Нюрбинский рейс был не только самым длинным, но и самым ранним. На стоянку они пришли, когда было еще темно, установленный на высоком столбе прожектор выхватывал крутые, покрытые инеем бока самолетов, холодный осенний ветер раскачивал красные, привязанные к струбцинам матерчатые вымпела, и командиру корабля Торгашову стоянка напоминала стадо уснувших стоя телят. Самолет, на котором они должны были лететь, ничем не выделяясь из общего ряда, стоял на отшибе, и они, пожалуй, не обратили бы на него внимания, если бы он не выдал себя темными глазницами расчехленных, готовых к работе двигателей.

Поеживаясь от холода, Торгашов поднялся по трапу в самолет. Внутри было темно, и он прошел бы, не заметив ее, но она, услышав шаги, точно застигнутая врасплох копалуха, вскочила с сиденья, опрокидывая спинки кресел, вылетела в проход. В это время бортмеханик Александр Грабок включил в салоне верхний свет, и Торгашов увидел перед собой испуганную девчонку, торопливыми движениями она пыталась укротить торчащие в разные стороны волосы.

Ему показалось, что это одна из тех несчастных пассажирок, которые не могут улететь из переполненного аэропорта на север и, отчаявшись, решаются на крайний шаг, всеми правдами и неправдами пробираются к самолету и просятся у экипажа. Как правило, их отправляют обратно – кому хочется иметь неприятности? Но Торгашов знал, вот уже неделю север был закрыт непогодой, на вокзале скопились сотни пассажиров, и он, вспомнив свою дочь-девятиклассницу, решил: попросится – возьмет, уж больно жалко было смотреть на нее.

Но девчонка вела себя странно. Наконец-то справившись со своими волосами, она, точно ожидая от него какой-то команды, замерла. Торгашов заметил: первоначальный испуг прошел, на него смотрели преданные, готовые выполнить любую просьбу или приказание глаза. Он хотел спросить, где бортпроводница, но вдруг понял – это она и есть. Не до конца доверяя своей догадке, еще раз осмотрел девушку.

На ней был широкий, явно с чужого плеча, но под форму синий пиджак и такого же цвета длинная, ниже коленей, юбка. Слева на груди сиротливо висел комсомольский значок. Несмотря на свой взрослый костюм, выглядела она школьницей, и даже белая с пышным жабо кофточка не спасала положения.

– Почту привезли? – пряча улыбку, спросил Торгашов, хотя знал – не привезли, спросил, чтобы избавить себя и ее от неловкой паузы; позже многое забудется, но эта первая минута запомнится надолго.

– Чего-то не везут, – жалобным голоском пропищала она и глянула в темные окна. – Я уже несколько раз звонила.

– Пора бы, – смущенно откашлялся он и поглядел на часы. – Через тридцать минут вылет. Как тебя зовут?

– Орешкина, – приподнявшись на носки, быстро ответила бортпроводница и, видимо, посчитав, что этого мало, солидно добавила: – Анна Николаевна.

– Ну вот что, Анна Николаевна, – изо всех сил пытаясь задавить в себе смех, нарочито деловым голосом проговорил Торгашов, – привезут пассажиров, сразу больше трех в самолет не впускай. Самолет может сесть на хвост. И вообще ты с ними построже.

– Будет исполнено, товарищ командир, – притопнув туфельками, по-военному отчеканила бортпроводница. – Я все знаю, меня Александр Никитич предупредил.

– Вот и хорошо, – не сразу сообразив, что вот так, по полной форме, зовут его бортмеханика, ответил Торгашов и боком, стараясь не задеть Орешкину, прошел в пилотскую кабину.

У Александра Никитича Грабка было плохое настроение. Что-то бурча себе под нос, он с ожесточением тер запасным чехлом отпотевшие стекла, полные щеки тряслись от злости.

– Смотри не выскочи наружу, – сказал Торгашов и поставил чемоданчик под сиденье радиста.

Грабок прекратил работу. Скомкав чехол, он сунул его в карман. Почти сложившись пополам, уселся на кресло второго пилота, что-то поискал на лице командира, тяжело вздохнул и убитым голосом спросил:

– Видел?

Не дождавшись ответа, швыркнул носом и голосом обманутого в лучших чувствах собственника воскликнул:

– Что там, в отделе кадров, слепые сидят? Кого только берут! Да ею только пассажиров пугать. Чудо в перьях!

Со своей стороны, и Торгашову было небезразлично, какая бортпроводница летит с ними. Рейс дальний, северный, с эстафетой. Посадки в промежуточных аэропортах, выгрузить и загрузить почту, посадить пассажиров, – словом, работы хватает. На такие рейсы не стюардесса нужна – огонь. Тогда все идет своим чередом, экипажу меньше забот, да и пассажиры знают свое место, во время полета ведут себя нормально; не курят, не пьют втихаря водку, все довольны, после рейса в журнале замечаний одни благодарности. И совсем плохо, когда попадется зануда, тогда полет в наказание, начнет дергать пассажиров: то нельзя, другое нельзя; не работа – одни жалобы.

Но Грабок страдал совсем по другому поводу. Был он еще не женат и на каждую бортпроводницу смотрел как на потенциальную невесту. Чуть увидит новенькую, тотчас же на голове из-под аэрофлотской фуражки высовывается петушиный гребень. Она еще в самолет не вошла, а Грабок уже начинает отряхиваться, охорашиваться, не успеешь глазом моргнуть, он вокруг нее кругами. У каждого человека в этом деле своя метода. Не в силах выдержать конкуренцию бойкого на язык второго пилота Димы Огурцова, Грабок предпочитает действовать в одиночку. Во время полета выйдет в салон, вроде бы осмотреть двигатели. Пассажиры обычно спят, в эти часы для бортпроводницы работы немного. На больших самолетах, там хоть воду разносят или кормят курицей, на северных же рейсах от взлета до посадки – пауза, хошь читай, хошь носки вяжи. Вот тут-то Грабок и предлагал свою культурную программу, которая, как правило, особым разнообразием не отличалась, но действовала безотказно и при хорошем раскладе могла завести ой как далеко. Он пристраивался к скучающей девушке, доставал из кармана кроссворд и просил оказать помощь. Все безобидно, пристойно. Польщенная бортпроводница начинала напрягать свою память – один ум хорошо, а два лучше. Как бы невзначай Грабок поведывал ей о своем одиноком положении. Тут уж сам бог велел проявить сочувствие или помощь, все зависело от ситуации, тем более шанс помочь есть почти у каждой. И если дело двигалось дальше кроссворда, появлялась перспектива, то бортмеханик преображался буквально на глазах. После посадки эта под два метра ростом, шестипудовая махина кузнечиком прыгала вокруг самолета, ставила колодки, заглушки. Экипажу ничего объяснять не надо, понимали – дело на мази. Огурцов, если девушка в его вкусе, нет бы помочь товарищу, совал палки в колеса, не делал это не корысти ради, а из спортивного интереса. Но Грабок, как бы подтверждая серьезность своих намерений, заявлял:

– Все, Дима, женюсь. Хватит одному болтаться.

– После рейса или прямо сейчас? – беззлобно подначивал второй пилот. – Ты давай побыстрее, не то уведу.

– Какой ты скорый, – пряча глаза, оттопыривал толстую губу Грабок. – Я ей назначил испытательный срок. Как же без него?

Конечно, каждому небезразлично, какая у него будет жена, но послушаешь Александра Никитича и невольно почешешь затылок: бывают ли вообще на свете такие невесты. И чтоб стройна была, и умна, и хозяйка, и работница, ну а голос – как у Аллы Пугачевой. Но поскольку Грабок считал танцы и прочие мероприятия, где можно познакомиться с девушкой, пустой тратой времени и дискотеку путал с комплектовкой, а все свободное время убивал на рыбалке, то предварительный отбор доверял отделу кадров. «Там тоже не дураки сидят, – рассуждал он. – Как-никак бортпроводница– лучшая реклама фирмы, а вашу фирму во всем мире знают». Но, доверяя, проверял. Торгашову иногда казалось, что даже свой самолет перед вылетом Грабок не осматривал с такой дотошностью, с какой новеньких бортпроводниц. Был, конечно, в том свой резон, в крайнем случае, неисправный самолет можно заменить или оставить на стоянке. Допустимо это и в личной жизни, но бортмеханик придерживался правила: семь раз отмерь, один раз отрежь. На какие только хитрости ни пускался он, чтоб узнать все достоинства и недостатки предполагаемой жены. Как-то однажды сидели они в Ленске, в штурманской, ждали погоду. И бортпроводница с ними сидела. Глянул Грабок на огромную, во всю стену, карту Советского Союза, прищурил глаз и хозяйским голосом вдруг спрашивает:

– Ну а как, милая, у тебя с географией? А то летала тут одна, вся из себя, а Тихий океан от Ледовитого отличить не могла.

– Сочиняете, – улыбнулась бортпроводница. – Это каждый четвероклассник знает.

– А мы это сейчас проверим, – деловым голосом сказал Грабок. Он покрутил по сторонам головой, достал длинную, похожую на шпагу отвертку и протянул девушке. – А ну, покажи-ка нам, где находится город Мирный?

Поискав глазами, бортпроводница показала.

– А остров Диксон?

Поднявшись на цыпочки, бортпроводница нашла Диксон.

– Ну а Землю Франца-Иосифа наверняка забыла?

Вытянувшись в струнку, бортпроводница пыталась дотянуться до северного архипелага. Грабок – весь внимание, ему только этого и надо: вся фигурка девушки как на ладони. На этом экзамен закончился.

Привезли почту, и следом подъехал автобус с пассажирами. Грабок спустился на землю: не дай бог, начнут подъезжать без колодок, повредят самолет. Грузчики стали загружать передний багажник. Надсадисто хлопали на пол увесистые газетные пачки; сбиваясь со счета, Орешкина что-то кричала парням, просила подождать. Грузчики ругались. Огурцов, чтоб вылететь по расписанию, послал Орешкину сажать пассажиров, а сам стал принимать почту.

С чемоданами, сумками, рюкзаками, авоськами пассажиры гуськом друг за другом полезли на трап. Торгашов принялся осматривать приборы, краем уха прислушиваясь к тому, что происходит в пассажирской кабине. Под тяжестью первых же ступивших на борт пассажиров самолет дрогнул и с каким-то тяжелым выдохом начал медленно оседать на хвост, но не остановился, как обычно происходило в таких случаях, а взбрыкнул, задрал нос в посеревшее небо, и Торгашов почувствовал – еще немного, и может произойти непоправимое. Он соскочил с пилотского кресла, открыл дверь. По проходу, тяжело топая коваными сапогами, плечом к плечу шли мужики. Они оттеснили Орешкину в угол, забросали ее своей поклажей, и она, размахивая руками, прыгала от одного чемодана к другому.

– Ну, куда же вы, куда, – тонко вскрикивала она, – больше трех нельзя, упадем!

– Во дает! – пробасил кто-то из пассажиров. – Еще в воздух не поднялась, а уже падать собралась.

Подчиняясь какому-то стадному инстинкту, перла в самолет человеческая масса, и Торгашов ничем не мог помочь Орешкиной, находясь в другом конце самолета. Он боялся сдвинуться с места, сделаешь шаг – и самолет, лишившись противовеса, сойдет с мертвой точки и упадет на хвост.

– Прекратить посадку! – с тоской поглядывая на балансирующую около входной двери ступеньку от трапа, на которой столпились, ожидая своей очереди, пассажиры, закричал он. – Не пускай ты их, упадем!

Услышав голос командира, Орешкина прыгнула через чемоданы и попыталась грудью закрыть входную дверь. Да не тут-то было. Через секунду, оттолкнув ее головой, в самолет залез мордастый парень и, не обращая внимания на писк бортпроводницы, зашагал по проходу, отыскивая место поудобнее. Орешкина, поняв, что так удержать невозможно, каким-то немыслимым кошачьим движением развернулась на месте и, упершись в дверь руками, стала спиной выталкивать напирающих пассажиров. Но остановить измученных тесным аэровокзалом, туманными обещаниями, беспрестанными задержками бесправных северных пассажиров, у которых при виде самолета, похоже, замкнуло в голове, оставив одну-единственную мысль – занять место, было невозможно. Какая-то бабка, обнаружив перед собой возникшее препятствие, встала на колени, словно штору, откинула в сторону юбку Орешкиной, толкнула в самолет длинный чемодан и сунула следом голову. Оглушенная командирским голосом и, уже не понимая, что делает, Орешкина прижала бабкину голову ногой. Старушка дернулась раз-другой и сдавленным голосом зашипела:

– Да отпусти ты, холера. Слышишь, отпусти. Ох, господи, да за что наказание такое!

– Отпусти бабку! – заорал Торгашов. – Ты что делаешь?

Орешкина вздрогнула, мельком глянула в сторону командира, оттолкнув кого-то от двери, освободила себе место на трапе. Старушка, не поднимаясь, на четвереньках вползла в самолет и, перекрестившись, бочком шмыгнула на свободное кресло. Наученные горьким опытом, пассажиры волновались не напрасно. Как всегда, дежурная привела их сверх нормы, пыталась уговорить взять лишних, но выбрала для этого неподходящий момент: еще свежи были впечатления от безобразной посадки в самолет, и Торгашов отказал.

Грабок захлопнул дверь. Оправившись от потрясения, Орешкина прошлась по проходу, всем своим видом показывая: уж теперь-то она спуску не даст.

Летчики запустили двигатели, погрели их и, вырулив на взлетную полосу, поднялись в воздух. Словно стесняясь показать городу закопченное брюхо самолета, едва набрав положенные двести метров, отвернули в сторону.

Вскоре справа по курсу обозначилась крохотная полоска, она поползла в разные стороны. На самой середке проклюнулась крохотная, размером со спичечную головку, алая точка и, точно сломав невидимую перегородку, разделяющую день и ночь, полыхнув нестерпимым пламенем, выбралась наружу. На секунду Торгашову показалось, из-за горизонта выкатилось не солнце, а раскаленный металлический шар, и темная гигантская чаша земли, качнувшись на невидимых весах, начала медленно спускаться вниз. Он вдруг почувствовал: все заботы, волнения остались позади, будто их и не было вовсе, они остались там, в темноте, отсеченные набравшим силу светом, оставив его наедине с огромным наплывающим на самолет миром, и лишь где-то далеко вдали дремал в нем сторож, который, связывая все в единое целое, вполуха следил за гулом моторов.

В пилотскую кабину постучалась, даже не постучалась, а поскреблась Орешкина. Грабок открыл дверь.

– Товарищ командир, пассажиры спрашивают: сколько будем лететь? – достав из кармана блокнотик, деловым голосом спросила она, нацелившись в него острым карандашом.

– К вечеру долетим, – улыбнувшись, ответил за Торгашова второй пилот Огурцов. – Два часа до Киренска, потом столько же до Ленска, а там совсем пустяк – чуть больше трехсот километров.

Орешкина записала все, что ей сказал второй пилот, и уже хотела выйти из кабины, но тут подал голос бортмеханик.

– Анна Николаевна, как ваше самочувствие?

– Нормально. Немного, правда, испугалась, – глянув на Торгашова, ответила Орешкина. – Лезут и лезут.

– То-то и оно, лезут, – поднял палец бортмеханик. – Я же говорил, работа ответственная. Это тебе не детский сад, тут надо держать ухо востро.

Бортпроводница обиженно заморгала глазами, и Торгашов, зная, что Грабок может ни за что обидеть девушку своими плоскими шуточками, прервал бортмеханика.

– Мог бы и помочь, – сказал он. – Девушка летит в первый раз.

– Это каким же образом? – поинтересовался бортмеханнк. – У меня своих обязанностей полно.

– Очень просто, – влез в разговор Огурцов, – встал бы около заместо шлагбаума. Ну а когда пассажиры наперли, мог бы лечь, такое бревно не сразу обойдешь.

– Ой, и правда, Александр Никитич, вы мне в следующий раз помогите, ладно, – рассмеялась Орешкина.

Грабок молча, точно пробуя на вкус конфету, обиженно пошлепал губами и, обращаясь куда-то в пространство, философски заметил:

– Помогают тому, кто в этой помощи нуждается. А наша Анна Николаевна курсы бортпроводников заканчивала. Они и так все знают. Верно я говорю?

– Нет, я еще не училась, – растерянно ответила Орешкина. – Скоро должны послать.

– Ну а комиссию, надеюсь, проходила? Отбирали вас или прямо так, с улицы взяли?

– Ой, что вы, конечно, проверяли. Все строго.

– А ты, видно, хорошо поешь.

– А вы откуда узнали? – польщенная, улыбнулась Орешкина.

– Да уж догадался, – с головы до ног оглядев бортпроводницу, усмехнулся бортмеханик, – ноги, как у канарейки.

По инерции Орешкина еще продолжала улыбаться, видно, еще не до конца дошел до нее смысл сказанного, но в следующее мгновение откуда-то из бездонной глубины глаз выпрыгнули слезы.

– Как вы сказали?! – свистящим шепотом произнесла она. – У канарейки? Птичьи, значит? Да что ты, – от потрясения Орешкина пошла на короткое сближение, но тут же поправилась, – что вы понимаете? У меня нормальные ноги. Смотрите!

Прямо перед носом Грабка взметнулась синяя юбка, и, уткнувшись в спинку сиденья остренькой туфелькой, Орешкина вытянула затянутую в серую паутинку колготок ногу. Произошло это мгновенно, Торгашов даже не успел вмешаться. Одернув юбку и пристукнув об пол каблучками, бортпроводница быстро развернулась и плечом начала биться в дверь, пытаясь выскочить из кабины. Грабок потянулся к двери, намереваясь открыть защелку, но Орешкина шарахнулась от него в сторону.

– Александр Никитич, – в голосе Торгашова зазвучали металлические нотки, – извинись!

– Да че, я ничего, я не хотел, – смущенно забормотал Грабок. – Анна Николаевна, прости, чего в нашей работе не бывает. Ты учти, если бы я не подпер самолет плечом, то мы бы точно упали на хвост. Пока ты бабке в самолет помогала подняться, я его, как Атлант, на себе держал.

– Спасибо, – швыркнув носом, ответила Орешкина.

Как известно, кто быстро вскипает, тот быстро и остывает. Вытерев платочком глаза, Орешкина на минуту вышла к пассажирам, затем вновь вернулась в пилотскую кабину. На радостях, что ему так легко сошло с рук, Грабок пообещал ей показать новый кроссворд.

– Вот что, будешь в Киренске пассажиров высаживать, гляди, чтоб они у тебя опять в хвосте не скопились, – доставая из портфеля пачку старых журналов, сказал он. – Если кто в хвосте задержится, ты коленкой или тем местом, которым в самолет не пускала. У тебя, я видел, неплохо получается.

– Александр Никитич, ты бы лучше за приборами последил, – предостерегающе сказал Торгашов, – не то придется опять извиняться.

– Да я, товарищ командир, ей технику безопасности напоминаю. Думаю, пригодится. Как ты считаешь, Анна Николаевна?

– Да вы не шутите, я и так сегодня страху натерпелась. Говорю – входить по одному. А они точно с ума сошли.

– В следующий раз будешь умнее, – назидательно сказал Грабок. – А если бы упали на хвост? Ты учти, тогда бы с тебя высчитали за ремонт. Представь, сколько стоит самолет.

– Вы меня, Александр Никитич, не пугайте, – сделав круглые глаза, замахала руками Орешкина.

– И вообще, – бортмеханик вошел в роль наставника, – запомни: за все, что находится в самолете, ты несешь материальную ответственность. За дорожку, питьевой бачок, чехлы. Пассажиры, они, сама видела, какие. Пока ты здесь с нами разговариваешь, может, уже дорожку свернули, а тебе скажут – не было. Ищи потом по рюкзакам.

– Ой, чего это я тут с вами заболталась, – не на шутку испугалась Орешкина. – Пойду к себе. – Она взяла у Грабка журналы и ушла в пассажирский салон.

– Как она тебе? – скосил на Грабка глаза второй пилот.

– Меня аж пот прошиб, – сознался Грабок. – Ничего не скажешь, нога что надо, на ее месте я бы мини-юбку носил, а не эти шторы. Хотелось бы узнать, у какой старушенции она их одолжила.

В Киренске никаких происшествий не произошло. Прослушав от бортпроводницы лекцию на тему, как нужно вести себя при выходе из самолета, пассажиры не спеша, один за другим сошли на землю и потянулись к вокзалу с тайной надеждой раздобыть что-нибудь в буфете.

Орешкина помогла спуститься на землю бабке и, увидев, что ее никто не встречает, схватила тяжелый чемодан, согнувшись, понесла его к вокзалу.

– Замаливает грех, – сказал второй пилот Торгашову, ткнув пальцем в стекло. – Так недолго и грыжу нажить. Пассажиров вон сколько, за всеми не перетаскаешь.

В это время из-под самолета раздался громкий голос Грабка.

– Анна Николаевна, ну, сколько можно повторять, – укоризненно сказал он, – носить чемоданы не входит в обязанности бортпроводницы. Кто за тебя будет охранять дорожку? Она как минимум две сотни стоит. А помощники найдутся. Вон Дима свободен.

– Почему я? – мельком глянув на командира, пожал плечами Огурцов. – Я в носильщики не нанимался.

– Мужчина ты или так, одна видимость? – давил на психику второго пилота Грабок. – Я бы сам помог, да самолет заправлять надо. А ты выходной.

– Сходи, Дима, помоги, – попросил командир Огурцова.

– Дела, – протянул второй пилот. – Полетаем с этой чудой день-другой, глядишь, вокруг пассажиров плясать начнем. К тому дело идет.

«Не начнем, – с непонятным для себя сожалением подумал Торгашов. – Через несколько полетов Орешкина будет другой. Все то хорошее, с чем она пришла в авиацию, она сама спрячет в себе, заткнет в дальний угол, потому что везде, в любом деле не любят белых ворон. Чтоб избежать насмешек, нужно жить и делать, как все, не высовываясь, но и не отставая, и она это быстро поймет. Огурцов даже не представляет, как скоро это пройдет. Когда-то он вот так же бросался помогать – таскал чемоданы, а потом в городе искал глазами своих пассажиров, пока не понял, что ищет вчерашний день, – они забывают экипаж, едва ступив на землю. Пассажиры пошли не те. Его первый командир Борис Глухарев, начавший летать еще до войны, как– то жаловался: раньше, бывало, после посадки подскакивает к тебе пассажир, раскрывает портсигар – извольте закурить. А теперь, наоборот, достанешь пачку папирос, пассажир тут как тут – не дадите ли закурить?»

В Нюрбе, где им полагалась замена, летчики оставили Орешкину сдавать почту, а сами отправились в пилотскую. Гостиница расположилась в березовой роще, до нее от стоянки было что-то около километра. Минут через тридцать смотрят, Орешкина тащится к пилотской: в одной руке питьевой бачок, в другой свернутая в рулон самолетная дорожка. Пройдет немного, остановится, отдохнет и короткими, метров по пятьдесят, перебежками приближается к гостинице.

Со стороны аэровокзала за бортпроводницей наблюдали пассажиры, чем-то помочь они не могли, выходить на летное поле не разрешалось. Со стороны стоянок ей что-то кричали техники, видимо, предлагали свою помощь, но она даже бровью не вела: по инструкции материальные ценности доверять другим лицам строго воспрещалось.

– Да что она, сдурела? – свистящим шепотом протянул Грабок. – Я же пошутил. Нет, видел я дурочек, но эта, – бортмеханик покрутил около виска пальцем, – с дипломом.

– Ну вот что, шутник. Иди и отнеси все обратно, – хмуро сказал Торгашов. – Да побыстрее, не то осрамишь девушку.

Выругавшись, Грабок перепрыгнул через забор и, цепляя на брюки репейник, прямиком дунул к Орешкиной спасать свою, а вместе с ней и репутацию всей службы бортпроводников.

В гостинице было отведено две комнаты, одна для бортпроводниц, другая для пилотов. Разделяла их фанерная перегородка. Столовая закрывалась рано, Торгашов позвал Орешкину на ужин, но она отказалась. Поняв, что ее разыграли, молча, не поворачивая головы, прошла к себе в комнату. Пообедав и поужинав одновременно, летчики вернулись в гостиницу и легли отдыхать.

Через час Торгашова разбудил скрип открываемой двери. Он открыл глаза – дверь захлопнулась. В комнате было еще светло, и, полежав немного, он оделся и вышел на свежий воздух. Вокруг гостиницы, прихваченные заморозком, стояли невысокие, одна к одной, березки. Обшитая листовым железом крыша пилотской гостиницы уставилась в сиреневую стынь неба, вдоль забора лежал деревянный тротуарчик, на боках которого цепко держалась, наверное, еще с лета утоптанная до каменной твердости, желтоватая глина. Понизу вдоль тротуара белой оборкой лежал первый нерастаявший снег.

За углом послышались шаги. Оглянувшись, Торгашов увидел Анну Николаевну, она собирала опавшие листья.

– Домой отвезу, пусть братишка посмотрит, – поймав его взгляд, пояснила она.

– Так они такие же и у нас.

– Такие – да не такие, – возразила она, – эти северные. Посмотрите, какие они красивые, – она на секунду замолчала, посмотрела вверх. – И небо здесь не такое – сиреневое.

Торгашов поднял с земли подпаленный холодом красноватый лист, помял его в пальцах, и тот рассыпался на мелкие кусочки.

– Вы вон туда, на вышку посмотрите, – вдруг зашептала Орешкина. – Там орел сидит, такой огромный. Я даже испугалась, какой он большой.

Торгашов пригляделся и увидел на тонком шпиле большую серую птицу. Нахохлившись, она смотрела куда-то через полосу, где серой волосяной щеткой торчал лесок, а над ним догорало небо, обещая на завтра ветреную погоду. И Торгашов вдруг вспомнил свой первый полет в Нюрбу. Было это лет десять назад. Он впервые забрался так далеко на север, впервые увидел белые ночи и запомнил странную тишину, которая была осязаемо живой, казалось, ее можно было потрогать руками. Только куда все девалось? Для чего же он летает сюда? Уже давно жизнь шла по накатанной дороге – рейсы, самолеты, гостиницы, столовые. Все одно за другим, и нужно, наверное, чтоб обвалился потолок или раскололась земля, чтоб отказаться от сложившегося в себе порядка и поглядеть вокруг таким же, как у Орешкиной, взглядом.

Поздно вечером Анна Николаевна сбегала в буфет, купила печенья, пирожков, вскипятила воду, заварила чай, накрыла на стол и пригласила летчиков к себе. Без пиджака, в беленькой кофточке она, как бабочка, летала по комнате, ей очень хотелось выглядеть домовитой хозяйкой. И, надо сказать, получалось у нее неплохо. Она наливала в стаканы чай, улыбалась, рассказывала, как проходила комиссию.

Оказалось, что свой первый рейс она должна была лететь в Москву, но по технической неисправности самолет вернули со старта.

– Все потом говорили: из-за меня, – сокрушенно качала головой Орешкина. – Говорят, как только в Москве узнали, что я лечу, так сразу закрыли все аэропорты. Неужели правда?

– Очень может быть, – сказал Огурцов. – Если судить по сегодняшнему полету. Нам тоже надо было отменяться.

– Что, из-за меня? Разве я виновата, что пассажиры такие ненормальные попадаются? – надув губы, обиженно ответила бортпроводница. – Вот послушайте. Пришли мы на самолет. Вскоре привезли питание, пассажиров. Рассадили мы их, трап уже должны были откатить. Смотрим, бежит еще один. В одной руке чемодан, в другой авоська, а в ней колбаса, пирожки, еще что-то. С ходу на трап залетел, билетом машет: мол, возьмите. Я к старшей: давайте, говорю, возьмем, жалко парня. Та мне: пусть заходит, свободные места есть, только питание у нас по комплекту, на него нет. Я выхожу и говорю: мы вас возьмем, только без питания. Парень глянул на авоську, на меня посмотрел и бах авоську на перрон. Шут с ним, говорит, полечу без питания.

– Анна Николаевна, а у тебя парень есть? – спросил вдруг Грабок, и Торгашов, пораженный даже не самим вопросом, а какой-то новой интонацией в голосе бортмеханика, которого знал, как пять своих пальцев, переглянулся со вторым пилотом. Хоть и пытался Грабок прикрыть свой интерес, нарочитое безразличие выдало его с головой. Оставалось только гадать, в какой момент у бортмеханика маятник качнулся в обратную сторону.

– Был да сплыл, – отмахнулась Орешкина. – Уехал на гастроли? Ну и пусть. Он еще за мной побегает. Подумаешь, Гамлет нашелся. Я, может быть, тоже артистка.

– Мы это сразу поняли, – пряча улыбку, сказал Огурцов.

– Анна Николаевна, ты учишься или как? – вспомнив свою дочь, спросил Торгашов.

– Училась в торговом, два курса закончила. А как только медицинскую комиссию прошла, бросила.

– Так тебе совсем немного осталось, год, – сказал Торгашов. – Надо было закончить, а уж потом сюда.

– Зачем? – удивилась Орешкина. – Я бы все равно в торговле работать не стала. Вы бы видели, мне все девчонки завидуют. Я боялась, что буду плохо полеты переносить. Ничего, долетела и не заметила.

А за окном тем временем начался снег, тихий, теплый, он неслышно падал сверху, мимо освещавшей бревенчатый угол пилотской лампочки, мимо стоявшей под ним железной бочки, и укрывал плотным пушистым ковром землю!

– Ой, снег! Как я люблю снег! – восторженно сказала Орешкина, поглядывая в окно. – У нас на деревьях листья, а здесь уже снег, зима.

Торгашов смотрел на нее и думал: это сейчас, в первые дни, для нее праздник, а потом начнутся будни. Она еще не знает, что за рекламным проспектом, на котором в белых перчатках улыбается бортпроводница, не видно грязных северных аэропортов, холодных, продуваемых со всех сторон гостиниц, где нет теплого туалета и где один умывальник на всех. За все это придется расплачиваться. Женщине от роду предусмотрено быть хранительницей очага, а кто же хранит очаг между небом и землей, от одной гостиницы до другой? Тут хранишь не свое – чужое. А время в полетах летит, не остановишь, не успеешь оглянуться – месяц прошел, а там, глядишь, и год упорхнул за хвост самолета. И все равно где-то в глубине души он завидовал ее молодости, даже тому, как она в кабине поставила Грабка на место. Счастливое время, когда еще не боятся показать себя. И он поймал себя на том, что беспокоится даже не за Орешкину, а за дочь, которая тоже мечтает летать бортпроводницей. Нет-нет, куда угодно, только не сюда.

На другой день к Нюрбе подошел холодный фронт, началась пурга.

Бортмеханик, человек основательный, запасливый, достал из чемоданчика свои байковые шаровары и предложил Орешкиной. Она взяла шаровары, приложила их к подбородку, на секунду замолчала, подыскивая нужные слова.

– Они же, Александр Никитич, на индийского слона. Сюда таких, как я, пять влезет. Я уж как-нибудь потерплю. Вот только спать холодно, от окна дует.

Грабок осмотрел окно, поковырял в щелях отверткой и, покачав головой, сходил в медпункт, выпросил у врача вату и заткнул все щели в окнах. Затем принес свои кроссворды. Но все его планы нарушил Огурцов. Он раздобыл где-то карты, и Грабку вольно или невольно пришлось уступить: целыми днями они дулись в «подкидного». Торгашов не вмешивался, наблюдал со стороны, ждал, чем же все это закончится. Ему нравилось, что Орешкина вела себя достойно, одинаково улыбалась тому и другому, но после десяти выпроваживала из своей комнаты. Соперники ложились спать, но Торгашов видел, они караулили друг друга: едва кто-то ночью соберется выйти на улицу, как следом идет другой. Не желая доводить дело до греха, Торгашов сделал гениальный по своей простоте, но иезуитский по сути, ход. Он углядел, что дверь в комнату бортпроводницы не запирается, отремонтировал задвижку.

– Народ здесь разный, ты на ночь закрывайся, – не то посоветовал, не то приказал он.

Анна Николаевна, привыкшая доверять старшим, стала закрываться.

В конце концов все проходит. Туман разошелся, аэропорты открылись, и самолет, которого ждали целую неделю, прилетел. Грабок вызвал подогреватель, до банной температуры раскалил кабину, затем на топливозаправщике подъехал к пилотской, усадил Орешкину в кабину и отвез в самолет, чем, кажется, окончательно склонил чашу весов в свою пользу.

– Замерзнет где-нибудь по пути, отвечай потом, – оправдываясь, говорил он Торгашову.

В Ленске Орешкина благополучно пересидела стоянку в пилотской кабине. Грабок, чего он не делал раньше, посадил за нее пассажиров, захлопнул дверь, и самолет, продырявив после взлета облака, полетел дальше. Уже перед посадкой в кабину заглянула Орешкина, и тотчас же на лице бортмеханика появилась улыбка. Торгашову на миг показалось, что вопреки всем небесным законам солнце решило взойти с западной стороны..

После этого рейса судьба развела их в разные стороны. Орешкина летала с другими экипажами, но едва узнавала, что прилетел Торгашов, если у нее была свободная минута, бежала встречать самолет. Первый экипаж, первый самостоятельный рейс – такое запоминается на всю жизнь.

Вскоре Орешкину перевели на большие самолеты, она получила положенную ей форму, которая очень шла ей, хоть сейчас снимай на рекламный плакат, но в душе осталась прежней, наивной и непутевой.

Сведения о ней, как фронтовые сводки, продолжали поступать к Торгашову. Приносил их Грабок. Будто невзначай, каким-то непривычным снисходительным тоном, которым обычно говорят о близких людях, начинал рассказывать:

– Слышишь, командир, мне вчера тут донесли… Наша-то опять отличилась…