В середине января, возвращаясь спецрейсом из Жиганска, мы сели на ночевку в Витиме. Я только разобрал постель, как пришел мой командир Алексей Добрецов и подал радиограмму: «Второму пилоту Осинцеву срочно вылететь на базу…» Я не поверил тому, что там было написано, начал читать снова, но неожиданно буквы пустились вскачь, до сознания дошло – умерла мать.

Некоторое время я смотрел на примолкшего Добрецова и, чувствуя, как покатились по щекам слезы, быстро вышел на улицу.

Ночью я не спал, сидел около окна, ждал утра. Сквозь обмерзшее, точно полынья, стекло виднелось серое бревенчатое здание аэропорта; дальше, на пригорке, желтым пятном проступал самолет. Видимость была плохая, метров двести – не больше.

Трое суток просидели мы в Витиме, аэропорты не работали. На четвертые долетели только до Усть-Орды, Иркутск нас не принял. Пришлось добираться на попутной машине. В город приехали под вечер. Шофер – добрая душа, ему было не по пути, но он сделал крюк, подвез меня до железнодорожного вокзала. До отхода пригородного поезда оставалось немного времени, я купил билет, присел на скамейку, посмотрел на снующих мимо людей и неожиданно поймал себя на мысли, что среди пожилых женщин невольно ищу знакомое лицо. Тогда я закрыл глаза и попытался представить, что радиограмма не мне, а кому-нибудь другому с такой же фамилией. Совсем недавно, перед рейсом, я получил от матери письмо: она писала, что немного прихворнула, и мне казалось, все обойдется, как это было уже не однажды. А вот сейчас не обошлось, и я почувствовал, как разошлась по телу заглушенная дорогой боль.

Почему все несчастья валятся на нашу семью, в чем мы виноваты? Сначала не стало отца, за месяц до рождения младшей, Наташки, задавило деревом на лесозаготовках. А вот теперь нет матери, а дома трое ребятишек, старшая из них, Вера, учится только в четвертом классе.

Вскоре захлопали двери, началась посадка в пригородный поезд. Натыкаясь на рюкзаки, перешагивая через ведра, корзины, я залез в вагон. Поезд тут же тронулся.

Через полчаса я сошел на станции Детдом. Я не стал ждать попутной машины, прямо от станции свернул на тропинку и через поле, кое-где поросшее кустарником, пошел в поселок. В сторону вокзала летели вороны. Темнело. Небо было серое, близкое, вдалеке оно густело, сливалось с землей. Под ногами сухо поскрипывал снег.

Тропинка свернула в сторону, и я, не желая терять времени, двинулся прямо по целине на огоньки. Подо мной, грузно оседая, начал проваливаться наст, и тогда я невольно прибавил шагу, а затем и вовсе побежал. Из снега торчали серые головки тысячелистника, они клонились в сторону домов, будто тоже бежали вперед к заборам, туда, где жили люди, а тут их присыпало снегом, засушило, заморозило.

И вдруг сдавило грудь и не хватило воздуха. Вот я и дома. Еще несколько шагов. Но я чувствовал: мне не хочется идти туда, внутри все застекленело от страха, будто я провинился непонятно в чем. Почему-то вспомнилось, как однажды зимой приехал в отпуск, прождал на вокзале автобус, а потом, замерзший, прибежал домой. Мать тут же переодела во все теплое и посадила к печке, поближе к духовке. Теперь уже не встретит. Здесь, вблизи дома, эта мысль показалась мне чудовищной, ведь внешне ничего не изменилось, и поселок и дома стоят на прежнем месте. А ее нет. В последний раз я видел мать осенью, когда улетал на Север. Она отпросилась с работы, прибежала провожать. Я заметил, что пуховый платок у матери выносился, раньше она аккуратно подворачивала его, и было совсем незаметно, а здесь поторопилась, не посмотрела. На нас тянулась, а себе ничего купить не могла.

Едва добрался до крайнего дома и вышел на твердую дорогу, как во дворе у старухи Чернихи взвилась собака, ей тотчас ответила другая. Я видел, как Черниха выглянула в окно, и мне стало не по себе. С детства у ребятишек было поверье, что старуха может сглазить, наслать дурную болезнь, и поэтому, может быть, к ней единственной мы не лазили в огород.

На улице я никого не встретил. Зачехленные снегом бревенчатые дома – как близнецы. Почти у каждого забора пузатые сосновые чурки, узкие тропинки от калиток. Возле палисадников горы снега. Сквозь щели в ставнях на дорогу падали желтые полоски света.

Поднявшись на пригорок, увидел я свой дом, в наступивших сумерках похожий на старуху, повязанную белым платком. Слепо, будто заклеенные пластырем, глянули заледенелые окна. У ворот привычно, как делал это тысячу раз, просунул руку за доску и открыл заложку. Во дворе остановился. В глаза бросились дыры в заборе, точно выломанные зубья у расчески. «На растопку рубили», – вскользь подумал я. Надо было приехать и дров привезти. И от колодца снег отдолбить, вон как наросло. Мать всегда ругалась, если снег нарастал вровень со срубом. «Того и гляди в колодец сорвешься», – говорила она.

Я помедлил, не решаясь заходить в дом. В ограде снег был убран, вытоптан, видимо, кто-то из родни постарался. В сенях на ощупь нашел дверную ручку и потянул ее. Дверь обмороженно заскрипела, бесшумно, точно собачий клубок, покатился по полу холодный воздух. Пахнуло знакомым с детства домашним теплом.

– Степан приехал, – сказал кто-то облегченно.

Меня будто ударили. Это говорила тетя Надя, мамина сестра. Они очень походили друг на друга лицом, и голос был похож.

– Где мама? – спросил я.

– Вчера похоронили, – ответила тетя Надя и платком вытерла глаза. Она что-то еще говорила, у нее шевелились губы, но я уже не слышал ее.

– Как же так! – шептал я. – Ведь я приехал.

Увидев меня, заплакала Вера, тотчас же присоединился и Костя. Глядя на них, заревела и Наташка. Тоненько, широко открыв рот и захлебываясь.

– Телеграмму от тебя получили, да поздно, – виновато сказала тетя Надя. – Ты уж не сердись.

У меня зажгло в горле, но слез не вышло, в последнюю секунду я успел перехватить, зажать их в себе, молча, как во сне, разделся, взял на руки Наташку. Она перестала плакать, незнакомо посмотрела на меня, на золотистые шевроны на рукавах, и чудился мне немой укор в ее глазах. Я гладил ее волосы, чтоб ребятишки не видели мое лицо, склонил голову. Первой перестала плакать Вера. Она вытерла слезы, принялась успокаивать Колю.

Вера – вылитая мама в детстве. Наташка, говорят, похожа на меня, а оба мы ближе к отцу, черные, как грачи.

– Родня-то была? – спросил я через некоторое время.

– Была. Наши все были, – быстро ответила тетя Надя. – Ты их, случаем, не встретил, они на автобус пошли? Ефим Михайлович с Фросей провожают.

– Нет, я со станции.

– На передаче, значит, приехал!

Раньше, когда плохо ходили автобусы, из поселка в город ездили на пригородном поезде, его почему-то все называли передачей.

– Ну и хорошо, ну и ладно, – засуетилась тетя Надя. – Ты сейчас с дороги, иди поужинай. А вы, ребятишки, за уроки, завтра в школу.

Она бросилась на кухню, загремела посудой. Я пошел следом, присел на стул. Тетя Надя поставила на стол суп, блины, грибы, достала бутылку «Московской».

– Выпей, помяни. Царство ей небесное.

Она протянула стакан. Я выпил – и не почувствовал запаха.

– Вот возьми грибочков, а вон козлятина, еще теплая, недавно разогревала.

Я смотрел на стол, за которым когда-то собиралась вся наша семья, смотрел на тарелки, которые еще несколько дней назад мыла мать, и не мог поверить, что мы никогда больше не соберемся вместе, что всему этому пришел конец.

– Тетя Галя приезжала, а вот Владимир не приехал, – продолжала тетя Надя. – Дал телеграмму, заболел. А так все были. Все, как надо, сделали. Соседи, те как родные. Комбикормовый завод все на себя взял. Директор Кутин – хороший человек. Мама-то в почете была. Памятник, оградку железную, машину выделил. Сам был. И школа помогла. Ирина Васильевна, твоя учительница, приходила.

Тетя Надя на секунду смолкла, смахнула набежавшую слезу.

– Мама, когда болела, все тебя ждала. Стукнут ворота – она вздрогнет, на дверь смотрит. Увидит, что не ты, замолчит и лежит так. В последнее время, видно, чувствовать стала, посадит ребятишек вокруг себя, попросит Костю дневник показать. У него с математикой плохо. Костя, он из школы раньше приходил, наварит картошки, натолчет и горячую к ногам прикладывает. Ноги у нее в последнее время мерзли. Тобой она гордилась. Бывало, приеду я, у нее письма твои под подушкой лежат.

Я стиснул зубы, заглатывая слезы. Прорвалось что-то во мне, до этого будто нес стакан с кипятком, терпел, а как поставил, все закричало от боли.

– А ты поплачь, легче станет, – посоветовала тетя Надя. Она смотрела на меня, по щекам катились крупные слезы.

– Ефим Михайлович был? – спросил я.

– Был. Он вроде как у вас жить собирается, у них там комнатенка маленькая, а здесь ребятишки одни.

Тетя Надя замолчала, увидев в дверях Костю. Он боком подошел ко мне, потрогал пуговицу на пиджаке и молча забрался на колени. Я провел рукой по волосам и заметил на шее белые рубчики. Однажды мать оставила меня нянчиться с Костей. Ему тогда было около года, я утащил его на улицу, посадил у забора, а сам с ребятишками гонял мяч. В это время на Костю налетел петух. Костя, закрыв голову руками, уткнулся лицом в траву, орал на всю улицу, а петух долбил его в шею.

– Я деньги привез, – сказал я тете Наде. – Вы, наверное, поистратились тут.

– Да что ты! Ребятишкам что-нибудь купи. Сгодятся еще.

Через полчаса пришел мой дядька Ефим Михайлович. У порога снял шапку, обмел веником снег с валенок. Я встал, пошел навстречу. Он торопливо поправил капроновый галстук, кинулся ко мне, обхватил за плечи.

– Вот ты какой стал, – пробормотал Ефим Михайлович, тыкаясь в шею шершавым, как наждак, подбородком. За годы, что я не видел его, он мало изменился, располнел только и как будто убавился ростом.

– Надолго отпустили? – спросил он, отстраняясь от меня.

Я не успел ответить. Прямо от порога, увидев меня, закричала, запричитала жена Ефима Михайловича, Фрося. Когда она вошла, я не заметил.

– Замолчи, дура-баба! – прикрикнул на нее Ефим Михайлович.

Она, сморкаясь в платок, прошла в комнату, присела на стул рядом с тетей Надей.

– Вот такие, брат, дела, – сказал Ефим Михайлович. – Ушла твоя мамка от нас. Плохо, конечно, что не успел, но что поделаешь. У нас тут без тебя мысли нараскоряку. Телеграмму я прямо начальнику аэропорта дал.

– Уж как я ее любила, как любила… – завыла Фрося. – Говорила, береги себя, у тебя же дети. Куда им теперь, горемычным, деваться!

– Перестань, Фрося, – оборвала ее тетя Надя. – Парень с дороги, лица на нем нет, а ты крик подняла.

Фрося прикусила язык, побаивалась она тетю Надю.

– Долго пробудешь? – спросил Ефим Михайлович.

– Отпуск мне дали на десять дней. Пока летел – осталось шесть.

– Да что мы так разговариваем-то? Давайте за стол, – сказала тетя Надя.

– И то верно, – подхватил Ефим Михайлович.

Тетя Надя поставила на стол еще два стакана. Ефим Михайлович разлил водку. Себе и мне по стакану – женщинам по половинке.

– Хорошая у тебя была мамка, добрая, – как и положено в таких случаях, начал он, но где-то на полпути голос у дядьки обмяк, худой кадык завис посреди горла. – Помянем, Степа, – уже тише закончил он.

Выпили разом, закусили, потом выпили еще по одной. Ефим Михайлович откашлялся, стал рассказывать, как провожали родню.

– С ребятишками решать надо, – остановила его Фрося.

– Да, да, – заторопился Ефим Михайлович. – Тут Кутины приходили, говорят, может, отдадите Наташку. Детей-то им, сам знаешь, Бог не дал. А дом без ребенка – сирота. Хотели из детдома взять, да там чужие, а Наташка у них на глазах выросла.

Фрося помалкивала, но взглядом, точно кошка мышь, сторожила меня. Тетя Надя, которая после рюмки, похоже, обмякла, подняла голову. На груди натянулось платье.

– Вот что я вам скажу, люди добрые, что, у них собственной родни нет? – Она пристукнула кулаком по столу, со стола упал нож.

– Кто-то еще придет, – почему-то испуганно сказала Фрося.

– Должно быть, мужик, – деловито заявил Ефим Михайлович. Он поднял нож, вытер лезвие о рукав, положил обратно на стол.

– Неужто мы оставим их? Наш корень – наша кровь, – повела бровью тетя Надя. – Люди-то потом что про нас скажут?

– Я и говорю, решать надо, – поддержал Ефим Михайлович. – Кабы у нас с Фросей квартира побольше была, я и разговор вести не стал, забрал бы ребятишек к себе.

– Правда, Ефим, правда, – поддакнула Фрося.

– С Анной мы душа в душу жили, – поглядывая на тетю Надю, продолжил Ефим Михайлович. – Я ей то угля привезу, то дров, в прошлом году пять рулонов толи достал.

Вот так и раньше. Привезет нам известь, мама побелит себе и ему. Потом оправдывалась передо мной: «Ефим, он ничего, он хороший. Фрося, та из него веревки вьет. Ей ведь какого мужика надо? Чтоб не ел, не пил и на голове ходил. У самой руки от задницы выросли». Жили они на железнодорожной станции в переполненном бараке. Нескладная, неладная была у них семья, Фрося часто болела. Ефим Михайлович летал с одного предприятия на другое, искал длинные рубли. Хозяйства у них не было, если не считать маленького огородика, в котором ничего не росло. У соседей водились и морковь, и огурцы, и капуста. У Ефима Михайловича ничего. «Место, место гнилое, – частенько жаловался он матери, – вот если мне ваш огород, озолотился бы».

– Я сейчас кладовщиком работаю, – доносился до меня голос Ефима Михайловича, – работа ответственная, подотчетная. Люди-то сейчас какие? Быстро под монастырь подведут, и окажешься за Ушаковкой.

Почувствовав, как во мне растет неприязнь к Ефиму Михайловичу, я поднялся из-за стола и вышел на улицу. Морозный, пахнущий сыростью воздух выбил на глазах слезу. Огороженный крышами домов кусок звездного неба напоминал приборную доску самолета. Из трубы соседнего дома, протаптывая размытую дорожку, куда-то ввысь тянулся сморенный дымок. Из-за сеней бесшумно вынырнула собака, завертелась около ног, затем бросилась на грудь, пытаясь лизнуть меня в лицо.

– Полкан, дружище, как нам теперь?

Полкан, пригнув уши, смотрел на меня, глаза у него радостно поблескивали.

Скрипнула дверь, вышел Ефим Михайлович.

– Ты чего выскочил? – дыхнул он сзади. – Один захотел побыть?

Полкан поднял уши, угрожающе заворчал. Ефим Михайлович на всякий случай отступил за меня.

– Я вчера с директором школы разговаривал, – зевнул он. – Бумаги в детдом пошлет на ребятишек. Тебе только заявление написать.

И тут у меня будто сорвалась пружина, я схватил дядьку за рубашку, рванул к себе.

– А меня ты спросил?

– Ты что, сдурел? – отшатнулся Ефим Михайлович и в следующее мгновение взвизгнул: – Убери собаку, убери, а то порешу!

Полкан вцепился дядьке в штанину. Ефим Михайлович начал отбиваться от него свободной ногой.

– Полкан! – крикнул я. – Пошел вон!

Собака тотчас же отскочила в сторону.

– Вы почему маму без меня похоронили? А-а? Пять рулонов толи достал! Благодетель!

Ефим Михайлович хрипло дышал. Согнувшись, он прикрывал голову рукой. Я отпустил его. Открылась дверь, высунулась Фрося. В сенях на полу легла полоска света.

– Вы чего это там? Давайте в избу, а то простынете.

– Закройся, – махнул на нее Ефим Михайлович. – Разговор тут серьезный.

Фрося скрылась, вновь стало темно.

– Узнаю, в отца. Такой же заполошный был, – отдышавшись, сказал дядька. – Ты пойми меня правильно, к себе их взять не могу, у самого двое ребятишек, и Фрося – какой из нее работник? Всю жизнь по больницам. Того и гляди вслед за твоей матерью отправится. Жизнь, она короткая, а жить хочется. Ты тут меня укорил. А знаешь ли, как они без тебя жили? На улице дождь, а в комнате тазы, кастрюли стоят – крыша протекает. Толем бы крышу покрыть, да нет его нигде. Нет, понимаешь! И в магазине не купишь.

Горячая волна неизвестной доселе жалости и стыда накрыла меня.

– Прости, Ефим Михайлович, – пробормотал я.

– Да что там, это горе в тебе бродит, выхода ищет.

Я нащупал дверную ручку, вошел в дом. Снова сели за стол. Все молча смотрели на меня. Галстук Ефима Михайловича сиротливо висел на боку, из-под воротника рубашки высунулась засаленная, в узлах резинка.

Мне стало противно и стыдно за себя. Они были рядом с матерью, плохо ли, хорошо ли, но что-то делали для нее и последний долг отдали, и вот сейчас не уехали, как другие, а сидят рядом со мной, хотят чем-то помочь. Спасибо и на том.

– Что молчишь, Степа? – спросил Ефим Михайлович. – Ты старший, как скажешь, так и будет.

– Ребятишки останутся со мной, – сказал я.

– Зачем тебе, молодому, такая обуза? – коротко вздохнула Фрося. – Ты сейчас герой, все можешь! А потом что запоешь? От родных детей отцы бегают, алименты платят, а ты сам в петлю лезешь.

– Помолчи, Фрося, – остановил ее Ефим Михайлович. – Еще раз узнаю в тебе отца, царство ему небесное. Но подумай хорошенько. Улетишь в рейс, кто за ребятишками смотреть будет? Может быть, их в этот… как это сейчас называется? – Ефим Михайлович с опаской посмотрел на меня, не решаясь сказать.

– Интернат, – подсказала Фрося.

– Вот, вот. Обуты будут, одеты, накормлены…

– Нет, я уже все решил. В городе у меня есть комната. Поживу пока у Зинаиды Мироновны, а там видно будет, может, аэропорт квартиру даст.

– Костя у вас крученый, ох и крученый! Трудно тебе с ним будет, – сказала Фрося, тыкая вилкой в блин.

– Вот что, Степа, – вдруг заговорила тетя Надя. – Мы тебя не принуждаем. Добра тебе все хотят. Давай так: Наташку я себе заберу. Куда ты с ней денешься, мала еще? Пусть у меня пока поживет. Где пятеро, там и для шестой место найдется. Сейчас не война, жить можно. Захочешь взять обратно – воля твоя. Федор у меня неплохо зарабатывает – три сотни выходит.

– А Вера с нами жить будет, чего уж там, потеснимся как-нибудь, – решилась Фрося.

«Чтоб она тебе полы мыла», – подумал я.

Ефим Михайлович тяжко вздохнул, покрутил головой, оглядел потолок, стены, постучал ногой по половице. Деловито нахмурился.

– С домом как порешишь?

– Продам, зачем он мне.

– Старенький дом, за участок могут две сотни дать, а дом на дрова.

– Отремонтировать, жить можно, – возразил я.

– Конечно, все можно, – подтвердил Ефим Михайлович, – только деньги на все нужны. Сейчас в город все уезжают, заколачивают дома и уезжают. Помнишь, как вам этот дом достался?

Я молча кивнул головой, вспомнив все сразу.

Рядом с нашим домом был старенький бревенчатый сарай, в котором соседи хранили сено для своих коз. Возле сарая росла густая крапива. Провинившись, я скрывался там от матери. Возле стены всегда было тепло и сухо. Между бревен серыми усами высовывалось сено, а внизу бегали мыши. Там я мастерил игрушки, делал сабли, пистолеты и тут же пробовал их. Как-то смастерил пугач и, чтоб не напугать спящих ребятишек, пошел испытывать его за сарай. Набил трубку головками от спичек, забил отверстие ватой и выстрелил в стену. Горящая вата попала в щель, и сено тотчас вспыхнуло.

Я некоторое время ошалело смотрел на синий дымок, потом схватил палку и принялся сбивать крохотный огонь, но сено разгоралось сильнее. Я заскочил в дом, схватил кружку с водой и выбежал обратно. Поздно. Сарай окутался дымом, огонь точно посмеивался надо мной, показывал красные языки пламени. Через минуту пожар перекинулся на наш дом.

Я вспомнил, что в кроватке спит Вера, бросился обратно, разбудил Веру и выбежал на улицу. Сарай превратился в огромный костер. Горела и крыша нашего дома. По улице, с криками забегали люди. Меня с Верой оттащили в сторону, начали спрашивать, где Костя. Я молчал, испуганно смотрел на огонь, который сухо потрескивал, точно внутри что-то жарились на сковородке.

Прибежала мать. Она, как безумная, лезла в огонь, но держали, кто-то из соседей, облив себя водой, бросился в дом. В это время принесли Костю. Он, как только я ушел стрелять из пугача, уполз в огород и уснул между грядок.

День был жаркий, дул ветер. Тогда сгорел бы весь поселок: пожарные машины застряли в болоте, но выручили проезжавшие мимо солдаты. Они прибежали в поселок и быстро растащили остатки дома, затушили огонь.

Бревна на склад привезли с Ангары. Когда проходили большие дожди, по реке плыло немало леса. Мужики, жившие ниже по течению, только и ждали этого момента. Добрая половина домов в поселке была из бревен с лесозавода.

Соседи организовали помощь, за два дня сколотили стены, настелили пол. Остальное отец доделал вместе Ефимом Михайловичем, но вскоре дом стал тесен, отец решил построить новый, бревенчатый. Работал он как раз на лесозаготовках, привез машину бревен, а в другой раз привезли самого…

– Здесь вот мост строить начали. Мне предлагают работу завскладом. А со станции ездить далеко. Может, поживем пока у вас? – сказал Ефим Михайлович.

– Конечно, живите.

– Вот и договорились, – обрадовалась Фрося. – Дом мы подладим, отремонтируем. Ты в гости приезжать будешь. Все память о родителях.

– А Веру мы все-таки заберем, – добавил Ефим Михайлович.

– Ну ладно, посидели, мне ехать надо, – сказала тетя Надя. – Я бы еще побыла, да дома скотина осталась. Я телеграмму получила, все бросила, ребятишек по соседям распихала. Федор в командировке, из Тулюшки до перевала зимник пробивают.

Обхватив Костю с Верой, тетя Надя прослезилась. Ребятишки, привыкшие к ней, начали было снова реветь, но она тут же их успокоила:

– Летом ко мне приедете. Молока попьете вдоволь. Только учитесь хорошо и не обижайте друг друга.

– Ну, ты и характерный, весь в отца, – ластилась ко мне Фрося. – Поначалу я и не знала, как с тобой разговаривать. А в поселке что только про тебя не говорят! «Мать выучила, а он похоронить даже не приехал». Завтра всем скажу, чтоб не болтали зря.

– Ехать надо, – вздохнув, сказала тетя Надя.

– Я вас провожу, – сказал я и подошел к вешалке.

Собрали Наташку, она обрадовалась, что придется куда-то ехать, посидели на дорогу и пошли к автобусу.

Я посадил сестру к себе на плечи, она была легкой, болтала ногами, что-то пыталась говорить, но тетя Надя завязала ей рот платком, чтоб не простыла. Вместе с ними уехали Ефим Михайлович и Фрося.

* * *

Я лежал у стенки, рядом со мной причмокивал губами Костя. От стенки несло холодом, видимо, опять появились щели. В кухне на стене, подрагивая, плясали красноватые тени. «Дрова прогорят, надо трубу закрыть, – подумал я, – а то к утру все тепло вынесет».

Последний раз дом ремонтировали четыре года назад, перед моим отъездом в летное училище. Мать сходила на лесозавод, выписала машину досок. Ефим Михайлович привез опилок.

Подремывая, я вспоминал, как заменял старые полусгнившие доски новыми, покрыл крышу толем. Потом решил утеплить стены. Я забрался на сени, мама с Верой насыпали в мешок опилки и подавали мне. Даже Полкан, до того гонявший кур, зубами хватал веревку и помогал тянуть мешок. Возле сеней сидела Наташка, она занималась стиркой, снимала с куклы одежонку и бросала и таз с водой. Я видел, как в тазу колышется синий кусочек неба. Наташка шлепала по воде ручонкой, небо расплескивалось на мелкие серебристые капельки. Неподалеку от нее стоял петух, он побаивался Полкана, выжидая момент, вертел головой. Неожиданно почудилось, что мать сказала: «Степан, возьми Наташку к себе, ведь заклюет петух».

Я вздрогнул и проснулся. На сердце пустота, будто и нет там ничего. В доме пристыла тишина. Лишь монотонно постукивали ходики. Печь прогорела, тени исчезли. Я встал. Ступая босыми ногами по холодному полу, прошел в кухню, прикрыл трубу. В кровати заворочалась Вера. Я подошел, поправил одеяло, затем присел рядом. Она быстро поднялась и обвила меня ручонками.

– Ты что не спишь?

– Я стук услышала. Думала, ты куда-то пошел.

– Трубу прикрывал, – объяснил я.

– Ты нас не оставляй, Степа, ладно? Я все могу. И постирать, и сварить. Когда мама болела, я все делала.

Вновь саднящим клубком вошла в меня боль. Чтоб не выплеснуть ее, я торопливо хватанул ртом воздух, заталкивая, удерживая ее внутри.

– Да ты что, Вера, успокойся! Будем все вместе.

Вера вздохнула и, как бы оправдываясь, сказала:

– Я восьмилетку кончу и пойду в педучилище.

– А что, десять классов не хочешь?

– В педучилище, тетя Фрося говорила, стипендию дают тем, кто хорошо учится. Выучусь, Костю воспитывать буду.

– Он к тому времени уже вырастет, – засмеялся я.

– Ну, тогда Наташу, – продолжала Вера. – Она еще ничего не понимает, говорит, мама за хлебом в магазин ушла, скоро опять вернется. Здесь без тебя что было! Меня тетя Фрося жить к себе звала. Не хочу я к ней. Придет к нам, а сама от порога уже оправдываться начинает: «Хотела конфет купить, да магазин закрыт». Будто нам ее конфеты нужны!..

– Может, и правда закрыт был, – неуверенно возразил я.

– Магазин закрыт, а райисполком открыт? Она сегодня бегала туда узнавать, отдадут нас в детдом или нет.

– Откуда ты это узнала?

– Бабка Черниха сказала, она там уборщицей работает.

– Спи, Вера. Я сейчас документы разыщу. Пойду завтра в исполком. Спи.

Я подошел к комоду, выдвинул ящик. Там у нас лежали документы, бумаги, старые письма. Сверху лежал альбом с фотографиями. На первом листе альбома приклеена большая фотография – вся наша семья. Во всем новом, торжественном смотрим в одну точку. Дальше стопка старых, пожелтевших фотографий. Мать с отцом в молодости, она с короткой стрижкой, с такими сейчас ходят девчонки, отец – в косоворотке. В отдельном конверте фотографии с фронта. Отец возле «студебеккера». На нем темный ватник, забрызганные грязью сапоги. Через сутки, раненный в ногу у озера Балатон, он уже будет в медсанбате. А вот еще одна, послевоенная. Возле дома сидит отец, у стенки видны костыли, а на коленях у него я. На голове у меня пилотка. Отец тогда только что вернулся из госпиталя. Он зашел во двор на костылях. Рядом, придерживая его, шла медсестра. Возле крыльца отец заторопился, костыли разъехались по грязи, и он, неловко хватаясь рукой за воздух, повалился на бок. Медсестра запричитала, бросилась поднимать, но он оттолкнул ее и на руках вполз на крыльцо. Здесь выбежала, заголосила мать.

– Ну, будет. Перестань, мать, слава богу, живой, – успокоил отец.

И следующую минуту он шершавыми пальцами гладил меня и, улыбаясь и плача одновременно, совал гостинец – горсть слипшихся шоколадных конфет.

В мирное время отец работал сапожником, ремонтировал туфли, подбивал каблуки, весь дом пропитался запахом вара. Постепенно здоровье пошло на поправку, он стал ходить, и с того дня потянуло его в гараж, не мог он без машин. В избе появились болты, гайки, запахло бензином, часто приходили друзья, с которыми он воевал, они приносили водку, украдкой от матери выпивали. Ночью отцу опять становилось плохо, он кричал, дико таращил глаза, командовал. Я забивался куда-то в угол, испуганно смотрел на отца. Через некоторое время ушел из гаража в леспромхоз, возил из тайги на станцию бревна. Уже потом, когда я стал постарше, брал меня с собой. У нас в семье считали, что я пойду по стопам отца, стану шофером, но все случилось иначе.

Сейчас мне казалось, что смотрю я в свое детство из самолета, и очень многое видится отчетливо, точно все это находится где-то рядом, будто поднялся я невысоко, всего на несколько метров. Я хочу заглянуть подальше, в самое начало, но мое детство затянуло облаками, и я уже вспоминаю только то, что рассказывала мать.

Рос я слабым, болезненным, едва оклемаюсь от одной болезни, уже другая караулит, в общем, как говорят, не понос, так золотуха. У матери руки опускались, но она все-таки выходила. Ушла куда-то хворь, вырос я здоровым и крепким, но, видимо, ничего не проходит даром. Мать, отдавая себя нам, сама не береглась.

А вот на фотографии Вера. Вспоминая ее маленькой, я с удивлением заметил, что не помню, как она выросла. Забьется куда-нибудь под кровать и играет там себе целый день с куклами. С ней было хорошо водиться: отгородишь скамейками, стульями, чтоб не уползла, и айда с ребятишками на реку. Прибежишь обратно, она спит в углу. Росла тихо, незаметно, ничего с ней не случалось, разве что однажды объелась белены. Вот Костю, этого запомнил сразу, едва принесли из роддома. Орал по ночам, не переставал орать и днем, прерывался только, когда ел. «Вместо радио можно слушать», – смеялся отец. Едва научился говорить, как сразу же стал командовать. Ляжет в кроватку, прищурит свои разбойничьи глаза и требует: «Качай!» В пять лет уже вовсю катался на соседской козе; петуху, который поклевал его, он все-таки свернул шею. Отец любил его и баловал. «Весь в меня, сорванец», – частенько слышали от него.

Если для многих детство уходило медленно, у меня оно оборвалось как-то враз, хотя мать постаралась, чтобы жизнь шла тем же порядком. В тот год Вера пошла в первый класс, а тут родилась Наташка. Небольшой пенсии, которую мы получали за отца, не хватало, и мать нанялась после работы мыть полы в конторе. Узнав об этом, я решил бросить школу.

– Чего я, здоровый, буду сидеть на твоей шее, – сказал я. – Пойду работать, а десятый класс в вечерней школе закончу.

– Хватит нам денег, – ответила мать. – Живы будем, не помрем! А ты учись, Степа. Сил у тебя много, а ума на копейку. Успеешь еще наработаться…

Утром меня разбудила печь. Я приподнял голову. Рядом, свернувшись калачиком, спал Костя, Верина кровать была уже прибрана, с кухни несло запахом жареной картошки, дружно потрескивали дрова. Я тихонько, чтобы не разбудить брата, поднялся, натянул брюки.

В комнату заглянула Вера. Увидев, что я проснулся, она принесла рубашку.

– С порошком постирала. Сырую гладить пришлось, – сказала она. Мне стало неудобно перед сестрой, рубашку я не менял уже несколько дней.

– Буди его, – показала она глазами на Костю. – В школу собираться пора.

Я тронул брата за плечо, он засопел, сморщил лицо и вдруг резко натянул на голову одеяло.

– Вот всегда так, – вздохнула Вера. – Все нервы повытягивает.

– Скажешь тоже, – высунулся из-под одеяла Костя. – Я это всегда нарочно, чтоб тебя позлить. Если хочешь – с сегодняшнего дня буду вставать раньше.

Поели быстро. Вера убрала со стола, принесла на кухню портфели. Костя снял с гвоздя пальто, поискал что-то в рукавах и потом, натыкаясь на стулья, принялся лазить по комнате, заглядывая во все углы. Вера не стала дожидаться, когда он найдет шарфик, достала из шкафа свой старый платок, обмотала им шею брата. Тот вяло сопротивлялся, не желая надевать бабский платок, она шепотом ругала его.

На улицу вышли вместе. Хлопали ворота, на дорогу торопливо выходили люди и, вытягиваясь гуськом, шли в центр поселка. Некоторые тащили за собой санки, на них темными свертками, согнувшись, сидели ребятишки. Было холодно. Где-то рядом за поселком ошалело вскрикивали электровозы, ребятишки, не поворачивая головы, стригли по сторонам глазами. По этой дороге раньше мать провожала меня до школы, а потом шла вниз по улице к Ангаре, на комбикормовый завод.

– К маме когда пойдем? – повернулась ко мне Вера.

– Я сейчас в райисполком, а вот как рассветет, пойду на кладбище. Потом вместе сходим.

Вера с Костей пошли в школу, а я еще немного постоял у ворот и пошел в райисполком. В приемной у председателя увидел Галину Степановну Серикову – мать моего школьного приятеля. Она работала секретаршей. Через нее, как я знал по разговорам, шли документы.

– Осинцев, проходи, – приветливо улыбнулась она. – С чем пожаловал?

– Я насчет опекунства. Хочу взять ребятишек с собой.

Она закашлялась, худое тело задергалось резко и безостановочно. Наконец Галина Степановна справилась с собой, достала из кармана платок, вытерла покрасневшие глаза.

– Жалко Анну, молодая совсем, – отдышавшись, сказала она. – Сколько ей? Еще сорока не было?

– Осенью было бы сорок.

– Кто бы мог подумать, с виду вроде здоровая была. – Серикова сочувственно посмотрела на меня. – Тут вот какое дело. Документы уже в детдоме. Я сама только что видела путевку.

– Что это так поторопились? – вырвалось у меня.

– На заседание исполкома родня приходила, Ефим Михайлович с женой. Они не возражали.

– Еще бы! Кому нужны чужие дети, легче всего запихать в детдом, государство воспитает!

– Вот что, Степан. Я тебя прекрасно понимаю. Конечно, они поторопились, но тебя-то в поселке не было, а ребятишки одни. Кроме того, было ходатайство школы и решение районо.

– Ну, так я приехал, в чем же дело?

– Здесь речь не о тебе, о детях. Ты молодой, возможно, и не разрешат опекунство.

Я не хотел и думать, что мне могут отказать, не дать на воспитание ребятишек. Сгоряча показалось: Серикова имеет что-то против меня. Раньше я часто бывал у них, когда учился в школе, вместе с ее сыном поступали в летное училище. Не моя вина, что Алька не сдал экзамена. Галину Степановну тогда это очень огорчило, некоторое время она ходила сама не своя, даже перестала здороваться.

– Галина Степановна, вы-то сами как считаете, могу и взять на воспитание брата и сестру?

– Конечно, можешь, – печально улыбнулась Серикова, – но пойми, если бы ты приехал сразу, все было бы проще, а сейчас спросят тебя: почему сначала согласились отдать в детдом, а теперь берете обратно, или, например, сможешь ли ты воспитывать ребятишек?

– Если бы я сомневался в этом, то не пришел бы сюда. Мне двадцать лет. По всем законам я имею на это право.

– Вот что я тебе посоветую. Нужна характеристика с места работы. Хорошо, если бы ваше начальство поддержало твою просьбу. Потом самому легче будет. На той неделе вновь состоится заседание. Не теряй времени, собирай документы, а я уже, со своей стороны, чем могу, постараюсь помочь тебе.

«Нет, она тут ни при чем, – успокаиваясь, подумал я. – Свои дров наломали, теперь расхлебывай».

– Жениться не надумал? – Галина Степановна вопросительно посмотрела на меня. Спрашивала она всерьез, в голосе не было обычной для такого случая смешинки, значит, в ее глазах я уже не пацан, а взрослый парень, жених, тем самым она подтверждала, что я могу быть опекуном.

– Не на ком, – отшутился я.

– Ну не скажи. В городе девушек много, уж, наверное, присмотрел какую-нибудь?

– Нет.

Я говорил правду, у меня действительно никого не было.

– Мой недавно заявил: женюсь, говорит, хватит одному болтаться. Хочется ему отдельно от матери пожить, но ведь специальность надо сначала получить, а потом все остальное.

Галина Степановна оценивающе посмотрела на меня.

– Вот тебе уже можно. Раз решил опекуном стать. В таком деле без женщины не обойтись. Здесь недавно шофер с двумя детьми остался. Жена умерла, так он помыкался с ними, потом снова женился, она им сейчас как мать родная.

Галину Степановну позвали, она торопливо собрала какие-то бумаги, мельком взглянув в зеркальце, исчезла в соседней комнате.

Я отправился в детдом.

Светало. На побледневшем небе проступали серые крыши домов. Тихо и бесшумно вниз по улице отползала к воде темнота. Заросшая лесом гора на противоположном берегу напоминала зеленую шерстяную шапку, снизу обвязанную серым шарфиком ангарского тумана.

Сразу же за поселком вышел к протоке, через которую был переброшен мостик, даже не мостик, а так себе, несколько досок, приколоченных к полусгнившим сваям. Зимой по нему никто не ходил, дорога шла напрямик по льду. Дорога была узенькой, мне она чем-то напоминала парашютную лямку, брошенную на серый шелк снега, который устилал землю и вдалеке обрывался у здания детдома.

Мальчишками мы почти не ходили туда. В нашем понятии он был чем-то средним между милицией и тюрьмой. После войны детдомовцы нередко убегали, их ловили на станции, отправляли обратно. Немудрено, что он был пугалом; чуть кто провинится, тут же следовала угроза сдать в детдом, и, надо сказать, это действовало. С детдомовцами мы обычно играли в баскетбол, и, хотя я не любил эту игру, все равно ходил на площадку, потому что у них в команде играла Таня Гребеножко. Худенькая, угловатая, она, как чертенок, носилась по площадке, лезла в самую гущу, нам от нее доставалось больше всего. Забросит мяч в корзину, оттопырит нижнюю губу и резко, одним выдохом сдует волосы со лба.

Капитаном у нас был Алька Сериков. Схватившись за голову, он кричал на нас:

– Ребята, кому проигрываем! Степка, держи эту ведьму. – Алька играл лучше всех и для нас он был авторитетом. Я, получив персональное задание, уже не обращал внимания на мяч, следил только за Таней, и, когда она пулей проносилась мимо, мне ничего не оставалось делать, как хватать ее за косы. Она все равно умудрялась забросить мяч.

– Каши мало ел, поселковский, – презрительно щурила она зеленые, как у кошки, глаза.

Алька шипел на меня, я отмахивался:

– Попробуй сам удержи!

Потом Таня неожиданно исчезла. Детдомовские ребята сказали, что у нее нашелся отец и она уехала в Измаил. Я перестал ходить на баскетбольную площадку, без Тани игра потеряла всякий интерес. Вернулась она через полгода: то ли не ужилась с отцом, то ли не могла жить без детдома.

У директора Таня была любимицей, и он, хотя уже не было мест, взял ее обратно. Она вновь, как это бывало и раньше, приходила с подругами на площадку, но уже не играла, только смотрела. Все они были в одинаковых платьях, но я сразу же отличал ее от других. Она сильно изменилась, обрезала косы и уже не казалась угловатой, как раньше.

У детдомовцев был свой клуб, но в кино они чаще ходили к нам. Обратно мы шли всей гурьбой. Почему-то всегда получалось, что мы провожали Таню вдвоем с Алькой.

Я попытался представить, какой она стала сейчас, но ничего не получилось – прошло-то уже больше трех лет. Увидев покрашенные, как и прежде, синей краской ворота детдома, а за ним серое приземистое здание жилого корпуса, я вспомнил нашу последнюю встречу.

Дня за два до отъезда в летное училище мы договорились с Таней, что я зайду к ней попрощаться.

По дороге в детдом я встретил Альку Серикова, он затащил меня к себе домой. Там уже сидели другие ребята. Напрасно я пытался объяснить, что мне нужно идти к Тане.

– Ничего, подождет, – тараторил Алька. – С друзьями проститься – святое дело.

Вечером всей артелью они пошли провожать меня, но в детдом нас не пустили, было уже поздно. Однако это нас не остановило, мы перелезли через забор, стали барабанить в двери корпуса, где жила Таня. Из окон выглянули любопытные, подняв крик, от ворот бежала сторожиха.

– Жених к Таньке пришел, – высунувшись из форточки, объяснял кому-то большеголовый мальчишка. Вышел директор, молча выслушал меня, позвал Таню.

Не знаю, что творилось у нее на душе, ей было стыдно, она с какой-то растерянностью и болью смотрела на меня. Я что-то пытался объяснить, не помню что наконец она тихо сказала:

– Уходи. Тебе с ними лучше. И не надо мне писать.

– Ну как знаешь, – неестественно рассмеялся я и пошел прочь.

– Жених и невеста поехали по тесто, тесто упало, невеста пропала! – заорал мне вслед мальчишка.

Кто-то из парней схватил палку, запустил ее в мальчишку. Зазвенели разбитые стекла. Что тут началось! Из всех дверей высыпали детдомовские парни, началась потасовка. Нас выгнали за ворота.

На другой день мы с Алькой раздобыли стекло, принесли в детдом. Стекло взяли, но нас туда не пустили. Лопнула последняя надежда увидеться, объясниться с Таней.

Я так и не написал ей письмо. Поначалу мешал стыд, потом уже было неловко, думал: приеду в отпуск, встречу, объясню все. Но через полгода я приехал домой, мне сказали, что Тани уже нет в детдоме, она уехала куда-то учиться…

Детдом был обсажен тополями, на них белый, точно белая шерстяная пряжа, куржак, казалось, деревья вычесали ее из облаков. Посредине деревянное двухэтажное здание. Рядом, точно воробьи вокруг скворечника, примостились небольшие домики. Парадное крыльцо у здания присыпано снегом. Я обошел вокруг, нашел еще одну дверь, к ней вела узенькая подметенная дорожка. В помещении было тепло, утробно гудела печь. Рядом с печкой на корточках сидел истопник и сметал угольные крошки в совок. На стенках в коридоре висели портреты воспитанников; их было так много, казалось, они собрались погреться из всех комнат.

– Где директор? – спросил я.

– Нет его, контора закрыта, – простуженно сказал истопник, разгибая спину. – Вы, наверное, выступать приехали, так именины вечером будут.

Из соседней комнаты выглянул конопатый мальчишка, покрутил головой:

– Ребята, к нам летчик пришел! – закричал он, и тотчас из комнаты, точно цыплята из курятника, высыпали ребятишки, окружили меня. Мальчишка поначалу тоже бросился за ними, но неожиданно испуганно попятился и скрылся в комнате. «Что это он?» – недоуменно подумал я.

И тут, совсем неожиданно, следом за ребятишками вышла Таня Гребеножко, почти не изменившаяся, все с той же короткой стрижкой. Она растерянно посмотрела на меня, но уже в следующую секунду улыбнулась, отдала кому-то из девчонок мяч, быстро провела рукой по волосам.

Мне стало жарко, точно истопник разом открыл у печек все дверцы.

– Команде детдома наш привет, – шутливо поднял я руку.

Она поморщила лоб, удивленно подняла брови:

– Как ты здесь очутился? Сюда ведь не пускают.

– На этот раз пустили. – Я покосился на истопника, он как ни в чем не бывало поднял ведро и пошел к другой печи.

– Значит, ты здесь работаешь? – не зная, с чего начать разговор, спросил я.

– Уже полгода. Окончила педучилище и попросилась сюда.

– А я думал, больше не увижу тебя.

Таня засмеялась и отошла к окну. К ней подбежала маленькая, лет восьми, девочка, ухватилась за руку:

– А мой папка на Севере, – сообщила она, поглядывая на меня острыми глазенками. – Он тоже на самолете летает, только я его никогда не видела. – Она совсем не по-детски вздохнула.

– Ребята, давайте в группу, – сказала Таня.

Ребятишки потянулись обратно в комнату. Самые любопытные еще долго выглядывали, хлопали дверью. Из-за белых тополей выползло солнце. Резко и ярко упал в коридорчик свет. Посветлел и будто бы улыбнулся с портрета Макаренко.

– Таня, где найти мне директора?

– Павел Григорьевич уехал к шефам, – быстро, точно ожидала этого вопроса, ответила она. – Завтра у нас именины. Мы их устраиваем четыре раза в год. – Таня повернулась ко мне, посмотрела пристально: – Что, не хочешь ребятишек у нас оставлять?

– Откуда ты знаешь про ребятишек? – невольно вырвалось у меня.

– Знаю. Я со школьным хором занимаюсь, туда ходила ваша Вера.

Таня стояла спиной к окну, мочки ушей были красные, солнце пробивало их насквозь, волосы светились, точно плавились. Казалось, вот-вот она вспыхнет и сгорит бесследно.

– Ты почему на меня так смотришь? – засмеялась она. – Не веришь, сам у нее спроси.

– Верю, но она мне почему-то об этом не говорила.

– Знаешь, приходи к нам на именины, – предложила Таня. – Будет интересно. И с Павлом Григорьевичем встретишься. Сегодня он по магазинам ходит, ребятишкам подарки покупает.

– Хорошо, приду, – пообещал я.

– Я встречу. Ровно в шесть. А сейчас надо идти, меня ждут.

По пути из детдома я вспоминал, где же видел того конопатого мальчишку. И почему он так испугался, увидев меня? Перебрал в памяти всех поселковых, всех знакомых мне мальчишек, но так и не вспомнил.

Воздух потеплел, снег под ногами мягко, податливо похрустывал. Не доходя до поселка, я вышел на широкую дорогу. Слева от нее в гору поднималась еще одна, которая вела к поселковому кладбищу. Отсюда, с дороги, оно напоминало кусок подтаявшего льда. Сверху заснеженные деревья, снизу голубенькая полоска оградок. Кладбище было хорошо видно из поселка, но оно как-то примелькалось, ребятишками мы туда не ходили, вокруг него была пахота, делать там было нечего, о нем вспоминали только в родительские дни, да вот по таким горьким случаям. Едва заметив голубую полоску, я точно получил тайный приказ, не задумываясь, быстро зашагал в гору. Наверху дорога расползлась, разбежалась узенькими тропинками, они метались вокруг деревьев, оградок, обрываясь то в одном, то в другом месте. Ослепительно сверкал снег, в воздухе искрилась голубоватая ледяная пыль. Как я себя ни готовил, но, увидев свою фамилию на памятнике, вздрогнул и остановился. Не было сил идти дальше. До последней секунды во мне оставалась слабая, сумасшедшая надежда, которая наперекор всему живет, наверное, в каждом человеке. Теперь она пропала. Я дернул железную дверку оградки, она резко скрипнула, с тонким металлическим шепотом вздрогнули венки, с них посыпался иней.

Мать смотрела на меня, слегка улыбаясь. Такую фотографию, только маленькую, я видел у нее на пропуске. Вокруг было истоптано, желтыми пятнами проступала свежая глина, куски мерзлой глины. У самого заборчика каким-то чудом уцелел кусочек нетронутого снега. Я присел на корточки, зачерпнул в горсть снег, он был такой же, как и везде, – липкий. Я как-то враз погрузился в странную пустоту, вновь вошла в меня боль, будто засунул руку не в снег, а за дверь и мне по нечаянности защемили пальцы, и некому пожаловаться. В ушах стояли гул и звон, и мне было невдомек, что это звенит тишина, лишь ощущал, как туго, у самого горла стучит сердце.

Молча постоял еще немного, потом вышел из оградки, поглядел на поселок. Сверху он напоминал бабочку-капустницу: коротенькие серые тельца домов, сбоку маленькие крылья огородов. Время было обеденное, улицы оживились, по ним двигались машины. Дальше, насколько хватал глаз, лежал снег, а над ним светило солнце.

Не утерпел, оглянулся еще раз. Мать следила за мной, казалось, она не хотела отпускать, умоляла побыть еще немного с ней.

Костя не торопился домой. Во дворе школы деревянная горка, ребятишки, подстелив под себя портфели, катались с нее, а самые храбрые съезжали на ногах. Поначалу я не узнал брата; пальто у него было в снегу, мех на шапке намок, на щеках темные полосы. Он тоже пробовал съезжать на ногах, но каждый раз где-то на середине неловко валился на бок и дальше катился лежа. Я окликнул его, он подбежал ко мне, схватил за руку:

– Степ, давай вдвоем, у меня не получается.

Мы забрались на горку. Костя посмотрел вниз на ребятишек, они обступили ледяной желоб, подсказывая брагу, как лучше всего удержаться на ногах.

– Эй, вы там, внизу! – крикнул брат. – Не мешайте!

Я взял Костю за плечи, и мы съехали на землю. Ребятишки тут же гурьбой помчались к горке.

– Осинцев, Степан! – окликнул меня знакомый голос.

Я оглянулся. В дверях школы стояла Ирина Васильевна – моя классная руководительница. Была она все такая же полная, высокая, только волосы белые-белые. В поселке она жила давно, было ей за пятьдесят, и если в какой-то семье заходил разговор о школе, то прежде всего вспоминали Ирину Васильевну. Все учились у нее.

– Вот ты какой стал! – ласково оглядела она меня. – Ты ко мне пришел?

– Нет, – я замялся, оглянулся на горку, – за братом. Нас сегодня в детдом пригласили.

– Думаешь все-таки туда определить ребятишек?

– Нет, я их в город возьму. Вот документы только оформить не могу. В райисполкоме был. Серикова говорит: характеристику надо, а мне за ней не ближний свет ехать!

– Вот что, Степа. Если есть время, пошли со мной, я напишу характеристику.

– Так я уже четыре года как не учусь в школе!

– Ты у меня на глазах вырос, мне ли тебя не знать. Пошли, без разговоров.

Она привела меня в учительскую, в которую по своей воле мы не заходили. Обычно сюда приводили провинившихся учеников. Чаще других сюда попадал Сериков, с ним вечно приключались разные истории: то разобьет окно, то подерется с кем-нибудь. Но все сходило ему с рук, выручала мать.

Ирина Васильевна написала характеристику. Поискала что-то на столе, затем принялась выдвигать ящики, вытаскивать оттуда бумаги, тетради.

– Где-то здесь печать была, без нее никак нельзя, – сказала она.

Печать наконец-то нашлась, учительница еще раз прочитала написанное, затем протянула листок мне.

– Бери. Нелегкий путь ты избрал, может, в детдоме им было бы лучше, но родной человек детям нужен. Чужой человек что холодный ветер. И помни: ребятишки не пропадут, вырастут, только какими они будут – это зависит теперь от тебя.

Костя все еще был на горке, я поманил его, но он сделал вид, что не замечает меня, спрятался за мальчишек. Я подошел, взял его за рукав.

– Куда? Я еще хочу, – заныл брат.

– Пошли, пошли!

Таня встретила нас у ворот детдома, выскочила из проходной, улыбаясь, поспешила навстречу.

– Ты поздоровайся с ней. – Я подтолкнул Костю, но он не понял меня, буркнул что-то и пошел уже не рядом, а чуть в стороне.

– Ой, я вас жду, жду, думала, не придете, – быстро проговорила Таня. – Замерзли, наверное.

– Автобус долго ждали, – сказал я.

– Нового ничего придумать не мог? – Она, как это бывало в детстве, прищурила глаза. Костя исподлобья смотрел на нее.

– Ну что, сердитый мужчина, – сказала Таня, – пойдем в столовую имениннику уши драть, пироги есть.

Она обхватила Костю за плечи, и он, к моему удивлению, быстро согласился. В столовой она раздела его, разделась сама. На ней была вязаная кофточка, короткая юбка. Я оглядел свой костюм, унты, поправил галстук. Хорошо, что сегодня утром Вера выстирала рубашку. Таня потянула в меня в столовую, я отказался.

– Тогда подожди нас в клубе, – сказала она.

Столовая и клуб находились в одном здании. После ужина, не выходя на улицу, можно было пройти в зрительный зал. Дверь была открыта. Я видел: ребятишки что-то сооружают на сцене. Зал небольшой, теплый, уютный. Я сел на скамейку; заметив мое появление, ребятишки прекратили работу и начали шептаться.

Среди них был и тот конопатый, который почему-то испугался меня утром. Сейчас он улыбнулся мне как старому знакомому. Я взглянул на его руки, покрытые розовыми пятнами. И тут же все вспомнил.

В конце ноября мы прилетели в маленькую таежную деревеньку Бакалей. Нас там уже ждали. Над крышами домов вились тихие дымки. По улице, оставляя рваный ломаный снег, проваливаясь по самое брюхо, к самолету рывками двигалась запряженная в сани лошадь. Я выпрыгнул из самолета, подошел к саням. Там сидел мальчишка. Поверх тулупа лежали забинтованные руки. Возле саней стояла пожилая женщина, по всей вероятности, фельдшер, чуть поодаль – деревенские ребятишки.

– Надо бы носилки, – сказала женщина. – У него руки и грудь обожжены.

Я раскрыл тулуп, взял мальчишку на руки и понес в самолет. Лешка Добрецов открыл пошире дверь, принял его и положил на чехол, головой к пилотской кабине. Вслед за мальчишкой в самолет запрыгнула собака и легла рядом.

– Это еще что за пассажирка? – сердито крикнул Лешка. – А ну, пошла на улицу!

Мальчишка испуганно посмотрел на Добрецова, забинтованной культей погладил собаку.

– Она его из огня вытащила, – сказала фельдшерица. – Мать у него пила сильно, он без присмотра находился. Вечером придет из школы, чтобы не страшно в дом заходить, собаку брал. Сам растопит печку, сварит картошки, поест – и спать. А здесь дрова сырые попались, решил бензином облить. – Женщина вздохнула, принялась соскребать снег с валенок. – Мать будем лишать материнства, совесть совсем потеряла, а ребенок, можно сказать, талантливый. Вы бы послушали, как он на аккордеоне играет. Его бы кому-то показать надо. Выздоровеет, в детдом оформлять будем.

Неожиданно сзади послышался тягучий, с придыхом крик. Оттолкнув меня в сторону, в самолет проскочила растрепанная женщина. Собака приподняла голову, виновато замахала хвостом.

– Не отдам, – закричала женщина, – люди добрые, что это делается на свете?

– Раньше надо было думать, – грубо ответила фельдшерица. – Стыда у тебя нет. Уж не позорься перед людьми-то…

«Так вот ты куда попал, погорелец, – ласково подумал я. – Вот и свиделись».

Мальчишка, по всей вероятности, именинник, на нем была белая рубашка, сзади она вылезла из брюк, но он не замечал, увлекшись работой. Я ждал, наблюдал за ребятишками и мысленно пытался представить среди них Веру с Костей и находил, что, пожалуй, они бы освоились здесь. Но тут же вспомнил о побегах детей из детдома. Почему они сбегали? Что их толкало? Вскоре пришла Таня, закружилась передо мной на каблучках, дурашливо взъерошила мне волосы.

– Сидит здесь бука букой, а твой младший брат слава Богу молодец, уже познакомился с ребятами.

– Точно. У него живот вперед головы думает.

– Ничего-то ты не понимаешь, он же ребенок.

К нам подбежал конопатый мальчишка, почесал затылок, быстро стрельнул в меня глазенками.

– Татьяна Васильевна, скоро начало. Батя вас зовет.

– Я сегодня буду петь для ребят, а это у нас Саня – главный музыкант.

Тяня заправила ему рубашку, застегнула верхнюю пуговицу. Мальчишка улыбнулся, шмыгнул носом:

– Хорошего инструмента нет, а то бы я показал!

Сзади ко мне пробрался Костя, молча устроился на соседний стул. Лицо у него довольное, на щеках крошки пирожного, карманы пиджака предательски оттопырились, он прикрыл их руками.

– Она что, твоя невеста? – посматривая куда-то на сцену, спросил он.

– Откуда ты взял? Она воспитательница.

– Воспитатели такие не бывают, у нее юбка короткая, как у нашей Верки.

– А ты бы хотел, чтоб она носила такую, как у бабки Чернихи?

Костя впервые за последние дни тоненько рассмеялся.

– Ничего, подойдет для жизни. Добрая, – сказал он, ощупывая полный карман.

– В кого ты у нас такой уродился, – не сдержался я и щелкнул его по носу.

– Ты не дерись, а то возьму и уйду отсюда.

Сначала выступали шефы – комсомольцы с комбикормового завода. Они приехали сразу после работы, успели только переодеться. Ребятишки их знали, обращались со всеми просто, называя каждого по имени. Потом выступали воспитанники. Аккомпанировал на аккордеоне Санька. Он старался вовсю, только инструмент был расстроенный, как мне сказала Таня, его взяли специально для этого случая напрокат. Я ждал, когда будет петь Таня. Она вышла в расшитом сарафане, спела несколько детских песен. Голос у нее несильный, но в зале было тихо – муха пролетит, услышишь. Откуда-то сверху самодельными разноцветными прожекторами ребята освещали сцену. В конце вечера именинникам раздавали подарки. Дети есть дети. Санька свои конфеты отдал Косте, тот поглядел на меня и, отвернувшись в сторону, разделил конфеты пополам.

Стали собираться домой. Таня проводила меня к директору. В коридоре всего одна лампочка, светила она неярко. По стене, обгоняя нас, ползали тени, сначала порознь, затем, вытянувшись, сошлись вместе. Краем глаза я заметил, что Таня, неясно улыбаясь, следит за тенями. Я будто невзначай обнял ее, она сняла руку с плеча и погрозила пальцем.

Директор выслушал меня молча, выдвинул ящик письменного стола, подал документы.

– Сюда попасть трудно, но, если вы желаете сами воспитывать детей, мы не возражаем. Таков наш принцип, – сказал он.

Лицо у него было в морщинах, глаза тусклые, усталые.

На улице хлопьями падал снег. Снежинки появлялись из темноты, ночными мотыльками кружили по свету, а ребятишки бегали вокруг столбов, растопырив руки, прыгали вверх, стараясь поймать самую крупную снежинку.

Рядом с ними, повизгивая, скакала собака.

– Санькина, – кивнула головой на собаку Таня, – их вместе приняли. Трудно он здесь приживался. Забьется в угол, зверьком на всех поглядывает, что ни спрошу – молчит. Поначалу у меня жил, потом привык, сам к ребятам попросился.

Санька украдкой поглядывал на нас. Едва мы отошли в сторону, он перестал гоняться за снежинками, встревоженно топтался около столба.

«Да он ревнует ее», – догадался я.

– Ты приходи ко мне, – подошел к нему Костя. – Твой кабыздох ничего, но мой Полкан побольше будет.

– «Посмотрим», сказал слепой, – буркнул Санька.

* * *

В последующие дни я открывал для себя все то, что писалось раньше только для взрослых и меня интересовало постольку-поскольку. Нужно было срочно оформить пенсии, опекунство, переписать дом на Ефима Михайловича. Пришлось просить справки, писать заявления, рыться и архивах, ходить к нотариусу. Словом, проворачивать кучу дел, о которых я раньше и не подозревал. Помогла Ирина Васильевна. Она несколько раз звонила в районо, там ее хорошо знали, обещали помочь.

Перед тем как зайти к председателю, я заглянул в зеркало, провел рукой по щеке. В эту минуту мне хотелось выглядеть постарше, посолиднее. В комнате было много народу, некоторых я знал еще с детства, других видел недавно, когда оформлял пенсию. Тут же была Ирина Васильевна, меня это обрадовало – чуть что, она не даст в обиду.

Председатель, лысый мужчина, которого за высокий рост и худобу в поселке называли жердью, глухим голосом прочитал мое заявление, отложил его в сторону, посмотрел на Ирину Васильевну. Молодая женщина, сидевшая рядом с ней, спросила:

– Как вы собираетесь воспитывать детей, если ваша работа не позволяет… – Она помахала рукой над столом, приготовленные слова пропали, женщина повернулась к председателю и, точно ища у него поддержки, сбивчиво продолжала: – Летчики постоянно находятся в командировках… К тому же, я помню, по этому вопросу было уже решение – направить детей в детдом.

За столом заспорили, говорили враз, не слушая друг друга.

– Он договорится с начальством, – поднялась Ирина Васильевна. – Давайте напишем письмо. Я знаю, у многих, сидящих здесь, есть дети, вы их любите и не собираетесь отдавать на воспитание, потому что понимаете: детдом – это не благо, это горькая необходимость. Государство доверило ему самолет, перевозить людей. Я за него ручаюсь.

Все примолкли: на миг они вновь стали теми учениками, которых она учила в школе.

– Вы же педагог, Ирина Васильевна, дети не машина, – несмело возразил кто-то.

Председатель постучал карандашом по столу, глянул на меня.

– Давайте послушаем Степана. Не нам жить с ребятишками – ему!

Когда я шел в райисполком, я знал: придется что-то говорить, но не представлял, что из-за меня разгорится такой сыр-бор. Сейчас от моего ответа зависело многое.

– Я их воспитаю, – тихо сказал я.

Все молча переглянулись.

– Хорошо. Пока выйди, мы тебя вызовем, – сказал председатель, выпрямляясь над столом.

До этого я несколько раз приходил к нему. Он обещал помочь, только попросил подождать до заседания, потому что сам, в одиночку, этот вопрос решить не мог.

Через несколько минут меня позвали. Председатель вручил три листка. Листки были отпечатаны заранее, только фамилия вписана чернилами: на каждого в отдельности – на Веру, на Костю и Наташку.

После заседания я зашел в универмаг, купил два чемодана: один для Веры, другой для Кости, несколько пар детского белья, мыло, зубные щетки и пошел домой.

Вера сложила в чемодан школьную одежду, убежала прощаться с подругами. Костя остался со мной рассматривать покупки. Он вытер рукавом пыль с чемодана, долго щелкал замками, крутил ключиком. Убедившись, что все исправно, притащил игрушки: автомат, который я купил ему в подарок, сломанный складной ножик, моток медной проволоки, какие-то гайки, болтики. Этого показалось мало, он сбегал в кладовку, принес старый бушлат, перешитый из отцовской шинели, ботинки и положил рядом с чемоданом. Ботинки были поцарапанные и без языков. «На рогатки, паршивец, вырезал». Я взял бушлат, завернул в него ботинки и забросил под кровать.

– Ты что! – крикнул Костя и, упав на колени, точно ящерица, пополз за бушлатом. – Он твой, да? Твой, да? Ты мне его покупал? Его мама сшила, а ты под кровать!

– Ладно. В городе сам выбросишь, – успокоил я его. – Место только занимать, я тебе новый куплю.

– Как бы не так! Борька мне за него щенка предлагал, а я не сменялся.

Легкий на помине прибежал Борька – сын Ефима Михайловича. Маленький, толстый, как самовар, он прошмыгнул в комнату, принялся что-то искать в узлах. Они уже переехали. В углу, занимая полкомнаты, громоздились ящики, огромные, похожие на кочаны, узлы с тряпками. Дом как-то враз стал неродным. Ребятишки присмирели, как привязанные, ходили за мной. В большую комнату, где лежали вещи Ефима Михайловича, заходили редко, сидели на кухне.

Ефим Михайлович пропадал на работе, старался как можно реже бывать в нашем доме. Если приходил, то через двор шел с палкой, боялся Полкана.

В обед пришла Фрося, принесла ребятишкам подарки: Вере сарафан, а Косте рубашку. Чтоб не обидеть, пришлось взять.

– Видела Ефима, – радостно затараторила она. – Он уже договорился с машиной, заедет после работы. Начальник говорит, не дам автобус, рабочих везти надо. Вот человек, зимой льда не выпросишь. Но потом все-таки дал. Отца он твоего знал, вместе работали.

Я промолчал, в последнее время ее словно подменили, я не мог нарадоваться на свою родню: ласковая, обходительная…

– Вы, я гляжу, увязались. Ты хорошенько чемоданы на замки закрывай, народ разный едет. Меня, помню, после войны в поезде обчистили. Батистовую кофточку, деньги – тридцать шесть рублей, выходную юбку вытащили. А я, дура, уши развесила, – выругала она себя.

Борька, который до этого молча смотрел куда-то на шкаф, перебил мать:

– И аккордеон возьмете?

Аккордеон был трофейный, немецкий, отец привез его с фронта. Ни одна гулянка, ни один праздник на улице не обходились без него.

– Чего пристал? – закричала Фрося. – Возьмет, не возьмет, тебе какое дело?

– Тетя Аня мне его обещала, – заныл Борька.

– Мало ли что обещала! – сказала Фрося. – Ефим вам тогда дрова привез, мать сказала – возьми аккордеон. Он не взял.

– Костя подрастет, может, играть будет, – сказал я.

Борька подошел к окну, на котором стоял старенький радиоприемник «Рекорд», оценивающе поглядел на него, заглянул вовнутрь.

– Тоже заберете?

– Можешь сломать на детали.

– Ох и засиделась, на часы не гляжу, – заохала Фрося. – Мне на работу пора.

Она вскочила, обежала взглядом комнату – не оставила ли чего – и выскочила на улицу. Стукнула калитка. Напротив окон по потолку короткими вихляющими скачками пробежали тени.

Костя сбегал в кладовку, принес мороженую бруснику. Вместе с ним в дом забежал Полкан, в доме резко и остро запахло собакой. Костя воровато заглянул и большую комнату, проверил, увидел я или нет.

– Костя, выгони его на улицу!

Брат взял со стола кусок хлеба, сунул собаке.

– Костя, кому говорят!

– Он сам, я не виноват.

Полкан осторожно взял кусок, вильнул хвостом, стукнул когтями о крашеный пол, пошел к двери, всем своим видом показывая, что он все понял и ругаться не нужно. Костя открыл дверь, выпустил его на улицу. Полкан исчез в клубках морозного пара.

Полкан был как бы еще одним членом нашей семьи. В письмах из дома о нем писали наравне со всеми: что он сделал, где отличился, хотя пользы от него в хозяйстве никакой. Держали его больше для порядку: все держат, а мы чем хуже? Жил он вольной, полуголодной жизнью, был честным, не пакостливым псом.

Года три назад к нам прибежала соседка и заорала, что наша собака задавила ее курицу. В подтверждение своих слов она трясла у меня перед носом мертвой курицей.

У Полкана, который лежал в тени, изнутри выкатился глухой рык. Он приподнялся на передние лапы, оскалив клыки, напружинился. Соседка взвизгнула, бросила курицу, убежала со двора.

Потом выяснилось, куриц у соседки давила собственная собака.

Борька притащил из комнаты стул, присел рядом с Костей.

– Вот скажи: два отца, два сына, три апельсина – как разделить?

– Ты не хитри, хочешь бруснику лопать, так и скажи, мне не жалко. А загадка твоя для нашей Наташки. Каждому – по одному.

«Ай да Костя! – мысленно похвалил я. – Сразу же решил, а почему по математике двойки таскаешь?»

Борька обиделся, заворочался, под ним зло заскрипел стул.

– Брат твой с деньгой приехал. Говорят, в магазине всего покупал, – сказал он.

– Тебе-то что? – ответил Костя.

Борька не ожидал такого отпора, замолчал, но ненадолго:

– Он на «кукурузнике» летает!

– Сам ты кукуруза.

– Подумаешь, – протянул Борька. – Мне мать говорила: он вас в городе в интернат отдаст.

– Не отдаст, – тихо ответил Костя и замолчал.

«Не отдам, Костя, не отдам», – как заклинание, мысленно сказал я и почувствовал, как перехватило горло. Они верят в меня – это что-то значит, теперь только бы выдержать, не споткнуться, за спиной-то никого нет.

– Степа, я пойду поиграю, – заглянул в комнату Костя.

Губы и щеки у него были вымазаны брусничным соком. Насколько я помню, он обычно чихал на мои разрешения, ходил куда вздумается сам, а сейчас после разговора с Борькой решил вести себя примерно.

– Вытри губы и можешь идти, – сказал я.

Брат сдернул с вешалки пальто, быстро оделся, сунул в карманы рукавицы, плечом толкнул дверь. Вслед за ним выбежал и Борька. Некоторое время они о чем-то спорили под окном, потом Костя вернулся в сени, загремел ведром. Я открыл шкаф, размышляя: что бы еще взять с собой, но тут неожиданно дернулась дверь, в дом заглянул Борька.

– Там, там ваш Костя в колодец упал! – вытаращив глаза, выкрикнул он и тотчас захлопнул дверь.

Я, как был в одной рубашке, выскочил на улицу. Рубашка обожгла тело, стала как металлическая.

– Мы горку водой полить хотели, а Костя поскользнулся. Он сам, я не виноват, – испуганно лопотал Борька.

Я бросился к колодцу. Сквозь легкий парок увидел голову брата. Пальто завернулось, и он, как пробка, торчал посредине. Стенки у колодца обмерзли, заросли льдом. В сильные морозы иногда даже ведро не проходило. Сердце леденящим куском ухнуло вниз, ноги обмякли, потеряли силу. Я опустился на колени, трясущейся рукой обхватил сруб. Брат зашевелил головой, шапка съехала ему на глаза.

– Не сжимайся, – закричал я, – иначе проскользнешь дальше!

Я свесился вниз, попытался достать рукой, пальцы проскочили по льду, до воротника было еще добрых полметра. Я вскочил на ноги, заметался по ограде. Неожиданно взглядом натолкнулся на багор, которым вытаскивали из колодца оборвавшиеся ведра. Он был как огромная сосулька. Я запустил багор в колодец, подцепил крючком за пальто. Пальто вспухло, из-под крючка, лохматясь, полезло темное сукно. «Не выдержит, надо зацепить побольше», – мелькнуло в голове.

Костя заорал, видимо, крюк зацепил за тело. Откуда-то из-за сеней, услышав крик, выскочил Полкан. Едва показалась голова брата, он схватил за воротник и тоже уперся в сруб. Точно рака из банки, вытянули мы Костю, он упал на коленки, пополз в сторону от сруба. Я подхватил его на руки и унес в дом, посадил к печке, снял с вешалки куртку, набросил на брата. К вечеру, когда вот-вот должен был подъехать Ефим Михайлович, у Кости поднялась температура, он стонал, жаловался на боль в руке. «Только бы не перелом», – молил я, бегая по комнате. Оставить одного брата я боялся, ждал сестру, но она почему-то не приходила. Меня самого знобило. Прогулка в одной рубашке не прошла даром.

Наконец-то пришла Вера. Она что-то хотела сказать мне, даже раскрыла рот, но тут же осеклась, увидев лежащего брата.

– Давай за врачом, – сказал я сестре. – А на обратном пути забеги в аптеку и купи аспирин.

До этого я обшарил дома все шкафы, в одном из них нашел какие-то таблетки, но не знал, можно ли их давать Косте.

Она убежала, я присел на кровать рядом с Костей, потрогал ладонью лоб. Голова была горячей. Швыркая носом, брат вяло смотрел на меня. Через несколько минут хлопнули ворота, я обрадованно бросился к двери, не понимая, однако, как это Вера быстро успела сбегать в больницу. «Полчаса туда, полчаса обратно, наверное, кто-то подвез на машине». В дом вошла бабка Черниха.

– Здравствуй, соколик, – прошамкала она и перекрестилась на передний угол. Коричневыми руками не спеша расстегнула петельки на овчинном полушубке, разделась. Сколько я себя помню, она всегда была старухой и почти всегда на ней была одна и та же одежда.

– Покажи, где малец, – требовательно сказала она.

«Откуда узнала, старая? – пронеслось у меня в голове. – Живет-то в конце улицы».

Старуха прошла в комнату, высохшими пальцами потрогала лоб у Кости. Вернулась на кухню, достала из полушубка бумажный сверток, зыркнула на меня черными глазами:

– Достань картошку!

Я полез в подполье. В подполье было прохладно, пахло сыростью. Я зажег спичку, огляделся. С деревянных стен гипсовыми масками смотрела на меня плесень. Спичка обожгла пальцы, погасла, я запихал коробок в кармин, на ощупь стал набирать картошку. Сверху по полу топала старуха, что-то ворчала про себя.

Черниха была знаменитостью на нашей улице. Она заговаривала грыжу, лечила от испуга, правила головы. На крыше ее дома и в сенях всегда торчали пучки трав, и очень часто бабы прибегали к ней за помощью. Старуха не отказывала, давала все, что у нее есть, иногда сама шла к больным, но была у нее странность – не брала деньги.

Я вылез из подполья, ссыпал картошку в кастрюлю, залил водой, поставил на печь. Черниха тем временем ощупывала Косте руку. Тот морщился, охал. Она вдруг неуловимо потянула ее; Костя громко, как-то по-щенячьи взвизгнул, дернулся и тут же замолк.

– Вывих у него был, теперя все, – не поворачиваясь, сердито буркнула она. – Сварится картошка, ты ее над паром подержи, потом дай аспирину и попои малиной. Вон, в пакетике, – она показала глазами на стол. – Верку напугали, как заполошная бежала.

Она покосилась на вещи, сложенные в углу. – Как это ты, миленок, в колодец попал?

– С Борькой играли, – постукивая зубами, сказал Костя. – Поскользнулся.

– Нет, это он тебя толкнул, – уверенно сказала Черниха. – Бориска. Чует мое сердце, повадки у него такие. Осенью ко мне в огород залез. Яблоня у меня там рясная-рясная. Я б ему стул поставила – обрывай! Так нет, тайком забрался. Ветки пообломал. Я его схватила, я он меня, поганец, ногой и через заплот. Он тебя толкнул! Помню, и Ефимка такой был. Вот про отца твоего не скажу. Отец смиренным рос, работящим, а Ефим ворота дегтем мазал, по крышам камнями кидал, и сын в него. Не родится от свиньи бобренок, все тот же поросенок!

Старуха сжала в узел тряпичные губы, вновь перекрестилась на пустой угол:

– Седня уезжать думаешь?

– Куда же я с ним? – кивнул я на брата.

– Верно. Пусть поправляется пока. Чего торопиться.

– Мне на работу надо, – вздохнул я.

– Ничего. Ты позвони своему начальству, там тоже люди, поймут, поди.

Вера пришла – я даже рот открыл от удивления – вместе с Таней. Перешептываясь, они стали раздеваться. Вера как хозяйка показала, куда повесить пальто, а я тем временем бросился собирать разбросанные по комнате книги, тряпки. Если бы я знал, что она придет, то уж наверняка навел бы порядок.

– Я пойду. Мои скоро с работы придут, – прикрыла рот ладонью Черниха. – На ночь горчичники к ногам поставь.

– Мы врача вызвали, – сообщила Вера. – Скоро должен приехать.

С мороза щеки у нее были красные, на ресницах и бровях поблескивал иней.

– Ну, тогда мне и вовсе делать нечего, – понимающе усмехнулась старуха.

Держась за поясницу, она поднялась со стула и, прихрамывая, двинулась к вешалке. Таня подала ей полушубок, помогла одеться.

– Спасибо, красавица, – пропела Черниха. – Дай бог тебе здоровья.

Черниха ушла.

– Ну и глазищи! – сказала Таня. – Колдунья какая-то.

Она села к брату на кровать, положила на одеяло конверт.

– Ты что это, Котька, болеть вздумал. Санька просил тебе марки передать про собак.

Костя покосился на меня, как бы нехотя взял конверт, вытряхнул на одеяло марки и стал рассматривать.

Я поманил Веру на кухню, зашептал на ухо:

– Картошку почисти, брусники принеси, а я в магазин сбегаю, дома-то хоть шаром покати.

– Когда поедем? – коротко взглянула на меня сестра.

– Когда выздоровеет.

Вера согласно кивнула головой, достала из буфета кастрюлю, а я натянул куртку, выскочил на улицу. К дому, ослепив фарами, подъехал автобус. Из него боком вывалился Ефим Михайлович, вот бы кому приехать часа на два пораньше.

– Значит, остаешься? – спросил он. – Я сейчас Черниху встретил, она все рассказала.

– Остаюсь, куда сейчас с ним! Попрошу, чтоб продлили отпуск.

– Борьке я шкуру спущу, – пообещал Ефим Михайлович. – Совсем распустился. И в школе, говорят, учится плохо. Руки у меня до всего не доходят. Туда надо, сюда надо. Сегодня вот полдня к начальнику ходил – машину выпрашивал. Даже не знаю, дадут ли в следующий раз. – Он потоптался еще немного, оглянулся на шофера. – Ну что, раз такое дело, мы поедем, а завтра я утром заскочу, попроведую.

В магазине полно народу, народ с работы, очередь двигалась медленно. Все набирали помногу, чтобы потом не бегать лишний раз. Когда я уже стоял около продавца, меня хлопнули по спине. Я оглянулся. На меня, улыбаясь, смотрел Сериков. Вот его-то я не ожидал увидеть здесь. Осенью мать писала, что Алька уехал в Ленинград, плавает на кораблях.

– Ты что, своих не узнаешь? – засмеялся Алька. – Гляжу: кто это по нашему поселку топает? Ну, прямо космонавт!

– Скажешь тоже, – улыбнулся я. – Как живешь, где ребята?

Алька глянул мимо меня на разговаривающих у прилавка женщин. Они, казалось, были заняты своими делами, но по тому, как стихли разговоры, можно было догадаться: ничто не ускользнет от их внимания. Мы отошли в сторону, к обитой жестью печи.

– Разъехались вроде тебя, – прислонив ладони к печи, сказал Алька. – Вадик на Усть-Илим улетел, другие в армии служат. Я шофером работаю, может, слышал?

– Мне писали, ты в мореходку поступал.

– Ростом не вышел, – сплюнул Алька. – Два месяца в Питере пожил: слякоть, дождь – не понравилось мне, приехал обратно. Буду баранку крутить.

Что-то знакомое, школьное, мелькнуло у него на лице, таким он становился, когда его вызывали в учительскую.

Разговор, точно бумага в костре, вспыхнув, тут же прогорел, и уже стало неловко, радостное возбуждение померкло. Что-то пропало, исчезло между нами. У каждого теперь свои заботы, свои дела.

Почему так происходит? Почему мы со временем так меняемся? Мы, которые были одно целое, сейчас стоим, мнемся, не знаем, что сказать, о чем спросить друг друга.

– Костя у меня в колодец упал. Сейчас дома лежит, температура тридцать девять, – перевел я разговор.

– Ты сахар с водкой пережги. Говорят, помогает, – думая о чем-то, сказал Сериков. – Слышал я, не повезло тебе. Моя-то еще крепкая. Только уеду я от нее, – неожиданно озлобляясь, сказал он. – Надоело под юбкой сидеть.

Я вспомнил Галину Степановну, и мне почему-то стало жаль ее. Всю жизнь она тянулась на Альку, старалась, чтоб ее сын был не хуже других, и вот тебе на!

– Она говорила, вроде жениться собираешься, – осторожно сказал я.

Алька отвернулся в сторону, скривил в усмешке губы.

– Не жениться, а женить думает. Тут подыскала одну с образованием, с дипломом. Что я, сам найти не могу?

– Она ведь добра тебе желает.

– Материнская любовь слепа. – Алька замолчал на секунду, потом кивнул на мои унты: – Может, мне такие достанешь? У вас, я слышал, можно.

– Возьму, – пообещал я.

– Будешь уезжать, зайди ко мне. Я у шефа автобус попрошу, – прощаясь, сказал Сериков. – Он ведь когда-то с твоим отцом на фронте был, до сих пор вспоминает. Заскочил бы, конечно, к тебе, да времени нет.

– Вот что, – остановил я его, – адрес мой возьми.

Я отыскал клочок бумаги, записал. Алька, не глядя, сунул его в куртку и, косолапя, заторопился к выходу.

Я купил сыру, селедки, бутылку красного вина. Кое-как рассовал все по карманам, пошел домой. Дома было жарко, весело потрескивали дрова в печи, трещала на сковороде картошка, раскаленно алел дальний угол духовки. Таня домывала на кухне пол.

– Мужчины, как всегда, недогадливые, – смахивая рукой со лба волосы, сказала она. – Нет, чтоб сумку взять, так обязательно в карманы напихают.

Я тщательно вытер ноги, прошел к столу и стал выкладывать покупки.

– Ты что такой сердитый? – Таня снизу заглянула мне в глаза.

– Степ, а мы портфель в чемодан не положили, – подал голос Костя. – Я сейчас лежал и вспомнил.

– А где он у тебя был? – удивился я, вспомнив, что Костиного портфеля в чемодане не было.

– Под кроватью у стенки был – я вымела, – улыбнулась Таня.

Вера посмотрела на меня и, как это делала мама, сокрушенно покачала головой.

– Просто беда с ним. Два раза уже терял портфель. Один раз зацепился за машину, а когда выпрыгнул, то оставил его на крючке. А осенью сороку ловил, портфель в кустах забыл, еле-еле отыскали.

В другое время Костя не простил бы ей такого предательства, но сейчас промолчал, только покосился на стоявший рядом с кроватью стул. На нем лежали бумажки, стояли бутылочки с лекарствами.

– Врач приезжал? – поймав его взгляд, спросил я.

– Был. Говорит, ничего опасного, но дня два-три дома придется побыть, – ответила Таня.

Я взял Костин портфель, заглянул вовнутрь. В нос шибануло запахом табака. Засунул руку, нащупал на дне мелкие крошки, особенно много их было по углам.

– Курил?

– Не. Мы в шпионов играли, – отвел глаза Костя. – Чтоб Полкан след не взял, я табак сыпал. Ни в жисть не возьмет.

«Обманывает», – подумал я и достал тетрадь.

Костя беспокойно задергался под одеялом, оглянулся на Веру.

– Лежи, пусть Степан посмотрит, как ты в школе занимаешься, – сказала Вера.

Отец почти никогда не проверял мои тетради, ему было достаточно, что я каждый год перехожу в следующий класс. Он любил хвастаться перед соседями, особенно когда выпьет: «Сын-то у меня ударник, можно сказать, стахановец. Из класса в класс, как по лестнице». Сам он кончил семь классов и очень жалел, что не пришлось учиться дальше, и если я спрашивал его об этом, он хмурился: «Работать надо было, а сейчас близко локоть, да не укусишь».

Тетрадь была по математике. На первом листе четверка, потом тройка, потом вперемежку двойки с тройками. На последнем листе обложки лезли в гору танки, вели огонь миноносцы. Сверху пикировали два краснозвездных истребителя.

– Разве так рисуют самолеты? – не сдержался я. Самолет как валенок, крылья – будто плохо пришитые рукава.

– Здесь у меня плохо, а вот на другой тетради, по русскому, Гагарин с Титовым на ракетах.

– Что? – опомнился я.

– У него все тетради изрисованы, – подлила масла и огонь Вера.

Костя вдруг схватился за руку и, покачнувшись, как маятник, застонал.

– Артист, – насмешливо проговорила Вера, – из погорелого театра.

Таня сидела рядом с ним, улыбаясь, поглядывала то на меня, то на Костю. Она уже поставила на стол картошку, нарезала селедку, хлеб, ждала, когда мы закончим разбираться.

– Хватит, давайте за стол, а то все остынет, – наконец не выдержала она.

Я открыл вино, налил в два стакана.

– Нет, что ты, я не буду, – запротестовала Таня.

– Чтоб больше Костя не падал в колодец, – сказал я.

– Выпейте, Татьяна Васильевна, – попросила Вера. – За то, чтоб вы к нам почаще приходили.

После ужина она помогла Вере убрать со стола, засобиралась домой.

– Что, уже? – разочарованно протянул Костя. – Вы обещали мне про Маугли рассказать.

– Поздно, мне идти далеко.

– А вы у нас оставайтесь, – неожиданно предложил брат. – С Верой спать будете, только она ноги складывать любит.

Таня смутилась, быстро проговорила:

– Как-нибудь в другой раз. Мне к завтрашнему дню надо план писать.

– Ну ладно. Саньке спасибо за марки, скажите, я в долгу не останусь, – вздохнул Костя.

Он потянулся к подоконнику, включил радиоприемник. Из запыленного кругляшка ударила по комнате музыка. И странное дело, веселый перебор баяна замкнул что-то у меня внутри.

– Вот! А я-то думал, куда его девать! – воскликнул я. – Таня, у нас есть аккордеон. Давай отнесем Саньке. Ему он просто необходим, может, из него великий музыкант получится.

Я достал из шкафа аккордеон, обмахнул его первой попавшейся под руку тряпкой. Вспыхнула перламутровая отделка, весело блеснули на свету белые клавиши.

– Что ты, зачем? Может, сказать Павлу Григорьевичу, он купит, – растерянно проговорила Таня.

– Скажешь тоже! Где-то еще футляр был. – Я заглянул под кровать.

– У него замок сломался, мама вынесла в кладовку, – подсказала Вера.

Я сбегал в кладовку, принес матовый от инея и пыли футляр. Вера вытряхнула из него мусор, протерла сырой тряпкой.

Мы вышли на дорогу. Я нес аккордеон на плече, так было удобнее. Таня шла впереди, каблуки сапожек впивались в снег. Тропинка петляла между кочек. По верхушкам деревьев, переваливаясь с боку на бок, сопровождая нас, прыгала луна.

– Давай помогу, он, наверное, тяжелый. – Таня остановилась, преградила мне дорогу.

– А ну, посторонись! – шутливо двинулся я на нее.

– И не подумаю, – засмеялась она. – Ты мне лучше скажи, почему из магазина пришел сердитым.

– Тебе показалось.

– Не хочешь говорить? – обиделась Таня.

– Как тебе объяснить все? – Я замялся, не зная, что сказать. Она поняла по-своему.

– Ничего не надо объяснять. – Голос у нее дрогнул, сорвался. – Ты рассердился, что я к вам пришла.

– Таня, что ты говоришь! – взмолился я. – И как только такое пришло в голову. Ребятишки в тебе души не чают.

– А ты? – тихо, почти шепотом, спросила она.

Слова, которые я так долго носил в себе, которые были нужны именно сейчас, пропали. Я молчал, язык будто приклеился к зубам.

Сегодня, когда она появилась в нашем доме, я почувствовал, что Таня со свойственной ей прямотой пошла мне навстречу. Я боялся поверить в это. Все было так неожиданно. Меня пугало другое – может, она это сделала из-за жалости к ребятишкам?

Где-то в стороне от поселка лаяли собаки, и от их тоскливого бреха стало неспокойно на душе, точно я проскочил мимо дома близкого мне человека.

Рядом за кустами чернел забор детдома, чуть выше на меня осуждающе глядела луна. Таня закутала лицо платком, зябко поежилась.

– Пошли, чего остановились!

Я поднял аккордеон. Мне хотелось что-нибудь сказать ей, смять это молчание, сломать невесть откуда возникшую стену. Но я топал за ней следом, в душе проклиная себя.

«И в кого я такой удался! Обязательно нужно испортить все».

Миновали проходную, остановились около жилого корпуса.

– Вот и пришли, – сказала Таня.

Она поднялась на крыльцо, достала из кармана ключ, с металлическим хрустом щелкнул замок. Комната, в которой она жила, была маленькой, тихой и полупустой. У окна стол, над кроватью книжная полка, в углу тумбочка, на ней круглое зеркало.

– Раньше здесь сторожиха жила, – сказала Таня.

Я поискал глазами, куда бы поставить аккордеон. Таня убрала со стола тетрадки. Из самой нижней выпали и разлетелись по комнате листки с рисунками. Я поставил на стол аккордеон, собрал их в стопку, стал рассматривать. Чего только там не было! Деревья, дома, самолеты, машины, собаки, зайцы. На одном из рисунков я узнал детдом. Рядом с ним крохотные человечки, круглолицая, величиной с дом, воспитательница. Почти на каждом листке старательным детским почерком было выведено: «Татьяне Васильевне в день рождения».

Я вспомнил, как после концерта ребятишки подходили к ней, смущенно совали эти самые листки.

– Что же ты не сказала? – обиженно спросил я.

– А зачем? Мне и так хорошо было.

Таня подняла залетевший под стол листок.

– Посмотри. Вот Саня нарисовал.

Я узнал, вернее, догадался, что на рисунке Санька изобразил свой поселок Бакалеи. На переднем плане был нарисован клуб, от него, будто в очереди друг за другом, вниз шел ровный ряд домиков, чуть выше, под самый обрез листа, раскрашенные зеленым карандашом, бугрились гольцы.

– А самолет Наташа Горина нарисовала, – сказала Таня. – Помнишь, она говорила, что у нее отец – летчик. Девочки совсем одна. Вот она и выдумала себе родителей.

Таня посмотрела на меня, печально улыбнулась.

– И я тоже когда-то придумывала.

Я заметил, как у нее дрогнули, растянулись губы, захлопали ресницы. Но она все же сдержала себя.

Когда-то у Тани был свой дом, мать. Про отца она почему-то не вспоминала, стеснялась, что ли. По ее словам, мать была красивая, высокая, с мягкими руками. Больше ничего не помнила, разве что тот день, когда хоронили мать. Было много народу. Утонула она случайно, переправляясь на лодке через Ангару. Где-то посредине реки лодку опрокинуло ветром. Спасти ее не смогли, на роду, что ли, такая смерть написана. Тане тогда было три года. С тех пор она в детдоме.

– Видишь, какие они у меня. Весь мир подарили, – улыбнулась Таня.

И тут неожиданно для себя я понял: вся ее жизнь в этих ребятишках, в этом детдоме, в том, что она делает здесь каждый день, и недаром они так стерегут ее, следят за каждым шагом.

Таня забрала рисунки, аккуратно положила на стол.

– Раздевайся, я сейчас чай поставлю.

– Нет, нет, не надо, лучше ты приходи к нам завтра, – сказал я и замер: согласится или нет?

Таня быстро посмотрела на меня, кивнула головой.

* * *

Когда дела у Кости пошли на поправку, я уехал на вокзал покупать билеты. Вернулся вечером и застал дома Таню. Она читала вслух книгу, Костя сидел на кровати, грыз яблоко. На нем был синий в полоску свитер, такого раньше у него не было. Вера высунулась с кухни, она гладила белье, весело сказала:

– Степа, посмотри, что нам Таня принесла!

Сестра подбежала к столу, развернула большой сверток, достала пальто, примерила на себя. Пальто было зеленое с цигейковым воротником. Точно такое же я недавно хотел купить в магазине, но там не оказалось маленьких размеров.

– Павел Григорьевич выписал два комплекта, – смущенно сказала Таня. – Нет, он не даром, за аккордеон. Говорит: этому инструменту цены нет.

Она, видимо, боялась, что я не возьму или скажу что-нибудь против.

По глазам ребятишек я видел: они довольны, брат нет-нет, да скосит глаза на свитер, погладит его рукой.

– Раз принесла, какой может быть разговор!

Одежда была кстати, особенно пальто для Кости. Старое я исполосовал багром так, что на него было страшно смотреть.

Костя соскочил с кровати, подбежал к столу:

– Куда босиком, а ну марш на место! – крикнула Вера. – Только очухался, снова заболеть хочешь?

Костя на цыпочках побежал обратно, запрыгнул на кровать.

– Я валенки хотел показать, – обиженно сказал он.

– Мы здесь разобрали чемоданы, все перегладили. Смотри, сколько свободного места осталось, – говорила Вера.

Простыни, наволочки, полотенца и все прочее белье было сложено ровными стопками, чемодан легко закрывался, а когда собирались в первый раз, я давил на него коленкой, чуть не сломал замки.

Пришла Черниха. Она молча, каждого в отдельности, осмотрела нас, будто сосчитала, все ли на месте. Не спеша разделась, достала из кармана моток шерсти со спицами, подошла к брату:

– А ну давай примерим.

Костя высунул из-под одеяла ногу, она натянула носок.

– Пожалуй, в аккурат будут. Торопилась, думала, не успею. Второй осталось немного довязать.

Я ушел на кухню, поставил чайник, подбросил в печь дров. Дрова были сырые, взялись неохотно.

– Ты садись, присматривайся, – говорила Черниха Тане. – Замуж выйдешь, пригодится.

– Рано еще, бабушка, – засмеялась Таня.

– Сколько тебе?

– Осенью девятнадцать исполнилось.

– Самый раз. Мне шестнадцати еще не было, когда сосватали.

– Так то раньше было!

– А сейчас что, по-другому? Ты уже при специальности, парень он не баловный. И родители хорошие были, царство им небесное. Ребятишек, я вижу, ты любишь…

Я ждал, что ответит Таня. Но она промолчала.

Дрова наконец разгорелись, от печки потянуло теплом.

«Конечно, она может устроить себе жизнь как ей хочется, – размышлял я. – Молодая, красивая, а здесь сразу же трое ребятишек. А если еще свой появится? Нет-нет, все правильно».

На другой день мы уезжали.

С утра я сходил к Альке, он сказал, что все будет в порядке, и не подвел, приехал, как и договорились, в два часа. Глухо затарахтел мотор, хрустнул под колесами снег. Я увидел в окно маленький автобус, на нем после войны ездил мой отец. Вокруг автобуса собрались соседи, пришла Фрося, бабка Черниха, прибежал с работы Ефим Михайлович. Рядом, путаясь под ногами, крутился Борька. Должна была прийти Таня, но ее почему-то не было.

Мы присели на дорогу. Я еще раз обежал взглядом комнату, пытаясь сохранить в памяти все: и осевшую печь, и покосившуюся заборку, и серые, сотканные еще матерью из старых тряпок половики, и неожиданно понял, что уже никогда не смогу приехать сюда, как приезжал раньше, – все будет не так. Едва захлопнется за нами дверь, тотчас же оборвется, умрет нечто такое, что, пока мы еще в доме, незримо живет и связывает нас.

Ефим Михайлович унес чемоданы в автобус. Я еще раз оглянулся на свой дом. Он присмирел, сиротливо смотрел на дорогу белыми окнами, и у меня возникло ощущение, что уезжаем ненадолго. Пройдет немного времени, мы вернемся сюда, и с нами будут мать с отцом, и снова будем все вместе…

Костя задержался в ограде возле собаки. Полкан лаял, рвался с цепи, на которую его посадила Фрося. Костя совал собаке кусок хлеба, но Полкан даже не смотрел на него, он повизгивал, хватал зубами за пальто, лизал руки.

– Костя, – крикнул я, – поехали, а то на поезд опоздаем!

Костя нагнулся, ткнулся губами в собачий нос и со слезами бросился к автобусу. Я отвернулся – скорее бы уехать, не видеть всего этого. Утром брат долго уговаривал меня взять собаку с собой. Я не взял, а сейчас что-то дрогнуло во мне: все уехали, а он остается.

Едва захлопнулась дверка, как Полкан заметался по двору, потом сел и протяжно завыл – всем своим собачьим сердцем он понял, что навсегда теряет нас. Последнее, что я увидел, – Фрося дала подзатыльник Борьке, а бабка Черниха перекрестила автобус…

Таня отпросилась с работы у Павла Григорьевича, прибежала на вокзал. Вера бросилась к ней, повисла на шее. Костя потоптался, засопел и остался рядом со мной.

– Я была у вас, тетка сказала, что уехали, – дрогнувшим голосом произнесла Таня. – Думала, не успею.

Она подошла ко мне вплотную.

– Степа, почему ты не хочешь оставить их со мной? К чему это упрямство? Там все будет новое: школа, учителя. – Она умоляюще смотрела на меня, в глазах стояли слезы.

«Ты еще сама ребенок, – подумал я. – Не знаешь, куда суешь голову».

– Думаешь, я не справлюсь? Молодая? Не знаю, что такое жизнь? Помнишь, я уезжала в Измаил? Боже мой! Я была на седьмом небе – нашелся отец! У нас вообще, если у кого-нибудь находились родные или забирали чужие люди на усыновление, – целое событие. Отсюда уезжала, с этой станции. Думала, навсегда. Поначалу мне там понравилось, встретили неплохо. Кругом сады, море рядом. А потом неладное замечать стала. Мой отец живет только для себя. Чуть что поспеет в саду, он сразу же на базар, в Одессу. И меня стал приучать торговать. Как стыдно было, знал бы ты! А тут Павел Григорьевич письмо написал, спрашивает, как я живу. Что ему ответить – торгую, мол. Вспомнила, как бывало у нас летом, в детдоме, комбинат организовывали. Цех плотников, маляров, портных. Сами ремонтируем, шьем, красим. Все для детдома. И тебя вспомнила, как в баскетбол играли.

– Родители разные бывают, я бы от своих никогда не уехал, – замешкавшись, сказал я. И тут же понял, что спорол глупость.

– Конечно, разные, – потускнев, согласилась она. – Только в детдоме мы не были чужими.

Она отвернулась от меня, расцеловала ребятишек и, не оглядываясь, пошла на автобусную остановку.

* * *

Хозяйка жила в двухэтажном деревянном доме. Она часто рассказывала, что раньше он принадлежал купцу Сутырину, и в подтверждение своих слов показывала на дверь. Там еще болталась круглая полусгнившая жестянка, на ней замысловатый вензель и фамилия хозяина. Рядом несколько одноэтажных домов. Со всех сторон, точно бульдозеры, надвигались высокие крупнопанельные дома. Пока я летал на Севере, деревянный остров уменьшился, отступил к окраине, и на его месте строился детский комбинат.

От железнодорожного вокзала мы доехали на такси. Шофер остановился, не доезжая до дома.

– Улица перекрыта траншеей. Канализацию ведут. Дальше не проедешь, – сказал он, поворачиваясь ко мне.

– Подождите немного, мне тут нужно с хозяйкой договориться.

Навряд ли она отнесется спокойно к тому, что я привез с собой ребятишек, обязательно ругаться будет.

Таксист достал сигарету, помял ее в пальцах:

– Давай побыстрее, мне в гараж надо.

Через дыру в заборе я пролез во двор, прошел мимо кладовок, увешанных круглыми пудовыми замками, и неожиданно увидел хозяйку: она возвращалась из магазина, в руках у нее была сумка с булками. Увидев меня, она остановилась.

– Явился наконец, не запылился, – задыхаясь, проговорила она. – Кто же так делает, мил человек? Я уж на розыск подавать хотела. Предупреждать надо, а то как в воду канул, ни слуху ни духу.

– Так вас дома не было, Зинаида Мироновна, – как можно приветливее проговорил я.

– Мог бы по телефону позвонить, на что он у меня стоит?

Месяц назад, перед вылетом в Жиганск, я на несколько минут заскочил домой, взял сменное белье, рассчитывая вернуться через несколько дней, а приехал почти через месяц. О телефоне я забыл, как-то даже не пришло на ум.

Хозяйка поправила платок, вытерла ноги о тряпку, зашла в дом. Передо мной захлопнулась дверь, несколько раз брякнула фамильная жестянка.

«Чего она, не с той ноги встала?» – подумал я.

– Ты, мил человек, не сердись на меня, – сказала хозяйка, едва я вошел в дом. – Твою комнату заняли, все равно тебя здесь не бывает. Поживешь в маленькой, за нее буду поменьше брать.

Она вынимала из сумки свертки и раскладывала на полки. Хозяйка у меня полная, щеки что булочки, блестят сыто и румяно, будто только что испеченные.

– Вот твой чемодан, перебирайся в другую комнату.

– Зинаида Мироновна, здесь вот какое дело. Со мной двое ребятишек – брат и сестра. Может, оставите за мной большую комнату, я вам вперед заплачу?

Хозяйка быстро повернулась ко мне, всплеснула руками:

– Вот так раз! Не предупредят, не спросят, и нате нам, принимай гостей! Да ко мне племянница приехала, живет в твоей комнате.

Племянницу хозяйки, Валентину, я видел осенью, после курорта она заезжала к Зинаиде Мироновне. Когда я бывал дома, Валентина заходила ко мне, рассказывала, как отдыхала в санатории, приглашала в Бодайбо, где вот уже два года работала продавцом. Судя по разговорам, возвращаться в Иркутск она не собиралась. Комната, в которой я жил, принадлежала ей, но после того как она завербовалась на Север, Мироновна с ее согласия пускала туда квартирантов.

– Зинаида Мироновна, у меня мать умерла, ребятишек оставить не с кем, – выдавил я из себя и замолчал.

Хлопнула дверь, вошел таксист с чемоданами, вслед за ним – Вера с Костей.

– Что за люди, – пробурчал он, – бросят детей, как будто так и надо!

– Спасибо, поставьте здесь.

Я рассчитался с таксистом, и он тотчас ушел.

– Проходите, детки, садитесь, – дрогнувшим голосом проговорила хозяйка и мелкими шажками побежала к столу, достала две булочки, протянула их ребятишкам. Вера отказалась, Костя взял, повертел в руке, засунул в карман. В этот момент он чем-то напоминал воробья, нечаянно залетевшего в комнату.

– Сиротки, за что же такая на вас напасть, – сгорбилась хозяйка, стараясь не встречаться со мной глазами. – Может, поживете пока в маленькой, а там видно будет. Комната теплая, высокая.

Я сходил, посмотрел комнату. Там стоял диван, старинный шкаф, на стене висели санки, стиральная доска. Раньше у хозяйки здесь была кладовка, снизу доверху заваленная всяким хламом, она стаскала все на чердак, комната освободилась.

«На худой конец, одному жить можно, но куда же с ребятишками?» – подумал я.

– Шкаф можно убрать, сразу вон сколько места добавится. Ну как, согласен? – тыкалась в спину хозяйка.

– Нет. Мне это не подойдет, тесно.

– Что ж, хозяин-барин, – обидчиво вздохнула она.

– Ребятишкам заниматься надо, а тут негде.

– Можно и на кухне.

Она коротко вздохнула, оглядела ребятишек.

– Здесь соседка комнату сдает, двадцать квадратов, солнечная сторона, попьем чаю и сходим.

Было уже темно, когда мы пошли к соседке. Поднялся ветер, с крыш сыпался черный снег, пахло дымом. Дома бессмысленно смотрели на засыпанные снегом кладовки, на желтые поленницы дров, жалобно поскрипывали ставнями, точно устали ждать того дня, когда придет их черед на слом.

Хозяйка шла осторожно, боялась поскользнуться. Когда ветер дул особенно сильно, она останавливалась, прикрывшись рукой, концом платка вытирала глаза. Долго барабанила в ставень к соседке. Рядом, громыхая цепью, рвалась собака.

– Кто там? – тихо спросили через окно.

– Открой, Михайловна, это я, – крикнула хозяйка, – дело есть!

Женщина вышла не скоро. Мироновна показала глазами, чтоб я подождал, засеменила навстречу. Они о чем-то пошептались.

– Уже пустила, – сказала соседка, разглядывая меня. – Кабы раньше.

Мне это было знакомо. Обычно стараются пустить одиноких. С ребятишками возни много, они и спичками балуются, и стекло разбить могут.

– На нет и суда нет, – сказала Зинаида Мироновна.

Мы спустились вниз по переулку, перешли улицу, потом свернули еще куда-то. Отыскав нужный дом, хозяйка вновь забарабанила в окно. Я загадал про себя: если выйдет мужчина, то нас пустят на квартиру.

– Кого надо? – из ворот выглянул мужик.

– Семен, я слышала, студенты съехали от тебя.

– Скатертью дорога. – Мужик сплюнул, длинно выругался.

Был он какой-то взлохмаченный, помятый, наверное, мы его подняли с постели.

«Вот так угадал, – усмехнулся я. – Лучше на вокзале жить, чем у такого».

– Пойдемте! – я тронул за рукав Зинаиду Мироновну, она поняла, подтянула концы платка запихала под него выпавшие волосы, повернула от дома на дорогу.

– Зачем приходила? – крикнул вслед мужик.

Мироновна махнула рукой. Мы свернули на другую улицу. Она, видимо, не теряла надежды найти квартиру.

– Зинаида Мироновна, я, пожалуй, пойду, ребятишки одни.

– Ага, иди, а я тут еще кое-куда забегу, старики живут, может, и пустят.

Она боком засеменила через дорогу.

Я поднялся по переулку вверх, но неожиданно для себя попал в тупик. Переулок оказался глухим. Пришлось возвращаться обратно. Я вернулся на улицу, спустился вниз и вышел на узенькую улочку, она вывела на пустырь. Ветер хлестал в лицо, обжигал щеки, здесь он чувствовал себя вольготно. Где-то рядом поскрипывал забор, через пустырь текла поземка, возле ног, прихваченная старым снегом, трепыхалась бумага. На противоположной стороне стоял дом под снос, без окон, он был как простреленная каска, уже никому не нужный, пустой.

«Вот тебе раз, потерял ориентировку», – посмеялся я над собой. У меня было ощущение пустоты, когда вокруг тебя вроде бы знакомые предметы, но ты не знаешь, что делать, куда идти. «Может, пойти постучать в дом?» Я пошел к ближайшей калитке и вдруг увидел впереди на улице женскую фигурку, обрадовался, бросился догонять.

Это была Зинаида Мироновна.

– Откуда ты? – удивленно посмотрела она на меня.

– Дорогу потерял.

– Тут надо было во второй переулок, я забыла тебе сказать.

Она взяла меня за руку, свернула за угол дома. Дорога пошла в горку, хозяйка, одолев половину, остановилась передохнуть. Я решил воспользоваться возникшей паузой.

– Ну что, нашли?

– Видишь, какие люди есть, – вздохнула она, – одного бы пустили, а с ребятишками…

У хозяйки полы пальто то разлетались на ветру, то заплетались в ногах. Я боялся, что она упадет, крепко держал ее за руку.

– Живи пока у меня, – задыхаясь, говорила она. – В тесноте, да не в обиде.

– Нет, Зинаида Мироновна. Не буду я здесь жить. Съезжу сейчас к дядьке, может, у него останусь.

– Э, мил человек, будешь ли ты там нужен, – пропела хозяйка. Она тоже расстроилась, ей вроде бы неудобно было передо мной. Я вспомнил, что у Зинаиды Мироновны никогда не было своих детей, поэтому она так старалась для меня.

– Он врачом работает, говорят, недавно квартиру получил.

– Врач, говоришь? – переспросила хозяйка. – Ну, тогда поезжай. А я еще завтра поспрашиваю, авось чего-нибудь найду. Ты мне адресок оставь, мне показаться хорошему врачу не мешало бы. В последнее время голова кружится, будто пьяная, а наши врачи разве правду скажут! Я и на пенсию ушла из-за этого.

«Поживу первое время у него, а найду квартиру – переедем», – думал я. Когда-то студентом дядя Володя каждое лето жил у нас. Мы любили его. Был он веселый, придумывал разные игры. До сих пор помню, как он подарил альбом для рисования, в поселке это была редкость. Когда он появлялся в доме, все, что было у матери в запасе, выставлялось на стол. Дядя Володя не ломался, как это делали другие, вел себя по-свойски, чем несказанно радовал мать. «Все-таки учеба, она силы тянет», – говорила мать. «Обязан я вам, – смущенно бормотал он, – до конца дней своих». – «Выучишься, нас лечить будешь», – смеялась мать.

– Пусть вещи у вас побудут, – попросил я хозяйку.

Она без всякого выражения кивнула головой.

Ребятишки собрались быстро, мы сели в трамвай и поехали через мост. Дальше пошли в гору пешком. Было холодно, дул ветер. Вера шла рядом, Костя прятался за меня от ветра, забегая то с одной, то с другой стороны.

– Вера, смотри, какой будильник! – вдруг высунулся он, показывая на электрические часы.

– Половина седьмого, дядя Володя, наверное, уже дома, – посмотрела на меня Вера. Приноравливаясь к ветру, она шла боком, из-под платка выбились волосы.

– Конечно, где же ему быть.

Мы прошли парк по узкой, обставленной деревянными двухэтажными домами улице, спустились вниз. Я достал записную книжку, нашел адрес. Дядя Володя жил в кирпичном доме. Мы зашли в подъезд и остановились. В нем было тепло, прямо на стене маленькие ящики для почты. Я заметил: эти ящики понравились Вере. Отдышавшись, поднялись на третий этаж. Мелодично звякнул звонок, точь-в-точь как у игрушки ванька-встанька. Я подождал некоторое время, прислушиваясь к шагам за дверью. Сзади посапывал Костя.

Дверь открыла девушка в красном халате.

– Вам кого? – недоуменно спросила она.

Я растерялся. Дяде Володе было под сорок, а передо мной стояла моя ровесница. «Наверное, ошибся адресом», – подумал я.

– Владимир Михайлович здесь живет?

– Его нет, он на работе.

Она мельком взглянула на ребятишек и хотела закрыть дверь. Видимо, застеснялась, потому что халат на животе не застегивался, только тут я разглядел, что она беременная.

– Я его племянник, Степан.

– А-а, вы из деревни, – догадалась она наконец. Немного поколебавшись, предложила: – Проходите.

Я пропустил вперед ребятишек, вошел следом. «Раз пустила, теперь не выгонит. Ничего себе дядя Володя жену отхватил!» – подумал я.

– Слышали про ваше горе. Владимир хотел съездить, да заболел как раз. Я ему говорю: тебя самого лечить надо, куда ты поедешь. – Она заметно растерялась, не знала, что говорить. – Надолго вы к нам?

Я не ответил, насупившись, сказал:

– Вы позвоните ему, скажите, что Степан приехал.

Она подошла к тумбочке, на которой стоял телефон, стала набирать номер. Рядом с телефоном я увидел флакончик с репейным маслом, еще какие-то бутылочки с жидкостями для укрепления волос. На полу стояла двухпудовая гиря, сбоку черные шарики гантелей.

– Володя, здесь к тебе гости.

«Почему к тебе, а не к нам, – мелькнуло у меня, – что она, нас за родню не считает?»

– Возьмите трубку, он сам хочет поговорить.

– Степа, привет! – ударил в ухо знакомый голос, точно дядя Володя был рядом, в соседней комнате. – Ты располагайся пока, будь как дома. Как дома, я тебе говорю. Оленька сейчас что-нибудь приготовит, я скоро подойду.

У меня словно камень свалился с плеч. Я оглянулся, чтобы поделиться радостью с ребятишками. Ольга была на кухне, гремела посудой. Вера присела на краешек стула, обвела взглядом стены, вздохнула. Я понял, что она впервые в такой квартире. Костя заглянул в комнату, округлил глаза:

– Телик – во! Как в детдоме!

С валенок на пол стекала вода. Пол был ровный, покрытый линолеумом, покрашен под яичный желток.

– Сними валенки, – приказал я.

Костя вздрогнул, торопливо озираясь, стал стягивать валенки. Разулась и Вера. Они остались в серых вязаных носках, которые перед самым отъездом принесла бабка Черниха.

– Идите, будем ужинать, – позвала Ольга.

Я пошел первым. Сели за маленький столик. На столе дымились чашки с кофе, на тарелке лежали тоненькие ломтики белого хлеба. Ребятишки долго не притрагивались, поглядывая то на меня, то на стол. Наконец Костя сказал:

– Я кофею не люблю.

– Кофе, – поправила Ольга.

Я почувствовал, что краснею. Точно так же, когда меня поправляла Галина Семеновна Серикова, когда я бывал у них в гостях: «Вилку надо держать так, а нож вот так». После этих уроков кусок в горло не лез, хотелось поскорей вылезти из-за стола, убежать на улицу. Кое-как, обжигаясь, выпили кофе.

Дядя Володя пришел усталый, молча кивнул мне, стал снимать ботинки.

– Ну и денек, – вздохнул он, – три с половиной часа в операционной.

Пока он раздевался, я разглядывал его. Раньше дядя Володя не следил за собой, носил длинные волосы, костюм болтался, точно на жерди. Когда приезжал к нам, мать частенько пришивала пуговицы, чистила и гладила брюки. «Пока доберешься, на черта походить будешь», – оправдывался он. Сейчас он располнел, в голосе я услышал незнакомую мне уверенность и почувствовал – это уже другой человек.

– Это хорошо, что ты прямо ко мне. Вместе обдумаем, что делать дальше. Где ты остановился?

– В Чкаловском предместье. На квартире у одной женщины.

– Вот как! Значит, живем в одном городе и не знаем. Ты что это, брат лихой, в гости не заглядываешь? Зазнался или много зарабатываешь?!

Дядя Володя рассмеялся, оглянулся на жену, скользнул взглядом по животу, вновь посмотрел на меня.

– Оленька, вот встретил бы его в городе, ей-богу, не узнал. Вымахал-то как, я его пацаном помню, а здесь, пожалуйста, взрослый человек. У нас в родне врачи, строители, учителя есть. Теперь вот летчик появился.

Ольга стояла в двери, вытирала полотенцем тарелку, рассеянно улыбалась.

– Куда летаешь? – спросил дядя Володя.

– На Север.

– Я недавно в Казачинске семинар проводил. Туда летел на маленьком, болтало страшно, света божьего не видел. Может, с тобой летел, кто его знает.

– Все может быть, – рассеянно ответил я.

Дядя Володя согнал с лица улыбку:

– Да, жизнь летит. Сейчас вроде бы жить да жить, а тут то одно, то другое. Можешь представить, не нашел отца, – сказал он. – Помню, где-то с краю был, а сейчас там столько нахоронено.

«Так часто бываешь, – обиженно подумал я. – Уж на своей машине мог бы заехать к матери, она бы показала».

Дядя сходил к вешалке, достал из кармана шоколадку, протянул Косте.

– Держи. Ну, ты, брат лихой, прямо совсем парень. Уже, наверное, и на танцы ходишь?

Дядя Володя, по-видимому, забыл, как звать Костю, наморщил лоб, по лицу скользнула виноватая улыбка. Я пришел на помощь:

– Костя, что нужно сказать?

– Спасибо, – механически отозвался Костя.

– Да что мы сидим, давайте ужинать будем! – воскликнул дядя Володя. – Оленька, накрывай на стол.

– Мы уже поели, – сказал я.

Он, не зная, куда себя деть, чем заняться, вернулся в комнату, сел на стул. Помолчали.

– Да, жалко Анну, – вздохнул дядя Володя.

Мать, конечно, было жалко, но я чувствовал, дядя Володя думает о другом, мы ему были как снег на голову, и он мается, не зная, что сказать, сделать для нас. Ясно было и другое. Он уже далеко ушел от нас, многое забыл, чувствовалось: родственная связь его тяготит. Тем более скоро появится ребенок, хватит своих забот. Нет, надо ехать обратно к хозяйке. Там хоть все определенно: плати деньги и живи себе как знаешь, никто тебе не советчик, не судья.

– Ты их в какую школу устроил? – спросил дядя Володя.

– Еще не знаю, мы только сегодня приехали.

– На какой улице живет хозяйка?

– На Советской.

– Это в старых деревянных домах? – оживился дядя Володя. – Там рядом сорок восьмая школа. Директора я два года назад оперировал. Язва желудка. Тяжелый случай. Мы ему сейчас позвоним.

Он бросился к вешалке, стал шарить в карманах, разыскивая записную книжку. Наконец нашел, наморщил лоб, полистал ее.

Ребятишки, не дожидаясь моей команды, стали одеваться, вернее, первой подошла к вешалке Вера, а следом потянулся и Костя. И тут я впервые поверил: между нами существует какая-то интуитивная связь, мы думали и чувствовали одинаково, хотя никто из нас не подозревал об этом.

– Куда вы на ночь, – сказала Ольга, – может, останетесь? Места хватит, я раскладушку с балкона принесу.

– И то верно. Переночуйте, а то и так редко видимся, приехали – и сразу обратно, – поддержал дядя Володя. – На улице ветер поднялся, с ног сшибает.

– Нет, мы поедем, – сказала Вера.

Она застегивала верхнюю пуговицу пальто, тонкие пальцы никак не могли справиться, срывались, она упрямо щурила глаза и вновь пихала пуговицу в петельку.

– Ух ты, хозяюшка! В строгости мужиков держишь, – засмеялся дядя Володя. – Тогда я вас на машине отвезу.

Пока мы собирались, дядя Володя дозвонился до директора школы, тот пообещал принять ребятишек.

– Ну вот, видел, – торжествующе сказал дядя Володя. – Он мне сказал, у них там продленка есть. Так что ты можешь быть спокоен.

Он сходил в гараж, и через полчаса мы вновь были в Чкаловском предместье. Дядя Володя подвез нас к траншее. Едва мы вылезли из машины, в лицо шибанул ветер со снегом. Согнувшись, мы пролезли через дыру, бросились к крыльцу. Возле двери незаметно, чтобы не видели ребятишки, дядька сунул мне деньги.

– Нет, у меня есть, – отдернул я руку. – Спасибо.

Дядя Володя спрятал голову от ветра под воротник и смущенно проговорил:

– Может быть, что-нибудь надо? Ты не стесняйся, говори. Я завтра директору еще раз позвоню. – Он дождался, когда мы войдем в дом, помахал нам рукой, лишь после этого пошел к машине.

Хозяйка не удивилась, она будто знала, что мы вернемся. Только глянула в окно, проводила машину взглядом.

– Я подмела в комнате. Ты слазь на чердак, там у меня раскладушка старая, – прикрыв ладонью рот, сказала она.

Вера разделась, попросила у хозяйки таз.

Перед тем как мыть в комнате, мы с Костей устроили охоту на тараканов, горячей водой поливали щели между стеной и плинтусами. Комната действительно оказалась теплой. Я принес с чердака старых тряпок, порвал их тонкими лентами и на всякий случай заткнул все щели в окне.

Ребятишки повеселели, и хотя комнатка была не ахти какая, враз как-то все стало на свое место, якорь брошен и уже не надо было идти куда-то, кого-то просить.

Когда распаковали вещи, я понял, что мы многое не взяли, не хватало кой-какой посуды, матраца и других незаметных на первый взгляд вещей, без которых невозможна нормальная жизнь. В спешке разве все упомнишь.

Хозяйка зашла в комнату, посмотрела наши вещи, потом позвала меня на кухню, достала из буфета кастрюлю, чайник, выставила на стол.

– Спасибо, не надо, я завтра куплю.

– Вот когда купишь, отдашь, – держась за поясницу, сказала она. – Погоди, не уходи. Я тебе матрац отдам. Мне его женщины подарили, когда на пенсию уходила. Только привыкла я к перине, она вроде как подружка. Пойдем, он у меня в шкафу лежит.

Я сходил за матрацем, постелил его на раскладушку.

– Хорошая комната, жить можно, – поделилась со мной Вера, выжимая над тазом тряпку.

– Поживем – увидим, – явно подражая бабке Чернихе, сказал Костя. Он сидел на краю дивана, раскладывая на подоконнике свои вещи. Подоконник был высоким, штукатурка под ним потрескалась, кое-где были видны потемневшие от времени доски.

– Завтра с утра в школу пойдем, – сообщил я, застилая простыней матрац.

– Ой, чуть совсем не забыла, – всполошилась сестра, – Костю постричь надо. Посмотри, как оброс. Мне и в нашей школе за него стыдно было, здесь и подавно будет.

– Ничего, – бодро ответил Костя, – сойдет!

– Давай подстригу, смотреть тошно, – рассердилась сестра.

Она подождала, когда Костя закончит свои дела, достала из сумки ножницы, обмотала шею полотенцем и принялась кромсать волосы. Костя брыкался, мученически смотрел в зеркало.

– Не вертись! – прикрикнула на него Вера и смахнула на пол волосы.

Неожиданно Костя вскрикнул и, зажав рукой ухо, бросился к окну. Увидел на руке кровь, заревел на весь дом. Из своей комнаты выглянула хозяйка.

– Что случилось? – спросила она.

– Ухо ему прихватила, – сквозь слезы ответила Вера.

Я посмотрел Костино ухо. Ранка была пустяковая. Вера чуть-чуть прихватила кожу. Хозяйка принесла йод, обмазала брату ухо, оно почернело, точно обмороженное.

– Эх ты, а еще солдатом хочешь быть!

– Она специально, – ныл Костя.

– Давай я тебя достригу, – предложил я.

Костя послушно сел, показал Вере кулак.

Спать легли поздно. Мы с Костей – на диване, Вера – на раскладушке. Ребятишки уснули сразу, а я еще долго ворочался, потом встал, подошел к окну. Погода испортилась окончательно. Сердито постукивало стекло, на столбе напротив окна болтался фонарь, белые лохматые языки снега бешено крутились возле кладовок и через поваленный забор уносились в ночь.

* * *

Утром мы встали пораньше, чтоб собраться как следует, все-таки первый день в городской школе. Дверь с улицы была присыпана снегом. Прямо от крыльца пробрались через кособокий сугроб, вышли на заледенелую дорогу. Утро было холодное, ветер лениво срывал с труб белый дым, катил вниз по крыше к земле. Солнце еще не взошло, но на улице было светло, точно в комнате после побелки.

Школа находилась недалеко, в двухэтажном здании. Парадное крыльцо украшали огромные каменные шары.

Кабинет директора был пуст – кто-то из ребятишек сказал, что он в учительской.

По коридору, в сторону гардероба катились шумливые человечки, вешали одежду на крючки и, не задерживаясь, неслись дальше по своим классам. Вера с Костей остались ждать меня в коридоре. Они прижались к стене, с настороженным любопытством посматривали на школьников.

Директор оказался моложе, чем я предполагал, на вид ему было лет тридцать. Он без лишних слов забрал документы, тут же при мне распределил ребятишек по классам. Я подождал, когда начнутся уроки, и пошел домой – нужно было приводить в порядок комнату. Перво-наперво решил избавиться от дивана. Огромный, пузатый, чем-то похожий на старого кабана, он занимал полкомнаты. Обивка давно протерлась, острые пружины выпирали наружу. Диван начал разваливаться, едва я стронул его с места, отвалилась спинка, сухо затрещали пружины. За дверью я нашел ведро с известью, тут же лежал перевязанный бинтом огрызок кисти.

В обед, когда я уже закончил уборку, пришли ребятишки.

– А я пятерку получил по математике, – сияя, прямо с порога сообщил Костя.

– Сам напросился. Они эти задачи с Таней решали, – подчеркнула Вера.

«Первая пятерка за последнее время. Ты скажи, сумела подойти, заинтересовать его», – подумал я о Тане. Со мной Костя занимался спустя рукава, торопился, чувствовалось, ему хотелось поскорее ускользнуть на улицу. Его притворная покорность меня бесила. Наши занятия заканчивались тем, что я решал задачи сам, ему оставалось только переписать.

– Ну, как в новой школе?

– Мальчишки – воображалы, а девчонки – ничего, с некоторыми я уже подружилась.

Вера быстро сняла школьную форму, принялась помогать мне.

Солнце наконец-то заглянуло к нам в комнату, осветило темную, еще не высохшую стену, кусок некрашеного пола, веселым слепящим огоньком засветился на подоконнике никелированный чайник. Костя подошел к окну, медленно повернул чайник – по стенке пробежали яркие зайчики.

После обеда мы с братом поехали в мебельный магазин покупать кровать, а Веру отправили за продуктами в гастроном.

В центральном мебельном магазине кроватей не оказалось, нам посоветовали съездить в Заречье. Но и там не повезло, мы опоздали, все кровати были уже проданы. Правда, в углу магазина стояли софы, стоили они двести тридцать рублей, мне это было не по карману. Я уже собрался уходить, но неожиданно около кассы увидел Валентину, она тоже заметила меня, помахала рукой.

– Софу купила, – улыбаясь, сказала Валентина. – Решила наконец-то обзавестись мебелью.

Она повернулась к шифоньеру, посмотрела в зеркало, быстрым движением поправила платок, прикрыла полные, как у тетки, щеки. Одевалась Валентина модно, любила меха. Рукава пальто оторочены соболем, на ногах расшитые бисером оленьи унты.

Я заметил, что в магазине рассматривают ее с какой-то тайной завистью; она это чувствовала, по лицу сквозила довольная улыбка.

– Мы тоже хотели кровать купить, только их уже разобрали, – вздохнул Костя.

Он поднял с пола гвоздь, который выпал из упаковки, засунул и карман. В этот момент брат чем-то напоминал мне отца – он не любил разбросанных гвоздей, всегда подбирал их.

– Ты, Степан, прости, заняла я комнату, – смущенно сказала Валентина. – Тетя Зина говорит, что тебя уже больше месяца нет, а тут вещи мои пришли, на улице их не оставишь.

– Да мы устроились, – сказал я, наблюдая за Костей. – Сегодня вот комнату побелили, только спать не на чем.

– А что софу не возьмете? Очень удобно: раздвигается, смотрится. Сейчас все покупают, модно. – В ее голосе послышались профессиональные нотки.

– Куда ее, сломаем. Нам что-нибудь попроще.

Мне не хотелось говорить, что у нас не хватает денег, но она каким-то своим женским чутьем поняла и быстро, не меняя интонации, сказала:

– Конечно, не все сразу, поработаешь, потом хорошую мебель возьмешь. Я вот в Бодайбо вертолетчиков знаю, богато живут.

Валентина взглянула на брата, деловито нахмурилась, затем попросила минутку подождать, ушла куда-то. Через некоторое время вернулась обратно.

– У меня здесь знакомая работает, она говорит: есть одна, недорого стоит, но у нее ножка сломана.

– Посмотреть можно?

Валентина провела меня к заведующей. Та открыла склад, показала кровать. Ножка была не сломана, она слегка треснула, видимо, задели при разгрузке. «Пустяки, посажу на клей». Кровать стоила восемьдесят шесть рублей, это меня устраивало, к тому же еще остались деньги, заодно решил купить и письменный стол. Валентина нашла машину, договорились с шофером.

Когда вернулись домой, увидели – сестра вколачивает в стену гвоздь. На полу, рядом с табуреткой, картина, раньше я ее видел в хозяйственном магазине, что находится недалеко от булочной. Она висела прямо напротив входа, бросалась в глаза. Синее-пресинее небо, темный покосившийся домик и черная пасть собачьей будки. Картина висела давно, никто ее не покупал.

– Ты зачем ее взяла?

– С нею как-то веселее, а то стена голая, жутко даже, – рассудительно ответила сестра. – А тумбочку под цветы.

Только тут я заметил в углу прикрытую белой тряпкой тумбочку.

– Сколько стоит? – тут же спросил Костя, бросая на пол пальто.

– Тебе-то что? Уж помалкивал бы. Повесь пальто на мешалку и не разбрасывай, – накинулась на него Вера. – Двадцать пять рублей.

«Сколько дал, столько истратила». Я прикинул – до получки оставалась еще неделя, а денег у меня только-только. Перед тем как лететь домой на похороны, я занял у Добрецова сто рублей, рассчитывая отдать с получки, но не ожидал, что появятся непредвиденные расходы.

– Ну да ладно. Мы кровать привезли. Пойдем, ты дверь придержи, заносить буду.

– Мы еще стол купили письменный, – похвастался Костя. – Мой будет, а ты на своей тумбочке пиши.

Вера что-то хотела ответить, но неожиданно схватилась за горло, закашлялась.

– Что случилось?

– Коктейлю напилась, – призналась она.

Это меня не на шутку напугало, и тотчас же после того, как мы занесли вещи в дом, я пошел на кухню, разжег керогаз. Молоко вскипело быстро, я налил его в кружку, бросил туда немного соды.

Сестра маленькими глотками, морщась, стала пить молоко. На лбу выступили капельки пота.

– Добралась до бесплатного, – пробурчал Костя, выгребая из кармана на подоконник изогнутые гвозди.

Покончив с гвоздями, брат хотел залезть на кровать, но потом, покосившись на поврежденную ножку, передумал и сел за письменный стол, выдрал из тетради листок, нарисовал собаку, отдаленно напоминающую Полкана, вырезал ее и, поплевав с обратной стороны, прилепил к картине, рядом с собачьей будкой.

Вера умоляюще посмотрела на меня, но я показал глазами, чтобы она молчала, похвалил рисунок, затем повесил картину на крючок.

– На наш дом походит, правда? – заглядывал мне в глаза Костя.

– Походит, походит, – улыбнулся я.

Но ощущение того, что теперь все наладится, пойдет как по маслу, пропало, едва к нам в комнату вошла хозяйка. Она осмотрела покупки, спросила о цене, но, выслушав рассеянно, думала о чем-то своем, потому что даже не присела на табуретку, которую ей пододвинула Вера. Хмуро поглядывая в окно, сказала:

– Вот тут какое дело. Приходил управдом. Он уже два года ходит, переписывает жильцов, нас сносить скоро будут. Я к нему насчет прописки. Какой там! Строго-настрого запретил пускать на квартиру. Я ему объяснять стала, так он и слушать не захотел. «Пусть, говорит, подыскивают в другом месте, мало ли у кого что случится».

На миг мне показалось, что стою не на полу, а на проволоке, она качается подо мной, вокруг нет опоры. Но минутная растерянность быстро прошла.

– Что, прямо сейчас собираться?

Хозяйка сначала удивленно, а потом испуганно посмотрела на меня. Глаза округлились, стали походить на пуговицы.

– Могут неприятности быть. С ними только свяжись, с милицией выселят.

– Пусть выселяют, – отрубил я. – Хуже того, что есть, не будет.

– Бог с тобой, – пробормотала хозяйка. – Я тебя не гоню, только предупредить хотела, он ведь это дело не оставит.

Долгая была ночь, сон не шел, донимали невеселые мысли, и никуда от них не уйти, не укрыться. Зло на хозяйку прошло, не умел я обижаться долго. Собственно, в чем ее вина, кто я ей? Квартирант. Мало ли таких! Хорошо, что еще пустила, не выгнала сразу. Вот управдома не мог, не хотел понять. Еще осенью он не разрешил мне прописку, но тогда я не очень-то и настаивал – один день здесь, неделю в рейсе. К тому же всегда вольный человек: собрал чемодан и ушел. Сейчас же был связан по рукам и ногам. Что-то нужно было делать. Но что? В душе я понимал, что поступил опрометчиво, взяв ребятишек с собой, но не мог же я в те дни отказаться, отречься от них, с ними тяжело, без них еще тяжелее. Отдать их сейчас куда-то! Нет, я не мог перешагнуть через себя, не мог перешагнуть через свою вину перед матерью. Был еще один выход – поехать к друзьям, но, покопавшись в памяти, не нашел хотя бы одного, у кого можно было остановиться. У одного маленькая квартира, другой сам на птичьих правах, третий – в общежитии.

– Если управдом придет, закроемся на крючок, – пыхтел рядом Костя. – А после я Полкана привезу. Пусть тогда попробует зайдет!

«Собака здесь не поможет, – думал я, обнимая брата. – Надо ехать к Сорокину, объяснить что к чему».

* * *

Чтобы застать командира в аэропорту, приехал с утра пораньше. По деревянной лестнице, пристроенной сбоку к зданию, поднялся на третий этаж.

Из комнаты Сорокина выскочил Лешка Добрецов, пронесся по коридору. На полдороге оглянулся, подошел ко мне:

– Фу, черт, а ты откуда здесь? – удивленно спросил он. – Тысячу лет проживешь! Только что о тебе вспоминали. – Добрецов весело хлопнул меня по плечу.

Я пошел к Сорокину. Лешка направился было к выходу, но потом передумал, махнул рукой, затопал следом.

Командир разговаривал с кем-то по телефону. Увидев меня, показал глазами на стул. Рядом плюхнулся Лешка. Сорокин покосился на него.

– В понедельник утром полетите с Добрецовым в Холодные Ключи, – сказал он, прикрыв ладонью трубку.

Чего-чего, а вот этого я не ожидал. Только что приехал, еще не устроился как следует, и вот тебе на – опять командировка! Мне не хотелось именно теперь оставлять ребятишек одних. А тут еще с комнатой неясно. Просить я не любил, для меня это было как нож острый.

– Может, пока здесь полетаем?

– Ты в своем уме? – торопливо зашептал Лешка. – И так почти месяц зря пропал. – Он расстроился, губы обидчиво оттопырились.

– Хоть бы ты помолчал, – тихо ответил я.

Сорокин положил трубку, молча посмотрел на меня.

Был он широкий, мощный. Черные густые брови, маленькие медвежьи глазки делали лицо угрюмым и неприветливым.

– Тебе, Степан, сейчас как можно быстрее за штурвал – беда скорее забудется. Как говорится, не ты первый, не ты последний, – неожиданно мягко сказал он.

– Держи нос по горизонту, – поддакнул Добрецов и хлопнул меня по плечу. Почувствовал, стервец, попутный ветер.

– Я-то держу, да ребятишки со мной. Брат и сестра.

– Как с тобой, где они? – быстро спросил Сорокин и даже привстал, заглянул за дверь.

– Они у хозяйки. Я хотел квартиру подыскать, но не могу пока.

Сорокин на некоторое время замолчал, хмурясь, барабанил пальцами по столу.

– А что – хозяйка гонит?

– Нет. Но стесняю я ее. К ней племянница приехала, а тут еще управдом грозится нас выселить.

Командир выдвинул ящик стола, достал синюю папку, развязал тесемки. Молча вынул листок бумаги, пробежал глазами сверху вниз.

– Тебя здесь нет! – удивленно проговорил он. – Ты что, не писал заявление на квартиру?

– Нет.

Оформляясь на работу, многие, в основном женатые летчики, первым делом написали заявление на квартиру, а мне это казалось лишним, мысли были заняты другим, хотелось поскорей сесть за штурвал.

– Давай пиши. – Он протянул мне чистый лист бумаги. – Тут у нас очередь на квартиры – тридцать шесть человек. Осенью дом сдавать будут. Что-нибудь выкроим, а пока поживешь у этой женщины. Она работает?

– Нет, на пенсии.

– Так ты договорись, чтоб за ребятишками присматривала, заплати ей за это. – Сорокин достал из кармана ручку, что-то написал на листе.

– Не родись красивой, а родись с квартирой, – пошутил Лешка. – Я вот уже шесть лет летаю, и ничего нет.

– Вот ему дам, а тебе нет, – отрезал Сорокин. – Ты у нас точно кукушка, откладываешь яйца в чужие гнезда.

Лешка промычал что-то нечленораздельное, но дальше мычания дело не пошло – Сорокина он боялся.

Сорокин поднял голову, посмотрел на меня.

– Нет у нас другой работы. Авиация спецприменения, на базе много не налетаешь. Тебе часы нужны, чтобы ввестись командиром. Послал бы в Ключи других, да некого. Почти все отлетали санитарную норму. Я сам сегодня лечу в рейс.

– А как же с ребятишками?

– Ну, обложись ими и сиди, – не вытерпел, встрял в разговор Добрецов. – У всех дети, но никто не бросает работу. Устрой в интернат, а летом возьмешь с собой в Ключи, пусть в водохранилище купаются, загорают.

– Вот когда у тебя будут дети, ты их и купай в холодной воде, – сказал я.

Сорокин достал из кармана потертый конверт. Неловко повертел в руках, протянул мне.

– Здесь летчики деньги собрали, и местком выделил, возьми.

– Как-нибудь проживу, – буркнул я, вставая.

– А ну садись, – приказал он. – Ты что, миллионер? Пока еще ходишь во всем государственном. Не для тебя, для ребятишек. Я сам без родителей и знаю, нужны они тебе или нет.

Тут он был кругом прав. Полгода прошло, как я закончил училище, сразу же после прибытия в подразделение нас, по давней традиции, отправили в колхоз, где мы пробыли до глубокой осени. Когда стал летать, деньги посылал матери.

– Квартира благоустроенная? – спросил командир, думая о чем-то своем.

– Нет, дома старой постройки. Есть, правда, телефон.

– Не о телефоне. Чем топите?

– Дровами. – Я недоуменно пожал плечами.

– Углем лучше. Дрова прогорят быстро, и снова холодно, – убежденно сказал Сорокин. – По собственному опыту знаю. Я в детдоме когда-то за истопника был. Уголь со станции таскали. Бывало, подбросишь, печка раскалится, мы на плиту картошку пластинками. Вкусно!

Лицо Сорокина сделалось грустным и добрым – это было так же непривычно, как если бы вдруг улыбнулась каменная глыба.

– Вы были в детдоме? – растерянно спросил я.

– Было дело…

Он помедлил немного, затем достал фотографию, протянул мне. С фотографии смотрела пожилая женщина в сером платке. Обыкновенное лицо, таких я видел тысячи.

– Мать? – вежливо поинтересовался я.

– От родной, к сожалению, ничего не осталось, – ответил Сорокин. – В сорок первом эшелон, в котором мы эвакуировались, попал под бомбежку. Страшно вспомнить. Горела станция, вагоны, все кругом трещало, рвалось. Меня вытащили из-под шпалы. Потом узнал: в вагон было прямое попадание. Говорили, чудом уцелел. Собрали нас, переписали фамилии и повезли дальше на машинах. Потом снова на поезде. Привезли нас в Иркутск, там меня и еще одну девочку взяла добрая женщина. У нее у самой трое ребятишек. Помню, овсяную кашу ели. Летом лучше было, огород кормил. Вот так и жили: не хуже и не лучше других. В сорок четвертом мужа у нее убили, нас забрали в детдом. Эта женщина для меня сейчас мать родная.

Сорокин бережно положил фотографию в карман, лицо вновь стало хмурым и отчужденным.

– У нас на стоянке уголь есть, техдомик отапливаем. Ты скажи адрес, завтра с утра подбросим пару тонн, я думаю, хозяйка возражать не станет.

Он быстро глянул на меня, улыбнулся одними глазами.

– Она тогда у тебя вот где будет. – Добрецов крепко сжал кулак.

Сорокин тяжело посмотрел на него, будто пригвоздил к стулу. Лешка замолчал на полуслове, отвернулся к окну, на пиджаке скупо блеснули пуговицы.

– Это, к сожалению, все, что я сейчас могу для тебя сделать.

Ничего такого Сорокин не сказал, но с меня он точно половину ноши снял, и хотя с квартирой все оставалось по-прежнему, управдом уже не казался страшным. Теперь я был не один, а это сейчас значило многое.

В коридоре увидел второго пилота Игоря Бумажкина, с которым вместе заканчивали летное училище. Он прикреплял к стене лист бумаги. На листе нарисованы хоккейные ворота и чем-то похожая на самолетное колесо шайба. В конце зимы в аэропорту проводилось первенство по хоккею, у нас подобралась неплохая команда. Мы надеялись выиграть главный приз. «Теперь, пожалуй, не придется поиграть».

С Игорем мы познакомились на медицинской комиссии и с тех пор не расставались. Вместе ходили на каток, играли в хоккей, наши кровати стояли рядом. Мы не могли друг без друга, и при распределении Игорь попросился в Иркутск, хотя у него было направление в Белоруссию.

– Иди сюда, – махнул рукой Игорь, – вот кстати. Завтра играем с технарями.

Бумажкин улыбнулся, протянул мне широкую ладонь. От него пахло рыбой, он только что прилетел с Байкала. Лицо у Игоря было красное: солнце, еще несильное у земли, на высоте, через стекло кабины, успело опалить кожу. Игорь выше меня на целую голову, комбинезон на нем, шутили летчики, сшит меркой на индийского слона.

– Не могу, – вздохнул я. – Нет времени.

– Ты что! Без тебя обязательно проиграем.

– Я ребятишек привез с собой.

– А, – сочувственно протянул Игорь. – Куда ты их, в интернат?

Мне стало даже забавно. Оказывается, мысли у многих работают одинаково, на короткое замыкание, и, наверное, случись такое с другим, я бы сказал то же самое.

– Нет, будут жить со мной. Без меня они, как цыплята без курицы.

– Что верно, то верно, – глубокомысленно протянул Бумажкин. – Пусть Сорокин квартиру выделяет. Я с ним сейчас же поговорю.

– Уже без тебя решили, кому дать, кому нет, – сказал подошедший Добрецов.

Игорь не ответил, только прищурился, молча достал из портфеля гигиенический пакет, набитый омулем, протянул мне.

– Возьми ребятишкам. А вечером я заскочу к тебе. Ты все там же, у Мироновны?

– Пока у нее.

– Ожогин прописку дал?

Осенью мы ходили к управдому вместе, жил он с Бумажкиным в одном доме, но ничего у нас не получилось.

– Какой там! Жить не разрешает, дом-то под снос.

– Чего он, не понимает? – воскликнул Бумажкин. – На дворе зима.

– Ты как пустая бочка – шуму много, а толку мало, – едко сказал Добрецов. – Орать все мастера, а вот помочь – никого не найдешь. – Он повернулся ко мне, спросил деловито:

– Ты с управдомом разговаривал?

– Его я не видел. Передала хозяйка. Сегодня сам к нему пойду, мне терять нечего.

– Конечно, надо его тряхнуть, – сказал Добрецов. – Нет такого закона, чтоб зимой выселяли. И я с тобой схожу.

– Давай прямо сейчас, – повеселел я, – пока он на работе.

В предместье мы приехали поздно. Быстро темнело. Редкие прохожие торопливо пробегали мимо темных кладовок, глухо брякая щеколдами, ныряли в узкие ворота. Где-то за каменными домами устало бренчал трамвай, и я знал, что уже через полчаса, точно в фойе кинотеатра после третьего звонка, на улицах будет тихо и пустынно.

Вера с Костей сидели в комнате, не зажигая света. Мне даже показалось, пока я ездил в аэропорт, они не стронулись с места. Так обычно сидят на вокзале в ожидании поезда.

Лешка зашел следом, включил свет. Ребятишки испуганно посмотрели на него, но затем, разглядев на шапке летную кокарду, повеселели, точно кто-то сдернул с лиц занавеску.

– Вы хоть поели? – спросил я, снимая куртку.

– Нет. Тебя ждали, – ответила Вера. – Я керогаз включать не умею.

Она поднялась и, торопливо поправив платье, выскользнула на кухню, загремела там кастрюлями.

«Вот и оставь одних, – подумал я, – будут здесь по углам жаться. – Мне стало горько и обидно. – Почему они такие: с голоду помирать будут, не попросят. Вот Борька, так тот нигде не пропадет, не дадут, так сам возьмет». Я разжег керогаз, Вера тотчас же поставила кастрюлю с картошкой.

– Степан, а Степан! – с какой-то особой, еще неизвестной досель интонацией позвала из своей комнаты Зинаида Мироновна. – Разговор есть.

Сияя лицом, она появилась на пороге и неожиданно резко осеклась, увидев Добрецова. Еще некоторое время губы у нее продолжали шевелиться. Костя быстро подставил табуретку, но хозяйка не села, взгляд ее торопливо перебегал с Добрецова на меня и обратно.

– Ну как съездил, что сказали? – полюбопытствовала она.

Щеки у нее напряглись, застыли в ожидании, хотя чувствовалось, она уже знает: квартиру мне не дали, а спрашивает так, чтобы подтвердить свою догадку.

– Осенью дом сдавать будут, пообещали…

Зинаиду Мироновну мой ответ чем-то удовлетворил, она успокоилась, коротко вздохнула:

– Плохо сейчас с квартирами. Строят, строят, а все не хватает. Сейчас каждый хочет жить отдельно. Это раньше было, где родители, там и дети.

Хозяйка вопросительно посмотрела на Добрецова. Еще не определив, с какой целью он здесь, она не знала, как вести себя дальше. Лешка понял ее, важно сдвинул брови:

– Я командир Степана. Вот пришел посмотреть, как он тут у вас устроился.

– Смотрите! – Хозяйка глазами поманила меня на кухню, но не остановилась, прошла к себе в комнату.

– Зинаида Мироновна, мы будем платить больше. Нам только до лета протянуть. Вы сами понимаете, ребятишки уже ходят в школу…

– Да погоди ты, куда торопишься! – остановила меня Мироновна и, понизив голос, доверительно зашептала: – Тут Валентина приходила, у нее сегодня день рождения. Приглашала тебя. Хочет с тобой насчет квартиры поговорить. И товарища можешь с собой взять.

Она хотела сказать что-то еще, даже открыла рот, но все-таки пересилила себя, торопливо прикрыла рот рукой, затем, что-то вспомнив, рысью побежала к шкафу.

– Вот дура старая, совсем без памяти. Ну, прямо как вышибло, – выругала себя.

Шкаф был обклеен дубом, кое-где фанера вспучилась, точно волдыри на коже. По всей вероятности, он был ровесником своей хозяйки. Зинаида Мироновна достала коробку с игрушечной машиной, стала совать мне:

– Валентина Косте купила. Сама-то постеснялась, попросила меня. Бери, бери, от дареного не отказываются.

Хозяйка сунула мне коробку, лицо ее расплылось в улыбке.

– Зачем она тебя звала? – спросил Костя, едва я вошел в комнату. – Что, опять гонит?

– В гости приглашала. У Валентины день рождения.

Лешка, который скучал в углу комнаты, тотчас же оживился, прицелился в меня глазом, подковкой изогнул бровь:

– О, это уже интересно.

– Так мы же к управдому собрались.

– Завтра с утра пойдем. Как говорят, утро вечера мудренее, – засмеялся он. – Племянница молодая?

– Что-то около тридцати, – рассеянно сказал я.

«Какой тут день рождения, когда живешь как на вокзале – не знаешь, где будешь ночевать завтра». Мне не хотелось идти к управдому, не хотелось унижаться перед ним. Ожогин – мужик вредный, уговорить его – пуд соли съесть.

Костя рассмотрел машину, покрутил колесо, глянул в кабину, затем ссыпал с подоконника в нее изогнутые гвозди, их он берег для ремонта заброшенной будки, которая находилась недалеко от хозяйской кладовки.

В комнату вновь заглянула Зинаида Мироновна. Она уже успела переодеться, причесаться, синяя шерстяная кофта плотно облегала тело.

– Я уже собралась, – сообщила она. – Ребятишки пусть ко мне идут, телевизор посмотрят.

– Мы сейчас подойдем, – сказал Лешка. – Пусть племянница готовится.

– Ой, я побегу, – засуетилась хозяйка. – Мне Валентине помочь надо.

Картошка тем временем поспела. Вера слила воду, высыпала в глубокую тарелку. Я достал омуля, почистил его, нарезал крупными кусками.

– Давай парочку с собой возьмем, – предложил Лешка, – неудобно идти пустыми.

Я выбрал несколько штук, самых крупных. Добрецов аккуратно завернул их в газету, отложил в сторону, затем достал из кармана расческу, долго взбивал свои светлые прямые волосы.

– Готов, – сказал он, щелчком загоняя расческу обратно в карман. – Могу еще за жениха сойти.

Мироновна была одна, она доставала из темного полированного буфета хрустальные рюмки, протирала их, выставляла на стол – они слабо позвякивали. Добрецов заглянул в комнату.

– Валя в магазин побежала, должна скоро вернуться, – поймав его взгляд, сказала Мироновна. – Вы пока присаживайтесь, слушайте музыку. Я эту холеру включать не умею. – Она показала глазами на магнитофон.

Леша подал хозяйке омуля, прошел в комнату, сел в кресло рядом с магнитофоном, огляделся. В углу поблескивало пианино, стену напротив закрывал красивый ковер, слабый свет торшера делал комнату теплой и уютной.

– Сразу видно человека со вкусом, – громко сказал он.

– Уж чего не отнимешь, того не отнимешь, – просияла Мироновна. Она смахнула тряпкой невидимую пыль с буфета, затем достала из тумбочки альбом с фотографиями, протянула Добрецову.

Альбом был тяжелый, в бархатной обложке. Лешка осторожно взял его, но посмотреть не успел. В комнату быстро вошла Валя, приветливо поздоровалась, сняла платок, подула на пальцы, отогревая руки.

Лешка бросился помогать, на лице появилась жениховская улыбка.

– Что вы, сидите, сидите, – пыталась остановить его Валентина, но Лешка все-таки помог ей раздеться, повесил пальто на крючок.

Она подошла к зеркалу, поправила прическу, волосы у нее были покрыты лаком, видно было, она только что из парикмахерской.

– Тетя Зина, я там консервы рыбные принесла, достань из сумки.

– Ты где их брала, в гастрономе? – полюбопытствовала Мироновна.

– Нет, мне знакомая оставила.

– А-а, вон что, а ребята здесь омуль принесли. Малосольный.

– Ой, как я его люблю! – воскликнула Валентина.

– Так мы вам привезем. Вы только скажите, – заворковал Добрецов, обшаривая племянницу глазами.

– Все, ловлю на слове! – засмеялась Валентина. – Степан, привези мне омуля. Ну что ж, давайте за стол, – скомандовала она, подхватила, усадила меня за стол рядом с собой. Под тонким платьем угадывалось крепкое сильное тело. Я даже взмок от ее прикосновения, горячей волной в голову ударила кровь.

– Вы чего ребятишек не взяли? – спросила она.

– Им еще уроки делать надо.

– Я и отмечать-то не хотела, да потом думаю, как не отметить, решила среди своих. Должна была подружка прийти, да не идет что-то.

Зинаида Мироновна примостилась сбоку, но уже через минуту выскочила на кухню, опрокинула там железную кружку, испуганно оглянулась на племянницу. Разливал водку Лешка. Получилось у него здорово – всем поровну.

Некоторое время каждый молча смотрел на свою рюмку, затем Валентина решительно поднялась.

– Помирать, так с музыкой.

Водка обожгла горло, Мироновна предусмотрительно пододвинула тарелку с огурцами.

– Сейчас другая жизнь пошла, – между тем говорила Валентина. – Мало кто хочет жить в таких домах. То ли дело, пришел с работы, отвернул кран: тут тебе и горячая вода, и холодная, дрова рубить не надо. А если ребятишки маленькие?

– Детей сейчас помногу не имеют, – сказал Лешка. – Больше всего один, два.

– Раньше по шесть и даже по восемь человек семьи были, и ничего, вырастали, – сказал я.

– Так то раньше, – поблескивая водянистыми глазами, вмешалась в разговор Мироновна. – Что есть – на печи слопают, а сейчас ничем не удивишь. Купишь им одно, другое – повертят, сломают и выбросят. А кто вырастает? – продолжила она. – Вон у Раи Колотовой чем не воспитание! Отец – инженер, она – врач, а сын в кого такой? Первый раз машину угнал, второй раз в магазин залез. Чего бы, казалось, не хватало – сыты, обуты, одеты. Сейчас живи да радуйся, не то что мы.

– Так то война была, сейчас другое время, – сказала Валентина. – Вот у меня, казалось бы, все есть, чего уж еще, а посмотрю на других: покупают одежонку – платьица разные, аж завидки берут. Уж я-то бы ребятишек одевала, как куколки бы они у меня ходили!

Глаза у Валентины смотрел, не мигая, в одну точку, голос был жестким, но где-то в глубине чувствовался надлом, что-то сорвалось у нее внутри со стопора, выплеснулось затаенное.

Мироновна как-то рассказывала: Валентина выходила замуж, прожила три или четыре года, но детей почему-то не было. Хотела взять ребенка из детдома, но в это время муж ушел к другой.

Пришла подруга, высокая, с худым лицом. Она оценивающе осмотрела нас, чмокнула Валентину в щеку и, точно заранее зная, где ей отведено место, села рядом с Добрецовым. Лешка, поморщившись, посмотрел на Валентину, она не выдержала, рассмеялась:

– Вот видишь, вовремя пришла, а то кавалер один скучает.

Лешка скупо улыбнулся, вновь наполнил рюмки. Мироновна пить отказалась, что-то завернув в газету, засобиралась к себе.

– Посмотрю, как там ребятишки, – сказала она, прикрывая за собой дверь.

После ее ухода Валентина включила магнитофон, повернулась ко мне. Я взглянул на свои унты, по она опередила меня, потянула за руку:

– Ничего, здесь все свои.

От нее пахло крепкими духами и лаком. Она, прищурившись, смотрела на меня. Чувствуя, что пьянею, я, как слон, топтался на одном месте, бестолково улыбался, смотрел то на Валентину, то на Лешку, который оживленно разговаривал с соседкой. Мне было хорошо и неловко одновременно, на миг я забыл все: и сегодняшние неприятности, и зачем, собственно, пришел сюда.

– Пойдем, поможешь мне банку открыть, – неожиданно попросила меня Валентина.

Проходя мимо подруги, она что-то шепнула ей, та посмотрела в мою сторону, понимающе улыбнулась.

На кухне было жарко, меня развезло окончательно.

– Ты насчет квартиры не беспокойся, – ласково сказала Валентина, – я постараюсь вписать тебя в ордер. Ожогин еще ничего не решает. Ему сказали, он сделал.

«Все-таки хорошая она, – подумал я. – Мало сейчас таких».

– Спасибо, Валентина, – пробормотал я.

– Фу, не люблю, когда меня так называют, точно я уже директор магазина. Лучше, когда просто Валя.

Она протянула мне нож, я открыл банку, но сделал это неумело, чуть не порезал руку, брызнул соусом на пиджак. Валентина отобрала нож, полотенцем стала вытирать пятно. В порыве пьяной благодарности я, как слепой щенок в блюдце, ткнулся ей губами в щеку, она тут же повернулась и с какой-то жадной готовностью принялась целовать меня.

Протрезвел я от скрипа двери, вернулась Мироновна, она сделала вид, что не заметила нас, мышью прошмыгнула в комнату.

Валентина тихонько рассмеялась, поправила платье, взяла мою руку и потянула в комнату. Тут же ее пригласил танцевать Лешка, а я, все еще глупо улыбаясь, сел рядом с Мироновной. За столом своим чередом лился разговор, обсуждали последние новости. Подруга Валентины костерила какую-то Нинку, которую, по ее мнению, надо давно посадить. Валентина тоже принимала участие в обсуждении, нет-нет да вставит слово. Я слушал рассеянно, из головы не выходил случай на кухне: «Вот так открыл банку!» Но это чувство стыдливой растерянности быстро прошло, не знаю отчего, может быть, вид сытого стола был тому причиной, может быть, что-то другое, я еще не мог понять эту перемену. Во мне родилось слабое чувство вины и недовольства собой.

Хозяйка заметила эту перемену и, морщясь как от микстуры, выпила водку, затем повернулась и доверительно зашептала:

– Приглянулся ты ей, вот что я тебе скажу. Она и раньше в каждом письме про тебя спрашивала, приветы передавала, а я-то, грешным делом, и не догадывалась. Парень, я вижу, ты серьезный не по годам, сходитесь… Бери ее и живите. Зарабатывает она хорошо. Дом снесут – квартиру трехкомнатную получите, будешь как сыр в масле кататься.

Хозяйка ошарашила меня, не дала рта открыть. Теперь все прояснилось, зачем, собственно, позвали на именины, но представить Валентину своей женой я не мог… Нет, надо сказать все как есть, даже если после этого они попросят нас с квартиры.

– Зинаида Мироновна, у меня есть девушка.

Хозяйка вопросительно вскинула брови. Вот, мол, чудак-человек, прочитал я у нее в глазах, ему одно, а он другое, – но она быстро подмяла взгляд. Как ни в чем не бывало, пододвинула мне тарелку.

– Ты ешь, ешь. Чего стесняешься? Ты думаешь, я вот так с бухты-барахты тебе сказала? Ухажеров у нее много было, только она разборчивая. Недавно ее один сватал, прорабом на стройке работает. Только не понравился он ей. «С ним и поговорить-то не о чем», – сказала она. Умница. Умеет работать, недостачи ни разу не было.

Я посмотрел на часы. Время уже было позднее. Краем глаза заметил: Валентина следит за нами, видимо, догадывается, о чем мы разговариваем.

– Пойду, пожалуй, завтра рано вставать.

– Товарищ твой, я вижу, не торопится. Женат он? Нет? – спросила Мироновна.

– А вы сами у него спросите.

Валентина, увидев, что я собрался к себе, выключила магнитофон, подошла к нам.

– Степан, ты куда? Мы так с тобой и не поговорили. – Она замялась, взглянула на Зинаиду Мироновну. – Тебе, наверное, плохо, я сейчас провожу тебя.

– Нет, нет, все в порядке, дойду.

Я схватил куртку и почти бегом выскочил на крыльцо.

– Совсем опьянел, – полетел вслед голос Мироновны.

Я не сразу пошел к себе, постоял на крыльце. На улице прогромыхала бочка, кто-то из соседей поехал за водой, колонка находилась недалеко от строящегося детского комбината. Затем из клуба, посмеиваясь, прошли девчонки. Только сейчас понял, как мне не хватает Тани. Увидеть ее хотя бы на час, на минуту! Если бы можно было что-то изменить, поправить. Задним умом мы все крепки.

Я спустился с крыльца, зашел за угол дома, посмотрел на свое окно. Ребятишки не спали, ждали меня. Над городом медленно ползла красная точка. Я по привычке проводил взглядом самолет. Сверху летела снежная пыль, и нельзя было понять, откуда она берется и зачем, ведь все равно скоро весна. На улице еще светились окна, за каждым из них своя семья, свои заботы: кто-то делает уроки, кто-то укладывается спать.

И тут я вспомнил: завтра воскресенье, и к управдому идти бесполезно, а в понедельник утром лететь в командировку.

Вновь я ощутил невидимую ношу, точно весь дом с крышей и людьми навалился, придавил меня к земле.

Дома я застал Бумажкина. Он сидел на полу с Костей, выправлял гвозди.

– Можете жить, пока дом не снесут, – сказал он, весело постукивая молотком. – Был у Ожогина. Он поначалу и разговаривать не хотел, как и в прошлый раз, достал бумаги, мол, не положено. Я бумаги читать не стал, отложил их в сторону и пообещал в случае чего написать в газету. Мне перед этим соседи кое-что про него рассказали. Он понял, что меня просто так не вытолкаешь, потихоньку стал сдаваться. Эх, жаль времени нет, я бы его вывел на чистую воду.

Игорь покосился на Костю, подмигнул ему, знай, мол, наших. Брат в ответ улыбнулся, ладошкой ожесточенно потер нос.

– Чего ты, я бы сам, – сказал я.

– Всего сам не сделаешь, – засмеялся Игорь.

Он повертел в руках гвоздь, прищурившись, посмотрел на свет.

Не так уж много человеку надо. Пьянящая радость обожгла меня, и даже не от того, что нас уже не выгонят отсюда, а что у меня есть такой друг. Сейчас он мне казался самым родным человеком на свете.

Вскоре пришла Зинаида Мироновна, осторожно приоткрыла дверь, что-то бормоча себе под нос, прошла в свою комнату.

* * *

В командировку на этот раз собирала меня Вера. Она пришила к пиджаку оторвавшуюся пуговицу, выгладила рубашки, аккуратно сложила их в чемоданчик. Там уже была электробритва, мыло, зубная щетка. Раньше я обязательно что-нибудь забывал. Провожали меня вместе с Костей. Брат порывался нести чемоданчик, но я не дал ему. Костя обиделся, надул губы.

– Ты слушайся Веру и не дерись в школе, – сказал я, обхватив его за плечи, ощутив даже через пальто острые лопатки.

Костя помолчал немного, потом неохотно буркнул:

– А чего они сами лезут!

В первый же день он подрался в школе. Сидевший рядом мальчишка, увидев залитое йодом ухо, обозвал его обмороженным петухом. Костя, недолго думая, огрел мальчишку портфелем. Завязалась потасовка. Учительница рассадила их, но Костя заявил, что в школу больше не пойдет. Дома он верховодил в классе, думал, так же будет и тут. Нет, так дело дальше не пойдет: как только прилечу из командировки, обязательно запишу его в боксерскую секцию, а Веру – в музыкальную школу. Таня говорила, что ей надо заниматься – слух есть. Потом можно и пианино купить. Без инструмента нельзя. А может, сначала на Черное море? Никто из нас никогда не был на море. Знали о нем только по рассказам отца, лечился он там в госпитале в конце сорок пятого. Лучше всего в августе, перед школой. Вода будет теплой, и фрукты поспеют. А на обратном пути заехать в деревню к тете Наде. Вот обрадуется! Эта мысль мне понравилась, от нее даже стало теплее, захотелось тут же поделиться с братом.

Но Кости уже не было рядом. Он подлез под дерево, стукнул по стволу ногой, с веток на землю посыпался снег. Костя отскочил в сторону, задрав голову, смотрел вверх. «Вот и потолкуй с ним, – думал я. – Ему говоришь одно, а у него на уме другое». С Верой было легко, а с ним я не знал, что делать, не знал, что он выкинет в следующую минуту. Все равно что ежик – пока не прикасаешься, он бегает сам по себе, а чуть задень – иголки.

На остановке, когда вот-вот должен был подойти автобус, сестра тронула меня за рукав:

– Степа, мне надо двадцать три рубля.

Я недоуменно посмотрел на нее. Перед отъездом мы договорились с хозяйкой, она согласилась готовить для ребятишек, деньги я отдал ей. Наверное, опять что-то присмотрела.

– Да это не мне, – заторопилась Вера. – Я сегодня в магазине была, там на Наташку платья есть и валенки, тете Наде надо послать, в деревне, она говорила, их нет.

Я достал деньги и быстро, точно они обжигали мне руку, отдал Вере. «Умница. Все помнит, а я тут забегался и ничего не помню».

– Вот получу квартиру, привезу Наташку, будем жить все вместе, – смущенно сказал я.

– Хорошо бы, – мечтательно протянула Вера.

– Мне отдельную комнату, – предупредил Костя. – Я Полкана привезу.

Он снял с головы шапку, хлопнул ею о колено, стряхивая снег.

– За тобой убирать надо, а там еще и за собакой, – прищурилась на брата Вера.

Они еще долго стояли на остановке, ждали, пока автобус не свернет за угол. Раньше в командировку я уезжал легко, будто так и надо, а тут ехал с тяжелым сердцем: «Вдруг со мной что-нибудь случится, как они без меня?»

* * *

Вот уже неделю, как мы были в Холодных Ключах.

Аэропорт примостился на широкой косе, уходящей далеко в водохранилище. С утра, едва взойдет солнце, мы улетаем вниз по водохранилищу, затем делаем несколько рейсов на противоположный берег в Заплескино, оттуда на железнодорожную станцию следует автобус. Вместе с пассажирами возим почту, иногда летаем за больными в глухие таежные деревушки.

К обеду аэропорт обычно пустеет, мы сидим на вышке, ждем, когда подойдут вечерние пассажиры. Если они не появляются за час до захода солнца, техник зачехляет самолет, и мы через залив идем в поселок, там у нас гостиница и столовая.

Через несколько дней нам должна быть замена. Я высчитывал дни, по вечерам ходил к начальнику аэропорта, звонил в город Зинаиде Мироновне, интересовался – все ли в порядке дома.

После моего отъезда почти каждый день к Зинаиде Мироновне приходил Игорь Бумажкин с летчиками из нашего подразделения. Они сделали ремонт в квартире, привезли уголь. Обо всем мне сообщала Вера. В перерыве между полетами я съездил в Тулюшку к тете Наде. Начальнику аэропорта Елисееву как раз надо было получить на железнодорожной станции оборудование для пилотской. Нам было по пути. Перед поездкой я заскочил к нему домой, попросил заехать в магазин:

– Мне бы конфет хороших, там ребятишек полный дом, неудобно как-то без подарка.

– В магазине нет свежих конфет, ты подожди, я что-нибудь соображу.

Он ушел на кухню, но тотчас же вернулся обратно, взял газету, свернул из нее кулек и, что-то мурлыкая себе под нос, затопал к буфету.

– Шофер сегодня со станции привез ящик, – объяснил он, наполняя кулек апельсинами. – Для ребятишек это первое дело.

Мы выехали из поселка, поднялись на хребет. Внизу, в распадке, виднелись огоньки Холодных Ключей, они слабо, точно затухающий костер, пробивались сквозь темноту. С каждой минутой их становилось все меньше и меньше, наползал туман. Фары выхватывали небольшой кусок дороги, упирались в заснеженные деревья. Казалось, деревья клонятся к машине, пристально всматриваются, а потом, резко отпрянув, исчезают где-то сзади. В одном месте на дорогу выскочил заяц, заметался по дороге и, оцепенев от страха, бросился вперед. Елисеев выключил свет. Когда включил снова, зайца на дороге не было.

Раньше мы почти каждое лето ездили к тете Наде. Старались подгадать, когда потеплеет вода в реке, поспеет ягода. Вечером около дома останавливался трактор, дядя Федя выпрыгивал из него, нетвердой походкой шел во двор, забрасывая назад рыжие кудлатые волосы. Тетя Надя, казалось, чуяла его за версту, спускалась с крыльца, толкала мужа к бочке и окунала в воду. Дядя Федя не сопротивлялся. Он вздергивал свою похожую на мочалку голову, бодал тетю Надю в живот, хватал за плечи крепкими, как грабли, пальцами.

– Старый дуралей, нализался и рад, – беззлобно ругалась тетка. – Детей бы постеснялся.

– Кто, в конце концов, хозяин! – вскрикивал дядя Федя и дико таращил глаза, но никто его не боялся. Ребятишки были уже рядом, лезли к отцу в карманы, они знали, он обязательно что-нибудь принес для них.

Он отталкивал тетю Надю и, широко растопырив руки, будто загоняя цыплят, шел на ребятишек. Ребятишки весело повизгивали, разбегались во все стороны. Обычно он целился в нашу Веру. Поймав, подхватывая на руки, целовал куда попало. «Уронишь, Федор, отпусти», – охала тетя Надя.

В Тулюшку приехали поздно. В поселке стоял туман. Я вылез на перекрестке, машина тронулась дальше, на станцию. По улице шел, едва угадывая дорогу. Было тихо, даже собаки не лаяли. Раньше мы в поселок приезжали с другой стороны – от железной дороги, тут и немудрено было заблудиться.

Дом был темный, там уже спали. Я осторожно постучал в ставень. Через несколько секунд услышал в доме шаги, загорелся свет в кухне. Кто-то вышел во двор, открыл калитку:

– Степан, ты откуда? – удивленно воскликнула тетя Надя.

– Долго рассказывать, – засмеялся я.

– Пошли скорее в дом.

Она пропустила меня вперед, я видел, что валенки у нее надеты на босу ногу.

– Наташка спит. Набегались они, сегодня ее ребятишки в кино водили. Разговоров!

У тети Нади голос дрожал от радости, рвался, она забежала вперед, открыла в сенях дверь.

– Я думаю, кто это? Федор, так он не стучит, сам открывает.

В избе сбросила тулуп, заметалась по кухне, выставляя с печи на стол кастрюли.

Я подошел к столу, положил сверток, развернул его.

– А у нас были такие, – мельком взглянула она на апельсины. – Федор целую сумку покупал. Ребятишки съели, а корочки я собрала и настойку поставила. Хочешь настойки?

Она полезла на печь, вытащила завернутую тряпкой бутыль. Я шепотом попросил подождать и прошел в спальню. Наташка спала в качалке, прижимая куклу. На широкой кровати рядом другие ребятишки. На полу разбросаны игрушки, книги. Наташка заворочалась во сне, кукла проскочила сквозь решетку, упала. Я посмотрел на сестренку, она не проснулась. Но через несколько секунд лицо у нее обиженно сморщилось, она стала торопливо шарить вокруг ручонкой. Я поднял куклу, положил рядом, она нащупала ее и снова задышала ровно, спокойно.

Тетя Надя уже налила настойки, нарезала сала, огурцов.

– Ой, совсем забыла, – заглянула она в детскую комнату, – Вера посылку прислала: платье Наташе, валеночки, куклу. Та с ней теперь не расстается. Все описала: как вы к Владимиру ходили и как квартиру искали. Просто молодец девочка. От тебя письма не дождешься. Наташа поначалу плакала. Забьется в угол и сидит молча, а когда посылку принесли, она выхватила куклу, гладит по волосам – это, говорит, мне мама послала. Я уж разубеждать не стала.

Тетя Надя отвернулась от меня, ладонью утерла глаза.

– Через два дня сорок дней будет, надо помянуть. Ты останешься?

– Нет, я сегодня же обратно. Завтра утром у нас полеты.

– Ты не беспокойся, – снова заговорила тетя Надя. – Федор любит ее, балует, он в последнее время и выпивать перестал.

* * *

В субботу, когда мы по обыкновению сидели на вышке и ждали вечерних пассажиров, к нам заглянул начальник аэропорта, поманил меня пальцем.

– Сейчас из города звонили, – тревожно поблескивая темными птичьими глазами, сообщил он. – Говорят, твой брат утром ушел в школу и не вернулся.

– Как, когда ушел?

– Вроде сегодня, – наморщил лоб Елисеев. – Хозяйка звонила, но я не разобрал, плохо слышно было.

– Опять где-то загулял, – скрывая возникшее беспокойство, буркнул я.

– Верно, я тоже так подумал, – согласился со мной Елисеев. – Из мухи слона делают.

Он еще немного потоптался на вышке, мы поговорили о том о сем, затем он ушел к себе.

«Может, забрел куда-нибудь», – вновь подумал я о брате. Такое у него замечалось и раньше. Не сказав никому ни слова, не предупредив, уйдет куда-нибудь, заиграется, а дома мать с ума сходит. А мы в это время ищем его по всему поселку. Дальше – больше: к розыску присоединяются друзья, знакомые, брата ищут в овраге, на речке. К вечеру, когда розыски достигают тупика, когда мать начинает рвать на себе волосы, Костя появляется сам, смотрит на всех непонимающими глазами. «В чем дело, из-за чего шум?» – написано у него на лице.

«Приеду домой, выдеру, – решил я. – Будет знать, как шататься».

Некоторое время спустя пришла радиограмма от Сорокина. Он приказал нам оставить самолет в Холодных Ключах, а самим вылетать на базу пассажирами.

– Значит, дело серьезное, – сказал Добрецов. – Придется лететь.

Мы сходили в гостиницу, собрали вещи, после чего вновь поднялись на вышку и стали ждать рейсовый самолет. В это время зазвонил телефон, поступило санитарное задание из Дальней Муи.

– Не раньше и не позже, – раздраженно сказал Добрецов.

Добрецов посмотрел на часы, выглянул в окно. Сквозь обмерзшую с разводьями стеклину виднелась стоянка, на ней копошился техник, зачехлял наш самолет – до захода солнца оставалось чуть больше часа.

– Поздно лететь, да и погода портится, – ткнул в стекло Добрецов.

Облака, неподвижно висевшие над аэродромом, наконец-то собрались с силами, начали сыпать на землю белую крупу. На вышке стало темно, поселок, еще полчаса назад хорошо различимый на косогоре, пропал, растворился в снеге.

– Нет, не полечу, – вновь сказал Добрецов. – Пусть на машине вывозят.

Честно говоря, мне тоже не хотелось лететь, не тот был настрой, в мыслях я был уже дома. Но где-то в глубине души появилось чувство, если не полетим – быть беде. Я знал, дорога с Дальней Муи в районный центр нелегкая, в обход заливов, по хребтам, что-то около ста километров. На самолете ближе, проще.

– Ребята, слетайте. Я попрошу, чтоб летчики вас подождали, – умоляюще сказал начальник аэропорта. Он-то понимал, что здесь все зависит от командира, светлого времени в обрез, погода нелетная. Лешке было нелегко в эти минуты, я это чувствовал, лететь ему не хотелось, для этого были железные основания. Он ждал, когда я выложу свой козырь.

– Леша, давай слетаем, пятнадцать минут туда, пятнадцать обратно, – негромко сказал я.

Добрецов недоуменно посмотрел на меня, усмехнулся:

– Нет, ты посмотри, ему брата искать надо, а он лететь куда-то собрался.

– Ты же знаешь, лететь надо.

– Хорошо, – насупившись, сдался Лешка. – Пусть техник готовит машину.

После взлета мы прижались к берегу водохранилища, черная обрывистая черта уходила на север, где-то там, за пелепой снега, она должна была привести нас в Дальнюю Мую. Мы старательно повторяли все изгибы, и хотя путь удлинялся – это была единственная возможность попасть в пункт назначения. Снег, полого падающий с неба, перед носом самолета круто изгибался, мчался навстречу, буравил лобовое стекло. Лешка несколько раз с тревогой оглянулся на крыло. На расчалках и на передней кромке появился лед. Вскоре под самолетом мелькнули темные, обросшие снегом домики.

– Дальняя Муя, – облегченно сказал Добрецов.

Нас уже ждали. Возле полосы стояло несколько лесовозов. Среди самодельных носилок угрюмо копошились мужики, приглушенно всхлипывали женщины, неслышно, как призраки, бродили собаки. Оказывается, по дороге в поселок перевернулась машина с ребятишками, которых везли из школы в леспромхоз. Пострадало пять человек, среди них шофер, у него были переломаны ноги.

Ребятишек уложили поближе к пилотской кабине, шофера пристроили сзади на ватный чехол. Лешка сбегал в лес, выломал палку, обколотил с крыльев лед, он посыпался на снег прозрачными пластинами.

На обратном пути снег стал еще гуще, крылья вновь обросли льдом, самолет начал терять скорость. Впереди за лобовым стеклом было чисто и бело, снег, точно резинка с бумаги, стер береговую черту, лес, повязал на глаза тугую повязку. Мы ослепли, казалось, природа предложила нам поиграть в жмурки. Я пробовал настроиться на приводную радиостанцию Холодных Ключей, в наушниках слышался шорох, треск – все, кроме спасательного колокольчика позывных сигналов маяка.

В кабине потемнело, солнце уже зашло. Некоторое время мы кружили на одном месте, не зная, куда лететь. Самолет продолжал обрастать льдом. Сначала это была тонкая белая пленка, которая на глазах распухала, утолщалась, жадно лизала обшивку, затекала в углубления. Мы знали: нужно было садиться. Но куда? И тут неожиданно снизу, как на фотобумаге, проявилось темное рябое пятно. Это были деревья, засыпанный снегом распадок.

– Земля! Вижу землю! – заорал я.

Лешка крутанул штурвал, самолет глубокой спиралью, точно штопор в пробку, ввинтился в спасательное окно. Через несколько секунд под лыжами мягко сжался снег, захрустел мелкий кустарник. Самолет остановился недалеко от деревьев.

– Что, прилетели? – приподнял голову шофер.

– Лежите. Пока Холодные Ключи закрыты, – хмуро сказал Лешка и, прикрыв дверь, тихо зашептал: – Из огня, да в полымя. Вот тебе и пятнадцать минут. Что будем делать?

– Я схожу вниз по распадку, может, рядом есть жилье. А если не найдем, придется ждать утра.

– Замерзнут ребятишки – посадят нас. – Лешка тоскливо посмотрел куда-то вперед, сжал губы.

Я промолчал. Случилось непредвиденное, мы сели на вынужденную, не зная, где находимся. Самое неприятное было в том, что нам не могли помочь. У нас не было связи с аэродромом.

Впереди целая ночь, мороз. Я не представлял, что мы скажем людям, как оправдаемся, если что случится с больными. «Где, в какую минуту мы просчитались, в чем наша ошибка, – спрашивал я себя. – Почему все стекается, сходится в один день, в одну минуту. В жизни зачастую бывает так: опоздай или поторопись – и ничего не случится. И даже подозревать не будешь, какой избежал беды. Зачем я толкнул Лешку лететь? Что теперь будет? Тяжело отвечать за своих детей, еще тяжелее – за чужих».

Я вылез из кабины, перешагнул через ребятишек, они настороженно смотрели на меня, и было в их глазах что-то такое, отчего я как ошпаренный выскочил из самолета.

Мы сели на заброшенную пашню, которая полого сползала к реке, она угадывалась по темной густой шерсти прибрежного тальника. Противоположная сторона распадка была скрыта наступившими сумерками, хлопьями падающего снега.

Проваливаясь по пояс, я пошел вниз по речке, она путалась, терялась среди зарослей, иногда гладкой наледью раздвигая в стороны берега, выпирала наружу. Здесь идти было легче, я только боялся провалиться под лед. Рядом шумели деревья, с веток падали комья снега.

Метров через триста распадок расширился, впереди был белый занавес. Я понял, что вышел на водохранилище. Слева проступал темный козырек берега, он круто лез вверх, в ненастное небо.

«Березовый хребет», – тотчас же угадал я. До Холодных Ключей двадцать пять километров. Пешком, по такому снегу, едва ли к утру дойдешь. А это ближайший поселок. Нужно было что-то делать. Но что?

Я знал, нас будут искать, может быть, уже ищут, но это мало успокаивало. В такую погоду из дома выходить опасно, не то что лезть куда-то в тайгу. Может быть, Лешка был прав, когда не соглашался лететь в Дальнюю Мую, пострадавших могли отвезти в райцентр на машине. Я представил переметенную снегом дорогу, наледи, тряску по кочкам, всего этого ребятишки могли не вынести. Нет, нет, все правильно. Нужно было лететь. Кто знал, что все обернется так скверно.

«Надо слушать по рации эфир… Может, нас вызывают, может быть, уже летает поисковый самолет». Прикрывая лицо от снега воротником, я повернул обратно.

Возле самолета лежала куча сушняка, от самолета в сторону леса рваной канавой шел след.

Я поискал глазами Лешку, затем забрался в кабину, зажег спичку. Побелевшие от холода и боли, со всех сторон на меня смотрели ребятишки. Тонкая металлическая обшивка самолета была плохой защитой от мороза.

«Что же вы наделали», – угадывалось в каждом их взгляде.

– Дяденька, холодно, – пожаловался кто-то из темноты.

Сзади зашевелился шофер, приподняв голову, сказал:

– Старший в лесу. Костер разводить хочет. Он тут без тебя по радио хотел поговорить, да аккумуляторы у вас сели.

Снаружи затрещали ветки, Лешка приволок огромную сушину. Он бросил ее на кучу, сухо хрустнули нижние ветки. Лешка стал топтать снег, подготавливать место для костра.

«А что, если порулить по водохранилищу? – резанула меня шальная мысль. – Через двадцать минут будем в Холодных Ключах». В другое время, если бы кто сказал об этом, я бы, наверное, только посмеялся. Но сейчас схватился за нее как за соломинку.

Лешка выслушал меня молча, загорелся глазами, быстро спросил:

– Винт не забьем?

– По склону вдоль реки идет заброшенная дорога. Кустарник там мелкий, снегом замело.

– Рискнем, другого выхода нет, – сказал Лешка и добавил тихо: – Аккумуляторы у нас слабые, придется ручкой запускать.

Добрецов забрался в кабину, я на ощупь нашел на передней стенке рядом с дверью в пилотскую кабину ручку, вставил ее в храповик, опустился на колени, стал потихоньку раскручивать стартер. Медленно, очень медленно стронулось с места железное нутро стартера, надсадно завывая, винт стал набирать скорость. Я весь превратился в сгибающийся и разгибающийся механизм. Но двигатель чихнул несколько раз и смолк. Выждав немного, мы повторили запуск. На этот раз даже не было искры. Не везло нам в этот день – хоть плачь.

– Дай-ка я попробую, – вылез из кабины Добрецов. Мы поменялись местами, Лешка раскрутил стартер, я включил сцепления, пошуровал сектором газа. Лопасти покрутились немного, дернулись, и все стало на прежнее место.

– Вот сволочь! – выругался Лешка. Он снял шапку, вытер вспотевший лоб. – Наверное, топливо перепалили.

Я выбрался наружу, подошел к носу самолета. Подлез под нижнюю лопасть, стал толкать ее против хода. Лопасть врезалась в плечо, хрустнуло в позвоночнике.

В училище, курсантами, мы крутили винт группой. Здесь же пришлось одному.

– Давай в кабину, раскручивай. Я аккумулятором помогу, – высунулся из форточки Лешка.

Я оставил винт, забрался в самолет, отыскал в темноте злополучную ручку, стиснув зубы, толкнул ее от себя. Руки заломило от боли, на губах появился металлический привкус.

– На тебе, на, на! – хрипло выдавливал я из себя скопившиеся отчаяние, злость, боль.

Лешка выждал некоторое мгновение, включил сцепление. Самолет дернулся, мелкой дрожью заходил под коленями пол, тугим потоком хлынул в железную кабину дробный стук мотора.

– Ну, миленький, не останавливайся. Давай запускайся, – хватая ртом холодный воздух, молил я.

Мы осторожно стронулись с места, сползли к речушке, отыскали фарами заброшенную дорогу и, объезжая деревья, кусты, заскользили вниз по распадку. В одном месте самолет не удержался на дороге, стал боком сползать к речке. Лешка вывел мотор на взлетную мощность, хвост самолета прошел над обрывом.

«Пронесло», – мелькнуло в голове. Что и говорить, мы рисковали самолетом, но у нас не было иного выхода. Несколько раз мы останавливались, я выскакивал наружу, рубил деревья.

Вскоре вырулили на водохранилище, самолет пошел ровно, слегка покачиваясь на застругах.

Я видел – Лешка повеселел, расслабился, обернувшись в грузовую кабину, крикнул:

– Потерпите, скоро будем на месте!

Впереди проступило слабое пятно, в свете фар показался вмерзший в лед катер. Я узнал залив, через который ходили в поселок. Мы взяли немного правее, выползли на бугорок и мимо елок, которые на аэродроме воткнули вместо бакенов, зарулили на стоянку. Прибежал начальник аэропорта. Вытаращив глаза, он посмотрел на нас, начал почему-то оправдываться.

– После вашего взлета отключили электроэнергию. На подстанции авария случилась. Рейсовый самолет сразу же улетел. Мы здесь думали, вы в Муе остались ночевать, дозвониться тоже не могли. Потом смотрю, самолет по полосе рулит. И как вы только сели в такую погоду?!

Лешка усмехнулся, достал папиросы, жадно затянулся.

– Из города звонили? – спросил я начальника.

– Нет, ничего не было. Я же вам сказал. В потемках сидели, связи никакой.

Вскоре из поселка приехала «скорая помощь». Мы помогли снять больных, зачехлили самолет и пошли в гостиницу.

Уснул я не сразу. Из темноты проглядывали белые, как халаты врачей, занавески, где-то за стеной постукивал дизель, питающий аэропорт электроэнергией. Он-то и убаюкал меня. Ночью снилось, будто у нашего самолета отказал двигатель. Сквозь сон услышал, как громко заскрипела дверь. В комнате появился Сережка – сын начальника аэропорта Елисеева. Придерживая рукой наползавшую на глаза шапку, он торопливо крикнул:

– Вам там из города звонят!

Я вскочил с кровати, бросился к стулу, торопливо натянул комбинезон, рванул язычок «молнии» и не удержал ее в пальцах. Руки вдруг ослабли, сердце не поспевало за мной – рывками набирало обороты.

На соседней кровати заворочался Добрецов, высунул из-под одеяла сонное лицо.

– Что случилось?

– Звонят, – шмыгнув носом, солидно объяснил Сережка, – Осинцева к телефону.

– Говорил я тебе, отдал бы в детдом и забот не знал.

Лешка помолчал немного, по лицу скользнула и пропала затаенная тревога.

– Насчет вчерашнего полета не распространяйся, – глухо, через силу выдавил он. – Прилетим домой, я сам доложу. Авось обойдется. – Он глянул в окно пустыми глазами, размял отекшую руку и снова натянул на голову одеяло.

На улице был туман, над крышей аэровокзала, запутавшись в паутине антенн, висело оранжевое пятно.

Сережка семенил впереди, загребая отцовскими валенками снег, тонкие ноги мелькали как спицы. Со всего размаху он ткнул плечом в калитку, но она едва поддалась. Он приподнял ее, протолкал вперед, она нижним краем выцарапала на снегу полукруг.

Телефонная трубка лежала на стуле, я схватил ее, прижал к уху.

– Ну что там у вас? Почему не вылетаете? – раздался далекий голос Сорокина.

– Туман, туман проклятый, – закричал я в трубку, – под утро затянуло!

– Ничего, к обеду должно прояснить, – спокойно проговорил Сорокин. – У тебя кто в деревне остался?

– Дядька.

Я почувствовал, что вспотел, трубка прилипла к ладони.

– Ребятишки из его класса говорят: он после уроков сел в автобус, который шел на железнодорожный вокзал. Может, он в деревню уехал? На всякий случай мы сообщили в милицию.

От Кости можно было ожидать все, но зачем ему понадобилось в деревню? К Ефиму Михайловичу он не поедет. К Тане? Но кто она ему? Один он к ней не поедет, не из того теста сделан. Что-то произошло, но что?

Я не знал, что ответить Сорокину.

– Разойдется туман, вылетайте. Если что узнаю, позвоню. – Командир положил трубку.

Я вытер рукавом лоб, присел на стул. Мне стало легче. Костю уже ищут, главное то, что он жив. «Все-таки хорошо, что он позвонил», – подумал я о Сорокине.

В соседней комнате послышалась возня, затрещала заборка, раздался плач.

У начальника аэропорта было четверо ребятишек – трое мальчишек и одна девочка. Когда я впервые зашел в дом, мне показалось, что их гораздо больше: были они громкоголосые, непоседливые, носились по комнате, прыгали со стульев.

Я заглянул к ребятишкам. Комната небольшая, возле стены три кровати. В углу между печкой и столом девочка лет четырех. Она исподлобья поглядела на меня, спрятала руки за спину.

– А что она такая обиженная? – кивнул я на девочку.

– Она всю книжку изрисовала, – бойко ответил один из мальчишек.

Девочка всхлипнула, ладошкой провела по лицу.

Из кухни пришел другой мальчишка, в руках у него кусок бельевой веревки:

– Ты где ее взял? – навел на него отцовы глазки Сережка.

Мальчишка быстро засунул ее в штаны, Сережка выскочил из-за стола, схватил брата за рубаху, тот закрутился на месте, пытаясь вырваться.

– Мне немного, на ремешок для ружья, тебе можно, да? – пыхтел мальчишка. – Я видел, как ты у папки пистоны таскал. Сам бабахал, а мне не дал. Вот мама из города приедет – все расскажу.

– Маленький, а уже ябедничаешь. – Сережка выпустил брата. – Папка узнает, всыплет тебе. Давай развяжу.

– Ты не сможешь, они тугие. – Мальчишка достал из штанов веревку, протянул мне. Была она вся в узлах, некоторые из них мокрые от слюны. Ребятишки окружили меня, тихонько посапывая носами. Я поймал себя на том, что все мои мысли все-таки не здесь, а дома.

«Где же все-таки он? Куда уехал? Зачем? Может, разругался с Верой? Или чем-то обидела хозяйка, сказала что-нибудь неосторожно? Завязывается все легко, а вот распускать приходится зубами, а иногда и это не помогает».

Вошел Елисеев. Лицо у него побурело, точно налилось свекольным соком.

– Ты здесь! – приветливо кивнул он. – А я там с техником у самолета был. Двигатель только что прогоняли. Надо сказать, вовремя вы привезли больных. Шоферу и еще двоим ребятишкам уже сделали операции. Врачи говорят – были в тяжелом состоянии.

Глаза у Елисеева смотрят чудно, один вроде бы на меня, другой – куда-то мимо. Желтые нашивки на пиджаке выцвели, загнулись по краям, точно прошлогодние листья. Он не спеша разделся и потом, что-то вспомнив, засуетился на кухне.

– Сейчас позавтракаем, а потом и поесть не успеешь.

Он полез в буфет, чтоб я успел спрятать веревку.

Я быстро смотал ее, засунул за штору – все-таки нехорошо подводить мальчика. За эту неделю мы сдружились с ним. После полетов Сережка первым встречал нас на стоянке. Я открывал дверку, он залезал в кабину, садился в пилотское кресло. Мне нравилось смотреть на него в эти минуты; единственно жалел, что нет рядом Кости.

Елисеев, разливая в тарелки суп, приговаривал:

– В прошлом году тридцать кулей картошки накопали, тайга кормит: ягоды, грибы, орехи.

Он смахнул со стола хлебные крошки, как бы извиняясь, добавил:

– Намусорили, черти. Без матери замотался я с ними. Ну ничего, приедет, наведет порядок. Ты давай присаживайся, в ногах правды нет.

Сережка позвал ребятишек, они расположились напротив. За столом сразу же стало шумно и тесно, но едва из-под пола показалась голова отца, как они примолкли, дружно заработали ложками.

Мне нравилось бывать в этой семье. Чем-то она напоминала мое детство. Вот так же мы все вместе собирались за столом, шумели. Я ловлю себя на том, что сейчас смотрю на семью начальника аэропорта уже с другим интересом. В их скоротечных радостях и бедах ищу свое, точно примеряя, что бы в том или ином случае сказал, сделал я.

– Ты не стесняйся, будь как дома и не думай почем зря, – гудел Елисеев. – Я тоже из дому убегал. Раньше жили мы на станции. Так вот, однажды забрался в вагон и уехал. Под Красноярском сняли. Ну дома, естественно, выдрали. Или вот, помню, тетка привезла из города ежа. Так я двадцать километров топал, чтобы посмотреть на это чудо.

Ребятишки перестали есть, открыв рты, смотрели на отца.

В комнату ввалился Добрецов, отыскал меня взглядом, улыбнулся:

– Ты, я вижу, не торопишься домой. Пошли на самолет, туман расходится.

Мы выскочили на улицу, следом за нами вышел Елисеев, он торопливо попрощался и полез к диспетчеру на вышку. Туман расходился, будто кто-то сливал мутноватый отстой. Уже хорошо виднелись дома в поселке, над ними проступил темный склон горы. Возле самолета дымился аэродромный подогреватель, к капоту тянулся брезентовый рукав. В самолете холодно, обшитое дерматином сиденье точно каменное. Вслед за мной протиснулся Лешка. В кабине стало тесно и даже как будто теплее.

– Смотри, что-то забыли, – сказал Лешка. Наперерез к самолету, проваливаясь в снег, бежал Сережка. Он принес унты, которые я купил в Заплескине для Альки Серикова. Я выскочил из кабины, взял у него унты. Он еще долго стоял на стоянке. Когда самолет отделился от земли, он сорвал с головы шапку, помахал ею вслед. Тайга, присыпанная снегом, напоминала тертую наждачную бумагу, холодное солнце низко висело над горизонтом.

Сорокин ждал нас на стоянке. Рядом с ним стояла Зинаида Мироновна. Она крутила головой, поворачиваясь то к Сорокину, то в сторону нашего самолета. Я пытался по внешнему виду определить, с какой вестью они ждут меня, – уже то, что хозяйка пришла сюда, не предвещало ничего доброго. Сорокин подошел к плоскости самолета, показал рукой, чтобы я открыл форточку.

– Ты поезжай в Рёлку, – громко сказал он. – По всей вероятности, он там. Даю тебе пять дней. Найдешь брата, позвони, я сейчас улетаю – срочное санзадание.

Сорокин загнул рукав, посмотрел на часы и, тяжело ступая, пошел к соседнему самолету. Через минуту они уже рулили на взлетную полосу.

– Дождались наконец, – сказала Зинаида Мироновна. – Звонили Владимиру Михайловичу, Кости у него нет. Жена в больнице, вот-вот родить должна, а то бы он тоже сюда приехал.

– Я сейчас сразу же поеду, – заторопился я.

– Ты поезжай, поезжай! За Верой я присмотрю, она сейчас в школе. Переволновалась, всю ночь не спала.

Хозяйка повернулась к Добрецову и масляно, точно загоняя петушка в курятник, сказала:

– Валюша просила вас зайти, она уж наказывала, наказывала. Ждет.

Добрецов покосился на меня, принужденно рассмеялся:

– Вечером заскочу.

И вот снова Рёлка. Будто месяц назад я и не уезжал отсюда. Снег потемнел, южная сторона сугробов вдоль насыпи была уже изъедена солнцем, крыши домов обросли сосульками, кое-где с них уже убрали снег. За домами узкой дымчатой полоской пламенел березняк, дальше вразброс темными корявыми клубками скакали по полю кусты боярышника, казалось, они тоже кого-то разыскивают и никак не могут найти. Воздух был свеж и звонок, небо высокое, мягкое, и хотя на улице все еще холодно, по всему чувствовалось – скоро весна.

Автобуса, как всегда, не было, но рядом с вокзалом стоял самосвал, рабочие забрасывали в кузов снег. Я обошел машину, нос к носу столкнулся с Алькой Сериковым.

– Как ты здесь очутился? – удивленно спросил он.

– Тебя искал, унты отдать.

Алька глянул на сверток в моих руках, лицо у него дрогнуло, поплыло растерянной улыбкой.

– Неужели привез? Ну, Степан, ну, молодец. Вот не ожидал.

– Ты сейчас куда?

– На протоку. Садись, подвезу. Мне как раз в поселок за папиросами съездить надо.

Алька открыл дверку, убрал с сиденья игрушечный автомат.

– Сыну везу, – поймав мой взгляд, объяснил он.

– Вот как, – опешил я, – когда успел?

Машина тронулась, я удивленно смотрел на Серикова, переваривая новость.

– Шиловых знаешь? Ну те, что за школой жили. Отец у них еще в пожарке работал?

– Это младшую, что ли?

– Нет, старшую, Тамару.

– Так она вроде замужем была.

– Была. Теперь моя жена. На прошлой неделе зарегистрировались.

Больше я спрашивать не стал.

Алька взял себе жену с ребенком. Кто бы мог подумать! Молодец, не испугался. Я представил лицо Галины Степановны, как она перенесла все это.

Дорога за станцией пошла под уклон к реке, машину то и дело подбрасывало на бугорках.

– С матерью живете? – поглядывая через стекло, спросил я.

– Нет, – коротко ответил Алька. Он достал папиросы, закурил. – В квартире Ефима Михайловича живем. Как только он к вам переехал, мне отдали его комнату. Ничего, жить можно.

Алька покосился на меня и, что-то вспомнив, засмеялся.

– Здесь с вашей собакой потеха. Ефим с работы приходит, а она его в дом не пускает. Он мне ее предложил. Я поначалу отказывался, зачем она мне? Но потом все же взял. Жалко пса. Так он сбежал обратно. Вчера мимо проезжал, вроде перестал лаять. Не знаю, чем он его приручил.

Мы подъехали к свалке, над ней тучей кружили вороны, казалось, недавно здесь был пожар и ветром носит по воздуху сгоревшую бумагу. Алька вывалил на берег снег. Он был какой-то изношенный, измятый, жить ему оставалось немного – до первого тепла. Спрессованные за зиму сотнями ног, во все стороны из куч торчали полосатые куски. Я поднял маленький кусочек, посмотрел на излом, колупнул ногтем. Снизу от темной земляной корочки снег шел толстым слоем. Выпало его с осени много. Может быть, по нему ходила мать? Кто знает! Где-то должны быть и наши следы. Я вздохнул.

А нам еще топать да топать, только уже не здесь, в другом месте. Длинна жизнь, долог путь.

– Слушай, ты брата моего, случаем, не встречал? – спросил я.

– Нет. – Сериков недоуменно посмотрел на меня. – Что-нибудь случилось?

– Потерялся. Сказали, что сюда уехал.

– Нет, не видел.

– Давай в детдом заскочим. Может, он у Тани?

Мы выехали на дорогу, помчались в сторону детдома. На лобовое стекло налег, туго зашелестел воздух.

– Слышал новость? – повернувшись ко мне, сказал Алька. – Детдом закрывают. В город переводят. На его месте санаторий какой-то будет.

Тани в детдоме не оказалось. Об этом мне сообщил Санька. Он гонял с ребятишками возле ворот консервную банку. Я спросил у него про Костю.

– Его здесь не было, – удивленно протянул Санька. – Он же с вами в город уехал! А Татьяна Васильевна, кажись, в отпуске. Нас скоро отсюда перевезут.

Санька хотел еще что-то сказать, но тут мимо ног его пролетела банка, он махнул рукой, дескать, видите, некогда.

– Давай я тебя до дома подброшу, – предложил мне Сериков. – А сам съезжу в гараж, отпрошусь у начальства. Вдвоем на машине быстрей найдем.

Через десять минут остановились около нашего дома. Я заметил, что дядька не терял времени даром, начал делать капитальный ремонт. Вместо старых ворот ужо стояли новые, двухстворчатые. Ворота в поселке что вывеска, по ним можно судить о достатке хозяина.

Как будто поджидая меня, на улицу вышли Фроси с Сериковой. В окне колыхнулась штора, прижавшись к стеклу, на дорогу глядел Борька. Алька не ожидал увидеть мать, торопливо хлопнул меня по плечу.

– Я сейчас мигом. Ты не беспокойся, найдем брата.

Я выскочил из машины, за спиной взревел мотор, машина круто развернулась, помчалась по улице.

– Вот у него все и узнаете, – сказала Фрося, показав на меня глазами.

– Ты это что, Степан, делаешь! – воскликнула Серикова. – Я за тебя ручалась, а сейчас краснеть приходится. Сегодня из города звонит твой начальник: узнайте, говорит, где Осинцев Костя. Вот тебе раз, думаю, почему меня-то спрашивают. Выходит, рано доверили опекунство.

– Где он? – спросил я у Фроси.

– У Чернихи, Ефим туда пошел.

Разговаривать с ними не хотелось. У меня камень с плеч свалился – наконец-то нашелся, живой, все остальное – разговоры, пересуды – для меня сейчас не имело значения.

Галина Степановна говорила еще что-то, но я, махнув рукой, побежал к дому Чернихи. Через двор пролетел быстро, даже собака не успела залаять. В сенях было темно, я искал дверь, натыкаясь на пучки трав, чуть было не уронил со стены коромысло. Дверь оказалась сбоку, открыла сама Черниха.

– А я-то, грешным делом, думаю, кто это там гремит, – радостно проговорила она. – Проходи!

Я, нагнувшись, шагнул в дом, запнулся за обшитый войлоком порог. Прямо напротив двери сидел в полушубке, мял в руках шапку Ефим Михайлович. Увидев меня, вскочил, оглянулся на Черниху.

– Где Костя? – спросил я.

– В комнате, – кивнул головой Ефим Михайлович.

Я быстро прошел в комнату: на кровати сидел брат и тер кулаком заплаканные глаза.

– Костя, что случилось?

– Зачем Полкана застрелили? – тоненько выкрикнул он, содрогаясь всем худеньким телом. – Ведь он ко мне хотел, потому и выл!

Только сейчас я разглядел в руках у брата собачий ошейник. Он был новый, кожаный, фабричной работы, такого у нас никогда не было, обычно для Полкана мы вырезали из старых ремней.

– Тут вот какое дело, – смущенно зачастил Ефим Михайлович, – собака, Полкан значит, как вы уехали, выть стала. Ну, прямо невмоготу. Воет и воет, точно нового покойника чует. Пришлось пристрелить.

Теперь мне все стало ясно. Костя решил забрать Полкана, уехал, почти не зная дороги. Но опоздал.

Бедный Полкан. Кому здесь было до твоих собачьих огорчений, тебе бы сидеть спокойно, делать то, что положено собаке, лаять на чужих людей, а ты на хозяев, да еще выть.

Хорошо привязали, не поскупились купить новый ошейник, старый бы он порвал, что уже делал раньше не однажды, но не учли одного – даже собака не может жить без близких людей.

За окном заурчала машина, хлопнула дверь, в дом вбежала Таня. Следом за ней вошел Алька. Минуту спустя появилась Фрося, она не раздеваясь прошла в комнату, присела рядом с Ефимом Михайловичем.

– Вот, кажется, все собрались, – обрадованно вздохнула Черниха, засеменила на кухню, стала собирать на стол.

Таня быстро разделась, подошла к брату, присела рядом. Костя вдруг икнул, ткнулся ей в колени и, уже не сдерживаясь, заревел во весь голос.

– Котька, ты чего, ну перестань, – начала успокаивать его Таня, а у самой на глазах появились слезы.

– Говорила я ему, не верил, не послушался, – вздохнула Фрося.

– Ты, девка, зря не наговаривай на парня, – подала голос Черниха. – Что тяжело ему одному, то это верно, но ничего, перемелется мука. – Старуха замолчала, грустно посмотрела на меня, на Таню и добавила: – Теперь, я думаю, легче будет.

Она налила в тарелки щей, поставила хлеб.

– Садитесь, гости дорогие, – нараспев сказала она.

Ефим Михайлович хотел было сесть за стол, но его остановила жена:

– И не думай, Ефим. Что у них, родни нет! Мимо родного дома как оглашенные пролетели. Собирайтесь, пошли к нам.

– Ты это чего раскомандовалась? – сверкнула глазами Черниха. – Ну прямо генерал. Ребятки, садитесь. Алька, а ты что свою не привез? Показал бы нам ее – или боишься, сглажу?

Алька хитровато улыбнулся:

– Кого надо, я привез, верно, Степа?

«Верно, Алька, верно». – Я благодарно взглянул на Серикова.

Нас посадили рядом с Таней. Я догадываюсь, сделали это специально.

Таня смущенно посмотрела на меня, нагнувшись, что-то шепнула Косте. Он, слабо улыбаясь, согласно кивнул головой.

Что-то обмякло у меня внутри, теплой волной разошлось по всему телу. Я понимаю, с этой минуты многое должно измениться в моей жизни. Я боюсь поверить в это, боюсь даже пошевелиться.

Под столом играют маленькие котята, гоняют по полу клубок с шерстью. С печи, там, где у Чернихи лежат смолевые поленья на растопку, настороженными глазами следит за ними рыжая лохматая кошка.