Поединок

Странное и зловещее имя было у этого ветра — Древолом, потому что был он сильный, налетал неожиданно. И там, где проносился он, оставались сотни, а то и тысячи вырванных с корнем деревьев.

Он был резкий, холодный и завистливый. Ему хотелось, чтобы земля стала безжизненной равниной, по которой носился бы только он один. Чтобы ничто не мешало его бешеным порывам, ничто не стояло на его пути. Тысячами кнутов стегал он, хлестал и гнул в лесу всё живое, и всё живое трепетало перед ним.

Буки уж на что смелые — и те предпочитали прятаться в оврагах. Пихты, хотя они высокие и стволы у них толстые, тоже не показывались на вершинах. Даже могучие и крепкие дубы избегали открытых мест, не хотели связываться с Древоломом. Только стройные, гибкие сосенки не боялись его. А храбрее всех была старая Сосна, что росла на Островерхом утёсе. Она внимания не обращала на Древолома, не пряталась, а колола его, не кланялась, а била его, осаживала и смеялась ему в лицо.

Вот почему Древолом обходился с Сосной особенно жестоко: в слепой злобе набрасывался на неё, срывал иглы, пригибал её ветви, стегал по стволу, потом вдруг улетал, чтобы, вернувшись, с новой силой раскачивать и трясти. Он хотел сломать её и сбросить со скалы.

Эти разбойничьи набеги превратили смирное и тихое дерево в настоящего воина: ветви его заострились, словно мечи, всегда направленные в ту сторону, откуда налетал ветер, всегда готовые вонзиться в него. Иглы, упругие и редкие, были всегда настороже, ствол стал узловатым и кряжистым. А корни, словно гигантские когти, впились в твердь утёса.

Добрую сотню лет длилась война между ветром и Сосной. Добрую сотню лет удары, рёв и треск раздавались вокруг утёса. Но дерево не сдалось, не сломалось, а только стало сильнее. Да и ветер, вместо того чтобы устать, стал ещё яростнее, ещё злее. И вот наконец, набравшись векового опыта, решил нанести последний страшный удар. Всё лето он таился и молчал. Улетели аисты, пришла осень, и только тогда появился он, гоня перед собой тяжёлые тёмные тучи. Ветер перетащил их через гребень Островерхого утёса, расчесал на пряди и затянул ими всё небо. А потом исчез так же неожиданно, как появился. Отяжелевшие от влаги тучи едва дождались, пока ветер перестанет дуть, и вылились дождём.

Сосна радовалась дождю, потому что земля стала совсем сухой, а ей хотелось пить. Она и не думала, что это — коварная ловушка, приготовленная Древоломом…

Сосна ни о чём не догадалась и тогда, когда резкий порыв ветра превратил капли дождя в мягкие хлопья снега и эти хлопья покрыли её ветви. Простодушная Сосна, как дитя, радовалась зимнему наряду, даже улыбалась, хотя порывы Древолома усилились и закрутилась ледяная метель. Вот тут-то старая Сосна с ужасом почувствовала, что её снежная одежда превратилась в ледяную кольчугу. Как хитро и коварно сковал её Древолом! «Кончено! — подумала Сосна. — Проклятый ветер раскачает меня, и я полечу в пропасть». Она пыталась закричать, но крик заглушила злая вьюга. Деревья не услышали этого крика, но небо должно было слышать, потому что облака расступились, и в просвете показалось встревоженное криками Солнце. Оно знало, как храбра Сосна и как коварен Древолом и что Сосна старается вывести лес на вершину горы, а Древолом — столкнуть его в овраг. И Солнце решило помочь храброму дереву.

Ветер, рыча, забивал последний гвоздь в ледяную кольчугу Сосны, но лучи Солнца растопили её. Рассвирепел Древолом, рассердился — он, легко игравший облаками, не мог остановить лучи, и ледяная кольчуга быстро таяла и превращалась в капли. Тогда Древолом набросился на Сосну, однако было уже поздно: ему не удалось сломать дерево, он только отряхнул с него снег. Дерево снова подняло свои заострённые ветви и, ударив ветер, зашумело и засмеялось. А он сломя голову бросился вниз, спрятался в овраге и застонал, зализывая раны.

То ли от стыда, то ли от боли, холодный ветер долго таился и скрывался. Нашлись даже молодые легкомысленные деревца, которые подумали, что Древолом никогда не вернётся. Но старые деревья, много повоевавшие на своём веку, недоверчиво покачивали израненными ветвями. Им было знакомо коварство давнего врага, и затишье только настораживало их. Они знали: затишье делает деревья ленивыми и неосторожными, их корни и стебли становятся тонкими, и стоит Древолому снова появиться, он начнёт валить не отдельные деревья, а целые леса!

Знали это старые деревья и в ужасе ждали нового нападения.

С вершины Островерхого утёса Сосна первая заметила появление врага. Это было тёплым июньским днём, после обеда. Пчёлы, прилетевшие к ней за пыльцой, внезапно покинули сладкое поле, тревожно зажужжали и скрылись в своих ульях. Ласточки беспокойно кричали и стрелой носились низко над землёй. Поток, дремавший в овраге, как-то странно и испуганно зажурчал. И вот на западе показалось что-то чёрное, повеяло холодом, и сосновые иглы подали знак тревоги.

Сосна знала: за чёрной тучей скрывается Древолом. Она подумала: «Что на этот раз придумает мой старый враг? Плётки? Но тогда он повредит лишь какую-нибудь иголку. Толчки? Он уж не раз пытался, но ему пришлось отступить. Уж не закутает ли он меня опять в лёд и иней?.. Лёд — в июне?» Сосна засмеялась, и ветви её презрительно зашумели.

Бедная, наивная Сосна! Не знала она, что этот смех дорого ей обойдётся. Ведь даже Солнце зажмурилось, увидев, что ветер целится не в Сосну, а в тучи. С громовым треском и молниями он сталкивал тучи друг с другом. Пригонял новые и снова сталкивал их…

Туча за тучей неслись по небу, раскаты грома следовали один за другим.

Сталкивались тучи, сверкали молнии, раскалывая, озаряя искрами потемневшее небо, и с грохотом вонзались в землю.

Разве в землю целился ветер? О нет! Он хотел ударить в Сосну, поджечь её, разнести в щепки. Но в своём ожесточении он никак не мог попасть в неё, и молнии ударяли то влево, то вправо, натыкались на камни и угасали так же внезапно, как и вспыхивали. Перепуганные птицы попрятались в дупла, лес застонал от ужаса. Сосна же не кричала и не плакала, а только от гнева и негодования скрипела зубами. Что она могла сделать? Только ждать.

Но долго ждать не пришлось. Одна из молний наконец-то попала в Сосну, сломала верхушку и по коре пробралась к корням. И, наверное, ствол раскололся бы пополам, если бы не был таким крепким и кряжистым. Послышался треск, запахло жжёной корой, а ветер злорадно захохотал… и вдруг остолбенел. Потому что сквозь дым боя увидел, что Сосна, хоть и со сломанной макушкой, всё так же неколебимо стоит на вершине Островерхого утёса.

Все тучи были разбиты. Намокли от дождя невоспламенившиеся молнии. Тогда Древолом схватил отсечённую верхушку и с этим трофеем умчался дальше, даже не взглянув на улюлюкавшие ему вслед деревья.

Раны, нанесённые молнией, болят. Но гораздо больнее раны от насмешек — ничего нет на свете сильнее этой боли. Спросите у ветра, который сам испытал, как жалит насмешка. Ведь именно она заставила его прибегнуть к самому последнему и отчаянному средству.

Даже камни, хотя их и называют «холодными» и «бездушными», краснеют, вспоминая то, что сделал тогда ветер. А трёхсотлетний Бук из оврага от горя тут же сбросил всю листву.

Но что же всё-таки случилось в тот самый тяжёлый для леса и лесных деревьев летний день?

Если вы помните, после боя ветер, схватив отломанную макушку Сосны, умчался. Он хотел спрятаться от насмешек и издевательств — но куда, куда? И вот он забился в трубу дома в селе Плетвар.

Но только он устроился в трубе и ещё дух не успел перевести, как снизу раздались крики и ругань:

— Ох уж этот проклятый дым — вышибает его обратно! Ох уж эти сырые дрова — не горят! И эта проклятая печка — не топится!

Когда крики прекращались, кто-то начинал дуть — долго, упорно, но это ни к чему не приводило, потому что, как известно, если ветер заберётся в трубу, дуть бесполезно. Дуть переставали, и снова слышались возмущённые возгласы:

— Ох, эти проклятые сырые дрова, никак они не горят! Ох, эта проклятая жизнь!

Древолом слушал проклятия крестьянина, и в голове его постепенно рождалась коварная мысль:

«А что сделает крестьянин, если я не вылезу из трубы? Будет дуть, пока наконец не поймёт, что лучшие дрова — сосновые. Тогда он вскинет на плечо топор и пойдёт за ними в лес. Вот сломанная Сосна и станет его первой жертвой».

При слове «жертва» озлобленный ветер даже подпрыгнул. А знаете, что получается при каждом прыжке ветра в трубе? Дым, едкий и густой, от которого текут слёзы и самый смирный человек выходит из себя. А крестьянин из Плетвара был не только глупый, но и вспыльчивый. Недолго думая схватил топор и тут же отправился в лес. Как и полагал ветер, крестьянин сразу заметил сломанную Сосну и со всех ног бросился к Островерхому утёсу. На вершине остановился, поплевал на руки и принялся рубить: «Р-раз, ра-а-аз».

Лес после грозы собирался спать, как вдруг раздались удары топора. Деревья вздрогнули и, охваченные недобрым предчувствием, стали насторожённо прислушиваться. И услышали торжествующие крики ветра:

— Трусливые деревья-я, конец пришёл Сосне! Смотрите и трепещите! Глядите, как она покатится в пропасть и разлетится в щепки! Трепещите! Запомните, как мстит Древолом!.. И трепещите! — Ветер выл, скалил зубы и рычал, радуясь успеху коварного плана.

Но друзья Сосны не дремали.

Первым услышал зловещий стук топора Паук. Только было собрался он разорвать муху, попавшую в паутину, как в его ушах раздалось сильное и отрывистое «ра-аз, ра-аз». Паук забыл о добыче, встревожился и насторожился.

Отчего заволновались и зашумели деревья, понятно: на Островерхом утёсе погибало дерево. Но почему встревожился Паук? А встревожился он оттого, что был умнее всех обитателей леса. Сидя в засаде, он часами наблюдал за всем, что происходило вокруг него, и целыми сутками размышлял.

Например, он подсчитал, что в день уничтожает тридцать четыре мухи. А от каждой взрослой мухи, как известно, рождается двести новых, так что Паук за день сокращал мушиное племя на шесть тысяч восемьсот штук. Только он один! А сколько в лесу пауков? И сколько мух они уничтожают? Не сосчитать. Бесчисленное множество.

«А какую благодарность получаю я за это? — размышлял Паук. — Одну брань. Меня обзывают коварным кровопийцей. И это за то, что я уничтожаю легионы вредных насекомых. А вот Лису, которая десятками душит кур, хотя ей достаточно и одной, чтобы наесться, величают кумой. Разве это справедливо? Разве разумно? И что вообще можно сказать о разуме людей, если они вырубают лес? — продолжал Паук свои рассуждения. — Разве это земля, если на ней нет даже двух веток, к которым можно прикрепить паутину, нет ни тени, ни воды, ни свежести, ни прохлады? Какая же это земля?»

И, услышав удары топора, решил: «Если топор разгуляется, мне придётся плохо! Не на что будет натягивать паутину, а без заслона лесных деревьев ветер сдует меня, как соломинку. Ветер, подлец, хохочет на вершине… Я сказал — на вершине. Но ведь там Сосна!

Неужели в страшную минуту мы оставим Сосну? — подумал Паук. — Ну нет! — И он в тревоге зашевелился. — Да будь я проклят, если не подниму всё живое на защиту Сосны!»

Всё это с быстротой молнии пронеслось в его голове между вторым и третьим ударом топора. Когда раздался четвёртый удар, решение было принято и приведено в исполнение. Оставив свою жертву, Паук быстро взобрался на вершину ближайшего дерева, привязал паутинку и ловко стал её тянуть к соседним деревьям. При пятом и шестом ударе топора провод лесного телеграфа уже опутал весь лес.

Не заставил себя долго ждать и телеграфист — толстоклювый Дятел. Разбуженный стуком, он вылез из своего дупла и стал подавать сигнал тревоги: «Ту-ту-ту, ту-ту-ту, ту-ту-ту…»

Сойка услышала сигналы вместе с ударами топора и закричала:

— Топор-р, топор-р, то-по-р!

Этот отчаянный крик разнёсся по всему лесу, его услышали во всех гнёздах, норах и дуплах. Задремавшие птицы забили крыльями, поднялись и закружились в небе.

При слове «топор» белки навострили уши:

— Топор? — И они вспомнили старый, вырубленный лес, где жили до переселения сюда. Разрушенные дупла, смерть сотен бездомных белок и паническое бегство спасшихся. «Лучше нам всем умереть раньше, чем погибнет лес! — думали белки. — Что это за белка, если ей негде прыгнуть? Это же не белка, а обычная крыса. Даже крот, которому приходится прятаться под землёй. Не знать, что такое простор и дневной свет — уж лучше смерть!»

— Смерть! — закричали белки. — Лучше смерть!

Трудолюбивые муравьи прекратили свои войны, строительство и объявили сбор всего муравьиного царства.

Как только муравьи собрались в тронном зале, престарелая царица-мать поднялась и тихо спросила:

— Топор? Я хорошо расслышала?

Все подтвердили:

— Топор! Топор! Вот… слышен его стук!

— Плохо! — произнесла старая Муравьиха после недолгого молчания. — В муравьиных летописях записано: «Не может быть лесных муравьев без леса», а самое страшное для леса — это человеческий топор.

— Так и записано? Что же делать, царица-мать? — в один голос спросили встревоженные муравьи.

— Вооружайтесь и защищайте лес — ведь это муравьиный мир! Лучше умереть солдатом, чем жалким изгнанником!

В ту же минуту в том же зале начался военный совет муравьиных полководцев по единственному пункту повестки дня: «Защита Сосны».

Пока совет заседал, крики «Топор, топор!» достигли самых глухих уголков леса, и их услышали дикие свиньи.

— Топор? — Вожак стада старый Кабан даже уронил только что вырытую луковицу, щетина у него на спине встала дыбом, и он громко хрюкнул: — Ну, пропали мы!

Стадо молча прислушивалось к птичьим крикам, а Кабан — ведь он очень несдержан — принялся ругаться:

— Щетина у меня поседела из-за топоров этих бестолковых людей! Вырубят лес — и мы как на ладони окажемся перед охотниками. Уж не хотят ли они уничтожить наше дикое и свободное племя? Посадить нас в свинарники к домашним свиньям?

— Лучше погибнуть! — захрюкали встревоженные поросята.

— Погибнуть? — Кабан был разъярён. — Смотри-ка, как это просто — погибнуть! А зачем же у вас эти свиные рыла и почему вас называют «дикими»? Скажите, почему?

Ответа поросят не было слышно, потому что Сойка снова прилетела, и её крики «Топор, топор!» заглушили всё, кроме ударов топора, доносившихся с Островерхого утёса и вызывавших всё большую и большую тревогу…

Вы, наверное, спросите: «Уж не преувеличивали ли лесные обитатели опасность? И как это один-единственный топор может угрожать всему лесу?»

Всмотритесь в лес, и вы сами увидите, что каждое дерево служит защитой для других. Оно как закрытая дверь, на которую натыкается ветер, выискивая щель, чтобы проникнуть в крепость. Упадёт одно дерево, — значит, открывается одна дверь. А это уже опасно: ветер врывается в лес и легко валит другие деревья. Так что даже один топор в союзе с ветром — очень страшно.

Вот почему так встревожились звери.

Вот почему все, как один, быстро собрались, и Паук в нескольких словах объяснил, почему нужно объединиться для защиты леса. Муравьиха согласилась и, зная, как умён Паук, предложила назначить его генералом союза.

— Я протестую! — заревел Медведь. — Когда нет в лесу Льва, то, как самый сильный из зверей, замещаю его я. Разве может заместитель царя зверей сражаться под командой какого-то Паука?

Паук встал и вежливо поклонился:

— Тогда будь нашим генералом и веди нас. Я не очень дорожу генеральскими эполетами.

— Я бы вас повёл, только ещё не обедал, — ответил Медведь.

— Пока ты будешь обедать, Миша, дерево срубят, — сказала Белка.

— Хорошо. Скажите тогда, что мне делать? — спросил Медведь.

— Только одно, — ответил Паук, — прогнать человека от дерева.

— Но это ведь значит напасть на него, — смутился Медведь.

— Вот именно! — закричали животные.

— А знаете, — поднялся Медведь, — что есть постановление, по которому медведь, напавший на человека, объявляется кровожадным и его могут застрелить охотники? Как же я буду нападать на человека?

— Ты его только попугай! — выкрикнул кто-то, не решившись показаться.

Медведь подумал и сказал:

— Хорошо, но прежде надо предупредить человека, что я на него не нападаю, а только пугаю. Иначе нельзя…

Тогда вскочил Кабан.

— Не зря тебя называют бабой! — закричал он. — Да, да, ты трусливая баба, а не заместитель Льва. Иди подлизывайся к охотникам, а мы найдём другого храбреца!

— А вот Волк! — предложила Белка. — Он может так покусать человека, что тот и в лесу не покажется…

— Да, да, Волк!

— Волк, Волк! — поддержали и другие.

— Я один никогда не нападаю. Я нападаю только со стаей, — равнодушно заявил Волк и зевнул.

— Хорошо, так собери стаю, — посоветовал Паук. — И быстрее, потому что топор всё стучит.

— Стаи, как известно, собираются в начале ноября, — сказал Волк.

— Но до тех пор Сосну тысячу раз срубят! — воскликнул Кабан. — Слышите, как смеётся ветер?

Голоса стихли, и все услышали не только стук топора, а и злорадный хохот Древолома:

— Смотрите все, как я сброшу Сосну! И трепещите! Как полетит она в пропасть и разлетится на куски. И трепещите! Смотрите, рабы и трусы! И трепещите!

— Слышите? — повторил Кабан.

— Ну и что из того, что слышу? — огрызнулся Волк. — Что, ветер кусается, что ли? Кусается?

— Я всегда знал, что ты трус и подлец, — сказал Кабан, и глаз его сверкнул. — Ты кусаешь только беззащитных овец…

— Думай, что говоришь, а то и тебе попадёт! — ощетинился Волк, и его белые клыки блеснули, словно кинжалы. — Как щёлкну зубами на твоей шее, тогда увидишь!

— Да где тебе! — взорвался Кабан и повернул свои клыки к поджавшему хвост Волку. — А ну, щёлкни, ну! Щёлкни, подлец!

Поднялся страшный шум.

— Остановитесь, безумные! — Паук бросился между Волком и Кабаном. — Подумайте, что каждая потерянная минута приближает гибель Сосны!

— Давайте созовём Звериный Совет и назначим Паука генералом, — предложила Муравьиха.

Птицы, белки, ежи и кроты хором закричали:

— Согласны! Согласны!

— А ну вас! — прорычал Волк и, поджав хвост, исчез в зарослях.

— Ну ладно, мне надо подмести, — прорычал обиженный Медведь, а про себя подумал: «Убирайтесь».

И все звери поспешили отойти от медвежьей берлоги.

Когда они оказались в лесу, Кабан встал по стойке «смирно» и откозырял Пауку:

— Кабанья дивизия слушает вас, генерал. Приказывайте!

— Сто тысяч муравьев ждут приказов Паука! — отозвалась Муравьиха.

— Белки готовы броситься в огонь, если Паук прикажет!

— И мы готовы, и мы готовы! — отозвались птицы, ежи и кроты. — Готовы и мы!

— Благодарю вас! — коротко сказал Паук. — А сейчас все по местам, бе-гом! Ожидайте приказов по телеграфу!

Потом, ухватившись за перо на шее Дятла, Паук скомандовал:

— Быстро в штаб!

 

Генерал действует

Из штаба во все концы понеслись приказы. Все пауки были объявлены связистами. Они должны были поддерживать в исправности телеграфные провода. Орёл был назначен наблюдателем, в его задачу входило патрулирование над лесом. Как только он увидит, что крестьянин бежит с вершины утёса, то должен трижды махнуть крыльями.

Кабаны под прикрытием зарослей должны подойти к Островерхому утёсу и ждать. Подобный приказ получили и белки. Пяти полкам рабочих муравьев вместе с отрядом муравьёв-воинов было приказано отправиться к раненой Сосне. Все лесные птенцы с крепкими клювами должны были собраться в стаю и ждать приказа в ближней буковой роще. Сойка продолжала сигналить, а Дятел стал телеграфистом.

А дальше? Прежде всего надо было прогнать человека с топором.

Но как? И на этот счёт у генерала был готов план.

— Позовите ос! — приказал он Дятлу.

— Осы, осы, осы! — Отстукал телеграфист.

— Слышим! — отозвались осы.

И вот между генералом и дикими осами произошёл такой разговор. Генерал:

— Немедленно формируйте рой и искусайте человека с топором.

Телеграфный провод задрожал, послышалось сильное жужжание, а потом рассерженный голос:

— Осы не желают тебя слушать!

— Почему? — спросил Паук.

— Потому что ты убиваешь наших двоюродных сестёр — мух!

— Но что общего у грязных мух с такими храбрецами, как вы? — польстил им Паук, надеясь перетянуть на свою сторону.

— А то, что у них тоже крылья.

— Но крылья есть и у Воробья, так что, он вам тоже приходится двоюродным? И у Кузнечика! — кипятился Паук.

Молчание. Потом осы спросили:

— Почему мы должны нападать на человека с топором?

— Потому что нужно спасти Сосну.

— А что общего у нас с Сосной?

— То, что вы живёте в дуплах, — терпеливо объяснял Паук. — Дупла же находятся в таких деревьях, как Сосна. Значит, если срубят Сосну, то полетят к чертям и ваши дупла!

Снова молчание.

— Но мы же двоюродные! И кузнечикам, и воробьям, и пчёлам! — ни к селу ни к городу сказали они.

— Ах, ну и глупец же я! — ударил себя по лбу Паук. — Ведь есть же на свете такие разумные существа, как пчёлы, а я тут теряю время с дикарями!

И он приказал Дятлу:

— Свяжи меня с пчёлами.

Разговор протекал в быстром темпе:

— Говорит Паук! Сосна в опасности!

— Знаем, — ответили пчёлы.

— Нужно…

— Ясно, ясно! Истребительный рой вылетит немедленно, как только получит приказ!

— Тогда быстро, прошу вас! — крикнул Паук.

— Летим! — ответили пчёлы, и в ту же минуту до ушей Паука долетело далёкое пчелиное жужжание.

— Только бы не опоздали! — вздохнул Паук.

А с вершины утёса продолжали доноситься удары топора, во все стороны летели щепки. Крестьянин останавливался на миг, вытирал пот и снова замахивался: ра-аз, ра-аз, ра-аз! Из ран Сосны капала смола, и казалось, что дерево плачет.

Орёл первый увидел приближение роя. Он стремительно несся к вершине и всё больше напоминал собой тучу. Всё яснее слышалось ядовитое жужжание пчёл. Человек продолжал махать топором и не заметил, как пчёлы облепили его лицо и руки. Он запрыгал, замахал руками, но, чем больше махал, тем злее становились пчёлы и тем сильнее жалили его. Под конец взбешённый крестьянин бросил топор и, оставив наполовину срубленную Сосну, побежал в село, а вслед за ним помчался испуганный ветер.

Орёл с восхищением смотрел, как, укусив человека, пчёлы умирают, и ему хотелось крикнуть: «Вот настоящие храбрецы!» Но кричать было некогда. Увидев, что человек убегает, Орёл трижды взмахнул крыльями — это был условный знак…

Тут же заработал телеграф. Паук диктовал:

«Во имя свободы и леса приказываю:

Кабаньей дивизии — вспахать поляны вокруг Островерхого утёса, как для посева.

Птичьей стае — перелететь на Сосну, расклевать шишки, чтобы семена высыпались на землю.

Белкам — находиться в резерве птичьей стаи и там, где не помогают клювы, разламывать шишки когтями и бросать семена в землю.

Четырём тысячам муравьям-носильщикам — перенести семена Сосны на вспаханные кабаньей дивизией поляны. Двум тысячам муравьям-сеятелям — немедленно посеять семена! Трёмстам муравьям-воинам — охранять раненую Сосну!»

Последний приказ был послан самому старому Дятлу и гласил:

«Старому Дятлу — заняться лечением раненого дерева!

Начальник Союзного штаба,

генерал без эполет Паук».

Поднялся весь лес.

Ещё не затихли последние сигналы телеграфа, а в лесу затрещали сучки, послышались шаги, взмахи крыльев. Солнце, которое уже собиралось было заходить, задержалось и даже зажмурилось при виде такой необычной картины. Перепуганный ветер улетел к Плетвару и спрятался в трубе. Орёл, глядя вниз, так увлёкся, что от восхищения едва не забыл, что ему полагается патрулировать.

Он увидел, как из чащобы выскочили дикие свиньи. Сначала появились кабаны, разбрелись по поляне и стали рыть целину с таким остервенением, что земля задрожала. За ними шли свиньи и хрюканьем подгоняли поросят: «Ройте, ройте, ройте». И они рыли, рыли, нагнув спину и шею, глаза их блестели, а уши торчали.

Старые кабаны перевёртывали землю, как плугами, а молодые шли за ними и разбивали комья, так что там, где прошло стадо свиней, мягкая, пушистая земля была готова принять самые нежные и капризные семена…

И ещё увидел Орёл, как стая птиц с толстыми клювами перелетела на вершину утёса и уселась на ветвях Сосны, как начала расклёвывать зрелые шишки и как разлетелись во все стороны семена. Вскоре показались белки и принялись когтями и зубами разгрызать самые крепкие шишки.

Орёл увидел, что полки муравьев быстро приближаются к дереву, взваливают на спину упавшие семена и несут их на распаханные поляны. А там другие муравьи берут их и зарывают в землю — сеют. Когда одному муравью было не под силу поднять семечко, то брались по двое. Иногда собирались по трое и тащили его, как санки или как бревно, а посадив, бежали за следующим.

В это же самое время триста боевых муравьев окружили рану на стволе Сосны, образовав караул вокруг поражённого места. Умный Паук знал, что на раненые деревья нападают разные вредители — жуки, бабочки, гусеницы и черви, — и хотел обезопасить пострадавшее дерево.

Основной врачебный контроль взял на себя Дятел. Одевшись в парадное платье — чёрное пальто с белым воротником, — он долбил кору Сосны, готовый склевать любого жука или червя.

До захода солнца были посеяны тысячи сосновых семян. А когда взошла и зашла луна, ещё тысячи. И когда солнце снова показалось на небе, то шатающийся от усталости Муравей сажал последнее, десятитысячное семечко. Кабанья дивизия снова скрылась в чащобе, и оттуда доносился богатырский храп усталых поросят. Полки муравьев бесшумно возвращались в муравейники, стая птиц дремала, расклевав шишки до последнего зёрнышка, Паук, закончив операцию, приказал Дятлу перенести его на Сосну. Орёл уже был там, хмурый и взъерошенный.

— Силы небесные, какая жестокость! — закричал он при виде Паука. — Какая человеческая тупость! Из-за охапки щепок поранить дерево! Орла среди всех деревьев!

— Какая же это рана? Да он наполовину срубил Сосну! — сказал Паук. — Ох, что наделал этот противный Медведь! — заохал он.

— Всему виной человеческая глупость, — поправил его Орёл.

— И подлость ветра! — с верхушки Сосны отозвалась Белочка. — Вы знаете, сколько раз ветер пытался сбросить меня на землю вместе с Сосной?

— Подлому ветру надо отомстить! — сказал Паук.

— Надо! Надо жестоко отомстить, а животных, которые помогли спасти Сосну, поблагодарить! — предложил Орёл.

— Конечно, — согласился Паук. — Пусть Дятел даст телеграмму: как только взойдёт солнце, я у старого Вяза созываю собрание лесных обитателей!

 

Собрание под старым вязом

Когда на следующее утро взошло Солнце, все лесные жители собрались в условленном месте. Паук приказал Сойке три раза прокричать, чтобы водворилась тишина, а потом предоставил слово Орлу.

— Товарищи четвероногие и пернатые, первая часть операции по защите леса завершена, — провозгласил Орёл.

— А когда же будет вторая? — нетерпеливо спросил Кабан.

— Когда ветер вернётся из изгнания за наказанием, которое заслужил, — подчеркнул Орёл. — А если вы спросите о наказании, — прибавил он немного погодя, — то знайте: это будет лютая смерть.

— Вы согласны? — спросил Паук, как всегда не повышая голоса.

— Согласны, согласны! — закричали обитатели леса.

— Ветер не только ломает деревья, он пытается разрушить наши муравейники! — пожаловались лесные муравьи.

— И мешает нам летать, — отозвались пчёлы.

— Насыпает снег в наши дупла и даже хочет вообще их забить! — высказался Дятел и особенно подчеркнул: — Вот почему будет правильнее удушить его.

— Только как? — спросил кто-то из животных.

— Терпение! Вы всё увидите, — заявил Орёл. — А сейчас, четвероногие и пернатые, благодарю вас от имени штаба за достойное поведение. Вы вели себя как настоящие герои!

При этих словах все захлопали и закричали:

— Да здравствует генерал Паук! Да здравствует!

— Он заслуживает ордена! — сказал Орёл. — Я позаботился об этом и достал с неба звезду. С вашего позволения, я вручу её, можно? — спросил Орёл.

— Можно! Заслуживает! — зааплодировали пчёлы и остальные звери и насекомые.

Но их восторженные крики прервал рёв Медведя.

— Звезду — Пауку? — взревел Медведь. — Как это можно? Вы с ума сошли! Да будет всем известно, что это я прогнал человека и помешал ему срубить Сосну, так что звезда полагается мне, а не какому-то там Пауку… Давай сюда звезду! — И Медведь направился к Орлу.

Но Орёл взлетел на ветку Вяза, и Медведь остался ни с чем.

— Это я заревел и человек убежал! — обратился Медведь к остальным зверям. — Скажи, заревел я или нет? — спросил Медведь Волка, подмигнув ему.

— Честное Волчье слово! — прорычал Волк. — Я слышал собственными ушами.

— Что он ревел — это правда, да только зачем? — спросил чей-то тонкий голосок.

— Затем, чтобы прогнать человека, вот зачем, — продолжал горланить Медведь. — Я вас спрашиваю, разве человек не побежал, когда я заревел? Побежал, — ответил Медведь сам себе, видя, что никто не хочет взять слово. — Так вот, пусть Орёл и вручит мне небесную звезду.

— Двести пчёл отдали жизнь, чтобы прогнать человека, потому звезда полагается мёртвым храбрецам, а не тебе, лохматый Медведь! — зажужжала Пчела и на всякий случай перелетела на ветку к Орлу.

— Не двести, а тысячи пчёл могли погибнуть, если бы я не заревел, глупые насекомые! — огрызнулся Медведь. — Лиса, скажи правду! Что ж ты молчишь?

— Да, да, — стала подлизываться Лиса. — Если бы не твой рёв, то дерево пропало бы. Это яснее ясного.

— Какое нахальство! — возмутился Орёл. — Отвратительная ложь! Я смотрел сверху и знаю, что Лисы там не было. Как она может судить, кому дать звезду?

— У меня есть свидетели! — снова зарычал Медведь. — Вот Заяц. Ты слышал медвежий рёв? — И он угрожающе уставился на него. — Слышал или нет? Ну, говори прямо!

— С-с-слышал! — заикаясь, проговорил Заяц.

— А видел, как тот с топором бежал? — продолжал его допрашивать Медведь, так близко подойдя к Зайцу, что испуганный зверёк почувствовал медвежий запах.

Заяц храбро молчал.

— Тебя Медведь спрашивает! — щёлкнул зубами Волк. — Ты видал, как человек бежал? — повторил он, подступая к Зайцу, и ещё раз щёлкнул зубами.

— В-в-видел! — ответил испуганный Заяц и виновато посмотрел на Орла.

— Браво, Медведь, браво! — захлопала в ладоши Лиса. — Ты заслуживаешь не одну, а три звезды.

— Медведь заслуживает свиной клык в брюхо! — хрюкнул Кабан.

— Значит, угрожаешь мирным животным? — прикрикнул на него Волк. — Мы тут спокойно высказываемся, а он угрожает!

— Я видел, — заговорил Орёл, — что человек бежал, когда его жалили пчёлы. Я это видел моим орлиным взором, а, как известно, я вижу лучше всех животных.

— Вот именно, — снова вмешалась Лиса, — ты видел, как пчёлы жалят человека, бежавшего от медвежьего рёва.

— Если Медведь и вправду испугал человека своим рёвом, а рёв слышали все, то давайте признаем его боевые заслуги, — примиряюще сказала Белка.

— Мы протестуем! — зажужжали пчёлы, но Волк заставил их замолчать.

— Молчите, вы — заинтересованная сторона.

— Но и мы, муравьи, видели! — запищали муравьи.

— У вас, муравьев, взаимная вражда с Медведем, потому что он вас ест, — огрызнулась Лиса.

— Ясно! Медаль больше всего подходит мне! — Медведь выпятил грудь и снова пристал к Орлу: — Давай звезду!

— Дайте ему, нечего нам спорить и из-за звезды разрушать союз, — предложил Кабан. — Видно, уж так тому и быть!

— Конечно, не стоит спорить, — поддержал его Заяц и краем глаза посмотрел на Волка.

— Ладно, — согласился Орёл, — раз вы предлагаете, то я вручаю небесную звезду Медведю. Сядь, Миша, я тебе прикреплю её на грудь, — сказал Орёл. — Садись, садись!

Медведь сел, но вдруг с рёвом вскочил как ужаленный.

— Садись же! — повторил Орёл. — Почему ты вскочил?

— Может, медаль лучше повесить на спину? — предложил Медведь.

— Почему на спину? Это не ранец, а небесная звезда! Её прикрепляют на грудь. Садись, садись, — настаивал Орёл. — Нужно соблюдать порядок.

Медведь опять сел, но тут же снова вскочил.

— Хватит! — отозвался Ёж словно из подземелья. — Хватит тебе сидеть на мне!

— Ты где, Ёж? — спросил Кабан.

— Я тут, в траве, спрятался, а Медведь сел на меня! — заохал Ёж.

— Ха-ха-ха-ха! — захохотали муравьи, а за ними и пчёлы.

Весь лес потряс хохот птиц и зверей, потому что все догадались, отчего Медведь вчера заревел.

— Так вот, значит, почему ревел Медведь! — сказал Кабан Пауку. — А ты этого не знал?

— Это тайна Ежа, — ответил Паук.

— А тайна-то стала явной! — хрюкнул Кабан. — Медведь сел вчера на Ежа и заревел, вот как он стал героем.

— Повесь ему орден Ежа, — отозвался кто-то из зарослей, и снова грянул хохот.

— Вы что, издеваетесь? — вскричал Медведь. — Вы, ничтожества, смеете издеваться над могучим Медведем? Да как это можно? Волк, — обратился он к Волку, — давай расправимся с мелкотой, что путается под ногами и только позорит лес своим ничтожеством.

— О боже! — пискнул Заяц.

— Пчёлы! — крикнул Орёл. — Вы видите, что они выдумали?

Тут же послышалось жужжание, вой Волка и рёв Медведя, бросившихся наутёк от преследовавших их пчёл.

— Звезду, Медведь, ты забыл звезду! — крикнул вслед Медведю Кабан, хрюкая от радости. — Ха-ха-ха!

— Тихо! — сказал Орёл, после того как Кабан вволю насмеялся. — Давайте-ка теперь, друзья, преподнесём небесную звезду тому, кто её действительно заслуживает, — генералу Пауку.

— Тяжела звезда для меня, Орёл! — отстранил Паук небесную звезду. — Дайте её лучше Кроту, чтоб ему светлее было под землёй.

Послышались возгласы и аплодисменты.

— Дать ему!

— Нет! — отозвался Крот. — Лучше дать медаль Зайцу, потому что это он отнёс меня на тропинку.

— Хорошо! — согласился Заяц. — Давайте мне небесную звезду, а я её вручу Лисице, чтоб она меня не съела.

— Раз с помощью звезды можно спасти жизнь, дайте ему, — согласился Кабан. — Вот и небесная звезда сделает по крайней мере хорошее дело!

— Можно, — согласился Паук. — Пусть эта медаль тоже поработает.

— Кукушки, — обратился Орёл к спрятавшимся в кустах птицам, — пусть звучат фанфары!

Как только раздались звуки кукушечьих фанфар, Орёл спустился с Вяза и подошёл к Зайцу:

— За заслуги в борьбе по защите леса Зайцу вручается орден Небесной Звезды. Поздравляю, Заяц! — торжественно воскликнул Орёл и пожал Зайцу лапу.

— Благодарю! Покорно благодарю! — кланялся Заяц всем животным.

— Ну, хватит, — сказал Паук, когда аплодисменты присутствующих четвероногих и пернатых затихли. — Давайте сейчас разойдёмся, а когда настанет время, отомстим за раненую Сосну, сразим Древолома, пугающего весь лес. Всё готово для последнего поединка, остаётся только немного подождать.

— До каких пор? — спросил нетерпеливый Кабан.

— Пока ветер не вернётся из изгнания… Года три, четыре, а может, и пять, — ответил Паук. — Орёл будет считать годы, а вы занимайтесь своими делами. Прощайте, друзья! — крикнул Паук, махнув своими длинными лапами.

 

Отмщение

Девять лет прошло после собрания птиц и зверей под большим Вязом, а Древолом всё ещё не появлялся. Девять раз у Белочки рождались бельчата. Девять раз у Дятла выводились птенцы, а Древолом всё не прилетал. Даже Орёл, которому было поручено считать годы, начал тревожиться и сердиться.

— Ну-ка, Орлица, — сказал как-то он своей супруге, — сделай клювом ещё одну отметину.

— Опротивели мне эти отметины! — прошипела Орлица.

— А мне, думаешь, не надоело считать? — возразил Орёл. — Весна — осень, лето — зима, весна — осень, лето — зима, и так каждый год!

— Ты мог бы считать только зимы, — заметила Орлица, — ведь каждая зима означает один год.

— Предпочитаю считать вёсны, — сказал Орёл.

— А почему ты их не считаешь? — спросила Орлица.

— Хватит! — крикнул Орёл. — Ты всё язвишь. Смотри лучше, сколько вёсен пролетело.

— Девять. — Орлица пересчитала отметины.

— Девять вёсен, — вздохнул Орёл, — а ветра нет! Это нелегко девять вёсен и девять зим ждать отмщения. Вот уж и семена, что посеяли муравьи, стали сосенками, поляны превратились в кустарник, кустарник — в лес, а Древолома всё ещё нет. И где он, проклятый, шатается? Что с ним стало? А может, Орлица, он сил набирается?

— Может, — кратко ответила Орлица; она сидела на яйцах и в это время не любила разговаривать с Орлом.

— А где он набирается сил? Верно, за океаном. Говорят, ветер там рождается от холода и от жары. — Орёл разговаривал сам с собой, то и дело посматривая на горизонт, но Древолома и в помине не было.

Как ветры рождаются, как набираются сил, медленно или быстро, — это никому не известно, но на этот раз Древолом действительно как никогда запаздывал.

Ветры прилетали, но были они приятные, мягкие. Вот южный ветер растопит сугробы — и почки распускаются. Или же лёгкий ветерок, который приносит ароматы гор и ласкает вас.

Шли дожди, но не проливные. Иногда гремел гром, но молнии не ударяли. И, можно сказать, все стали забывать о Древоломе. Все, кроме раненой Сосны. Она постоянно думала о нём и с нетерпением ждала его.

Чтобы поскорее умереть и избавиться от страданий?

Да, рана болела нестерпимо, но Сосна готова была триста лет мучиться и терпеть, лишь бы дождаться Древолома, увидеть гибель своего извечного врага.

Наконец мрачным осенним днём, когда Орёл опять собирался спросить Орлицу, где рождаются ветры, на горизонте появилась тёмная туча, и холодный озноб прошёл по лесу. Орёл взглянул в ту сторону, и что же: наконец-то явился Древолом!

— Вот он! Вот он! — обрадовался Орёл. — Силы небесные, дождался! Вот он опять!

Ветер действительно приближался, и вой его слышался всё ближе и ближе.

— Провод! Телеграфный провод! Орлица, привяжи мне его к ноге, — попросил Орёл. — Привяжи к ноге, мне надо лететь. Скорее провод!

Орлица ловко привязала паутину к ноге Орла, и царственная птица понеслась к небу. А вскоре её голос разнёсся по всем паутинкам:

— Говорит Белоголовый орёл с Небесной станции! Тревога! Древолом налетел! Направляется к Сосне! Тревога, тревога! Ожидается нападение! Тревога, тревога! Генерал Паук, разрешите сесть на Сосну и сказать ей несколько ободряющих слов.

— Летите вверх, — передала Сойка приказ Паука.

— Мы с Сосной, — продолжал Орёл, — хотим встретить ветер и, если нужно, умереть.

— Лесу нужны не мёртвые герои, а живые наблюдатели! Выполняй, что тебе говорят! — приказал Паук. — Лети выше, — донёсся следующий приказ Паука. — И сообщай обо всём, что происходит, ведь в эту минуту твои глаза — глаза командующего.

— Слушаюсь, генерал! — послышался голос Орла, но удар грома заглушил его, и всё небо задрожало от грозовых раскатов. Однако это не помешало Орлу вести передачу.

— Вы слышите? — говорил Орёл. — Ветер усиливается, он не один, ему помогают гром и молнии. Видно, он хочет не только поломать, но и поджечь лес… Вот он налетает, Сосна качается… Корни напрягаются, ветви, как щиты, встречают Древолома, отбрасывают его, но это ненадолго, сумасшедший ветер снова налетает… О-о, силы небесные, спасётся ли Сосна? — вскрикнул Орёл.

Но Паук не услышал, потому что новые удары грома заглушили голос Орла.

То, что случилось дальше, видели все звери, ведь гроза разразилась у них на глазах. Ветер изо всех сил налетел на Сосну. Ствол её покривился, на нём появились трещины, но главный удар приняли на себя ветви.

Молния обожгла Сосне макушку и разодрала кору до самого ствола, но Сосна выстояла. Тут уж Древолом совсем взбесился и с разбегу ударил её. На этот раз Сосна не только покачнулась, но и наклонилась и вдруг сломалась там, где у неё была рана.

Треск упавшего дерева слился с диким воем торжествующего ветра. Он расхохотался, засвистел, закружился вокруг утёса и в упоении победы с развевающейся гривой пустился в пляс. Но во время пляски оступился и упал…

И тогда произошло главное.

Древолом попытался встать, но наткнулся на какие-то деревца. Их ветви стали стегать его по лицу, вокруг его ног обвились корни, какие-то иглы кололи его, и он незаметно для себя очутился в зарослях сосенок. Древолом присмотрелся к ним и узнал. По искривлённым стволам узнал детей Сосны. И понял, что они хотят исцарапать и задушить его! В страхе из последних сил Древолом пытался перепрыгнуть через заросли. Ему удалось несколько деревьев согнуть, несколько сломать, но навстречу ему поднялись сотни новых. И вот Древолом под ударами зелёных щитов ничком упал на землю. Зарычал, заскулил и стих, утонув в зелёных волнах леса.

— Победа! Победа-а! — разнёсся по всему лесу крик Орла. — Враг утонул, он задушен, исколот! Слушайте все предсмертные стенания Древолома! Слушайте, друзья, это ваша победа, потому что вы посадили молодые деревца и приготовили капкан для ветра! Вот почему я, Орёл, прошу, заклинаю вас — не расстраивайте наш союз. Засаживайте лес! Защищайте его от ветров и врагов, а погибшим — слава!

— Слава! Слава-а! — запели лесные птицы.

— Слава! Слава-а! — отозвались звери, и над лесом полетела победная песня, прославляющая Сосну.

Эту песню пели все четвероногие и пернатые обитатели леса:

 

Вражда

Стадо состояло из десяти муфлонов: четырёх самцов и шести самок, привезённых в Родопы с самого Кавказа. Охотники, которые доставили их оттуда, надеялись, что муфлоны быстро размножатся и в горах Болгарии появится новый вид животных. А муфлоны были необычными животными: шерсть — как у овец, а рога — как у коз; сильные, стройные козьи ноги и овечий хвост. Крепкие, плотные, словно овцы, муфлоны были по-козьи ловки.

Когда разломали деревянную клетку, в которой муфлоны проделали долгий путь от Кавказа до Катранджидере, и пустили их в приготовленную кошару, один из них выскочил, подскочил метров на семь и исчез в лесу.

К счастью, лес был огорожен высоким и плотным дощатым забором, так что прыгуну не удалось, уйти.

Правда, высокая ограда нового заповедника ограничивала свободу муфлонов, но она же охраняла их от свирепых горных волков, которые в изобилии водились в этом диком краю. Тогда ещё никто не предполагал, что произойдёт в дальнейшем и как это отразится на судьбе стада.

Но не будем опережать события и расскажем всё по порядку.

Освободившись из ненавистной клетки, в первые два дня исхудавшие животные носились по лесу. Успокоились они лишь на третий день и принялись щипать траву.

И вот как-то утром самки, по обыкновению, паслись под охраной самцов. Солнце уже сильно припекало, стаду пора было покидать поляну с сочной травой и переходить в тень высоких елей, где оно обычно отдыхало до вечера. Старый вожак пошёл первым. За ним направились и остальные самцы, но один из них, низкий муфлон с повреждённым в драке глазом, опередил вожака. Разозлённый вожак оттолкнул невежу с дороги, но тот обернулся и неожиданно налетел на Старика. Послышался треск переплетённых рогов. Не ожидавший дерзкого нападения Старик едва устоял.

Отскочив в сторону, Кровавый Глаз стал готовиться к новой атаке. Он был ловкий, молодой, с острыми рогами, и Старику, запутавшемуся в зарослях молодых сосенок, пришлось бы туго, если бы не его опыт. Он притворился, что хочет ответить на удар, но, как только рога молодого коснулись его отполированных в боях рогов, Старик отстранился. Молодой полетел вперёд и ударился о дерево. Раздался рёв и зловещий хруст. Упав на передние ноги, Кровавый Глаз попытался подняться, но вожак напал на него и ошеломил его градом молниеносных ударов.

Почувствовав кровь и приближение смерти, испуганные самки отступили и прижались друг к другу, ожидая трагической развязки, а другие муфлоны наблюдали за ожесточённым боем со стороны, и только расширенные ноздри и лёгкое пофыркивание свидетельствовали об их возбуждении. Но ни один из них не вмешался, когда Старик добивал поверженного врага.

Следующие несколько дней были днями затишья. Муфлоны мирно паслись на тучных полянах. Всё казалось спокойным, но опытный наблюдатель заметил бы странное поведение орлов, терзавших останки Кровавого Глаза. Насытившись добычей, они не улетели, а постоянно кружили над маленьким стадом, словно ждали новой схватки и новой добычи.

Инстинкт не обманул их. Через несколько дней после гибели Кровавого Глаза схватились Хромой и Кудрявый. Хромой был поменьше, но широкогрудый. Ходил он, неуклюже покачиваясь, так что пряди его длинной шерсти волочились, словно мантия. Его вид был бы чрезвычайно внушительным, если бы не лёгкая хромота, оставшаяся после опасного поединка. С тех пор Хромой стал очень скрытным и осторожным. Голову держал низко, но острый блеск глаз свидетельствовал о властной и свирепой душе, которая ничего не забывает и ничего не прощает.

В отличие от Хромого, Кудрявый был стройный, высокий, с великолепно изогнутыми рогами и плотной мускулистой шеей. На его лбу красовалась красноватая отметина, полученная в драке. И его походка, и манера держаться излучали гордость. Именно гордость и стала причиной столкновения с Хромым. Это случилось на водопое. Всем хотелось пить, и все направились в одно и то же время. Хромой и Кудрявый очутились рядом, но Кудрявый, сочтя недостойным для себя пить воду вместе с кем-то ещё, боднул Хромого. Хромой на удар ответил ударом — бросился всем своим мощным телом на Кудрявого и пырнул его в брюхо. Задние ноги Кудрявого оказались в воздухе. Он потерял равновесие и упал в быстрый ручей. Коварный удар был точно рассчитан: в воде Кудрявый намок и стал тяжёлым и неповоротливым. Если бы он был поумнее, тут же пустился бы наутёк, но, гордый и вспыльчивый, он, наклонив голову, бросился в бой.

Словно два камня, столкнулись их головы. Неуклюжие тела двигались с такой силой, что длинные пряди шерсти разлетались в стороны, словно от порывов ветра.

Кудрявому было трудно отбиваться, мешала намокшая шерсть, а удары сыпались градом — всё сильнее и ожесточённее. Почувствовав смертельную опасность, Кудрявый наконец бросился бежать. Самки в смятении вздрогнули. Сойка с криком улетела, а орлы, кружившие высоко в синем небе, спустились ниже. Оба драчуна исчезли в лесу, к радости Старика, который спокойно опустил морду в воду и, не оглянувшись, стал пить.

Долго в лесу раздавался топот копыт и звон сплетающихся рогов. Наконец всё стихло. К вечеру ни один из муфлонов не вернулся. И только на следующий день, когда солнце высушило росу на деревьях и маленькое стадо двинулось со своих ночных лежбищ к подножию скал, приплёлся Хромой. Он шёл медленно и покачивался больше, чем обычно. На лбу у него висела разодранная кожа, а в ране запеклась кровь. Он держался поодаль, медленно бредя за стадом. Хромой не притронулся к траве, зато долго и жадно пил.

Теперь Старик стал полновластным хозяином. Только он охранял стадо, расположившись на скале. А когда поздно вечером самки собирались под вековой елью с развесистыми густыми ветвями, он вставал около них, прислушивался, не раздадутся ли среди лесных шумов шаги какого-нибудь зверя.

Прошло лето, и наступила осень. Лес стал пёстрым, трава увяла, а небо из тёмно-синего превратилось в пепельное. Не стало слышно птичьего пения. Зашумели ели, и их грустный стон предупреждал всё живое, что нужно ждать тяжёлой зимы. В один из таких тихих осенних дней произошло неожиданное. Старик покинул свой сторожевой пост на скале, спустился к стаду и стал прогонять Хромого.

Вожак ожидал, что Хромой побежит. Но тут же почувствовал, что рога его словно наткнулись на скалу. Тревожное предчувствие обожгло бесстрашное сердце Старика, но было поздно. Начался поединок. Соперники расходились, потом, наклонив головы, с ожесточением бросались друг на друга. Треск рогов раздавался по всему лесу, как будто ветер валил сухие деревья. Вверх полетели камни и земля, а дыхание уставших животных всё больше напоминало пыхтение кузнечных мехов. Солнце поднялось высоко, стало припекать. С морд муфлонов стекала пена. Поляна была вся изрыта, будто распаханная. Схватка между Стариком и Хромым продолжалась до вечера. Соперники скрывались в зарослях, отдыхали минуту-две, а потом снова бросались друг на друга. Спустился вечер, животные устали, но продолжали борьбу.

Вместе с темнотой наступило временное перемирие. Противники ходили вместе со стадом, жадно пили во время водопоя, а потом укрылись в разных местах. А на рассвете оба одновременно поднялись на скалу и, как по команде, бросились друг на друга, видимо решив закончить смертельный поединок под шум крыльев белоголовых орлов, круживших над их головами. Сошлись они на маленькой полянке, со всех сторон окружённой пропастью. Животные находились близко друг от друга — места для разбега не было. Старик был тяжелее, а Хромой устойчивее, так что силы уравновешивались. Ни одному из них не удавалось нанести решающий удар в бок. Вдруг Хромой сделал вид, что смотрит на орлов. В это мгновение Старик попытался столкнуть его со скалы, но Хромой резким движением отступил, и Вожак полетел в пропасть.

Хромой повёл стадо на водопой весь в ранах, но с гордо поднятой головой.

Хромой радовался и торжествовал. Но радость его была преждевременной: если бы у него было зрение орла, то он бы увидел, что кровожадный Волк кружит за оградой, подстерегая каждый шаг незнакомых животных. Притаившись за оградой, опытный зверь наблюдал за жизнью маленького стада и хорошо изучил как силу и слабость самцов, так и беззаботность самок, их неспособность бегать и обороняться. Он даже выбрал первую жертву — легкомысленную и толстую самку с блестящей шерстью и висящими ушами, которая жадно пожирала траву и двигалась обычно в хвосте стада. Но Волк знал: прежде чем сомкнуть крепкие челюсти на шее жертвы, надо убить последнего самца. Потому-то он ликовал, когда самцы ломали друг другу рога, и терпеливо ждал, когда сможет расправиться с последним из них.

Только одного не знал Волк: как перебраться через ограду. Он пытался перепрыгнуть, но ноги его повисли в воздухе, и он шлёпнулся на каменистую землю. С тех пор хитрый матёрый зверь стал искать лазейку. Правда, он её всё не находил, но не отчаивался. Всё с тем же упорством он постоянно бегал вокруг или, притаившись в лесной чащобе, ждал счастливого случая. Вот так прошла осень, и наступила зима. Ветры, которые бились о зубцы скал, были пропитаны тяжёлой и холодной влагой, которая в любой момент могла превратиться в лёд и снег. Стадо спустилось с пастбищ на вершине в защищенное от ветра место, поближе к ручью, где голые, но сочные ветви буковых зарослей заменяли выгоревшую траву.

Вместе с муфлонами к ручью пробрался и Волк. Осенние туманы и на этот раз скрыли его следы, а буйные осенние дожди наполнили водой русло ручья, и он унёс песок из-под ограды — получилось небольшое отверстие. Как только Волк заметил это, шерсть у него на шее от волнения встала дыбом; он тут же присел и с тихим рычанием принялся рыть — ему хотелось расширить проход.

Два дня и две ночи прошли для Волка в утомительной и тяжёлой работе. Ожесточившись и совершенно потеряв терпение, он громко и злобно заскулил. Трудно сказать, услышал ли Хромой рычание Волка, но только на третий вечер он лишился покоя. Он неожиданно и сильно зафыркал — это был сигнал тревоги для стада, сбившегося под ветвями старой ели. А сам вожак, подняв голову и насторожённо осматриваясь вокруг, спустился к ручью, откуда слышалось волчье рычание.

Через несколько мгновений муфлон и Волк, ощетинившись, стояли друг против друга, разделённые тонкой деревянной преградой. Хромой понял, что это страшный и опасный зверь. А Волк понял, что за оградой его ждёт смелый вожак. Он зарычал, Вожак отрывисто фыркнул. Раздражённый запахом, Волк просунул морду в маленькую щель, но она оказалась узкой, и в ярости и бессилии он схватил зубами край доски. Мокрая и прогнившая доска хрустнула в волчьей пасти. Это было открытием! Остальное время ночи текло мучительно в новых попытках расширить щель. Вожак старался помешать Волку, ударяя копытами по морде зверя. К утру Волк убежал — голодный, усталый и ещё больше озлобившийся.

На следующий день стадо не спустилось к ручью, а осталось у подножия скалы, где обычно проводило время летом. К ручью спустился только вожак. За оградой его поджидал Волк. И вчерашняя игра началась снова: Волк грыз доски, расширяя щель, а муфлон бил его копытами. Две ночи старались они перехитрить друг друга. Волк то исчезал в темноте, то внезапно возвращался, царапая ограду в другом месте, чтобы отвлечь внимание вожака. Ему удалось выиграть несколько минут и расширить щель.

Следующая ночь тянулась так же мучительно. Волк уже просовывал всю голову и тут же убирал её, как только Хромой пытался ударить его рогом.

Решительный момент наступил на заре. Туман, союзник Волка, рассеялся, и с хмурого неба посыпались мелкие снежинки. Земля побелела. Рассвет прогнал Волка, и вожак направился к стаду. Снежок похрустывал под его копытами, но всё же Хромой уловил зловещий звук шагов. Он резко обернулся и заметил Волка, который пролез сквозь щель и, опустившись на передние лапы, «готовился к прыжку. Яростно и смело Хромой бросился на него, но зверь отскочил удивительно легко. Послышалось лязганье волчьих зубов, и только невероятная быстрота, с которой Вожак обернулся, спасла его от челюстей зверя.

Вожак снова бросился на Волка, и снова повторилось то же самое: Волк легко отскочил, а потом бросился на муфлона. Хромой повернулся спиной к ограде и приготовился к нападению. И тут он услышал топот копыт и понял: почувствовав врага, стадо убегает.

Может, бежать и ему? Хромой мог перегнать Волка, подняться на скалы и там в какой-нибудь теснине убить его, но мысль повернуться спиной к презренному врагу заставила его вздрогнуть от отвращения. И он остался.

Светало. Потеряв терпение, Волк стал кружить вокруг муфлона. Несколько раз он бросался на него, но каждый раз натыкался на рога Вожака. Зверь скалил зубы, дразня Хромого. Вожак понял намерение врага оттеснить его от ограды и бросился на него быстрее, чем ожидал Волк. Удар был настолько силён, что зверь перевернулся, отлетев к стволу какого-то дерева. Он быстро вскочил, но муфлон снова повалил его. Один за другим наносил он жестокие, ошеломляющие удары. Волк превратился в клубок окровавленной шерсти, но этот жилистый клубок всё-таки сумел вывернуться, и волчьи зубы впились в холку муфлона. Не обращая внимания на боль, Хромой продолжал наносить удары с каким-то неистовым ожесточением, пока не понял, что он борется с деревом: ловкий зверь сумел выскользнуть и, прежде чем муфлон успел поддеть его, вцепился ему в бок.

Хромой почувствовал тупую боль, пронизавшую всё его существо. Повернувшись спиной к дереву и выставив вперёд рога, он ждал следующего броска. Вожак не обманывал себя — этот бросок сулил ему гибель. И в последнюю минуту он подумал: если бы другие муфлоны были живы, то зверь был бы побеждён. Но они мёртвы, и после его смерти стадо обречено на гибель.

«Мэ-э-э-э-э!» — долетел с вершины испуганный призыв самки, которая хотела дать знать Вожаку, где находится стадо.

Вожак поднял голову, и в тот же миг Волк бросился на него и схватил за шею. Животные одновременно упали на землю. Муфлон захрипел, забил копытами, но у Волка была мёртвая хватка, и через несколько мгновений вожак опустился на пушистый снег.

А со скалы снова донёсся призыв:

«Мэ-э-э-э-э!»

Волк оставил свою жертву и прислушался. Потом отряхнул шерсть и ловко, быстро, уверенный, что уже никто ему не помешает, направился к скалам, откуда неслось блеяние осиротевшего стада.

 

Дьявольский огонь

Огонь появился шестого августа — я помню дату, потому что именно в тот день порезал ногу и едва дотащился до домика лесничего. Представьте себе вековой сосновый лес — в Родопах встречаются такие неприступные и дикие места, где всё ещё водятся медведи и орлы, — и вот среди этого леса, который ночью становится чёрным, как дёготь, вдруг появилось странное сияние.

Где-нибудь в другом месте это не произвело бы впечатления, но появление огня в вековом лесу встревожило нас. Лесник Божин Врагов схватил карабин и бросился в погоню, как он думал, за контрабандистами. Он вернулся мрачный: на том месте, где должен был гореть огонь, была непроглядная темень. Ни людей, ни следов костра. А мы из домика лесничего всё время видели, что огонь не угасает ни на миг.

Лесник продолжал поиски и на следующий день. Вернулся к обеду ещё более встревоженный — вместе с лесорубами он обшарил весь участок, осмотрел каждое дерево, но ни живой души, ни пепла, ни огня они не заметили.

Не успел лесник рассказать мне всё по порядку, как пришли лесорубы. Их напугал таинственный огонь, и они не хотели оставаться в лесу. Я попытался им втолковать, что стыдно бояться какого-то там огня, но они мрачно и уныло молчали. Только один из них сказал:

— Раз это какой-то там огонь, так погасите его!

Я не знал, что это за огонь, но, чтобы выиграть по крайней мере сутки, пообещал. Лесорубы согласились не уходить до вечера следующего дня. Они отправились в столовую ужинать, а я остался с лесничим — надо было обдумать то трудное положение, в котором мы неожиданно очутились. Моя порезанная нога не давала возможности выйти из домика. Что же делать? Как погасить огонь и успокоить встревоженных лесорубов?

Пока мы судили да рядили, в комнату вошёл Сашко, сын повара. Курносый парнишка каждое лето проводил каникулы с отцом, и, поскольку я не мог выходить из дома, он мне носил ужин. Хотя на этот раз я здорово проголодался, но даже не притронулся к жареным грибам. Божин Врагов дёрнул меня за рукав и указал на окно: там в тёмной горной ночи снова появилось яркое синее загадочное сияние, кроткое и спокойное, как луна. Было даже что-то красивое в неясных и могучих очертаниях Персенских лесов и в загадочном блеске дьявольского огня среди лесной глуши. Мне показалось, что стоит подуть ветру, как огонь начнёт слегка покачиваться, — так бывает, когда кто-нибудь размахивает фонарём.

— Может, это и вправду злой дух? — прошептал лесник, которого охватил такой же суеверный ужас, что и лесорубов, в большинстве своём болгар-магометан, из соседнего Ляскова.

— Может, это шпионский тайник? — отозвался паренёк.

— А если тайник, так какого дьявола они светят? — В голосе лесника слышались недоверие и злость.

— Сигнализируют… Ты думаешь, этого не может быть?

— Может, разумеется, да ещё как. Граница недалеко, а у границы всё может случиться…

— А не выстрелить ли в огонь? — предложил лесник и взял карабин.

Теперь-то я знаю, что стрельба была настоящей глупостью, но в ту тёмную и зловещую ночь, когда лесорубы собирались бежать и дело висело на волоске, спокойно раздумывать было некогда, и я разрешил Врагову стрелять.

Лесник поднял ружьё, но, сгорая от нетерпения, я выхватил его у него и стрельнул прямо в огонь. Темнота расступилась перед маленькой вспышкой. На миг показались молчаливые сосны, потом мрак снова сгустился, а огонь заблестел сильнее и, кажется, ещё более вызывающе.

Я прицелился и снова выстрелил. В столовой послышался приглушённый тревожный шум и, как мне показалось, смех. Лесорубы наблюдали за поединком со злым духом и посмеивались. Мы казались беспомощными и смешными. Я хотел было снять ружьё с подоконника, но тут услышал голос мальчика:

— Пусть ружьё останется на окне!

— Духа будем пугать, а? — засмеялся лесник.

Сашко не обратил внимания на насмешку и тихо, словно опасаясь, чтоб нас кто-нибудь не подслушал, объяснил, что дуло ружья наведено на огонь. А если посмотреть в прицел при свете дня, а кому-нибудь из нас пойти в лес с платком, то тот, кто будет у ружья, подскажет, где повесить платок. Там и будет огонь…

От радости мне хотелось обнять паренька и подбросить его к потолку. Ведь вот что надумал, никому и в голову не приходило! Но Врагов сказал:

— А как же мы услышим друг друга? Ведь тут больше трёх километров.

— Возьмём портативный телефон.

Телефонная линия проходила по лесу недалеко от того места, где светился огонь. При помощи портативного аппарата паренёк действительно мог связаться с домиком лесничего. Он несколько дней работал с телефонистами и знал, как с аппаратом обращаться.

Утром Сашко ушёл. У ружья встал Врагов. Впервые ружьё должно было ждать, когда цель сама попадёт на его прицел. Я, затаив дыхание, наблюдал из окна. Наконец флажок показался среди тёмно-зелёных волн хвойного леса, телефон работал: «Назад… вперёд… левее… ещё…» Сашко не мог быстро выполнять команду, ведь ему приходилось влезать на деревья и махать оттуда белым платком, привязанным к пруту. Всё же к обеду знак был установлен, и Врагов бросился в лес.

А мне не оставалось ничего другого, как ждать. Каждую минуту я надеялся услышать голоса лесника и его замечательного помощника, но прошло уже несколько часов, пока Врагов вернулся — весь изодранный и без фуражки. Вытер вспотевший лоб и уставился в землю, сконфуженный и расстроенный. Он рассказал, что они с Сашко осмотрели дерево, на котором был флажок, разрыли землю вокруг его, осмотрели птичьи гнёзда, дупла, перевернули даже камни, но ничего, ничего не нашли!

Значит, огонь загорится ночью. «И что тогда? Что же тогда произойдёт?» — думал я. Ну хоть плачь!

Лесорубы вернулись, когда солнце скрылось за ощетинившимся хребтом Чернатицы. Они уселись на поляне перед моим окном, закурили и молча стали ждать появления дьявольского огня. Ни один вечер не казался мне более зловещим… Точно в восемь часов тридцать две минуты огонь стал разгораться на том же месте и таким же образом — постепенно, пугливо, а потом, по мере того как сгущалась темнота, он превратился в настоящее пламя.

Это приводило меня в ужас. Нужно было немедленно проверить, есть ли огонь на том самом месте или нет. Я обернулся к Врагову. Он понял меня и взялся за ружьё.

— Послушайте, эй! — обратился он к лесорубам. — Может, кто-нибудь из вас пойдёт со мной к дереву?

Лесорубы замерли, словно ничего не слыша, — молчаливая группа под окном домика.

— Желающих нет? — повторил Врагов.

— Послушайте, я пойду, — потянул его за рукав Сашко. — Я знаю дорогу к дереву.

— Хорошо, — неохотно сказал Врагов.

Послышалось щёлканье затвора. Их шаги прозвучали по склону и затихли. Искра, высеченная из камня подкованными ботинками лесника, блеснула и угасла. Две тени — большая и маленькая — Пропали в ночи.

До флажка надо было идти час десять минут. И час десять минут я ждал у окна, всматриваясь в огонь, который становился всё яснее и чище, но казался всё более зловещим и загадочным.

Зазвонил телефон.

— Товарищ лесничий, — услышал я голос Врагова, — мы находимся точно под флажком. Огня нет! Вы ничего не видите?

— Гори-ит! — в отчаянии крикнул я. — Посмотрите вокруг, чёрт бы вас побрал!

— Горит, а там огня не видно! — отозвался кто-то под окном, где в темноте время от времени вспыхивали сигареты, освещая чьё-нибудь испуганное усатое лицо.

Кто-то встал, и я услышал голос повара, отца Сашко, приглушённый и нетерпеливый:

— Пусть мальчик вернётся назад, товарищ лесничий!

— Вернитесь, — приказал я по телефону. — Пусть мальчик вернётся.

— Хорошо, — послышался тихий и расстроенный голос, — но он не хочет. Он полез на дерево за платком.

— К чертям платок, пусть возвращается! — закричал я во всё горло.

— Не хочет, — ответил Врагов.

Я почувствовал, что ноги мои подкашиваются. Положил телефонную трубку и прилёг, обессиленный усталостью и отчаянием. Видимо, лежал я минут пять. Меня поднял дружный крик.

— Пога-ас! Пога-ас, лесничий, огонь погас! — кричали лесорубы.

Я вскочил. Действительно, погас. Я поморгал, чтобы лучше видеть, но… огонь снова загорелся. Я бросился к телефону.

— Врагов, почему он засветился и погас? Почему?

— Не знаю, — услышал я.

— Ты где?

— Под деревом.

— А мальчик?

— На дереве… Снимает платок.

— Пусть спускается вниз.

Лесорубы под окном заговорили, но тут же умолкли, потому что сияние снова исчезло. Послышался возглас ликования, но огонь… заблестел опять.

— Послушай, Врагов, — меня осенила одна идея, — пусть Сашко опять влезет на вершину и остановится, когда я тебе скажу.

Наступила тишина. Через несколько минут, которые отсчитывали удары моего сердца, свет снова погас.

— Остановись! — рявкнул я в трубку так, что в лесу меня услышали и без портативного телефона.

— Остановились! — доложил лесник, и я услышал его тяжёлое дыхание.

Минута… две… три — свет не появлялся. Четыре… Пять — полная темнота. Моё предположение подтверждалось: лазая по дереву, Сашко, наверно, закрывал тайный прожектор. Я решил проверить.

— Пусть мальчик лезет вверх, — приказал я по телефону.

Через минуту сияние появилось.

— Пусть слезает!

Свет пропал.

— Остановись и чем-нибудь обвяжи ствол!

Свет больше не появился.

Я высунулся в окно и крикнул:

— Погасили мы дьявольский огонь или нет, ребята?

— Подожди, может, опять засветит! — отозвался кто-то.

— Вот я тебе засвечу по пустой башке! — крикнул ему другой, и тут поднялся страшный шум.

Я распорядился по телефону, прежде чем Сашко слез с дерева, к которому он буквально прилип, чтобы он оставил там платок. После этого я в изнеможении лёг, но был уже спокоен.

Утром я отправился в лес верхом на осле в сопровождении Сашко, Врагова и лесорубов. Врагов лихо закрутил усы. Фуражка почти закрывала левое ухо и левый глаз, зато правый победоносно светился блеском ятагана. А Сашко? Он держался так, словно не ходил вчера вечером в лес, а готовил домашнее задание. Только ноги его были ободраны больше, чем всегда.

Мальчик привёл нас прямо к дереву — засохшему, словно схваченному инеем, — обыкновенной ели. Необычной была здесь только куртка Сашко, привязанная недалеко от вершины, и платок — на самой верхушке. Сашко быстро стал взбираться на дерево. Мы затаили дыхание и ждали, когда он отвяжет куртку и откроет нам наконец тайну дьявольского огня.

Секунды казались нам минутами, а минуты — часами. Врагов держал ружьё наготове. Лесорубы стояли в нескольких шагах за ним, готовые пуститься наутёк, если с дерева соскочит, не дай бог, рогатый вампир. Только вислоухий осёл, на котором я сидел, кротко мигал глазами и не принимал участия в наших волнениях и тревогах.

Но вот наконец Сашко развязал верёвки, его куртка медленно упала с дерева, и… мы увидели ссохшуюся кору ели и ничего, ничего больше!

От ярости и разочарования лесник готов был выстрелить в ни в чём не повинное дерево. Я предпочёл бы, чтобы появилась настоящая нечистая сила. И мы уже было собрались в обратный путь, когда мальчик крикнул с дерева: «Эй, смотрите!» — что-то отломил и бросил нам.

Я подумал, что он бросил кору, но когда Врагов поднял её с земли и подал мне, то я увидел, что это гриб величиной со свиное ухо, вялый и потемневший.

И вот, словно молния, меня осенила догадка: этот гриб — опасный паразит, поражающий деревья, умертвляющий их древесину. Мёртвая древесина начинает светиться невидимым вблизи химическим светом. И этот свет, яркий и заметный издали, вызывает иногда, как и на этот раз, всякие кривотолки. Конечно, виноват во всём был я: учился распознавать и эти грибы, но, выучив, позабыл, и сейчас едва не произошла скверная история.

Нечего говорить, как благодарили лесорубы Сашко, как трясли его руки своими сильными руками. Я тоже был благодарен ему. Божин Врагов стучал прикладом в землю и кричал во всё горло:

— Злые духи… чтоб вас черти взяли!

Гриб находится сейчас в небольшом музее лесничества рядом с платком Сашко, привязанным к пруту. Гриб и «флажок» мы поместили туда затем, чтобы прохожие, лесорубы, туристы и вообще все любопытные знали, как появляются злые духи.

 

Разведчики

Что может произойти, когда идёшь по лесу и разговариваешь сам с собой

Прошлым летом второго июня я отправился на прогулку в Равногорие. Я люблю эти горы — они невысокие, со множеством красивых полян и туда редко приезжают люди. Туристы предпочитают взбираться на высокие вершины, а здесь вершины покатые, и настоящие туристы их избегают. Меня это вполне устраивает, потому что я люблю поговорить сам с собой. И поэтому меня тянет в более уединённые места.

Кое-кому покажется странным, что я порой беседую сам с собой. Дело в том, что я заикаюсь, и стоит мне запнуться на каком-нибудь слове, я краснею, сбиваюсь и спешу замолчать. А когда никого нет, речь течёт нормально, как у всех, и я с удовольствием слушаю собственный голос — будто говорю не я, а кто-то другой, более умный, сообразительный и, главное, бесстрашный.

Так я иду по лесу и разговариваю сам с собой. Накануне один человек мне нагрубил, и сейчас я ему должным образом ответил. Я его как следует припёр, но тут в самом интересном месте прозвучал выстрел, и эхо повторило его.

Выстрел меня испугал, я даже подумал, не повернуть ли назад и не пойти ли другой дорогой, но в то же время мне очень захотелось узнать, кто это стреляет в такое солнечное, тихое послеобеденное время в столь безлюдном месте.

Вот почему я пошёл вперёд, поддерживая рюкзак, чтобы не гремела фляжка, готовый в любой момент крикнуть: «Стой!»

Едва я прошёл шагов тридцать, как кусты неожиданно поредели, и я увидел какого-то странного мужчину в странной позе: он стоял на поляне выпрямившись, опустив голову и был так занят своими мыслями, что не слышал моих шагов, не заметил моего присутствия. В его тёмно-каштановых волосах виднелась седина, в левой руке он держал шапку, а правой сжимал ружьё.

Я не шевелился, человек с ружьём тоже не шевелился. Тогда я крикнул: «Эй!» — но он продолжал оставаться неподвижным. Я ещё раз крикнул: «Эй, товарищ!» — и он поднял голову. Увидев меня, переложил ружьё в левую руку, достал из кармана брюк носовой платок, вытер им лицо, и я с удивлением заметил у него на глазах слёзы.

— Что вам надо? — спросил он, сунув носовой платок в карман, и снова взял ружьё в правую руку.

— Ничего, — ответил я, смущённый странным поведением незнакомца. — Я решил, что вы браконьер.

— Нет! — сказал человек. — Я не браконьер. Я пришёл сюда, чтобы поклониться могиле, в которой покоятся мои спасители.

— Но я не вижу никакой могилы, — заметил, оглядываясь, я.

— Вот! — показал он на лежащую у его ног кучку земли, обложенную со всех сторон большими камнями.

Холмик был такой маленький, что его можно было накрыть двумя ладонями.

— Вы шутите, — сказал я. — Это может быть кротовая нора, а не могила.

— Для двух птиц вполне достаточно, — ответил незнакомец.

Я внимательно посмотрел на него, но его лицо, сосредоточенное и серьёзное, не позволяло думать, что он шутит.

— Вы не верите? — спросил он.

— Нет, — признался я.

— Почему?

— Потому что не могу себе представить, как две или три птицы, даже целая стая, могут спасти жизнь человеку.

— И всё-таки это было, — вздохнул странный человек, — как бы невероятно это ни выглядело. В тысяча девятьсот сорок четвёртом году птицы спасли целый партизанский отряд.

— Целый отряд?!

— Целый партизанский отряд! — подчеркнул незнакомец. — Вы мне не верите, но, если у вас есть время выслушать меня, я расскажу, как это произошло. Хотите? — Он разволновался, и в глазах его я заметил странный блеск.

Предложение незнакомца меня заинтересовало. Кроме того, только что миновал полдень, солнце жарило изо всех сил, а большая тень под дубом на поляне так и манила к себе.

Как я впервые очутился в лесу и, не желая того, должен был умереть

— Видишь, как хорошо в лесу! — начал свой рассказ странный человек с ружьём, когда мы расположились в тени под дубом. — Сколько зелени, как тут тихо и спокойно! Ветерок дует, листва приятно шумит, трава так и приглашает посидеть. Если тебе жарко — изволь в тень. Если холодно — грейся на солнышке. Птички поют, пчёлы жужжат, а внизу бежит река — слышишь её журчание?

Прекрасен лес, только… не всегда и не для всех. Прекрасен, если ты его знаешь и он знает тебя, в противном случае он дикий, страшный и опасный. Таким он казался мне, когда я попал сюда двадцать шестого апреля тысяча девятьсот сорок второго года.

Я не могу забыть тот мрачный день, потому что именно тогда была раскрыта наша подпольная организация в железнодорожном депо и мне, чтобы спастись, пришлось бежать из тёплой квартиры куда глаза глядят, пока полиция не оцепила квартал. Хорошо, что никто меня не видел. Я бросился прямо через поле, шёл весь вечер и всю ночь, пока на рассвете не очутился в этих горах — один-одинёшенек, лишь ботинки на ногах, шуба на плечах, со случайно оказавшейся в кармане отвёрткой…

Отвёртка лежала в моём кармане, потому что я электротехник. Отец мой был убит во время солдатского восстания в девятнадцатом году. Спустя некоторое время мать вышла снова замуж, а меня к себе взял дядя и дал мне специальность электротехника. И так как я сам был городским жителем и работал в городе, то мне никогда не случалось бывать в лесу, ни разу. Поэтому, когда я очутился в нём впервые, он показался мне таким страшным.

Смотрю — деревья ещё голые, ветер их сгибает, что-то скрипит в темноте, что-то воет и стонет, а земля сырая, ещё кое-где лежит снег. Ноги скользят, ветки колют, стволы мешают идти, ты спотыкаешься о корни и не можешь понять — ни где ты бредёшь, ни куда доберёшься.

В голове мелькает мысль: а не вернуться ли в город, но если представить себе, что будет со мной, когда я вдруг попаду в полицию, то лучше уж умереть здесь, а не в лапах жандармов. Только одна мысль в то время поддерживала меня: скоро придут сюда и другие партизаны и мы создадим отряд. Это действительно произошло, но лишь в конце года, а до той поры — спроси эту голову, сколько она одна-одинёшенька пережила и перестрадала в лесу!

Прежде всего меня начал мучить голод, но и с ногами было не очень-то хорошо: пока я добрался до гор, подмётки отвалились, и я оказался, так сказать, босиком. А снег ещё не совсем растаял, и кое-где в укромных местах лежали сугробы. А мне нельзя было сидеть на месте, потому что не было у меня убежища и еды. Тогда я пожертвовал кепкой. Разорвал её надвое, обернул ступни, натянул носки и перевязал плющом. Плющ был прошлогодний, твёрдый, но у меня не оставалось выбора. Обувшись таким образом, я всё-таки мог идти, пусть медленно, очень медленно — ведь на ногах у, меня словно копыта были. Кроме того, «повязка» время от времени разваливалась, и я должен был постоянно подвязывать всё снова. Таким образом я преодолевал в среднем пятьсот метров в час, но именно благодаря этому мои ноги не окоченели от холода, и я смело мог ступать на сырую землю.

С ногами более или менее я справился, но с голодом бороться оказалось труднее, если не сказать — безнадёжно. Мне так хотелось есть, что перед глазами плыли тёмные круги, и я боялся, что в любую минуту могу упасть.

С помощью отвёртки я настругал горстку кожи со своего пояса, проглотил её, но потом захотелось есть ещё больше. Я принялся искать под прошлогодней листвой жёлуди, но противные мыши всё съели! Буковую кору есть было нельзя, листья ещё не распустились, только показались почки. Я попробовал их и понял, что они тоже несъедобны. Подумал было, а не убить ли серну, но с моей «бронированной» обувью и скоростью — пятьсот метров в час — можно было догнать только улитку. Так и произошло. В одной расщелине, куда я забрался, чтобы укрыться от ветра, я действительно нашёл несколько улиток, разбил раковины и принялся есть, не подозревая, какая беда подстерегает меня в дальнейшем.

Покрытые слизью улитки вызвали в моём желудке такой бунт, такую боль, словно бешеная кошка царапала ногтями и не позволяла перевести дыхание. Я нашёл в себе силы добраться до укромного местечка, устланного прошлогодней листвой, и там, совершенно измученный, скрючившись в страшных муках, провёл первый партизанский день, сожалея о том, что умираю в этой глуши не от пули, а от какой-то идиотской улитки.

Мне захотелось в последнюю минуту взглянуть ещё раз на синее небо, я лёг на спину и стал смотреть вверх. Тем временем какая-то чёрная птица прилетела, села на дерево, под которым я лежал, и вниз упала какая-то косточка. Косточка попала на моё лицо и скатилась на землю. Я поднял её и увидел, что это вовсе не косточка, а высохшая черешенка. Если бы птица мне не подсказала, я бы и не заметил, что лежал под дикой черешней, на ветвях которой было много высохших ягод.

Перья у птицы были чёрные, клюв красноватый и у глаз жёлтые круги. Это был дрозд. Дрозд уронил ещё одну ягодку и внимательно посмотрел через свои жёлтые очки — попытаюсь ли я её взять. Я не только её взял, но и тут же проглотил. Она была горько-сладкая, ни твёрдая, ни мягкая, с чудесным запахом. Но важнее было другое: только я её съел, желудок сразу успокоился, и я почувствовал себя так хорошо, что поднялся на ноги, взобрался на черешню, нарвал целебных ягод и, наевшись, сделал себе запас и на следующий день.

Мои первые знакомые в лесу. Важное открытие даёт мне ключ к лесным тайнам

Красноклювый мой спаситель, как только заметил, что я поднимаюсь с земли, улетел, но урок, что он мне дал, в последующие дни мне очень помог. Я начал внимательно присматриваться ко всему вокруг и делать важные открытия. Наблюдая, например, за белкой, обнаружил дупло, в котором она жила, и потом взял половину орехов из её запасов. Позднее нашёл несколько мышиных нор с лесными орехами и ими питался целых пятнадцать дней, пока не увидел, что в реке водится форель, которую можно было есть и сырой.

Неподалёку от дикой черешни, в чаще старого можжевельника, на южном склоне Равногория я устроил себе тайник. Иглы можжевельника никогда не опадают, и поэтому звери могут укрыться в нём даже от глаз орла. Я сам видел, как преследуемый дикий голубь юркнул в кустарник и царь птиц остался, как говорится, с носом.

Подобно дикому голубю, и я решил сделать себе тайник в можжевельнике. Я пробрался в самую чащобу, обломал изнутри ветки, соорудил что-то вроде печи, из сухого папоротника сделал подушку, и тайник стал таким уютным, что после холодной жизни на скалах казался мне дворцом.

Я думал, что первый открыл, каким великолепным укрытием может быть можжевельник, но вскоре убедился, что в можжевельнике прячется чуть ли не весь птичий мир, ведь, когда лес оголяется, пернатая мелкота может укрыться от кровожадных соколов и орлов лишь в можжевельнике. Пока я сооружал свой тайник, ко мне не прилетала ни одна из лесных птиц, но, как только я его закончил, мои невидимые соседи стали появляться и внимательно рассматривать нового квартиранта.

Первой прилетела любопытная сойка — главный разведчик среди лесных птиц. Она с беспокойством огляделась, не грозит ли с моей стороны какая-то опасность, а тем временем и я успел её рассмотреть. Она была ещё меньше дикого голубя, очень беспокойная, но перышки её были значительно пестрее и красивее, чем у голубя. Разглядев меня как следует, она с криком полетела, возвещая всем обитателям леса, что новое существо в можжевельнике не представляет опасности.

После сойки прилетела стайка воробьев. Они уселись на боярышнике и, как видно, начали спор о том, кто я и какой я, щебетали, чирикали, спорили, а два воробья даже подрались и начали клевать друг друга, но в это время в кустах раздался шум, и воробьи улетели…

Я подумал: «Что за зверь идёт?» А это оказался… Кто бы вы думали? Мой первый знакомый и спаситель в лесу — дрозд со своей дроздихой. Для большей безопасности, по-видимому, они не прилетели по воздуху, а пришли по земле. Без страха приблизившись ко мне, они взлетели на ветку, чтобы с высоты лучше меня разглядеть, и долго смотрели своими выпуклыми глазами. У дрозда был не красный, как мне показалось в первый раз, а янтарно-жёлтый клюв, а жёлтые круги у глаз придавали ему какую-то особенную мягкость и доброту. Сам он был чёрный, ножки жёлтые, дроздиха — тёмно-коричневая, с перышками чуть пёстрыми на груди и белыми на шее. Они были воспитанными птицами и, как только рассмотрели меня, отвернулись, слетели на землю и начали в ней рыться.

После дроздов прилетел зяблик. Но он, бедняга, оказался застенчивым: лишь поглядывал из-за дерева, не подавая голоса, и отлетел, как только раздался стук дятла.

Дятел сидел на соседней сосне. Постучит и посмотрит на меня, постучит и опять посмотрит, словно ждёт какого-то знака. Но я ему не отвечал, потому что всё ещё не знал лесных птиц и никак не подозревал, что они будут моими самыми лучшими товарищами и защитниками в диком лесу. А это произошло очень скоро, потому что в борьбе с их врагами я сразу же принял их сторону.

Случилось это так.

Было третье или четвёртое июня. По утрам я просыпался очень рано и бродил поблизости, а как только поднималось солнце, возвращался в тайник, потому что в это время в лесу появлялись пастухи, а я не хотел с ними встречаться. И вот однажды, только я вернулся и лёг в своём укрытии, слышу шум крыльев и писк. Я решил узнать, в чём дело, потому что в любом лесном шуме может таиться опасность и для меня. Пошёл по направлению шума. Прежде всего я заметил, что одно дерево качается, потом — что на нём беспокойно прыгает горлица, машет крыльями и испуганно пищит. И, наконец, увидел — под деревом лисица. Она встала на задние лапы, а передними раскачивала, словно руками, дерево и смотрела наверх. Там, на ветке, в гнезде, опираясь на свои крылышки, стояли с разинутыми клювиками три маленьких голубка и ждали, когда мать положит им в рот пищу. Птенцы не понимали тревоги горлицы, и, чем ниже она кружила над ними, тем больше они тянулись из гнезда.

Тем временем прилетела сойка и криком оповестила лес, что горлица в беде. С громким чириканьем прилетели воробьи, зяблик начал пищать: «Цви-ик, цви-ик!» Из кустарника долетело гневное «тюк-тюк» дрозда, а дроздиха, ударяя хвостом, громко подсвистывала: «Цри-и-и, цри-и-и!»

Лисица упорно продолжала раскачивать тонкий ствол. Ещё немного, и глупые птенцы упали бы ей в рот… Но я схватил камень и швырнул им в подлую лису.

Так птицам стало ясно, что я — их защитник и друг. Но вместе с тем произошло и нечто более важное: я сам открыл для себя, что у птиц есть свой язык, свои сигналы тревоги и, если какая-либо птица подаст свой сигнал, все остальные отлично её понимают.

Случай с одной невоспитанной козой. Птицы снова меня спасают

То, что для меня это событие явилось «ключом» для раскрытия многих тайн, я убедился всего лишь через два или три дня после случая с голубями.

После того как я долго питался высохшими черешнями, украденными у мышей орехами и сырой форелью из реки, мне до смерти захотелось попить молока. А молока в лесу сколько угодно, потому что каждый день сюда приходит целое стадо коз. Я решил: подкараулю какую-нибудь козу в кустарнике, схвачу её и надою молока. Сказано — сделано. Я спрятался в кустарнике, выбрал козу с большим выменем, схватил её за ноги и начал доить. Как завопит этот дьявол! Щекотно ли ей стало, или она испугалась, не знаю, но разбушевалась коза и давай лягаться — вот что вышло! Я сжал ей горло, но она испугалась ещё больше и ещё сильнее начала блеять. Тогда я её отпустил, но уже было поздно: пастух услышал, собаки залаяли, а я сломя голову бросился к оврагу, чтобы скрыться за водопадом. Это было чудесное укрытие, которое я обнаружил, пытаясь поймать форель среди камней под водой. Я увидел, что за водопадом в скале есть углубление наподобие пещерки, что там сухо и снаружи ничего не видно, потому что водопад прикрывает пещеру словно занавеской. И вот к этому укрытию я и поспешил. Пастух меня не видел, но по сломанным в кустарнике веткам понял, в каком направлении я побежал, и со злыми собаками преследовал меня по пятам. И они бы меня нагнали, если бы в последнюю минуту я не скрылся за водопадом.

Пастух, задыхаясь, остановился возле реки и огляделся по сторонам, но в это время я исчез. Ещё немного, и он бы вернулся и всё бы тихо и благополучно окончилось, но… пастуху вздумалось выпить воды, он наклонился и на песчаном берегу заметил мои необычные следы. А они — вы знаете, как я был обут, — действительно были необычными, и проклятый пастух очень удивился. Он долго смотрел, чесал в затылке, садился на корточки, вставал, уходил, два раза возвращался, чтобы посмотреть на мои следы снова.

Наконец пастух ушёл совсем, колокольчики, что висели у коз на шее, смолкли, а я дождался темноты и только тогда покинул водяное укрытие, но тревога и тяжёлое предчувствие меня не покидали. Пастух не был дураком и хорошо понимал, что звери не ходят в перевязанной обуви. А для того чтобы ходить в такой обуви, человек должен быть либо партизаном, либо сумасшедшим. Я надеялся, что пастух окажется хорошим человеком и будет молчать. И с этой надеждой я и прожил следующие три дня. Вставая так же рано, спускался к реке, умывался, а потом принимался за поиски пищи. Я уходил довольно далеко. В двух-трёх часах ходьбы от моего убежища простирались поля Равногория, и там, укрывшись в листве какого-нибудь большого дерева, я смотрел на пахарей, дровосеков. Я наблюдал за ними и, конечно, если только представлялась возможность, брал то, что мне было нужно. Таким образом, из их сумок я снабдил себя солью, кукурузной мукой и даже спичками, которые хранил, как драгоценность. Потом я украл топор и даже охотничье ружьё у одного заснувшего охотника. Патронташ взять не решился, потому что охотник был им опоясан; ружьё не было заряжено, но, как увидим, позднее оно выполнит свою задачу. Мне нужен был ещё нож, я тогда мог бы зарезать какую-нибудь овцу и сделать пастырму, а из кожи — царвули на зиму.

После случая с козой я опять пошёл к полю, надеясь, что удастся достать нож, но напрасно — люди теперь не вешали сумки на деревья, а держали их возле себя. Опытный партизан сразу бы понял, что его присутствие в лесу обнаружено, но я был ещё неопытен и спокойно возвращался к тайнику. Больше того — в горах в этот день не слышалось позвякивания козьих колокольчиков. Это, вместо того чтобы насторожить меня, успокоило, и я пошёл даже не по лесу, а по тропинке. Как сейчас помню, спокойно шёл и жевал листья бука, как вдруг вылетела сойка с криком: «Кря-а-а-а, кря-а-а-а, кря-а-а-а!»

«Опять какая-нибудь лисица», — подумал я и пошёл дальше, но за сойкой появился дрозд. Он вместо своего обычного «тю-тю-тю» кричал: «Джик-джик-джик!» — что звучало ещё тревожнее. Вместе с тем дрозд поворачивал хвостик то влево, то вправо, словно говорил: «Нет! Нет! Нет!»

После дрозда подал голос зяблик, за ним воробьи, и моментально встревожился весь лес. Меня охватило тяжёлое предчувствие, и в следующее мгновение я шмыгнул в густой буковый лес и там стал ждать, что же произойдёт дальше. Спустя немного из-за дерева показались два жандарма. Если бы я ещё немного задержался на тропинке, то попал бы в засаду и жандармские пули продырявили бы меня, прежде чем я успел бы двинуться с места.

Если бы не тревога, поднятая птицами…

Жандармы шли рядом медленно и бесшумно. Сойка всё ещё продолжала кричать, но они не обращали внимания ни на неё, ни на дрозда, ни на воробьёв. Жандармы не знали птичьих сигналов и не могли понять, что об их присутствии известно. Они прошли мимо меня, и я почувствовал запах солдатских сапог.

Я пришёл в укрытие, дрожа после опасной встречи. Я был очень утомлён, лёг спать, но долго думал о случившемся. Было ясно, что пастух не умолчал о своём приключении и полиция решила меня разыскать. Поэтому и не пришли в этот день пастухи с овцами и козами, поэтому в лесу стало так тихо и спокойно. Хорошо, что были птицы. Я припоминал их сигналы и всё больше убеждался, что они были иными, чем в случае с горлицей, — более тревожными. Сейчас дрозд кричал не «тю-тю-тю», как тогда, а «джик-джик-джик» и вертел хвостом. А крик сойки стал более кратким, как бы обрубленным, и писк воробьев звучал отчаяннее. Всё это убеждало меня в том, что птицы могут не только предупреждать об опасности, но также сообщать, от кого она исходит.

Потом я узнал, что собаки по-разному лают на медведя, на волка, лисицу, зайца, кабана или человека, и это даёт возможность пастухам безошибочно узнавать, кто приближается к ним или им угрожает. Но в ту тревожную ночь, полную размышлений, я припомнил и другие особенности в поведении птиц. Я вспомнил, что, когда шёл по лесу, в одном месте лесные птицы не боялись меня, а в другом пугались и поднимали тревогу. Было очевидно, что у птиц есть свои районы. В моём районе они меня знали и держались спокойно, а в других не знали и настораживались. Нужно было, значит, любой ценой оставаться здесь, где птицы меня уже знали, потому что тут я мог полагаться на их сигналы.

Но мой район находился под наблюдением. Как быть?

Тогда я придумал следующее. Отойти подальше и совершить открытое нападение. Напасть, например, на каких-нибудь дровосеков или пастухов с ружьём в руке и таким образом отвлечь внимание полиции от моего района. Кроме того, одним ударом я бы обеспечил себя всем, что мне было необходимо, и в первую очередь — одеялом, ножом и солью.

Дрозды в беде. Партизанская операция с незаряженным ружьём

Прежде чем совершить партизанскую операцию, необходимо было в течение двух-трёх дней как следует отдохнуть и набраться необходимых сил. Нужно было не только хорошо отдохнуть, но и как следует подкрепиться, поэтому я наловил в реке десяток форелей, а вечером, когда стемнело, разжёг гайдуцкий костёр и испёк их. «Гайдуцким» назывался этот костёр потому, что разжигался в яме, яма покрывалась тонкими камнями, а когда они накалялись, на них и пекли — если было что печь. Разжигали сухие дрова, чтобы не было очень много дыма, хотя ночью дым не виден, а камни прикрывали огонь, так что он оставался скрытым.

Я второй день не выходил. Спустился к реке только раз, чтобы напиться. Третий день начался, как второй, с печёной рыбы и лежания. Был ясный и спокойный день. Певчие птицы своими голосами оглашали лес. Солнце спокойно пригревало. Пчёлы перелетали с цветка на цветок и собирали мёд, а я лежал на спине с закрытыми глазами и думал о предстоящем приключении. Вдруг раздался тревожный писк дрозда, и я услышал свист крыльев. Я увидел, что мои друзья пулей взлетают к небу, а потом снова опускаются и кружат над кустарником, оглашая окрестности тревожным «тю-тю-тю». Я схватил топор и бесшумно продвинулся вперёд, пока наконец не увидел дерево, над которым летали два дрозда. Это был огромный дуб, на вершине которого находилось их гнездо. Его я сразу увидел, но под деревом не было никого. А тревога наверху не прекращалась, и всё бы кончилось очень плохо, если бы в последнее мгновение я не заметил, что одна из «веток» дерева извивается и её конец изгибается, как крюк на пастушьей палке, над гнездом дроздов, где сидели три или четыре птенца. «Живой» веткой был огромный уж, готовый проглотить птенцов. Я размахнулся и рассек топором его надвое. Нижняя половина соскользнула по дереву и упала у моих ног, а верхняя, с головой, покачалась и только после второго удара стала падать с ветки на ветку, пока не очутилась на земле.

Дрозды увидели, как страшное пресмыкающееся корчится и вздрагивает перед смертью, но успокоились, только когда я палкой отбросил в сторону останки ужа.

С этого дня Джико и Тютюка (так я стал называть дрозда и дроздиху) ещё больше привязались ко мне, а когда я отправился в свой первый боевой поход, сопровождали меня до опушки леса. Они перелетали с ветки на ветку и подбадривали меня своими весёлыми «чири-ик, чири-ик», которое звучало как: «Держись, держись и не бойся!»

А мне действительно необходима была поддержка, потому что я отправился на партизанскую операцию с незаряженным ружьём! И сколько неизвестного ожидало меня в грядущем приключении… Я всё ещё не знал, где и на кого нападу и окажут ли мне сопротивление. Лишь одно было ясно: нападение надо совершить вечером, а ночью любой ценой вернуться в укрытие.

И всё-таки мне очень везло. Во-первых, я думал, что совершаю налёт на пастушью хижину, а оказалось, что это была сыроварня и там соли и хлеба было сколько душе угодно. Да ещё два новёхоньких карабина и много одежды. Там в то время было только двое мужчин, потому что пастухи ещё не вернулись с пастбища. Я толкнул дверь, направил на них дуло незаряженного ружья и крикнул:

— Руки вверх!

Оба замерли на месте и подняли руки, испуганные не столько ружьём, сколько моей всклокоченной бородой и диким взглядом.

Один из них был молодым крестьянином в обмотках, галифе и спортивных ботинках, другой — в городской одежде, человек лет пятидесяти, остролицый, с красивыми синими глазами, в которых я не заметил никакого испуга. И он поднял руки, но спокойно, с улыбкой смотрел мне прямо в глаза.

— Оружие есть? — спросил я.

— Нет! — ответил остролицый.

— Подходите по одному — я вас обыщу!

Я обыскал молодого, а когда он вернулся на место, принялся за другого. Он успел мне шепнуть:

— Нужно поговорить наедине!

Меня заинтересовало, что такое он мне может сказать, велел ему связать молодого, натянуть поглубже шапку ему на голову, чтобы тот не мог ни слышать, ни видеть. Потом кивнул — мол, выйдем отсюда — и спросил, что он хочет сказать.

— Прежде всего взведи курок двустволки, — посоветовал он, — а то и выстрелить не сможешь, если будет нужно.

— Ещё что? — спросил я.

— Ещё то, что я, как и ты… твой товарищ!

Я действительно забыл взвести курок. И если бы этот человек был врагом, он никогда не сказал бы мне о курке, поэтому я ему поверил. Дальше всё пошло как по маслу. Мой неожиданный союзник (я дал ему имя Сокол) сказал мне, что сыр, который они делают здесь, предназначен для немцев и нужно его уничтожить, поджечь сыроварню. Он сказал мне, что может связать меня с товарищами и пришлёт людей, что мы создадим отряд и будет организовано его снабжение. Мы договорились о том, как, когда, в каком месте встретимся в лесу, условились о пароле и, наконец, решили, что я, требуя, чтобы он сообщил мне, где находится огнестрельное оружие, буду его бить на глазах у помощника: никто не должен заподозрить, что остролицый стал моим соучастником в поджоге.

Всё это — скрежет зубовный и угрозы убийства — было разыграно настолько хорошо, что парень со слезами на глазах стал меня просить оставить сыровара в покое и обещал показать, где лежат винтовки. После этой комедии мои пленники были выведены из сыроварни, и она была подожжена, а я, нагружённый едой и оружием, поспешил отправиться в обратный путь.

А Сокол сдержал своё слово: привёл троих партизан.

Так в Равногории образовался первый партизанский отряд, и я стал его командиром.

Кое-что о языке леса и о новых наших союзниках

После прихода новых людей мы уже не могли поместиться в моём укрытии из можжевельника, поэтому решили на зимнее время возле него устроить тайник под землёй. Выкопанную землю мы в сумках переносили к реке и высыпали в воду, чтобы не осталось следов нашей работы. Сокол снабдил нас маленькой железной печуркой, на которой мы могли приготовлять пищу. Основной нашей едой была мамалыга, потому что требовала очень мало времени на приготовление и была очень сытной.

А какую вкусную мамалыгу приготовлял я! Янтарную, рассыпчатую, ароматную, пальчики оближешь! Как только приготовлю, садимся мы возле землянки и начинаем есть. Наши соседи Джико и Тютюка, лишь мы принимаемся за еду, — тут как тут. Садятся поблизости и ждут, когда мы кончим есть, а потом клюют крошки. Вскоре они стали и более смелыми и начали клевать прямо у нас из рук. Поэтому, когда мы шли по лесу, крылатые разведчики всегда находились возле нас и сообщали нам о соколе или орле, о пастухах или о том, что где-то в чаще притаилась кровожадная лисица.

Голодные, холодные и одинокие дни окончились. Теперь мы были обуты, одеты, представляли собой вооружённую силу. И среди лесных жителей мы приобретали всё больше и больше друзей. Не знаю, поверите ли вы мне, но чуть ли не самым полезным оказался… паук. Никто не заметил, когда он поселился в нашем укрытии. В конце августа я вывихнул ногу и несколько дней вынужден был лежать в землянке, тут я и увидел в одном из углов над собой паутину. Только через несколько дней мне удалось познакомиться поближе с пауком, а точнее — с его способностями охотника и строителя.

Интересно было наблюдать, например, как паук поправляет, чинит и плетёт свою сеть, с каким невероятным терпением поджидает жертву и с какой молниеносной быстротой её поражает. Но самым интересным открытием для меня было другое: когда паук становился беспокойным и принимался усердно плести свою сеть, обязательно поднимался ветер и начиналась гроза. Всегда! Вероятно, он боялся, как бы ветер не разорвал паутину, и как следует её укреплял, перелезая из угла в угол, плёл и ловко прикреплял серебряные нити к потолочным балкам и успокаивался только после того, как кончалась гроза.

Семь месяцев мы прожили в землянке, и ни разу предсказания паука не обманули нас. После многих проверок он был единодушно признан главным метеорологом нашего партизанского отряда, а его предсказания погоды мы использовали для наших боевых действий.

Так, например, при взрыве моста над равногорской рекой прогноз паука о предстоящей грозе разрешил главный вопрос — о военной охране. Мы просто решили дождаться грозы и, когда солдаты спрячутся в будке, заминировать мост и взорвать его. И всё именно так и произошло благодаря пауку.

Я сказал, что паука мы назвали главным метеорологом, потому что были и другие предсказатели погоды. Если птицы принимались летать низко над землёй, а солнце начинало припекать и травы сильно пахнуть, мы знали, что приближался дождь. Мы знали, что, если мухи начнут свирепо кусать, лягушки квакать, река и лес шуметь, погода испортится. Особенно точными были в этом отношении предсказания реки. В нашу землянку шум реки доносился еле-еле, но иногда река начинала грохотать. И потом всегда крапал дождь. Не только каждый звук, но малейшее изменение, малейшее движение имело в лесу своё значение. Однажды, например, наблюдая за полётом пчёл, я заметил, что возвращаются они в одном направлении. Я пошёл в этом направлении, и трудолюбивые пчёлы привели меня к дуплистому дереву, где находились их соты, полные-преполные мёда. Я взял соты, отнёс их в землянку товарищам — все трое были простужены, но, после того как поели мёда, перестали кашлять.

Кунчо спросил меня, кто это дал нам мёда, чтобы, когда придёт свобода, отблагодарить его. Я сказал ему, и он записал в своей тетрадке:

«Сделать тысячу ульев для трудолюбивых пчёл, вылечивших нас своим мёдом».

Одним словом, оказалось, что у леса есть свой язык и только тот, кто научится его понимать, сможет остаться живым и здоровым, особенно если он партизан и его преследуют враги.

И вот всего один раз мы не прислушались к языку леса, и дорого, очень дорого заплатили за наше легкомыслие.

Какие последствия может иметь пренебрежение к предсказанию. Наши разведчики начинают действовать вовремя. Зимой — без укрытия

Это случилось в начале зимы. Прошло жаркое лето, облетели листья, и только кое-где на молодых дубках в лесу ещё горели красные листочки. За время летних боевых операций мы достали много одежды, одеял и продовольствия, нам оставалось ещё забрать картофель, припрятанный в яме возле поля, и наша первая партизанская зима могла начинаться.

Хорошо. Но паук был неспокойным. Он переползал из угла в угол, прял новые нити и всё послеобеденное время до нашего похода за картофелем занимался паутиной. Я обратил внимание товарищей на это, сказав им, что главный метеоролог отряда предсказывает бурю, но те ни за что не хотели отказаться от картошки. Я бы, конечно, как командир мог отложить поход, но небо было таким синим и так ласково грело солнце, что я дал согласие отправиться на следующее утро. В конце концов, что с нами произойдёт? Ну промокнем или нас продует…

Чтобы дойти до того места, где лежала картошка, требовалось часов пять, приблизительно столько же нам необходимо было на возвращение, значит, вечером мы будем уже в укрытии. Так мы предполагали, но вышло всё иначе, потому что ещё до обеда подул северный ветер и небо покрылось тучами. Деревья зашумели, лес взъерошился. Сначала упали крупные капли дождя, но вскоре резкий ветер превратил их в снежинки, закрутил, и началась метель. Мы решили вернуться в лагерь, но не сразу, а после того, как утихнет вьюга. В самом деле, через полтора часа вьюга стихла, но когда мы двинулись в путь, то увидели, что на снегу остаются наши следы. Нас успокаивало лишь одно: в лесу не видно ни одной живой души; когда стемнеет, следы никто не заметит, а к утру ветер их задует.

В надежде на это мы вернулись в тайник и, измученные усталостью, заснули мёртвым сном. И кто знает, сколько бы мы ещё спали на следующий день, если бы рано утром не раздался тревожный свист дроздов. Птицы прыгали с ветки на ветку перед входом в землянку и их «джик-джик-джик» становилось всё более громким и отрывистым. Я вскочил, вышел из землянки, и в ту же минуту внизу, между кронами деревьев, мелькнули стальные каски жандармов. Я бросился в землянку, схватил ружьё и растолкал товарищей:

— Вставайте, не то нас изжарят!

— А что, масло достал? — спросонья спросил ученик слесаря Мирчо; он всё ждал, когда мы достанем свежее масло, чтобы поливать им мамалыгу.

— Жандармы! Окружают нас!

Одеяла были отброшены, все схватили оружие и, кто босой, кто обутый, вылетели из землянки — всех словно ветром сдуло. И вовремя, потому что «каски» приблизились ещё метров на сто, и мы увидели, что колонна разделилась надвое, пытаясь захватить нас в железные клещи.

Мы молниеносно скатились вниз и таким образом опередили их на десять минут. Обнаружив землянку, «каски» окружили её, и мы услышали крики фашистов:

— Сдавайтесь или будете уничтожены! Сдавайтесь!

Мы продолжали скатываться вниз, к реке, а враги, не услышав ответа, бросили гранату, и страшный взрыв потряс лес.

Тут фашисты заметили наши следы и опустились вниз, к реке. И было бы ещё хуже, если бы снег возле реки не растаял и если бы не было водного укрытия. Добравшись до полоски сухой земли, мы пробрались к водному укрытию и скрылись за занавесом водопада. Спустя немного появились наши преследователи с автоматами и винтовками. Возле реки они остановились. Так как они никого не увидели на противоположном берегу, то предположили, что мы ушли по реке, и они разделились: одна колонна пошла вниз, другая — вверх по течению, а несколько человек осталось около водопада, чтобы наблюдать за местностью. Я смотрел на оставшихся и увидел высокую шапку пастуха, того самого, что преследовал меня до этого места весной. Из-за шума водопада не очень хорошо было слышно, о чём они говорят, но всё-таки из нескольких слов мы поняли, что пастух был осведомителем. Он увидел в лесу наши следы и поднял на ноги жандармов. И они бы действительно нас окружили и уничтожили, если бы не предупреждение наших крылатых разведчиков.

Я не буду рассказывать вам о наших страданиях потом: как мы стояли, прижавшись к мокрой скале, ожидая ухода врагов, как босые, голодные, без патронов, окоченевшие от ледяной воды скитались в поисках нового укрытия. Скажу только, что после долгих поисков мы решили выкопать землянку недалеко от реки и водопада, чтобы в случае опасности использовать это тайное убежище.

От холода и голода мы исхудали, стали походить на загробные тени, хуже слышать, с трудом двигаться, но и в этой беде наши лесные друзья пришли нам на помощь. Дрозды покинули свой можжевеловый кустарник и поселились поблизости от нас, а сойка каждый день прилетала, чтобы сообщить последние лесные новости. В переводе на человеческий язык они звучали приблизительно так:

— Кря-кря! («Лисица у реки!»)

— Кря-а! («Сокол! Воробьи, будьте осторожны!»)

— Кря-кря-кря! («Появился человек! Партизаны — внимание!»)

Джико и Тютюка в дальнейшем уточняли обстановку, а дятел после нескольких предупредительных ударов прятался в дупле, чтобы подтвердить, что дело серьёзное.

Когда позднее я рассказал одному биологу о поведении лесных птиц, он объяснил мне, что дрозды и так должны были переселиться ближе к воде, потому что зимой там теплее и легче найти еду, что сойка тоже предпочитает тихие, укромные места, что даже дятел покидает возвышенность. Но я убеждён, что птицы переселились к нам не только из-за тепла и воды, а потому что любили нас.

Не хватало нам лишь паука. Он погиб в тайнике. Этот молчаливый стратег и великий метеоролог стал жертвой врагов.

Мы решили для нашего нового укрытия найти другого паука. В расщелине нашли двух пауков, одного поймали и принесли в землянку, но он убежал. Как видно, ему показалось сыро, и он нас бросил. Хорошо, что к тому времени у меня начался ревматизм и по боли в колене я знал, какая будет погода. Моё колено «предсказало» потепление, что позволило нам среди зимы совершить поход за картофелем и тем самым избежать голодной смерти. Дрозды тоже были довольны, потому что варёная картошка им нравилась не меньше, чем мамалыга. Так, собрав последние силы, мы дождались следующего партизанского тысяча девятьсот сорок четвёртого года.

Наш отряд к тому времени насчитывал уже девять человек, возобновились связи с командованием, мы произвели несколько операций, приобрели оружие, наши помощники в селе, несмотря на постоянные блокады, успевали снабжать нас хлебом.

Враг понял, что приближается его конец, и ожесточился. Над лесом летали самолёты, сюда пришли войска и начали прочёсывать его, дерево за деревом. Многие отряды пострадали. Но нашему отряду благодаря водному укрытию всегда удавалось ускользнуть.

Снова под угрозой смертельной опасности. Последний подвиг Джико и Тютюки

Так шли дела до начала августа тысяча девятьсот сорок четвёртого года. После этого прочёсывание леса вдруг приостановилось. Жандармы ушли, и за много месяцев впервые воцарились спокойствие и тишина. Кое-кто из товарищей думал, что враг сложил оружие, потому что Советская Армия приближалась к болгарской границе. Но, как мы потом узнали, дело было вот в чём: случай дал возможность врагу уничтожить нас не в открытом бою, а при помощи коварства.

После взрыва нашего укрытия в можжевельнике полицейские подобрали там все уцелевшие вещи, среди них и миски с крышками, в которых мы держали брынзу и солонину. Сначала никто не заметил, что на обгоревших мисках есть надпись, но через полгода одна из мисок лопала в руки опытного в этих делах агента, который соскоблил сажу и прочёл, что это «Подарок от Крума В. Калинова». Полиция стала искать Крума В. Калинова и обнаружила, что он житель Равногория. Его заставили признаться, кому он подарил миски, и он вспомнил, что подарил их Латю Велеву, когда тот женился. Латю Велев был смолокур в равногорском лесу и наш самый лучший помощник, снабжавший нас хлебом. Полиция задержала Крума Калинова, чтобы он не сообщил каким-нибудь образом Латю о случившемся, и за Латю стали следить. И днём и ночью один из полицейских сыщиков, переодевшись угольщиком, шёл за ним по пятам и, наконец, разузнал, где Латю оставляет для нас сумки с хлебом, в каком месте в лесу и даже на какой пихте. И тогда в голове у полицейских родился план нашего уничтожения. Они не надеялись, что в случае ареста Латю они смогут заставить его выполнить этот план, — они уже имели дело с десятками коммунистов, которые шли на самые страшные пытки и смерть, но не становились предателями, — поэтому они решили не арестовывать Латю. Тот испёк хлеб, отнёс его в условленное место, а когда ушёл, полицейские заменили хлеб другим и радостные вернулись в село. Оставили только одного, для наблюдения за тем, что случится потом.

Узнать о страшной западне мы никак не могли. Мы с Латю условились о том, что для безопасности видеться не будем. Поэтому он должен был оставлять сумки, когда нас не было, а мы брали их сами, предварительно проходя мимо смолокуренного участка, и смотрели, стоит ли там кувшин, перевёрнутый вверх дном. Если перевёрнут, значит, всё в порядке и сумки нас ждут. Так что полицейские очень хорошо сообразили, как всё надо сделать, оставив Латю на свободе, и он, как обычно, выполнил всё по нашей системе, с необходимой осторожностью.

Итак, в определённый день (таким днём была пятница) двое наших товарищей и я направились к условленному месту за хлебом, оставленным Латю. Мы прошли мимо смолокуренного участка, увидели, что кувшин перевёрнут, и подошли к пихте, где лежал хлеб. Вечерело. Солнце, большое и красное, посылало на землю последние лучи. Вокруг было тихо, а нас, как обычно, перелетая с ветки на ветку, сопровождали Джико и Тютюка. Последнее время они всегда следовали за нами; иногда улетали вперёд, потом возвращались снова, словно встречали нас и своим пением хотели успокоить — путь, мол, свободен.

Вот почему мы не удивились, что и сейчас птички улетели вперёд, но только на этот раз они не возвращались и не встречали нас. На моих товарищей это не произвело впечатления. Я заметил это, но не подумал ничего плохого, потому что в лесу всё было по-прежнему спокойно.

Мы подошли к пихте, а дроздов не было видно. Сняли сумки и уже хотели было отломить хлеба, как вдруг заметили у своих ног что-то чёрное. В следующее мгновение мы поняли, что это были тельца двух дроздов… Наши друзья, наши разведчики, наши спасители были мертвы! Они лежали безжизненные, с опущенными крылышками, а жёлтые их клювики были раскрыты, как будто бы дрозды хотели в предсмертную минуту рассказать нам о грозящей опасности.

Затуманенными от слёз глазами мы смотрели на них и диву давались, что могло быть причиной одновременной смерти дроздов, когда, наконец, мой взгляд упал на хлеб, край которого был виден из сумки, и я увидел, что птицы клевали хлеб. Дрозды попробовали хлеб до нас, и их настигла смерть. Хлеб, значит, был отравлен! Мы и виду не показали, что нас охватила тревога. Как всегда, закинули сумки за плечи, незаметно подняли тельца погибших наших друзей и отправились в обратный путь.

Мы все трое были совершенно сражены. Страха не испытывали, потому что были уверены, что враг позволит нам свободно идти, чтобы мы, принеся отравленный хлеб, погубили своих товарищей. Нас угнетало сознание, что мы потеряли не двух обыкновенных птиц, а самых дорогих нашему сердцу друзей. Вот почему я тут.

Так окончил свой рассказ бай Горан.

— Посмотри, как же хороши горы! — сказал он, повернув голову в сторону виднеющихся вдали зелёных вершин.

Я понял, что он хочет, чтобы я смотрел на горы и не заметил его слёз. Я сделал вид, что горы меня очень интересуют, а тем временем думал: «Каких только тайн не таит в себе дикий лес! Каких только тайн!»