Его появление на нашей улице наделало много шуму. Посмеиваясь, говорили, что это было настоящее явление. Поскольку проехать на машине после летних дождей было невозможно, то он нанял бричку, на таких обычно в распутицу добирались на нашу улицу к больным врачи и фельдшера. Дело было под вечер, остановив бричку возле дома Родниных, на землю сошел молодой мужчина, расплатился с возницей, затем приподнял шляпу, поприветствовал сбежавшуюся по такому случаю малолетнюю публику.

Тут же из ворот быстрым шагом вышла принаряженная Полина Дьячкова, подхватила гостя под белы ручки и сделала попытку увести с глаз подальше в дом. Тут же, откуда ни возьмись, точно из-под земли вырос ее сын Колька и, не обращая внимания на смущение матери, принялся разгружать бричку. Мы чуть не лопнули от зависти – первым делом он спустил на землю новенький велосипед. Таких накрученных велосипедов на улице еще не водилось. И если до сего момента у народа еще существовал вопрос, зачем и с какой целью пожаловал к Дьячковым артист (а в том, что он артист, не было и малейшего сомнения, поскольку следом за велосипедом Колька спустил на землю гитару и пообтертый футляр баяна), всем стало ясно: Кольке – велосипед, артисту – все остальное.

И здесь мне неслыханно повезло: увидев в углу ограды перекореженный, со спущенными колесами Колькин велосипед, Кузьма Андреевич – так звали артиста, распорядился немедленно выбросить его на свалку. Я воспользовался его решительностью и попросил Кольку отдать металлолом мне, поскольку у меня не было велосипеда и в ближайшее время такой возможности не предвиделось.

Колька Дьячков был в хорошем настроении.

– Вот, видишь, у забора лежат бревна, – сказал он. – Перепилишь на чурки – велик твой.

Глянув на толстые бревна, я присвистнул: да тут на месяц работы. «Получив такой подарок, мог бы быть пощедрее», – подумал я. Но другого выхода не было.

Пилить бревна мне помогала вся уличная братва. Работали в охотку, почти у каждого были пилы и свои бревна под заборами. С работой мы справились быстро, за несколько дней.

Потом начали приводить в порядок доставшийся мне велик, искать и заменять детали: погнутые педали и спицы, попросили Гошу Мясоедова, который работал на мылзаводе кузовщиком, выправить руль и раму. Олег Оводнев где-то спер вполне приличное велосипедное седло. У него же во дворе мы заклеили и опробовали в бочке с водой камеры. И наконец-то я стал счастливым обладателем «стального коня», без которого в дальнейшем не мог ступить ни шагу. На нем я ездил на Байкал, к девчонкам в пионерский лагерь и даже иногда привозил к Дьячковым самого Кузьму Андреевича, когда он не смог передвигаться на собственных ногах.

С той поры я смотрел на Кузьму Андреевича, как на своего благодетеля. Кстати, его одного все взрослые на улице стали называть по имени и отчеству, хотя мы его про себя называли Кузей. Кое-кто припомнил, что Кузьма Андреевич навещает Дьячковых давно, обычно после вечерних служб в храме он провожал Полину до дому. Полина пела в храме на клиросе, а Кузьма Андреевич был у них регентом. Но потом что-то не заладилось у регента с батюшкой, и он решил уйти на артистические хлеба. Но не в чистое поле, не в городские трущобы, а по уже проторенной тропой отбыл к симпатичной вдовушке. Как говорится, где-то убыло, а где-то прибыло; пресная, тихая жизнь предместья с появлением Кузьмы Андреевича приобрела особый лоск, глядя на своих Колек и Митек, многие вспомнили, что именами называют, а отчеством величают.

В то время еще не было телевизоров и зрелищ было немного, в мелькомбинате, где клуб располагался на месте бывшей церкви, люди, приобщаясь к мировой культуре, срывая двери, рвались на трофейного «Тарзана». Затем появились «Кубанские казаки», «Свадьба с приданым», ну и, конечно, мы старались не пропустить ни одного фильма о войне. Иногда, по большим праздникам, чаще всего на выборы, в клуб приезжали артисты. Но на них попадали не все. Теперь все прорехи культурной жизни поселка закрывал Кузьма Андреевич.

Полина – крепкая, улыбчивая и ласковая женщина, муж которой погиб в конце войны, окружила Кузьму теплом и заботой. Двери в клубы и профкомы для Кузьмы Андреевича были открыты всегда, он выступал перед началом киносеансов, на закрытии партийных конференций, и обязательно на выборах, спрос на него был огромным. Колька буквально не отходил от Кузьмы Андреевича. Мы завидовали ему: надо же, живет рядом с таким известным и интересным человеком, может бесплатно ходить в кино и на другие мероприятия.

Многие женщины, завидуя Полине, считали: поживет артист и уедет. Но не тут-то было, Кузьма Андреевич неожиданно для себя самого засел в нашем предместье. О его артистических и других способностях знала не только Полина. Знакомства с ним искали профсоюзные и партийные работники, на мясокомбинате он руководил хором колбасного и убойного цеха, с которым он выступал перед рабочими коллективами. На этих встречах Кузьма читал классику, иногда собственные сочинения, притчи и, конечно же, пел. Особенно хорошо у него получались куплеты Курочкина. На бис он обычно исполнял песню ковбоя:

Когда начинался припев, то зал начинал хлопать и подсвистывать, а Кузьма Андреевич, красивый, недостижимый всем смертным, начинал выделывать такие коленца, которые, наверное, и не снились ковбоям. На голове, едва держась за густую шапку черных волос, в такт прыгала и плясала его ковбойская шляпа. Позже, уже у себя во дворе, мы пытались воспроизвести его танец, но тут, как и в футболе, нужны были тренировки и особый дар ритмично двигать не только носками, пятками, но и руками.

Репертуар у нашего Ковбоя менялся, но неизменным было одно – когда его приглашали выступить, он обязательно обговаривал свой гонорар. После концерта с совершенно случайными людьми он шел в «Голубой Дунай», где произносил знаменитое выражение артиста Шмаги, что мы артисты и наше место в буфете.

Бывало, его начинали стыдить, называть рвачом, то в ответ можно было услышать его коронную в таких случаях отговорку: «Деньги есть – Кузьма Андреевич, денег нет – дворовый пес».

Нам нравилось, что он разговаривает с нами, как со взрослыми, и что Кузя старался быть в курсе всех наших ребячьих дел. Идет с концерта, остановится около нашей компании и спросит, как идет у нас сбор денег на футбольный мяч. В нашу долю с покупкой футбольного мяча он решил вступить после одного несчастного случая. Неизвестно откуда и как к нам попало металлическое ядро, которое используют атлеты на соревнованиях. И вот однажды, подражая спортсменам, мы катали его по дороге. И тут из-за угла неожиданно появился Кузьма Андреевич. Как всегда, он был навеселе, но на катящий кругляк среагировал мгновенно. Кто-то, желая предупредить артиста, крикнул:

– Дядя Кузя, это ядро!

Кузьме Андреевичу было некогда определять, какое-такое ядро и почему оно катит навстречу. И что бы вы думали? Видимо желая показать былой навык, он что есть силы всадил ногой по шару. И тут мы увидели не танец Ковбоя, а настоящую пляску святого Витта. Мы бросились на помощь, и вскоре на какой-то попутной машине Кузьму Андреевича отвезли в травмпункт. Что он говорил в наш адрес – неизвестно. Недаром говорят: сердце забывчиво, а тело заплывчато. Мы же хотели, но не смогли его предупредить. Больше всех разозлился на нас Колька Дьячков. Он даже перестал пускать нас в дом, где с гипсом на ноге лежал Кузьма Андреевич. Колька был постарше нас и на наши уличные забавы смотрел свысока.

– Ну что, псы троекуровские, покалечили человека? – сказал он выходя на улицу. – За такие дела головы отрывают.

В голосе Дьячкова появились милицейские нотки. Таким тоном обычно разговаривал участковый Леня, когда на мотоцикле с проверками приезжал к нам на улицу. Мы тоскливо помалкивали: а что, несмотря даже на несовершеннолетний возраст, возьмут и упекут. Но Колька был отходчивым парнем – у него-то ноги были целы.

– Кузьма вас не хочет видеть, – сказал он, когда мы попросились проведать Кузьму Андреевича. – Друзья нашлись. Лучше берите тяпки и прополите огород.

– Наверняка посчитал, сколько выступлений пропустит Ковбой из-за травмы, – съехидничал наш вратарь Валера Ножнин. – У Кольки вместо мозгов – счеты.

Кузьма Андреевич не затаил на нас обиду, более того, после своего выздоровления предложил нам сброситься и купить футбольный мяч. И сам сделал первый взнос. Он дал нам красненькую десятку. Его жест мы оценили в полноценную чекушку, помня, что в мылзаводском магазине бутылка «Московской» стоила двадцать один двадцать.

– Чтобы не портили ноги ни себе, ни людям, – сказал Кузя. – А за огород спасибо.

После его взноса все приобрело особый смысл. Мы тоже понесли свои затертые медные пятаки и другую мелочь. Кузя старался быть в курсе, как идет пополнение кассы. Бывало, услышав на свой вопрос наше красноречивое молчание, тут же запустит руку в карман и, достав смятую трешку, повертит ее между пальцами, мол, дал бы больше, но сегодня на мели, и сунет бумажку нашему казначею Олегу Оводневу. Затем, уже из другого кармана, достанет горсть слипшихся от долгого лежания конфет. Наши не привыкшие к подобной щедрости ребячьи сердца вздрагивали. Обычно мы довольствовались только что сорванной морковкой, а тут – на тебе, прилетела настоящая «Ласточка».

– Я ведь тоже, давно, играл в хорошей московской команде, – объяснял свой жест Кузьма Андреевич. – Зимой в хоккей, летом в футбол. Вот, например, что писали обо мне в заводской многотиражке, когда мы их команду разделали под орех:

Мы подозревали, что стихи о себе, любимом, были написаны самим Кузьмой, и дипломатично помалкивали.

– А чего не пошли дальше? Может быть, стали бы как Бобров.

– Помешала травма, порвал мениск, – вздыхал Кузьма Андреевич и улыбаясь добавлял: – Как говорится, был бы конь хороший у ковбоя.

Конфеты были с белой сладкой начинкой внутри. Они тут же были поделены по справедливости – каждому по одной. Осталась лишняя. Я бы мог воспользоваться правом капитана и взять ее себе. Но не взял. После недолгих препирательств конфету отдали самому младшему – Саше Иманову. Свою я сунул в карман для младшей сестры.

«Божья коровка, полети на небо, принеси нам хлеба», – тоненьким голоском, бывало, пела моя младшая сестренка. Хлеб приносила не божья коровка, а мама, и мы сметали его в считанные минуты. Теплее на душе и в желудке становилось летом, когда в огороде подрастали морковка и лук. Зеленый лук с хлебом и солью – казалось, нет ничего вкуснее на свете!

Я смотрел на Кузьму Андреевича и думал, смогу ли я когда-нибудь вот так же раздавать конфеты и сорить деньгами. Наш уличный бандит Карнач, бывало, играя в чику, после выигрыша бросал нам на драку-собаку медь. Кузьма Андреевич не бросал, он давал деньги, и делал это, как настоящий ковбой. Три рубля немного – всего три похода в кино. Но и этих у нас не было. Кожаный футбольный мяч стоил дорого – сто тридцать рублей. Можно было купить кирзовый, который через неделю превращался в тряпку. Но нам непременно хотелось кожаный.

Вскоре касса заметно прибавила, мы стали сдавать старьевщику кости, разные тряпки и металлолом. Самый большой взнос получился, когда мы перепилили бревна бакенщику, дом которого стоял на Ангаре. Тот отсчитал нам аж двадцать пять рублей. Потом предложил нам ловить бревна на Иркуте, которые уплывали с лесозавода. За каждое бревно – рубль.

Позже нам сказали, что за эти дела нас могли привлечь за воровство государственного имущества. Бакенщик учитывал и наш несовершеннолетний возраст, а сам потом каждое бревно загонял по десятке за штуку. Это позже мы вычитали, что все большие состояния нажиты нечестным способом. От Кузи мы утаивали, что вылавливаем деньги из мутной иркутной воды.

И вот наступил для нас тот счастливый день, мы поехали в город и в спортивном магазине купили настоящий кожаный мяч и принесли его Кузьме Андреевичу на пробу.

– Небось опять свинцом залили? – постучав ладонью по круглой, упругой коже и оглядев свою покалеченную ногу, спросил он.

– Да что, мы совсем отпетые?!

Кузьма Андреевич поставил мяч на землю, еще раз глянул на нас, какая-то непривычная нашему глазу детская улыбка тронула его губы. По мячу он ударил почти без замаха, но мяч вылетел, как из пращи, попал в столб и, срикошетив, врезался в окно Мутиным. Как на грех, Илья Мутин оказался у себя во дворе. Он схватил лом и, пробив мяч насквозь, выбросил его за ворота.

Сказать, что мы были убиты, ничего не сказать. При первом беглом осмотре стало ясно: покрышка ремонту не подлежала.

– Увы мне, увы мне, соблазну лукаваго послушавшему! – обхватив голову руками стонал Кузьма Андреевич. – Помилуй мя, падшаго, Господи, Господи! Помилуй мя, падшаго…

Затем молча взял пробитый мяч и ушел. Свой очередной концерт на мясокомбинате Кузьма Андреевич обговаривал лично с секретарем профкома. Договорился, что он будет шефским. Но с одним условием. И красноречиво рассказал о наших футбольных затруднениях. И как он сам позже говорил, что попал в нужный час и в нужное место.

Райком партии проводил летнюю спартакиаду дворовых команд, и мясокомбинату надо было выставить свою команду. И, о чудо, нашу ребячью делегацию пригласили в кабинет к начальству и предложили выступать за детскую команду «Пищевик». После нашего согласия нам выдали уже не новый, но настоящий кожаный мяч, застиранные майки и стоптанные, ссохшиеся от времени бутсы. Тренировать дворовую команду взялся Кузьма Андреевич.

– Что ж, времени немного. Но мы постараемся выступить достойно, – солидным, деловым голосом сказал Кузьма Андреевич секретарю профкома. – Будем готовиться. – Кузьма Андреевич сделал паузу и, глянув на меня, сказал: – Ты с ребятами подожди меня на улице.

Через полчаса он не вышел, а торжественно выплыл из дверей, и неожиданно перекрестился. Нам стало смешно: к чему бы это?

– Друзья мои, я еще раз убедился, – подражая голосу знакомому нам всем отца Данилы, промолвил Кузя. – Господь все видит и направляет наши стопы туда, куда надо. – И, сняв невидимую рясу, уже голосом римского консула, которому рабы доверили начать битву с варварами, произнес: – Прошу расписаться в ведомости!

После росписи он начал выдавать нам талоны на питание, на которые можно было пообедать в столовой мясокомбината. Ходить в столовую было далеко, но Кузьма Андреевич и здесь нашел выход – он договорился с заведующей, и нам стали выдавать обеды сухим пайком. Вот так Кузьма Андреевич оказался той самой божьей коровкой, о которой пела моя сестра.

Свои занятия с нами Кузя начал с простого: он потребовал, чтобы мы не перемежали нашу речь нецензурными словами.

– Кто нарушит, тот будет лишен сухого пайка, – сказал он. – Второе: в команде должна быть жесточайшая дисциплина. Как в церковном хоре!

– Но мы же не поем, – возразил Олег.

– На поле команда – оркестр, а не отдельные водилы. Только в хорошей команде, если хотите, хоре, раскрываются настоящие таланты. Кто есть кто, на поле сразу же видно. Любая фальшивая нота ведет к поражению.

– Вот увидите, он нас еще псалмы заставит петь, – съехидничал сын Ильи, Герка Мутин.

– Так ты пойди и отдай ему талоны, – сказал я. – Или попросишь отца, чтоб он нам купил новый мяч?

– Стекла не надо бить! – огрызнулся Герка.

– Тебя в команде никто не держит, – уже подражая Кузе, жестко сказал я. – Надо – будем петь и псалмы.

От Кузьмы Андреевича мы узнали, как можно и нужно играть без мяча, замыкать дальнюю штангу, открываться на свободном месте, как правильно исполнять подкаты, делать ложные замахи, кто такой Бесков, Пеле и Ди Стефано, Нетто, в чем их сильные и слабые стороны.

– Не зарывайте свой талант в землю.

– А что такое талант? – поинтересовался Олег Оводнев.

– Вы не знаете притчу о зарытом таланте? – удивился Кузьма Андреевич. – У меня тогда вопрос: чему вас учат в школе?

– Там этому не учат. Там самые талантливые – это подлизы.

– Все меняется, кроме одного, – помолчав немного, усмехнулся Кузьма Андреевич. – «В древности талант был денежной единицей, серебряной или золотой монетой. Так вот, уезжая по своим делам, один господин оставил трем слугам таланты: одному – пять, другому – два, а третьему – один. Когда вернулся, узнал, что первый преумножил свое состояние и вернул господину пять талантов, а еще пять оставил себе. Второй тоже не остался в накладе – пустил их в дело и вернул долг, оставив кое-что и для себя.

– В малом ты был верен, над многим тебя поставлю; войди в радость господина твоего, – похвалил его хозяин.

Здесь подходит третий, получивший один талант, и говорит:

– Господин! Я знал тебя, что ты человек жестокий: жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал, и, убоявшись, пошел и скрыл талант твой в земле; вот тебе твое. – По-нынешнему: засунул монеты в чулок.

– Лукавый раб и ленивый! – сказал хозяин. – Ты знал, что я жну, где не сеял, и собираю, где не рассыпал; посему надлежало тебе отдать серебро мое торгующим, и я, придя, получил бы мое с прибылью. Итак, возьмите у него талант и дайте имеющему десять талантов, ибо всякому имеющему дастся и приумножится, а у не имеющего отнимется и то, что имеет».

– Какое отношение это имеет к футболу? Мы копили, вы нам давали монеты, а Илья взял, и ломом.

– Плохой пример, – нахмурившись, сказал Кузьма Андреевич.

– Его Боженька накажет, – тоненьким голоском вдруг заявил Саша Иманов.

– Не зарывай в землю – я имею в виду, надо больше читать, искать, в чем твое призвание. В конце концов, не сидеть на одном месте и ждать, что тебе поднесут на блюдечке. – Кузьма Андреевич встал, сдвинул шляпу на затылок. – Ну что, таланты, будем тренироваться.

Мы с должным вниманием выслушивали его рассуждения о тенденциях в мировом футболе, о наших перспективах, и с нетерпением ожидали главного события – раздачи профсоюзных талонов. Получая паек с копчеными косточками и сосиской, мы даже себе не верили, что судьба однажды повернется к нам такой приятной стороной. Да мы теперь всех раскатаем под орех! И что скоро признанные мастера кожаного мяча и все болельщики Советского Союза будут выискивать наши фамилии в подшивках газет – ведь мы только начинаем, а они уже давно на пенсии.

Все бы ничего, но была у Кузьмы Андреевича слабость: как и все артистически увлекающиеся люди, он запивал. Подолгу и тяжело. Пьяный человек – в тягость всем. Тут никакие рассолы не спасали. Более того, Колька начинал грозить матери выгнать приживалу из дома. В такие запойные дни из дома Дьячковых с надрывом доносилась песня про сына рыбака.

Мы жалели Кузю и готовы были слетать в магазин и привезти ему пивка или чего-нибудь покрепче на опохмелку. Передвигаться самостоятельно ему было противопоказано, поскольку все знали, если он сам доковыляет до ближайшей точки, то обратно его обычно привозили – зимой на санках, а летом на тачке или на велосипедах. Кто-то из старших рассказывали, будто бы Кузьма Андреевич в прошлой, недосягаемой для нашего понимания жизни учился в духовной семинарии, но за свои непотребные частушки среди братии был изгнан и далее у него начался непростой путь на подмостках и на подносках.

Все сказанное о нем подтверждалось, когда к нам на улицу для разных треб прихожан приходил священник отец Даниил, служивший неподалеку в храме Михаила Архангела, где регентом служил наш Кузя. Данилу, когда мама приглашала к нам в дом, я почему-то боялся, поскольку мне казалось, что он видит всех насквозь и обязательно меня накажет. А наказывать было за что.

Кузьма Андреевич приглашал отца Даниила к себе, они садились за стол, хозяйка накрывала стол, причем Полина усаживала гостя рядом с фикусом, чтобы отец Даниил мог видеть передний угол, где на полочке, покрытой белой скатеркой, стояла икона Николая Чудотворца. Полина продолжала ходить в храм и петь на клиросе, и многие визиты отца Даниила на нашу улицу устраивались при ее участии. Помолившись, они принимались за трапезу. Полина за стол не садилась, стояла у двери; не так часто такой гость бывал в ее доме.

Отец Даниил с Кузьмой Андреевичем выпивали стопку-другую, и между ними начинались дискуссия о предназначении человека в этой жизни, о той роли, которую должен нести верующий человек в те места, где культурных людей раз-два и обчелся.

– Я давно хотел поговорить с тобой, отец Даниил. Честно признаюсь, гордыня не давала, – начинал Кузьма Андреевич. – Многое чего мне довелось испытать в жизни. И то хотелось попробовать, и другое. Мне доверяли. Вот ты мне, отец Даниил, доверял?

– Кому многое дано, с того и спрос особый, – кивал головой тот. – Выбрать правильную линию в жизни непросто.

– Вот и я о том же! – восклицал Кузьма Андреевич. – Виноват я перед вами, да и перед людьми стыдно. Я ведь не насовсем уходил из храма и не за деньгами, как многие думают.

– Решил у меня под боком водочки попить, – встревала в разговор Полина. – Вон и Кольку начал приучать.

– Я тебе слова не давал, – серчал Кузьма Андреевич. – Вот возьму и уйду. Завтра же!

– Отсюда из предместья две дороги: одна в места не столь отдаленные, другая в диспансер, – спокойным голосом сказала Полина. – Да и куда ты, Кузьма, от себя уйдешь?

– А ведь верно, куда? – подумав немного, сказал Кузьма Андреевич.

– Да, бывает так, что выбор без выбора, – раздумчиво сказал отец Даниил. – Надо выбирать что-то одно.

– Когда-то я у бабушки нашел Библию. Начал читать, и вычитал: все суета сует и томление духа. Мудрый умирает наравне с глупым. Это мне крепко запало, – уже тише ответил Кузьма Андреевич.

– Слова из уст глупого губят его же, – подумав немного, ответил отец Даниил. – Двоим лучше, чем одному. Когда один упадет, а другого нет, который бы поднял его.

– Отец Данила, нет человека на земле, который бы делал добро и не грешил бы. Я здесь, на этой улице, свое детство увидел. Только уже взрослыми глазами. Непонятно самому, но захотелось мне не суеты, а той жизни, которая бы меня поглощала целиком. Признаюсь, своих детей не завел, дома не построил, дерева не посадил. А вот в этих пацанах себя разглядел. Не того, который томится, а чего-то строит, созидает. И становится нужным людям.

– Ты их, – тут отец Данила показывал пальцем в открытое окно, где торчали наши головы, – развращаешь. Что, ты думаешь, они не видят твои прегрешения?

– Скажи, скажи ему, батюшка. А то он не знает удержу, – вновь встряла в разговор Полина. – Бывает, его ребята на санках еле живого привозят.

– Уважаемая, еще раз напоминаю, слóва вам никто не давал! – обрывал ее Кузьма Андреевич. – Я с ними общаюсь. Учу уму-разуму. И они меня кой-чему учат. Вот недавно иду, смотрю: навстречу по земле мне катит мяч. Я возьми и – что есть силы по нему. И вдруг мне почудилось, что я не по мячу, по налитому чугуном земному шару влупил. Больше месяца в гипсе провалялся.

– Все как в жизни, – задумчиво проговорил Даниил. – Про твою оплошность мне Полина рассказывала. Порою, бывает, замах делаем на что-то легкое. А на деле любая мелочь может оказаться трудным, неподъемным занятием.

– Но я перетерпел – ведь пацаны. Я сам таким был, – подхватил Кузьма Андреевич. – Я пошел дальше. Вот недавно, например, мы выиграли первенство района среди дворовых команд. Можем и мы, оказывается. А разговоров! И не только хороших. Многим не дают покоя талоны! Мол, я их чуть ли не все пропил! Обижать детей – последнее дело. Они же голодные! А на пустой желудок, сам знаешь, не поется и не играется.

– Ногами в жизни многого не добьешься, – подумав немного, заметил отец Даниил.

– О, о, о! Руками они уже многое чего могут! – воскликнул Кузьма Андреевич. – Будьте уверены! Время у них сейчас самое опасное. Могут и туда, где Макар телят не пас, а могут и в другую, правильную сторону пойти. Вот что молодому парню надо? Образование – государство дает, хорошее, плохое – не мне судить. А дальше? – Кузьма Андреевич махнул рукой. – От церкви они, к сожалению, отгорожены. Тут и наше государство постаралось, и мы сами общего языка с ними не находим. А вот простые вещи им понятны. Они уже и сейчас понимают или скоро поймут: деньги есть – Кузьма Андреевич, денег нет – дворовый пес.

– Не каждый и не сразу находит свой путь к Богу, – нахмурился отец Даниил. – Не сразу, но находят.

– Каждый зарабатывает себе на хлеб, как может, – уже не слушая своего собеседника, продолжил Кузьма Андреевич. – Один лезет с кайлом в шахту, другой выходит на большую дорогу, третья – на панель. Вы крестите, а я пою. Только не с клироса, а со сцены. Пою те слова, которые им понятны.

– Представляешь, кем бы стал Пушкин, если бы ему, младенцу, твои песни пела Арина Родионовна, – устало улыбался отец Даниил. – У тебя же, Кузьма, редкий слух. И на что ты его тратишь? Вспомни притчу о зарытом в землю таланте.

– Ты что, думаешь, я не помню! Я даже иногда эту притчу рассказываю.

– Кому?

– Ребятам.

– И что, понимают?

– Не все и не сразу.

– Вот мы взрослые, и то не сразу друг друга понимаем, – засмеялся отец Даниил. – Сейчас у нас получается разговор глухого со слепым. Вот что тебе скажу, Кузьма. Возвращайся. Я вижу, не все у тебя ладно.

– Знаешь, отче, мне одно время приходилось выступать в ресторанах. А рядом за столиками сидели девицы-танцовщицы и ждали, когда их снимут денежные клиенты. Я пел, они вальсировали.

– Есть одно церковное понятие – «плясания на позорищи», я имею в виду сцену. Это всегда считалось неприличным, и особенно, если в нем участвуют женщины, посколькувозбуждают у зрителей страсть и похоть. Ну, мне пора, – устало сказал отец Даниил. – Пожалей Полину Ивановну. У тебя на душе неладно, и у нее от этого в семье пошел разлад.

– Знаешь, отче, когда я прочел писание, то понял, я – пропащий человек! Мне так не жить, – уже другим, поникшим голосом ответил Кузьма Андреевич. И, помолчав немного, вдруг прочел: – И я не верил правде той, боясь обмана, к истине ревнуя. Представ пред Богом, все ж смогу промолвить только: аллилуйя!

Отец Даниил обнял Кузьму Андреевича, троекратно расцеловал и хорошо поставленным голосом прочел Пушкина:

Полина Ивановна перекрестилась, затем подошла к отцу Даниилу для благословения, сказав, что сегодняшний день наполнил ее сердце тихой радостью и она благодарна Господу, что батюшка согласился посетить ее скромную обитель.

– Все в руках Господа нашего Иисуса Христа, – благословляя, сказал отец Даниил.

Что ощущает человек, который стоит не на сцене, а на улице, выставив свое творчество для продажи, я ощутил уже взрослым человеком. Однажды меня вместе с другими писателями пригласили поучаствовать в книжной ярмарке. У меня оставалась пара пачек своих книг, которые сохранились еще с советских времен.

Издавать книги и жить их изданием при наступившем капитализме стало непросто, приносишь рукопись издателю, он говорит: рукопись нас устраивает, но нужны деньги на издание. Тот счастливчик, который находит деньги, должен вывезти тираж к себе домой или в гараж, далее начинался торг с продавцами. Те спрашивали, какая цена устроила бы автора? Если автор задирал цену, книгу возвращали: мол, продавай сам. И большинство, поторговавшись для приличия, соглашалось с грабежом. А это означало, что продавец, не пошевелив пальцем, не вложив и толики своих умственных способностей для издания, клал к себе в карман половину, а то больше стоимости проданной книги.

Я стоял за столиком в центре города на одной из самых населенных потенциальными покупателями торговой улице. Мимо тек поток людей. Они в своих объемных сумках в клеточку тащили свою поклажу, равнодушно смотрели сквозь наш небольшой строй, и я с каким-то отстраненным чувством смотрел на этих, непонятных мне людей, для которых торговля стала обыденным и привычным занятием. Они растекались по переулкам, дворам и магазинам, заполняя все пространство. Иногда из этой равнодушно текущей реки все же выплывали с вполне осмысленными выражениями лиц, скорее всего, бывшие читатели, они подходили к столикам, смотрели обложки книг, затем листали страницы. И тогда у меня, как у охотничьей собаки, замирало сердце, я торопливо подходил к столику, думая, что, возможно, у людей появятся вопросы к автору. Но, видимо, у этих людей, как и у меня, не было денег, они листали книги из прежнего любопытства. До этого я уже успел для себя отметить, что все же одному, самому расторопному, коллеге поэту удавалось продать свои творения книголюбам или любителям автографов. Но для этого он проявлял незаурядную хватку.

И тут среди толпы я заметил одетого во все черное старика. На ногах у него были старые стоптанные башмаки. Из-под рясы выглядывали обжеванные мятые брюки.

«Сегодня и священники живут небогато», – подумал я и отвернулся. Священник прошел вдоль столиков и неожиданно остановился около моего. Взял книгу повертел ее, раскрыл, полистал страницы, поискал кого-то вокруг глазами. Затем посмотрел на картонку, где была указана цена, полез в карман, достал смятую бумажку и положил в приготовленную картонку.

И тут до меня сквозь толщу времени донеслось. Да это же наш Ковбой – Кузьма Андреевич Сверчевский! Конечно, он сильно сдал, подсел, волос стало поменьше, они были какого-то серого мышиного цвета. Но это, несомненно, был он, тот самый Кузя, достопримечательность нашего детства! О том, что он еще есть, и топчет грешную землю, я даже и не подозревал. Слышал я, что Колька, женившись, начал диктовать свою волю, заставляя мать ходить только по одной половице. Доставалось и Кузьме Андреевичу, когда тот пытался помирить мать с сыном. Дело закончилось плохо: как-то утром нашли Полину Ивановну в петле. После похорон Кузьма Андреевич ушел из дьячковского дома.

– В чем пришел, в том и ушел, – говорили на улице. – Вызвал такси и перед тем как забраться в машину, приподнял потертую шляпу Ковбоя, приветствуя тех, которые пришли поглазеть на его отбытие с улицы.

– Грешен я перед вами, люди. Простите, если сможете, – сказал он.

Больше его никто не видел. И вот, спустя много лет, неожиданная встреча!..