После окончания десятого класса Севка Герасимов пришел к грустному выводу, что его жизнь не удалась, потеряла всякий смысл, и остается лишь выяснить, кто в этом виноват и что делать дальше. К столь неутешительным мыслям Герасимова подтолкнули события, которые произошли за последние полгода. После зимних каникул его чуть было не выгнали из школы за пьянку, потом он был готов сам бросить ее, чтобы каждый день не видеть нахальное и самодовольное, как у английского дога, лицо одноклассника Левки Трухина.

Он бы ушел в другую школу, но в Барабинском предместье других не было, а до ближайшей городской – топать семь километров. В самые грустные минуты Севке казалось, что судьба обделила его всем и он лишен даже права выбора. Известно, место рождения, отчий дом, семью, друзей детства не выбирают. Но, как выяснилось, одноклассников – тоже. Нет, они были не хуже и не лучше других. Но вот некоторых он с удовольствием утопил бы в болоте, которое было такой же мрачной частицей его жизни. В распутицу, выбираясь на твердую дорогу, он с грустью убеждался, что живет в самом не приспособленном для этой цели месте – на Куликовом болоте. Само название пошло от болотистой поймы, которая со всех сторон обступала предместье и с ненасытной жадностью поглядывала на спасшиеся от него на плоском песчаном холме каменные дома. В последние годы там были построены новые пятиэтажки, там же находилась и школа. Чуть ниже, у сравнительно сухого подножия, лепились двухэтажные деревянные бараки. А дальше, насколько хватало глаз, Куликово болото с крохотными, наполовину притопленными улицами и огородами, с покосившими заборами и столбами, с тухлыми озерцами и заросшими вечнозелеными лывами – настоящий рай для комаров, который местные в шутку называли своей Амазонией.

Севке иногда казалось, что все происходящие в мире изменении обитателей Куликова болота не касались. Со дня основания поместья они были предоставлены самим себе, и если кто-то и приходил к ним на улицу, то чтобы убедиться: есть места, где люди живут беднее и хуже, чем они сами. Вообще, у черта на куличках, где, казалось, все было обречено на выживание, трудно было искать справедливости. Если она и существовала, то, уж конечно, не на болоте и не в предместье. А в школе и подавно! По его глубокому убеждению, там, где всем заправлял Трухин, ее не могло быть и в помине. За примерами далеко ходить не надо.

После сдачи экзаменов десятиклассников, как обычно, оставили в школе на практику. Трухин приходил вовремя, и его тут же отпускали в спортзал – он был капитаном сборной школы по баскетболу. Севка, глядя ему вслед, с усмешкой думал: перетаскивать парты, выносить мусор и мыть полы приходится одним, а в это же время тренироваться, петь песни и готовиться к разным там математическим, географическим и прочим олимпиадам – другим. Выполнив свое дневное задание, Севка заходил в спортзал, садился в уголке и сквозь тугой стук мячей ловил обрывчатый смех, громкие крики, резиновый скрип о деревянный пол кед и кроссовок. Тот мир, куда он стремился, был от него на расстоянии вытянутой руки, но он был закрыт именно Трухиным, и никем более.

Как-то уже в последний день практики, разыскивая своего напарника Борьку Пыженко, он вновь зашел в спортзал. После занятий баскетболистов они должны были с ним помыть там пол. Тренировка заканчивалась, и многие уже собирали свои спортивные сумки. У щита оставались Левка с Машей Гладковской. Они поочередно, видимо, на спор, бросали мяч в кольцо.

Герасимов вспомнил, что и у него был давний спор с Трухиным на десять бросков. Поглядывая на них, Севка решил, что наступил момент напомнить об этом. Пусть Маша будет судьей и свидетелем. Он подошел к щиту и, улучив момент, перехватил отскочивший мяч. Но вместо того, чтобы сразу напомнить о споре, желая показать, что и он не хуже некоторых, топая своими армейскими ботинками, зигзагом повел мяч к щиту. Трухин догнал его и, толкнув в спину, повалил на пол.

– Куда прешь в своих бахилах?! – бросил он, когда Севке снизу вверх посмотрел на него. – Шляются тут разные.

– Герасимов, ну зачем же в уличной обуви и в зал?! – обернувшись на шум, крикнул физрук. – Свой же труд не уважаете/

Севка поднялся и, почувствовав подплывавший к горлу горячий комок, хотел врезать Левке, но поймал умоляющий взгляд Маши Гладковской, сжал кулак и, поднявшись, медленным шагом вышел из спортзала. Свернув за угол, он хотел по обыкновению пойти к школьному сторожу Кузе, но потом решил, что дождется и вломит Левке здесь, в школьном саду. Больше терпеть его хамство было невыносимо.

Только что прошел дождь, остро пахло свежей тополиной листвой, где-то рядом по-летнему сыто чирикали воробьи, словно еще не до конца веря, что весь школьный двор, дорожки, тополя, лужи – все до осени отдано им в полное распоряжение. Порывшись в кармане, Севка бросил им хлебных крошек. Они, расталкивая друг друга, стали драться за самый крупный кусочек. И, глядя на них, Севка начал понемногу успокаиваться. Он вспомнил, как несколько дней назад, освобождая для покраски кабинет биологии, под портретом Дарвина прочел, что самая жестокая борьба – это внутривидовая. Впрочем, это Севка знал и без Дарвина. Сборная школы по баскетболу была чемпионом города, и у Герасимова, как и у многих, была давняя мечта попасть в нее.

Еще в шестом классе он записался в секцию баскетбола, но на первой же тренировке поругался с Трухиным. Левка был капитаном и всех новичков заставлял подавать ему мяч после броска по кольцу. Севке это быстро надоело, и когда опять настала его очередь, он с двух рук показал Трухину фигуры из трех пальцев. Левка решил поставить его на место. Но сам этого делать не стал, поручил своему вечно что-то жующему дружку – Ваське Коннову, которого за пухлость и округлость звали Батоном. Тот после тренировки расквасил Герасимову нос, а Трухин пригрозил, что, если он кому-то пожалуется, будет еще хуже. Севка перестал ходить в спортзал. Пусть Трухина обслуживают те, кому это нравится.

Однако с той поры получалось, что куда Севка ни сунется, везде натолкнется на Левку Да если бы только на него! Говорят, обида прощается, но не забывается. С той маленькой стычки между ними началась большая вражда. Нет, они не показывали своих истинных чувств, по утрам шли в одну школу, молча кивали при встрече на улице, заходили в один класс, решали одни и те же задачи, но все знали, что Трухин и Герасимов – непримиримые соперники. Впрочем, и соперниками назвать их было трудно; в классе везде и во всем Левка шел первым номером. Каким шел Севка – этого не знал никто. Трухин иногда приглашал Герасимова на переменах поиграть в подкидного дурака, заранее зная, что Севка окажется тем крайним, кому, как самому невезучему, достанутся все щелбаны. И перестал приглашать, когда Герасимов стал оставлять в дураках других.

Севка не раз задавал себе вопрос: почему одни всегда были в центре внимания, а другим предназначалась роль мальчиков для битья? И почему им стал именно он – Севка Герасимов? Вообще, драки в поселке были не новостью, но ему доставалось чаще и больше других. И заступиться было некому. Приходилось надеяться только на свои ноги. После очередной стычки он пару дней зализывал синяки, потом снова шел на улицу, чтобы через полчаса с разбитым лицом вновь удирать домой.

Он замечал, что Трухин прыгает в высоту на метр шестьдесят, и об этом говорит вся школа. Он, Севка, следом берет ту же высоту, и все словно в рот воды набрали. Часто, желая поставить его в пример, их классная, далекая от спорта Любовь Ароновна говорила, что у Трухина красивая спортивная походка. Все девчонки на вечерах хотели, чтобы на танец их пригласил именно он – Левка Трухин. А вот его, Севку, обходили стороной. Какими мерками и линейками они при этом пользовались, одному Богу известно. Образ сложился и, как клеймо, на всю жизнь. Впрочем, у Левки можно было кое-чему поучиться. Например, он хорошо играл на электрогитаре в школьном инструментальном ансамбле. Севка, глядя на Трухина, тоже научился играть на гитаре, но это дела не поменяло. К ансамблю его не подпускали и на пушечный выстрел. Там задавала тон Левкина компания. Трухин первым в классе научился кататься на доске, которую он называл скейтом. Севка был тоже не прочь покататься на доске, но, во-первых, ее у него не было, а во-вторых, на Куликовом болоте сроду не было асфальта.

Герасимов понимал: мнение не рождалось сразу, оно складывалось и лепилось постепенно, мазок за мазком. Как и водится, он думал о себе лучше, окружающие – хуже. Самое обидное, что в отношении него не было даже середины. Более того, увидев, как болезненно он реагирует на шутки в свой адрес, начинали изощряться и даже цеплять отца. Как-то, опаздывая в школу, Севка пошел напрямую через болото и попал в наледь. Выступившая вода прихватила валенок. Он рванул ногу, подошва осталась припаянной ко льду. Кое-как он допрыгал до школы, опоздав на контрольную. Когда Любовь Ароновна, которую все для краткости называли Вороной, принялась по обыкновению его ругать, он не выдержал и начал вытирать рукавом глаза.

– У него валенок выпить просит, – пошутил Батон.

– Что за моду взяли, чуть что – слезы, – хмуро сказала классная. – И не стыдно. Что, и в армии плакать будешь? Чтоб завтра отец был в школе.

– Он не сможет, – сказал Севка.

– Он в пивбаре опохмеляется, – хихикнул сзади Батон. – Может, уже и лежит.

Севка тут же развернулся и въехал Батону по жирной ряхе. От неожиданности тот, как черепаха, втянул голову в плечи.

– Это еще что за фокусы? – закричала Ворона. – Герасимов, кто тебе позволил распускать руки? А ну, оба – вон из класса! И чтоб завтра ваши родители были в школе!

В школьном коридоре они сцепились с Батоном не за жизнь, а на смерть, но подоспел школьный сторож Кузя и своими огромными ручищами растащил их в разные стороны. А жаль! Батон переступил грань, после чего Герасимов считал своим прямым долгом вмазать ему на полную катушку. Он по-подлому решил воспользоваться случаем, о котором Севка даже в дурном сне старался не вспоминать.

Как-то во время урока его вызвал из класса Борька Пыженко и сказал, что минуту назад видел его отца лежащим на снегу возле пивбара.

– Надо что-то делать, вдруг еще замерзнет, – сказал он.

С Пыженко они добежали до пивбара, и Севка действительно увидел лежащего отца. Он попытался поднять и поставить его на ноги, но тщетно – родитель мычал, его упорно тянуло к земле. Пыженко достал где-то санки, и на них они отвезли отца домой.

Природа щедро наделила Севкинова отца здоровьем. Кроме того, еще и золотыми руками. Так же щедро он всем и разбрасывался. По части столярных и слесарных работ в поселке ему не было равных. Но это и стало причиной всех его несчастий. Расчет с ним был один – бутылка водки.

– Ты, толстомордый, моего отца не трогай, – тихо, но внятно сказал Батону на перемене Севка. – И впредь запомни, больше предупреждать не буду, голову оторву.

– Лев, а Лев! – крикнул Батон. – Смотри, Герасим осмелел, угрожает. Может, по стенке его размазать?

– Это он, должно быть, с перепоя, – рассмеялся подошедший Трухин. – Ты ему прости. Его жалеть полагается.

Но Батон жалеть не собирался. Он принес в класс пакет с пустыми пивными бутылками и на перемене запихал Герасимову в стол. Севка их обнаружил, когда начался урок. Одна из бутылок выскользнула и, загремев, упала на пол.

– Герасимов, это что такое? – удивленно покосилась на него историчка.

– А это он пушнину принес, сдавать будет, – спокойным голоском подсказал Батон. – На новые валенки.

В ответ раздался дружный хохот. Но представление испортила Маша Гладковская. Она подскочила к Батону и срывающимся голосом крикнула:

– Коннов, как тебе не стыдно! Чего привязались к человеку? Уверены, что он вам не ответит? Так поступают только подлецы и трусы!

Неожиданно ее поддержал Трухин. Он подошел к своему дружку и потребовал, чтобы тот собрал бутылки и выбросил в мусорку.

– Лев, ты это чего? – залепетал Батон. – Ведь я просто хотел пошутить.

– Чтобы шутить, надо иметь мозги, – обрезал Трухин.

После случая с валенками Трухин со старостой класса Катей Кобелевой и Машей Гладковской пошли в учительскую. Там Левка сказал, что переговорит матерью, которая возглавляла школьный родительский комитет, чтобы оказать материальную помощь Герасимову. Это Севке передала соседка Ольга Тарабыкина, сказав, что все это узнала случайно из разговора между Кобелевой и Гладковской. Она пожалела его и не сказала главного: было решено взять над Севкой шефство, не то он, мол, может, как и родитель, спиться. Что не сказала Тарабыкина, выболтал Батон. Севке было обидно слышать в свой адрес такие слова. Но что поделаешь, он сам дал им такой повод.

На зимних каникулах Герасимов впервые решил сходить на новогодний школьный вечер. Ничего особенного для себя он там не увидел. Левкин ансамбль играл, другие, в основном девчонки, танцевали. Как обычно, на Севку – ноль внимания. И в перерыве, перед тем как идти домой, он зашел в туалет и увидел, что Трухин, Батон и Васильев – главные школьные музыканты – откупоривают бутылку вина. Заметив Герасимова, Батон глянул на Левку и хотел спрятать бутылку, но тот, улыбнувшись, налил Севке в стакан вина.

– Давай, Герасим, с нами, – сказал он. – А то ты что-то все время дуешься на нас как мышь на крупу.

Честно говоря, Севке и самому надоело находиться как бы на отшибе. А тут такой случай, сами руку протягивают. Ну и пусть, что в ней стакан. Они-то выпивают. Что, он хуже других? Вино ударило в голову. Севка о чем-то заговорил, сказал Левке, что давно хотел помириться. Левка налил еще. А после Севка попросился вместе с ними выступить со сцены.

– Это можно устроить, – подмигнув Батону, сказал Трухин. – Но только, чтоб всем было весело.

– Это я вам гарантирую, – пообещал Севка. – Я спою песню.

Музыканты вывели Севку на сцену, Левка протянул гитару.

– Что будешь играть? – спросил он. – Как объявить?

– А счас услышите – сюрприз.

Довольный и счастливый, Севка смотрел со сцены на застывшие в ожидании лица одноклассников, видел строгие глаза Кати Кобелевой, которая ему давно нравилась, Машу Гладковскую, озабоченную Любовь Ароновну. Она поощрительно улыбалась, пока Герасимов настраивал под себя гитару, слегка насторожилась, когда он вдруг в сумасшедшем темпе начал отбивать что-то вроде быстрого марша по днищу гитары ладонями, и заерзала, оглядываясь по сторонам, когда Севка, ударив по струнам, затрясся, как в лихорадке, и хрипящим голосом начал кричать:

Как иногда говорила Севкина мать, что ни дурно, то – потешно. А уж его одноклассники потешились вволю. Но вино не дало ему развить успех. Он смутно помнил, что в конце концов оказался в классе, вокруг него толпились девчонки и совали под нос нашатырь. Любовь Ароновна, не первый год работающая в школе, все просекла. И как ни старались, скрыть от нее пьянку не удалось. В понедельник Севка стоял в учительской, напротив сидела испуганная мать. Стоял вопрос об исключении из школы. Герасимов никого не выдал. Он только попросил прощения и пообещал, что такое больше не повторится. Любовь Ароновна сказала слово в защиту, и его оставили до первого предупреждения. А оно не заставило себя ждать.

Произошло это на родительском собрании. Как водится, обсудили текущие вопросы о дисциплине, успеваемости. А в самом конце Левкина мать, Таисия Ефимовна, вышла к учительскому столу с импортной картонной коробкой. Как выяснилось, в них были адидасовские кроссовки. Лицо Любовь Ароновны тут же приобрело торжественное выражение.

– Вы знаете, в какое время мы сейчас живем, – с нотками, которые у нее проскальзывали только по особым случаям, начала она. – Не только государство должно заботиться о подрастающем поколении, но и мы, родители, по возможности, можем и должны помогать тем, кому живется непросто. Мы тут посовещались и решили помочь Герасимову. Жаль вот только, что его родители не нашли возможности прийти на собрание, но это не меняет сути дела.

Севке стало ясно, зачем его попросили остаться. В пятом классе Севка взял бы кроссовки, и дело с концом. В восьмом – еще подумал бы. Но в десятом ему уже было известно, что просто так ничего не делается. И верно, в конце своей речи классная решила напомнить, что надо оправдать доверие хорошей учебой и примерным поведением.

– Лучше вы их носите сами, – выслушав напутствие, буркнул Герасимов. – А я ваши подарки в гробу видел. Нашли сироту.

Это был неслыханный вызов. Оскорбленная в своих лучших чувствах классная не сдержалась и начала укорять:

– Мы тебе искренне решили помочь, а ты нам решил плюнуть в лицо.

Герасимов поднялся и бочком вышел из класса: сами придумали, пусть сами и разбираются. Переждать бурю он решил, как и всегда, в школьной сторожке у Кузи.

Кузьма Андреевич Огарков, которому не было еще и тридцати, в свое время служил в танковых войсках. После ввода наших войск в Афганистан в одном из боев он был тяжело ранен.

Танк подорвался на фугасе, и Кузьме размочалило ноги. После лечения ему дали инвалидность, и он, распрощавшись с армией, пристроился работать сторожем в школу. Он знал всех учеников в лицо. И его знали все. На территории, огороженной школьным забором, Огарков обладал властью не меньшей, а может быть, даже большей, чем директор школы. Того – боялись, Кузю уважали: за огромную силу, которую он изредка, но все же пускал в вход, за спокойный добрый нрав. Обычно у Кузи ошивался, как он сам выражался, брак в учительский работе: двоечники, лоботрясы и хулиганы. Когда кого-то выгоняли с уроков, те обычно шли в сторожку: одни, чтобы найти утешение, другие – провести время, пересидеть бурю в тепле, поиграть в карты. У Кузи это не возбранялось. Потягивая пиво, он что-то мастерил на верстаке, с какой-то грустной улыбкой поглядывал на прогульщиков и тихо напевал свои военные песни. Он давал приют всем, и за одно это был любим школьными изгоями.

Севке особенно нравилось, что на стенах сторожки, которая одновременно была для Кузи и домом, можно было увидеть вырезанные из журналов фотографии знаменитых баскетболистов: нашего Александра Белова и американца Чемберлена, вратаря Льва Яшина и певца Владимира Высоцкого. И еще с белой бородой Хемингуэя. Почему Хемингуэя, Кузя не мог объяснить. Он говорил, что с удовольствием наклеил бы Джека Лондона за его рассказ «Любовь к жизни», но портрет знаменитого американца ему не попадался. Вместо него он наклеил фотографию Рузвельта в инвалидной коляске. Рядом с ним поместил портрет Сталина. Кроме того, стены были увешаны портретами русских царей и генеральных секретарей. В последнее время они менялись как перчатки. Когда приходил новый, старого школьное начальство просило убрать с глаз подальше. Кузя уносил портреты к себе и вывешивал в сторожке, восстанавливал, как он говорил, историческую справедливость. Последним в ряду знатных покойников висел похожий на монгольского хана Константин Черненко. А еще у сторожа скопилась библиотечка попавших в немилость книг и журналов. Школьное руководство знало Кузины странности и недостатки, но закрывало на это глаза.

– Случись что, Кузьма Андреевич закроет любую дыру, – говорила директорша. – Он на одну зарплату – и столяр, и сантехник, и истопник, и завхоз, и милиционер в одном лице. Попробуйте найти другого.

Особенно возрос авторитет Кузи после того, как поселковая шпана облюбовала школьный двор, чтобы собирать дань с учеников. После нескольких жалоб Кузя решил проследить за подотчетной ему территорией. И вскоре выявил и отловил одного малолетнего рэкетира. Взяв за ухо, он отконвоировал его до школьных ворот. И, пригрозив, выпустил на волю. Вечером в сторожку ввалились взрослые покровители. Кузя, выслушав их, попросил убраться вон. Те начали угрожать. И тогда Кузя с криком: «А вы знаете, что такое танковая атака?» – бросился на них с костылем. Очевидцы рассказывали, что гнал он их, как гусей, до школьных ворот, аж пятки сверкали. Утверждали, что одного он даже вышвырнул через ограду.

Севку тянуло в сторожку, как магнитом. Поставив перед ним кружку с чаем, а себе бутылку пива, Кузя мог долго рассказывать о своей службе: как танковая колонна входила в Кабул, как жили среди афганцев; говорил о войне, которая все еще продолжалась в его душе. А потом вставлял в магнитофон свою любимую кассету и на полную громкость врубал «Марш танкистов».

Севка во весь голос подпевал Кузе. Его подкупало, что, в отличие от учителей, бывший танкист говорил и пел с ним как с равным, нисколько не жалея о своем печальном прошлом. Более того, Севка чувствовал, что Кузе он нужен не меньше, чем тот ему. Узнав, что у Севки не складываются отношения со сверстниками, Огарков спокойно заметил, что такое бывает и надо уметь постоять за себя. И тут же показал несколько приемов для самообороны. Севке понравилось. Оказывается, можно легко и просто не допускать противника до себя. Кузя порылся в своих архивах и достал скопированную брошюрку по каратэ.

– Рост можно измерять сантиметром, способности – оценками учителей, одежду – карманом родителей, – сказал Кузя. – Но чем и как измеришь силу духа? А для достижения победы это – главное. На, прочти, а потом поговорим, – сказал он.

Инцидент с вручением кроссовок закончился скучно и привычно – его родители были вызваны в школу. И снова Севку оставили до последнего предупреждения.

Узнав, что Севка отказался от кроссовок, Кузя порылся у себя в кладовке и принес солдатские ботинки на толстой подошве и с высокой голяшкой. Их сунули в его вещмешок друзья спецназовцы, когда раненого отправляли в Союз. Ботинки были американскими. Они взяли их в караванном грузе, который шел из Пакистана в горы к душманам.

– Мне их не носить, – сказал Кузя, задрав штанину и обнажив протез. – Тут специальная обувь требуется. А тебе, я думаю, в самый раз будут.

Севка молча переводил взгляд то на ботинки, то на Кузю. Это был царский подарок. О таких ботинках можно было только мечтать.

– Дают – бери, бьют – старайся дать сдачу, – улыбнувшись, сказал Кузя.

Ботинки оказались великоваты, и Севка дома спрятал их под кровать. Он решил, что вырежет войлочную стельку и тогда они будут в самый раз. Но вечером, вернувшись домой, он увидел, что отец вертит ботинки, рассматривая их со всех сторон, затем примерил и, должно быть, не зная, откуда они появились и как с ними поступить, вопросительно посмотрел на Севку. Ко всему, что приходило в дом, отец относился философски. «Бог дал, Бог взял», – говорил он. Севку так и подмывало спросить, почему родитель говорит и действует от имени Бога и уносит из дома последнее.

– Папаня, ты на них губу не раскатывай, – сказал он. – Мне их подарили.

– Хороший подарок, – отметил отец. – Настоящая кожа, и сделаны неплохо. Век не сносить. За них, я думаю, дадут неплохие деньги. Можно будет взять несколько пар наших ботинок.

– Не подкатывайся.

Севка забрал у отца ботинки. Когда он в них появился в школе, то его обступили, долго разглядывая иностранные буквы. Затем Левка отозвал его в сторону и предложил за них пятьдесят рублей. Севка мотнул головой, сказав, что, во-первых, эти ботинки как нельзя лучше подходят для болота, по которому он каждый день ходит в школу, а во-вторых, ноги в них – как в броне, и теперь те, кто раньше во время футбола безнаказанно бил его по ногам, пусть поостерегутся. Трухин это понял по-своему и накинул десятку.

– Лев, такие вещи не продаются и не меняются, – сказал Севка.

– Ну хочешь, я тебе за них дам сотню.

– У тебя, видимо, с головкой того – перегрелась, – не без ехидства сказал Севка. – Остынь, я русским языком говорю: ботинки – трофейные и не продаются.

После этого разговора Севкины ботинки стали предметом особого внимания. Когда на литературе «проходили» Тургенева, по классу был пущен боевой листок. Севку изобразили в огромных башмаках, которыми он толкал в воду маленькую собачку. Внизу рисунка были написаны стихи:

Севка прочитал и сделал приписку:

Обида на Левку не пропадала, а наоборот, уползала все глубже и при стычках с ним напоминала о себе, жаля душу, как змея. Ну, разве он виноват, что мать у него всего лишь уборщица в магазине и не может, как мать Левки Трухина, которая работала главврачом, обслуживать всех учителей? Укоряют, что его отца часто видят выпившим. Когда он начинал высказывать это отцу, тот поднимал вверх указательный палец и глубокомысленно изрекал:

– Вот проживешь с мое, тогда учи.

– Проживу, но водку пить не буду, – насупившись, говорил Севка.

– Это хорошо, – отвечал отец и тут же безвольно разводил руками, мол, нету него против алкоголя иммунитета.

Утешало одно: в предместье пили многие. И некоторые в таком виде приходили на родительские собрания. Севкин отец на собрания не ходил. Он считал, что сын учится хорошо и, подвыпив, частенько хвастал Тарабыкину:

– Севка у меня головастый, будет из него толк.

– Есть некоторые способности, но надо их развивать, – соглашался Тарабыкин. – Думаю, тебе его после школы в какое-нибудь военное училище надо определять. Чтоб мог учиться на полном гособеспечении. Смотри, я могу похлопотать, сам понимаешь, сейчас везде, куда ни сунься, – конкурс родителей.

– Пусть всего сам добивается, – нахмурившись, говорил отец. – Мы вон после войны по огородам мерзлую картошку собирали.

– По-моему, у тебя, Ваня, война до сих пор продолжается, – вздыхал Тарабыкин. – Умные люди говорят: самое верное вложение средств, это – в детей. Или я ничего не понимаю в жизни?

Кто-кто, а уж Тарабыкин в жизни разбирался. Александр Борисович родился в славном украинском городе Жмеринке. с детства он мечтал стать музыкантом, учился играть на скрипке, Но потом родители переехали в Харьков, там померли, и ему пришлось работать официантом в ресторане. Возможно, он и до сих пор работал бы, как он выражался, в высокоинтеллектуальной сфере обслуживания, но его сгубила страсть к карточным играм. На этой почве он имел проблемы с законом. Как-то, желая избежать принудительного изменения местожительства и других сопутствующих неприятностей, после очередного крупного проигрыша он решил поломать карту и укатил жить аж в Америку. Однако вскоре вернулся обратно, понося всех, кто придумал сладкую сказку о заморской стране. В Иркутск он решил податься по одной простой причине: от Америки у него сохранились теплые меховые ботинки и нежелание встречаться с прежними харьковскими знакомыми. На этот раз свою новую жизнь решил начать с торговли цветами. В Барабинском предместье купил дом рядом с Герасимовыми и весь приусадебный участок застроил огромной теплицей. Дела шли неважно, рынок был под контролем южан, приходилось отстегивать им за крышу, но Александр Борисович не унывал и, щурясь от стекольных бликов, частенько подшучивал над собой:

– Вот, раньше был простым евреем-официантом, в Америке – негром-посудомойкой, теперь на старости лет стал китайцем-огородником. Эх, знал бы прикуп – жил бы в Сочи!

После длительного запоя, когда уносить из дома и пропивать уже было нечего, Севкин отец шел к Тарабыкину. Он знал: Александр Борисович не даст пропасть и войдет в его тяжелое положение. Нет, отец не просил на опохмелку, он приходил с проверкой Тарабыкинского тепличного хозяйства. Недостатков и недоделок у Тарабыкиных было множество. Тыкая в них пальцем, отец начинал ворчать и пугать, что если сейчас же их не исправить, то все полетит к чертям. Александр Борисович притворно начинал охать и ахать, поднимая к небу руки. Почувствовав, что клиент созрел, отец сам же и принимался исправлять выявленные недостатки. Часто в этом деле ему помогал Севка.

Он знал, что, если отец начинал что-то делать руками, можно было какое-то время жить спокойно. После работы Тарабыкин приглашал за стол и, выпив рюмку-другую, начинал рассказывать о своих многочисленных похождениях. Севке нравилось слушать Александра Борисовича. Тот умел не только показывать разные карточные фокусы, но и весело рассказывать о том, как в молодости после выигрыша ему частенько приходилось уносить ноги.

– Я, сдуру наслушавшись, покатил к своей американской родне. Меня, конечно, встретили, пристроили работать. В ресторан – посудомойкой. Конечно, жить было можно, но я не мог без нашей природы. А после дела пошли совсем плохо. Жизнь в рассрочку. Пришлось уносить ноги. От сотворения мира человек борется за выживание, – почти слово в слово повторяя Дарвина, вздыхал Тарабыкин. – Везде и во всем. В спорте, карточной игре, на сцене, на работе – всюду, где есть ему подобные. Кто сильнее, быстрее, остроумнее, находчивее, в ход пускает самые веские аргументы. Приз один – победа, влияние, слава. Чтобы выжить, надо иметь звериный нюх. Просчитывать ситуацию наперед. Не только руками работать, но прежде всего головой. Люди могут легко отдать тысячу и убить за рубль. Вот, возьмем ресторан. Вы думаете, туда приходят покушать? Ошибаетесь. Это на Западе ходят кушать, а у нас столик – это маленькая сцена, если хотите, спортивная площадка. Человек пришел не просто отдать деньги, он пришел сыграть самого себя. Моя задача была помочь ему в этом. По сути, я и первый зритель, и наиважнейший участник действия. Я ему помогал подняться в его глазах.

– Скажи, Александр Борисович, а как ты распознавал, что за клиент к тебе садится? – спрашивал Севкин отец.

– Тут есть много способов, – подумав, отвечал Тарабыкин. – Например, по одежде. По тому, как и какой клиент делает заказ. Два-три наводящих вопроса – и картина ясна. Я любил обслуживать председателей колхозов, когда они приезжали в город на совещания. Тут уж они друг перед дружкой начинали выпендриваться. Раньше, говорят, так себя купцы вели, швырялись деньгами. Нынче – председатели.

– А как ты таких, как я, работяг, распознавал? – допытывался Севкин отец.

– Извини, Ваня, по ногтям. Вот ты посмотри на свои. Твой солидол надо лет десять шампунем отмывать. И не отмоешь. Не к месту будет сказано, придут, напьются и, должно быть, желая напугать официанта, требуют принести счет. Я приношу. Вот давай, Ваня, я сейчас тебе для примера выпишу. И обману в два счета.

– Александр Борисович, а вот и не обманешь. Герасимова еще никто не обманывал, – возбуждаясь перед предстоящим экзаменом, говорил отец. – У меня с математикой полное понимание. Дебит-кредит. Сальдо-бульдо. Это мы проходили. Меня, кроме меня самого, еще никто не проводил. И считать умею, как конторские счеты.

– Ольга, принеси бумагу, – просил он дочь.

Та, посмеиваясь одними глазами, принесла. Тарабыкин выписал условный счет. Некоторое время отец, шевеля губами, молча гипнотизировал бумагу. Следом за ним колонку цифр проверял Севка.

– Все сходится, – подтверждал он подсчеты отца.

– А вот и не все! – торжествовал Тарабыкин. – Фактически вы должны заплатить мне на сто рублей меньше. Я этот фокус в журнале «Наука и жизнь» отыскал. Психологический практикум называется. Известно, у человека зрительная память с изъяном. Надо столбик только расположить в определенном порядке. Когда клиент в уме цифры плюсует, то непременно ошибется в нужную для меня сторону. Плюс алкоголь, непривычная обстановка. У нас человек в ресторан идет заранее уверенным, что там его обязательно обсчитают. Так зачем же его разочаровывать? Ну а если ушлый попадется, что бывает крайне редко, то извинишься и сдашь то, что от тебя требуют.

– Ну а работников правоохранительных органов, – с намеком грозно вопрошал отец, – которые с проверкой приходили, как ты их распознавал?

– Как петуха по гребешку, так их – по галстуку. По нагрудному карману, там они всегда свое удостоверение держат. И, как хорошо битая собака, по нюху. Вот ты меня спрашиваешь, почему я вернулся обратно в Россию. Лучше быть первым на болоте, чем последней посудомойкой там, за океаном. Здесь нет страха за завтрашний день. А там с утра напяливаешь на лицо улыбку и, даже если кошки на душе скребут, улыбаешься. А если покажешь хозяину недовольство, то могут тут же уволить. И я тогда решил: живите, загнивайте, а я обратно полечу. Буду ковать железо, пока – Горбачев.

– Чувствую – докуемся, – подавала голос Ольга. – «Во глубине сибирских руд нам братья цепи подадут». Лучше, папа, скажи честно, дураков там нет, вот и сбежали. Брайтон тебе не понравился. Что, «Память» лучше?

– Вот они, современные детки. Слова сказать не дадут, – вздыхал Тарабыкин. – Подавай им Америку. Я где угодно могу заявить: Брайтон – клоака, хуже Жмеринки, хуже Барабы. «Памятью» меня стращать? Да если хочешь знать, я сам – «Память». Ее барабинский филиал. Меня пугать? Я сам кого угодно напугаю. Может, кто-то и прав, что ума у меня – на копейку, зато дури – на универмаг.

– Вот-вот, я про то и говорю, – не унималась Ольга.

Севка уже привык, что все разговоры, все посиделки у Тарабыкиных заканчивались одним и тем же спором, где лучше и безопаснее жить: в Америке или в России. Его это смешило и веселило. Многого из того, о чем говорили Тарабыкины, он не понимал и не пытался понять. К его, Севкиной, жизни это никакого отношения не имело.

– Собака, Ваня, как и человек: каждая со своим характером, – провожая их из дому и придерживая овчарку, говорил Тарабыкин. – У бездомной собаки один характер. У той, что имеет хозяина, другой. У нее и нюх другой, и лай. Бездомной бросишь кость, она ее есть не станет, унесет в укромное место и зароет. На черный день. Но если она к кому прибьется, то будет служить верой и правдой. Порою и жизнь за хозяина отдаст. Сытая собака, как правило, ленива и глупа.

– К чему это все ты мне говоришь? – хмурился отец. – Что я, собака?

– Это я, Ваня, к тому, что умный на ошибках других учится, а дурака и в алтаре бьют, – многозначительно говорил Тарабыкин и почему-то грустно, как своему, подмигивал Севке. – Мудрый сделает все, чтобы не войти, а сообразительный всегда найдет способ, чтобы выйти из любой ситуации.

Герасимов догадывался, что Тарабыкин все это говорил не отцу, а ему – Севке. Не нравилось Севке только одно: у Тарабыкина отец все же умудрялся напиться и на другой день заставлял его бежать в магазин за пивом. Его раздражало, что все это видит и знает Ольга, которая училась с ним в одном классе. Правда, иногда эту роль на себя брал сам Александр Борисович. Почти каждый день на своем «жигуленке» он отвозил дочь в музыкальную школу, где она обучалась игре на скрипке, и за компанию брал с собой Севку.

Герасимову нравилось общаться с Ольгой. Она много и интересно рассказывала об Америке и не скрывала, что когда окончит школу, то уедет туда жить. Здесь же, в машине, она делилась с ним всеми школьными новостями, которые узнавала от девчонок. Именно через Ольгу, как через зеркало, он видел свое отражение. Она была умна, наблюдательна; язычок у нее был, как бритва. Давая характеристики одноклассникам, она называла Катю Кобелеву – фельдфебелем, Гладковскую – инопланетянкой, Батона – копом, Левку – актером, а Борьку Пыженко – слугой двух господ. Каких – она не уточняла, но Севке было и так понятно: Трухина и Гладковской. Трухину он прислуживал всегда и во всем, а у Гладковской Пыженко списывал и постоянно занимал деньги. Севка хотел было спросить о себе, но она, догадавшись, дала ему не его, а Левкину характеристику.

– Трухин называет тебя способной дворнягой. Или, как он иногда выражается, двортерьером, видимо, считая себя породистым английским догом. Хотя мне лично он больше напоминает мопса.

Герасимова совсем не обижали Ольгины слова. Левка – мопс, это его вполне устраивало. То, что Тарабыкины приехали на Куликово болото аж из Америки, поднимало Ольгу в Севкиных глазах на невиданную высоту. И собственное болото уже не казалось ему болотом. Тут же с полным основанием можно было говорить о мировых масштабах сибирской низины. Впрочем, когда он заводил с ней разговор на эту тему, она говорила, что родитель просто свихнулся и, будь она постарше, то ни за что бы не поехала в эту глухомань. Это от нее он услышал, что у них класса как такового нет. Есть враждующие между собой группировки, которые время от времени сливались и разлетались на отдельные молекулы. От нее Севка узнал, что Кобелевой нравится Трухин, но в него влюблена и Маша Гладковская. И что они между собою заклятые подруги. Это было для Севки новостью.

Гладковская появилась в девятом классе после осенних каникул. Говорили, что отец у нее военный и что несколько лет они жили за границей. Гладковская сразу стала звездой не только в классе, но и во всей школе. И одежду она носила самую модную, и в баскетбол играла лучше многих мальчишек, и училась на пятерки, и в литературе разбиралась – не чета многим. Но больше всего поражало то, что она свободно говорила по-английски. Впрочем, Ольга по-английски говорила не хуже, а может быть, даже и лучше, но считалось, что у Гладковской самое что ни на есть правильное произношение. Именно на это, желая подразнить Ольгу, напирал главный классный эксперт и знаток всего английского – Левка Трухин.

– У Левки такое же представление об Америке, как у бушмена о фотоаппарате, – язвительно говорила Ольга. – Щелкает своим языком, как затвором. А гонору – на всю школу. Посмотришь, как идет, как резинку жует, ну вылитый Рембо. Но только до того момента, пока не увидит что-нибудь заграничное. У меня еще с тех времен, когда мы были там, американская кепка осталась. Так он мне за нее что только не предлагал. Но умеет себя подать, одно слово – актер. Кроме того, ему многое дозволено. Ну, мама, связи. Все ведь люди. Ты посмотри, как его Лангай обхаживает. У них там какие-то дела. В карты играют.

Ну, кто такой Лангаев, Севка знал и без нее. Несколько лет назад на краю предместья торгаши-кавказцы купили два дома, к ним пристроили огромные гаражи-склады на трех уровнях. Поначалу они торговали рассыпухой, так в предместье называли дешевое вино, потом – импортными шмотками, запчастями, фруктами, всем, что имело спрос. Колония южан жила обособленно; взрослым, натаскиваясь в торговых делах, помогали подростки. Среди них выделялся красивый паренек – Ваза Лангаев. Севкиных одноклассников он был постарше на год или два. Одно время даже ходил вместе с ними в школу. Но после дикого случая, когда на дискотеке он зажал в раздевалке студентку-практикантку и порвал ей колготки, его из школы выперли, хотя это не мешало ему периодически наведываться туда. Как и все южане, Ваза был тщеславен, любил, когда перед ним заискивали. А еще любил заглядываться на хорошеньких девчонок. В такие минуты он мог казаться приятным и обходительным. Но в драке это был уже другой человек, дерзкий и упорный. Говорили, что Лангаев может запросто пустить в ход нож. И хотя в предместье хватало собственного хулиганья, Лангаев быстро стал в своей возрастной категории барабинским авторитетом. Где силой, где хитростью, а то и лаской, он устанавливал и укреплял свою власть. Впрочем, со школой у него вскоре произошел облом.

Его нахрапистость напоролась на знаменитую танковую контратаку Кузьмы Огаркова. Позже пошел слушок, что Лангай приучает малолеток курить сигареты с анашой. Что такое анаша, Севка не знал, но Ольга растолковала, что это вроде наркотика. Севка верил и не верил Тарабыкиной. Отличник и лучший спортсмен школы Левка Трухин и Лангай. Что может быть общего между ними? Но, видно, что-то все же нашлось. Он и сам видел, что помимо уроков параллельно существовала иная жизнь, которая была не менее интересна и занимательна. Вспоминая слова Тарабыкина, Севка часто ловил себя на том, что в школу, как и в ресторан, ходят не только за знаниями. Шуршащие и летающие во время уроков по классу записки, походы на дискотеки, чьи-то дни рождения, все пролетало мимо него, давая знать о себе каким-то далеким, не касавшимся его звоном. Некоторые приносили в школу для продажи и обмена жвачку, магнитофонные кассеты, сигареты, заграничные монеты. Чаше всего сделки заключались на переменах в туалете. Там же покуривали сигареты, обменивались свежей информацией, играли в карты. И здесь шло деление на тех, кто что-то имел, и на тех, кто глазел. Главным действующим лицом был все тот же Левка Трухин. Возможно, учителя об этом и знали, но не вмешивались.

От той же Ольги Севка узнал, что Трухина и Кобелеву будут тянуть на медали. При этом Ольга язвительно добавила, что Кобелеву тянут за красивые глазки, а Левку из-за мамы. Севка не прочь был получить медаль, но ему это не светило. Если брать способности к учебе, то он был как все, хотя математичка и учительница по литературе не раз отмечали, что если бы он работал над собой, то из него вышел бы толк. И все же Севка над собой работал.

Мало кто знал, что еще с шестого класса, после памятной драки с Трухиным, увидев, что его не хотят принимать и признавать, Севка решил начать новую жизнь и вернуться в этот большой и враждебный мир другим, где диктовать будет он, а не Трухин. Зная за собой слабость чуть что пускать слезы, он понял: прежде всего, нужно научиться терпеть и не распускать нюни по любому поводу. Он стал читать все подряд книги, спортивные газеты и журналы, выискивая в биографиях знаменитых людей что-то близкое себе. Как, например, тренировались и поднимались к вершинам славы олимпийские чемпионы. В школе, дождавшись последнего звонка, бежал домой. Переодевшись, становился на табурет, сажал на ногу младшего брата и начинал поднимать его вверх. Затем шел во двор и рубил дрова, убирал снег, наполнял водой бочки, ванну и все, что попадало под руку. Утром и вечером взял себе за правило обливаться холодной водой. Он стал прислушиваться к себе, как хороший водитель прислушивается к работе машины, отыскивая и улавливая все изменения, происходящие в нем. На улице к столбу прибил фанерный щит, к нему приладил обруч, который должен был заменить баскетбольное кольцо, и часами отрабатывал бросок с дальней дистанции. Или собирал вокруг себя уличную шпану и проводил собственный чемпионат мира. Постепенно вокруг него образовалась дворовая команда, где он играл главную роль. Но едва в команде появлялись соперники постарше и повыше, как Севка вновь убеждался, что в баскетболе нужен не только хороший, точный бросок, но и рост. Даже имея хороший прыжок, пробиться сквозь крышу из рук было очень и очень сложно. Где-то он услышал, что рыбий жир и морковь могут помочь ему преодолеть этот недостаток. И Севка каждый день стал выпивать по три ложки рыбьего жира. Рыбий жир был противен, но он, морщась, выпивал его и заедал морковкой. Чтобы быстрее подрасти, он приладил на ворота лом, сделал что-то вроде турника и каждый раз, проходя мимо, зависал на нем. Он ждал своей минуты.

Жизнь тем и хороша, что дает шанс каждому, сумей только им воспользоваться. Такая возможность появилась и у Севки. Весной ко Дню Победы в школьном спортзале был организован большой праздничный вечер. В начале проходили соревнования между десятыми классами. Его шанс заключался в том, что накануне Левка Трухин уехал к бабушке в деревню и не мог помешать ему сыграть за сборную класса. Вообще-то Левка обещал вернуться к соревнованиям. Но жеребьевка была проведена без него, после чего команду десятого «вэ» вызвали на площадку. Левки все еще не было, хотя Батон и уверял всех, что он вот-вот должен подойти. Без него десятый «вэ» сразу же начал проигрывать десятому «бэ».

– Эх, жаль, нет Левки! – говорили «вэшники» и поглядывали на входные двери, ожидая, когда в спортзале появится капитан и возьмет игру на себя.

Вскоре захромал и ушел с площадки Батон. И тогда Маша Гладковская сказала, чтобы его заменил Севка. Тот быстренько сбросил свои американские ботинки и босиком выбежал на площадку. Игру он не испортил, начал перехватывать пасы и набрасывать вперед Гладковской. А у той пошла игра, раз за разом они проходила под кольцо и приносила своей команде очки. Разрыв медленно начал сокращаться. Но было видно, что ее одной хватит ненадолго. И тут мяч неожиданно попал к Севке. Он находился неподалеку от щита соперников в трехочковой зоне. Отдавать мяч было некому, всех перекрыли. И тогда он, выпрыгнув, бросил мяч по кольцу. И, пролетев по высокой дуге, тот лег точнехонько в корзину. Счет сравнялся. Для соперников это было настоящим шоком. Что тут началось! К нему подскочила Гладковская и, обняв, поцеловала в щеку.

– Молодец Сева, так их!

– Се-ва, Се-ва! – начал дружно скандировать класс.

Соперники взяли минутный перерыв. В зале начался рев, все стали болеть за «вэшэк». И тут появился Левка. Он быстро переоделся, заменил Севку, и уже с его участием они додавили соперников.

– «Вэшки» – это вам не пешки, – сказал Трухин, покидая площадку. – У нас и табуретка забрасывает.

И хотя его назвали табуреткой, Севка был счастлив. Впервые он сыграл за команду, игру не испортил, более того – сделал результативный бросок. Да еще какой! После игры стали определять лучшего игрока. Назвали троих: Трухина, Машу Гладковскую и неожиданно для многих – Севку. Но первый приз – адидасовские кроссовки, как лучшему игроку, вручили Левке. Судьи, а это были физрук и Любовь Ароновна, посоветовавшись, посчитали, что один, даже самый удачный, бросок погоду в игре не сделал. Призом были те самые кроссовки, которые хотели вручить Герасимову на родительском собрании. Но здесь Любовь Ароновна решила следовать правилу, что одним и тем же снарядом два раза по одному месту не стреляют, и с воспитательной целью распорядилась вручить приз Трухину. Тут неожиданно вмешалась Ольга Тарабыкина, предложив всем троим сделать десять бросков и таким образом определить победителя. Ее поддержали другие.

– Все, баскетбол закончен. Переходим к следующему пункту нашей программы, – командным голосом прервала крикунов Любовь Ароновна. – Начинаем конкурс на лучшее исполнение самодеятельных песен. А после – дискотека.

– Я не виноват, масть пошла, – сказал Трухин Севке, проходя мимо с импортной коробкой. – Может, махнем на твои ботинки?

– Что, тебе даже новые кроссовки не жалко?

– Для тебя мне ничего не жалко, – выкатив на него свои большие голубые глаза, сказал Левка. – Могу даже подарить.

– Почему «даже»? – поддел Севка. – Когда не жалко, то дарят. А когда спрашивают, то – торгуются. В конечном счете любая вещь находит своего хозяина. Они, – Севка кивнул на кроссовки, – нашли тебя. А Кузины ботинки – меня.

– Тебе – подали. А я – выиграл. Чувствуешь разницу? – недовольно бросил Трухин.

– Не, я сегодня играл хорошо, – похвалил себя Севка. – Можешь спросить у Гладковской. На уровне сборной.

– Ты, на уровне сборной? Случайно попал и завоображал.

– Говоришь, случайно? Пойдем в зал и бросим на спор из трехочковой зоны по десять раз.

– Ну, если тебе не терпится, хорошо, я тебя умою. Но, учти, тогда – американка, – насмешливо бросил Левка. – Проиграешь, отдашь свои бахилы. Я их сдам в школьный музей.

– Ну а если проиграешь ты?

– Так и быть, отдам эти кроссовки.

– Брось, эту станцию я уже давно проехал, – рассмеялся Севка. – Я же тебе сказал, каждой вещи свой хозяин. Здесь важен принцип. Говорят: нельзя отказывать другим в том, чего не имеешь сам.

– Ты чего-то сегодня, я вижу, разговорился, – оборвал его Трухин. – Сильно пташечка запела, как бы кошечка не съела. Запомни, Герасим, пока мы в школе, ты будешь делать то, чего я захочу.

– Если другого не прикажет Лангай, – прикинувшись ягненком и покачивая головой, в тон ему сказал Севка.

Почему Севка вспомнил Вазу, он и сам не мог бы ответить. Скорее всего, хотел проверить, насколько Левка самостоятелен. И попал в самую точку.

– Послушай, ты, двортерьер или как там тебя, – сузив глаза, зло процедил Трухин. – Не суй свой нос, куда порядочная собака не совала свой. И моли Бога, что мы с тобой в одном классе учимся.

– А что бы тогда? – все тем же дурашливым тоном, не обращая внимания на Левкины оскорбления, спросил Севка.

– Отделал бы, как бог черепаху.

– Понял, шеф, – Севка поднес вытянутую ладонь к виску. – Но ты драться не будешь. Могут вкатить двойку за поведение. Тогда прощай надежда на золотую медаль. Ты, как всегда, эту часть поручишь Батону.

– Дворняга скребет, скребет и, думаю, наскребет, – презрительно прикрыв глаза, буркнул Трухин. – Впрочем, чего взять с дурака?

– От дурака слышу.

Переругиваясь с Левкой, Севка почему-то вспомнил слова Тарабыкина, который, подвыпив, назидательно говорил отцу, что человек берущий теряет больше отдающего и что редко признает за другим то, чего не может сам. Еще он утверждал, что любое желание делает человека зависимым от окружающих. Нет, Александр Борисович умел видеть людей. Сейчас Левка по обыкновению начал хамить ему, но Севка чувствовал, что впервые у него с Трухиным получился если и не равный, но разговор. Доругаться им не дала Катя Кобелева. Она позвала Левку на сцену.

Выступающих с песнями оказалось немного, всего шесть человек. И здесь отличился Трухин. Он исполнил под гитару слегка переделанную песню «Белые розы» из репертуара «Ласкового мая» и имел громкий успех. Девчонки так же, как и на выступлениях знаменитого солиста Юрия Шатунова, начали в такт пританцовывать и хлопать.

Севка видел, что больше всех Трухину аплодировала Катя Кобелева. Севке песня показалась фальшивой. Особенно те переделанные слова, где Левка назло всем обещал жить и любить вечно. Для Севки же это означало вечно терпеть и сносить насмешки своего соперника. Когда Левка закончил свое выступление, ведущая вечер Кобелева спросила, есть ли еще желающие петь. Таких не оказалось. И тогда Севка сказал, что хочет спеть «Марш танкистов». Кобелева удивленно посмотрела на него и оглянулась на классную.

– Так в чем же дело? Пусть поет, мы послушаем, – разрешила Любовь Ароновна. – Только прошу, не надо про бабу Любу.

Но тут Тарабыкина попросила Севку сыграть мелодию из кинофильма «Крестный отец». Ее показал Севке Александр Борисович. Ольге нравилось, как Севка исполняет ее. Просьбу Тарабыкиной поддержали другие. Правда, одним непременно хотелось услышать про бабу Любу, другие поддержали Тарабыкину.

– Хорошо, сначала «Крестного отца», – сдался Севка. – Только слов я не знаю.

И Севка начал играть. Мелодия была красивой, спокойной и печальной. После первых звуков в зале наступила полнейшая тишина. Некоторое время Левка Трухин слушал его молча, затем, задрав лицо вверх, начал подпевать:

Ответом ему был жеребячий хохот. Шутка удалась. Но она понравилась не всем, Севка видел, как к нему быстро подошла Маша Гладковская.

– Лева, перестань паясничать, – сказала она. – Что здесь смешного? Может быть, за весь вечер мы слышим единственно хорошую мелодию.

– Единственную? Ну, ты это хватила! – неприятно удивился Трухин. – Ты что, нанялась к Муму в адвокаты? Он же сам сказал, что не знает слов. Вот я ему и подсказываю.

– Маша, не надо, – попросил Севка. – Давайте выпустим альбом. Автор слов про Муму – Лева Трухин. Но там есть и другие слова. Можно, я отвечу?

Закрыв глаза, Севка на секунду замолк и, перебирая струны, дал залу утихнуть, и как только почувствовал, что мелодия вновь захватила всех, в тон Левке запел:

Зал ответил дружным хохотом. Севка видел, что, закрыв лицо руками, больше всех смеялась Любовь Ароновна. И тогда Севка, оборвав грустную мелодию, неожиданно для всех перешел на рок-н-ролл.

– подпрыгивая вместе с гитарой, речитативом начал выкрикивать он.

Через секунду весь зал, пританцовывая, подпевал ему «бабу Любу». Так, без всякого перехода, началась дискотека. Когда Севка спустился со сцены, к нему неожиданно подошла Гладковская.

– Пойдем, потанцуем, – предложила она.

– Потанцуем, – согласился Севка.

– А ты бы не мог научить меня играть на гитаре?

– Так есть же курсы гитаристов. Я-то че? Брякаю сам себе.

– А мне понравилось, как ты играешь. И мелодия понравилась. Ты сам ее разучил?

– He-а. Тарабыкин научил. О Левке я на ходу придумал. Пусть не цепляется.

– Я так и поняла. Круто, – сказала Гладковская и тут же перевела разговор на другое. – Скажи, а тебе нравится Поль Мориа, Джо Дассен?

Севка пожал плечами, он впервые слышал эти имена.

– Поль Мориа – композитор, а Джо Дассен – певец, – пришла ему на помощь Гладковская. – Но больше всего я люблю Нино Рота. Ну, это тот композитор, мелодию которого ты играл. Впервые она прозвучала в кинофильме «Крестный отец».

Нет, Севка этого не знал. И фильм не видел.

– Что, ты и книгу не читал? – удивилась Гладковская. – Крутая книга – про сицилийскую мафию. Я могу тебе дать почитать. Ты приходи завтра к нам. Мы на новой мясокомбинатовской площадке играть будем.

Ему было интересно разговаривать с Гладковской. Она совсем не задавалась и разговаривала с ним серьезно и заинтересованно. Но тут неожиданно в светский разговор влезла Кобелева.

– А мне нравится группа «Модерн токинг», – сказала она. – Классно поют.

– Особенно «Катафалк», – в тон ей поддакнул Севка.

Но Катю было трудно провести, своих кумиров она была готова защищать, как самою себя.

– Да, а что? – вскинув свои пушистые ресницы, с вызовом сказала она. – Уж лучше, чем твои танкисты или баба Люба.

– Конечно, куда им до Юры Шатунова и Левы Трухина. Посмотришь, так от их пения девочки готовы описаться.

– Вообще-то хамить, Герасимов, большого ума не надо, – оборвала его Кобелева. – Я ведь не кричу на перекрестках, что ты со своим пением и поведением порою напоминаешь подвыпившего волка из мультика, который из-под стола говорит: «Сейчас запою».

– Спасибо, что напомнила, – сказал Севка. – Ты мне тоже кое-кого напоминаешь.

– Ребята, по-моему, к музыке наш разговор не имеет никакого отношения, – примирительно сказала Маша.

– И я об этом. Не пойму только одного, почему некоторым это приятно слушать, – жестко ответила Кобелева и, резанув Гладковскую глазами, отошла в сторону. К ней подошел Левка, и они стали танцевать.

– Вот так всегда. Мне – можно, им – нельзя, сразу же обижаются. Вернее, мне ничего нельзя, – как бы оправдываясь перед Машей, развел руками Севка. Ему и самому стало неприятно, что он позволил при Маше вылететь нехорошему слову.

– Сева, разве можно так с девочками разговаривать? – покачала головой Гладковская. – Они и так от тебя шарахаются.

– Да она не девочка, она – староста. По-моему, она и во сне всем замечания делает. Всех на свой манер строит. Ну, может быть, Левка – исключение. Я не хотел, она сама напросилась.

– Все, закончили, давай будем танцевать.

Она положила Севке на плечи руки, и, запинаясь о свои и ее ноги, он двинул Машу в гущу танцующих. После соревнований Маша успела переодеться. На каблуках, со своей огромной прической, она казалась выше и крупнее его. Наверное, рядом с нею он действительно выглядел как дворняга. Но успех на спортивной площадке давал ему право не думать о своем росте, о том, смотрят ли на них или, наоборот, оставили в покое. Герасимов считал, раз Маша сама подошла к нему, этот танец он заслужил. Краем глаза Севка все же заметил: Катя с Левкой с еле заметной усмешкой глянули в их сторону, но, натолкнувшись на его взгляд, сделали вид, что очень довольны собой.

С этого вечера для Севки началась совсем другая жизнь. Если бы его попросили объяснить, что произошло, то он ответил бы одно: в его жизнь вошла Маша. Гладковская жила на другом конце предместья, и ходить туда было далековато, что-то около четырех километров. Севка стал ездить к ней на велосипеде. Велосипед, как и ботинки, достался ему от школьного сторожа. Как-то, помогая Кузе освободить от разного хлама склад, Севка натолкнулся на разбитую, с погнутым задним колесом, велосипедную раму, которая, непонятно каким образом, оказалась у него в кладовке.

– А с этой что делать? – поинтересовался он.

– Отнеси ее на свалку, – посоветовал Кузя. – А если хочешь, можно отремонтировать. Правда, возни много, лучше новый купить.

Но Севка, осмотрев находку, прикинул, что восстановить его все же было можно. Главное, рама была целой. Он вспомнил, что у них на крыше валяется согнутое яйцом, почти без спиц, переднее колесо. На другой день он принес колесо в школу, Кузя выправил обод, вставил спицы. У него же нашлась запасная шина и проколотая камера. Ее он аккуратно заклеил, смастерил и вставил в раму седло. Но Кузя, посмотрев, как Севка делает на нем круги по спортивной площадке, почесал затылок, раздобыл где-то распоротое потертое кожаное седло, зашил его, и Севка неожиданно для себя стал обладателем вполне приличного стального коня. Конечно, ему было далеко до Трухина, тому после окончания десятого класса родители купили мотоцикл, чешскую «Яву». А у Батона еще с восьмого класса был мопед. Впрочем, Левка и Батон завидовали Вазе Лангаеву. В последнее время тот раскатывался по предместью на «жигулях». Говорили, что машина принадлежит не ему и что он ездит по доверенности, но это не меняло дела. Машина – это тебе не велосипед и даже не «Ява».

Как только выпадала свободная минута, Севка садился на велосипед и ехал на мясокомбинат. Единственным желанием было поскорее увидеть Машу. С этой же целью он задружил с Борькой Пыженко, который жил с Гладковской в одном подъезде. Он приезжал, вызывал Борьку на улицу. Они заходили в скверик, садились на скамейку и болтали обо всем. Разговаривая с ним, Севка то и дело поглядывал на ее окна. Она выходила, присаживалась к ним, но разговор почему-то не клеился. Маша вставала и приглашала в следующую субботу поиграть в спортзале мясокомбината. Герасимов соглашался, а Борька обычно отказывался. В условленное время Севка приезжал на мясокомбинат, называл фамилию Гладковской, и вахтер без лишних вопросов пропускал его в спортзал. Однажды, уже во время школьной практики, приехав туда, Севка неожиданно обнаружил в зале всю сборную школы. Более того, среди зрителей увидел Вазу Лангаева. Его белый «жигуленок» стоял у входа в спортзал. Рядом, склонив набок переднее колесо, блестела никелем труб Левкина «Ява».

– И ты сюда же лезешь в своих солдатских башмаках? – поморщившись, сказал Трухин. – Ты бы еще свой драндулет сюда притащил.

– А я не буду в них, я разуюсь, – торопливо сказал Севка.

– Босиком здесь нельзя, это тебе не болото.

– Это кто сказал, что нельзя? – неожиданно сказала подошедшая Гладковская. – Пусть играет.

Как и всегда, играли на интерес, проигравшие должны были купить победителям мороженое. Севку Маша обычно брала в свою команду. Левка делал ответный ход, приглашал в свою – Катю Кобелеву. Катя играла так себе, на спортивные мероприятия она приходила, как иногда смеялась Тарабыкина, по своей служебной обязанности – старосты класса. Левка ставил ее в команду, чтобы позлить Машу, тем самым давая понять, что даже если в его команде будет играть столб, они все равно победят.

На этот раз пошла игра у Севки. Ему удавалось все: проходы, дальние броски. Команда Трухина занервничала, начала переругиваться. И, как результат, избрала тактику мелкого фола. Но если Машу они побаивались, то Севке доставалось на полную катушку. Его цепляли, толкали в спину, били по рукам. Особенно усердствовал Батон. Делая обманные движения и запутывая соперников, Севка буквально продирался под щит и, вытянув на себя соперников, отдавал мяч свободной Маше. Она забрасывала мяч и, подняв руку вверх, подбегала к Севке и демонстративно целовала его. И на этот раз все закончилось дракой: перехватывая мяч, Севка столкнулся с Батоном, тот ударил его по затылку. Конечно, выигрывая, можно было сдержаться, мол, если не можете руками, то пытаетесь кулаками. Но Севка не сдержался, тут же влепил Батону ответно. И началось. Их насилу разняли. Сделал это Ваза Лангаев.

– Проигрывать надо уметь, – сказал он Батону. – Ты что, корову проиграл? Всего лишь мороженое? Будь мужчиной. Вот, держи монету и беги в киоск за проигрышем. Я угощаю всех.

Ваза достал из кармана червонец, сунул его Батону, и тот засеменил к выходу. Ожидая Батона, все решили, что было бы неплохо сходить искупаться. Левка предложил поехать на Иркут. Там, по мнению Трухина, вода была теплее.

– А я знаю озеро, где чистая и теплая вода, – тихо сказал Севка Гладковской. – Но это далеко, на острове.

– Ребята, Сева знает озеро, говорит, там теплая вода. Давайте поедем туда! – закричала Маша.

Севка поморщился, открывать свое место всем не хотелось, но ради Гладковской он был готов пожертвовать своим озером.

– Что, поди, зовешь на свое болото? Купаться с гусями? Нет, увольте. Пусть он сам в своей луже купается. А мы поедем на Иркут, – сказал Трухин. – У Вазы сегодня именины, он мяса намариновал, хочет нас не только мороженым, но еще и шашлыками угостить.

– Классно! – воскликнула Катя Кобелева. – Хочу на Иркут, хочу шашлык.

Гладковская с удивлением посмотрела на Катю, такой разгульной прыти от старосты она, как и все, не ожидала. Затем Маша глянула на сидящего с безразличным видом в машине Лангаева. Севка догадался, что в эту секунду она решает для себя, как поступить. Ни для кого не было секретом, что Маша старалась ни в чем не уступать Трухину или Кобелевой. Но соблазн был велик: машина, шашлыки, всего каких-то десять минут – и можно оказаться на Иркуте. Ну чем тебе не седьмое небо? Почему-то Севке показалось, что все это было организовано ради Гладковской.

– Поступайте, как знаете, – сказала она. – А я поеду на озеро. Сев, ты подожди, я сейчас сбегаю домой, переоденусь. Хорошо?

Севка согласно кивнул головой.

Левка долгим и внимательным взглядом оглядел Севку, тонкая, еле заметная улыбка тронула его губы. Он отвернулся и, хлопнув подошедшего с полиэтиленовым пакетом Батона по спине, сказал:

– Тебе сегодня везет: и оплеуху схлопотал, и мороженое с шашлыком за Герасима съешь.

– Он еще у меня пожалеет, – хмурясь, буркнул Батон. – Я его самого съем.

Но Севка не стал ждать, когда его съедят. Держа велосипед за руль, он пошел за Машей к ее дому. Она вышла скоро с большим импортным пакетом.

Герасимов посадил ее на раму, и они покатили по дороге, идущей к Иркуту. Вскоре на своем «жигуленке» их обогнал Лангаев. На заднем сиденье сидела Катя Кобелева и еще кто-то. Следом за ними на большой скорости на своей «Яве» пролетел Трухин. Сзади на багажнике примостился Батон. Обернувшись, он погрозил Севке кулаком, затем подставил к носу большой палец и пошевелил пальцами. Но Севка плевать хотел на этот жест: как ни крути, а с носом-то остался Трухин. Проехав Курейку, Севка свернул на гравийную дорогу, которая вскоре свернула вновь к Ангаре. Отыскав еле заметный отворот, Севка направил велосипед по узенькой тропинке, она пробивала себе путь сквозь желтое поле из одуванчиков. Машины волосы били ему в лицо, но ему было приятно видеть перед собой ее голову, прикасаться к ее рукам, слышать, как она вскрикивает на поворотах. Подъехав к шивере, Севка притормозил и с некоторым сожалением выпустил Машу из своих невольных велосипедных объятий. Она, ступив на землю, подошла к воде, присела, пробуя ее на ощупь ладошкой, платье на спине натянулось, враз как бы став не материей, а изящной формой, обозначило все то, что еще секунду назад он просто-напросто не замечал, напомнив сказанное кем-то из одноклассников, что фигура у Гладковской что надо.

– Да, это не Сочи. Холодная, как и в Ангаре.

– Это один из рукавов Иркута, – пояснил Севка. – Здесь неглубоко; раньше через нее коровы перебродили на остров. За протокой – моя Амазония. Садись на велосипед, я перевезу.

– Ты что? Я – тяжелая!

– Давай, давай, чего ноги мочить?

Севка снял ботинки, связал их вместе шнурками, повесил себе на шею, затем, закатав гачи, усадил Машу на раму и покатил велосипед через протоку. Дно было песчаным, и колеса вязли в нем, но он упрямо резал колесом воду. Когда они перешли на другую сторону, Севка неожиданно увидел, что по берегу к шивере на своей «Яве» медленно подъехал Трухин. Он крутил по сторонам головой, и Герасимов догадался, что Левка разыскивает их. Но это совсем не входило в Севкины планы. Впрочем, на его счастье, они уже углубились в прибрежный кустарник, и вновь Левка остался с носом.

Севкино озеро было старицей. Со всех сторон оно было окружено кустарником, и разглядеть его было довольно сложно. Один берег был песчаным, другой порос тростником. Вдоль берега была ровная, метров в шесть, покрытая травой поляна. Севка открыл озеро несколько лет назад, бродя по острову. С тех пор оно стало его берлогой, или логовом. Здесь, в уединении, он скрывался от предместья, болота, зализывал душевные раны. Именно здесь он познал сладкую отраву одиночества. Чаще всего он сидел с удочкой, ловил рыбу, загорал, читал книги и мечтал, когда вырастет большим и, как Робинзон, построит здесь себе убежище. Маша стала первым человеком, кому он решился показать свое любимое место.

– Ой, какая прелесть! – воскликнула Гладковская, оглядываясь по сторонам. – Так вот она какая, твоя Амазония! – Она быстро сбросила с ног тапочки и потрогала ногой воду: – Действительно, парная.

– А на глубине холодная, там ключи бьют, – предупредил Севка. Ему было приятно, что Маше понравилось его место.

Маша несколько секунд молча смотрела на озеро, затем достала из сумки тонкое одеяло, постелила его на траву и начала раздеваться. На ней оказался узенький синий купальник. Севка и раньше видел ее в спортивных трусах и майке, но то было как бы не в счет. Перед ним стояла совсем другая Маша. Да он слышал не раз, что Маша, может быть, самая красивая девчонка у них в классе. Но особенно красивой она показалась ему здесь, на берегу озера. Цвета спелой ржи волосы каким-то удивительным образом сочетались с черными бровями и с нездешними глазами. Выражение их менялось постоянно, спроси – и он не смог бы точно ответить, какого они у нее цвета. В данный момент – синие, но, когда шли по поляне, он мог поклясться, что они зеленые. Оставалось только согласиться с Тарабыкиной, что Маша – инопланетянка. Видимо, его дураковатый и одновременно восхищенный взгляд смутил и Машу. Она улыбнулась ему какой-то далекой и одновременно разрешающей улыбкой, ну, мол, что уставился как баран на новые ворота, затем достала из пакета с тонким черным шнуром и с крохотными наушниками плейер, следом кулек с бутербродами.

– Давай перекусим, – предложила она. – А после можно музыку послушать. Я специально для тебя взяла кассету с Полем Мориа и Джо Дассеном.

– Нет, не хочу, – сказал Севка. – Не успели приехать – и сразу есть.

Он разозлился на себя за то, что не сумел спрятать свой взгляд, за то, что Маша все поняла и, может быть, подумала о нем невесть что.

– А я проголодалась, – извиняясь, проговорила она. – К тому же нас здесь шашлыками угощать не будут.

– Ну, это мы еще посмотрим!

Севка отошел в кусты и достал спрятанную там удочку, покопавшись палкой в засохших коровьих лепехах, наковырял дождевых червей и уселся удить рыбу. Поглядывая на поплавок, Маша присела с Севкой рядом. Через минуту поплавок шевельнулся, и Маша торопливо зашептала:

– Тяни, тяни, видишь, клюет…

Но Севка выждал еще секунду-другую, и когда поплавок нырнул под воду, подсек его. Через пару секунд на берегу лежал крупный, с желтоватым брюхом, карась. Севка передал удочку Маше. Но она торопилась, караси срывались и шлепались в воду.

– Какая я неловкая! – восклицала она. – Мама мне все время говорит, что я раба своего азарта.

Все же она оказалась хоть и азартной, но неплохой ученицей. Севка с улыбкой наблюдал, как она радуется, разглядывая пойманных рыб, делая испуганные глаза, едва карась подавал признаки жизни.

– Ой, они сейчас обязательно упрыгнут в воду! – вскрикивала она. – Почему я не взяла фотоаппарат? Ведь никто не поверит, что я сама поймала столько рыбы.

Севка набрал в кустах хвороста, и пока Маша купалась, развел костер, затем на прутья насадил карасей, воткнул прутья в землю вокруг костра и наклонил к огню. Через несколько минут шкурка у рыбок начала шипеть и обугливаться. Его тревожило одно: время от времени сквозь кусты доносился шум мотоцикла, видимо, Левка не прекращал попыток разыскать их. Он понимал, что если Левка наткнется на них, то вся идиллия для них закончится. Еще хуже, если он приедет с Батоном.

– Мы здесь как Робинзоны, – словно прочитав его мысли, вдруг сказала Маша. – Вернее, ты Робинзон, а я – Пятница. Скажи, а почему ты всегда один и держишься от всех в стороне?

– Я не сторонюсь, – ответил Севка. – Это меня сторонятся. Всем почему-то со мною неинтересно.

– Ну не всем. Мне, например, с тобой интересно. Только ты всегда как волчонок. Послушай, Сева, а какой размер ты носишь? – неожиданно спросила она, натолкнувшись взглядом на Севкины ботинки.

– Кажется, сороковой, – прибавив себе пару размеров, ответил Севка. – А почему ты спросила?

– Да просто так. Твои солдатские ботинки кое-кому покоя не дают.

– Пусть не дают. Но мне они нравятся. Нога как в броне.

– Наверное, они тяжелые?

– Зато для тренировки хорошо. Когда их снимешь, ноги сами летают.

– Да уж это точно, – раздумчиво произнесла Гладковская. – Я заметила, в них ты стал ходить увереннее. И вообще изменился. Некоторые девчонки тебя стали считать крутым. Тебе говорили, что у тебя красивая походка? Как у идущего по горам туриста. А сегодня посмотрела – ты, оказывается, бывалый человек. И костер развести можешь, и рыбу поймать. С тобой не пропадешь.

Севка удивленно посмотрел на Машу. То, что у него тоже есть походка, Севка услышал впервые. Об этом Левке говорили, это он слышал сам. И совсем неожиданно для себя, точно Маша сдернула у него внутреннюю защелку, он торопливо, боясь, что она прервет и не будет его слушать, начал рассказывать, что каждое лето, когда другие разъезжались по пионерским лагерям и дачам, он вместе со своим отцом ездит по ягоды.

К школе нужны были деньги, и отец, как самого старшего, брал его с собой в тайгу. Это был не самый легкий способ заработать на жизнь. Но Севка ездил охотно. В тайге отец становился трезвым, нормальным человеком. И Севке нравилось идти за ним след в след, присматриваясь, как отец переносит ногу через коренья, как перешагивает через валежник. И обнаружил, что каждое движение, каждый шаг у отца просчитан. Под уклон он шел одним ходом, в гору уже по-иному, используя для опоры складки, или своеобразные ступеньки, нога при этом не скользила, не отдавала назад, коренья были для него не препятствием, а подмогой, своеобразным трамплином.

– Вот у моего отца действительно легкая и скорая походка. Как у волка, – похвастался он. – Моему папане в тайге все равно, что костер развести, что рыбу поймать. Есть чему поучиться. Да что там, мы иногда с ним даже в баскетбол играем.

– А ты бы смог играть за сборную? – вдруг спросила Маша. – Мы бы тогда вместе могли поехать на море.

Сама того не желая, Маша наступила на его больное место. Севка знал, что при удачном выступлении в предстоящем первенстве области сборная школы могла попасть на зональную спартакиаду школьников, которая должна была пройти на Черном море в Новороссийске. Уже от одних этих названий у Севки кружилась голова. Когда наступало лето, ему всегда хотелось сбежать из своего пыльного и грязного предместья. Больше всего ему хотелось побывать на море. Пару лет назад он, оказавшись на станции, сел на проходящий товарняк и поехал, как он считал, на Черное море. Но доехал только до Черемхово. Его сняла милиция и под охраной отправила домой.

– Я не знаю, наверное, смог бы, – неуверенно проговорил Севка. – Но там всем заправляет Левка. А он сделает все, чтобы этого не случилось.

– Расскажи, что у вас с ним произошло?

– А ничего. Характерами не сошлись.

Увидев, что Севка не хочет говорить о Левке, Маша стала рассказывать о себе. Ее отец был военным вертолетчиком, и его прошлым летом отправили в Афганистан. А она с матерью на время его командировки приехала на Барабу к бабушке. Еще Маша добавила, что осенью командировка у отца заканчивается и, возможно, они уедут жить в Москву.

– Я жду не дождусь, когда эта война закончится, – сказала она. – Мы с мамой вечерами только последние известия оттуда смотрим. Послушаем, а потом телевизор выключаем. Раньше папа в Авиаэкспорте работал, учил арабов летать. Мы три года в Адене жили. Вот где настоящая жара! Кондиционеры нас спасали. Там тоже неспокойно было.

– А я бы поехал на войну, – сказал Севка. – Себя попробовать. Там – не то, что здесь. Я раньше фильмы про войну смотрел и жалел, что на мою долю ни одной не достанется.

– Боже, какой же ты еще глупенький! – воскликнула Маша, потормошив его за волосы. – Тебе что, хочется повторить судьбу Кузи? Ведь там убить могут.

– Меня? Между прочим, я, как и Кузя, танкистом хочу стать. Вот ты спросила, почему я всех как бы сторонюсь. А меня? Да если хочешь знать, я окончания школы жду, как ты конца этой афганской войны. Чтобы не зависеть ни от кого и ни от чего.

– А разве это возможно?

– Я пока этого не знаю, – подумав, ответил Севка. – Но каждый день просыпаюсь с одной мыслью, чтобы этот день побыстрее закончился.

– Да, интересно было бы узнать, кем мы станем и что с нами будет, – задумчиво произнесла Маша. – Ну, хотя бы лет этак через пять. Говорят, судьба у каждого народу написана. Многим нашим кажется, что все настоящее начнется после выпускных экзаменов. А умные думают сейчас.

– Некоторые, когда чистят налима, вычищают и максу, и она-то самая вкуснятина.

– А что такое макса?

– Да это печень. Из нее такая уха получается, что за уши оттягивать надо.

Глядя в небо, Севка начал рассказывать, чем омуль отличается от хариуса или какая леска нужна, чтобы не сорвался ленок. И неожиданно почувствовал, что говорит самому себе. Он приподнял голову и посмотрел на Машу. Маша лежала на спине, закрыв глаза. В ушах торчали черные затычки наушников, а между пальцев у нее была потухшая сигарета. Маша слушала музыку. Он приподнял голову повыше и на полиэтиленовом пакете увидел пачку сигарет «Стюардесса». Севка и раньше знал, что некоторые девчонки у них в классе покуривают. Но чтоб этим занималась Гладковская! А, собственно, что он знает о ней? Что, курение такой страшный грех? Ведь сам же говорил Трухину, что нельзя отказывать другим в том, чего не можешь сам. И все равно ему было неприятно видеть сигарету в Машиной руке. Он пытался оправдать ее и не мог пересилить себя. Севке стало обидно. Конечно, он не Джо Дассен. Более того, он дальше Черемхова нигде не был. Нашел чем удивить: озером и рыбой. Нужны-то были ей все его ленки и таймени. Еще хорошо, что не рассказал ей про морковь и рыбий жир.

– Сев, а почему ты так хорошо рассказываешь о рыбе, а сам даже не попробовал? – неожиданно подала голос Маша.

– Да я ее столько съел, что она у меня вот где, – Севка поднес ладонь к горлу и, подумав, что, возможно, она читает мысли на расстоянии, решил поменять тему разговора: – Че это я тебя все рыбой да рыбой. Давай купаться. А то, кажется, гроза будет.

Было тихо, жарко и душно. Со стороны Саян, наливаясь синевой, на остров, закрывая собой полнеба, наползал огромный с лохматой посеченной седой макушкой темный парус. Казалось, он своим толстым отвисшим животом на небесном велосипеде катит впереди себя солнечную жаровню, чтобы сделать шашлык из всего, что летало, прыгало, лежало на острове и вокруг него. Спастись от ее дыхания можно было только в воде.

Севка встал, разбежался и, оттолкнувшись от берега, сделал сальто и с брызгами ушел в воду. И уже в воде услышал рядом с собой глухой всплеск, точно такое же сальто вслед за ним сделала Маша. Одним резким и быстрым движением водная прохлада, как наждаком, остро и колюче хватанула кожу, взорвавшись, пеной ударила в нос, холодком отдалась в затылок, но тут же, сменив гнев на милость, как соскучившаяся корова, принялась мягко и нежно облизывать, как телка, со всех боков. Вынырнув, Маша заявила, что подобного наслаждения она не испытывала даже купаясь в Красном море. Севке было приятно слышать такое признание, оно подтверждало, что не все в его жизни плохо. И даже несмотря на то, что курит, Маша – классная девчонка. Наверное, не стоит всех выстраивать под себя, надо глядеть на все просто и принимать таким, какое оно есть.

Когда они, накупавшись, решили ехать домой, Севка, оглядев велосипед, присвистнул:

– Ой, да у меня заднее колесо спустило!

– Не у тебя, а у велосипеда, – поправила его Маша. – Тоже мне танкист. Папа всегда говорил: за техникой надо следить.

Поскольку быстрого возвращения домой он уже не мог гарантировать, Севка решил провести Машу другим путем – вдоль песчаного, намытого драгой отвала, который, словно китайская стена, по берегу Ангары тянулся вдоль острова. Когда они подошли к самому высокому, похожему на огромный террикон, песчаному холму, он предложил Маше забраться наверх.

– Оттуда такой вид открывается! Город хорошо видно, наш поселок. Посмотри, чем тебе не Аравия?

Маша окинула песчаные склоны, затем перевела свой взгляд на Севку, и он решил, что глаза у нее, скорее всего, серые с голубой крапинкой и меняют свой цвет, как у сиамской кошки. Оставив велосипед у подножия, они полезли вверх. Уже через несколько шагов Севка взял Машу на буксир: ноги вязли в раскаленном песке, сверху посыпались нагретые солнцем камни. Они шли немного наискосок, потому что так было легче подниматься. Когда забрались на самую макушку, Гладковская сделала вид, что силы покинули ее окончательно, но, увидев прямо под собой далеко внизу черную, крутящую воронками и дышащую прохладой Ангару, схватила Севку за руку.

– Держись крепче, – поощрительно сказал он. – Тоже мне, дочь летчика. Твой папаня, поди, каждый день на такой высоте, а может быть, и повыше?

– Не знаю, может быть, и повыше, – прошептала Маша. – Но мне достаточно и такой. Какая мощь! Посмотри, а здесь как бы два потока. Один синий, другой желтый.

– В одном – ангарская вода, в другом – иркутная. Синька жмет муть к берегу. У них и температуры разные. Вот у нас с тобой одинаковая, а там разная. Но уже через несколько километров все сравнивается. Ты лучше оглянись, вон наша школа.

Почти у самого горизонта на фоне тихо и неотвратимо надвигающейся грозы, точно мамонт, сторожил округу элеватор. Чуть ниже, как телята, сбились в кучу пятиэтажки. Чуть особняком, за тополями, виднелась коричневая крыша школы. Севка глянул в сторону своей улицы. Нет, отсюда, с высоты птичьего полета, Куликово болото выглядело вполне прилично. Там и сям, точно на показ, выставились маленькие игрушечные домики. К ним тонкой строчкой заборов были пришиты карманы огородов. В одном из них он даже разглядел блестящий аквариум тарабыкинских теплиц. За огородами темными прорехами проглядывали крохотные озерки. Отсюда даже ободранный, забросанный мусором боярышник за болотом смотрелся вполне прилично, как ухоженный парк. Чем тебе не Амазония? Но Севка ни за что бы не согласился пригласить туда Машу. Вспомнив ее слова о судьбе, он подумал: возможно, придет время, и уже со своей высоты школьная жизнь будет смотреться по-иному. И Куликово болото, куда бы он ни уехал, будет восприниматься той точкой, вокруг которой будет крутиться вся вселенная.

– Посмотри, а вон наши! – неожиданно воскликнула Маша.

Севка проследил за ее рукой и действительно за протокой увидел белую машину, рядом с нею Левкин мотоцикл. Их тоже заметили, показывая на надвигающуюся грозу, стали махать руками, чтобы побыстрее спускались. Уже у подножия их встретил ветер, он ударил в лицо горячим песком и, ускакав выше, начал заметать на склоне ямки от их следов. Когда они подбежали к шивере, налетел дождь, вода пошла рябью, затем вскипела, пошел шум, точно кто-то наверху в облаках развязал огромный мешок с горохом. Платье на Маше вмиг стало мокрым и липким.

– Давай быстро на ту сторону, – скомандовал Севка. – Не думал, что именно здесь гроза устроит нам засаду.

Когда они добрались до середины протоки, прямо над головой, сверкнув, летучей мышью пролетела черная молния. Следом за ней бабахнул гром. Прикрыв пакетом голову, Маша присела на корточки.

– Маша-растеряша, давай к нам! – выглядывая из машины, кричала Кобелева. – Ваза нас отвезет домой.

Маша вопросительно посмотрела на Севку, но он махнул ей рукой: чего раздумывать, надо скорее бежать к берегу, садиться в машину и ехать. Она так и поступила.

Через несколько секунд Севка остался один на берегу. Он посмотрел на кипящую воду, на низкие облака и сквозь ливень тихонько покатил велосипед в сторону своей Амазонии. Почему-то ему была неприятна Машина радость, когда она увидела одноклассников. Для нее они были своими, а для него, Севки, совсем не нашими. Почему-то он вспомнил, как Ольга Тарабыкина называла Гладковскую инопланетянкой. Что ж, она была недалека от истины. Прилетела из какого-то своего мира, приземлилась у них в классе, побывала у него на острове, взяла пробу и собирается улететь обратно. Говорит, что все здесь, в Барабинском предместье, живут не так. И Тарабыкина говорила то же самое. А кто знает, как надо? Левка знает? Или, быть может, Любовь Ароновна? Вот Ваза, наверное, знает. Вон как все вокруг него крутятся.

С Машей он встретился на другой день в школьном саду сразу же после стычки с Трухиным в спортзале.

Утром Кузя, пообещав заплатить за работу, предложил им с Пыженко напилить дрова для кочегарки. Бревна они пилили до обеда, потом Пыженко куда-то исчез. Разыскивая его, Герасимов зашел в спортзал. Там и произошла стычка с Трухиным из-за мяча. Севка не захотел при всех драться с ним, решил дождаться в школьном саду: обычно там после тренировки Левка играл со своими приятелями в карты. Неожиданно его внимание привлекли странные, похожие на журавлиное курлыканье звуки. Севка решил посмотреть, что за птица приземлилась в школьном саду. Раздвинув кусты, увидел Борьку Пыженко – тот сидел на скамейке и давился слезами. Рядом с ним стояла Маша и что-то тихо говорила ему. Тот дернулся, затем сунул руку в карман, достал мелочь, пересчитал и, поколебавшись немного, шмыгнул в кусты. Севка прислушался: там уже вовсю играли в карты.

Не прошло и минуты, как вновь зашуршали кусты. Распугав воробьев, показался уже не плачущий, а взвизгивающий по-щенячьи Пыженко. Маша начала успокаивать его. Борька вновь стал усиленно тереть глаза. Гладковская вынула руку из кармана и протянула ему пять рублей. Тот молча глянул и отрицательно качнул головой.

– Бери, – быстрым шепотом сказала она, – ты обязательно отыграешься.

Пыженко подумал немного, взял. Гладковская не пошла за ним, а, увидев Севку, направилась к нему.

– Они там все играют на одну руку, – пожаловалась она. – Борьку бабушка в магазин отправила, а он ввязался в эту дурацкую игру. Говорит, надо отдать долг чести. Ввязался и все проиграл. Представляю, что ему дома скажут. И мухлюют вовсю. Особенно этот Лангаев.

– Скорее всего, – вяло согласился Севка, поглядывая на ее заграничные, с фирменным трилистником, спортивные тапочки. – Но, как говорит Тарабыка, цыгана били не за то, что играл, а за то, что отыгрывался.

– А кто такой Тарабыка? – заинтересовалась Гладковская. – Уж не родня ли нашей Оли?

– Нет, это один мой знакомый. – Севка решил не выдавать соседку. – Я тебе про него говорил, он меня «Крестного отца» научил играть. Он бы их всех в два счета обставил.

– Не «крестного», а мелодию из «Крестного отца», – поправила его Гладковская. – Твой Тарабыка с Лангаевым бы не справился. Тот мухлюет как настоящий шулер.

Севка иронично улыбнулся. Обыграть Тарабыкина? Ну, это уж слишком.

Он с некоторым интересом поглядывал на Машу. Она вела себя так, будто похода на остров как бы и не было. Точно та страшная молния оглушила и сделала Гладковскую другой, как и прежде, далекой и недоступной. Что ж, не было, так не было, он переживет и это. Главное, он-то помнит. Возможно, что-то хорошее осталось и у нее.

Минут через десять Пыженко вновь выполз из кустов. На него было больно смотреть. Гладковская покачала головой, вздохнув, достала из кармана рубль. Тот, всхлипывая, отвернулся.

– Ну и сиди тут, а я пойду и покажу им! – сказала Гладковская и решительно двинулась сквозь дыру в кустах на глухие шлепки карт.

Помявшись немного, Севка пошел следом: ему хотелось посмотреть, чем закончится дело.

На сдвинутых лавках, кроме Лангаева, Севка увидел почти всю барабинскую шпану: Малафеева, Пузыря, Тимура. И совсем неожиданно для себя – Батона и Трухина. Эти пришли сюда после тренировки.

Появление Маши было встречено одобрительными возгласами. На Севку, как обычно, ноль внимания. Впрочем, не все. Трухин мельком посмотрел на него, потом на Гладковскую.

– Милости прошу к нашему шалашу, – сказал Батон, освобождая для нее место. – Ты как, поболеть за Пыжа?

– Нет, я буду за него играть, – с некоторым вызовом ответила Маша.

– Вот это по-нашему! – засмеялся Лангаев. – Риск – благородное дело. – И, тасуя карты, поглядывая на Машу, шутливо пропел: – «Кто здесь не бывал, тот не рисковал, тот сам себя не испытал, и жизнь свою он прожил так себе».

Играли в «храп». Ставка была небольшой, по две копейки. Гладковской разменяли три рубля, и Лангаев начал сдавать карты. С виду вроде каждый играл сам за себя, но, приглядевшись, Севка понял: Батон играет на Трухина, а Пузырь и Тимур – на Лангаева. С приходом Гладковской началась игра в одни ворота. То, что она была девчонкой, здесь, при игре на деньги, не имело значения.

Севка хорошо знал эту игру, его научил Тарабыкин. «Храп» считался у него простейшим занятием. Правила были такими. Каждый играющий делал ставку, ему сдавались четыре карты. «Храпящий» должен был взять две взятки, «вистующий» – одну. Если случался недобор, то «храпящий» в следующей партии ставил двойной банк, «вистующий» ограничивался одним. Если кто-то шел «втемную», то риск для «храпящего» утраивался. Если у кого-то не оказывалось на руках козырей, он мог взять из колоды пять карт и шел с правом первого хода как «вистующий». Неубиенным «храпом» считалось, когда на руках у одного оказывались козырный туз и король. Тут игрок мог чувствовать себя полным хозяином положения. Но был еще особый случай, когда и его можно было посадить в лужу. Это когда у игрока на руках оказывались четыре одинаковые карты: все десятки или все дамы. Тогда весь банк без игры переходил к нему в руки.

Раньше, бывало, Севка дома резался с сестрами в «храп» целыми вечерами. Играли «на интерес»: кому идти в магазин или убирать со стола. Приходилось ему играть и на деньги, где выигрыш не превышал двадцати копеек, – так, на мороженое. Но чаще всего Севка наблюдал за игрой со стороны. Он помнил советы бывалого Тарабыкина. Тот учил, что счастье не любит, чтобы ты выявлял радость, когда оно тебя одаривает. Несчастье прилипчиво. Со страстью можно играть в футбол, баскетбол, но не в карты. И еще он советовал не играть на деньги со своими знакомыми.

– Лучший способ испортить отношения, – говорил бывалый картежник.

Еще Севка помнил слова Тарабыкина, что битая собака должна иметь хороший нюх и слух. Севка заметил, что каждый игрок, объявляя свою игру, делает это по-разному, со свойственными только ему интонациями. Но и они менялись в зависимости от тех карт, которые попадали в руки. Севка научился угадывать даже по одному выдоху, какие у кого карты. Как это происходило, он и сам не мог объяснить.

Здесь игру делал Лангаев. Всех остальных он просто дурил, прикидываясь, что играет с ними в одну силу. Проигрывая и доставляя банк, он специально поднимал ставку, чтобы завести Гладковскую. И она сама лезла в расставленные сети. Сначала она ссыпала себе в карман медь, потом пошло серебро, а вскоре уже захрустели бумажки.

Вот Лангаев в очередной раз выставил на кон три рубля, потом шесть, затем двенадцать рублей.

– Карты – не лошадь, к утру повезет, – притворно вздыхал Лангаев.

И верно, скоро сказка для Маши кончилась, ее посадили аж на двадцать четыре рубля. И сделал это не Лангаев, а Батон. Но вместе с ней сел и Трухин. Она выставила все, что у нее было. По тому, как Маша вздохнула, Севка понял: она жалеет, что влезла в эту историю, и что денег у нее больше нет. Но по условиям игры банк должен быть разыгран. И на этот раз у нее на руках оказалась никудышная карта. Трухин объявил «храп», и Севка почувствовал, что и у него неважная карта. Но, видимо, испугавшись столь большого банка, все, не желая испытывать судьбу, побросали карты. Поколебавшись немного, Лангаев объявил, что он вистует. Севка посоветовал Маше взять пятерку. В колоде оставалось восемь карт, и шансы разойтись с миром были велики.

– Если проигравший не в состоянии оплатить свой проигрыш, то тогда – «американка», – объявил вдруг Лангаев.

– Что это значит? – поинтересовалась Гладковская.

– Это значит, что проигравший выполняет любое требование выигравшего.

– Ничего себе, заявочка! – протянула Гладковская. – Может, вы попросите, чтобы я бросилась под поезд?

– Ну, зачем под поезд, – засмеялся Лангаев. – Пусть Анна Каренина бросается. Мы можем попробовать что-нибудь другое. Сядем в машину – и на озеро.

– Нет, я не согласна, – сказала Гладковская.

– Ну, тебя никто не неволил, сама пришла, – заявил Лангаев. – Проиграла – придется расплачиваться. Здесь не собес.

– Бери пятерку, – вновь шепнул Севка.

Он понял, что последними словами Лангаев, сам того не желая, подтвердил, что и у него слабенькая карта. Вот он и решил припугнуть.

– А ты бы сам взял? – запальчиво спросила она Севку.

– Я б сыграл, да монет нет, – ответил Севка.

– Бери пятерку, а я сбегаю домой и принесу, – неожиданно предложила Гладковская.

– Нет, пусть она сама, – запротестовал Лангаев.

– Я имею право оплатить и передать карты кому угодно, – дрогнувшим голосом сказала Маша.

– Да пусть передает, – неожиданно поддержал ее Трухин. – Ты же сам говорил: чем больше денег на кону, тем веселее игра. Кто садится, тот и платит. Загоним Герасима в кабалу. Чтоб неповадно было.

– Хорошо, пусть играет. Но условия те же, проигравшему – «американка».

Раньше Севка ни за что бы не ввязался в игру на деньги с чужими. Одно дело, ни за что не отвечая, советовать со стороны, другое дело – играть самому. Но он видел растерянное и расстроенное лицо Гладковской и слышал, будто внутренний голос, который подсказывал: не робей, у тебя есть шанс. И он, забыв советы Тарабыкина, решился. Ему сдали пять карт. Среди них оказалось три старших козыря, и он посадил Лангаева и Трухина. Банк поднялся до тридцати шести рублей. Севка глянул свои карты и только хотел сказать, что «храпит», как его опередил Трухин.

– «Храп»! – с натугой выдохнул он.

«На чем же он «храпит?» – подумал Севка и сказал «вист». Следом «вист» объявил Лангаев. И вдвоем они посадили Трухина.

«Да Левка просто арап, – подумал Севка. – Вид денег отшибает ему мозги». Тарабыкин говорил, что поначалу почти всегда тебя не принимают всерьез. Некоторое время можно поиграть, не высовываясь и не зарываясь, спокойно и осторожно. Но он вступил в игру, когда первоначальная осторожность была забыта, на банке была сумасшедшая сумма. Все считали, что Герасимов «на дурака» сорвал банк. Он понял, что с этой секунды Лангаев будет играть всерьез.

«Хорошо, если я что-то вижу и просчитываю, то и они просчитывают меня. Значит, надо вести себя так, как того они хотят: разыгрывать простака, впервые взявшего в руки карты. Надо как-то выпутываться», – мелькало у него в голове.

– Может, хватит? – сказал он, когда Трухин выгреб из кармана последние деньги.

– Нет, раздавай! – скомандовал Лангаев.

Банк был прежним – тридцать шесть рублей. У Севки в кармане оказалось аж двадцать четыре рубля, но он знал, что в случае неудачи не сможет выставить банк. Видимо, на это и рассчитывал Лангаев. И тогда Севка решил, что можно будет потянуть игру, пасуя. Лишь бы потом не набили морду. Это уже была не игра, а черт знает что! Батон быстро раздал карты, и Севка, увидев лишнее движение при раздаче, догадался, что он подтасовал Лангаеву. Но первым, заглянув себе в карты и не дождавшись других, закричал Трухин.

– «Храп», и не меняю!

– А я объявляю «вист», – вкрадчивым голосом ответил Лангаев.

Севка понял, что у того и другого действительно хорошие карты. Это поняли и остальные, пасуя один за другим. «Пусть дерутся и делят банк, – подумал Севка, – а я скажу “пас”». Он поднял свои карты и увидел мелочь – четыре семерки. Он не поверил своим глазам и, когда все подтвердилось, молча положил карты на стол. По условиям игры весь банк был его. Кроме того, Лангаев с Трухиным должны были выставить больше ста рублей. Лангаев недоуменно посмотрел на Севкины карты и холодно проговорил:

– Ты подтасовал!

– Я не прикасался к колоде, – сказал Севка. – Вон они могут подтвердить.

– Подтасовал, подтасовал, я видел! – вслед за ним закричал Трухин. – Кто тебя научил так играть?

«Да вы сами и научили, – поглядев на Трухина, подумал Севка. – Со лба синяки не сходили».

– Деньги на кон! – неожиданно сказала Гладковская. – Вот так-то! – Она хлопнула ладошками. – Кстати, вы спрашиваете, кто его научил? Его сам Тарабыкин учил играть!

– Ну, я же говорю, он – шулеришка, – сказал Трухин.

– Нет, я играл честно, – стоял на своем Севка.

– Ты, честно? Честно не выигрывают.

– Может быть. Но я играл честно.

– Да, да, мы подтверждаем, – сказала Гладковская. – Проиграл, так бы и сказал сразу. А то сразу хлюздить начинаешь. Я… мы ни слова не сказали, когда проигрывали, а ты сразу же в пузырь.

– Ты че, к нему адвокатом нанялась?

– Лева, он играл честно и ты сам это знаешь, – сказала Гладковская. – Деньги на кон, и весь разговор.

– Может быть, разыграть банк под запись? – неожиданно предложил Трухин.

– Это уже несерьезно, – сказал Пыженко. – С меня вы требовали живые деньги.

Чувствуя, что день может закончиться для него, как и всегда, мордобоем, Севка тихо сказал:

– Я отказываюсь от выигрыша. И от «американки» тоже.

Шевеля губами, Лангаев швырнул карты на лавку и, набычившись, посмотрел на Герасимова.

– Че, схватил банк и хочешь улизнуть? Да я тебе счас пасть порву!

Неожиданно откуда-то сбоку раздался знакомый голос:

– Это кто тут рвать собрался? А ну, покажись.

Все разом обернулись. Поглядывая глубоко спрятанными веселыми и умными глазками, подперев плечом тополь, стоял Кузьма Андреевич Огарков. Увлекшись, никто не заметил, когда он подошел к играющим.

– Проигрывать надо тоже уметь, – сказал он. – Что, Лангаев, у тебя, видно, плохая память? Я ведь говорил: еще раз тебя здесь увижу, за забор выброшу.

– Кузьма Андреевич, мы же тебе не мешаем петь свои танкистские песни, – недовольно буркнул Лангаев. – Ну, собрались, ну, перекинулись в картишки. Тут особого криминала нет. Хочешь, я тебе пива принесу? Чтоб не скучно было.

– Считаю до трех, – прервал его Огарков. – После сразу же выпишу прогонных.

Такой язык Лангаев понимал хорошо. Он подал знак Трухину, и тот, не глядя на Севку, поспешил за Вазой к выходу. Следом за ними засеменил Батон. Севка ощутил огромное облегчение, и оттого, что в самый нужный момент Кузя разыскал их здесь, и что впервые он оказался в выигрыше, и что, кажется, пронесло.

Перед тем, как уйти, Гладковская с благодарностью глянула на Севку огромными и темными, как ночь, глазами.

– Сев, я этого никогда не забуду! – сказала она.

Севка посмотрел на нее, хотел было пошутить, что на него амнистия не распространяется, но потом решил промолчать. Может быть, и инопланетянам полезно знать, что и они не застрахованы от болотных ям и ухабин. И что аборигены могут быть иногда полезны.

– А сейчас, хлопцы, давайте ко мне. За пиленые бревна я должен с вами рассчитаться, – сказал Огарков, убедившись, что порядок на отведенной территории восстановлен и лангаевская команда оказалась за воротами школы.

– Кузьма Андреевич, а у вас есть «Крестный отец»? – спросил Севка, когда они пришли к нему в сторожку.

– У меня не только отец, но и крестная мать имеется, – улыбнувшись, ответил Кузя.

– Да не-е, я не про то. Книга такая есть.

– А-а-а! Ты вон про что. Это про итальянскую мафию. Что, уже справочник потребовался? Вкусил запретный плод? Мой совет: держись от этой компании подальше. Они сами потихоньку в азарт вползают и других за собой тянут. Позже – сигареты, девочки, вино. И поехала жизнь. А ведь недаром говорят: плохими не рождаются. Ими делаются.

– Да я там случайно оказался, – начал оправдываться Севка. – Бориса искал.

– Возможно. А вот что там Гладковская делала – не пойму. Ведь из хорошей семьи.

– Она меня выручала, – подал голос Пыженко.

– Ну и что – выручила?

– He-а. Сама залетела. Вон Севка ее спас.

– Спас, спас… Вот подкараулят и дадут в глаз. Дело-то к тому шло, – проворчал Кузя. – Игра на деньги – дело серьезное. Там друзей и товарищей нет. Фарт – штука ненадежная. Но силу имеет страшную. Она как наркотик – схватив его раз, можешь на всю жизнь отравиться.

Оглядывая сторожку, Севка в Кузиной портретной галерее ушедших в иной мир государственных покойников неожиданно обнаружил Горбачева.

– Что, и его сняли? – с удивлением спросил Севка. – Утром я радио слушал, там ничего не передавали.

– Передавали: наши войска уходят из Афганистана.

– Ну и что?

– А то, что он для меня покойник, – с усмешкой протянул Кузя. – Нас туда послали отодвинуть войну от нашего дома. А он ее тащит сюда. Мы жили спокойно, потому что были победителями. Слабых и побежденных захочет укусить каждая собака, а расхлебывать придется вам. Впрочем, это вопрос времени. Держите расчет.

Кузя протянул каждому по десятке.

– Сколько они у тебя вычистили? – спросил Севка у Пыженко, когда они, распрощавшись со сторожем, вышли за школьные ворота.

– Семь. И еще две пятерки Гладковская дала.

Севка отсчитал Пыженко семнадцать рублей.

– Нет, ты че? Мне не надо, – запротестовал Пыженко. – Это твой выигрыш!

– Бери, бери, они все равно не мои, – настойчиво сказал Севка.

У Пыженко дернулось лицо, он медленно вытащил руку из кармана и взял деньги. Севка ощутил, что действительно давать не менее приятно, чем брать. В эту секунду он почувствовал себя миллионером, который сегодня может все: купить сестрам и брату мороженое, конфеты, лимонад, отцу – пива, матери – очки. В последнее время она стала жаловаться на зрение: не может вдеть нитку в иголку.

Как бы там ни было, а у него в кармане еще оставалось шесть рублей, выигранных в карты, и еще десять кузиных. У него сроду не было столько собственных денег. Про себя он решил, что купит гостинцы, а на оставшиеся деньги – себе кеды или кроссовки. Что, он хуже других?

– Ты знаешь, они хотели после игры тебе вломить и отнять деньги, – сообщил Пыженко. – Но не хотели при Машке. А потом будто сам Бог Кузю послал.

– При чем тут Маша? – пожал плечами Севка. – Мне даже показалось, что у нее вчерашней грозой выбило предохранительные пробки. За Катьку боялась, а сама нарвалась. Кого хотела обыграть? Лангаева? Да он с ней, как кошка с мышкой. Тоже мне, еще одна раба азарта.

– Ты знаешь, Сева, может, она еще и не раба. Но Лангай может ее такой сделать, – почесав затылок, протянул Борька. – Я серьезно говорю. Он на нее глаз положил. А она, дуреха, подставляется.

– Как это – положил? – удивленно переспросил Севка.

– Ты че, глухой? Я же по-русски сказал: Лангаев хочет поиметь Машку. А ей нравится Левка. И Левка сегодня попросил меня привести Гладковскую. Он у Вазы ходит в должниках.

Взяв с него клятву, что он никому ничего не расскажет, Борька, понизив голос, сообщил, что вообще-то Левка играл с Лангаем на Машу. И проиграл.

– А тут ты ввязался и всю обедню им испортил. Ты видел глаза у Лангая? Он сегодня сигарет с травкой принес. Так что они могли тебе и вломить.

Раскрывая тайны Левкиной компании, Пыженко проводил Севку до железнодорожной линии. Дальше Севка поехал на велосипеде. И неожиданно до него донесся звук мотоциклетного мотора. Оглянувшись, Севка увидел, что со стороны двухэтажных деревянных бараков наперерез ему летит «Ява». За рулем был Левка, а сзади у него сидел Батон. Севка догадался, куда спешит Трухин со своим подручным, и что за этим должно последовать. Он понял: единственная надежда – велосипед и ноги. Герасимов развернул своего «стального коня» в сторону болота, надеясь, что там, среди кочек, «Ява» не пройдет. Но было уже поздно, Левка догнал его и передним колесом протаранил велик. Севка полетел кувырком. Оглушенный, он сделал попытку подняться и услышал далекий голос Трухина.

– От меня еще никто не уходил. Говоришь, Тарабыкин тебя научил? Он бы еще тебя бегать научил.

Севка почувствовал, что у него выворачивают карманы, выгребают все, что было в них. Краем глаза он увидел, как, оглядываясь по сторонам, из-за сарая к ним подходил Ваза Лангаев.

– А где остальные? – спросил Трухин.

– А я их в банк положил, – поднимаясь на ноги, съязвил Севка. – Хочу, как и ты, купить себе золотую медаль.

– Лучше закажи себе сосновый гроб, дворняга.

Несмотря на свое плачевное состояние, Севка был доволен, что сумел, хоть и словами, но укусить Трухина, что успел отдать часть денег Пыженко и что им достанется всего ничего. Но в это время к ним подошел Лангаев, нагнулся к Герасимову, достал сигарету, затем спросил: не желает ли Севка попробовать, как он сказал, курнуть. Севка отрицательно мотнул головой. Лангаев пустил дымное кольцо и подмигнул Трухину. Но Севку ударил не он, откуда-то сбоку коротким тычком его ударил Батон.

– Сильно умным стал, – пояснил он. – Смотри, а то сейчас вырвем тебе язык и в задницу запихаем. А если увидим, что ты подойдешь к Машке, пеняй на себя.

Нет, на этот раз Севка не расплакался, он провел пальцами по губам и увидел кровь. В школу он пришел с пустыми карманами. Выходило, что и домой вернется, как и всегда, с разбитыми губами. Это как бы подтверждало все то же грустное правило: ему, кроме синяков, ничего не полагалось. И даже к Гладковской запретили подходить! Выходило, что деньги были лишь поводом для расправы. Неужели Левка не смог простить ему Маши? Что не он, а Севка пришел ей на помощь? Но, скорее всего, не мог простить независимости. То, что потерял сам. И то, что вряд ли Маша простит сегодняшнюю игру ему, Левке Трухину.

В это время Батон решил наградить его прощальным пинком. Вообще-то Севка ждал, что такая концовка может последовать и, увернувшись от удара, рукой снизу вверх придал батоновой ноге по ходу дополнительное ускорение. Тот, не удержавшись, шмякнулся в грязь. Произошло все так неожиданно, и Батон, когда до него дошло, что это Севка уложил его на землю, заорал:

– Лева, бей его!

Но ударил его Лангаев. Коротким и жестким ударом в скулу. Севка успел развернуть голову, и хорошего удара не получилось. Дальше все пошло, как в замедленной съемке, на него со всех сторон полетели руки и ноги. Севка успевал только увертываться. И все же он пропускал удары: спасало то, что они мешали друг другу. После одного из таких ударов ему стало безразлично, сколько он сегодня принесет домой синяков. Что-то темное и обжигающее качнулось в нем и взорвалось. Но при этом он с некоторым удивлением отметил, что голова у него остается холодной и трезвой. Даже, пожалуй, еще трезвее, чем секунду назад, трезвее, чем при игре в карты.

«Да они же обкурились!» – мелькнуло у него.

Севка понимал, что и здесь главный противник не Левка, а Лангай. Остальные только мешали ему. И тогда он, сделав вид, что поплыл, на короткий миг подставился Вазе. Тот поверил и с правой нанес решающий удар в голову. Севка резко уклонился и, захватив лангаеву руку, боковым ударом ноги в голову, как учил Кузя, своим тяжелым, как кувалда, американским ботинком уложил Вазу на спину поперек своего покореженного мотоциклом велосипеда. Это был классный удар. Такого Севка и сам от себя не ожидал. Но, видит Бог, получилось. «Поймал успех, мгновенно развивай его, – учил Кузя. – Через секунду будет поздно». Он решил воспользоваться советом танкиста: с раздирающим криком, как когда-то в школе с тихой мелодии переходил ни рок-н-ролл, выставив вперед ногу, он развернулся и прыгнул на Трухина. У Трухина была хорошая реакция. Уклонившись от ноги, Левка отскочил в сторону и вдруг, развернувшись, бросился бежать. Севка сделал шаг к Левкиному напарнику, но на этот раз взрывную скорость продемонстрировал и Батон. В это время сзади своими металлическими частями загромыхал велосипед, и раздался шипящий голос Лангаева:

– Ну, ты сейчас, шакал, у меня умоешься!

Севка обернулся и увидел, что Лангай достал из кармана нож с выбрасывающимся лезвием.

– Ваза, тикай, Кузя идет!

Кто кричал, Севка так и не понял. Но увидел, что действительно от железнодорожной насыпи, прихрамывая, к ним спешил Огарков…

В девяносто четвертом в ночь под Новый год лейтенант Всеволод Герасимов в составе Майкопской бригады, командуя танковым взводом, выдвигался к центру Грозного. Вглядываясь через триплекс в темные, озаряемые пожарами улицы и дома незнакомого города, он почему-то вспоминал такой далекий школьный Новый год, Левку Трухина, Катю, Машу Гладковскую. Все они казались ему инопланетянами, непонятно почему и зачем посетившими его жизнь. О том, что они не приснились, а были, напоминал почти забытый ритм рок-н-ролла да навязчивые, как на заезженной пластинке, слова, которые перебрасывали для него мостик в прошлое: «Комбат любит танго, Ельцин любит джаз. Сегодня за наши жизни никто и ломаной копейки не даст…»

Колода была растасована, карты розданы. В этой игре нельзя было, как когда-то, сбросить карты и сказать: давайте без меня, я – пас. Оставалось только узнать, кому что выпало.