шанс.

— Представления не имею, — ответил Даллов, — меня это не интересует.

Он сказал это дружелюбно, с подчеркнутой любезностью, но общий разговор тут же смолк, все уставились на него.

— Не может быть, — сказал мужчина, задавший вопрос, — в таком случае вы — единственный человек в этой стране, кто не интересуется событиями в Праге. Так или иначе они касаются каждого.

Даллов пожал плечами, изображая сожаление, но ничего не ответил.

— Но вы же историк, — сказала одна из женщин, — мне Элька про вас рассказывала. Я думаю, именно вас это должно особенно интересовать.

Даллов приветливо улыбнулся и поправил ее:

— Я — пианист. — Как бы в пояснение он добавил: — Аккомпаниатор.

Женщина бросила удивленный взгляд на Эльку, потом на Даллова и спросила:

— А где же вы играете? В баре?

— Я бросил это занятие. Повесил пианино на гвоздь, как говорят боксеры. — Даллов усмехнулся, представив себе такую картину. — На здоровенный гвоздь.

— И что же вы делаете теперь?

Даллов посмотрел на Эльку и встретил ее вопросительный взгляд.

— Разве ты им не рассказывала? — удивился он.

Элька качнула головой. Даллов на мгновение задумался, потом скучающим голосом сказал:

— Пишу роман.

От внимания остальных не укрылось, что в глазах Эльки вспыхнуло изумление, она что-то хотела сказать, но удержалась. Отчужденно или недовольно глядела она на Даллова. Разговор возобновился, хотя и не сразу. Даллов весело отметил про себя, что к нему больше никто не обращался.

Теперь все говорили о писателях, о воззваниях чешских литераторов, о пространных и весьма полемичных заявлениях местных авторов, опубликованных в газетах. Даллов встал, чтобы посмотреть книги в шкафу у хозяйки.

Когда позднее он стоял с сигаретой у открытого окна, к нему подошел один из мужчин, который перед этим обращался к нему, и попросил прикурить. Мужчина тоже смотрел в темноту и вдруг сказал:

— Я вам не верю. Я не верю, что вам нечего сказать насчет событий в Праге.

— Понятно, — отозвался Даллов.

Он осторожно стряхнул пепел с подоконника, потом проследил за трамваем, который появился между домов, расчищенных развалин и снова исчез.

— Вы же интеллигентный человек. Или вы боитесь говорить?

Даллов взглянул на него. Собеседнику было лет тридцать, у него явно намечались лысина и брюшко. Если Даллов правильно расслышал, когда их представляли, он работал инженером. Снисходительно улыбнувшись, Даллов сказал:

— Я два года отсидел в тюрьме.

Ответ обескуражил собеседника. Он проговорил с удивлением:

— Ну и что?

Даллов не ответил. Раздавив сигарету о стену за окном, он выбросил окурок на улицу и подошел к Эльке.

— Очень скучаешь? — спросила она.

— Не больше обычного, — ответил он и погладил ее по руке.

Одна из подруг Эльки подсела к ним и, широко улыбаясь, обратилась к Даллову.

— Вы действительно пишете роман? — поинтересовалась она.

— Пытаюсь, — сказал он и посмотрел на Эльку.

— А о чем вы пишете? Про что роман? Про любовь? — продолжала спрашивать она.

Даллов повертел в руках рюмку, подумал.

— В общем-то, про любовь, — согласился он. — Герой у меня идиот. В конце концов он получает по заслугам. Вот, собственно, и все.

— Неплохо, — саркастически сказала подруга. — Надеюсь, книжка будет веселой. Люди предпочитают покупать у нас в магазине веселые книги.

— Смешной будет книга, — пообещал Даллов, — уморительно-смешной.

— Прекрасно, — сказала она и встала, — если она будет удачной, я с удовольствием буду ее продавать. Постараемся ради вас.

Когда подруга отошла от них, Элька тут же отняла свою руку.

— Постыдился бы, — сказала она.

Даллов ничего не ответил. Он лишь шумно вздохнул.

— Ты бестактен и несправедлив, — тихо добавила она, — никто из них не виноват в том, что тебя посадили. И я не виновата.

Она говорила так тихо, что Даллову казалось, будто она разговаривает сама с собой.

— Этого я и не утверждал, — возразил Даллов.

— Но ведешь ты себя именно так. Причем не только сегодня вечером.

Даллов промолчал. Он знал, что несправедлив, а ведь он вовсе не хотел обижать Эльку.

— Извини, — вымученно сказал он и взял ее за руку, — не в этом дело…

Элька не дала ему договорить.

— У тебя есть проблема, вот и решай ее, — сказала она, — а ко мне придешь после.

Он с удивлением повернулся к ней.

— Ты меня гонишь? — спросил он упавшим голосом.

— Только не надо сцен, — сказала она тихо, но твердо.

Следующим утром, в девять часов, он уже сидел перед Рёсслером. Тот попросил его немного подождать. Он порылся в бумагах на письменном столе, вышел в приемную, переговорил с секретаршей. Вернувшись, он подсел к Даллову за круглый столик для посетителей. Он спросил у Даллова насчет работы и поморщился, когда услышал ответ. Затем поинтересовался его планами и недоверчиво покачал головой на ответ Даллова, что у него нет планов. Рёсслер молча, озабоченно разглядывал Даллова, а тот терпеливо ждал, чтобы Рёсслер сообщил наконец, зачем позвал.

В кабинет зашла Барбара Шлейдер и принесла две чашки кофе. Ставя чашки, она ободряюще подмигнула Даллову.

— Мы с тобой еще увидимся? — спросил ее Даллов.

— Всегда тебе рада, — ответила она многообещающим голосом.

Когда она выходила из кабинета, Даллов посмотрел ей вслед. Он достал из кармана пачку сигарет, но тут же сунул ее обратно, заметив гримасу на лице Рёсслера.

— Мы тут подумываем, — медленно и значительно проговорил Рёсслер, — не взять ли тебя обратно.

Даллов удивленно поставил чашку на стол.

— Правда? — недоверчиво спросил он.

— Что ты на это скажешь? — поинтересовался Рёсслер.

Даллов задумался. Предложение было неожиданным. Ему казалось, что с этой частью его жизни покончено навсегда, но вопрос взбаламутил его. Поразмыслив, он едва заметно качнул головой.

— Мне пришлось бы слишком о многом забыть, — с горечью сказал он, — а я ничего не хочу забывать. И ничего не хочу прощать.

Рёсслер развел руки.

— Не думаю, чтобы ты мог меня в чем-либо упрекнуть, — проговорил он сердито, — я всегда вел себя корректно по отношению к тебе. Или ты обвиняешь меня в том, что я стал доцентом, пока ты… — Рёсслер не закончил фразу, Даллов только усмехнулся. — Приговор был глупостью. Да и весь процесс. Однако и ты поступил не лучшим образом. Во всяком случае, не умно. Но стоит ли сейчас говорить о глупостях?

Рёсслер откинулся в кресле и озабоченно посмотрел на Даллова. Потом он встал, подошел к письменному столу, выдвинул ящик, достал пепельницу. Поставив ее перед Далловом, он сказал:

— Ладно уж, в виде исключения.

Он снова сел. Даллов твердо решил не курить. Не хотелось проявлять слабости, тем более поддаваться на подобные жесты Рёсслера.

— Подумай над моим предложением, — сказал Рёсслер, — забудь все эти глупости и возвращайся. У нас есть для тебя место старшего ассистента. Можно подумать и о доцентуре, годика через четыре, пожалуй, что-нибудь получится. Конечно, надо подать заявление о восстановлении в партии. Особых проблем я и тут не предвижу.

Даллов задумался. Он вспомнил восемь лет, на протяжении которых он писал в университете кандидатскую и работал ассистентом, вспомнил заседания, конференции, семинары, бессмысленно потраченное время. Достав сигарету, он закурил и твердо сказал:

— Все это было бы похоже на плевок в лицо себе самому.

Рёсслер с досадой посмотрел на него. Он встал, прошелся по кабинету. Подойдя к шкафу, он качнулся с пяток на носки и обратно, прислонился к шкафу, снова оттолкнулся от него.

— Как хочешь, Петер. Предложение сделано. Обдумай его и через пару дней дай ответ. До пятнадцатого июня я жду окончательного решения.

— Мое решение окончательно.

Рёсслер подошел к креслу, сел. Со страдальческой миной он взял карандаш, повертел его в руке.

— Тем не менее я буду ждать до пятнадцатого, — сказал он и добавил с прежней досадой: — Чего же ты все-таки хочешь? Чего тебе надо?

— Не знаю, — ответил Даллов. — Правда не знаю.

— Извини, — взорвался Рёсслер, — но я тебя не понимаю. Что с тобой? Образумься же наконец. В чем, черт возьми, проблема?

— Со мной все в порядке. Жизнь дала мне еще один шанс, и я хочу им воспользоваться.

Рёсслер снял очки, внимательно посмотрел на него. Он считает меня сумасшедшим, спокойно подумал Даллов. Он затушил сигарету и с улыбкой добавил:

— Я никогда не ставил своей жизненной целью сделаться старшим ассистентом.

Рёсслер на миг прищурился. Потом взял со стола очки, надел их и скучающим голосом сказал:

— Делай что хочешь. Но подыщи себе работу. А то у тебя будут неприятности. — И почти враждебно закончил — Я сделал это предложение не по собственной инициативе. Меня весьма настойчиво попросили…

— Мюллер и Шульце? — встрепенулся Даллов.

Рёсслер удивленно поднял брови:

— Кто?

— Я говорю: Мюллер и Шульце. Эти типы тебя просили?

Рёсслер недоуменно замотал головой.

— Нет. Звонил доктор Бергер, судья, который вел твой процесс.

Даллов встал:

— Это все, что ты хотел мне сказать?

Рёсслер не ответил. Даллов молча кивнул ему и пошел к двери.

— Жду до пятнадцатого, — сказал Рёсслер вдогонку.

Барбара Шлейдер поманила Даллова к себе. Он сел на ее стол, она протянула сигарету.

— Жаль, — сказала она и в ответ на вопросительный взгляд Даллова указала пальцем на переговорное устройство. — Я все слышала.

— Бергер сюда приходил? — спросил Даллов.

Она качнула головой:

— Только звонил.

Услышав это, Даллов почувствовал облегчение. Неожиданно, может, потому, что она так игриво улыбнулась ему, он положил ей руку на грудь. При этом он посмотрел ей прямо в глаза.

— Убери-ка лапы, — дружелюбно сказала она.

Она продолжала улыбаться, поэтому Даллов не понял, говорит ли она всерьез, но руку тут же убрал и смущенно пробормотал:

— Извини. Это все оттого, что я тебя…

— Знаю, — перебила она его, — все знаю. Мужчин я понимаю без слов.

Она рассмеялась, заметив, как он покраснел. Борясь со смущением, он спросил, нельзя ли пригласить ее пообедать. Они договорились встретиться в ресторане в центре, так как он не хотел заходить за ней в институт.

Уже выйдя на лестничную клетку, Даллов повернулся и пошел в коридор. Он пробежал по нему до конца, заглядывая в открытые двери и надеясь увидеть кого-либо из своих прежних коллег. Студенту, который встретил его удивленным взглядом, он назвал первую пришедшую в голову фамилию — где, мол, такой-то? Потом спросил про Сильвию, но студент не знал, где она.

Потом он отправился в находившийся неподалеку книжный магазин, где работала Элька. Одна из женщин, которая была на вечеринке по случаю дня рождения, увидела его, подошла и поздоровалась. Затем она отправилась звать Эльку. Когда та появилась, он стоял у стола с выложенными книгами и разглядывал какой-то альбом. Он хотел обнять ее, но она отстранилась. Она спросила о разговоре с Рёсслером, и Даллов рассказал об его предложении.

— И что ты решил? — спросила она. Он промолчал. Тогда она равнодушно бросила: — Ладно, поступай как знаешь.

Элька была занята делами, поэтому Даллов вскоре ушел из магазина и направился к центру. До встречи с Барбарой оставалось еще почти два часа. Он зашел в кинотеатр, чтобы посмотреть фильм, о котором пару дней назад прочитал в газете. Показывали предварительную программу, в зале было совсем мало народу — несколько пенсионеров, студентов. Студенты громко переговаривались и не умолкли, даже когда начался фильм. Даллову это мешало, поэтому он пересел в передние ряды, к пенсионерам. Смотря фильм, он вспоминал газетную рецензию и удивлялся тому, как этот фильм был охарактеризован там. Час спустя он вышел из кино, не дождавшись конца сеанса.

На улице его встретило теплое майское солнце и, как всегда, когда он днем выходил из темного кинотеатра, свет ослепил его. Он медленно побрел к ресторану, в котором условился обедать с Барбарой, там он задержался в дверях зала, пока официант не проводил его за свободный столик, где Даллов, заказав сок, развернул газету и принялся ждать.

Обед с Барбарой весьма его развеселил. Она рассказывала ему истории о Рёсслере, о коллегах, они от души посмеялись. Когда она поинтересовалась его теперешними делами, он ответил уклончиво, но, к его радости, ее это вполне удовлетворило, после чего она сама сменила тему. Она подробно поведала ему о своем поклоннике, женатом профессоре, с которым она проводила выходные дни.

— Знавала я и любовь, и брак по расчету, — сказала она, — а результатом были лишь бессонные ночи да седые волосы. Теперь я вижусь с ним два дня, а потом пять дней отдыхаю. По-моему, хорошая пропорция, я бы даже запатентовала такой рецепт для счастья.

Даллов одобрительно кивнул.

— Мне это нравится, — сказал он, — только вся проблема в женщинах. Они не хотят довольствоваться двумя днями, несмотря на весь свой горький опыт.

— Счастье не дается задаром. Мой путь к нему был тоже довольно долог. — Взглянув на него, она осторожно добавила: — Поверь, мужчины еще безрассудней. В глубине души они любят только себя. И мы им нужны лишь потому, что их пугает одиночество этого себялюбия.

Даллов попробовал возразить, хотя и без особой убежденности. Потом он поднял бокал и сказал:

— А ведь мы идеальная пара, Барбара.

Она чокнулась с ним, отпила вина и проговорила:

— Да, такою мы и останемся.

С этими словами она поставила бокал, взяла его руку, погладила ее и положила обратно на стол.

— Не смотри на меня так потерянно, — сказала она, — возможно, мы действительно идеальная пара и предназначены друг для друга небесами. А может, и нет. Давай не будем выяснять.

Она ободрительно улыбнулась, но Даллов не улыбнулся в ответ, а грустно сказал:

— По-моему, ты презираешь мужчин. Боюсь, Барбара, в этом и заключается секрет твоего счастья.

Она посмотрела на полупустую тарелку, подумала.

— Ошибаешься, — сказала она наконец, — я презираю не всех мужчин. И даже есть мужчина, которого я люблю. — Она посмотрела ему прямо в глаза и добавила — Только это мой сын.

Она говорила тихо, меланхолично. Даллов сразу понял, что она сказала правду.

— Надеюсь, что он меня так не любит, — продолжала она, — потому что я не смогла бы сказать ему «нет».

Ее признание смутило Даллова. Чтобы ничего не отвечать, он подозвал официанта и спросил Барбару, не хочет ли она еще чего-нибудь выпить. Она сделала отрицательный жест, и он расплатился.

На улице он взял ее под руку, так они дошли до университета.

— Скажи что-нибудь, — попросила она его, когда они остановились перед институтом, — мне нужен совет. Ведь поэтому я тебе все и рассказала.

Он беспомощно пожал плечами.

— Я очень тебя испугала? — улыбнулась она.

— Нет, — ответил он очень серьезно, — только я ничего не могу сказать. Тебе придется справляться с этим самой.

— Знаю, — проговорила она беззаботно, — и обещаю решить лет за двадцать эту маленькую проблему.

Она обняла Даллова и, к его удивлению, крепко поцеловала. Затем она отступила чуть назад, достала из сумочки бумажный платок и вытерла ему губы.

— Надеюсь, все это видели, — сказала она и кивнула в сторону открытых окон института.

В дверях она еще раз обернулась и весело крикнула:

— Забудь. Забудь все.

Даллов посмотрел ей вслед. Ему показалось, что она нарочно, специально для него игриво раскачивала бедрами, пока не скрылась за тяжелой, медленно затворившейся дверью.

Он сел в машину и, перед тем как включить двигатель, долго глядел на молодую парочку, которая страстно обнималась в телефонной будке.

Дома он открыл почтовый ящик, чтобы вынуть газету; на пол упал конверт. Он поднял его. Это было письмо из суда. Над штампом отправителя на машинке было напечатано: доктор Бергер. Даллов вспомнил о вечере в Йоханна-парке. Неприятные воспоминания. Он прошел в комнату, сел, положил на стол нераспечатанный конверт, задумался. Потом развернул газету, попробовал читать, но не смог — слишком нервничал. Взяв конверт, он нерешительно повертел его в руке, положил обратно. Письмо сильно беспокоило его. Неожиданно свело желудок. Даллов встал, захватил газету, пошел в ванную. Там он несколько раз сплюнул в унитаз, сел на край ванны. Он ждал, что его стошнит. Заглянув в газету, он увидел сообщения из Праги о закончившемся визите советской делегации, ее встречах с Черником и Дубчеком, но из слишком короткой и невнятной заметки Даллов ничего толком не понял. Комментарий газеты опровергал как злостную ложь и подстрекательство утверждение одного из западноевропейских правительств о том, что Варшавский пакт готовит якобы вооруженное вторжение в Чехословакию. Газета писала о «гангстерских методах» и «геббельсовской пропаганде». Даллов внимательно прочитал комментарий, надеясь хотя бы здесь найти информацию, которая прояснит остальные сообщения. Потом сложил газету и вернулся в комнату. Там он распечатал конверт. Доктор Бергер вызывал его к себе завтра к половине десятого. В повестке были всего две строки, требовательные и сухие. Обращение было также не особенно приветливым: «господин Даллов», и только.

Руки у него задрожали. Положив повестку на стол, он пошел на кухню сварить кофе. Там, стоя у плиты и ожидая, пока закипит вода, он решил попросту оставить вызов без внимания. Он вернулся в комнату, взял повестку, порвал ее на мелкие кусочки и выбросил их в мусорное ведро. От этого он почувствовал какое-то облегчение, даже желудок мало-помалу успокоился. На кухне выпил кофе, послушал радио. Западная радиостанция передавала обзор прессы. Здесь тоже главной темой была Чехословакия, речь шла о событиях в Пражском дворце. Однако и по радио высказывались лишь разные домыслы, поэтому Даллов со скукой повертел ручку в поисках музыки. По мере того как он успокаивался, ему становилось все яснее, что явка по вызову судьи для него обязательна. Он вытащил из мусорного ведра обрывки бумаги, яростно хлопнул крышкой. Из клочков он выискал тот, на котором значился номер комнаты, сунул этот клочок в верхний карман пиджака. Потом он вышел из дома и поехал в Кульквиц, на озеро, чтобы прогуляться и развеяться. Однако успокоиться он не мог, поэтому быстро вернулся в машину, выехал на скоростную автостраду и помчался по кольцу вокруг города. Он решил навестить вечером Эльку, но не касаться в разговоре тем, которые ее расстраивали. Однако, добравшись до города, он поехал не к Эльке, а прямо к себе. Он поставил машину в гараж, дома проглотил на кухне пару бутербродов и в конце концов отправился в ближайший кинотеатр. Вернувшись из кино, он сразу же лег спать, но долго не мог заснуть. Ночью он дважды просыпался, ему снилась тюремная камера.

Ровно в половине десятого утра он постучался в комнату, указанную в повестке. Выглянула секретарша и спросила пропуск, выданный при входе. Она зашла в соседнюю комнату, чтобы доложить о Даллове, тут же вернулась к нему, пригласила войти, придерживая открытую дверь.

— Вы до сих пор нигде не работаете, Даллов? — сказал доктор Бергер вместо приветствия.

Он сидел за письменным столом и, разговаривая с Далловом, просматривал какое-то дело, которое держал раскрытым в руках. Очки его съехали на самый кончик носа.

Даллов кивнул и оглянулся, ища, куда бы сесть.

Судья полистал бумаги, потом проговорил, так и не подняв глаз:

— Скверно, Даллов. Возьмите-ка у секретарши номер телефона.

Даллов не понял, к чему клонит судья. Он молчал и ждал. Доктор Бергер, бросив взгляд на календарик в наручных часах, добавил:

— Скажем, через три дня вы позвоните ей и сообщите место своей работы. Так будет лучше.

Даллов хотел возразить, однако судья не дал ему такой возможности. Не отрываясь от бумаг, он проговорил:

— Надеюсь, вы все поняли, Даллов. Не забудьте позвонить. Это в ваших же интересах.

Он снова полистал бумаги, затем выбрал какой-то документ, выписал что-то и сказал:

— Можете идти.

Даллов продолжал стоять. Он пребывал в нерешительности. Наконец он повернулся и пошел к двери.

— Это было покушение на убийство, Даллов. Знаете, что бывает за подобные вещи?

— Нет-нет, — быстро сказал Даллов, — тут просто досадное недоразумение.

Судья поднял глаза, саркастически скривился:

— Вот как? Недоразумение? А вы еще и трус, боитесь признаться.

Даллов сделал два шага к письменному столу.

— Позвольте, я вам все объясню, — взволнованно зачастил он, — это нервное расстройство, мой врач называет его конвульсивной сверхвозбудимостью. Она у меня с тюрьмы, но это пройдет.

Судья смотрел на него ехидно, недоверчиво. Покачав головой, он спросил:

— И часто с вами такое бывает?

— Нет-нет, — поспешил заверить Даллов. — Это был, так сказать, несчастный случай.

Губы судьи растянулись в ухмылке. Он заметил, с каким испугом глядит на него Даллов и насколько умоляюще выражение его лица.

— Ваш недуг весьма опасен, Даллов, — саркастически заметил он.

Даллов тоже силился улыбнуться.

— Да, но главным образом он мешает мне играть на пианино, так что пришлось бросить, — неуклюже попытался он сострить.

Судья снова углубился в документы.

— Надо бы вам наручники надеть, — сказал он, не отрываясь от бумаг.

Даллов молча стоял у письменного стола и ждал. Ему почудилось, что судья забыл о нем. После долгой паузы, показавшейся Даллову вечностью, Бергер тихо проговорил:

— Идите.

— Спасибо, — глухо сказал Даллов.

Судья не поднял глаз. Левой рукой он помахал в воздухе, делая знак Даллову, чтобы тот уходил. Это было похоже на жест, которым отгоняют назойливую муху.

В приемной к Даллову подошла секретарша. Молча, с каменным лицом она вернула ему пропуск и дала небольшую карточку с отштемпелеванным адресом суда и написанным от руки номером телефона.

— Большое спасибо, — сказал Даллов и покраснел.

Проходя по коридору суда, Даллов от облегчения едва не упал в обморок. Он прислонился к подоконнику и уперся лбом в оконное стекло.

— Он бы никогда не сумел ничего доказать, — пробормотал он.

К нему обратилась женщина, проходившая мимо с кофеваркой в руках, спросила, не надо ли помочь.

Он мотнул головой. Затем резко обернулся к женщине и спросил:

— Помочь хотите? А что у вас есть? Власть, деньги, влияние, связи?

Женщина прижала к себе кофеварку, глядя на него с недоумением и ужасом.

— Ну так что? — не унимался Даллов. — У вас ничего этого нет? Как же вы собираетесь помочь?

Женщина отскочила, не спуская с него глаз. Даллов видел, как сильно она испугана. Наконец она повернулась и бросилась по коридору короткими, поспешными шагами. Лишь когда она скрылась за дверью, Даллов, успокоившись, пошел дальше.

Уже дойдя до мраморной лестницы, которая спускалась к выходу, он вдруг повернулся и быстро двинулся по коридору, разглядывая двери. Перед одной из них он остановился, нерешительно постучался. Не успел он взяться за ручку, как в замке повернулся ключ и дверь приоткрылась. В щель выглянул мужчина, коротко и грубо спросил:

— Чего надо?

Даллов пробормотал, что ошибся. Он не был уверен, тот ли это кабинет, куда пару месяцев назад его приводили Шульце и Мюллер. Он спустился по лестнице, отдал на выходе пропуск.

Вечером он пошел в соседний дом, чтобы поговорить со Штеммлером. Дверь открыла его жена. Она холодно поздоровалась с Далловом, провела его в гостиную и попросила подождать: муж, дескать, скоро вернется из магазина. Она извинилась и оставила его одного. Даллов сел. Через стенку доносились детские голоса, звон посуды. Он огляделся, ища какой-нибудь журнал, потом взял маленькую медную фигурку, стоявшую на столе, и принялся разглядывать ее. Вскоре задребезжал дверной звонок, Даллов облегченно вздохнул. Он прислушался к голосам в коридоре. Когда Штеммлер вошел в гостиную, Даллов поставил фигурку на стол и поднялся.

— Мне нужна твоя помощь, Йохен, — сказал Даллов, протягивая руку.

Они сели. Штеммлер предложил гостю коньяку, молча выслушал его.

— Я бы на твоем месте вернулся в университет, — сказал он наконец, — это все, что я могу тебе посоветовать.

Даллов решительно мотнул головой.

— Нет, я два года отсидел в тюрьме.

Штеммлер недоуменно поднял брови.

— Ну и что? — спросил он. — В чем проблема-то? Ведь факультет берет тебя обратно.

Даллов понял, что ничего не сумел объяснить.

— Но тем самым, — снова начал он, — я как бы подпишусь под собственным приговором…

Штеммлер неподвижно глядел на него. Затем он взял бутылку коньяка, молча потянулся к Даллову, чтобы наполнить его рюмку, но тот сделал отрицательный жест. Тогда Штеммлер налил коньяку себе, пригубил его и сказал:

— Значит, ты решил тащить за собой эти два года всю жизнь. Тут я ничем не могу помочь.

Оба погрузились в неприязненное молчание; их выручила жена Штеммлера, которая вошла с консервной банкой и попросила мужа открыть ее. Тот при этом поранился, после чего с каким-то интересом принялся разглядывать, как из пореза на большом пальце выступили капельки крови. Даллов встал и откланялся. В дверях он сказал Штеммлеру:

— Извини, я ошибся адресом.

Штеммлер поднес палец ко рту, пососал ранку.

— Пожалуй, — так же спокойно отозвался он и закрыл за Далловом дверь.

Вечером Даллов поехал к Эльке, но не застал ее дома. Он зашел в пивную на противоположной стороне улицы, примостился к стойке, заказал кофе. Он глядел на хозяина, который разговаривал с посетителями, наливая пиво и протирая обрывком кожи серебристую поверхность стойки. Потом отправлял, не глядя, пивные бокалы в мойку с водой, надевая их каждый раз на укрепленные там круглые щетки, вынимал обратно, ставил сушиться. Лишь наливая пиво, он не отрывал глаз от крана, но продолжал при этом разговаривать с посетителями. Под глазами у него набрякли тяжелые, почти фиолетовые мешки, шея и подбородок были испещрены оспинками. Заметив пристальный взгляд Даллова, он вопросительно посмотрел на него. Даллов отрицательно мотнул головой. Хозяин отошел с тремя бокалами пива к другому концу стойки. Он не узнал Даллова.

Час спустя Даллов еще раз позвонил в дверь Элькиной квартиры, а потом поехал в центр — к Гарри. Как бы между прочим Даллов напомнил ему, что ищет работу, согласен на любую, и спросил, не может ли тот помочь. Гарри кивнул, принялся рассуждать о разных возможностях, тогда Даллов вставил, что дело очень срочное. Гарри осекся, пристально взглянул на Даллова, но промолчал. Потом пообещал навести справки и в ближайшие дни сообщить о результатах. Даллов еще с полчаса посидел в баре, пытаясь разговорить барменшу, но та делала вид, будто не слышит его, и приходилось повторять чуть не каждую фразу, сама же она отвечала неохотно и односложно.

В середине следующего дня Даллову позвонил Гарри и предложил ему сезонную работу официантом на Балтийском взморье. Даллов тотчас согласился, когда услышал, что к работе можно приступить через три дня. Он разразился благодарностями. Гарри перебил его и попросил зайти утром в кафе за кое-какими напутствиями. Потом Даллов позвонил Эльке в книжный магазин, договорился о встрече на завтрашний вечер.

Достав из шкафа чемодан, Даллов начал укладывать вещи. Он был счастлив, как ребенок, который собирается на летние каникулы и с нетерпением ждет отъезда. Он поискал записку, полученную от секретарши, и набрал указанный номер. Ответил женский голос. Убедившись, что у телефона секретарша Бергера, Даллов сообщил, что с первого июня приступает к работе. Женщина попросила дать адрес работы. Он пересказал те немногие сведения, которые получил от Гарри. Поскольку секретарша промолчала, он попросил ее передать все это судье. Потом положил трубку, включил приемник и долго искал подходящую музыку. Упаковав наконец чемодан, он закрыл его и вынес в коридор. Затем попытался читать, однако возбуждение не давало ему сосредоточиться, поэтому он встал и принялся расхаживать по квартире, понемногу готовя ее к своему долгому отсутствию.

Ему не хотелось оставаться в этот вечер одному, но Элька была занята, поэтому он позвонил в институт Барбаре. Поболтав с ней, он понял, что приглашение оказалось бы бессмысленным, а точнее, двусмысленным, так что звать он ее не стал. Он полистал записную книжку, задерживаясь на некоторых именах, затем переворачивая листочки дальше. Он опасался, что его неверно поймут и кончится все это какими-либо недоразумениями или глупостями. В конце концов он принялся убирать квартиру, проверил и рассортировал продукты. Настроение у него было хорошее, он даже дважды подходил к пианино. Откинув крышку, он глядел на клавиши и с трудом подавлял желание сыграть что-нибудь.

Утром он поехал к Гарри. Кафе было еще закрыто, и Даллов постучался в витрину. Пожилая женщина, мывшая пол, открыла дверь и впустила его.

Гарри сидел в кабинете шефа. Пришлось подождать. Когда наконец Гарри спустился вниз, он принялся учить Даллова, как нужно держать маленький поднос с двумя чашечками кофе и как — большой с двадцатью полными бокалами. Затем Даллов носил тарелки, накрывал на стол, а Гарри с поваром следили за ним и делали всяческие наставления. Наконец Гарри дал ему адрес ресторанчика на Гиддензе, фамилию хозяина, посоветовал позвонить туда и узнать, что надо привезти с собой.

— Не подведи меня, — сказал он на прощание, — ведь я за тебя поручился.

Дома Даллов примерил свой черный костюм, который заказал когда-то к свадьбе, а позднее почти не надевал. Он посмотрел на себя в зеркало. Костюм был узковат, фасон брюк вышел из моды, поэтому они казались какими-то жалкими.

— Ну, чем не отпрыск трудовой династии официантов? — весело спросил он у своего отражения.

Вечером он поехал к Эльке. Она с удивлением выслушала его рассказ о новой работе и приглашение приехать к нему на выходные.

— Не для тебя эта работа, сам знаешь, — неодобрительно сказала она, — ты просто нашел себе нору, чтобы забиться туда.

— Ну, положим, нора-то на берегу моря, — ответил он. — Совсем неплохое местечко, чтобы забиться на лето.

Они сидели на кухне, окно было открыто, и, поскольку шум машин затих, слышался щебет птиц.

— А потом? — спросила Элька. — Что будешь делать потом?

Он беззаботно пожал плечами.

— Тебе хочется мести, — горько сказала она, — а сломаешься сам.

Из комнаты крикнула дочка, Элька пошла к ней. Даллов включил телевизор, сел по-кавалерийски на стул, лицом к спинке, уставился в экран. Вернувшись, Элька молча убрала со стола, села и тоже уткнулась в телевизор. Они сидели, не разговаривая, не глядя друг на друга.

— Неужели ты ничего не можешь забыть? — неожиданно спросила Элька.

Даллов не сразу понял, о чем речь.

— А я не хочу, — ответил он, не отводя глаз от экрана.

— Попробуй ради себя самого, — сказала она, а поскольку он не ответил, тихонько добавила: — Или ради меня.

Он взглянул на нее, вроде бы задумался. Но проговорил совсем другое:

— Как дочка? Все в порядке?

Он пододвинулся к Эльке, хотел погладить ее. Она отстранилась, но он повторил попытку. Она попросила, чтобы Даллов ушел, тот заупрямился.

— Завтра я уеду на полгода, — сказал он, — это же последний вечер.

Он открыл принесенную с собой бутылку вина. Они выпили, разговорились.

— Я ведь сказала тебе всерьез. — Элька встала, выключила телевизор. — Пока не разберешься с собой, ко мне не возвращайся.

— А ты навестишь меня? — спросил Даллов, чтобы сменить тему.

— Не знаю. Это не от меня зависит.

Он подошел к ней, обнял ее, расстегнул платье. Она не противилась и безучастно отнеслась к его ласкам.

Когда они лежали, он вдруг поднялся, сел и ожесточенно проговорил:

— Я не хочу ничего забывать и не могу никого простить.

Затем он встал, оделся. На прощание он Эльку не поцеловал и не обнял.

— До свидания, — сказал он значительно, но с мрачным лицом.

Элька приветливо улыбнулась, однако вид у нее был какой-то отсутствующий.

Утром Даллов еще раз проверил чемодан и дорожную сумку, обошел квартиру, затем тщательно запер входную дверь, передал соседке ключ от почтового ящика и тронулся в путь. Через несколько часов он приехал в деревню к родителям. Он открыл ворота, въехал во двор. Задняя дверь дома была открыта, но родителей там не оказалось. Он заглянул в оба хлева, прошел в сад. Затем вернулся в дом, сел, принялся читать программу телевидения. Через полчаса пришли родители. Соседи узнали машину Даллова и сообщили им о приезде сына. Мать отправилась на кухню разогревать обед. Отец задал лишь несколько вопросов, а потом вернулся в поле. Даллов остался с матерью. В пять часов вечера мать пошла на молочную кухню принять бидоны. Через час она возвратилась вместе с отцом. Затем все втроем они кормили скотину, после этого ужинали. Мать почти ничего не ела, но все старалась попотчевать сына, несколько раз ходила в подвал, доставала банки с соленьями и маринадами, открывала их на кухне, угощала. Отец спросил, как дела с работой. Даллов сказал, что подрядился на все лето официантом. При этом он заметил, как мать успокаивающе положила ладонь на руку отца. Больше отец вопросов не задавал. Вскоре после ужина они легли спать. Правда, Даллов долго не мог заснуть. На него тягостное впечатление произвело то, что родители так постарели — он как-то забыл об их возрасте. Видно, работать вскоре станет им совсем не под силу. Им уже и сейчас любое движение давалось с трудом.

— Проклятое хозяйство, — громко сказал он, угрюмо пялясь в темноту.

На следующий день, прежде чем отправиться на работу, отец зашел к Даллову попрощаться. Даллов сел в кровати, подал ему руку. Оба испытывали неловкость.

— Ну, ладно, — сказал отец. Он несколько раз ободряюще кивнул сыну и вышел из комнаты.

За завтраком мать подсела к Даллову и пожаловалась на астму у отца. Даллов сказал, что здешняя фельдшерица не может заменить врача, поэтому отцу надо съездить в городскую больницу.

— Вот и твоя сестра твердит то же самое, — вздохнула мать, — а что я могу поделать? Не хочет он идти к врачу.

Даллов с грустью посмотрел на мать, но не нашелся что сказать. Он смущенно взглянул на часы.

— Мне пора, — пробормотал он.

Мать согласно кивнула и встала. Она сходила на кухню, тщательно уложила в магазинный пакет бутерброды. Шоссе на Рюген было забито грузовиками, так что Даллов плелся как черепаха. Лишь когда на самом острове он свернул с транзитной магистрали, стало посвободнее. В Шапроде он оставил машину на большой огороженной стоянке у самого порта. У въезда толстуха в халате спросила, долго ли он пробудет на Гиддензе.

— Пару месяцев, — ответил Даллов.

— Тогда становитесь вот сюда, — сказала женщина. Она пошла впереди и указала ему место.

Он вылез из машины, достал вещи, проверил, хорошо ли закрыты дверцы. На выходе взял квитанцию, расплатился.

— Приглядывайте за моей машиной, — попросил он толстуху.

Та равнодушно ответила:

— Стоянка охраняется.

До отправления парома оставался еще час, но на пристани уже толпились отпускники с вещами. Даллов присоединился к ним. Кругом носились дети, которым матери непрестанно делали замечания. Маленький бледный мужчина обнаружил пропажу какого-то важного письма, поэтому открыл чемоданы и принялся вместе с женой разыскивать его. Скучающая публика с интересом разглядывала пожитки, раскладываемые перед ними.

Когда паром причалил, толпу потеснили, чтобы дать проход приехавшим. Матрос на мостике продавал билеты. Спросив Даллова, где тому сходить, он назвал цену. Как и остальные пассажиры, Даллов положил вещи на носу парома, а сам спустился по лесенке. На корме он нашел свободное место. Рядом сидела женщина, судя по говору — из здешних, и читала нотации молоденькой девушке. Голос у женщины был хрипловатый, почти мужской, а кожа загорелая, дубленая. Ее говор нравился Даллову. Закурив сигарету, он глядел на воду, иногда чуть склоняя голову набок, чтобы лучше слышать.

На пристани в Клостере он сошел на берег. Какой-то мальчик на велосипеде обратился к нему, назвал его фамилию. Даллов кивнул. Он погрузил чемодан с сумкой на багажник над передним колесом, взял из рук мальчика руль и сказал:

— Пошли!

Они прошли по улочке до узкой шоссейной дороги, которая вела к рыбацкой деревушке. Дорога порой взбиралась вверх, порой бежала вниз. Даллов не без труда то тащил, то удерживал велосипед. Еще тяжелее пришлось идти по песчаной тропинке в гору. Он попытался поговорить с двенадцатилетним мальчуганом, но тот на каждый вопрос отвечал серьезно и коротко: да или нет. В лесочке над обрывистым берегом Даллов остановился передохнуть. Мальчуган с удивлением посмотрел на него, однако ничего не сказал.

— Далеко еще? — спросил Даллов.

— А вон он, Клаузнер, — ответил мальчик и показал на дом впереди.

Даллов молча покачал головой. Он встал, взял велосипед и протащил его оставшуюся сотню метров до входа в ресторанчик.

Это был большой, отдельно стоящий дом с верандой перед главным входом. Худой белесый официант издалека уставился на Даллова. Тот снял вещи с багажника, поблагодарил мальчика и вернул ему велосипед.

— Проходили выучку у Гарри? — поинтересовался хозяин ресторана после того, как поздоровался с Далловом. — Хороший человек, — добавил он.

Ему было лет пятьдесят, на верхней губе у него красовались аккуратные усики. На правой щеке, у самого носа, багровело пятно величиной с монетку, которое он то и дело почесывал. Он взял документы Даллова, полистал их.

— Вы были…

— Да, — вяло перебил его Даллов, — это старая история.

— А официантом-то вы прежде работали?

— Иногда подрабатывал у Гарри, — солгал Даллов, глядя собеседнику прямо в глаза.

Тот кивнул.

— Трудовое соглашение я подготовлю. Получите в ближайшие дни. Можете сегодня приступить к работе? Мы уже поделились на смены.

— Ладно, только сначала надо поесть, — согласился Даллов.

— Скажите Карле, она покормит. Это та женщина, которая привела вас ко мне. Она покажет и вашу комнату.

Он встал, подошел к окну, выглянул во двор.

— Надеюсь, господин Даллов, у нас с вами не будет неприятностей. А то ваш предшественник очень спешил разбогатеть.

— Это не по моей части.

— Гарри мне тоже так сказал. Полагаюсь на вас. — Он повернулся к Даллову. — Ах да, тут возникла маленькая проблема. Некоторое время вам придется делить комнату с другим работником.

— Мы так не договаривались, — запротестовал Даллов. — Вы же обещали по телефону…

— Знаю, — пожал плечами хозяин, — но свободных комнат на всем острове нет. Сделаю все, что в моих силах. Через две недели у вас будет своя комната.

Карла показала ему маленькую каморку, в которой умещались лишь две кровати, шкаф и два стула. Бросив чемодан с сумкой на кровать, Даллов открыл шкаф, практически все полки оказались заняты. Карла ждала в комнате и смотрела на него. Потом она отвела его на кухню, накормила обедом, а позднее провела по всему дому. Она познакомила его с остальными работниками. Болезненного вида официанта с редкими белесыми волосами, которого Даллов увидел, когда подходил к дому, звали Йохен Розе. С ним Даллову и предстояло делить комнату.

Официант пренебрежительно взглянул на него. Даже не протянул руку, а вместо приветствия спросил:

— Во сне храпите?

— Не знаю, — тихо ответил Даллов. Он догадался, что не уживется с этим типом, еще когда увидел его издали перед домом. Он был ему несимпатичен, и Даллов знал, что его самого официант тоже сразу беспричинно возненавидел.

— Ладно, я вам скоро скажу, — проговорил Розе. Повернувшись, он отошел к одному из столиков.

Даллов взглянул на женщину, которая стояла рядом, стараясь спрятать усмешку. Он поморщился и пошел следом за нею дальше.

В своей комнате он распаковал вещи, уложил их на свободные полки. Затем надел черный свадебный костюм и улегся в нем на кровать. Когда подошло время заступать на смену, он спустился по лестнице, спросил, где найти старшего официанта. Даллов представился ему, выслушал, что надлежит делать. Он соглашался со всем, что говорил старший официант. Тот вручил ему ключ от кассы, потом объяснил, как распределены столики.

Даллов сел на кухне и принялся внимательно изучать меню, стараясь запомнить названия блюд и цены, пока сменщик не позвал его заступать на работу.

Даллов прошелся между столиками. Сезон еще не начался, поэтому народу было мало. Его первыми клиентами оказались две пожилые дамы с синеватыми волосами, которые выпили кофе и ликера, а затем тщательно проверили счет, прежде чем расплатиться.

На следующий день он явился к шефу.

— Дайте мне другую комнату, — потребовал он, — или я уезжаю. Все равно трудовое соглашение еще не подписано.

Шеф вздохнул.

— Вечно одна и та же история, — сказал он. — Никто не хочет уступить, войти в мое положение.

Он взял телефонную трубку, позвонил знакомому. Положив трубку, с сожалением проговорил:

— Дня два-три придется потерпеть. Он мне твердо обещал, но пока комната занята. — Поинтересовавшись, как Даллов справляется с работой, он сказал: — А вы его сторонитесь.

— Как же мне его сторониться, — зло спросил Даллов, — если он заваливается ночью пьяным, да еще с пьяной женщиной?

— Я поговорю с ним, — пообещал шеф, но сказал он это безо всякой надежды на успех, тем более что предпочитал избегать неприятных разговоров.

Даллов старался, чтобы никто не заметил, что он прежде не работал официантом. Делал он это ради Гарри, но еще и для того, чтобы не выслушивать унизительных замечаний. Кроме того, он внимательно наблюдал за своими коллегами, стараясь восполнить подражанием недостаток опыта. Если же ему все-таки указывали на какие-либо ошибки, то реагировал он высокомерно и желчно. Среди коллег он быстро прослыл человеком необщительным, зато они меньше обращали внимания на его промашки и недостаточный навык. Все это вполне устраивало Даллова. Ведь ему хотелось лишь как-то перекантоваться одно лето, забыть свое не совсем объяснимое беспокойство, уберечься от невнятных угроз судьи. Ведь по этим причинам он и поехал на остров; здесь он пытался, несмотря на свою работу, которая требовала от него дежурной, ни к чему не обязывающей общительности, сохранить прежнюю внутреннюю независимость, обретенную некогда с немалым трудом.

С Розе пришлось делить комнату целых три недели, пока Даллов наконец не получил собственную, совсем крошечную комнатушку. Отношения с Розе оставались враждебными. На пятую ночь между ними произошла ссора. Розе вновь привел ночью женщину, они разбудили Даллова, который, разозлившись, обругал обоих последними словами. Однако те, не обращая на него внимания, легли в кровать, начали там возиться. Даллов почувствовал колотье в правой руке, что обычно предвещало судороги; он вскочил, вытащил обескураженно голого Розе из кровати, дважды изо всех сил ударил его в лицо, так что тот свалился. После этого Даллов снова лег и отвернулся лицом к стене. Женщина, поначалу завопившая, теперь тихонько ныла. Судя по звукам, было похоже, что она одевалась, потом затаскивала бесчувственного официанта на кровать и наконец ушла. На следующее утро он и Розе избегали даже глядеть друг на друга. Одна скула у Розе сильно покраснела. С этих пор они не разговаривали, зато Розе больше не решался приводить женщин.

Спустя пятнадцать дней Даллов въехал в собственную комнатушку на чердаке дома, где находился ресторан. Он написал Эльке, пригласил ее с дочкой к себе. Она ответила уклончиво. Он повторил приглашение, попросил настойчивее. Но прошло еще полмесяца, прежде чем она ответила, что если и сможет приехать, то не раньше конца августа.

Свое свободное время, а в основном это бывала первая половина дня, он проводил в более или менее труднодоступной северо-восточной части острова, на берегу моря. Он всегда брал с собой книги, но читал мало, от силы несколько страниц. С него вполне хватало того, что он плавал и грелся на солнышке. Иногда он вглядывался в морскую даль, следил за прихотливой игрой волн, за бесконечно повторяющимся движением прибоя. Эти простые развлечения не приедались ему. Изо дня в день он проводил здесь до последней минуты, пока не пора было спешить в ресторан, чтобы облачиться в рабочий костюм и заступить на смену. Каждый десятый день был выходным. Тогда он с утра садился на паром, забирал со стоянки машину и ехал за покупками в один из близлежащих городков. Или же он выискивал проселочную дорогу, не забитую туристскими машинами и грузовиками, возившими урожай, и мчался по ней с опущенными стеклами и громко включенным радио, выжимая из старенького мотора все, что можно.

Но все чаще он проводил свободные дни в прогулках по острову. Дважды ему удалось попасть на закрытую часть острова, где он брел вдоль Гелленштрома до Геллерхакена, так что за эти два дня он обошел практически весь остров. Он видел редких птиц, с прежней безучастностью наблюдал за сменой красок в небе, за их отражением в воде, а по мере медленно растущей усталости им овладевало чувство полного равнодушия. Зачарованный, разглядывал он деревья, причудливо искривленные ветром. Казалось, будто эти деревья жили в постоянных унижениях и нашли форму приспособления, которая трогала Даллова. Прямая — это лабиринт, вспомнил он и улыбнулся. Высказывание показалось ему вычурным, несообразно парадоксальным. Глядя на воду, он подумал, что на самом деле все гораздо проще. С этой мыслью он, спокойный и довольный, шел вдоль берега по худосочному бурьяну, стараясь подальше обходить встречных прогуливающихся отпускников; домой он возвращался с наступлением сумерек. Отдельно стоящие дома и хибарки зажигали в этот час среди мрачной и пустынной равнины свои слабенькие огоньки.

Работа в ресторане была скучной, но она отвлекала, занимала его и приносила столько денег, сколько он не получал никогда прежде. В этой профессии навык был важнее знаний; вскоре Даллов вполне освоился. Клиентами его были, как правило, отпускники; они терпеливо ждали, пока для них освободится столик, а потом также терпеливо дожидались, чтобы официант принял заказ, и были благодарны за всякую любезность и каждую шутку. В основном это были пожилые люди, старые супружеские пары, или одинокие женщины, которые днем гуляли по берегу или по острову. Многих отпугивали уединенность острова, отсутствие баров и прочих увеселений; не особенно привлекал и скудный пейзаж, каменистая узкая полоска пляжей, постоянно дующий солоноватый ветер. Молодежи здесь встречалось мало — лишь изредка заходили в ресторан пообедать студенты да молодые пары с маленькими детьми; родители то и дело сражались с микрокатастрофами, возникавшими по вине малышей.

Иногда клиенты заговаривали с Далловом, расспрашивали о работе, осведомлялись, нет ли здесь свободных комнат, завидовали, что он все лето проживет на море. Даллов старался не заводить знакомств, поэтому отвечал приветливо, но уклончиво.

Четыре раза за лето на Гиддензе он встречал знакомых. Первым был один из его прежних студентов. Даллов заметил его раньше, чем тот его узнал, поэтому был готов к тому, что студент заговорит с ним.

— Доктор Даллов, — крикнул ему студент, когда Даллов проходил мимо. Даллов шагнул, не останавливаясь, дальше.

Студент побежал за ним, чтобы поздороваться. Обескураженный весьма холодной, равнодушной миной на лице Даллова, студент пробормотал, что, вероятно, обознался. Но потом все-таки спросил, не говорит ли он с доктором Далловом, у которого проучился два года в Лейпциге. Даллов не ответил на вопрос, лишь изобразил недоумение и отошел. Студент нерешительно смотрел на него, но заговаривать больше не осмеливался.

Однажды в среду Даллов заметил одного из двух мужчин, которые донимали его в Лейпциге. Мюллер или Шульце, вспомнил он. Оказавшись у столика, за которым этот мужчина сидел, видимо, с женой и сыном, Даллов спросил:

— Мюллер или Шульце?

— Мюллер, — охотно отозвался мужчина. Тут он узнал Даллова и смутился. Он рассеянно взял чашку, но сейчас же поставил ее обратно на стол, посмотрел на жену, потом на Даллова.

— Добрый день, господин Мюллер, — сказал Даллов, приветливо кивнул и отошел от столика.

Мюллера он больше не видел. Возможно, он был из тех отдыхающих, что приезжали на остров лишь на один день. Они приплывали с первым утренним паромом и обрушивались на остров, как саранча. Они занимали все ресторанчики, толпились в деревенских лавчонках, фотографировали маяк, стояли в очередях за мороженым, а под вечер собирались на пристани, чтобы кинуться с боем брать свободные места, когда подойдет паром.

Комнатушка Даллова была обставлена скудно, тем не менее было тесновато, даже эта убогая мебель занимала слишком много места. Он купил себе настольную лампу, поскольку та, что висела на стене, освещала скорее потолок, нежели комнату, и читать было слишком темно. Когда он укладывался спать, приходилось отодвигать столик к платяному шкафу, чтобы разложить софу. Софа была старой, ее зеленая материя до того протерлась, что просвечивал белый поролон. Когда Даллов, занимая комнату, указал на это Карле, как бы здешней домоправительнице, та лишь проворчала:

— Она же двуспальная.

Она сказала это безо всякого намека, просто констатируя факт, и Даллов поначалу ничего не понял, но потом сообразил, что имела в виду Карла.

Первое знакомство завязалось уже через несколько дней после того, как он въехал в свою чердачную каморку. За одним из столиков, который он обслуживал, сидели две студентки; они опоздали на паром и потому спросили, нет ли где свободной комнаты. Даллов ответил, что, к сожалению, помочь ничем не может. В шутку он предложил устроить любую из обеих на ночь у себя. Девушки захихикали, расплатились и вскоре ушли. Минут за двадцать до закрытия ресторана одна из этих девушек вновь уселась за его столик. Даллов узнал ее и с удивлением спросил, чего она хочет. Она ответила:

— Я согласна.

Она улыбнулась Даллову, а он даже не сразу и понял ее. Наконец он велел подождать на улице.

Когда ресторан закрыли и все столы убрали, он разыскал девушку и привел к себе. Она разделась, вымылась, ничуть его не стесняясь. Он с интересом и удивлением следил за ней.

— Не ожидал? — спросила она, ложась к нему.

— Нет, — признался он, — но я ко всему готов, ведь лежанка-то двуспальная.

Он шлепнул по софе.

Девушка рассмеялась и сказала, что ее зовут Маргарета.

— Хорошее имя, — отозвался Даллов, — хорошее имя для такой встречи.

Он положил голову ей на грудь, погладил ее.

Девушка провела у него три ночи. Ее подруга тоже нашла себе пристанище неподалеку. Правда, Маргарета сказала:

— Устроилась она похуже меня.

Вечерами девушки сидели за его столиком, а он обслуживал их и угощал.

После того как от Эльки пришел уклончивый ответ на его приглашение, он стал довольно часто пускать к себе девушек на ночь. Чтобы найти гостью на «двуспальную лежанку», от него не требовалось ни особенных усилий, ни особого красноречия. Достаточно было не отказывать, когда его спрашивали о ночлеге. Вскоре он заметил, что приезжавшие на остров девушки разыскивали именно его. Подруги давали им его фамилию и адрес. Даллова забавляло, что его рекомендуют как «комнату с мужчиной». Иногда приходилось даже отказывать, так как «двуспальная лежанка» бывала уже занята.

Он много разговаривал с девушками. Ему нравилась их беззаботность, хотя одновременно и сбивала с толку. Он не понимал, как эти девушки могли только ради ночлега сразу же ложиться к нему в постель, но на этот вопрос у него был лишь один банальный и ничего не объясняющий ответ — другое поколение. Себе же он твердил, что не несет ответственности ни за все это поколение, ни за каждую из девушек в отдельности. Он пользовался их доступностью, стал разборчивым, соглашался дать пристанище, лишь как следует разглядев в ресторане очередную просительницу, и перестал угощать девушек за своим столиком, а главное, следил теперь за тем, чтобы никто из них не оставался дольше чем на две-три ночи. Иногда он ночевал сразу с двумя девушками, но вскоре от подобных развлечений пришлось отказаться, так как повариха, жившая в соседней комнате, однажды возмутилась и устроила довольно шумный скандал. Серьезных разговоров с девушками он избегал. Он любил, когда они рассказывали о себе, о своих взглядах на жизнь, слушал их молча, с удовольствием. Он прямо-таки наслаждался их милой болтовней, наивностью. Если девушка пробовала с ним спорить, он только улыбался и успокаивающе поглаживал ее.

Когда во второй половине августа союзные войска Варшавского Договора вошли в Чехословакию и это событие взволнованно, страстно обсуждалось на острове, заставляло людей постоянно слушать сообщения по радио и телевидению, то Даллов, если девушки заводили о них разговор, каждый раз вежливо давал понять, что ему эта тема неинтересна, чем неизменно вызывал удивление.

О входе войск в Прагу он услышал рано утром, когда, еще лежа в постели, отодвинул занавеску на открытом окне и включил радио. Рядом лежала студенточка, маленькая толстушка, которая жила у него третий день, — от этого известия она буквально оцепенела. Под конец диктор прочитал сообщение ТАСС. Даллов выключил приемник, но девушка попросила включить его снова. Затаив дыхание, слушала она текст сообщения и оттолкнула Даллова, когда он попробовал ее погладить. Он с удивлением увидел, что глаза ее наполнились слезами. Он хотел ее успокоить, но она и этого ему не позволила, тогда он поднялся, встал у окна и тоже стал слушать диктора, который монотонным голосом читал официальное коммюнике. Девушка совсем расплакалась. Сначала это позабавило Даллова, но чем дальше он глядел на нее, тем трогательней и нереальней казалась ему вся картина. Эта полуголая плачущая девчушка с толстыми ногами, которая стояла, прислонив голову к створке окна, и слушала бесстрастный голос диктора, в то время как спина у нее вздрагивала, а рукой она беспомощно утирала слезы, вызвала у Даллова возбуждение. Он подошел к ней, взял простыню, которую она прижимала к груди, отнес девушку на кровать. Она безвольно подчинилась ему, а диктор тем временем прочитал второе коммюнике, выдержанное в героических тонах.

Когда он наконец смог выключить радио, девушка попросила, чтобы он что-нибудь сказал. Но он только пожал плечами и спросил, чего ей хочется на завтрак.

Девушка решила сейчас же ехать в Берлин, чтобы встретиться с друзьями. Даллов попробовал отговорить ее. Он предлагал ей остаться на острове до завтра — его тронули ее слезы, поэтому хотелось провести с ней хотя бы еще ночь, но она снова и снова повторяла, что необходимо что-то предпринять.

— Не понимаю твоего равнодушия, — сказала она почти с ужасом.

— Я всего лишь официант, — возразил он.

— Ты живой человек, — загорячилась девушка. — Ты…

Перебив ее, Даллов дружелюбно сказал:

— А раньше я играл на пианино. Только это было давно.

Девушка решила, что он смеется над ней, поэтому сердито взглянула на него, но промолчала.

В полдень он отвел ее на пристань. Когда она уже купила билет, он в последний раз попытался задержать ее хотя бы еще на один день. Он опасался, что она может натворить в Берлине каких-нибудь глупостей, которые для нее плохо кончатся или будут иметь скверные последствия. А кроме того, ему была неприятна сама мысль, что эта толстушка бросает его как раз в тот момент, когда она его действительно заинтересовала. Она молча отклонила все его предложения. Даллов почувствовал, что она его презирает, однако это его скорее развеселило, и ему вновь захотелось переспать с ней.

За последнее время его отношения с коллегами заметно ухудшились. Поскольку его комнатушка находилась на чердаке того же дома, где размещался и ресторан, то его многочисленные приключения скрыть было невозможно, тем более что утром приходилось выводить очередную девушку на кухню к официантам и поварихам, чтобы не завтракать в своей крохотной комнате. Если поварихи ограничивались ехидными замечаниями и упреками, особенно когда девушки казались им слишком уж молоденькими, то двое официантов пожаловались шефу, обвинив Даллова в распутстве. Однажды хозяин ресторана вызвал Розе и Даллова к себе и смущенно попросил их вести себя поскромнее, но, так как оба отмалчивались, он их вскоре отпустил, не добившись никакого толка. Ни сплетни, ни упреки Даллова не беспокоили, однако ему было неприятно, что его ставят на одну доску с Йохеном Розе. Тем не менее он не спорил.

После этого разговора Даллов сделал лишь одно — написал Эльке, чтобы она не приезжала. Ему надоели ее уклончивые ответы, а главное, он боялся, что обозленные коллеги нарасскажут ей такого, чего бы ему совсем не хотелось. Он написал, будто ему негде приютить ее даже на одну ночь.

Третьего сентября позвонила Барбара Шлейдер и шутливым голосом сказала, что у них произошли перемены, но это, дескать, не телефонный разговор. В конце концов она соединила его с Сильвией, которая, собственно, и хотела поговорить с Далловом.

Сильвия сначала поинтересовалась, как он поживает, потом спросила, когда он вернется.

— Через месяц-другой, — ответил Даллов, — окончательно я еще не решил.

— И что собираешься делать?

— Боже мой, — сказал Даллов, — об этом я и не задумывался.

Она сказала, что ей срочно нужно с ним переговорить, и спросила, не сможет ли он ей подыскать ночлег на завтра.

— Моя кровать к твоим услугам, — сказал он.

Сильвия рассмеялась.

— Нет, — сказала она, — мне это не подходит. Мне нужна такая кровать, в которой можно выспаться.

Даллов пообещал все устроить и объяснил, как до него добраться.

К вечеру следующего дня она появилась в его ресторане. Даллов вручил ей адрес квартиры, где она сможет переночевать, и договорился о встрече, когда закончится смена.

Через несколько часов они сидели за столиком в опустевшем зале. Они пили вино, Сильвия подшучивала над его официантской «формой». Потом она спросила, не согласится ли он вернуться в университет доцентом.

Даллов удивился:

— Доцентом?

Сильвия кивнула:

— Причем лучше всего уже завтра вернуться в Лейпциг и немедленно приступить к работе.

— А Рёсслер согласен? — недоверчиво спросил Даллов.

Она улыбнулась, потом сказала:

— Не знаю. Мы его не спрашивали.

Даллов промолчал, ожидая объяснений.

— Ему не повезло, — проговорила она, выдержав паузу. Затем Сильвия рассказала, что в тот день, когда союзнические войска вошли в Прагу, у Рёсслера была лекция в семь часов утра. Занятие началось с того, что студенты засыпали его вопросами о событиях последней ночи. Рёсслер с подозрением спросил, откуда у студентов такие сведения, и те признались, что почерпнули их исключительно из сообщений западных радиостанций. Тогда Рёсслер заявил, что сообщения о якобы происшедшем вводе войск являются очередной провокацией западных спецслужб, ибо военные меры против дружественной Чехословакии категорически исключены. В доказательство он сослался на прежние газетные сообщения и партийно-правительственные заявления. Лживость западных радиостанций, по словам Рёсслера, явствует из распространяемых ими измышлений о том, что в соседнюю страну вошли якобы и войска ГДР. Эти домыслы тем более гнусны и возмутительны, что по причинам особой политической и исторической ответственности немецкие солдаты никогда не примут участия в марше на Прагу. После лекции один из студентов передал ему свежую утреннюю газету, где основную часть первой страницы занимало заявление ТАСС. Как рассказывали студенты, Рёсслер прочитал его с мертвенной бледностью на лице, после чего молча покинул аудиторию. Он отправился сразу же к университетскому начальству доложить о своей оплошности. Там ему сказали, что к ним уже поступила информация о случившемся на его лекции. Через шесть, часов он был снят с прежней должности.

Даллов покачал головой:

— Просто не могу поверить, чтобы такой человек, как Рёсслер, тоже поскользнулся. Он всегда был весьма осмотрителен.

Оба задумчиво улыбнулись.

— Не могу сказать, чтобы я сильно за него переживал, — проговорил Даллов, — но все же, где он теперь?

— Остался ассистентом. Но читать лекции ему пока нельзя.

— Что ж, во всяком случае, это лучше, чем тюрьма, — сказал Даллов и усмехнулся. — А теперь, значит, я понадобился? — Он не мог скрыть триумфа.

Сильвия кивнула.

— Ладно, я подумаю, — сказал он.

— И долго?

Даллов хохотнул, заметив, как она взглянула на часы. Он пообещал ей принять решение к утру. Они допили вино, поболтали о Рёсслере и университете, потом он проводил ее. По дороге он спросил, вспомнила ли она о той вечеринке, на которую приглашала его два года тому назад: Сильвия в ответ лишь посмеялась и сказала, что все это он выдумал.

Заснул Даллов сразу же. Решать было нечего, поэтому спал он спокойно, без сновидений.

Утром он пошел к шефу и попросил расторгнуть трудовое соглашение. Он сказал, что по семейным причинам должен немедленно уехать. Тот удивился, но, поколебавшись, подписал все бумаги.

Когда в ресторан пришла Сильвия, Даллов уже ждал ее с вещами за одним из столиков на веранде. Он встал ей навстречу, она, заметив собранные вещи, улыбнулась.

— Только одно условие, — сказал Даллов, когда они сели за столик. Он провел пальцем по краю пустого пивного бокала и добавил: — Никаких лекций в семь утра.

Сильвия рассмеялась:

— Думаю, на этом никто теперь настаивать не будет.

Еще утром они переправились в Шапроде и сели в машины.

Перед Ростоком на шоссе произошел затор из-за встречной военной колонны. Передний водитель посигналил им, чтобы они съехали на обочину и остановились. Даллов открыл правую дверцу, включил музыку погромче. Он смотрел на медленно проезжавшие мимо огромные бронемашины. Один из бронетранспортеров остановился метрах в десяти от него; он смотрел на бледное, невыспавшееся лицо солдата. Дети еще, подумал Даллов. Он уставился на солдата, которому, видимо, было трудно разлеплять тяжелые веки. Он представил себе, что паренек теряет управление над бронетранспортером. Ему привиделось, как стальная махина вдруг отделяется от колонны и, виляя из стороны в сторону, надвигается на него. Вот огромные колеса наезжают на его маленький автомобиль, вот крошится под ними лобовое стекло. Бронетранспортер потащил бы машину перед собой, столкнул бы в кювет, переехал бы. Он видел себя спокойно сидящим в перевернутой машине, вцепившимся сведенными судорогой руками в руль, в то время как его, все еще улыбающегося, давит бронетранспортер. Так грезил Даллов с открытыми глазами, пока армейская колонна тянулась мимо. Он представил себе эту сцену до того отчетливо, что его прошиб пот. Заметив, как дрожит правая рука, он убрал ее с руля, но уже через несколько секунд дрожь унялась, и руку судорогой не свело.

— А ведь все могло бы кончиться и так, — громко сказал Даллов самому себе, потирая руку, — пожалуй, это и был мой последний шанс.

Когда проехал второй мотоциклист, замыкавший колонну, Даллов помахал Сильвии, включил мотор и вывел машину на шоссе. Низкое сентябрьское солнце слепило его, поэтому он спустил щиток. Спустя два часа они выехали на скоростное шоссе, и Даллов прибавил ходу, поглядывая в зеркальце, не отстает ли Сильвия.

К семи часам вечера они добрались до Лейпцига. Тут они попрощались, перемигнувшись подфарниками. Даллов приехал домой, поставил вещи в коридоре, включил телевизор, пошел в ванную, где долго стоял под душем. Потом подсел с бутылкой водки к пианино. Выключив звук телевизора, он смотрел на движущиеся картинки. Затем громко и бравурно сыграл короткие пьески Шопена, которые помнил наизусть, поглядывая на телевизор, где, как в немом кино, народ приветствовал солдат, к которым, судя по всему, прибыли генералы. Женщины с детишками на руках бросали цветы сидящим на танках солдатам, другие кадры показывали пражан в дружеской беседе с солдатами. Довольно быстро Даллов выпил всю бутылку, после чего выключил телевизор и пошел в спальню. Прежде чем раздеться, он завел будильник, поставил его на нужный час. Ему хотелось прийти завтра в университет вовремя.