Они летели вдоль железной дороги, оставляя под собою крохотные станции, которые и существуют, наверное, лишь для того, чтоб прогоны не были долгими. Где-то горела тайга, и командир самолета Санька Храмцов старался не упустить из виду ровную, вытянутую в струну, лесенку железной дороги, выползавшую из белесого, сливающегося с землей дыма; временами представлялось, что они карабкаются по ней куда-то в бездонную пустоту. Вскоре показалась еще одна станция. Они проскочили бы ее, но в последний момент слева за темным мыском тускло блеснул узкий, напоминающий подкову пруд. Санька почувствовал, как внутри что-то дрогнуло: в том месте, где вода упиралась в поросшую травой дамбу, торчал знакомый остов старой мельницы. Он еще раз для верности обежал глазами пруд, отыскал тонкую нитку проселочной дороги, которая, скатившись с дамбы и прошмыгнув через угольное ушко железнодорожного переезда, делала петлю возле маленького, выкрашенного в желтый казенный цвет деревянного вокзальчика. Все сошлось – это была Елань. И еще не зная, зачем это делает, лишь подчиняясь какому-то порыву, он начал снижать самолет, уставив капот чуть левее вокзала, туда, где, высунув из крыши длинную трубу, как пароход, плыл навстречу дом деда. Нет, он не собирался садиться. От станции до Старой Елани, куда они летели на авиахимработы, было еще около десяти километров. На железную дорогу они вышли из-за дыма, боясь потерять ориентировку. Храмцов знал: дорога выведет на станцию Елань, а оттуда до Старой Елани он мог добраться с закрытыми глазами.

Над самыми крышами Храмцов ввел самолет в левый вираж, и станция, точно поставленная на гончарный круг, закрутилась вокруг дедовского дома. Вытянув длинную шею по дуге, понесся колодезный журавль, а следом, захлестывая всю усадьбу тонкой удавкой забора, выпучив пустые решетчатые глаза, бежал старенький, покосившийся набок, маленький домик, в который после женитьбы, отделившись от деда, перебрались отец с матерью. В нем появился Санька и прожил целых десять лет. А потом они переехали в город.

– А ну, подержи! – не в силах унять сердце, попросил Санька второго пилота Карасева. – Родня здесь живет – дед Михаил Осипович.

Он прилип к холодному стеклу кабины, рассматривая с разных точек двор, по которому когда-то ползал без штанов, отыскивая до боли знакомые предметы: чурку, на которой колол дрова, она стояла на прежнем месте – около собачьей будки; скамейку, на которой просиживал дотемна. И Санька жалел, что во дворе никого нет, ему хотелось, чтоб его обязательно увидели с земли. Он знал – тогда радость его будет полной.

На третьем или четвертом круге понял: кружат напрасно.

«Нет дома, а то наверняка вышел бы, от одного любопытства выскочил», – думал Храмцов, хорошо зная своего деда. Раньше, бывало, не то, что самолет, мотоцикл затарахтит на дороге, Михаил Осипович уже на крыльце, смотрит, кто это подъехал к дому.

– Командир, пора сматываться, – донесся до него встревоженный голос Карасева. – Посмотри, всю деревню на ноги подняли.

Пытаясь спрятаться от свалившегося с неба гула, летели вдоль заборов гуси, веером, будто подброшенные взрывом, рассыпались куры, казалось, самолет вспарывает серую, похожую на перину улицу. Возле магазина, задрав головы, смотрели вверх люди, пытаясь разгадать, для чего прилетел на станцию самолет.

Храмцов вывел самолет из крена и направил его вдоль домов к вокзалу.

Через несколько секунд сквозь прозрачный диск вращающегося винта увидел дом Кати Толмачевой – все те же белые резные ставни и все так же рассеченный с угла на угол бельевой веревкой двор.

Сколько раз, когда учился в училище, во сне он прилетал сюда, приезжал на поезде – не счесть. И что он в нем находил? Дом как дом, не хуже других, но и не лучше. Но, честно сказать, его вспоминал даже чаще, чем дом деда. И все из-за нее, Кати.

Подрагивающий капот накрыл дом Толмачевых, и самолет, как пробка, выскочил за станцию, уставившись капотом в серое задымленное небо. Храмцов отыскал желтую отсыпанную гравием дорогу, довернул на нее и взял курс на староеланский аэродром.

Семь лет не был Санька в Старой Елани, и неизвестно, когда бы приехал, но жизнь тем и хороша, что порой дает неожиданный крен, и то, что казалось немыслимым и далеким, становится вдруг рядом.

Утром приехала машина командира летного отряда Митасова, остановилась под окнами и громко просигналила. По дороге в аэропорт Санька пытался угадать, зачем в такую рань потребовался начальству.

В последнее время он был не у дел. В середине июня в Балахне Храмцов сбил быка, ему из пилотского свидетельства вырезали талон нарушения номер один и отстранили от полетов.

– Вот что, Храмцов, полетишь в Староеланский район, – сказал Митасов, едва Санька вошел в кабинет. – Не послал бы за тобой, да обстановка, будь она неладная, заставляет. Гусеница навалилась. Говорят, из-за нее даже поезда останавливаются.

«Так вон в чем дело, – подумал Храмцов. – Приспичило».

Он уже слышал: на полях области появился луговой мотылек, но не придал этому значения. Мало ли что может появиться.

В последние дни его волновало другое: вот-вот из Москвы должна прилететь Кира, с которой он не виделся больше года. Этим летом она заканчивала Щукинское училище, и предстояло решить, что же делать дальше – жить в Иркутске или перебираться в Москву. Кира настойчиво перетягивала в Москву, в противном случае грозила разводом, хотя они и так жили как разведенные. Но жить так и дальше не имело смысла, надо было на что-то решаться. Он знал, перевестись в Москву непросто. Во-первых, нужно согласие на перевод, во-вторых, и, может быть, в главных, где жить. Одно цеплялось за другое. Кира предлагала купить в Москве кооперативную квартиру. А где взять деньги? Пять тысяч – не пять рублей. А тут еще, словно путы на ногах, выговор и отрезанный талон. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. В предложении Митасова просматривалась возможность одним махом решить все проблемы. Обрадовало, что лететь предстояло не куда-нибудь, а на родину – в Старую Елань. Там, неподалеку от станции, до сих пор живет дед. Вот у кого можно занять денег на квартиру!

Митасов встал из-за стола, одернул пиджак, подошел к стене, на которой висела карта области, хозяйским взглядом оглядел ее и пригладил густую шевелюру.

– План у нас горит, – размышляя о чем-то своем, сказал он. – Думали, завалим, а тут сама природа на помощь пришла. Тысяч тридцать на мотыльке сделаем, остальное на лесе. Мне директор Шаманского лесхоза звонил, просил самолет – кустарник уничтожать. Падалкин весной у него дуст разбрасывал, травил энцефалитного клеща. Обработал шесть тысяч. Хвалил директора, говорит, деловой мужик. Закончишь с мотыльком, перелетишь в Шаманку. Я думаю, еще тысяч пять на лесе сделаешь. – Митасов вопросительно глянул на Саньку. – Глядишь, выполним план отряда.

– Я думаю, не только отряда, надо брать выше – всего управления, – улыбнувшись, подыграл Санька. – За счет нас выезжают.

– Да, да, правильно, – охотно подхватил Митасов. – Большое из малого складывается. Курочка, как говорят, по зернышку клюет. Главное, не сидеть на месте. Мы сами должны искать работу, а не ждать, когда нас позовут. Понятно, какая задача стоит перед тобой? Получай необходимую документацию и вылетай.

– Не полечу, – помедлив немного, сказал Храмцов. – У меня строгий выговор и в пилотском нет талона. Не имею права.

– Знаю, – прервал его Митасов. – Сам виноват. Тебя бы для профилактики еще на земле подержать, чтоб в следующий раз не устраивал цирк, а уж потом самолет давать.

– Так и я о том же, – прищурившись, сказал Санька. – Случись что, вас же и накажут. Еще я совсем забыл сказать, завтра жена из Москвы приезжает. Надо встретить, год не виделись.

– А ты не нарушай, – подумав, сказал Митасов. – Выполним план, снимем выговор, а там глядишь, и талон восстановишь. А жена? На то она и жена, чтоб ждать. Знала, за кого выходила.

«И на том спасибо», – подумал Санька, разглядывая Митасова. Храмцов еще ни разу не встречал жену сам, его обычно не было в городе: то пошлют в командировку, то еще куда. Обычно встречали Киру ее родители и везли к себе домой. И как бы ни оправдывался он потом, все равно чувствовал холодный Кирин взгляд. При чем тут работа, вот, например, ее папа всегда встречал маму с цветами. Кира забывала сказать, что ее отец работал бухгалтером, не слезал всю жизнь с одного стула. Митасов смотрел на эти вещи просто – не заложено в плане работ встречать и провожать жен, и баста. Поговаривали, осенью, если все будет хорошо, он должен уйти в управление. Балахнинским быком Храмцов навредил не только себе, но и командиру. Митасов провел показательный разговор, на котором нудно и долго говорил, что этот позорный случай свел на нет работу коллектива, что Храмцов утерял чувство ответственности. В конце концов Саньке это надоело и на очередной вопрос, как же такое могло произойти, он заявил, что он тут ни при чем, это рассвирепевший бык решил сбить самолет.

– Так вы же говорили, что летали над стадом на высоте десяти метров, – не поняв шутки, заметил Митасов. – Как же могло такое случиться?

– А он, товарищ, подпрыгнул!

Этими словами Санька подписал себе приговор: после разбора ему отхватили талон. Командир был начисто лишен чувства юмора.

На аэродроме их уже ждали. Перешагивая через узлы, колодки, фляги с маслом и прочее авиационное имущество, Храмцов пробрался к входной двери, открыл ее. И разом, словно по команде, к самолету подъехали «газики». Из кабин вылезло колхозное начальство и двинулось к самолету. Еще не зная, зачем собралось сразу так много народу, Санька торопливо натянул фуражку, поправил галстук и спрыгнул на землю.

– Здравия желаю, командир! – опережая других, к нему подошел высокий мужчина и протянул крепкую сухую руку. – Лахонин Геннадий Васильевич, директор совхоза «Рассвет». С приездом, вернее, с прилетом, – он покосился на соседей. – Может, у меня начнем? У нас все готово, налажено. Стол накрыт. – Лахонин внимательно посмотрел на Саньку, по-свойски улыбнулся.

– Ишь какой скорый! – перебил его невысокий пожилой мужчина в черной, потертой на сгибах, кожаной куртке. – Почему именно к тебе? У нас в Жилкине тоже все готово, ждем самолет. А встретить можем не хуже вашего.

У Храмцова отлегло от сердца. Им категорически запрещалось летать над селами на малой высоте – тем более кружить.

Собираясь в командировку, Санька дал себе слово летать осторожно, но, увидев дом деда, не утерпел и сейчас побаивался: возьмут да позвонят начальству, мол, хулиганил. Но, как видно, все обошлось, оказывается, приехали не ругать, а просить.

Он посмотрел на обступивших людей, поискал глазами председателя Староеланского колхоза Адама Устиновича Шипицына. Конкретного задания, где работать, у него не было, можно и у Лахонина, но ему хотелось начать в Старой Елани.

– Товарищи, не суетитесь, не надо! – стараясь придать голосу необходимую вескость, громко сказал он. – По плану мы должны начать в Старой Елани, потом в Тельме, Жилкине. Так и пойдем ходом. Всех успеем обслужить. Главное, чтоб у вас все готово было. А где, кстати, Адам Устинович? Что-то я его не вижу.

– Был тут ихний агроном, уехал, – ответил Лахонин. – Не очень-то они нуждаются в самолете. Адам выгнал на поля тракторы, роет вдоль дороги противотанковые рвы. Видно, хочет от гусениц за ними отсидеться.

– Ну, Адам, хорош гусь! И здесь обскакал, – удивленно присвистнул жилкинский председатель. – Везде кричит, что ему самолетов не надо, а сам втихаря все обстряпал. Ну, я так этого не оставлю, я ему покажу!

Санька хотел успокоить председателя, сказать, что вот-вот из других управлений должны прилететь еще самолеты, но тот неожиданно для своего возраста проворно вскочил в машину и, не прощаясь, уехал.

– У Шипицына еще ничего, терпимо, а вот у нас просто беда, – провожая взглядом машину, сказал Лахонин. – И откуда она только взялась?

– Сырость, – уверенно сказал Храмцов. – Вон сколько дождей выпало, а потом – тепло. Условия для мотылька самые подходящие, вот он и выполз. Но ничего, мы ему быстро жизнь укоротим. За один вылет двадцать четыре гектара, смертность почти сто процентов.

Санька повторял чужие слова и видел – действовало. Перед ним стояли опытные люди, знавшие о луговом мотыльке больше его, но слушали внимательно, ну точь-в-точь как старые больные люди, знающие о своей болезни все, слушают молодого доктора – вдруг скажет что-то новое.

По давно заведенному порядку техники начали разгружать самолет. Со всех сторон на помощь бросились деревенские мальчишки, без которых, как известно, не обходится ни одно мало-мальское событие, а уж прилет самолета тем более.

Храмцов пошел осматривать полосу, за ним Лахонин. По дороге он стал говорить, что в свое время тоже хотел стать летчиком и даже имеет несколько прыжков с парашютом. Было приятно шагать по траве и чувствовать хоть маленькую, но власть над самим директором совхоза. В глубине души он понимал: дело не в нем – в самолете, но привел-то его он – Санька Храмцов. Посмотрел бы сейчас на него дед – все районное начальство вокруг вертится.

Лахонин ему понравился, ведет себя просто, по-свойски. К летчикам, видно, хорошо относится. Вон, сам приехал на аэродром, хотя мог, наверное, послать кого-то другого, мало ли у него хлопот. Шипицын не приехал.

Еланский аэродром – узкая полоска незапаханной земли – примостился под склоном хребта Аракчей, который, как старая, с вылинявшим боком собака, лежал вдоль речки Солонянки. Площадка находилась как раз посредине между Старой Еланью и Тельмой, и это устраивало Храмцова как нельзя лучше – не страгиваясь с места, можно было работать на два хозяйства.

Раньше Санька часто бывал здесь, собирал с ребятишками землянику, на солнцепечных склонах ее было видимо-невидимо. Вспомнив, он не вытерпел и полез вверх по склону. Поднявшись до середины, оглянулся. Следом за ним, останавливаясь и хватаясь за сердце, карабкался Лахонин. Внизу желтой стрекозой прилип к траве самолет, рядом копошились люди. Чуть дальше, отрезав от ровного, плавно сползающего с горы зеленого холста кочкастую болотину, узкой стальной полоской блеснула река. Кое-где она терялась в зарослях тальника. Отсюда, сверху, казалось: река прокалывает собой зеленую шерстяную пряжу. В последний раз, блеснув под крохотным деревянным мостиком, Солонянка терялась в заполненной дымом Темной пади.

И Санька почувствовал, ему не хватает воздуха, вновь, как и над домом деда, сдавило грудь. Он стоял на ослабевших ногах и с жадностью глотал сухой, пахнущий дымом воздух.

Отсюда он отчетливо увидел себя маленького, худого, бредущего по тропе вслед за сестрой с тяжелым горбовиком на спине. Солнце палит макушку, в плечи врезаются лямки, тянут назад, а до дома еще далеко. Идут всей семьей: впереди отец, за ним – старшая сестра Людмила, затем – Нинка, Санька, Пашка. Замыкает шествие мать.

В детстве многое воспринимается через живот: набит под завязку – живем не тужим. Но чаще случалось наоборот. Семья у Храмцовых была большая, заготовленных на зиму припасов едва хватало до весны. А весной приходила на помощь тайга. Едва сползал снег, всей семьей шли на промысел. На теплых солнечных местах рвали черемшу, солили, закатывали ее в банки. В середине лета наступала пора земляники, чуть позже шла голубица, черника. В конце августа начиналась брусника, и уже перед снегом на болотах брали клюкву. Даже в самый неурожайный год Темная падь кормила староеланцев. На заготовку ягод и грибов ходили семьями, чуть свет отец будил ребятню. Наскоро позавтракав, вдоль Солонянки цепочкой, друг за другом шли они в тайгу. Часа через два были на месте. К вечеру набивали посуду и возвращались обратно. Санька вспомнил: бывало, за один раз собирали по двадцать ведер. Часть мать засыпала на зиму, а остатки выносила к поезду. Пассажиры покупали охотно – десять рублей ведро, разве это деньги? И даже после того, как переехали в город, отец с матерью по старой памяти ездили за ягодами в Темную падь.

Тихо, неслышно катила внизу воду Солонянка, точно стесняясь показать себя во всю длину, прикрылась кустами и дымом. Но Санька и так знал, что за чем следует и где находится – перед ним лежала страна его детства, которую он помнил и видел другим, спрятанным в себе, зрением. Санька попытался разглядеть дом деда – по прямой до него было около пяти километров. И ничего не увидел, мешал дым. И даже солнцу не хватало сил пробить его, оно угадывалось по яркому оранжевому пятну, можно было подумать, что дымит солнце и сизая копоть опускается прямо на землю.

– Крепко горит, – сказал Санька поднявшемуся на бугор Лахонину. – Если так дальше пойдет, чего доброго, из-за дыма сидеть придется.

– На Аракчее горит, километров тридцать отсюда, – тяжело дыша, ответил Лахонин. – Вчера шаманский лесничий приезжал, людей просил. Распустили пожар, а потом – выручайте! А сам что делает? Весной мы клуб надумали строить, я к лесничему: выпиши материалу. Он мне: я, говорит, лесом не распоряжаюсь, поезжайте к директору. А это – сто километров. За одной подписью. Ведь по соседству живем, выручать друг друга должны.

– Конечно, должны, – согласился Санька, поглядывая на староеланскую дорогу. – Что-то хозяева не торопятся. Так могут и самолет проворонить.

– А может, и правда, начнем у меня? – сказал Лахонин. – Я ведь и рабочих сюда привез, вон около будки сидят. Поля мои недалеко, можно летать с этого аэродрома.

– Сколько километров? – поинтересовался Санька.

– Отсюда километров десять будет, ну от силы пятнадцать. На самолете пустяк, это же не на машине трястись. Я сам с вами слетаю, покажу. – И, видно, поняв по Санькиному лицу, что поля все же находятся далеко, торопливо добавил: – За подлеты накинем чуток, чтоб вам не накладно было, так сказать, за перерасход бензина.

На все шел директор, лишь бы заманить к себе самолет. Санька чувствовал, еще немного, и согласится, но что-то сдерживало его. Он понимал: работу можно начать только к вечеру, нужно осмотреть поля, составить схему, порядок полетов, проинструктировать сигнальщиков, провести карантинные мероприятия. Но и упускать Лахонина не хотелось.

– Давайте так: начну в Елани и, если позволит обстановка, у вас, – предложил он. – Сами понимаете, начну я у вас, другие крик поднимут. А сейчас мне Адама Устиновича повидать надо.

– Что ж, на нет и суда нет, – вздохнув, проговорил Лахонин. – Авось и не сожрет нас гусеница, подавится. Давайте я вас подброшу, мне по пути.

Шипицын сидел там, где и положено сидеть председателю – за длинным зеленым столом, – что-то быстро писал. Время, казалось, не брало его. На крупной, гладко выбритой голове играл солнечный зайчик, Саньке она напомнила матовую настольную лампу. Но это впечатление пропало, едва председатель поднял голову. Санька вспомнил тот ребячий ужас, который охватывал его, когда встречался с этим синим пронизывающим взглядом, ему почему-то казалось всегда – Шипицын видит насквозь.

Храмцов закрыл за собой дверь, подошел к столу и протянул руку.

– Здравствуйте, Адам Устинович!

– А я вам руки не подам, – глядя куда-то сквозь Храмцова, сказал Шипицын. – Нет ее у меня для вас.

В первое мгновение Саньке показалось: председатель шутит, может, это у него такая манера встречать гостей, но тут же понял: шуткой здесь и не пахло. Но, с другой стороны, у Шипицына не было причин сердиться на него. Был, правда, у Саньки перед председателем давний мальчишеский грех. Пятнадцать лет назад Шипицын снял его с крыши сарая, откуда он из рогатки высаживал стеклины колхозной теплицы. За день до этого ему натолкали в штаны крапивы, поймав в теплице, куда он залез воровать красные помидоры. Саньке бы на этом успокоиться, так нет, решил отомстить и попался самому председателю. Шипицын спустил Саньку на землю и отвел к деду, чтоб тот принял меры. Дед принял меры, применил испытанный метод – ремень. С той поры обходил Санька Шипицына, а если тот по каким-то делам заезжал к деду, прятался за версту от председателя на чердак.

– За что же такая немилость, Адам Устинович? – наконец-то нашелся Храмцов. – Кажется, ничего плохого я вам сделать не успел. Вот когда сделаю, тогда можете не подавать.

– Ах, еще не сделал! – выскочив из-за стола, протянул Шипицын. – А вот ваши коллеги сделали. Под суд вас, подлецов, чтоб не позорили авиацию. Такого урона враг не нанесет, какой сделали вы. Пожгли, потравили и невинные глаза делаете.

Размахивая рукой, Шипицын стал наступать. Круглая голова председателя, словно шаровая молния, надвигалась на Храмцова.

– Спокойно, спокойно. Давайте разберемся, – сказал Санька, на всякий случай отходя от председателя. Он все понял.

В начале июня в Старой Елани работал экипаж Падалкина. Обрабатывали они пшеницу, но каким-то образом гербициды снесло на соседнее поле с горохом. Скандал замяли, Падалкин сумел доказать, что технологию работы экипаж не нарушил, сослались на синоптиков, давших неправильный прогноз погоды.

«То-то сюда никто не захотел лететь, – подумал Храмцов. – Но при чем здесь я? Кричи на тех, кто виноват, зачем стричь под одну гребенку».

Вот уже третий год работал он командиром Ан-2. За это время насмотрелся всякого. Полеты с пассажирами – одно удовольствие: белая рубашка, рейсы по расписанию. Взлетел – сел. Тут тебе и гостиницы, и столовые. Все продумано, все налажено. Другое дело село – работа сезонная, все приходится начинать как бы с нуля. Хорошо, если председатель попадается толковый и хозяйство крепкое. А то, бывало, прилетишь, хоть в самолете ночуй. Или взять того же злополучного быка. Вызвали работать в Балахню, а на площадку коров выгнали. Прилетели, а на аэродроме стадо. Кружили над ним, кружили, нет пастуха. Вот и решил Санька разогнать коров, не возвращаться же обратно.

С гербицидами и другими ядами надо держать ухо востро. Не знаешь, где и как они могут ужалить. Год назад проводили в Максимовщине борьбу с сусликами, разбрасывали отравленное зерно. Чего-то недоглядели – передохла половина колхозных кур.

Собираясь к председателю, он не предполагал, что разговор примет такой оборот. Санька представлял эту встречу иначе: зайдет он к Шипицыну, а тот посмотрит на него и ахнет: «Не ожидал я, что к нам такой орел прилетит». Может, даже пожалеет, что когда-то неласково обошелся с ним. Но Шипицын вмиг опустил его на землю.

– Выходит, вы отказываетесь от самолета? – повысив голос, спросил Санька. – Я вас правильно понял?

– Да, правильно, – отрезал председатель. – Вы нам не нужны.

– Чего же вы тут тогда на меня раскричались? – взорвался Санька. – Я у вас зарплату не получаю. Не хотите работать, пожалуйста. Есть другие хозяйства, самолет сейчас нарасхват. Вон соседи ваши просят, что там просят, умоляют. Зачем ссылаться на предшественников? Пожгли, с них и спрашивайте.

Увидев потемневшие глаза Шипицына, Санька сбавил тон и уже миролюбиво закончил:

– Кто виноват, тот и должен отвечать.

– Скажите, а что вы час назад делали на станции? – ледяным голосом неожиданно спросил Шипицын. – Я вот сейчас позвоню куда надо, чтоб вас упекли за хулиганство. Что вы там забыли, а? Все село на дыбы поставили.

– Ориентировку восстанавливали, – чувствуя, как внутри все холодеет от страха, соврал Санька. – Дым, видимость плохая, думали, проскочили Елань, а потом определились и сюда, к вам.

– Понятно, – протянул Шипицын. – Еще раз залетите туда – приму меры. Сам. Поставлю мужиков с ружьями, в два счета они вас снимут.

Санька молча смотрел на Шипицына: каким был, таким и остался. Он пожалел, что сорвался на крик, такого не перекричишь, каши мало ел. Действительно, чего навязываться. Но уходить выпертым в шею не хотелось.

– Можно, я от вас Геннадию Васильевичу Лaxoнину позвоню, – показав глазами на телефон, спросил Храмцов, – машину вызвать?

– Зачем звонить, я даю свою, – уже мягче сказал Шипицын. – У меня свободна.

– Не надо. Как-нибудь без вашей машины обойдусь, – буркнул Санька, снимая телефонную трубку.

«Ну что, убавилось бы у председателя, если б он подал руку?» – ожидая машину, думал Санька. В детстве случалось и похуже, и ремнем его драли, и словами разными ругали, но то время шло по иной мерке, и его он не брал в счет, тем обидам и цена-то детская. Он-то понимал, председатель обидел не его – всех летчиков обидел. А за что, спрашивается?

Летая по колхозам, Санька не задумывался, нужна ли его работа. Раз вызывают – значит, нужна. Отлетал в месяц положенную норму, а там хоть трава не расти. Потом в бухгалтерии переведут часы в рубли – вот и вся арифметика. Часто он даже не видел результатов своей работы. Летаешь, льешь на поля химикаты, специалисты говорят, помогает, ну и слава богу. Он подозревал, что и колхозников не очень-то волнует, попала на поля химия или нет. Для себя он уяснил главное: работать без происшествий, а на все остальное можно было найти тысячу объяснений, например, почему сорняки как стояли, так и остались стоять. Летчики хорошо знали все эти тонкости и, не утруждая себя, обрабатывали края, затем – пара полетов наперекрест, как говорили, «запечатывали конверт», и принимались за другое поле. Неделю в одном колхозе, неделю в другом. За сезон наберется десяток колхозов, работа, как у пчел, с цветка на цветок – и никаких претензий, да и какие они могут быть к летчикам? И вот впервые отказались от самолета.

Пытаясь отвлечься от неприятных мыслей, Санька стал рассматривать Старую Елань. Взгляд то и дело натыкался на постройки, которые появились в его отсутствие. Вдоль реки шел ряд новых, сложенных из бруса, домов. На месте старого магазина стоял новый – бетонный. Смотрел он на площадь широкими стеклянными глазами. Напротив все так же стояла белая церквушка, вокруг которой, как на оси, сидело все село.

Подлетая к Старой Елани, Санька, прежде всего, разыскал именно ее. Дед говорил, что раньше Старая Елань была центром всей волости. Но когда в конце прошлого века чуть стороной проложили Транссибирскую магистраль, село остановилось в росте, дорога, как насос, выкачала народ.

«Хорошо, что Адам Устинович не перенес правление на станцию, а то бы конец Старой Елани», – хвалил он Шипицына.

Раньше Старой Елани не везло на председателей, сменялись они каждый год, как тренеры футбольной команды, а дела шли все хуже и хуже. Еще немного – и поразбежались бы староеланцы по другим колхозам. Дошло до того, что должность председателя стала наказанием, никто не соглашался на нее. Шипицын согласился. Он и тут не изменил себе, взял круто, как привык на фронте. Рассказывали: в первый же день, когда его избрали председателем колхоза, предложил Шипицын привести в порядок поселок: проложить тротуары, починить заборы, покрасить ставни. И поставил условие: не выпускать без присмотра скотину со двора.

– Смотрите, кто нарушит, приму самые строгие меры, увижу – пристрелю на месте, – пообещал он.

Колхозники посмеялись: чудит председатель, но предложение поддержали. Через неделю смотрит председатель: неподалеку от клуба возле памятника погибшим односельчанам свиньи пасутся, чешутся боками о штакетник. Шипицын не поленился, сбегал домой за ружьем и всадил заряд дроби в поросенка.

– Уголовника выбрали, – орала хозяйка поросенка. – Так, глядишь, и по нам стрелять начнет. Жаловаться надо!

Но с той поры все поняли: Шипицын слов на ветер не бросает. Ругали его по-за глаза, костерили, называли самодуром, но на очередном собрании избирали вновь.

Многое Санька забыл, а вот это помнил.

Открыв дверь в кабинет председателя, Санька как бы приоткрыл дверь и в свое детство. Он вдруг разом вспомнил: раньше все разговоры в доме начинались и заканчивались Шипицыным. Где-то там, в районе и еще дальше, была власть и законодательная, и исполнительная, здесь же, в Старой Елани, он был и тем и другим в одном лице.

Неподалеку от правления под забором в тени, высунув языки, лежали собаки и лениво смотрели на прыгающих около крыльца воробьев. То знаменитое распоряжение о скотине почему-то не распространялось на собак. Санька хорошо помнил: староеланские собаки славились не меньше председателя, вреднее их не было собак в округе, они без промаха узнавали чужих и не давали прохода. Вот и сейчас с каким-то угрюмым любопытством они нет-нет, да и поглядывали на него, казалось, узнали, что он приезжий, и ждут минуты, когда он спустится с крыльца.

Сверху смотрело на село тяжелое июльское солнце, и Санька, стараясь не замечать собак, сошел с крыльца. «Каков поп, таков и приход», – поглядывая на всякий случай на собак, думал он.

Из-за угла, как мальчишка, выскочил «газик», надув серую выцветшую брезентовую рубашку кузова, понесся к правлению и, чуть не зацепив штакетник, резко затормозил. Гнавшаяся за ним пыль проглотила машину и, миновав стороной крыльцо, зацепила Саньку. Из кабины высунулся крепкий, в куртке защитного цвета, чем-то похожий на свой «газик» парень.

– Вот ты где, – громко сказал он. – А я тебя на аэродроме ищу. Ну что, садись, поехали!

Хозяйский поощрительный тон парня не понравился Храмцову. В другой раз он и не обратил бы на него внимания, но после стычки с председателем обозлился.

– А я и не терялся. Чего меня разыскивать, – нахмурившись, ответил Санька. – Кстати, а где Лахонин? Он вроде сам обещал за мной приехать. Заодно и свои поля показать.

– Ты это, наверное, насчет мотылька? – Парень коротко хохотнул. – Чего их показывать? Шпарь напропалую – не ошибешься. Они нынче вместо зерна гусениц сдавать будут.

– А ты что радуешься, – оборвал парня Санька, – тебя что, это не касается?

– Меня? – Парень согнал улыбку в уголок рта, пощупал Саньку зелеными кошачьими глазами. – Постольку-поскольку.

Санька уже внимательнее посмотрел на него. Лицо парня показалось ему знакомым, были они примерно одного возраста. Но Санька никак не мог припомнить, где и когда он видел эти зеленые нахальные глаза.

– Так, значит, ты Храмцов? – Парень загадочно, точно знал что-то нехорошее про Саньку, улыбался.

– Да, Храмцов! – отрезал Санька. – Что, фамилия не нравится?

– Верно, Храмцов, – протянул парень. – Даже паспорта не надо – фирма. Ну что ж, будем знакомы еще раз. Анатолий Храмцов, твой, так сказать, двоюродный брат. Только не надо драться, ладно? Я этого с детства не люблю.

Наконец-то Санька догадался, что разговаривает с Толькой – сыном Вениамина Михайловича. За всю жизнь они виделись с ним раза два, не больше. В последний раз лет десять назад, да и то мельком, на железнодорожном вокзале. А вот родителя его, Вениамина Михайловича, Санька знал хорошо.

Венка, как говорили в родне, пошел по торговой части, которая, как известно, требует особой хватки, разворотливости и, как говорила Санькина мать, полного отсутствия совести. Дядька счастливо сочетал все эти качества, два раза был судим, но каждый раз ему удавалось выйти сухим из воды. Санька даже не мог припомнить, где они жили, Вениамина Михайловича постоянно перебрасывали с одного места на другое. Мать частенько посмеивалась: наш Вениамин, как заяц, путает следы. Так же легко менял он и жен. Толька был от первой – Капитолины. Остальных жен Санька не помнил.

– Здорово, – остыв, буркнул Санька. – Я-то тебя, честно говоря, не признал. Лицо знакомое, а вот как отшибло.

– И я не признал. Важный, при форме, ну прямо генерал. На хромой кобыле не подъедешь.

– Это к вам не подъедешь, – усаживаясь в кабину, кивнул головой в сторону правления Санька. – Зашел к Шипицыну, а он как с цепи сорвался. Я бы мог спокойно у Лахонина работать, так нет, мне, дурню, в Старой Елани захотелось. Свои, думаю, им в первую очередь помочь надо.

– Ты что, Адама не знаешь? – рассмеялся Анатолий. – Плюнь. Мы-то с ним всю жизнь – и ничего, живем. А ты сегодня здесь, завтра – в городе. Насчет своих – ловлю на слове. Я как раз насчет этого и приехал. У нас в лесхозе для вас работа есть, кустарник прореживать. Мы звонили Митасову, он говорит, закончите с мотыльком – берите экипаж. Я ведь в Шаманке лесничим работаю.

– Я не против, – пожал плечами Санька. – Можно съездить, посмотреть твой кустарник. Ну и оформить все.

– Что, серьезно? – Анатолий всем телом развернулся к Саньке. – Тогда поехали, директор как раз в Шаманке. Мигом оформим все, как полагается, договор заключим. Я тебя с Катериной Ивановной, со своей женой, познакомлю. Она здешняя, еланская. Да ты ее должен знать. Помнишь Толмачевых со станции?

– Помню, – медленно проговорил Санька. – Как говорится, были знакомы.

О Кате, о той ее жизни, в которой не было его, Саньки, он знал мало. Говорили: вышла замуж за курсанта, родила, разошлась, потом, значит, вышла снова – за Анатолия. Хотя поначалу он как-то не сразу понял, о ком идет речь, вот если бы Толька сказал, что его жена Катя Толмачева, то он сразу бы сообразил. Екатерина Ивановна – звучало, ну прямо как императрица. Он несколько раз про себя, точно примеривая, произнес Катино имя и отчество, и ничего не отозвалось в нем. Сочетание этих слов появилось уже без него и еще раз подтвердило тот факт, что все в мире меняется.

Анатолий резко тронул с места прямо на лежащих около забора собак, под визг и злобный лай круто развернул «газик» и, набирая скорость, понесся вдоль улицы. Перескочив железнодорожный переезд, оставив слева станцию, дорога пошла под уклон. Жаркий горьковатый воздух рвал брезент кузова, временами пытаясь сдернуть с Санькиной головы форменную фуражку. Вскоре из-за бугра показался пруд. Он наплывал навстречу, обещая прохладу и отдых.

– Давай искупаемся, – сглотнув слюну, предложил Санька. – Жарко, я весь вспотел.

– Там сейчас не купаются, – не поворачивая головы, ответил Анатолий. – Испоганили пруд. Предшественник Лахонина, Кушеверов, свалил в овраг удобрения. Хранил их под открытым небом. Зимой снег, весной дожди – все смыло в речку, а оттуда в пруд. Вся рыба всплыла. Не вода – рассол. У гусей перья вылазят. Какое там купание. Было специальное постановление – запретить купаться в пруду.

– Ну и что, наказали Кушеверова? – поинтересовался Санька.

– Оштрафовали на тридцать сребреников и перевели на другое место начальником станции защиты растений. У нас, сам знаешь, не наказывают – пересаживают из одного кресла в другое. Номенклатурная должность. Скандал, конечно, был, но что толку: дело сделано. Шипицын говорит: мне такого соседа не надо. Пробовали пруд чистить – спускали воду, бесполезно. Лет двадцать надо, чтоб дно очистилось. Махнули рукой. Так что из нашего пруда можно заправляться и сразу удобрять поля.

Придерживая фуражку, Санька молча смотрел на заросшие тростником безлюдные берега пруда.

Здесь он впервые познакомился с Катей. В то лето Санька закончил седьмой класс и на летние каникулы приехал к деду. На другой день пошел на пруд порыбачить. День выдался жаркий, рыба не клевала, и Санька решил искупаться. Он собрал снасти, ушел за мысок, нашел обжитый, вытоптанный уступчик, огляделся по сторонам – никого. Разделся догола, не хотелось идти домой в мокрых трусах. Но едва отплыл от берега, как к пруду подошли две девочки. Одну из них, постарше, Санька уже видел накануне в клубе. Она сидела сзади и, громко смеясь, поглядывала на него, показывала язык. Он знал всех девчонок со станции, эту же видел впервые. Девчонка ему понравилась, коса – каких поискать – толщиной с руку.

– Здесь глубоко, смотрите не утоните, – сказала другая, помладше. – У нас здесь никто не купается. Вон там, у мельницы, водяной живет.

Санька не то чтобы испугался, но ему стало неприятно, все-таки незнакомое место, кто его знает. Но самое неприятное – его захватили в воде голым. Ноги не доставали дна, он ждал, когда же уйдут девчонки, но они не торопились.

– Мальчик, пожалуйста, достань кувшинку, – вдруг попросила девчонка помладше. – Вон ту, беленькую.

Кувшинки лежали на воде почти на середине пруда. Санька покрутил головой – далековато, но поплыл, желая показать, что его лешими не испугаешь. Чем дальше уплывал от берега, тем меньше сил у него оставалось. За последние два лета, прожитых в городе, он привык к Ангаре, к ее быстрому течению, которое, если захочешь, само несет к берегу. Стоячая вода казалась вязкой, тяжелой, как масло. Сорвав несколько кувшинок, почувствовал – руки не держат его. Санька перевернулся на спину, передохнул, затем потихоньку начал грести к берегу, держа кувшинки в зубах. Девчонки стояли на берегу и ждали его. Он подплыл к берегу, нащупал вязкое, заросшее тиной дно и, испугавшись, что его засосет, рванул вперед. Девчонка помладше стояла почти у самой воды, тянула руку. И вдруг в ее глазах Санька увидел всплеск, она поняла, что он голый. Не помнил уже, как отдал цветы, у него просто не осталось сил разбираться в своих чувствах, стыд и все связанные с ним переживания пришли позднее.

– Спасибо, мальчик, – поблагодарила девочка. – Мы сейчас уйдем.

Они ушли сразу же, а он выбрался из воды и долго еще лежал на траве. Сверху, у него на спине, лежало солнце, жарким дыханием неслышно гладило кожу. Терпко пахло разогретой землей, обещая долгое теплое лето. А вечером он увидел девчонок дома. К Храмцовым пришла Клавдия Федоровна Толмачева – крупная, высокая, еще молодая женщина с каким-то застывшим, испуганным лицом. Пришла не одна, а с дочерьми – теми девчонками. Пока мать о чем-то говорила с бабкой, Санька сидел в спальне, ему было стыдно показаться девчонкам на глаза. Но потом бабка стала угощать гостей чаем, и Саньке поневоле пришлось выйти к столу. Можно сказать, там и познакомились. Сестры были не похожи. Как потом оказалось, у Кати с Верой были разные отцы. Старшей, Кате, столько же лет, что и Саньке, – тринадцать, младшей всего девять. Мать работала фельдшерицей. Приехали они из Гусиноозерска, для Саньки это прозвучало ничуть не хуже, чем Иркутск. После чая Санька вместе с сестрами вышел во двор. Выло тепло и тихо – один из тех сказочных вечеров, которые помнятся всю жизнь. Поначалу Санька познакомил сестер с собакой, ему хотелось, чтоб они не боялись ее и приходили почаще. Затем повел в свой старый домик, в котором жил до отъезда в город. Дед превратил его в летнюю кухню. Сидели на диване, и Санька рассказывал истории про домовых. Он видел, Вера боится, ему это нравилось. После того вечера они часто стали бывать вместе, иногда и Санька заходил к Толмачевым.

От пруда дорога поднялась в гору и, обогнув ферму – длинный, мышиного цвета, с широкими квадратными окнами барак, – вновь пошла под уклон и вдруг пропала. Храмцову показалось, что они въехали в какое-то застоявшееся болото. Машину начало заносить из стороны в сторону.

– Вот, можешь полюбоваться, – заглушив двигатель, сказал Анатолий. – Хуже саранчи.

И только тут Санька разглядел: через дорогу сплошным потоком переползали гусеницы. Они заполнили собой все. Даже придорожные кусты боярышника цвели каким-то неприятным зеленовато-грязным цветом. Казалось, кто-то большой и невидимый тянет по земле огромную шевелящуюся сеть, срезающую все на своем пути. В воздухе стоял еле слышный усыпляющий шорох.

Санька никак не мог связать ползущих гусениц с тем мотыльком, что порой залетал в дома и забивал светильники. Серенький, безобидный с виду, он не вызывал даже любопытства. Рыба на него не клевала, красотой особой, как, например, бабочки, он не выделялся. Летает себе, ну и пусть летает. И только здесь, на дороге, среди шевелящейся массы его охватило брезгливое чувство. «Откуда, зачем так много собралось на одном месте, – думал он, – что нарушилось в природе?»

– Откуда она взялась? – еще не сознавая глупости своего вопроса, растерянно спросил он.

– Известно откуда, из яиц, – усмехнувшись, ответил Анатолий. – Больше всего ее там, где лебеда, полынь. Гусеницы поначалу ее жрут, а потом – все, что попадется. Даже в Темной пади на черничниках сидит. Это уже поля Лахонина, а у Шипицына ее мало.

– Боится она его, что ли? – недоуменно спросил Санька.

– Сорняков у него меньше, землю обрабатывают лучше. У него лебеду вдоль дорог не встретишь. Он же своих трактористов живьем ест, если огрехи находит. Однажды едем мы с ним в машине. Вдруг Адам тормозит и чуть ли не бегом через все поле к трактористу. Начал его чистить, тот, по-моему, готов был землю собственными руками перепахать. Я после Шипицына спрашиваю: за что, мол, парня ругал? Он мне: за халтуру. Тракторист, оказывается, поставил плуг на неглубокую вспашку и чешет себе план. Ну, мне все понятно, только спрашиваю: как ты догадался, что халтуру гонит? Знаешь, что мне Адам Устинович ответил: по выхлопу. Не такой уж он простой мужик, наш Адам Устинович. И гусеница его не берет, и законы для него не писаны. Не разбирает и кто перед ним – лесничий или директор совхоза. Всех под одну гребенку чешет.

– Это уж точно, – подтвердил Санька. – Вот что, Анатолий, к тебе я еще успею съездить. Отвези на аэродром.

– Как прикажешь, – подумав, ответил Анатолий. – Но закончишь у Лахонина, сразу ко мне. Договорились?

На аэродроме все уже было готово к полетам. Пока Храмцов ездил в Елань, привезли фанерную будку, цистерну с водой. Были и рабочие. Они сидели кружком, в центре которого на чемоданах примостились техники и о чем-то вполголоса переговаривались. Самолет был зачехлен, видно, техники решили, что полетов сегодня не будет.

– А ну, ребята, расчехляйте аэроплан! – выскочив из машины, скомандовал Санька. – Летать будем. Не на курорт приехали. Там такое творится, аж волосы дыбом. Гусениц – море.

– У нас здесь тоже все дыбом, – вяло пошутил техник. – Приехала тут то ли агрономша, то ли еще кто, не поймешь. И сразу раскомандовалась: то нельзя, другое нельзя. Я ей говорю: сегодня летать будем, а она: никаких полетов. Ты, что ли, ей сказал? Вы бы хоть договаривались, а то кто в лес, кто по дрова.

– Это еще что за новости? – протянул Санька. – Где она?

– В будке инструкции наши читает, – сказал Карасев.

– Ну, это уж слишком. Кто дал?

– Сама взяла. Пока говорит, не ознакомлюсь, летать не будете. Я думал, она с тобой все согласовала.

– Никто ничего со мной не согласовывал, – раздраженно проговорил Храмцов. – Черт-те что, где хотят, лазят, чего не надо, берут. Ну ладно, я ей сейчас быстро мозги вправлю.

– Причеши ее, причеши, – поощрительно загудели техники.

Санька решительно направился к будке.

Карасев не обманул. В будке сидела девушка, листала руководство для полетов на авиахимработах.

– Ну что, изучили? – спросил Санька. – Зря время тратите.

Девушка повернулась.

Храмцов онемел. На него смотрела Верка – младшая сестра Кати Толмачевой. Не понимая, зачем она здесь, он не сразу сообразил, что это и есть агрономша, которой он шел «вправлять мозги».

– Здравствуй, Саня, – негромко сказала она. – Значит, снова в наши края. А я вот решила пока вашу литературу почитать.

– Ничего там интересного нет, – смутился Храмцов. – Здесь не читать, работать надо. Я сейчас ездил по полям. Ужас! Такого я еще не видел. Стихийное бедствие. Если сейчас не придавить, она сожрет все. Надо для пробы сделать несколько полетов.

– Куда торопишься, Саня? – улыбнулась Вера. – Мне сказали, вы будете летать в Старой Елани. Честно говоря, сегодня мы не успеем.

– Оно и видно, – рассмеялся Санька. – Спать меньше надо, может, тогда поменьше всякой заразы было бы на ваших полях.

– Сколько надо, столько и спим, – сузила глаза Вера. – Ты что, к нам с проверкой приехал? Думаешь, только одни вы работаете? Знаем мы вашу работу.

– Хватит, Вера, эту песню я уже слышал, – чувствуя, что взял неверный тон, уже спокойнее сказал Санька. – Давай так: слетаем пару раз, посмотрим, а завтра продолжим по готовому.

– Не торопись. Надо пасечников предупредить. Пчелы-то все на медосборе. Потом сам тысячу раз спасибо скажешь. И куда вы все спешите? Завтра, как только солнце встанет, начнем.

Санька смотрел и удивлялся, с той ли он Веркой разговаривает, которой когда-то, можно сказать, сопли вытирал. Откуда что взялось?

Считалось, что Санькина любовь Катя, с ней он ходил в кино, на танцы, но все остальное время проводил с Веркой. Соберется по ягоды или на рыбалку, Верка тут как тут. Чуть свет, сонная, шла она с ним на реку – шесть километров топать. Шла, чтоб доказать сестре. Обычно Санька приглашал Катю, та соглашалась, но каждый раз просыпала. Вместо нее на речку тащилась Верка. Придут на место, он разведет костерок, подложит на землю фуфайку, и она спит, а он тем временем рыбачит.

Очень хорошо, будто это было вчера, помнил он те дни, когда в последний раз был в Елани. Его только что зачислили в летное училище. Если сказать, что он был счастлив, – ничего не сказать. В те дни душа его, еще не знавшая законов аэродинамики, вовсю летала в небесах. Омрачало одно – дома не было денег. Подумав немного, мать отправила его к деду. «Попроси. Не на баловство, на учебу. Он даст».

Санька приехал к деду вечером. Деда дома не было, и это обрадовало его. Он решил действовать через бабку, та человек добрый, подсобит.

– Будем ждать деда, – выслушав его, сказала бабка. – Должен приехать в понедельник, в Зиме совещание. Он там передовиков фотографирует. Это хорошо, что ты приехал, поможешь собрать крыжовник. Я тут начала обирать, два куста обобрала, четыре раза упала. Гипертония замучила, помру, видно, скоро.

Сад у деда большой, одного крыжовника около сорока кустов, еще смородина, малина. Санька вставал рано, брал ведро и спускался в сад. В первый день исколол себе руки, но все же набрал около четырех ведер. Крыжовник у деда крупный, ягода одна к одной, с куста набиралось почти ведро. Поначалу Саньке даже нравилось собирать. Соберет ведро, вроде бы как рубль деду отработает. Но потом надоело. Сядет на землю, посмотрит на чистое, без единого облачка, небо, и муторно станет на душе. Родни много, одних двоюродных братьев полстанции, а собирать крыжовник должен он – Санька. Да что поделаешь, деньги даром не даются. Он вновь раздвигал кусты, выискивал зеленые, похожие на кошачьи глаза, ягоды, обрывал их и бросал в ведро.

Сколько бы провозился – неизвестно, выручила Верка, с кустами она расправлялась в два счета. Санька наберет ведро, она два. Как-то под вечер пришла Катя, посмотрела на исцарапанную Верку, что– то тихо сказала ей. Верка вскочила как ошпаренная и, смерив сестру уничтожающим взглядом, не оглядываясь, пошла из сада.

– Что это она, – привстав, спросил Санька, – только что смеялась, и на тебе.

– Не обращай внимания, – ответила Катя. – У нашей Верки на неделе семь пятниц. Ребенок еще.

Уже в темноте Санька пошел провожать Катю. Говорили о том о сем. Санька рассказывал, как сдавал экзамены в училище, как зайцем добирался до Елани. Катя смеялась и по-взрослому печально смотрела на него. И тогда впервые он поцеловал ее, вернее, поцеловала она, это он потом понял, когда появился собственный опыт, а тогда он обалдел от счастья. Прощаясь, просил ее писать, она обещала.

В воскресенье приехал дед, дал денег на билет до училища – ни рубля больше, ни рубля меньше.

– Лишних денег у меня нет, – сказал он. – Там государство о тебе побеспокоится.

Вечером Санька слышал, как дед хвастался соседу: «В нашей деревне шофера, врачи, продавцы есть. Теперь вот летчик появился, Колин Санька, в летное поступил. Моя кровь. Я ведь тоже в молодости летал».

Бабка отыскала корзину, насыпала в нее два ведра крыжовника:

– Отвезешь домой, – сказала она. – Заработал.

Бабка хотела проводить его, но Санька отговорил.

С утра зарядил дождь, чего, мол, мокнуть, а он и так добежит. Не хотелось, чтоб кто-то из родни видел, что его будет провожать Катя. Но вместо нее, прикрыв голову от дождя прозрачной пленкой, прибежала на станцию Верка. Прибежала в самый последний момент, когда, проталкивая себя сквозь сетку дождя, из-за поворота показался поезд. В больших сапогах, из которых торчали голые забрызганные ноги, шурша пленкой, Вера закрутила по сторонам головой. Он вышел из укрытия, и вся она засветилась детской радостью, с ходу бросилась к нему, уткнулась мокрым лицом в шею.

– Санька, Санька, вот ты где, – всхлипывая, шептала она. – Ты приезжай, обязательно приезжай. Ладно? Пиши. Ладно? Я тоже напишу.

Санька косил глазами по сторонам – не увидел бы кто.

– Ладно, ладно, напишу, – смущенно бормотал он. – А где Катя?

– Не придет она, – скривив губы, протянула Верка. – Она вчера в Старую Елань с Лилькой Шипицыной умотала. Там курсанты пожарного училища приехали.

– Вот как! – сглотнув слюну, растерянно проговорил Санька. – Ну, ничего, значит, так надо. А ты молодец. Спасибо!

Подошел поезд, и Санька понес к вагону оттягивавшую руку корзину. Верка шла рядом, под ногами хлюпала вода, обдавая брызгами, бежали на посадку люди. Он так и запомнил: дождь, длинный гудок электровоза и тоненькая, с растрепанными мокрыми волосами Верка, неловко, по-бабьи, бежавшая за поездом.

От Верки приходили письма детские, наивные. Однажды он случайно оставил письмо в столе, его нашли и прочитали. Хохотало все отделение, и он перестал писать ей. Не потому, что не хотел, а потому, что над ее письмом посмеялись, хотя смешного там ничего не было. Девчонка объяснялась в любви. Он ждал писем от Кати, но они приходили редко, а потом и вовсе перестали приходить. Вскоре он узнал: Катя вышла замуж.

Честно говоря, Санька не был готов к встрече с этой, уже давно ставшей взрослой, Верой. В его памяти она осталась той, прежней девчонкой, он ничего не добавил к ней в своем воображении. Перед его глазами все годы стояла Катя. Полчаса назад, узнав, что Катя стала женой Анатолия, Санька, скорее всего, удивился самому факту: все равно Храмцова, хоть и не его.

Он хотел было расспросить Веру о Кате, но тут снаружи послышался шум, хлопнула дверь, и в будку влетел взволнованный техник.

– Там, командир, ящур на драндулете прикатил. Как кобель с цепи сорвался. Я его хотел послать куда подальше, а у него на пиджаке ордена. Тебя требует.

– Я сейчас выйду, – поглядывая на Веру, сказал Санька. – Пусть подождет.

– Я жаловаться буду! Министру авиации напишу! – дребезжал, рвался старческий голос. – Чего он там спрятался? Пусть выйдет и с народом поговорит, ответит за свои хулиганства.

– Он там с агрономшей, – послышался голос Карасева. – Сейчас выйдет.

– A-а, не успел прилететь и уже шуры-муры разводит, – заклекотал все тот же голос. – А ну, вылазь!

Будку сотряс удар, точно кто-то выстрелил по ней из ружья.

– У вас что тут, все с ума посходили? – сказал Санька и вышел наружу. И тут же получил палкой по спине. Не понимая, в чем дело, он отскочил в сторону, принял боксерскую стойку. И опустил руки: перед ним стоял его собственный родной дед. Выпучив от злости глаза и кривя рот, заносил он палку для нового удара.

– Дед, дедушка, ты чего! – воскликнул Санька. – Чего размахался, а?

Дед на секунду остолбенел, палка застыла в воздухе.

– Санька! – узнал он. – Так это, значит, ты над станцией кружил.

– Я, деда, я, – сознался Санька.

– Значит, ты, – недобро протянул дед. – Хорош внук, ничего не скажешь. Всю деревню на дыбы поднял. Ты на кого, поганец, кулаки выставил, а? На родного деда?

– Так я тебя хотел увидеть, – начал оправдываться Санька. – Дай, думаю, погляжу.

– Кто разрешил низко летать, а? Иль думаешь, я не знаю, на какой высоте вам разрешается летать? Иль думаешь, тебе все позволено? А я говорю: не позволено!

– Да чего вы все на меня? – взмолился Санька. – Что, тут самолета не видели, что ли? Чем палкой махать, ты бы сначала разобрался.

– А ну, давай в машину. Я тебя на станцию свожу. Посмотришь, что натворил. И пусть на тебя посмотрят. От твоих выкрутасов свиньи забор повалили, парник разнесли. Все грядки потоптали.

– Да не думал я, что так получится.

– Не думал, говоришь? Вот они на тебя жалобу напишут, тогда задумаешься, да поздно будет. Я вот еще начальству твоему позвоню, пусть они тебе штаны снимут и выпорют.

Сплющив губы, дед развернулся и, опираясь на суковатую березовую палку, захромал к видавшей виды «эмке», которую когда-то перегонял из города на станцию Санькин отец. Машина заурчала тихо, но ровно и, покачиваясь на ухабах, покатила к дороге на станцию.

«Вот и встретились, вот и поговорили», – подумал Санька, провожая взглядом машину.

Когда-то Старая Елань была знаменита церковью, лесопилкой и Санькиным дедом. Церковью – понятно, строили ее еще в прошлом веке, и стояла она, как невеста, на взгорке, радуя глаз всей округе. Знатоки говорили: чем-то она напоминает знаменитый на Руси храм Покрова на Нерли.

Лесопилка находилась сразу же за селом, о ней не стоило бы упоминать, если бы не пожары. Почти каждый год в одно и то же время, где-то в середине лета, загорались сваленные за селом около леса опилки, белый густой столб дыма поднимался выше и надолго подпирал бледное высохшее небо. Слава деда пошла через эти пожары. После войны назначили его начальником пожарной команды, и он, сохранив фронтовой запал, поставил дело на военный лад. Появляясь в серой брезентовой куртке, из-под которой выглядывала командирская, защитного цвета гимнастерка с позвякивающими боевыми медалями, он в дни пожаров собственноручно вывешивал указ о мобилизации населения, в основном молоденьких женщин и подростков, мужчин-то в селе было раз-два и обчелся, выстраивал их по ранжиру около магазина и с песней вел к лесопилке на борьбу с огнем.

По его команде крыши близлежащих домов накрывали мокрым брезентом, простынями и прочим подходящим для этого дела тряпьем, сухие смолевые заборы сносили, вокруг пожара создавали полосу отчуждения. В дни пожаров дед жил в специально оборудованной будке, которую передвигал на линию огня, чем вызывал настоящую панику в душе бабки Матрены. Несколько раз за ночь она приходила с проверками, маскируя свою подозрительность то пирожками, то горячим чаем.

Матрена всю жизнь ревновала мужа, и, надо сказать, повод для этого был. Как-то еще в молодости уехал Михаил Осипович на охоту. Прошел день, другой, нет его. Матрена ударилась в панику. Или на охоте что случилось, или на банду напоролся. Время-то было тревожное, по лесам бродили недобитые колчаковцы. Оставила Мотя детей на соседку, запрягла лошадь – ив розыски. Уже под утро нашла мужа на Иннокентьевской заимке. Сидит Михаил Осипович живой и здоровый, обнявшись с молодухой, и орет песни. От крика под потолком трехлинейная лампа мигает. Тут уж Матрена не выдержала. Достала из-под сиденья ружье и саданула через окно по лампе. На заимке поднялась паника. Сорвавшись с привязи и повалив прясла, умчались в лес лошади, остервенело залаяли собаки. Спустя минуту началась ответная стрельба. Огненными бичами стегали темноту выстрелы, гулкое эхо металось по распадку, поднимая на дыбы тайгу. Но Матрена была уже далеко, нахлестывая лошадей, мчалась она на станцию.

Целую неделю дед ходил потом в героях, как он говорил: «в невыгодных для себя условиях» принял бой и обратил в бегство целую банду.

Вскоре лесопилку закрыли, пожары прекратились, и слава деда несколько померкла. Но опять засияла, когда назначили заведующим клубом. В короткий срок он поднял культурную и общественную жизнь района на небывалую высоту, начались поездки с кинопередвижкой по району, по субботам и воскресеньям танцы под радиолу в клубе. Бабка быстро прикрыла и эту лавочку. Некоторое время дед работал начальником станции защиты растений, но это занятие ему быстро надоело. Его кипучей натуре нужна была стихия: пожар, наводнение. Потом он работал ветеринаром, кладовщиком, но, как и всякая увлекающаяся натура, держался на одном месте недолго, быстро остывал, подыскивал себе замену и уходил на другую работу. Злые языки говорили, что, хватаясь за все сразу, Храмцов ничего не довел до конца, на что дед спокойно отвечал, что это уже не его задача. Главное начать, а уж сама жизнь покажет: нужное – приживется, зряшное – умрет. Сам же себя дед всю жизнь считал военным фотографом и при случае показывал удостоверение, выданное ему в штабе Буденного.

Фотографией он начал заниматься рано, двенадцати лет. В ту пору в Старой Елани стоял полк. Идут солдаты строем, Михаил впереди наяривает на балалайке. Приглянулся парнишка полковому фотографу, большому любителю музыки. Привел его к себе, а у того глаза на лоб: бачки разные, увеличители и фотографии, каких там только не было! Лихие усатые командиры, солдаты на марше, у знамени. Но бабка Матрена утверждала, что, скорее всего, поразили его прикрытые шторкой фотографии полуголых красавиц. С тех пор стал он днями пропадать у фотографа.

– А я тебе говорю, отнеси, – чувствуя спиной стоящих за ним техников, уже громче сказал Санька. – Что мы, не летчики? Если надо, сами возьмем.

– Ну, если так, то сам и неси, – подрагивая губой, ответил Карасев. – Я с другими летал, у нас все по уму было. И работали, и отдыхали. А с тобой, того и гляди, дрыном угостят. – Карасев достал из чемоданчика бутылку и со всего маху саданул о подоконник. По полу веером разлетелось мокрое, пахнущее коньяком, стекло.

– Вот так-то лучше, – сам удивляясь своему спокойному голосу, медленно проговорил Санька. – Стекла подбери и выбрось.

Пришла заведующая, открыла стоящий в углу шкаф, достала белье. Каждый тотчас взял свой комплект. Санька чувствовал: техники были на стороне второго пилота, они, перекинувшись парой слов, легли спать. Лег и Санька. В комнате туго натянутой пружиной повисла тишина, тронь – лопнет.

«Нехорошо получилось», – огорченно думал Санька, разглядывая потрескавшуюся, давно не беленую стену. Нельзя так. Он вспомнил, Кира постоянно твердила, что он совсем не умеет ладить с людьми. Пытался перевести мысли на что-нибудь другое, ничего не выходило, везде было им неуютно. А тут еще начал высверливать тишину переливчатый храп Карасева, и Санька, не вытерпев, встал, натянув брюки, вышел на крыльцо. Сел на сваленные под окнами бревна, успокоился, стал смотреть вдоль домов в сторону леса, оттуда неслышно надвигалась на поселок темнота. Он уже отвык от этой разом заполнившей все тишины, от редких, забавных деревенских звуков, каждый из которых имел свой смысл и назначение. Звякая подойниками, о чем-то переговаривались женщины; время от времени хлопали калитки, и следом, точно отсекая прожитый день, стучали щеколды. А потом началась обычная вечерняя перекличка собак, они, словно чуя постороннего, на разные голоса облаивали его то с одного конца поселка, то с другого.

«Если бы не эта неожиданная командировка, сидел бы я сейчас в городе или встречал в аэропорту Киру», – думал Санька, прислушиваясь к собачьему лаю.

Отсюда вся совместная жизнь с Кирой показалась ему странной, неправдашной. Все произошло как бы в шутку. Познакомился он с ней на свадьбе у Падалкина. Танцевали до двух часов. Санька пошел провожать и остался ночевать. Все произошло быстро, без слез и уговоров. И часто после у него мелькала мысль: будь на его месте кто-то другой, наверное, ничего бы не изменилось, прошло бы по тому же сценарию. Но он тут же отгонял эту неприятную и для себя, и для нее мысль, приписывая кажущуюся легкость возникших между ними отношений любви с первого взгляда. Тем более, что Кира не настаивала на женитьбе. «У свободных людей и отношения должны быть свободными», – говорила она. Она только что окончила школу, ходила в театральную студию, могла загнуть и не такое. Но Кирина мысль Саньке понравилась. Часто нам более привлекательны те путы, которые надеваем на себя сами, чем те, которые пытаются натянуть на нас. Через месяц они подали заявление в загс. Если разобраться строго, то все началось с того, что Кире в каком-то спектакле, где она должна была играть невесту, понадобились белые туфли и фата. А они продавались только в магазине для новобрачных. И тогда Санька ради шутки предложил подать заявление.

Кира блестяще сыграла роль невесты и в спектакле, и в жизни. Осенью она поступила в Щукинское училище.

– Александр, перебирайся в Москву, – приезжая на каникулы, говорила она. – Нам необходимо быть вместе. Ты знаешь, там, в Москве, я часто ловлю себя на мысли, что тебя нет, ты приснился. Разве что самолеты напоминают. Ты пойми, здесь ты один человек, там сразу же другим становишься. Обстановка, люди – все там другое. Все видится по-иному. Давай купим квартиру, я договорюсь, мне пойдут навстречу, как-никак я замужем. Все неповторимо: время, ты, я. В жизни все надо делать вовремя, чтоб не бежать, не догонять поезд. Определиться и не порхать вокруг да около. Тот, кто ставит перед собой высокую цель, тот и достигает многого. Ты пойми, не смогу здесь я жить. Мне нужен театр. Где я здесь буду играть, для кого?

Храмцов соглашался с нею, но кончались Кирины каникулы, она уезжала в Москву, и все шло по-прежнему.

– Не по себе дерево срубил, – говорила мать. – Пустой билет, помяни мое слово. Разные вы.

– Что значит не по себе? – горячился Санька. – Что я, урод какой?

Честно говоря, уезжать ему не очень-то хотелось. Один раз, еще до знакомства с Кирой, у него была возможность остаться жить в другом месте. По распределению направили его работать в Чимкент. И работа была, и фрукты круглый год. Но не смог он жить там, потянуло домой. Всеми правдами и неправдами добился он перевода в Иркутск. Конечно, Москва не Чимкент, тут стоило подумать.

Санька попытался представить Киру здесь, в Тельбе, в этой гостинице, и не смог. Предложи он ей переехать сюда, она бы, наверное, посмотрела на него, как на чокнутого.

Сверху, набрав силу, сквозь темень проклюнулись звезды, воздух дрогнул. На стоявшем неподалеку тополе зашевелились листья. От реки потянуло сыростью. Саньке показалось: кто-то большой и невидимый тяжело вздохнул и устало перевернулся на другой бок. Он понял – ночь забралась на макушку и пошла под уклон.

Ох уж эти ранние подъемы. Засиделся Санька вечером, а утром пришлось расплачиваться – глазам больно, словно в них песок насыпали.

Едва вышел из машины, как холодок опахнул его, и все прошло: и тяжесть в голове, и зябкость, и ломота в теле.

Неподалеку от самолета, около небольшого костерка, сидел сторож, на таганке висел котелок с чаем. Санька зашел в самолет, включил радиостанцию – принять прогноз погоды. Едва надел наушники, как из эфира налетели музыка, шорох, постукивание, чужая непонятная речь. Будто попал в незнакомый город. Он повернул шкалу настройки, зацепил знакомый голос иркутской радистки, записал прогноз и уступил место техникам. Те уже сняли чехлы, струбцины, готовили двигатель к запуску. Тем временем Карасев проинструктировал сигнальщиков, и они, прихватив флаги, уехали на поля.

Начали обрабатывать ближнее к аэродрому поле. Сразу же после взлета, едва набрав положенные пятьдесят метров, Санька круто развернул самолет и со снижением пошел на первого сигнальщика, второй угадывался где-то там впереди, на другом конце поля. Проскочив кромку поля, Карасев открыл кран. Зашипел сжатый воздух, за самолетом потянулся серый, похожий на марлю, шлейф. Накрыв им край поля, они набрали высоту, развернулись и зашли с другой стороны.

Земля раскачивалась под самолетом, как на качелях, уходила вниз, крутилась, мчалась навстречу, показывая пятнистую, поврежденную гусеницей землю. Горизонта не было видно, стояла густая дымка, казалось, они кружат в каком-то огромном сером мешке.

Вера сидела на ящике возле будки и что-то записывала на бумажке. Санька посматривал на нее, но из кабины не выходил. Он еще не знал, как вести себя с ней дальше, понимая, что той, прежней, Верки уже не существует. В этом он успел убедиться.

Карасев в перерывах между полетами выскакивал из самолета, подходил к Вере – якобы узнать, что она там пишет, о чем-то спрашивал. Она снизу вверх смотрела на него, смеялась. Храмцов с каким-то ревнивым чувством наблюдал за ними, не мог он вот так же просто подойти и говорить с ней.

– Хороша Маша, да не наша, – вернувшись в кабину, говорил Карасев. – Говорит, замужем. По-моему, цену набивает. А так – ничего. Если у них здесь все такие, я бы не прочь прилететь сюда еще раз.

Санька промолчал. После стычки в гостинице между ними все вроде бы пошло по привычной дорожке. Утром встали, каждый занял отведенное кресло: Санька – левое, Карасев – правое, и разговоры вроде бы пошли прежние, но вместе с тем что-то сломалось между ними, лопнуло, как та бутылка о подоконник. Храмцов старался вести дело так, будто ничего не произошло, зная: самый верный способ испортить то, что еще осталось, – это начать выяснять отношения.

Вечером к ним в гостиницу приехал Анатолий. Санька удивился: на брате был серый в полоску костюм, белая рубашка, галстук. Правда, костюм сидел на нем мешковато, видно, не привык он к нему, надел по случаю.

– Я за тобой, – сказал он Саньке. – Дед послал. Вся родня у него собралась. Сегодня год прошел, как бабки Матрены не стало. Решили помянуть.

– Ты знаешь, завтра рано вставать, – растерянно проговорил Санька. – Сам видел, мотылек душит.

– Да брось, не задушит, – перебил его Анатолий. – Поехали. Когда еще вместе соберемся? Сегодня суббота. Ко мне не едешь, хоть к деду сходи. Ну, отругал он тебя. Кого наш дед не ругал? Тебе раз досталось, а вот мне чуть ли не каждый день. Я честно тебе скажу, отца меньше боюсь, чем деда. Мы-то еще видимся, а вы как отшельники. Откололись от родни. Даже к бабке на похороны не приехали.

– Нам, Толя, телеграмму забыли послать, – грустно улыбнувшись, сказал Санька. – Я только через месяц узнал, что она умерла.

– По-моему, послали, – наморщив лоб, стал припоминать Анатолий. – Клавдия Михайловна этим занималась. Забегались тогда, может, и послала, да не дошла, а может, адрес перепутали. Все бывает. Но все жалели, что вас нет.

– Здесь и думать нечего, съезди, – посоветовал Карасев. – Бензина в баках у нас осталось на донышке, завтра, пожалуй, только к обеду начнем, если машина из города подойдет. Чуть больше поработаем, наверстаем.

Храмцов достал чистую рубашку, взял у дежурной утюг, прогладил рубашку, прицепил погончики.

Через полчаса они уже были на станции. Обычно Санька приезжал сюда ранним утром на поезде. От станции к дому деда можно было добраться двумя путями: по улице мимо Катиного дома, потом свернуть в проулок и подняться в горку. Другой был короче – вдоль железной дороги. Они приехали со стороны переезда.

Во дворе деда было полно народу. Дядек и теток Санька узнавал сразу. Они стояли кучкой, точно связанные одной веревкой, около крыльца. То и дело хлопала ведущая в огород калитка. Между кустов и грядок шныряли ребятишки, их было так много, что Санька растерялся.

«Из одной родни целый колхоз получится», – подумал он.

Встретили его хорошо, хлопали по плечам, обнимали. Тетки, как это, наверное, и положено в таких случаях, пустили слезу. И Санька вдруг почувствовал: ему тоже хочется рвануть на груди рубашку, освободить переполненное любовью к своей многочисленной родне сердце и вместе со всеми зареветь. На миг став прежним маленьким Санькой, он сглотнул подступивший к горлу комок, растерянно улыбался, жал ответно руки.

Откуда-то из-под навеса в черном, довоенного покроя френче шел дед. Санька протянул руку и ему. Дед поймал ее сухими костлявыми пальцами.

– Ну, слава богу, кажется, все собрались, – помаргивая глазами, сказал он. – Спасибо, уважили старика. Ты не сердись на меня. Погорячился я, бывает. В тот день Степан Никитин меня позвал, ты его должен знать, помнишь, у них корову медведь задрал. Он сейчас тоже пасеку держит. Сидим мы, разговариваем, глядим, аэроплан снижается. И прямо в мой дом целит. А потом на бок стал, в разворот значит, да как взревет. У Степана два борова, пудов по десять каждый. Выворотили стену – и в огород. Куры, гляжу, по всей улице летят – паника настоящая. Народ ко мне, съезди, говорят, Михаил Осипович, уйми летунов. Лет пять назад в Лежневке вот так же крутился самолет и упал прямо на баню. Сгорел, один хвост остался.

– Больше, деда, не буду летать низко – зарекся, – улыбнулся Санька. – От таких полетов спина чешется. Хотел кружок сделать – и на аэродром. Думал, догадаешься.

– Индюк думал, да в суп попал, – рассмеялся дед. – Ну да ладно, что было, то прошло. Чего раньше не прилетал? На охоту бы сбегали, у нас счас свой лесничий, глядишь, выписал бы лицензию,

– Хоть сейчас, – подал голос Анатолий. – У меня все повязано.

– Не трепи языком, – поморщился дед. – Счас не сезон, кто тебе позволит? Видел хвастуна?.. Мать-то как там?

– Болеет, с желудком у нее непорядок, – сказал Санька.

– Съездить надо, давно не был. Да вот, видишь, один остался. Хозяйство не бросишь. У меня ить двенадцать ульев. Корову, правда, Анатолию отдал. Молодые, малец у них – им надо. – Дед на секунду задумался, поискал кого-то глазами. – Венька, где ты? – громко сказал он. – Толька, а ну, разыщи родителя.

– Да здесь я, – из сеней вышел Вениамин Михайлович, зевнул, пятерней провел по мятому лицу и, кивнув головой Саньке, пьяными глазами уставился на деда.

– Уже успел, нализался, – выругался дед. – Вот посмотри. Колин Санька – глядеть приятно. А тебя – глаза бы не видели.

– Так вроде бы завтра выходной. Все по закону. Я маленько голову поправил.

– Ты мед еще не увез? – спросил дед.

– Стоит, а что?

– Одну флягу отдашь Александру. Пусть домой увезет гостинец от меня.

– Так это на продажу, – уже другим, трезвым голосом ответил Вениамин Михайлович. – Уже все договорено. Может, нальем баночку?

– Я кому сказал, – повысил голос дед, – флягу! Пусть ребят угостит.

– Да не надо, деда, – сказал Санька, – у нас есть, на рынке покупаем.

– Во, покупаете! Богатые, видно, стали. Они, – дед ткнул пальцем в родню, – свое получают. И еще никто не отказался. Так что заберешь, и никаких возражениев не принимаю. А сейчас пошли к матери.

– Кати нет, должна подойти, – заволновался Анатолий. – Подождем, чтоб уж всем вместе.

Хлопнула калитка, по лицу Анатолия Санька понял: Катя. Он обернулся. Да, это была она, но уже не та Катя, которую он знал, помнил, любил. Во двор вошла красивая, чуть располневшая женщина.

– Здравствуй, родственник, – прищурившись, сказала Катя, протягивая мягкую полную руку. – Вот увидела бы где на улице, ни за что бы не узнала! Вырос, возмужал.

Санька не успел ответить, дед вышел на улицу, и все разом потянулись за ним.

Кладбище было недалеко, за железной дорогой, в березовой рощице. Дед шел впереди, время от времени останавливался, рассказывал, кто где похоронен.

– Федосий вон лежит, – тихо говорил он. – Богатый мужик был. Мельницу держал, коней. Помер перед войной. А вон сын его Михаил. Этот все по тюрьмам скитался, сгорел от водки. А за ним Митька одноногий – сапожник. – Дед остановился, вытянул ногу, показывая черный хромовый со сбитым каблуком сапог. – Его работа. Вот донашиваю, видно, последние.

– Отец, ты бы мне сказал, – подал голос Вениамин Михайлович. – Я бы тебе финские достал, говорят, на базе были.

– Чтоб я не слышал больше этого слова. Доставала! – не останавливаясь и не поворачивая головы, громко сказал дед. – Порол я тебя мало, вот до сих пор все и достаешь.

Неожиданно все остановились и, обтекая железную оградку, уставились в одну точку. Женщины вынули платки. Ухватившись обеими руками за железные прутья оградки, неожиданно тихим голосом дед сказал:

– Ну, здравствуй, мать. Пришли мы, все пришли.

Открыв дверку, он шагнул в оградку, присел на корточки и утонул в густой траве. Беззвучно шевеля губами, дед стал рвать траву. Ветер шевелил его седенькие редкие волосы.

Где-то наверху шумели листья, от дерева к дереву тянулась легкая серебристая паутина. Среди могил густо рос чистотел, тысячелистник, пырей. По дорожкам, между оградок, бегали бурундуки. Увидев людей, останавливались, смешно задрав вверх пушистые, похожие на лопатку хвосты, ныряли в траву. Откуда-то прилетела сорока, пронзительно и резко крикнула раз-другой, словно хотела напугать, но, испугавшись чего-то сама, замельтешила, заметалась меж деревьев и улетела.

Клавдия Михайловна раскрыла сумку, достала припасенную заранее водку, колбасу, яйца, блины и разложила все на столике. Налила в маленькие граненые стаканчики. Все подходили, поминали и отходили в сторону.

Говорили громко, и каждый про себя, наверное, думал: разве может что-то случиться, когда еще жив дед?

Домой вернулись под заход солнца. Пока женщины собирали на стол, мужчины ушли покурить во двор.

С крыльца Саньке хорошо был виден стоящий в углу сада дом, в котором прошло его детство. Крытый драньем, он как бобыль выглядывал из кустов, смотрел исподлобья темными в решеточку окнами. Казалось, он печалится, что мало ему досталось держать в себе шум и смех. И непонятно от чего Санька чувствовал свою вину перед ним. Сначала он еще хотел спуститься и посидеть на крылечке, как сидел когда-то, но не смог перешагнуть что-то в себе, стоял и с грустью смотрел на то, что когда-то было его детством. Вдоль забора, точно в очередь, стояла поленница дров. На станции в основном топили углем, дед же предпочитал дровами – дух от них здоровый, говорил он. Березовые, цвета топленого молока, чурки лежали ровно, одна к другой. Коровы хоть и не было, а сено по привычке дед продолжал косить. В самой низине у заплота на выкошенной поляне стояли две веселых копны. Сразу же за огородом – кусты черемухи, зеленая мягкая пряжа ее зависала над покосившимся забором и служила как бы прокладкой между огородом и тайгой. Дальше, за рекой, надув зеленую грудь, развернув плечи, нависал Аракчей, темные макушки которого упирались в небо. Раньше Саньке всегда казалось, за ним находится другая страна. И лишь позже, походив с дедом на охоту, узнал: за Аракчеем идет Ченгилей, за ним еще какой-то безымянный хребет, и так до гольцов. «Плохо, конечно, что загадочные страны существуют только в воображении, – думал он, – а желания, исполнившись, умирают».

Вскоре позвали в дом. Сели за длинные столы. Помянули бабку, хорошо помянули. А потом начали, как обычно, каждый говорить то, что лежало на сердце. Вениамин Михайлович оказался рядом с Санькой.

Поначалу он все подливал ему в рюмку, но увидев, что Санька не пьет, похвалил:

– Молодец. Не надо в нее без нужды заглядывать. Я вот не помню, отец твой пил или нет?

– Выпивал, – ответил Санька. – Но редко.

– Хороший Николай был, работящий, – сказал Вениамин Михайлович. – Вот только что-то его с дедом мир не брал.

Санька молча посмотрел на дядьку. Многого он не знал, но кое о чем догадывался.

Отец был в семье старшим. Дед разъезжал по экспедициям, все хозяйство тянул на себе отец. Мать часто говорила: я у них как батрачка, и настояла переехать в город. Купили в предместье дом, обзавелись хозяйством. Дед писал письма, звал обратно в Елань. Отец колебался, но не ехал. «Попадешь опять в кабалу, – говорил он. – Шага не даст сделать». А бабка приезжала часто, чтоб понянчиться, и на праздники приезжала. Но потом, когда не стало отца, как обрезало: каждому хватало своих забот.

Вениамин Михайлович не был ни разу.

– Как там твои братья, сестры? Старшей сколько, должно быть, за двадцать? Замужем, наверное? – спрашивал Вениамин Михайлович.

– Семнадцать. Школу нынче закончила, – отвечал Санька.

– А остальные?

– Учатся.

– Ну а ты машину, наверное, имеешь?

Санька подумал: хорошо бы сейчас поразить дядьку, сказать, что все у него есть. Но чем он мог похвастать? Летает с одним талоном в пилотском свидетельстве, а полеты без талона – все равно, что жить, как говорят юристы, с отсроченным сроком исполнения приговора.

Добром мать с отцом помянул – и на том спасибо. Напомнил дядька об отце, и Санька отмяк. Еще немного, и он бы рассказал, как они жили все это время, но Вениамин поспешил дальше, мать и отца вспоминал для себя, что мол, тоже не забыл их.

Жили они в небольшом деревянном доме на окраине города в Барабинском предместье. Дом был построен на скорую руку из горбыля и обрезных досок, засыпнушка, как тогда говорили. Отец думал скоро снести ее и построить бревенчатый дом, но мечта так и осталась мечтой. Один за другим рождались дети. Пока были маленькими, вроде бы всем места хватало – вдвоем, а то и втроем на одной кровати, но подросли, и стало тесно. И тогда отец решил: пора. С мыслью о бревенчатом доме пришлось расстаться сразу же. Конечно, заманчиво было иметь такой дом. Но каждый, прежде всего, рассчитывает на собственные возможности. А вот их-то у Храмцовых и не было. Посудили, порядили и решили сделать дом шлакозаливной – взять машину цемента, а шлака – он дармовой, котельная рядом – за пятерку навезут столько, на всю улицу хватит. В начале апреля купили цемент, привезли шлак, осталось дело за лесом. Поехал отец в леспромхоз. На обратном пути машина опрокинулась.

До чего же живучи засыпнушки! Вот и отца уже давно нет, а она до сих пор стоит посреди улицы, среди крепких бревенчатых домов. После училища Санька сделал небольшой ремонт: заменил пол, утеплил стены. Пробовал он получить благоустроенную квартиру, но ему отказали, за ними числился дом, а владельцам частного сектора жилплощадь не полагалась.

Многое бы мог рассказать Санька, да тут к Храмцовым зашел Шипицын. Дед вышел из-за стола встретить председателя.

– Я к тебе на минуту, Михаил Осипович, – сказал Шипицын. – Дело есть. Хочу тебя в город послать. Совещание пчеловодов там намечается.

– Спасибо, что не забываешь, Адам Устинович. День-то у меня сегодня какой. И радостный и печальный. Внук вот приехал, Александр. Летчик единственный в родове. Заодно Мотю помянули все разом. Печаль и радость – все в один день.

– Да, хорошей, душевной была Матрена Степановна, – усаживаясь за стол, сказал Шипицын. – Не в обиду будет тебе сказано, она у тебя в доме заместо председателя была, с колхозом своим управлялась. Великое терпение имела, и детей подняла, и тебя около себя удержала.

Дед потупил глаза, смахнул со стола невидимые крошки.

– Что было, то было, – моргая глазами, сказал он. – Что имеем – не жалеем, потерявши – плачем. Вот хорошо, дети, внуки собрались, не забывают деда. Трудно стало собраться всем вместе. Помню, раньше дрова пилить или сено косить идем, душа радуется. Артель. Вот ты меня на совещание хочешь послать. Премного благодарен. Только какой прок от всех этих мероприятиев? Воздух сотрясаем. Говорим, говорим, а пасек-то раз-два и обчелся. Не хотят держать пчел.

– Вот ты об этом там и скажи, – заметил Шипицын. – Для этого я, собственно, к тебе и зашел.

– Куда мы, Адам Устинович, идем? Охоты не стало, пруд загубили, – решил до конца высказать свои обиды дед. – Куда ни ткнешься – везде машины, химия. Раньше без них обходились. Поля вручную пропалывали, конечно, нудная была работа. С утра до вечера спины не разогнешь, но зато какие урожаи были! Это уж потом нашелся разумник, облегчил крестьянский труд. Самолеты стали сорняк драть. Радовались. Ведь вроде и сорняк загибается, и урожай, говорят, на центнер, а то и на два прибавляется. А до тех урожаев все равно не дотягивают. А почему? Почему, я спрашиваю. Вот ты, как председатель колхоза, ответь. Что, земля наша хуже стала, обеднела, высохла или зерно другое стало?

– Здесь, Михаил Осипович, много причин, – подумав, ответил Шипицын. – Вот возьми двух соседей. У одного и морковь уродится – любо-дорого посмотреть, и огурцы, и картошка. А у другого – пшик. А вроде бы и пропалывают. Только один и вовремя польет, и удобрение внесет, и прополет, а другой – то ему некогда, то еще что-нибудь. В конце концов махнет рукой, мол, само вырастет. Сам знаешь, на ухоженной собаке и шерсть блестит. Или вот другой пример. Самолет мы для прополки вызываем. Молодые ребята, красивые, горячие, все знают, все умеют. А что они в сельском хозяйстве смыслят? Ровным счетом ничего. Прилетели – улетели. Будет урожай или нет, их это мало интересует.

– Адам Устинович, ты это зря, – чувствуя на себе Катин взгляд, громко сказал Санька. – Кое-что и мы понимаем. Не надо так. Что, вы думаете, мы не знаем, для кого работаем. Для себя, для всех нас работаем. Вот скажите, хлеба по стране мы стали выращивать больше? Больше. А отчего? Машин стало больше, удобрений, гербицидов. Вон в Америке все механизировано, и нам надо то же делать. Это хорошо, что у колхозника времени стало больше. Ты, дед, то время вспомнил, когда поля вручную пололи. А что хорошего? Как лошади пахали от зари до зари. А мы одни за весь колхоз пропалываем. Сколько рук высвободилось. Жалуетесь, того нет, другого не стало. А посмотри на стол. И рыба, и мед, и мясо. Все есть. А вспомни, что в войну ели.

– Тебя в то время еще и в проекте не было, – усмехнувшись, сказал дед. – Ты бы лучше послушал, что старшие говорят. Может, вам, молодым, и дальше видно, только вот я думаю – применение яда для прополки – чистое вредительство. Умные люди в этой самой Америке давно поняли – не применяют где попало. Я ведь как только твой самолет увидел, так сразу же пчел подальше в тайгу на старые покосы увез. От греха подальше. У нас ведь: то прогноз не оправдался, то разворот не на той высоте сделали. Ягод ноне много, грибов. Из-за вас все запретили собирать. Видано ли дело, у нас в самый неурожайный год из тайги что-нибудь да было. А нынче тишь. А в огородах что творится? Пошел я на той неделе картошку посмотреть. Гляжу, стоит. Лебеды нет. Чистая. Я обрадовался, полоть не надо. А пригляделся, ботва вся объедена. Гусеница проклятая за нее взялась. И сад вон попортила. Я и мылом пробовал опрыскивать, и дихлофосом. Помогает, но мало. Да и запах. Химия, она и есть химия. После и есть не будешь. Все в мире стронулось, – продолжал дед, – белое стало черным, черное – белым. Раньше танцы как танцы, а сейчас дискотеки. Слово-то какое придумали. Нальют шары – и давай дергаться. Ритм, говорят, ловят. А что за танцы, если девку пощупать нельзя. Все перемешалось, точно все с ума посходили. Девки в парней превратились, парни – в девок. Прошлым летом я в город ездил. Зашел в автобус, вижу: впереди девка в брюках стоит. Я ей деньги: возьми, девушка, билет. Та поворачивается и на весь автобус: «Я, тебе, дед, не девушка». Ну, я ей в ответ: «Нашла, дура, чем хвастаться». Пристыдил, думаю. И только потом до меня дошло, что давал-то деньги на билет парню.

За столом засмеялись, зашумели. Санька посидел еще немного и вышел на крыльцо. Уже наступили сумерки, но над Аракчеем еще светила заря. Внизу, разрезав хребет на две части, от реки наползал туман. Он уже захватил выкошенную поляну, и стожки сена плыли по нему, как островки. Словно прислушиваясь к себе, стояли вдоль забора кусты, задрав в небо длинную сухую шею, застыл посреди огорода колодезный журавль. Было печально и тихо, лишь из дома время от времени доносились громкие возбужденные голоса.

Стукнула дверь, на крыльцо вышла Катя.

– Духотища, накурили, дышать нечем, – пожаловалась она. – Пора бы уж и по домам.

– Ты что, они пока все мировые проблемы не обсудят, не разойдутся, – в тон ей сказал Санька. – Я-то свою родню знаю.

– А потом раздерутся, – неожиданно зло добавила Катя. – Перепьются и начнут друг другу права качать.

«Нет, сегодня не будут, – подумал Санька. – Шипицына постесняются».

Катино замечание развеселило его. Сколько лет он не видел родню, а все осталось по-прежнему. Выпьют – начнут спорить, доказывать что-то друг другу, чуть что – и давай махать кулаками.

Откуда-то с улицы, сломав тишину, протяжно и длинно прокричал электровоз, Саньке он чем-то напомнил мычание пришедшей с пастбища коровы.

– Может, спустимся в сад, посидим на скамейке, – неожиданно предложила Катя. – Чего на виду торчать?

– А муж не поколотит?

– Муж? Что он, пастух мне? – делано рассмеялась Катя. – Он сейчас Шипицына сторожит, ему люди в тайгу на пожар нужны. А ты что, испугался?

«Нехорошо уходить с глаз», – подумал он, а вслух сказал:

– Да нет, чего мне бояться. Я уже давно ничего не боюсь.

– Тогда пошли.

Они спустились с крыльца, по дорожке прошли в сад. Катя, не оглядываясь, шла впереди, оставляя после себя запах духов и вина и еще чего-то неуловимого. Санька, ругая себя, что легко поддался, шел следом. Не сговариваясь, они ушли в дальний угол, нашли скамейку, сели. Катя повернулась к нему. Не мигая, точно гипнотизируя, стала смотреть.

– Ты бы хоть рассказал, как живешь. Прилетел – и носа не кажешь. Приехал бы, не чужие. Небось зазнался – летчик!

– Времени нет, – ответил Санька.

Рассказывать, как он живет, не хотелось. Он, конечно, рассказал бы, но только той, другой, Кате.

– Живу, работаю. Вот прилетел мотылька уничтожать. Чувствуешь, как от меня больницей пахнет?

– Удивил, – протянула Катя. – От меня тем же самым, я ведь на участке работаю, ветеринаром. Ты лучше скажи, женился или нет.

Вопрос, в общем-то, был законным. Она могла и должна была его задать. Только зачем об этом? Что ушло, то ушло – не воротишь, но рассказывать Кате о своей жене не хотелось, да и была ли у него жена? Нет, конечно, для показухи можно было сказать: жена артистка. Он знал, на знакомых это действовало, в таких случаях люди доверяют больше собственному воображению, вроде бы и он поднимался в их глазах. Может, в другой раз он так бы и сделал, рассказал бы о Кире, но кому-то другому, только не Кате.

– Я тебя совсем не узнаю, – помолчав, сказала Катя. – Ты очень изменился.

– Что, в худшую сторону?

– Я бы этого не сказала. Я тебя теперешнего не знаю, форма тебе идет, ты в ней такой строгий, неприступный. Раньше другим был. Помнишь, вот на этом крыльце чудодействовал, воду в дом нагонял?

Конечно, Санька помнил тот вечер. У деда во дворе собралась ребятня, Катя с подружками. Играли в испорченный телефон. И тут Саньке пришла шальная мысль:

– Хотите, я фокус покажу – в дом воду напущу.

– Как?

– Это мое дело, но мне нужен помощник.

Санька разыскал две рукавицы, налил в таз воды, поставил его на пол, рядом две табуретки.

– Кто смелый, садись со мной рядом.

Он думал, сядет Катя, но выскочила Верка и заняла свободную табуретку. Одну рукавицу Санька отдал Верке.

– Тушите свет, – скомандовал он. – Условие: что я делаю, то и ты делаешь, что я говорю, то и ты говоришь.

Верка согласно закивала головой.

– Умываемся. – Санька наклонился, зачерпнул воды и сполоснул лицо. Верка сделала то же самое. – Рукавицами меняемся. – Санька отдал ей свою, а сам взял Веркину. – А теперь вытираемся. – И Санька протер лицо рукавицей. Следом сделала то же самое и Верка. Не знала она подвоха: свою рукавицу Санька вымазал в саже. Включили свет. Увидев черное Веркино лицо, чуть не умерли со смеху.

Боже мой! Неужели все это было здесь? Правда, видно, говорят, все в жизни идет по кругу, здесь, с этого крыльца, он сделал первые шаги по земле, здесь впервые испытал сладкие муки детской любви, и вот сейчас судьба вновь привела его сюда, и он может уже осознанно ответить, так ли он жил и все ли получилось, как загадывал.

– А Вера почему не пришла? – спросил Санька.

– Она с Колькой, сыном моим, у матери.

Обжигая шею, лицо, руки, протягивая сквозь тишину свой тонкий писк, вились вокруг них комары. Катя то и дело хлопала себя по ногам.

– Вот кому ничего не делается, – рассмеялся Санька. – Ты меня спрашиваешь, как живу, а про себя молчишь.

– Эх, Санечка, зачем тебе знать, как живу, – дрогнув голосом, сказала Катя. – Существую, а не живу. Ошиблась я девчонкой и вот теперь расплачиваюсь. Нет, внешне у нас вроде все хорошо. Все как у людей. Дом есть, обстановка, машину собираемся купить. Все есть, а жизни нету. Колька, сын мой от первого мужа, чужой ему. Когда сходились, ведь знал, на что шел. Из-за него Коля у матери на станции живет.

– Ну а что своего не заведете?

– Заведешь с твоим братцем, – усмехнулась Катя. – Он ведь жизнь свою распланировал, для меня только места не осталось. Дети у него на последнем месте. Я как-то не пойму, у вас, Храмцовых, у всех дети, у всех много. Этот даже слушать не хочет. Деньги, деньги, каждый день слышу одно и то же. А зачем – не пойму. Любовь-то на них не купишь.

Катя секунду помолчала, поежилась.

– Ты бы хоть обнял меня. Холодно. Сидишь, как пень сухой, вон как то полено.

– Я, Катя, чужих жен не обнимаю.

– А ты попробуй. Я тебе не чужая. Ты ведь мне, Санечка, нравился. Молоденький, нецелованный.

– Вроде и ты нестарая была! – рассмеялся Санька.

– Что ты, Саня, в нас, женщинах, понимаешь? К нам все приходит раньше. Вы еще там где-то в кораблики играете, а мы уже все наперед понимаем. А ведь у нас с тобой могли бы быть дети.

– Пойдем в дом, Катя, – сказал Санька. – Комары закусали. Да и потеряли нас, наверное.

На крыльце стоял Анатолий, прожигая папиросой темноту, смотрел на поднимавшуюся к дому Катю. Санька понял, стоял он давно.

– Чего это вы ускакали, – сказал Анатолий. – Здесь вся родня за столом, а вы в кусты. Нехорошо.

– А мы там любовь крутили, – с вызовом ответила Катя. – Верно, Саня?

– Брось, Катя, наговаривать, – пытался рассмеяться Санька, но смеха не получилось. Мимо него, описав дугу, пролетела недокуренная папироса.

– Хорош братец, нечего сказать, – зло сказал Анатолий. – Не успел и глазом моргнуть, а у них уже все на мази.

Санька почувствовал, как откуда-то изнутри тугой волной выплеснула, вскипятила кровь ответная злость.

– Не надо, Анатолий, – сдерживаясь, хмуро произнес он. – Ни к чему это. Тем более в такой день. Она перед тобой ни в чем не виновата.

– А тебя никто не спрашивает, виновата или нет. Чего в чужую семью лезешь? Заведи свою, потом лезь.

– Ты чего выскочил, а? – напустилась на мужа Катя. – Может, еще меня веревкой привяжешь? Уже и поговорить нельзя. Да если хочешь, я его еще вот таким знала. Тебе моргать – не переморгать. Прокурор нашелся!

– Да я че, я ниче, – начал оправдываться Анатолий. – Разговаривай, я не против. Можно разговаривать и дома.

– Так чего остановился, пошли! – Катя взяла мужа за руку и подтолкнула в сени.

Хлопнула дверь, глухим старческим басом залаял из будки Жулька, ему тут же, пробуя голос, отозвалась соседская собака. Через минуту лаяла уже вся станция.

Санька остался стоять на крыльце. У него было такое ощущение, будто его только что вытолкали за дверь и захлопнули ее перед самым носом. А что, собственно, такое он сделал? Он совсем не хотел лезть в чужую семью. Что было, то прошло – не вернешь.

«Зачем только я приехал сюда? – ругал он себя. – Чего искать то, что не терял? Семь лет не виделись, ничего страшного. На расстоянии оно как-то лучше».

Он спустился с крыльца, вышел на улицу и, не оглядываясь, пошел на станцию, вспомнил: оттуда раньше ходили машины в Тельбу, авось повезет и он уедет. Вообще-то отвезти его обещал Анатолий, но после того, что произошло, решил: чем просить, лучше пешком. Смущало одно: не попрощался с дедом – нехорошо в такой день обижать его. Но тут же решил, завтра после полетов обязательно зайдет к нему.

Поравнявшись с домом Толмачевых, Храмцов остановился. Через освещенное окно увидел Веру. Она сидела за столом в чем-то розовом и смеялась. Санька даже привстал на цыпочки, чтобы разглядеть, кто же так рассмешил ее. Но никого не увидел. И, еще не отдавая себе отчета, он перепрыгнул через канаву, поднял щеколду, толкнул ворота. Открылись они легко. Он зашел во двор, поднялся на крыльцо и остановился.

Пока шел через двор, его вдруг охватила непонятная робость, нужно будет объяснять, зачем пришел. Тем более так поздно. Но все же пересилил себя, вошел в темные сени. Вытянув вперед руки, шагнул вправо – вспомнил, там должна быть дверь, но уперся в глухую стену. Держась за нее рукой, двинулся вдоль и натолкнулся лицом на что-то гладкое и холодное, которое качнулось в пустоту и, обретя плоть, с грохотом упало на пол.

Тотчас же сбоку, облив светом, открылась дверь, выхватив из темноты заставленную банками полку, лежащую на полу ванну – это ее опрокинул Санька, шарясь по стене.

– Кто там? – прищурившись, встревоженно спросила Вера, вглядываясь в темноту.

– Это я, – смущенно сказал Санька, шагнув на свет. – Забыл, где у вас дверь. Забрался, как медведь в лавку.

Узнав его, Вера покраснела и быстро, почти машинально, стянула пальцами ворот халата.

– Так часто бываешь, – наконец нашлась она. – Проходи.

Санька поднял ванну, повесил ее на гвоздь и переступил порог. Вера быстро, одним махом, собрала волосы, достала из кармана шпильку, заколола их на затылке и, подав стул, бросилась на кухню.

– Какой молодец ты, что зашел! – радостно сказала она. – Сейчас чай попьем. Мы с Колькой уже спать собрались, я ему книжку читала. Мама в Зиму уехала на курсы повышения квалификации. И вдруг слышу грохот. Думаю, кто же это? Ты, наверное, у Михаила Осиповича был? Я тоже хотела пойти, да потом подумала, что там и так много народу.

Санька подвинул стул на свое прежнее любимое место, в угол между печью и простенком, и почувствовал, как оттаивает у него на душе.

Вера достала из холодильника отпотевшую банку с клубничным вареньем, поставила синенькие, из тонкого фарфора чашечки.

– Послушай, а почему Катя не зашла? – вдруг вспомнила она.

– Они еще там, – сделав вид, что рассматривает портрет на стене, а на самом деле спрятав от Веры лицо, махнул рукой Санька. – Мне-то завтра рано вставать. Ты не знаешь, ушла машина за бензином, нет?

– Должна. Не знаю, – пожав плечами, ответила Вера. – Я говорила Лахонину, что бензин нужен. Он знает.

– Вера, а почему ты у Лахонина практику проходишь? Ты же здешняя, еланская.

– Так меня туда Адам Устинович попросил. После того как Кушеверов наш пруд засорил, а тут еще ваш Падалкин горох потравил, Адам Устинович им не доверяет. Говорит: за нашими соседями глаз да глаз нужен, им лишь бы отрапортовать. У них и с Геннадием Васильевичем настоящая война. Лахонин его ретроградом называет, а Шипицын – временщиком.

Вера налила в чашечки чай, достала из шкафчика маленькие ложечки.

– Давай к столу, – улыбнувшись, сказала она. – Вот не думала, что родственниками окажемся. Я ведь часто к бабке Матрене приходила. Она мне про вашу родню рассказывала. И как с дедом познакомились, и про отца твоего. Тебя часто вспоминала. Иногда письма твои из училища читала.

Санька почувствовал, что краснеет. Как много дал бы он сейчас, чтобы что-то вернуть, изменить. Он вдруг подумал, может быть, именно для того и летал сюда, чтобы увидеться с Верой, посидеть рядом с ней. Хотя всего этого, пройди он мимо, могло и не быть. Не было бы этого вечернего чая, пустякового с виду разговора, который неожиданно стал продолжением той, прежней жизни и прежних добрых отношений. С Верой ему всегда было просто и понятно, в последнее время он жил не своей, чужой жизнью. Часто приходилось подлаживаться, выполнять то, что нужно было другим, а не ему.

– Странно все так, – улыбнулся он, – живем в одном городе и не видимся.

– А я тебя видела прошлой зимой, – неожиданно сказала Вера. – Ты с женой шел. Красивая она, на киноартистку похожа. Как ее зовут?

Что-то оборвалось у Саньки внутри, точно его опять поймали на нехорошем. Все еще по инерции держа улыбку, Санька опустил голову.

Стукнула дверь, в дом вошла Катя. Она удивленно посмотрела на Саньку, но быстро справилась с собой и, словно не замечая его, обратилась к Вере.

– Я за Колей, – громко сказала она. – Где он?

– Там, в комнате, – ответила Вера. – Притих. Если уснул – не буди.

– Нет, нет, я его не оставлю, – твердо сказала Катя. – Он и так дома не бывает.

– Да ты что, Катя? Пусть спит. Я завтра привезу.

– Еще чего, у тебя своих дел много. Буди, – приказала она и прошла в зал.

Немного спустя она вывела заспанного, лет шести мальчишку и, холодно попрощавшись, вышла. Следом за ней вышла Вера. Вернулась она расстроенная, молча налила в чашки, виновато улыбнулась:

– Пей, а то остынет. Не знаю, что там у них произошло. Опять, наверное, с Толькой поругалась. Не могу понять ее – не любишь, так не живи.

– Что, у них часто бывает?

– Да нет, – поморщившись, ответила Вера. – С Толькой жить можно. А нашей Катерине все не ладно. Чего хочет – сама не знает.

В чем-то Санька был согласен с ней, сегодня в один вечер он видел две Кати. И дело даже не в том, что она говорила в саду, – слова порою нужны человеку как одежда: одна на выход, другая для дома. А разве он не платил ей той же монетой? Осудил, а чем лучше его собственная жизнь? У каждого свои проблемы. Но они-то хоть не мечутся с одного места на другое. Им не надо в Москву.

Посидев немного, Санька попрощался и пошел в Тельбу пешком. Глубоко распахнув темные, усыпанные звездами створки, стояло над ним ночное небо. Дороги почти не было видно, он ее угадывал на ощупь ногами, и временами ему казалось, что он не идет, а топчется на одном месте. Услышав далекий нарастающий шум, он оборачивался и смотрел, как вдалеке, там, где осталась станция, отделяя землю от неба, светлой пунктирной полоской, точно пилой, резал темноту пассажирский поезд, и ему становилось веселее – не один он в этой ночи.

Как и предполагал Карасев, работа застопорилась из-за бензина. Поджидая машину, сидели около самолета, поглядывая на задымленное небо, ругали лесников, что не тушат пожар, Лахонина, обещавшего еще с вечера послать в город бензовоз, а машина ушла только утром. Но поскольку Лахонина на аэродроме не было, все шишки достались Вере.

– Придется вам, милая девушка, за простой платить, – щупая Веру выпуклыми, широко поставленными глазами, насмешливо говорил Карасев. – Загорать мы могли и дома, там хоть навозом не пахнет.

На щеках Веры проступил румянец, беспокойным взглядом она смотрела на дорогу.

– Ну чего пристал, – оборвал его Санька. – На нет, говорят, и суда нет. Лучше своим делом займись.

После обеда на аэродром приехал Лахонин.

– Не беспокойтесь, бензовоз должен скоро подойти, – сказал он. – Я в третьем отделении был. Гусеница по столбам ползет. Вот бы ее накрыть! Как смотришь, командир? За подлет накину чуток, гектары вдвойне, как говорил.

Санька молчал, он уже знал третье отделение, самое удаленное от аэродрома, по прямой до него было пятнадцать километров. Бензина в баках немного, можно сделать один, ну от силы два полета. Что это даст? Ровным счетом ничего.

– Саня, давай слетаем разок, – влез в разговор Карасев. – Чего сидеть? А там, глядишь, машина подойдет. – Стоял он позади Лахонина и подмигивал, мол, чего ломаешься, соглашайся.

Храмцов молча смотрел на второго пилота, чувствовал – если сейчас они не слетают, опять может начаться скандал. И, поколебавшись немного, Санька сдался. «Действительно, чего сидим? – подумал он. – Прав Карасев, не отдыхать же сюда приехали».

– Я с вами слетаю, покажу то место, – обрадованно сказал Лахонин. – Это недалеко, вон за тем леском.

Техники запустили мотопомпу, закачали в бак химикаты. Лахонин встал в проход между летчиками. Брать на борт посторонних не разрешалось, но Храмцов махнул на это рукой.

Взлетели. Набрали двести метров, чуть-чуть подвернув, выскочили на дорогу и, зацепившись за нее, пошли вдоль. Но уже через пару минут пришлось снизиться, мешал дым. Возле развилки вновь набрали высоту – впереди показалась опора высоковольтной линии.

«Не хватало зацепить, – выругался про себя Санька. – Почему не предупредил, что высоковольтная будет».

И тут он заметил, что дорога, которой они держались от самого аэродрома, исчезла. Он и сам не помнил, в какой момент это произошло, скорее всего, когда шарахнулись от опоры. Возвращаться и вновь искать не хотелось. Храмцов решил взять левее. Как и говорил Лахонин, через минуту показался лес. Санька поднял самолет повыше. Минуты три они летели над ним, Храмцов ждал – вот-вот кончится лес, он помнил, Лахонин говорил о леске, а не о лесе. Краем глаза следил за директором, но тот, вытянув шею, смотрел вперед.

– Ну, где оно, это поле? – наконец не выдержал Санька. – Километров пятнадцать, а то и все двадцать отмахали.

– Левее надо взять, – помедлив немного, растерянно ответил Лахонин. – С самолета все как-то по-другому.

Санька послушался и взял левее. Пролетели еще три минуты, и все над лесом. И тогда Санька решил вернуться. Мешал дым, земля просматривалась только снизу, да чуть-чуть впереди, метров на семьсот – не больше.

Чтобы разыскать дорогу, он начал доворачивать самолет то вправо, то влево мелкими отворотами. Но дорога пропала, будто ее и не было вовсе. Так они кружили над лесом еще минут пять. Храмцов понял, что не знает, куда лететь дальше. Дым, лес, небо все смешалось в один клубок. И даже пилотская кабина стала вдруг чужой, точно он ее увидел впервые. Он понимал, если они сейчас не найдут аэродром, то придется садиться на лес или на первое попавшееся поле. Он знал, что за этим последует. Если все обойдется, то в лучшем случае его, как злостного хулигана, вытурят из авиации. Обо всем сразу же узнает дед, узнает родня. Попробуй объясни, что полетел с добрыми намерениями. Вот будет смеху, потерял ориентировку на огородах! А там, глядишь, узнают, что летал над станцией, скажут: вот откуда все пошло! Дым стал еще гуще, земля пропала, самолетный винт молотил серую массу. Храмцов взглянул на бензиномер. «Каждый человек знает, что умрет, только не знает когда, – пронеслось в голове. – Еще нет таких часов, которые могли бы измерять отведенное человеку время». И вот этот-то бензиномер показался ему такими часами. Стрелка лежала на нуле.

– Давай карту! – крикнул он Карасеву.

Тот расстегнул портфель, достал затянутую в целлофан полетную карту.

– Надо снизиться, ничего не видно. Или набрать высоту, встать в круг, может, оттуда что увидим, – сказал он, протягивая карту Храмцову.

И в это время загорелась красная лампочка критического остатка бензина. Храмцов со злостью глянул на осунувшееся лицо Лахонина. Тот бестолково крутил головой, посматривая то на Карасева, то на Саньку, видимо, пытался понять, что происходит. И Санька пожалел, что поддался уговорам.

«Ну вот, кажется, отлетался, – подумал он. – Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал».

– Дорога! – неожиданно крикнул Карасев. – Вон, слева.

Санька прилип к стеклу. Прямо под самолетное колесо, рассекая лес на две части, наползала узкая, в одну колею, дорога, по ней, поднимая желтую пыль, тащился лесовоз.

Впереди, проколов лохматую лесную глубь тайги, прямо на винт надвигалась деревянная тригонометрическая вышка. Чтоб не задеть ее, Санька рванул штурвал на себя. Обычно такие вышки ставят на самых высоких местах, одну он знал хорошо, находилась она в пятнадцати километрах от Старой Елани на горе Аракчей. Раньше, бродяжничая с дедом по тайге, они частенько выходили на нее.

– Сейчас выскочим на Солонянку, – крикнул Санька. – Тут кругом старые покосы. Откажет двигатель – сядем.

Но речка почему-то не появлялась. Слева мелькнула узенькая полянка, и вновь под капот поползли деревья. И хотя двигатель по-прежнему работал ровно и надежно, Храмцов почувствовал: еще немного – и он остановится. Едва он о том подумал, как мотор, до этого тянувший их над лесом, вдруг, будто заглотив кость, закашлял, задергался и смолк. Санька физически ощутил звенящую тишину, которая одним махом, словно топором, рассекла полет на две части, превращая последнюю в дурной сон, делая секунды длинными и невесомыми. Он резко, одним движением, развернул самолет в сторону поляны, пролетая которую, оставил в памяти так, на всякий случай.

Ему казалось, самолет разворачивается медленно, отяжелевший капот чертил по косо набегавшим деревьям плавную кривую. В последний момент, когда поляна наконец-то помчалась навстречу, он выпустил закрылки. Самолет остановился напротив берез, выбежавших навстречу, словно женщины с поднятыми вверх руками.

Санька выскочил из самолета и, подминая траву, забежал вперед, заглянул в двигатель. Все было на месте, мотор остывал тихо, потрескивали полосатые рубчатые цилиндры. И тут силы покинули его. Он присел на теплое самолетное колесо, пробив в густой траве узкую колею, оно напоследок согнуло березку, и она, точно ребенок, выбросив вперед ветки, лежала ничком на земле, разметав в разные стороны тугой, шелковистый пырей. Было непривычно тихо, где-то над головой звенел жаворонок. Время потеряло счет, он не ощущал его. Храмцов впервые посмотрел на все с какой-то огромной высоты, на которую не заберешься даже на самолете. Только сейчас он понял – мимо чего он прошел, хотя то, что случилось, должно было случиться. Все шло к тому.

«Ничего, оказывается, нельзя предугадать заранее. Хорошо еще, что целы сами, цел самолет. Даже не верилось. Откажи двигатель секундой раньше или чуть позже…»

Храмцов зашел в самолет, включил радиостанцию. Все работало.

– Не торопись, командир, – остановил его Карасев. – Митасов тут же переполох поднимет. Может, еще выкрутимся.

На поляну выехал лесовоз. Из кабины высунулся шофер, раскрыв рот от удивления, смотрел на самолет.

– Слушай, парень, эта дорога на станцию? – спросил Храмцов.

– Хо, паря, станция вон где. – Шофер махнул рукой в сторону. – Эта дорога на Шаманку. До станции километров двадцать будет, а то и больше.

– А ты, случаем, не туда едешь? Может, возьмешь одного?

– Нет. Мне не по пути. Я в Шаманку еду.

И тут Саньку будто ударило: что, если попросить бензина у шофера? Машина «Урал» работает на девяносто третьем. Ведь работают «жигули» на авиационном бензине. Почему бы не попробовать наоборот? Поляна ровная. Литров двадцать хватит, чтоб долететь до Старой Елани.

– Слушай, парень, мы тут блуданули чуток, не займешь нам бензина литров двадцать?

– А подойдет? – недоуменно спросил шофер, оглянувшись на самолет.

– Должен. У нас осталось немного, смешается. Дотянем.

– А не упадем? – тут же взбодрился подошедший Лахонин.

– Долетим, – подтвердил Храмцов. – Это же не керосин.

– Займи, парень, я тебе верну. Вдвойне верну. Знаешь совхоз «Рассвет»? – торопливо проговорил Лахонин. – Приедешь, я тебе хоть бочку налью.

– Мне не жалко, – ответил шофер. – Только как заправлять? Ведро есть или свое дать?

Пока Карасев сливал из машины бензин, Храмцов пошел проверить поляну, посмотреть, нет ли ям или канав.

Узким клином поляна полого опускалась в мелкий березняк. И чем дальше он уходил от самолета, тем выше и гуще становилась трава. С тугим выхлестом обхватывал колени пырей, заплетал ноги, бордовой картечью билась в грудь кровохлебка. Около лица вилась мошка, кругами, словно тяжелые бомбовозы, ходили пауты, садились мягко, но жгли больно и зло.

За березняком началось болото, под ногами глухо и невнятно зачавкало. Храмцов остановился. К нему шел Лахонин, топал ногой по земле, пробуя ее на прочность. «Не ногой надо, головой», – со злостью подумал Храмцов.

– А здесь гусениц нет, – удивленно сказал Лахонин. – Странно.

– Здесь лебеды и полыни нет, – не глядя на директора, ответил Санька. – Вот и нет гусеницы.

Молча вернулись к самолету. Карасев уже ждал их. Несколько раз, точно примеряясь, проехали на машине взад и вперед по поляне. Взлететь можно было только в сторону березняка, с другой стороны мешал лес.

– Давай сольем химикат, – предложил Карасев. – Иначе зацепим.

– Придется, – подумав, ответил Санька. – Как только запущу двигатель, ты открой кран.

Чихнув пару раз, двигатель запустился. Храмцов чуть добавил газ, и двигатель ответил ему густым нарастающим ревом так, как и должно было быть, если бы в баках был родной авиационный бензин. И, зарулив в самый конец поляны, там, где, ожидая взлета, стоял бензовоз, набрав в грудь воздуху, Санька дал мотору взлетный режим.

Самолет оторвался в самом конце поляны. Через минуту облегченно загудел ветряк, кончился химикат, и Карасев закрыл кран. И когда впереди выросли деревья, Храмцов уже смело взял штурвал на себя, и самолет, освободившись от груза, быстро набрал скорость, полез от земли вверх. Его стало болтать из стороны в сторону. Только тут Санька заметил, как по полям шел шквал. Крутилась на взгорках пыль, качались макушки деревьев.

– Гроза подходит, – сказал Карасев. – Посмотри, сверкает.

Закрывая собой полнеба, со стороны Саян подходила гроза. Угольно-черное брюхо ее тащилось по земле. Время от времени там происходило короткое замыкание, и все озарялось лиловым светом. Они успели сесть до грозы, техники быстро привязали самолет.

– Считайте, сегодня два раза в рубашке родились, – сказал Санька Лахонину. – Опоздай чуток, сидеть бы нам на поляне.

Тот молча посмотрел на Храмцова. Чувствовалось, ему неприятно, что из-за него они попали в такой переплет.

Дождь хлынул разом, точно где-то опрокинулась огромная чаша с водой. Гроза продолжалась весь день, не утихла она и к ночи. Храмцов лежал, смотрел в темное окно, слушал дождь. Молния выхватывала темные проемы окон, печатая на стенах решетку окон, длинную, похожую на грушу лампочку, стоявший вблизи тополь, высвечивая комнату холодным мертвящим светом, и Саньке казалось, что тополь хочет спрятаться от грозы в доме. Он вспомнил: в детстве он думал, что грозы ходят по небу, как поезда по расписанию, и за год, обогнув земной шар, появляются вновь в одном и том же месте.

Восстанавливая в памяти полет с Лахониным, он вдруг с ужасом осознал, что все висело на волоске, та цепь счастливых случайностей – поляна, машина, бензин – в любой момент могла разорваться. Окажись на поляне случайно канава, не будь машины или не тот бензин – все шло по самому краешку и пока сходило с рук. Он стал даже подумывать, что каждому человеку в любой ситуации, может быть, в жизни вообще, дается два шанса, например, как в пилотском свидетельстве два талона, первый и последний. Может быть, сегодня он использовал последний, больше не осталось, как будто его сняли с гарантии. Теперь уже задним умом он понимал – полетел зря. Директор наобещал за этот полет, но он-то терял гораздо больше. Случись что, его бы выгнали из авиации с треском, и тот же Лахонин не взял бы его к себе шофером. Он знал, директор об этом полете будет молчать, Карасев тоже. Это в их же интересах. Но слишком много следов они оставили, и это беспокоило его. «Хорошо, гроза началась, дождь смоет все следы», – думал он.

Долго не мог уснуть Санька, стонала под ним кровать, в мятый жгут закручивалась влажная простыня. Уже давно успокоилась гроза. В комнату, робко обозначив себя прямоугольником окна, вполз рассвет.

Наконец-то и Санька забылся в тяжелом, неспокойном сне. Но и сон не принес ему облегчения. Вновь двинулась под самолет узкая лесная дорога. Время от времени бил по ушам близкий, похожий на сигнал пожарной сирены звук. Услышав его, метнулся Карасев. Открыв дверь, они выпрыгнули в тайгу, а Храмцов остался один на один с выворачивающим нутро воем пожарной сирены. Почувствовав легкий толчок, он рванул штурвал, пытаясь избежать лобового удара, и проснулся. Рядом с кроватью стоял Карасев.

– Саня, тебя в правление вызывают, – встревоженно сказал он. – Слышишь, машина сигналит.

Храмцов быстро оделся, сполоснул лицо и вышел на улицу. Было прохладно и сыро, сонно дремала улица, вдалеке, цепляя лес, спускались за горизонт облака. Вдоль стены падающий с обреза крыши ночной дождь выдолбил узенькую дырчатую канавку, завалинка была забрызгана мелким песком. По дороге небесным стеклом блестели лужи. Поежившись, Храмцов нырнул в холодное нутро «газика». Разбрызгивая лужицы, они поехали к правлению. На крыльце толпился народ, Храмцов разглядел Лахонина, Веру. Чуть поодаль, облокотившись о штакетник, стоял Анатолий и щелкал кедровые орехи. Увидев Храмцова, все расступились. Санькины глаза встретились с глазами деда, тот сидел на ступеньке крыльца и чертил что-то костылем по земле. Опершись на костыль, дед поднялся и сделал шаг навстречу.

– Ну, рассказывай! – тихо, будто самого себя, попросил он.

– А что рассказывать-то, – недоуменно пожал плечами Санька, думая, что дед просит объяснить, почему они поругались с Анатолием.

– Значит, не знаешь о чем? – повысил голос дед. – Расскажи, как ты пчел угробил. Поделись опытом. Чего глаза прячешь, а? Смотри прямо!

Последние слова дед вытолкнул из себя, захлебнувшись в крике.

– Дед, что произошло? Я ничего не понимаю.

– Что, что? Пчелы сдохли! – закашлялся дед. – Вот что. Все разом. За тридцать километров я увез – все равно достали. Посреди тайги достали, будто специально охотились.

«Этого еще не хватало, – с тоскливой обреченностью подумал Санька. – Если все действительно так, как говорит дед, то одним разговором не отделаешься. Наверняка об этом узнают в отряде. Эх, дед! Угораздило тебя увезти пчел именно на эти покосы! Будто специально подставил. Вот тебе и фляга с медом».

– Слушай, Михаил Осипович, может, ты зря панику наводишь? – сказал вдруг Лахонин. – Полтора месяца назад вот так же Падалкина обвинили. Мол, не только горох, но и пчел прихватил. А потом оказалось, кое-кто из твоих друзей-пасечников под шумок нерадивость свою за счет летчиков списать хотел.

– А ты съезди и посмотри, – оборвал Лахонина дед и, махнув рукой, шаркая ногами, сгорбившись, пошел к машине.

– Да не летал твой внук туда, Михаил Осипович, – крикнул вслед Лахонин. – Может, они у тебя от какой-то инфекции погибли, а ты тут панику наводишь. Может, авиация тут ни при чем. Разобраться надо, а потом шум поднимать. Никто из пасечников не жалуется, один ты. Предупреждение о том, что проводится борьба с мотыльком, получил? Получил. Чего жаловаться-то, надо было пчел в ульях держать.

– Где он улья свои ставил? – на всякий случай тихо спросил у Анатолия Санька.

– За Марьины покосы. Внизу под вышкой, недалеко от дороги на Шаманку, – ответил Анатолий. – Утром, еще затемно прилетел ко мне, лица не видно. Я его начал расспрашивать, а он одно по одному: угробили летчики пчелок.

– Так чего вы сюда поехали? – перебил его Лахонин. – Вокруг вон сколько самолетов работает. В Половинке летают и около Зимы. Может, они напакостили.

– Разберемся, – усмехнувшись, ответил Анатолий. – Мне-то чего. Я приехал узнать, долго вы еще самолет намерены держать? Пора бы и нам его отдать. У вас свой план, у нас – свой.

– Да погоди ты, – махнул рукой Лахонин. – Сам видишь, не работа, а одни неприятности.

Анатолий усадил потерянного деда в свою машину и повез на станцию, а Санька, прихватив экипаж, поехал на аэродром. До обеда успели сделать несколько вылетов. Неспокойно было на душе у Саньки. Чувствовал – его вина, он загубил пчел. Хоть и нечаянно, а он. Забыл, что идущие друг за другом по распадку поляны, на одну из которых посадил свой самолет, и есть те самые Марьины покосы. Угораздило же деда увезти туда пчел!

К обеду на аэродром приехал Шипицын, кособочась вылез из «газика», по-бульдожьи матерый, крепкий. К нему тотчас подлетела Вера и, заглядывая в бумажку, что-то начала говорить. На председателе была все та же потертая кожаная куртка, черная, прикрывающая лысину кепка. Шипицын выслушал ее, улыбнулся. Саньке было непривычно видеть эту улыбку на лице председателя. По-хорошему надо было выйти и поздороваться, но Санька, тая обиду и не зная, зачем тот, собственно, приехал, сидел в кабине. Он видел, Шипицын что-то сказал Вере, она нахмурилась, согласно кивнув головой, показала Саньке, чтоб тот вышел из самолета.

Санька привел себя в порядок, причесался и лишь потом подошел к председателю.

– Здравствуй, Храмцов, – сказал Шипицын и первым протянул руку. – Работаешь, гляжу.

– Да, сегодня заканчиваем, – настороженно ответил Санька. – Завтра перелетаем в Шаманку, будем кустарник уничтожать.

– Уничтожать, говоришь. – Председатель коротко усмехнулся. – Вам бы все уничтожать. Ну, вот что, создана комиссия. Необходимо все же разобраться, что там произошло с пасекой. Мне позвонили из района, все уже выехали на Марьины покосы. Надо бы и вам туда съездить. Кушеверов – начальник станции защиты растений – назначен председателем комиссии. Мне сказали, чтоб я забрал вас и выехал туда же.

Санька почувствовал, как у него екнуло сердце. «Началось…» Но сдержался, сделав необходимые распоряжения, сел в «газик». Следом за ним на заднее сиденье, придерживая рукой серую юбку, села Вера, встревоженно глянула на Саньку, попыталась улыбнуться, и он, чувствуя, что она чем-то взволнована, подмигнул, мол, все будет хорошо. Вел председатель машину сам, вел уверенно, видно, не первый год сидел за рулем.

До осени еще было далеко, но все напоминало раннюю ее пору: не до времени почерневшие придорожные кусты, наконец-то освободившийся от дыма горизонт, чистое высокое небо. По косогору медленно полз маленький, похожий на жука трактор, запахивал кромку порыжевшего, попорченного гусеницей пшеничного поля.

Отъехав километра два, Шипицын остановил машину и долго ходил по обочине, поднимал траву и, если находил живых гусениц, качал головой.

– Она не дура, вон куда забралась, будто под зонтик. Конечно, эти уцелеют. Уйдут в землю и там на зимовку устроятся. Совьют себе кокон, и никакой мороз им не страшен, а летом вылетят опять.

Через дорогу скакали воробьи, толстые, неповоротливые, они клевали мертвых гусениц. Санька без труда поймал одного, он, как перегруженный самолет, не мог взлететь. Председатель посмотрел на воробья, хмуро произнес:

– Помрут они. Едят отравленную гусеницу. А если какие и выживут, то уже никогда не будут иметь потомства. Кстати, вон один уже готов.

Храмцов поглядел, куда показал председатель. На обочине под желтым объеденным лопухом лежал серый комочек. Санька присел на корточки и, разжав пальцы, пустил воробья на землю. Воробей свалился на бок, захлопал, замахал крылышками и как-то неловко вскочил на тонкие ноги и побежал прочь.

– Что же теперь делать? – спросил Санька.

– Если бы я знал, – вздохнул Шипицын. – Придется все перепахивать. Конечно, с самолета проще: полил и отрапортовал, мол, все в ажуре. Как Лахонин, этот не только о каких-то воробьях, обо всем забыл. Воробьи, жучки, мошка, они план выполнять не помогают, мешают только. А ведь все связано. Химические препараты не разбираются – все подряд уничтожают. Полезные насекомые и птицы быстрее гибнут. Равновесие нарушается. А вредителей становится больше, и, может быть, самое страшное, у птиц происходит половая стерилизация. Здесь крепко думать надо, прежде чем вызывать самолет. А думать не хотят. Рапортуют – все хорошо, план выполнен. Ну, трактористов, если они плохо свою работу делают, я еще могу наказать, а вот летчиков попробуй.

– Вот вы нам претензии предъявляете, – искоса глянув на Шипицына, сказал Храмцов. – Бывает, прилетишь, агроном предлагает обрабатывать поля, рядом чувствительные культуры, лес, пасеки. Много полей с неправильной конфигурацией. Даже если мы будем работать идеально, все равно огрехи будут.

– Все правильно, – согласился председатель. – Много, что надо. Почти половина полей в лесу, так уж исстари сложилось. Но, дорогой ты мой, и с вас спрос должен быть. А то получается, мы полагаемся на авиаторов, а вам чем больше гектаров, тем лучше. Качество работы сразу не определишь. Порой и мы сами себе вредим. Вон, возьми Кушеверова, тот как работал? Ему бы поскорее от химикатов избавиться, хоть куда лей, лишь бы их на аэродроме не было, все можно наладить, если не порхать по земле, а сидеть на ней крепко. Когда летаешь с места на место, любое дело становится, как бы это вам сказать, – Шипицын наморщил лоб, подыскивая нужное слово, – скажем, как авиация – промежуточный аэропорт, сел, заправился и полетел дальше.

Проскочив мостик, свернули в Темную падь. Храмцов вспомнил: раньше здесь была тропа, сейчас шла широкая наезженная лесовозами дорога, справа от нее, сжавшись в темный мускулистый поток, скакала меж камней Солонянка. Иногда она менялась с дорогой, уходила на другую сторону и, собравшись с духом на широких плесах, неслась дальше, подмывая крутые каменистые берега, опрокидывая в воду замшелые деревья.

Оборачиваясь, Санька встречался с сочувствующим взглядом Веры, улыбался в ответ одними глазами и думал: хорошо, что она рядом, но лучше б осталась на аэродроме. Начнется разбирательство, дед не будет церемониться, что попадет под руки, тем и врежет.

По пути Солонянка принимала в себя небольшие ключи, они скатывались вниз сквозь заросшие ельником темные распадки. Дорога перепрыгивала через них по деревянным, в одну колею, мостикам и бежала дальше. На одном из таких мосточков Шипицын остановил машину, достал алюминиевую кружку и, спустившись к ключу, стал пить воду. Следом спустились Санька с Верой. Опершись о камни, Храмцов стал пить из ключа. Лицо его, на короткий миг, близко отпечаталось на водной поверхности и, едва прикоснулся губами, заколыхалось, пошло плясать вкривь и вкось.

– Хороша водица? – вдруг спросил Шипицын.

– Нормальная, – чуть-чуть приподнявшись на руках и не поворачивая головы, ответил Храмцов. – Вода как вода. В городе, конечно, не такая, хлоркой отдает.

– То-то и оно, – поднял палец Шипицын. – Здоровая вода, без всяких там примесей. В прошлом году я в Болгарию ездил. Привезли нас на Дунай. Жара. Решил я искупаться. Мне говорят – нельзя. Не река, а сточная канава.

– Но у нас-то таких рек нет, – возразил Санька.

– Как нет? Вон пруд. В один присест загубили. Если так дальше пойдет – все загубят. Начнут все в землю сливать, сбрасывать, все быстро загадят. В том, что эта вода чистая, – нашей заслуги нет. Говорим, пишем, не надо загрязнять – и что, думаете, чище стало? Слово, оно, конечно, великая сила. Но хоть тысячу раз скажите «сладко» – слаще не станет.

От мостика дорога круто полезла в гору. По обочинам росла малина, из плотных, густых кустов торчали наружу тонкие, выбеленные солнцем корни. Храмцову временами казалось, что карабкаются они вверх по трупам поваленных деревьев.

Вскоре лес расступился, на изжеванной, измятой трелевочными тракторами серой глинистой вершине стоял скелет тригонометрической вышки. Обогнув ее, дорога покатилась вниз, нырнув в лесной тоннель. Санька заметил, на этой стороне склона дождя не было, видно, гроза не смогла осилить хребет и прошла стороной. Минут через двадцать лес расступился, и они выехали на поляну. Храмцов тотчас же узнал ее – сутки назад садились сюда. Но это была уже не та поляна. Наискось рассекал ее самолетный след, по обе стороны от него лежала сморенная, жухлая трава. Шипицын не стал останавливать машину, бросил короткий взгляд на поляну; но Санька запомнил его глаза, – так смотрят, когда натыкаются на неприбранные, разбросанные по комнате вещи. Свернув с дороги, Шипицын повел «газик» как раз в ту сторону, куда взлетали на самолете, мимо березок, на которых свернулись в трубочку листья, точно их опалило нестерпимым жаром. Санька знал – через день-два листья почернеют и березы засохнут. Именно для этого лесхозы вызывают самолеты – прореживать кустарник, уничтожать подрост, осину, березу – все, что не идет в заготовку и, как считают лесники, путается под ногами.

– Вот и приехали, – вдруг сказал Шипицын и остановил машину.

Чуть в стороне от распадка под склоном горы Храмцов увидел крытый драньем балаган. Неподалеку от него, точно поплавок, торчал из травы красный кузов дедовской «эмки», рядом с ней стояла машина Лахонина.

Встретил их Вениамин Михайлович. Забежал сбоку, открыл дверку.

– Наконец-то приехали, – тяжело дыша, быстро проговорил он. – Отец хотел прибрать, я не дал. Пусть будет так, как есть. Пусть все увидят, что наделали!

Откуда-то сбоку, с горы, спустился к приехавшим Лахонин. Кивком головы поздоровался со всеми и, улучив минуту, поманил Саньку глазами.

– Видел, какая заварушка началась? – беспокойно кося взглядом в сторону Шипицына, зашептал он. – Экая новость – пчел потравили. Нехорошо, конечно, но что поделаешь. Слушай меня внимательно. Я с Кушеверовым говорил, он нормально настроен, претензии к вам не собирается предъявлять. Говорит, внесем пасеку в общие потери от лугового мотылька, выплатим деду компенсацию. А ты поговори с ним, чтоб не шумел. И еще. Мы сюда не летали!

Санька не успел ответить, подошел дед и повел их вниз по узенькой, протоптанной меж кочек тропинке. И вдруг, упершись друг другу в спины, остановились. Вокруг ульев шевелящимся ковром лежали пчелы. Храмцову даже показалось, что с неба выпал пчелиный град. Тихо журчал неподалеку ручей, синее застывшее небо глядело в распадок, хмурились огромные, столетние сосны, от земли шел еле слышный медовый трупный запах.

– Ну что, убедились? – сказал дед Лахонину. – Пропади все пропадом!

– Успокойся, Михаил Осипович, – сказал Лахонин. – Вернем мы тебе за пчел.

– Да какой мне толк с ваших денег! – воскликнул с горечью дед. – Каждая семья за сезон по шестьдесят килограммов меду давала. И еще столько могла давать. Вы же обещали – не будете самолеты вызывать. Слову своему не хозяева. Да и хозяева ли вообще? Так, одна видимость.

– Кто же знал, что мотылек появится? – вздохнул Лахонин. – Надо было что-то предпринимать, вот и пришлось самолет вызывать. Не мы одни.

Дед молча посмотрел на Лахонина и, махнув рукой, сгорбившись, пошел к балагану. На полпути остановился, глянул через плечо.

– Вы эту землю не корчевали, чужая она вам. Скажи, полезно, – и себя химией зальете. Далеко ходить не надо, вон таблетками разными себя травите. Куда движемся – не пойму. Мне-то немного осталось, – дед ткнул пальцем в Саньку, – а им-то жить да жить.

Не решаясь ступить на пчел, Храмцов постоял немного, затем пошел от пасеки прочь, мимо балагана и машин, мимо сидящего возле балагана деда. Полез прямо в чащу подальше с глаз. Натолкнувшись на поваленное дерево, сел и бессмысленно стал смотреть в землю.

«Лучше бы мне в тот день не просыпаться», – думал он.

Пока он не видел пчел, пока шли одни разговоры, пусть и неприятные, он все же надеялся – обойдется, как обошлось в той истории с балахнинским быком. Весело, можно сказать, вышло. Но там были чужие люди, которых он видел в первый и последний раз. Здесь же кругом свои, они-то не забудут, как он угробил дедовских пчел. Помог, называется.

– Саня, там все собрались. Кушеверов приехал.

Храмцов поднял глаза, перед ним стояла Вера. Санька не мог понять, чего больше в ее глазах: осуждения или сочувствия.

– Это я их угробил, – сухо сказал Санька. – И не надо меня жалеть.

– Знаю, что ты, – спокойным голосом ответила Вера. – Я тебя не жалею. Вот деда жалко. А тебя – понять не могу. Что спрятался? От себя не спрячешься. Пошли. Они тебя ждут. Катя с Анатолием приехали.

– А они-то зачем? – Санька удивленно посмотрел на Веру.

– В составе комиссии, по положению, должен быть ветеринар. Она здесь лицо официальное.

– Ты знаешь, когда мы кружили в дыму там, – Храмцов ткнул пальцем в небо, – хотелось сюда, найти хоть какой-то клочок ровной земли, поляну. Для меня в тот момент это было как для утопающего соломинка. И эта соломинка оказалась бревном – оно перебило мне ноги. Если я раньше мог бегать вприпрыжку, то сейчас только ползти.

– Скажешь тоже – ползти. Летать ты будешь, – спокойным голосом сказала Вера. – Только не так, как здесь. И чего ты полетел? Лахонин показал тебе пряник, ты и рад стараться!

– Может, ты и права, конечно, права, – вздохнув, сказал Санька. – Можно, конечно, успокоить себя, сказать, что случайно получилось. Я вот сейчас понял – нет, не случайно. Где-то я слышал, в случайности, как в зерне, больше сути, чем в поле, на котором оно прорастает…

Собрались на полянке вокруг Кушеверова. Лицо его показалось Храмцову знакомым. Едва он снял шляпу, вспомнил: прошлым летом видел у Митасова. Кушеверов оглядел его с ног до головы так, точно сличал карточку с оригиналом, усмехнулся, и, видно, потеряв всякий интерес, повернулся к Шипицыну.

– Ну, кажется, все заинтересованные стороны собрались, – деловито, точно на собрании, начал он. – Кто первый? Дадим слово женщине. Пусть, так сказать, ветеринар нарисует нам общую картину. Катерина Ивановна, вам слово.

– Пчелы погибли от сильнодействующего яда, – бесстрастным голосом сказала Катя. – Можно проверить в лаборатории, думаю, результат будет тот же. Общий ущерб, – Катя взглянула в книжку, – я тут перевела по таблице коэффициентов – полторы тысячи рублей.

– Так-с, понятно, – задумчиво потеребил подбородок Кушеверов. – Ну а теперь надо спросить другую сторону. Почему пчелы оказались здесь? Насколько я знаю, карантинные мероприятия проводились по всему району. Почему их не выполнили? После мотылька летчики должны были начать работать в Шаманском лесхозе. Как раз на этом месте.

– Нет, постойте! – выкрикнул Вениамин Михайлович. – Я не понял, у нас пчел угробили, и мы же виноваты. Чушь какая! По-вашему, мы должны еще и заплатить?

– Заплатит Лахонин, – сказал молчавший до сих пор Шипицын. – У него в хозяйстве проводились работы, с него и спрос.

– Нет уж, позвольте! – горячо возразил Лахонин. – В чем-то Адам Устинович, может, и прав – есть наша вина. Но почему вы считаете, что вылил химикат Храмцов? В нашем районе работает восемь самолетов. Может, кто-то из них вылил? А может, пчелы сами на те поля, где мы вели работы, залетели.

– Давайте милицию вызовем. Пусть проведут следствие, – сощурившись, язвительно сказал Шипицын. – Это проще пареной репы. Найдем виновного.

Храмцов вздрогнул; он понял, наступил тот момент, когда, промолчав, потеряешь к себе уважение.

– Чего спорить, я вылил химикат! – громко сказал он. – Так уж получилось, – и, поймав недоуменный, испуганный взгляд Лахонина, добавил: – Я виноват и рассчитаюсь за пчел.

– Что, только за пчел? – вопросительно поднял брови Шипицын. – А за покос, за угробленные деревья, кто заплатит?

– Ну, вы палку не перегибайте, – влез в разговор Кушеверов. – Будь ваша воля, вы бы его, наверное, за решетку упрятали. Давайте не обострять отношения. Они же не нарочно сюда залетели, дым помешал.

– Не дым, Лахонин их сюда загнал, – тихо, но так, что все повернулись на ее голос, проговорила Вера. – Я меньше всего склонна оправдывать летчиков. Смалодушничали они, поддались уговорам. Почему же вы их не остановили, Геннадий Васильевич? Вы ведь тоже участвовали в том полете?

– Раз участвовал, значит, заплатит, – переменил тактику Кушеверов. – Если слова не доходят, может, через карман дойдет.

– Если бы из своего, – усмехнувшись, поддел Шипицын. – Ты-то за пруд и копейки не заплатил. Вот если бы заплатил, так прежде, чем удобрение в овраг пихать, наверное, подумал бы. А Геннадию Васильевичу проще было – шел по проторенной дорожке. Вот еще что! – Шипицын посмотрел куда-то сквозь Храмцова. – Мы забыли пригласить, может быть, самую заинтересованную сторону – природу. Она кормит нас, одевает, а мы ее гробим. До какой поры, ответь ты, начальник станции защиты растений, будет это продолжаться?

Кушеверов поморщился, глаза холодно блеснули, но через секунду обрели обычное, деловое выражение.

– Но, но, – предостерегающе протянул он. – Вы тут, Адам Устинович, демагогией не занимайтесь. Бывают накладки – согласен. Но странная у вас позиция. Будто только один вы за все болеете. Мы тоже в стороне не останемся – примем меры.

И Кушеверов начал составлять акт. Вениамин Михайлович принес ему пожелтевший, вырванный из конторской книги лист бумаги. Указали обстоятельства, причины, приведшие к гибели пчел, определили причиненный ущерб. Храмцов сидел рядом, смотрел, как ложатся на бумагу ровные, одна к одной, буквы. То, чего он так боялся над лесом в дыму, свершилось, рушилось все, с чем он летел сюда, подтверждая правило: в одном месте два раза не занимают. После того как он сознался – конечно, не бог весть что, – но ему стало легче. Лучше упасть, чем всю жизнь, не уважая себя, висеть.

Акт переписывали несколько раз, кричали, ругались. Шипицын настаивал, чтоб за пчел заплатил совхоз, Лахонин упирался, не хотел брать вину на себя. Наконец решили: половину заплатит совхоз, половину – Храмцов.

– Не надо мне его денег – не возьму, – посмотрев на Саньку отсутствующим взглядом, хмуро сказал дед, – зачем они мне?

Домой деда увез Анатолий, тихого и присмиревшего, усадил на заднее сиденье и повез.

– Угробили деда, – сказал Вениамин Михайлович. – Захлестнули.

Вечером в гостиницу позвонил Лахонин, позвал к телефону Храмцова.

– Вас город вызывает, – сухо сказал он. – Говорят, срочно. И не забудьте прихватить с собой договор. Завтра меня не будет.

Официальный тон директора не удивил Храмцова, скорее наоборот. Все вставало на свое место: друзьями они не были, после того, что произошло, не стали. Еще там, на покосе, подписав акт, Санька почувствовал вокруг себя пустоту. Когда прилетел, то все было наоборот, рвали на части, а тут сразу же стал никому не нужен. Для него работа закончилась. В Жилкино уже летал другой самолет. Леспромхоз от услуг авиации отказался. Приехав на аэродром, вызвал на связь Митасова. Тот выяснил обстановку, приказал вылетать на базу. Карасев, узнав, что Санька сознался, покрутил у виска пальцем, и Храмцов про себя решил: если все обойдется, то больше летать с ним не будет. Он еще не знал, пошлют акт в отряд или оставят здесь, дальнейшая его судьба зависела только от этого. Он был готов к худшему, успокаивал себя тем, что все проходит, а уж чему быть, того не миновать. Но, как бы он себя ни готовил, поздний звонок из города встревожил его.

Звонила Кира.

– Негодный мальчишка, – начала отчитывать она. – Я прилетела, а его нет. Нечего сказать, удобный предлог придумал. Я телеграмму дала, думала, встретишь.

– Меня прямо из дома забрали. Срочное задание, – растерявшись от ее напора, ответил Санька. – Но как ты меня разыскала?

– Заходила к тебе на работу. Борис Кириллович славный человек. Ты знаешь, Санек, я с ним разговаривала насчет Москвы. Он говорит: отработает сезон – отпущу.

– Кого отпустят, тебя, что ли? – вяло пошутил Храмцов.

– Кого, кого, – обиделась Кира. – Тебя отпускают, бестолковый.

В другой раз он бы выслушал спокойно, но сейчас все его существо запротестовало: какой перевод, какая Москва?

– Это еще не все, – победно гудел в трубке Кирин голос. – Я договорилась насчет кооператива, нужно срочно две тысячи.

– Послушай, Кира, а ты подумала, куда я мать дену? – прикрыв ладонью трубку, прервал ее Храмцов.

– Ну и живи с ней! – чужим металлическим голосом отозвалась трубка. – Я ему одно, он – другое. Летай на своем вонючем самолете по этим задрипанным колхозам. Потом вспомнишь мои слова, да поздно будет.

Санька почувствовал, Кирины слова не задевают его, скользят мимо. Сколько уже было переговорено на эту тему, сколько передумано! Стоило ли летать за тысячу верст, звонить, чтоб вновь поссориться?

– Ты все сказала? – устало проговорил Санька. – Давай договоримся так: ты мне ничего не говорила, я ничего не слышал. Прилечу – поговорим.

В ответ раздались далекие гудки.

На другой день с утра Храмцов съездил в Шаманку, заплатил за потравленный покос штраф. Тридцать рублей. Анатолий выписал квитанцию, неловко сунул ее Саньке.

– Не думал, что с брата буду штраф брать, – усмехнувшись, сказал он. – За что взял, не пойму. Мы эти деревья и так уничтожаем.

– И ты считаешь, что правильно делаете?

– Я не считаю, а выполняю, – ответил Анатолий. – Дают план, мы самолет вызываем. Быстро, выгодно, удобно, так, по-моему, пишете на стенах домов. Все довольны. Ты в жернова попал, утихнет – вот увидишь, все пойдет по-старому. Если хочешь, на будущий год мы тебя вызовем. Поработаешь на нас. А сейчас Кушеверов запретил – шуму боится.

– Не полечу я, Толя. Что-то не то мы делаем, не знаю, но у меня такое ощущение – самолет стал игрушкой. Раз есть – хочется попробовать. А если разобраться – страшное оружие.

– То, не то, не нам об этом рассуждать. Есть институты, наука, они и должны думать, а мы выполнять, – буркнул Анатолий. – Может, ко мне зайдешь, чаю попьем? А то как-то нехорошо тогда у деда получилось.

– Нет, Толя, мне ехать надо, ребята ждут.

– Ты к деду бы заскочил, – прощаясь, сказал Анатолий. – Плохой он, отец звонил – пластом лежит. Как бы он после всего этого не скопытился.

На обратном пути Храмцов заехал на станцию, попросил шофера подождать, вышел из машины и постучал в окно Толмачевых.

Вера вышла в ярком красном сарафане, как солнышко выкатилось, снизу вверх посмотрела на него, хотела улыбнуться, но улыбки не получилось.

– Что, уже улетаете? – дрогнув голосом, спросила она. – А я хотела проводить. Мне завтра тоже ехать в город. Не думала я, что так все закончится.

– Так давай с нами, я подожду, – обрадовался Санька. – Через час будешь в городе.

– Нет, я лучше на поезде. И мне, да и тебе спокойнее. Я утром у Михаила Осиповича была. Спрашивал, улетел ты или нет.

– Ругает меня? – спросил Санька и, увидев на лице Веры слабую усмешку, тут же понял глупость своего вопроса. Ну, конечно, не хвалит. Скорее всего, ему захотелось услышать от Веры ее собственную оценку и получить хоть маленькое, но прощение себе.

– Нет, Саня, тебя больше Вениамин Михайлович вспоминает. В последнее время пасекой фактически он распоряжался. Ты бы зашел к деду, попрощался. Он ведь человек отходчивый, я думаю, простит.

– Не могу, Вера, пойми, сейчас не могу. Что я ему скажу? Наплевал, мол, деда, тебе в душу – прости.

Со стороны станции, рассекая наискосок улицу, в сторону пруда пролетела ворона, и Санька вдруг ясно услышал странный, похожий на звук надуваемой камеры, пульсирующий свист воздуха, и его поразил не столько сам звук, а стоящая над домами, улицей, всей землей мертвая тишина.

– Да, как при сотворении мира, – сказал Санька. – Ну что, может, полетишь с нами?

– Нет, я поеду на поезде. А ты не забывай нас, приезжай.

– Я бы приехал, да боюсь, меня сюда больше не пустят, – чувствуя, как подкатывает тугой, обжигающий горло комок, проговорил Храмцов.

– Эх, Саня, Саня, в кого ты такой? – покачала головой Вера. – Ведь говорила тебе, куда торопишься?

– А действительно, куда? – подумав, согласился Храмцов. – Дальше некуда.

Через час, собрав все свое авиационное имущество, они вылетели в город. Набрав высоту, Храмцов отыскал одиноко стоявший на краю станции дом деда. Он напомнил ему севший на мель пароход. И когда дом готов был спрятаться, уползти под крыло, Храмцов увидел посреди огорода крохотную, напоминающую мотылек, серую точку. И он с чувством вины и какого-то сожаления – как знать, не в последний ли раз видит его – смотрел, как медленно наползает, закрывая собой переезд, тупое ребро крыла. Вот оно накрыло сгорбленную фигуру деда, и железнодорожные столбы, точно секунды, начали отсчитывать время до города.