В те давние-то годы был я парень удалец, буйная головушка. Ростом невысок, зато крепенек. За спиною ружье торчит, за поясом нож к ножу топырятся. Два ли, три ли — того не помню, а левольверт — вот тут, на боку. Слава про меня шла, что лихости мне не занимать, так что, когда собирался кто невесту умыкать, ни к кому другому — ко мне шли. В ту пору девок в жены брали без обхаживаний да улещиваний — времена были молодецкие.

Был у меня тогда сосед один, приглядел он себе в Настане девушку и как-то раз зазывает меня к себе.

— Сколько, — говорит — возьмешь, чтоб выкрасть ее и свадьбу мне с ней сыграть?

— По сотне, — говорю, мне и двум сподручникам, сверх того две сотни на троих — всего, выходит, полтыщи, и можешь свадьбу играть.

На том и сладились, А через несколько дней-отправились мы в Настан. Ну, а когда в селе трое чужаков появились, ясное дело, сразу слух пошел. Упредили девку: так, мол, и так, умыкать тебя будут! Она из дому носу и не кажет. А братец ее ружье зарядил.

— Пущай, — говорит, — только сунутся, живо им башки продырявлю!

Ну ладно, ждем день, ждем два — девки все не видать. На третий день — дружок у меня в Настане был, Шукри звали — прибегает ко мне Шукри этот и говорит:

— Пошли они в Блатниште поле пахать. Туда идите!

— А девка?

— И девка, — говорит, — само собой, там.

Куда уж лучше! В чистом поле за нее и вступиться-то некому. Братец у нее, правда, крепкий орешек, но он один, а нас трое.

Захватили мы с собой винца, ракии и зашагали к Блатниште. Где прямиком шли, где в обход и притаились под высоченными елями возле родничка. Сидим, ждем. Поле рядом, нам видать, как они там пашут — девка и брат ее.

— Давайте, — говорю, — хлебнем ракии, а в обед девка придет сюда волов поить, тут-то мы ее и сграбастаем.

Я, значит, так располагаю, да вышло не по-моему. Приметил нас пастух один, залез на сосну и давай оттуда орать что есть мочи:

— Э-э-эй, Шебан-ага! (Брата ее тоже, как и меня, Шебаном звали.) В овраге люди чужие хоронятся, сестру твою умыкнуть хотят! Чужие лю-у-ди-и!

Говорю я своим:

— Плохо наше дело! Пойдем в открытую!

Брат ее, как увидел нас, топор — в руки, сестру собой загородил и орет:

— Ворочайтесь назад, откуда пришли, не то худо будет!

И ну пулять в нас камнями, чтобы ближе не подходили.

Он пуляет, а мы знай себе идем, и я кричу на ходу:

— Эй, тезка, зря стараешься, все равно по-нашему выйдет. А насчет того, что худо будет, так еще посмотрим кому, нам или вам! Брось, — говорю, — топор и проваливай, а сестру твою мы не в плохое место отведем, в город, — говорю, — в Девлен отведем ее!

— Назад! — не унимается он. — Не то башки прошибу?

У сподручников моих поджилки трясутся, а мне нипочем, иду и иду. Одна рука — на рукояти ножа, другая — на левольверте.

— Ежели башки прошибать, сучий сын, так давай прошибать!

И — на него, а он — на меня, да с топором, и разрубил бы, как пить дать, не отскочи я в сторону, так что топор только по руке моей проехался, вот тут, пониже локтя. Рассек рукав и в мясо врезался. Враз ослабла у меня рука — на счастье, левая. Крепкий я в ту пору был, здоровущий, спуску обидчику не давал. Схватил я его здоровой рукой за шкирку, повалил на землю, коленом прижал, дотянулся до какой-то дубины, звезданул ему по башке и, как бритвой, кожу снял от макушки до лба. Потом размотал на нем пояс, и прикрутили мы парня к сосне, крепко-накрепко прикрутили, чтоб не трепыхался. Рану тоже тем же поясом перевязали — навертели дай бог, что твоя чалма. И тут только спохватились: сестры-то его нету, ищи-свищи. Пока мы с ним возились, удрала девка и след простыл. Как быть? Говорю жениху:

— Где у тебя глаза были, сучий ты сын? Ослеп, что ли?

Ну ладно, сунулись мы туда-сюда и нашли ее за грабами — лежит, шалью прикрылась, затихла, молчит. Мы — к ней, а она — скок на ноги и давай отбиваться! Нас трое, она одна, а заставила попыхтеть здорово! Но как ухватили мы ее за косы — тут уж она угомонилась. Повели назад, в поле, к брату, а тот взмолился:

— Отпустите, — говорит, — не губите душу мою, не оставляйте у этой сосны погибать!

Ну мы и отпустили. Жалость разобрала. А он как даст стрекача — быстрее ветра помчался! И про соху позабыл, и про сестру, и про все на свете. Сиганул в овраг да и был таков.

— Ну, все, — говорю я невесте, — все! Пойдешь теперь с нами, женой этому доброму молодцу будешь.

— Уж не этому ли сопляку? Тьфу! — Плюнула она в его сторону. — Нипочем, — говорит, — не пойду за него!

Ну, мы опять схватили ее и поволокли в гору, а она упирается, не идет и все тут! Волосы у нее в косички тоненькие заплетены, так мы, почитай, половину тех косичек выдрали, а она знай вырывается — и ни в какую! Тогда подхватили мы ее за руки, за ноги и так дотащили до Джиндовой топи.

Не впервой мне было невест умыкать, но такой, как эта, еще не доводилось: ядреная, норовистая, и все при ней — и кость, и мясо, а про то, что спереди, и говорить нечего — ходуном ходит, огнем пышет, так что глядеть — не наглядишься, тискать — не натискаешься.

Из лесу поворотили мы на Грохотное. Опаска меня взяла, что братец ее кликнет в селе подмогу и припустит в погоню за нами. Поэтому пошли мы не на Девлен, а в обратную сторону. Несли мы невесту, несли, а потом притомились. Стали волочить ее за собой, так что шальвары у нее вскоре изодрались в клочья. Жених и говорит вдруг:

— Отпустим ее, братцы, а? Ведь зверь лютый, а не баба!

— Да ты что, — говорю, — рехнулся? Чтоб она потом по всей округе раззвонила, что верх над нами взяла?

Волокем ее, значит, дальше, все вниз и вниз, до самой речки. А там надо было переправиться на другой берег, чтобы потом через Хамамбунар повернуть на Девлен. Легко сказать — переправиться, а как? Вода в реке прибыла, мутная да буйная, аж кипит! Мост через нее есть, да, как говорится, не про нашу честь — посередке села он. Хошь не хошь, а надо вброд идти. Сподручники мои оба назад повернули, побоялись в воду лезть. И невеста тоже упирается — своей волей в воду не идет. Велю я тогда жениху:

— Взваливай ее на спину!

Оно бы хорошо на спину, да девка-то высоченная, жених ей по плечо еле-еле, как он ее «взвалит»? Я говорю:

— Ты пригнись, на корточки сядь, а она на тебя верхом!

Он-то присел, да она — опять ни в какую! Попробовал я толкануть ее, но одной рукой несподручно. Она уперлась ногами — и ни с места! Вытащил я тогда нож, приставил ей к груди:

— Сейчас, — говорю, — всю кровь враз из тебя выпущу!

Я, значит, надавливаю нож, она увертывается, я надавливаю, она увертывается, потом все ж таки легла жениху на спину, и он подтащил ее к самой воде. А уж там — делать нечего — обхватила она его за шею.; — Топай! — говорю ему. — И не оборачивайся, а я ее за ноги придерживать буду!

Ну, идет он, идет и вдруг — бултых в яму и исчез под водой. И невеста с ним. Одни лишь чулки ее у меня в руках остались! Эх, думаю, жаль девицу-красавицу! И тоже — плюх в воду! Я верткий, плавать умею, воды не боюсь, но та вода и не вода была, сплошняком каменюги да коряги. Одна коряга чуть мне брюхо не вспорола, другая по плечу двинула, третья по ребрам прошлась — и не знаю уж, то ли самому спасаться, то ли других спасать? Добро бы я еще при обеих руках был, а каково с одной-то рукой! Ну, делать нечего, с одной, так с одной. Ухватил я девку за ногу — зубами ухватил, не рукой, рукой-то вцепился в какой-то комель и по нему выполз на берег. Два часа кряду мы слова, вымолвить не могли, сидим синие, от холода зубами лязгаем. А уж на небе месяц светит. С братом ее мы сшибались в обед, покуда девку ловили — уж солнце село, а пока остальное все — и луна взошла.

Ну посидели мы сколько-то, я и говорю:

— Поднимайтесь, дальше пошли! А невеста опять за свое.

— Не пойду, — говорит, — дальше! Лучше в реке меня утопите!

Я сначала по-хорошему:

— Будет тебе, Эмина, кочевряжиться! Вставай, ц пока по-хорошему просят!

— Нет и нет! У меня, — говорит, — в Драме брат есть, разбоем занимается, ежели попрошу — золотом тебя осыплет, только отпусти, не хочу я за этого замуж идти! Отпусти!

Жених заробел, сидит и ждет. В глаза мне засматривает.

— Вставай! — цыкнул я на нее. — Замуж тебя выдавать будем. Вот тебе муж, не парень — орел!

— На кой он мне сдался, орел твой, отпусти ты меня! Умру, а шагу дальше не сделаю!

Выхватил я свой левольверт и упер ей в грудь.

— Восьмерых, — говорю, — я на тот свет отправил, ты, — говорю, — девятой будешь! Восемь душ — ты девятая, коль немедля не встанешь и вперед не пойдешь!

Струхнула девка, встала. Идем мы, идем — светать начало. Смотрю — перевалили мы уже через Хамам-бунар и по Кривому гребню к Девлену спускаемся. Всю ночь шли: где по тропе, где напрямки, через кусты да заросли продирались, так что лоскутка целого на нас не осталось — точно гребнем прочесало, каким шерсть чешут. Ладно, нам-то плевать, хоть нагишом, без штанов идти, а вот девке, как ей-то в городе показаться? Говорю я жениху:

— Шагай в город, принеси ей одежи, не вести же: ее в Девлен- такой оборванкой!

А он отводит меня в сторону и шепчет:

— Пойти-то пойду, только ты пока оставь меня а нею один на один, маленько я ее приласкаю может, она тогда поукротится…

— Ладно, — говорю.

Прошли мы немного, и принялся я пояс себе разматывать.

— Идите,  — говорю, — вперед, я малость поотстану, нужду справлю.

Они дальше пошли, а я стою. Но из виду их не выпускаю. Гляжу, остановились посередь дороги, жених вроде что-то сказал ей и подножку поставил. Она растянулась, а он повалился на нее. Не поддалась девка: как подожмет ноги, да как вытянет, жених и полетел кубарем прочь, два ли, три ли раза кувырнулся — уж и не знаю. Эх, думаю, растяпа. Коль не по тебе дело — не берись!

Догнал я их, пошли мы дальше. Послал я жениха за одежей, а мы с Эминой сели аккурат над самым Девленом дожидаться, покуда он одежу эту принесет. Уставилась на меня Эмина и говорит:

— Зачем позволяешь слюнтяю этому меня обслюнявливать? Не надо мне такого мужа. Скорее руки на себя наложу? а в Девлен не пойду!

— Пойдешь, — говорю, — нельзя не пойти. Мне за тебя деньги плочены!

— Коли в деньгах дело, — Эмина мне в ответ, —  мой брат тебя с ног до головы золотыми засыплет, только отпусти ты меня!

— Уговор, — втолковываю ей, — дороже денег. Не миновать тебе в Девлен идти.

— С тобой, — говорит, — не только в Девлен, на край света пойду, а с ним — ни в жисть!

Ишь ты, куда дело-то повернуло! У меня, правда, дома своя баба была, да разве этой чета? Эта бела, как сметана, глаза точно нож в сердце вонзаются, а грудь, брат ты мой, ну — печь горячая: тесто кидай, хлеб пеки да ешь!

— Согласен? — спрашивает. — Вот она я!

И тогда — ох, сладок грех! — опрокинул я ее на одном краю поляны, а опамятовались мы аж на другом краю. Ни единой травинки, скажу я тебе, непримятой не осталось! Пока что, думаю я, все любо-дорого, а дальше как быть? Взять ее за себя — ремесло свое опозорить. Не взять — ранить ее в самое еердце! Она почуяла, что засомневался я.

— С тобой, значит, пойду? — спрашивает, а глазищами так и сверлит. В самое нутро мое вонзилась, проклятая баба! Дброго бы я дал в такую минуту, чтоб два сердца иметь — одно, значит, чтоб честь соблюсти, другое — для утехи, а оно, неладное, всего ведь одно! Хоть рассеки его, хоть пополам разорви — все равно одно и есть!

Ну, честь все ж таки перетянула, и сказал я ей:

— Не со мною пойдешь, а с ним. Ничего не поделаешь.

Как она тут завопит:

— Не пойду!

— Пойдешь! — говорю.

— Не бывать тому! — И кинулась прочь. Только что лежали мы, в глаза друг дружке глядели, а она прочь бежать. Я швырком на брюхо и хвать ее за пятку. Она ни встать мне не дала, ни приподняться — завертелась волчком, кружит, волокет меня по камням да колючкам, поляну-то, как гумно, можно сказать, измолотила, несчастная! Но я мертвой хваткой держу ее за ногу, не выпускаю. Под конец умаялась она и упала. Я тоже себе бока поднамял, да что делать было?

Передохнули мы, посидели малость, я и спрашиваю:

— Ну, а теперь как — пойдешь, что ль?

— Делай, — говорит, — со мной, что хочешь.

Тут наконец и жених явился. Приодели мы ее и стали в город спускаться. До дому, как говорится, рукой подать — мост перейти и все. Закончили, значит, дело, как следует быть, полегчало у меня на сердце, повело песни петь…

Да-а… Самое, оказалось, время для песен…

Только это мы к мосту подошли, глядь — бросается нам наперерез кто-то, лица не разглядеть, и орет:

— Сто-ой, гад!

Увидал я дуло ружейное — ну, метрах в десяти от себя, самое большое. Да еще голову перевязанную увидал, и тогда дошло до меня: ведь это брат ее, невестин-то… Знал' он, что к Девлену ниоткуда больше не подойти, вот и поджидал нас у реки, под мостом. Жених как расчухал, в чем дело — а шел он позади меня, — нырнул в межу, под куст, а я остался один посередь дороги. Одна рука на перевязи, левольверт за пояс глубоко засунут, покуда выхватишь, тот сто раз меня из ружья своего прикончить успеет,

— Стой, ни с места! — орет мне невестин брат и, значит, навстречу идет — сестру отымать… А ружье свое на меня наставил. Но тут, брат ты мой, хошь верь — хошь не верь, сестрица его, которую мы целую ночь волоком тащили, все на ней в клочья изодрали, вдруг — прыг! — : сбоку от меня была, а впереди очутилась. По своей воле! Ухватил я ее за пояс здоровой рукой и кричу брату:

— Шаг один сделаешь — брошусь с твоей сестрой в реку!

А река под ногами так и кипит — страшное дело! Ну, он и застыл на месте, а я задом, да через мост — на ту сторону. Сестру его крепко держу, не отпускаю, а он только смотрит — ни вдогонку не бежит, ни стрелять не стреляет… Вот когда привелось увидать: человек что мумия, что свеча восковая, в лице — ни кровинки! Постоял он, будто окаменелый, потом ружье швырнул, лицом в ладони уткнулся и — заплакал! Никогда я до того не видал, как мужик плачет, а вот привелось… Хотел я вернуться, отдать ему сестру, а нельзя: одно дело — хотеть, другое дело — мочь, а третье и четвертое — взять да сделать.

Так вот и доставили мы невесту в Девлен. И первым делом к мулле, чтоб окрутил их. Мулла спрашивает ее:

— Согласна ли ты стать женой этого человека?

— Не согласна! — кричит. Тут и мулла раскричался:

— До чего супротивная баба! Живого места на ней нет, а она — свое! Веди, — говорит, — Шебан, ее назад в лес, пускай посидит там одна, может, в разум войдет.

Испугалась тогда девка — и сдалась. Окрутили их…

— Ну, а потом, Шебан-ага, что потом с ними стало? — спросил я.

…Потом-то? Два месяца прожили они, самое большое… Как-то раз говорит она моей жене:

— Пойдем, соседка, со мной в поле. Поучи меня кукурузу сажать, потому не умею я сажать кукурузу-то.

Муж отпустил ее (а до того дня никуда не пускал), и пошли они с женой моей, чтоб жена поучила ее кукурузу сажать. Пошли, значит, вместе, а воротилась жена одна. Молодайка-то не воротилась — через реку перебралась да назад в родное село ушла.

Вскорости прислала она мне весточку — приходи, мол, потолковать надо. Я, конечно, пошел, и вот что она мне сказала:

— Разведи меня со слюнтяем этим, а я за это дам тебе все, что попросишь. 

— Что же дашь-то? — спрашиваю.

— Два золотых, материи на три пары обмоток и кожи на царвули …

(Царвули — крестьянская обувь из сыромятной кожи.) 

Вон сколько всего посулила.

— Коли так, — говорю ей, — не беспокойся. Считай, что дело сделано.

Воротился я в Девлен и сразу принялся за своего соседа:

— Брось ты ее, — говорю ему, — что ты ни делай, по своей воле она к тебе не воротится. Хочешь, чтоб женой тебе была — надо сызнова умыкать ее, как в тот раз умыкали.

— Ни за что! — перепугался он. — Нипочем вдругорядь за такое дело не возьмусь, лучше уж бобылем

свой век буду доживать.

— Коли так, — говорю, — брось ты ее, мы тебе другую умыкнем, смирную, чтоб жить тебе да поживать и горя не знать! 

— Сколько, — спрашивает, — возьмешь с меня в этот раз?

— Да по сотне, — говорю, — мне и сподручникам моим, да две сотни на пропой, всего, выходит, полтыщи.

— По рукам! — говорит. — А той, бешеной, поди скажи, чтение надо мне ее больше!

— Зачем я ей говорить буду? Сходим вместе в Настан, мулла разведет вас, и дело с концом!

Сходили мы в Настан, развели их, потом другую невесту ему присмотрели и умыкнули ее. Только на этот раз умыкание совсем другое было: чуть ухватили ее за косы, она сразу притихла…

А та, как посулилась, и два золотых отдала, и все прочее… Много я баб умыкал, но эта, брат ты мой, присушила мое сердце, потому — всем бабам баба, что ни возьми — все при ней! По сию пору вспоминаю о ней и жалею. Да ведь как давеча говорил я тебе: одно дело — хотеть, другое дело — мочь, а взять да сделать — это уж третье и четвертое.