В девятом классе я чуть было не вылетел из школы. Сосед по парте Витька Смирнов принес в школу растрепанную, еще дореволюционного издания книгу «Мужчина и женщина», которую он стащил с толевой фабрики, и на перемене показал мне.

В книге писалось о взаимном влечении полов, о свадебных церемониях и обрядах, о кокотках и куртизанках, гигиене брака и еще о многом, чего нам, по мнению взрослых, в ту пору знать не полагалось. Кроме текста было в ней еще около двухсот красочных иллюстраций и рисунков. Я начал рассматривать картинки и так увлекся, что не заметил, как в классе появилась наша математичка Клара Ефимовна. Она объявила, что сегодня будет контрольная, набросала на доске условия задач, и мы, сопя носами, уткнулись в тетради.

Списать у Клары Ефимовны было невозможно, она видела даже затылком. Попробуй загляни в учебник – наказание следовало мгновенно. Книгу я едва успел сунуть в парту, но она, как назло, не хотела лежать спокойно, соскальзывала на колени. Я потихоньку пихал ее обратно и не заметил, как ко мне подлетела математичка, быстрым кошачьим движением откинула у парты крышку и схватила книгу.

Увидев розовое сдобное тело лежащей Данаи, а на соседней странице целующихся Амура и Психею, она вскрикнула, будто ей отдавили пальцы, швырнула книгу на парту и с ревом пожарной сирены бросилась из класса.

Я с какой-то обреченностью судорожно собирал в кучу разлетевшиеся листы, понимая: случилось что-то непоправимое. Чтобы Клара убежала с урока – нет, такого еще не бывало.

Через минуту в класс вошел исполняющий обязанности завуча Петр Георгиевич, которого мы за огромную лысину называли Сметаной. В синем костюме, худой и прямой, он встал в дверях, как архимедов рычаг, к помощи которого в аварийных ситуациях прибегали, когда надо было выдернуть из класса провинившегося ученика. Следом за ним в класс, поблескивая очками, вошли другие учителя. И я, оказавшись в фокусе линз, почувствовал себя последним матросом римского флота при Сиракузах.

– Или он, или я! Дальше так работать невозможно! – выпрыгнув из-за плеча физика, выкрикнула Клара Ефимовна. – Гнать его надо из школы!

– Спокойно, Клара Ефимовна, спокойно, разберемся, – ровным голосом сказал физик.

Рычаг сработал. Через несколько минут я стоял в учительской. Петр Георгиевич листал книгу, рассматривал рисунки, хмыкал, время от времени исподлобья поглядывал на Клару Ефимовну, которая, нахохлившись, сидела в углу и сморкалась в платок. В серой жакетке, в темных очках, она напоминала непонятно как попавшую в учительскую сову.

До восьмого класса математику нам преподавала жена Петра Георгиевича – Галина Дмитриевна. Экзамен у нее я сдал на пятерку и считал, что по этому предмету у меня все в порядке. Но с приходом Клары Ефимовны я возненавидел математику. Отношения мои с учительницей не сложились с первого же дня; что-нибудь спросить или переспросить – нет, такого желания у меня не возникало.

Клара была старой девой. Впрочем, это обстоятельство никакого отношения к математике не имело, предмет она свой знала и вбивала в наши головы с педантичностью счетно-решающей машины. Витька Смирнов шутил, что Клара появилась на свет не от любви, а от простого арифметического действия. Затерявшись среди других, я по инерции дотянул до девятого класса, но в начале года у меня с Кларой произошла еще одна стычка – я нагрубил ей. Мне было сделано последнее предупреждение, и вот на тебе – влип.

Петр Георгиевич поглядывал на меня хмуро и строго, но я-то знал цену этой строгости, и в душе теплилась надежда: авось и на этот раз пронесет. Петра Георгиевича мы любили прежде всего за то, что свой предмет он вел не так, как все. Днями и ночами возился в своем кабинете, готовил опыты. В кабинете физики то и дело сгорала электропроводка, что-то лопалось и взрывалось, однажды даже вылетели стекла. Он мог, не замочив пальцев, достать из воды монету, при помощи льда разжечь огонь и еще многое-многое другое. Словом, все физические явления, существующие в природе, находили свое подтверждение в его кабинете. Кроме физики он время от времени вел математику, химию, историю. Наказание у него было одно – работа. Из штрафников набирал бригаду и шел с ними пилить, строгать, красить. Школа была старенькой и разваливалась на глазах.

– Книга как книга, – раздумчиво произнес Петр Георгиевич. – Криминала я здесь не нахожу. Пожалуй, кое-что полезно было бы знать и нам, взрослым. В таких вопросах пока мы темны. По существу, одна дворовая информация – и все. Будь моя воля, я ввел бы этот предмет в школе. Мужчина и женщина – нет ничего занимательнее на этом свете. Все, абсолютно все, между этими полюсами в жизни происходит.

– Ну уж это слишком! – взвизгнула Клара Ефимовна. – Любоваться голыми женщинами на уроке – это неуважение к предмету, ко мне, к школе! Это настоящее хамство. От этой книги до порнографии один шаг!

– Да не смотрел я на уроке, – несмело возразил я.

– Ты еще к тому же и лгун, – оборвала меня Клара Ефимовна. – Нет! Или я, или он! Сегодня же напишу заявление.

– Иди в класс, – сухо сказал Петр Георгиевич. – После занятий жду у завхоза. Будешь траншею копать.

Я понял, что спасен, получил отсрочку, но, по-видимому, в последний раз. Печальный, я вернулся в класс. Витька Смирнов, узнав, что я не выдал его, обрадовался, затем сказал:

– Нужно срочно принимать ответные меры.

– Мужа ей надо найти, – хмуро пошутил я.

– Идея! – присвистнул Витька. – А что, если Гошку Колчака? Он недавно из тюряги вернулся. Ему как раз подруга нужна, он сам говорил. Мужик, я тебе скажу, во! – Витька поднял вверх большой палец. – Красавец. Но ему нужна женщина с образованием, чтоб умела считать. Надо Клару ему порекомендовать. А если закочевряжится, скажем – зарежет, ему раз плюнуть.

Я недоверчиво смотрел на него, представляя пару – Клара и Колчак. Да нет, он от нее на другой день обратно в лагеря сбежит.

После уроков бригада штрафников собралась около траншеи. Подошел Петр Георгиевич, достал из кармана старинные, чем-то напоминающие сплющенное яйцо часы «Павел Буре», открыл поцарапанную крышку, глянул мельком и, махнув рукой вдоль торчащих колышков, соединяя пространство и время, произнес свою знаменитую команду:

– Отсюда и до вечера. Либо я из вас сделаю людей, либо я зря ем хлеб.

После работы я зашел в школу, поднялся на второй этаж и увидел «молнию». На ней был изображен я. Из портфеля выглядывала полуголая тетка, которую я, как корову, тянул в школу. Нарисовано было неплохо. Оказалось, «молнию» выпускала Ольга Фомина. Она училась в восьмом классе, и я тайно был влюблен в нее.

Надо сказать, в своем чувстве к ней я не был одинок. В Ольгу явно и тайно были влюблены многие, даже те, кто уже закончил школу. Несколько раз я видел, как после уроков на директорской машине подъезжал Коля Курочкин и отвозил ее вместе с подругами домой. С виду она была беспечна и весела, уже вовсю бегала на танцы, что, впрочем, не мешало ей считаться лучшей ученицей школы.

Она хорошо пела и рисовала и со временем обещала стать настоящей красавицей. Чего я только не делал, чтобы понравиться ей! Узнав, что она любит музыку, тут же выучил на гитаре собачий вальс, но, будто оправдывая свое предназначение, он нашел понимание лишь у моего верного Барсика. При звуках гитары Барсик закатывал глаза и, задрав голову, протяжно подвывал. Пробовал петь и я, даже записался в школьный хор, но очень скоро понял: Шаляпина из меня не получится. Единственное место, где я себя чувствовал на коне, был спортзал.

Однажды на городских соревнованиях я перепрыгнул самого себя, взяв высоту один метр шестьдесят пять сантиметров. Об этом говорила вся школа. Все, кроме Ольги.

Все свои любовные переживания я записывал в дневник, который прятал дома под полом, пока его там не разыскали мыши и не превратили в труху. Тогда я стал доверять свои тайны моему другу Олегу Оводневу.

– Сними газету, – подождав Ольгу в коридоре, попросил я.

– Еще чего! – сузив глаза, ответила она.

– Сними, прошу тебя, – потребовал я. – Если не снимешь, сам сниму!

Это было моей ошибкой. Просить, а тем более угрожать было бесполезно. По всему было видно – она, как и Клара, считает меня отпетым хулиганом.

– Попробуй только! Мы тебя еще на комсомольское собрание вызовем, – начала стращать она. – Уж тогда точно вылетишь из школы. Да и вообще подумай, куда тебя несет.

Меня поразили не слова, которые в общем-то можно было ожидать, поразила безнадежность, с какой Ольга их произнесла. Получалось: она поставила на мне крест.

На другой день, чтобы кое-что доказать Ольге, я записался в планерный кружок. С того дня жизнь моя, прямая и понятная, которая умещалась между домом и школой, дала самостоятельный отросток, который впервые выбрался из привычного, еще родителями установленного круга.

Вместе со мной в планерный пошли Володька Саватеев и Витька Смирнов. С Володькой мы учились с первого класса. На самом первом уроке разодрались, он разбил мне нос. Размазывая по щекам слезы и не зная, чем досадить, я сказал, что, когда вырасту, стану летчиком. Володька на секунду опешил, затем, тряхнув своей бандитской челкой, сказал:

– Летчики живут мало. Попадет пылинка в мотор – и конец. То ли дело – шофером, остановился мотор, а ты на дороге.

Но к девятому классу он пересмотрел свое отношение к самолетам. Когда проходили медкомиссию, был у нас за ведущего, узнавал, кому и когда сдавать кровь, в каком кабинете рентген.

Весь класс следил за нами, потому как вначале в планерный решили записаться многие, но почти все срезались на медкомиссии.

Герка Мутин, который поначалу тоже хотел заниматься, обозвал планер пузырем, мол, куда ветер подует, туда и полетит. Мы снисходительно помалкивали. Лишь Володька не выдержал, полез драться, но вовремя вспомнил, что планеристам махать кулаками не к лицу. Сказал, что на планере, как и на самолете, можно делать все фигуры высшего пилотажа. И это ничего, что нет мотора, тут нужна особая сноровка и сообразительность, кого попало туда не берут.

– На машине лучше, – не сдавался Герка. – Куда захотел, туда и поехал. Всегда с дровами, углем. Картошку можно привезти.

Трудно было что-то возразить ему. Наш поселок в основном поставлял для государства продавщиц да шоферов. Мой отец тоже был шофером, но очень скоро променял выгодную профессию на тайгу. Зимой колол клепку, весной и осенью заготавливал орехи и ягоды. К моим занятиям в планерном кружке отнесся спокойно. Мне иногда кажется, он так и не понял, что это всерьез и надолго.

Аэроклуб размещался в подвале старого жилого дома, за толстой, обитой дерматином дверью. Сразу же за ней в подвальную темноту вели двадцать ступенек. Их я знал наизусть.

Когда мы пришли записываться в планерный кружок, я первым отыскал нужную нам вывеску. Опасаясь, как бы не опередили, рванул дверь, и тут заледеневшие валенки соскользнули с бетонного приступка, и я, стукаясь о ступеньки, полетел в бездну. Заглатывая меня в свое нутро, подвал для острастки наподдавал по заднице, чтоб в следующий раз был поосторожнее. Ударившись о стенку, я лбом включил свет.

С той поры меня, как имеющего практический опыт, назначили ответственным за свет. И я безропотно принял на себя в общем-то пустяковую обязанность. Главное – нащупать, поймать первую ступеньку. Дальше уже проще – ступенька за ступенькой ноги, сохраняя жесткую связь с лестницей, погружали меня в темноту. Отсчитав последнюю, я осторожно, на ощупь делал еще один, контрольный шаг и, убедившись, что ступеньки позади, выбрасывал вперед руки, отыскивал на стене выключатель. Тускло вспыхивала лампочка, выхватив из темноты лежащую у входа смятую кабину, чуть дальше худые ребра обтянутого перкалью зеленого крыла – все, что осталось от потерпевшего аварию красавца планера. Пахло эмолитом, ацетоном, сухим деревом, краской. Здесь, глубоко под землей, пахло небом.

Толкая друг друга, сверху сыпались будущие планеристы, на ходу сбрасывая с себя куртки, фуфайки, шли в технический класс, рассаживались по своим местам. Минут через пять, поскрипывая летной кожаной курткой, появлялся пилот-инструктор Амосов. Навстречу к нему выскакивал дежурный и звенящим от волнения голосом начинал докладывать. Амосов молча выслушивал, затем круто, всем телом, по-военному поворачивался к нам и хорошо поставленным голосом говорил:

– Здравствуйте, товарищи планеристы!

– Здравия желаем, товарищ инструктор! – не жалея глоток, отзывались мы.

В такие секунды меня захлестывал восторг, любовь к инструктору, к сидящим рядом, к Саватееву, ко всему тому, что ожидало впереди. Вот бы все это увидела Ольга!

Во время перерыва выходили в коридор, рассматривали разбитый планер.

Авария произошла осенью. Во время взлета планер повело вбок, сидящий в нем паренек растерялся, стал дергать ручку управления. В конце концов планер вошел в пике и грохнулся о землю. Как говорили нам очевидцы, раздался треск, будто кувалдой ударили по грецкому ореху. Планер разлетелся: крыло улетело вперед, кабина смялась гармошкой. Хорошо, что натяжку амортизатору дали небольшую. Поднимись планер выше, все могло кончиться иначе. С того дня летать стали опять на стареньком БРО девятом. Латаный-перелатанный, он сносил все поломки, аварии и другие мелкие авиакатастрофы, легко разбирался, собирался и вновь поднимался в воздух. Каждый что-нибудь да сделал для него: заклеил дыру или починил кабину. И на добро планер отвечал добром. Был устойчив и надежен, даже если его пытались от страха или неумелости вогнать в землю, не шибко подчинялся, все равно садился на аэродром, спасая себя и того, кто в нем сидел.

– Он сам летает, – говорил Амосов. – Не надо только мешать.

В планерный ходили после занятий в школе пешком пять километров до поселка Боково. Нередко возвращались домой в полночь. У «Скотоимпорта» пути расходились: Смирнов топал на Новостройку, Володька – на Барабу, я через замерзшую, засыпанную снегом болотистую низину бежал к себе на Релку. Самая страшная часть пути там, где начинался боярышник. Говорили: раньше там убивали и грабили. Самое что ни на есть подходящее для таких дел место.

Валенки скрип-скрип, а сердце рядом у самого горла тук-тук, самого себя боится. Ближе к домам становится чуть веселее, но все равно – бегом, теперь уже вдоль темных заборов. Мороз прошибает одежонку насквозь, жжет коленки. В носу слякотно и неуютно.

В доме темно, все уже давно легли спать, лишь на кухне горит свет – знаю, оставили специально для меня. Открывал дверь брат Саша, как ночная птица, спросонья хлопая огромными глазами. Я скидывал валенки, фуфайку и к печке, наливал в кружку чай и, обжигаясь, крохотными глоточками вливал в себя тепло. Затем быстренько, здесь же на кухне, делал уроки и, раздевшись, шел спать. В кровати уже трое: сестры головой в одну сторону, Саня – в другую. Опрокинутым парашютным куполом висел над кроватью потолок, за окном ночь, луна, мороз. Я закрывал глаза и начинал летать во сне над крышами, над домами, над поселком, так, как летают птицы – руками вверх-вниз. Разбегался, отрывался от земли, поднимался вверх. Но часто полеты заканчивались тем, что откуда-то сверху, размахивая на лету костлявыми руками, на меня, поблескивая очками, пикировала Клара Ефимовна. И я, падая на землю, просыпался.

В классе мы держались как заговорщики. В одинаковых вельветовых куртках с «молниями», слева – значки парашютистов. Полеты должны были начаться в конце мая, но сначала нам предстояли экзамены, затем два обязательных прыжка с парашютом.

С Ольгой у меня по-прежнему не клеилось. В новогодней газете в разделе «Кому что снится» были приклеены фотографии Саватеева и Смирнова: улыбаясь, они выглядывали из кабины самолета. Моей фотографии не было.

– Вот когда слетает, тогда мы специально сфотографируем и поместим в газете, – отвечала Ольга, когда ее спрашивали, почему нет моей фотографии.

Может, она этого и не говорила, но мне от этого было не легче. Я ждал своего часа.

Еще хуже складывались у меня отношения с Кларой Ефимовной. С того памятного дня она сделала вид, что ничего не произошло, но я чувствовал: она ничего не забыла и не простила. Меня она просто не замечала, будто не существовало в классе, в школе, вообще на свете. И, убаюканный новой, спокойной для себя жизнью, попался. Клара Ефимовна вызвала меня к доске и начала гонять по всему материалу. Перед этим я пропустил несколько уроков. Убирая с крыши снег, решил проверить себя, прыгнул с самой верхотуры на землю и подвернул ногу.

Клара вкатила мне двойку и посоветовала ходить не в планерный кружок, а, не теряя времени даром, идти в слесари, если хватит ума. Я объявил ей войну. Если вызывали к доске, то демонстративно отказывался, а потом и вовсе стал пропускать уроки.

Я бросил бы школу, если бы не Петр Георгиевич. Как-то после уроков он пригласил меня к себе в кабинет. Там уже сидела моя мать.

– Хорош гусь, – поблескивая лысиной, расхаживал по кабинету Петр Георгиевич. – Нет, вы только посмотрите на него, бойкот устроил. Ты что думаешь, алгебра Кларе Ефимовне нужна? В первую очередь – тебе. В авиации без математики никуда. Либо это так, либо я ничего не понимаю в жизни. Ну, бывает, не складываются отношения. Терпи. Ты же мужчина. Думаешь, мы на фронте не терпели? Грязь, холод, медсанбаты, запасные полки – все перетерпели. Вам такое и не снилось. Вон, спроси мать.

Все правильно говорил Петр Георгиевич, но зачем? Я и сам все понимал, не маленький. Было жалко мать. Она согласно кивала головой, будто не я во всем виноват, а она.

В планерном мы уже закончили наземную программу, которая включала в себя пробежки и подлеты. Я уже представлял, что приду в школу, расскажу, как летали и прыгали, и уж тогда-то пусть Ольга попробует задрать нос. Она по-прежнему сторонилась меня, пробегала мимо, легкая, веселая и недоступная.

В начале мая мы выехали в Оек. В небо подняли аэростат, мы надели парашюты и стояли строем, ожидая своей очереди. Но тут к нам, помахивая прутиком, подошел белобрысый, маленького роста инструктор, остановился напротив меня, точно указкой, ткнул прутиком в запасной парашют.

– Это есе сто за детский сад? – шепелявя, грозно спросил он. – А ну, марс из строя!

Он выщелкнул меня, как выщелкивают девчонки из строя своих поклонников – щупленьких, невысоких ростом ребят.

Поначалу я думал, что можно что-то исправить, побежал к старосте. Но и тот не смог уговорить белобрысого. Заодно не допустили до прыжков и Саватеева. Не знаю, как он, но я чуть не плакал. Как же так, все прыгнут, а мы? Значит, и на планерах не летать. Напрасно мы умоляли, инструктор был непреклонен.

– Подрастите немного, тогда приходите, а пока я вас не допускаю. Попадете в восходящий поток – унесет. Где мне потом вас искать? Каши надо было больше кусать.

А прыжки между тем продолжались. Я ревниво отыскивал среди планеристов маленьких ростом, но таких было немного. На длинном брезенте они укладывали парашюты и шли на построение туда, где на краю поля, разматывая барабан, вытягивая из машины тоненький трос, поднимался вверх огромный серебристо-белый, похожий на гуся аэростат. В тонких своих лапах он держал квадратную корзину с парашютистами. Где-то на полпути к небу аэростат замирал, открывалась крохотная дверка, и одна за другой от нее отделялись крохотные точки. За ними вытягивались белые, похожие на дымки хвостики. Через мгновение они разбухали, расправлялись и, покачиваясь, спешили к земле, как маленькие одуванчики, которых девчонки сдувают, когда гадают на парней: любит – не любит. Но и любовь обходила меня стороной.

Мы договорились с Володькой – в школе скажем, что прыгнули. Но нас быстро разоблачили, и Ольга, с которой я столкнулся на лестнице, отвернула от меня лицо. Что ж, все правильно. Как говорили древние: «Горе побежденным».

В середине мая, когда у планеристов уже вовсю шли полеты, Саватеев узнал, что в Усть-Орду прилетел Ли-2 и можно попытаться прыгнуть там. В выходной день я поехал в Усть-Орду. Аэроклубовский автобус катил по Кудинской долине, теплый степной воздух врывался в окна, но на душе у меня кошки скребли: что же будет на этот раз?

Рядом со мной сидела рыжеволосая, с веселой челкой, лет двадцати девушка. Она смотрела в окно, ветер облюбовал ее голову, концы волос хлестали меня по лицу. Я крутил головой, прикрывался рукой, поворачивался затылком и уже хотел было встать, но она, догадавшись, собрала волосы в пучок, заколола шпилькой, извиняясь, улыбнулась и, положив руку мне на плечо, низким голосом негромко запела:

Песню тут же подхватил весь автобус. Сконфуженный от такого откровенного ко мне внимания, я хотел сбросить руку, дернулся, но девушка располагающе улыбнулась, – мол, чего хмуришься, смотри веселее. И я, натолкнувшись на ее ласковый понимающий взгляд, притих, стал запоминать слова. Со мной всегда так, услышу новую песню, понравится она, и, кажется, становлюсь владельцем целого состояния. Про себя уже представляю, как возьму гитару, приду в школу и запою эту песню. Уж тогда точно Ольга будет сражена наповал. Эх, только бы прыгнуть!

Вообще, у каждой судьбы есть свои сторожа. Надо же было такому случиться: на аэродроме опять оказался белобрысый инструктор, тот самый, который прогнал нас с Володькой. Меня он узнал сразу же.

– Мы же, кажется, договорились, – хмуро сказал он. – Подрастешь, тогда приходи. А сейчас давай, давай – марш отсюда!

Уж не везет так не везет. Нужно было дождаться, когда пойдет автобус обратно в город. Я ушел за палатку, лег на траву и стал смотреть в небо, туда, где, набирая высоту, кружил самолет. От него отделялись крохотные точки, над ними вспыхивали белые купола парашютов и неслись к земле. Все просто, снизу-вверх и потом обратно, как круговорот воды в природе. Здесь меня и разыскала рыжеволосая, присела рядом, глянула в упор:

– Ну чего, летчик-перелетчик, пригорюнился?

– А чего он привязался, – обхватив руками ноги, шмыгнув носом, сказал я. – Что я, маленький? Да если он хочет знать, я метр шестьдесят пять беру. Пусть попробует взять столько же. «Каши мало ел»…

И я вдруг понял: о том, что я ловкий и удалой, знает лишь мой отец, да, пожалуй, еще учитель физкультуры Николай Павлович Гришкевич. Остальные судят по росту и одежонке. Потом я не раз убеждался: на танцах девушки в первую очередь больше доверяют своим глазам, ну прямо как на рынке, когда выбирают яблоки, идут с теми, кто покрупнее и подлиннее.

– Там маленько повыше, – показав глазами вверх, откуда падал на землю гул мотора, сказала рыжая. – Не сдрейфишь?

– Вот еще. Что я, не мужик?

– Ну, коли мужик, тогда оставайся, завтра прыгнешь. Группу буду выпускать я.

Мысли у меня забегали туда-сюда: а вдруг опять все сорвется, завтра в школе контрольная по математике, не приду – Клара убьет. И дома не знают, что буду ночевать на аэродроме.

– Останусь, конечно, останусь, – быстро проговорил я. – Во сколько встать?

– Часов в пять. Только смотри, не проспи. Я в крайней палатке живу. Вот что, ты приходи, будем чай пить. Меня, на всякий случай, Тамарой зовут. – Она поднялась и, покачиваясь, пошла к себе – в синем комбинезоне, крепкая, ладная, уверенная.

Пить чай я не пошел, постеснялся, хотя кишка кишке протокол писала. Уже поздно вечером пришла Тамара, принесла бутерброд с колбасой и кружку с чаем. Я начал было отказываться, но она поставила кружку на брезент и, улыбнувшись, ушла.

Утром встал рано, раньше всех, потому что и не спал вовсе. Сбегал к бочке с водой, умылся, затем спустился в овраг и набил карманы камнями. «Чем больше масса, тем больше ускорение».

Тамара была уже на площадке. Она сама надела на меня парашют, застегнула лямки. По пути к самолету я шел последним, поднял с земли еще пару камней и сунул в карман. Чтоб уж наверняка.

В самолете было темно, я сел в угол рядом с пилотской кабиной. Как самый легкий, я должен был прыгать последним. Загрохотали моторы, под ногами мелкой дрожью заходил металлический пупырчатый пол, и я ощутил, как задрожали у меня колени. Я попытался унять дрожь, пошевелил ногами, хрустнули в кармане камни. «Ну, – подумал, – мимо земли не пролечу».

Самолет нудно и долго забирался вверх, затем выровнялся, звук мотора осел. Из пилотской кабины вышел бортмеханик, открыл дверь, и по самолету загудел, заметался ветер. Прозвучала сирена, и те, кто сидел у двери, встали, выстроились в затылок друг другу. Еще раз прозвучала сирена. Парашютисты, сутулясь, подходили к двери, на секунду заслоняли светлый проем, кто-то большой и сильный срывал их и уносил в серую пустоту. Через минуту настала наша очередь. Тамара, она шла первой, у двери оглянулась, отыскала меня глазами, подмигнула и под звук сирены выскользнула из самолета, полетела вниз.

Тыкаясь носом в парашют соседа, я двигался к двери. Гулко, точно отсчитывая последние секунды, билось, рвалось из груди мое сердце. Я изо всех сил прижимал к себе запасной парашют, пытался унять разбушевавшееся сердце и не заметил, как передо мной открылась бездна. Осталось сделать маленький шажок.

С обморочным чувством, с каким просыпался иногда среди ночи, я сделал его и полетел вниз, как когда-то в темноту аэроклубовского подвала. Воздушный поток подхватил, потащил в сторону, надо мной мелькнул хвост самолета. Я сжался в комок, над головой хлопнул купол, и тут со мной произошел конфуз. Штаны мои, стираные-перестираные, не выдержали груза камней – лопнули, гачи слетели с ног и, закручиваясь в жгут, теряя на лету камни, устремились к земле.

– Кто штаны потерял?! – откуда-то снизу раздался Тамарин голос.

Я, поджав ноги, голыми коленями резал утренний воздух. Земля, плоская, ровная, надвигалась снизу. Из-за горизонта высунулся крохотный язычок солнца, и надо мной алым пламенем загорелся тугой, наполненный воздухом купол парашюта. Хотелось петь, кричать. Наконец-то свершилось!

А на земле тем временем начался переполох. К тому месту, где должен был приземлиться я, неслись машины «скорой помощи» и руководители полетов. Им показалось, произошло что-то серьезное: все видели – разорвало человека.

Мне отыскали разорванные штаны, Тамара починила их. Но едва я вышел из палатки, раздался хохот – оказывается, собрались посмотреть на меня. Хорошо, что рядом была Тамара. Она разогнала ротозеев, пригрозив, что не допустит до прыжков. Отныне и на всю жизнь я знал: удачу зовут Тамарой.

После обеда приехал Володька Саватеев и сообщил, что Клара Ефимовна шлет мне «привет». Ничего даром в жизни не дается, за все надо платить. Я пропустил контрольную, Клара Ефимовна выставила мне за четверть двойку и оставила на осень.

Пришибленный этой низостью, я шел по школьному коридору и тут услышал сзади шелестящий детский шепот:

– Он, я же говорю, он!

– Кто это?

– Ну тот, который без штанов летел…

Говорили пятиклассники. Слава о моих подвигах уже достигла школы. В другой раз я бы показал им, но мне было не до них.

* * *

Летом Володька уехал в лагеря летать на планере, а я, вместо того чтобы ехать с ним, стал ходить в школу. Занимался со мной Петр Георгиевич.

Витька Смирнов сдержал слово – показал Клару Ефимовну Колчаку. В сером бостоновом костюме, с букетом цветов, поблескивая золотой фиксой, Ленька в сопровождении двух дружков-сватов появился перед школой. Усевшись на скамейку, достал из кармана коробку папирос «Казбек», раскрыл ее. Сваты, сдвинув на затылок вельветовые фуражки, услужливо щелкнули зажигалками. Выпустив на волю дымное кольцо, Ленька стал ждать.

Из школы вышла Клара Ефимовна и, тюкая по асфальту каблучками, двинулась мимо, но сваты вежливо преградили ей дорогу. Со скамейки поднялся Ленька, подошел к учительнице, протянул цветы. Но долгого разговора не получилось. Клара, выслушав предложение, начала махать руками, случайно задела сумочкой Колчака и, взвизгнув, бросилась обратно в школу. Ленька стряхнул с костюма невидимую пылинку и, бросив букет на асфальт, зашагал со школьного двора. Этим же вечером Клара написала заявление об уходе и перебралась в город.

Петр Георгиевич сразу нащупал «белые пятна» в моих математических познаниях. Обычно он давал задание, доставал свои потертые «Павел Буре», открывал крышку.

– С этой страницы и до обеда. Либо ты все это выучишь, либо всю жизнь будешь траншеи копать.

Порою мы засиживались допоздна. Он что-нибудь чинил в своем кабинете, готовил приборы к новому учебному году, а я помогал ему. После зачетного экзамена он пригласил меня к себе домой, рассказывал, как учился в школе, как ушел добровольцем на фронт. Галина Дмитриевна напоила чаем с пирожками, и я побежал домой, где меня поджидал Володька Саватеев.

Через год, окончив школу, мы подали документы в летное училище. Видно, мне удалось уломать судьбу. Я поступил и прямым ходом попал на седьмое небо. На улице меня, будто увидев впервые, стали разглядывать женщины – мол, откуда и что взялось. Среди них, гордая, стояла мать, и мне она казалась самой красивой и молодой. Герки Мутина мать, у которой не ладилось в семье, подошла и, показав на меня пальцем, с непонятной злостью закричала, что я лазил к ней в огород и она обязательно заявит в милицию. Я не обратил на нее внимания, потому что был впервые в жизни по-настоящему счастлив. Видимо, почувствовав это, земля, воздух, люди были ответно ласковыми. Все повернулось ко мне доброй стороной, и казалось, с этого дня так будет всегда.

Теплым августовским утром я вместе со своим дружком Олегом Оводневым поехал в пионерский лагерь, где ночной нянечкой работала Ольга. На стареньких дорожных велосипедах мы накрутили больше пятидесяти километров.

Где-то после обеда, запыленные и усталые, отыскали лагерь. Ольга с подругами купалась на озере. Когда мы выехали из-за лесочка, она выходила из воды: легкая и стройная. Я впервые увидел ее раздетой, и показалось, что это не Ольга, а какая-то совсем незнакомая мне взрослая девушка.

Едва касаясь земли, Ольга поднялась на пригорок, нагнулась, подняла полотенце, вытерла лицо, волосы и, выпрямившись, откинула их назад. И они, почуяв волю, рассыпались по загорелым плечам. Всем тем красавицам из книги «Мужчина и женщина» было далеко до нее. И я, подумав об этом, вдруг почувствовал, что она гораздо старше меня, и только не мог понять – в чем. Увидев меня, она улыбнулась, махнула рукой, быстро надела сарафан и, сразу став привычной Ольгой, пошла навстречу. Праздник мне она не испортила, пообещав писать в училище.

Через два дня я уезжал в Бугуруслан. Начал было накрапывать теплый летний дождик, но, словно чего-то испугавшись, а может, не желая портить настроение, прекратился. Все в той же коричневой «вельветке» с парашютным значком стоял я на перроне. Меня хлопали, обнимали, давали советы, и я в ответ предлагал всем поступать в летное. Мне хотелось, чтобы все были, как и я, счастливы.

Подали поезд, я заскочил в вагон, мать зашла вместе со мной, познакомилась с соседями.

– размахивая руками и дурачась, напевал за окном Олег.

Мы весь день провели вместе, прощаясь с детством, ходили по нашим самым укромным местам. Я просил его последить за Ольгой, и он, верный товарищескому долгу, обещал: «Будет исполнено».

Вскоре поезд тронулся, провожающих точно ветром разметало, замахали руками сестры, чаще обычного захлопал своими огромными глазами Саша, заплакала мать, теперь все заботы по дому легли на ее худенькие плечи.

За вагоном бросилась релская ребятня, друзья у меня были все еще школьного возраста. Последним летел по перрону Олег. И вот, уже не в состоянии тягаться с электровозом, махнув напоследок рукой, он остановился. Замелькали станционные постройки, депо, тенью скользнул над головой ангарский мост, и уже справа, там, где вплотную к путям подходила болотистая низина, вдали, в наступивших сумерках, показались крохотные огоньки моего поселка, сиротливо поморгали на прощание редкими огнями и медленно погасли.

Там остались со своими бедами и заботами Релка, школа, Петр Георгиевич. Осталась прежняя жизнь, где всё, оказывается, имело свой смысл и назначение. И если были в жизни неприятности, они не пропали даром. Говорят, отрицательный результат – тоже результат. Как знать, сдал бы я математику на приемных экзаменах, не будь того конфликта с Кларой Ефимовной? Но это я понял много позже. В тот момент я жалел, что нет рядом Володьки Саватеева, мы должны были ехать вместе. Он уже имел на руках билет, но получил от колчаковских дружков на берегу Ангары ножевое ранение в живот. Из своих объятий наш поселок выпускал неохотно.

Ольга написала мне всего два письма. Через год, окончив школу, она вышла замуж за офицера, который был намного старше и намного крупнее меня.