Бедолаги

Хакер Катарина

Якоб, герой романа «Бедолаги», возвращается из Нью — Йорка в Берлин накануне 11 сентября 2001 года, дня теракта в Америке, счастливо избежав гибели. Вместе со своей женой Изабель он переезжает в Лондон, где ему предлагают престижную работу. Молодая пара являет собой образец благополучия. Однако постепенно выясняется, что их жизнь, внешне столь эффектная, внутренне пуста. Любовь исчезла, а пустоту заполняют тайные страсти.

 

1

— Теперь все будет по-другому, — уверенно заявил Дэйв, когда фургон для перевозки мебели, громыхая, уехал. Он посадил Сару на плечи, впервые за долгое время, и побежал по улице до самой церкви, где стоял пастор и приветно махал им рукой.

Листья только начинали желтеть.

— Самую чуточку, видишь? — сказал Дэйв. — Ведь пока еще сентябрь.

Он остановился под платаном, чтобы Сара сорвала листок.

— Надо же, какой большой, — удивилась она, и Дэйв оторвал листок сам, осторожно приблизив к ее лицу.

— Больше твоего лица, — произнес он совершенно серьезно.

— А что мы тут делаем? — спросила она снова, и Дэйв снова стал терпеливо рассказывать.

— И ты теперь тут живешь, — закончил он.

Сара задумалась.

А вчера еще нет, — сказала она неуверенно.

— Да, вчера еще нет, — согласился Дэйв, — вчера мы только переехали.

— И если б тетя Марта была жива, тогда тоже нет.

— Если б тетя Марта была жива, мы остались бы в Клэпеме, — подтвердил Дэйв, но разговор ему наскучил. — Слезай, — сказал он и присел на корточки.

Сара занесла ногу у него над головой, вцепилась ему в волосы.

— Не дергай! — завопил Дэйв и понесся вниз по улице, вверх по улице. — Можешь запомнить: Леди Маргарет, дом сорок семь?

Сара послушно повторила адрес.

— Это на случай, если ты потеряешься, — уточнил Дэйв. И с торжеством добавил: — Ты же пойдешь в подготовительный класс.

— Я же пойду в подготовительный класс, — повторила Сара, приближаясь к своему новому жилищу.

Викторианские дома, теснившиеся друг к другу, различались только деталями фасадов, у одних были квартиры в полуподвальном этаже, у других нет. Где не было, там палисадник — узкая полоска за кирпичной оградой относился к квартире на первом этаже, и с улицы маленькая дверь вела в подвал, в котором раньше хранили уголь, а теперь стояла отслужившая свое мебель, матрацы, сломанные телевизоры. Была там и детская кроватка, отец Сары тащил ее и ругался, а мать разочарованно сказала:

— Что ж ты совсем не радуешься…

Потом они поссорились из-за покрывала на диване, покрывала с узором из вьющихся растений и с огромным тигром в центре. Диван стоял в эркере, с улицы было видно сверкающего тигра среди зелени.

— Вон Полли! — вскрикнула Сара, подъезжая к двери на плечах у Дэйва.

Кошка, черная с белым, прыгнула на спинку дивана и потянулась, так что ее лапы коснулись тигриной головы.

— Вон Полли, — повторил Дэйв, прислушиваясь к возбужденному голосу отца, когда мама открыла дверь на звонок, но посмотрела не на них, а в сторону, пустым взглядом.

— Сама увидишь, тут совсем не то, что в Клэпеме, — сказал вечером Дэйв, усевшись к Саре на краешек кровати и погладив ее по голове.

— Потому что здесь дома другие? — спросила Сара.

Потому что здесь дома другие и другие люди, — ответил Дэйв. — Папа найдет работу. А ты заметила, как мама улыбалась?

Сара нерешительно промолчала.

— Ты пойдешь в школу. Это уж точно, — добавил Дэйв. Поднялся и улегся на свою кровать.

— Дэйв… — начала было Сара, но тот уже уснул.

Следующий день был понедельник, она проснулась от звука голосов в коридоре, потом захлопнулась дверь. Никто не пришел ее будить, дверь опять захлопнулась, теперь в квартире тихо. Она встала, пошла к окну, увидела автобус на остановке. Водитель открыл двери, спустил лесенку и подождал, пока пожилая дама из дома напротив зайдет в салон; докурив сигарету, он поднял лесенку, залез в автобус через переднюю дверь и поехал. Дэйва дома не было, родителей тоже, зато пришла Полли и потерлась об ее ноги. В гостиной все еще стояли коробки, ее игрушки тоже пока в коробке, и так шел день, и все не проходил, но в конце концов вернулся Дэйв в новехонькой школьной форме. Сразу учуял, сразу нашел место за диваном, где она присела и наделала в штанишки, и пятнышко-то крошечное, но Сару он шлепнул.

— А что мне будет, если никому не скажу? После Дэйв помог ей простирнуть вещи, вид у него был расстроенный.

— Повесим на окно, — сказал он, — мама не заметит.

И пошел за ее куклой, а кукла была в гостиной, в коробке, и, пока он распаковывал коробку, Сара, спрятавшись за диваном, гладила Полли.

Давай помоги мне, — сказал он позже, держа в руках тарелку и вилку с ножом. — Увидишь, мама принесет еду и сегодня вечером мы все вчетвером сядем за стол.

— И Полли, — добавила Сара.

— И Полли, — подтвердил Дэйв.

 

2

Телевизор стоял в центре, на низкой темной тумбе, и по паркету мелькали тени: рушились башни, люди бросались вниз, к смерти. На обеденном столе были расставлены бокалы и тарелки, наверное, для тридцати гостей, но многие не пришли. Гинка купила днем три бутылки джина и целый ящик тоника. «Для тех, кто любит покрепче, а не вино» — так она сказала, указывая на Якоба, которого пригласила впервые. Утром Якоб вернулся из Нью-Йорка, а накануне был в Центре международной торговли, и все теперь столпились вокруг него, будто и он случайно остался в живых, и расспрашивали, расспрашивали, но он не отвечал, не мог сосредоточиться.

Изабель укрылась в кабинете Гинки, чтобы позвонить Алексе, но опять включился автоответчик, и Изабель задавалась вопросом, где же Алекса с Кларой могут быть сегодня вечером? Глядя в телевизор, Изабель чуть не разревелась с трубкой в руке, слушая короткую запись на автоответчике. Какой абсурд — оплакивать совершенно незнакомых людей, почему об остальных бесчисленных покойниках никто не плачет? В кабинете у Гинки стоял маленький серый диванчик: кожаная обивка затерта, одна подушка съехала и, судя по длинному выцветшему следу, кто-то явно пытался замыть пятно. Изабель села на диванчик, чуть помедлила, расшнуровала ботинки, закинула ноги на валик и собралась было закрыть глаза, хоть на минутку — другую, как вдруг раздался стук, вошел Якоб и запросто уселся рядом, так что ногой она едва не коснулась его шеи.

— Ты не помнишь, — констатировал он.

Без любопытства она разглядывала рыжеватые его волосы, чуть расплывчатые черты лица, округлые щеки, из-за которых рот казался маленьким, хотя крупный нос и высокий лоб сглаживали это впечатление, и вообще он был красив или по меньшей мере привлекателен. Ничего она не помнит. На старом маленьком столике с тонкими ножками стояли в банке три увядшие розы, стебли уже потемнели, упавший лепесток казался крупнее в отсветах воды. Гинка что-то прокричала, позвала то ли Изабель, то ли этого человека, который осторожно тронул ее руку, взял в свои ладони, чуть влажные, и ждал. «Фрайбург», пришло в голову Изабель. Минуя дальнее расстояние, долгие годы, бесчисленные решения и рукопожатия, память выплеснула пропитанные дождем стволы деревьев, голые и темные в сумерках, поредевший подлесок, словно растрепанный ветром, хотя ветру не забраться так глубоко в лес, крутой подъем на Бромберг, где летом под буками трава разрасталась, как на поляне, потому что деревья стояли далеко друг от друга, будто берегли свой покой. С удивлением она произнесла его имя: Якоб. Вспомнила прогулку десять лет назад, лес, сумерки и сырость, смятение, заставившее ее взять Якоба за руку, хотя она знала, что вернется к любовнику, к их запущенной и унизительной совместной жизни.

Через прикрытую дверь ровная полоска света падала на три розы. Якоб тихо вздохнул. Лицо у нее все еще без единой морщинки, только родинка стала вроде чуть крупнее, а шея мягче, и как бы хотелось ее поцеловать. Невинно смотрит ему в глаза. Тогда в лесу ей стало страшно, оттого и пошла в холодную студенческую комнату. И сейчас Якоб понял: она его не ждала.

Вошла Гинка на высоченных шпильках, скорчив обиженную мину. Но, увидев их вдвоем на диванчике, расхохоталась и крикнула что-то остальным, только слов никто не разобрал.

Из дому Изабель еще раз безуспешно попыталась дозвониться Алексе. Телевизор работал, самолет по безупречной прямой летел ко второй башне.

На следующее утро она пришла на работу первая. Включила компьютер, открыла окно. Булыжная мостовая после вчерашнего дождя посвежела, зато кирпичные арки под линией электрички казались совсем тусклыми, будто угасали, предвидя разрушение. На столе у Изабель лежали наброски, которые она распечатала вчера, чтобы показать Андрашу и Петеру, но не успела; имена владельцев, Панье и Тарно, энергично светились синим под названием фирмы. Она любила мелочевку, маленькие заказы, а обоим мужчинам действовали на нервы все эти таблички, проспекты, почтовая бумага, визитные карточки. Раз — и готово, ни одна блоха не плоха. Только рекламного проспекта не хватает.

В двенадцать наконец явился Петер, и она отправилась обедать. Вышла на Хакешер-Маркт, где было не так оживленно, как обычно в это время, хотя кафе и рестораны открыты и там полно туристов в явной нерешительности — то ли продолжать осмотр города, то ли нет. Изабель — узкая юбка до колена, кроссовки — дошла до Ораниенбургской улицы, где перед синагогой полицейских было больше обычного, и решила возвращаться через улицу Розенталер. Небо затянуто, дома и витрины как в молоке, прохожие за пеленой тумана, будто хотят переждать, даже скрыться, да и как им себя вести, с каким лицом идти по улице?

У обувного магазина Изабель остановилась, чтобы взглянуть на свое отражение: никакого смятения чувств. Вытащила резинку из волос. Темно-русые, пышные волосы. Лицо только потому незаурядно, что слишком правильно… Ровный, бледный овал. Пальцем ткнула себе в нос, нажала вправо, влево. Вдруг рядом оказалась, словно из-под земли выросла, маленькая девочка, передразнила ее, улыбнулась во весь рот и тут же убежала. В крошечных розовых туфельках. Изабель взглянула на свои кроссовки и вошла в магазин. Угрюмая продавщица подняла голову и небрежно сдвинула, столкнула с прилавка на пол развернутую газету, вовсе не думая о тех, которые на снимках, застыв в воздухе, опять полетели вниз. В восемь часов, так сказал Якоб, он будет ждать ее в «Вюргенгеле», и дело не в обуви, подумала Изабель, а в походке. Выбрала туфли на маленьких каблучках в форме полумесяца, сужаются к мыску, тусклого и неровного темного цвета, на подъеме справа и слева по черной резинке. Постукивая каблучками по новому, но уже поцарапанному паркету, Изабель шагала туда-сюда перед зеркалом.

— Сегодня вечером у меня свидание, и… — заговорила она.

— Сегодня вечером? — переспросила продавщица, будто Изабель сообщила о предстоящих похоронах.

Вот нелепая мысль, что вместо Якоба к ней на свидание явится, как в плохом кино, бывший фрайбургский любовник и его одежда, как это ни странно, опять будет пахнуть сеном. Подобно Якобу, он бы тотчас ее узнал, ведь она со своих двадцати лет почти не изменилась, и лицо у нее такое же чистое, невинное.

Так она вышагивала перед зеркалом, разглядывая туфли. Продавщица наблюдала за ней, скрестив ноги в длинных узких брюках, поигрывая туфелькой на высоком каблуке, розового цвета, с каким-то золотым насекомым вместо пряжки, скорчив гримасу и не говоря ни слова. Она забыла включить музыку, но что за музыку можно слушать в такой день? И машины по улице едут, кажется, медленнее обычного. Через стекло витрины видно ребенка на велосипеде, мать крепко ухватилась за багажник. Якоб не допускал сомнения в том, что они сегодня увидятся, в «Вюргенгеле», и потом тоже. «А потом посмотрим». Этого можно было и не говорить; он уже не улыбался, а Гинка захихикала и с подчеркнутой деликатностью прикрыла дверь. Тук-тук, каблучки-полумесяцы по паркету, тут бы музыку, ритм, сентиментальную песенку, и продавщица пошла к прилавку, наклонилась к стереоустановке, грациозно, от бедер, ноги прямо, только выставив назад маленькую попку, так что блузка задралась и чуточку открыла спину, белую и худую, а внизу, где начинаются ягодицы, гладкую и упругую.

— Классно смотрится, честное слово, — сказала она равнодушно.

Сегодня утром Изабель наконец застала Алексу. «Да ладно, что такое с нами могло случиться? Что тебе беспокоиться?» А фоном смех Клары. Изабель ощутила легкий укол, как и всякий раз, когда оказывалась не главной, не играла первую скрипку для Алексы, а ведь никогда и не играла, да и отчего бы? Оттого, что они два года жили в одной квартире? Зато сегодня вечером ее ждет Якоб. «Буду ждать тебя», — сказал и ушел. Первый год в Берлине Изабель как безумная покупала тряпки, чтобы избавиться от гейдельбергской, от фрайбургской провинциальной духоты, но Ханна ее высмеяла. Алекса переехала к Кларе, и с тех пор Изабель копила деньги, словно берегла свое прошлое и свое будущее, надеясь, что в узком зазоре между ними останется цела и невредима, вообще не касаясь денег, присланных родителями «для свободного пользования», как каждый раз писал ей отец на Рождество и на день рождения.

Изабель скинула туфли, в черных чулках стала на паркет и кивнула продавщице. Двести семьдесят девять марок. На улице со скрежетом отъехал от остановки трамвай. Решительным движением Изабель сунула кроссовки в протянутый ей бумажный пакет, опять скользнула в новые туфли. Каблучки четко застучали по тротуару, ребенок с велосипедом, мальчишка, посмотрел на нее внимательно и просиял, когда ему удалось забраться на седло и неуверенно тронуться с места. Он едва не упал, еще раз оглянувшись на Изабель. Дети ее любят, будто она сама ребенок, только переодетый, повзрослевшая девочка-подросток, — утверждала Алекса и купила махровое детское белье, чтобы сфотографировать в нем Изабель. В воздухе кружил вертолет.

 

3

Якоб проснулся рано и пошел пешком в бюро. После вчерашнего дождя улицы высохли, но день был холодный, неприветливый. В марте ему исполнилось тридцать три, подведение итогов еще одного прожитого года занимало его все меньше. Отныне время пойдет по-другому, медленнее. «Под тем, что прошло, довольно подвести черту, надо просто сделать несколько записей ради ориентира, — думал он. — Несложный случай, требующий краткого комментария». Серьезные лица немногочисленных прохожих его раздражали, с ними-то ничего не случилось. «Не было такого уговора — вот и не случилось», — размышлял он. С самой смерти матери несчастье и его обходило стороной.

Она умерла незадолго до того, как Якобу исполнилось двенадцать, и тогда к ним с отцом переехала тетя Фини. Она готовила на кухне с тайным удовлетворением оттого, что младшему брату без нее не обойтись, что его брак с той мещанкой из Померании так или иначе разбился. О смерть разбился. Якоб несколько недель подряд даже говорить не мог, уж по крайней мере с тетей Фини, а та мало-помалу выносила вещи из комнаты своей невестки Ангрит, сокрушаясь, что против секретера в стиле бидермейер, подаренного братом жене, возразить было нечего. Зато письма и фотографии она повытаскивала изо всех ящиков, а остальную мебель заставила вывезти: два кресла, столик, яркие стулья «Якобсен», купленные Ангрит Хольбах в семидесятые годы, надувные прозрачные пуфики, лампы. Только четыре года спустя, когда тете Фини пришлось из-за Гертруды, новой отцовой подруги, покинуть дом, Якоб заметил, как там все переменилось. Он пытался вспоминать мать, яркие краски и четкие формы, которые та любила, и с нетерпением ждал минуты, когда покинет этот дом, когда не придется больше открывать дверь в глухую его тишину.

Благие намерения Гертруды тоже пошли прахом. Она возвращалась вечером раньше отца, нагруженная пакетами, громко звала Якоба, проигрывала на кухне свои старые кассеты «Битлз», Фэтс Уоллер, Телониус Монк. Но длилось это недолго, ведь ничто не могло длиться долго в доме, где они жили как временные постояльцы, осторожно обращаясь с мебелью в ожидании отъезда. В конечном счете отец остался один, не зря Гертруда говорила Якобу, что уедет, мол, отсюда вместе с ним. Якоб не сильно верил, что Гертруда здесь ради него, но все равно влюбился. Наконец она наняла микроавтобус, вывезла его со всем багажом во Фрайбург и поцеловала в губы. Вместе они затащили матрац в новую комнату, а потом Якоб несколько месяцев сокрушался, что с нею не переспал. Вскоре он завел роман и спал с соседкой, храня воспоминание о Гертруде, которая действительно бросила его отца, и ждал письма, которое так и не пришло, и только спустя три года, когда на лекции по истории права он сел за стол рядом с Изабель, влюбился снова.

У него был Ганс. «С детского сада», — отвечал Якоб, если его спрашивали, давно ли он знает Ганса. На самом же деле они познакомились во Фрайбурге именно в тот день, когда Якоб приехал, когда купил новые ботинки и впервые пошел обедать в студенческую столовую в этих дорогих мужских ботинках «Балли», желая таким образом отметить начало чего-то, свое начало, ту точку, от которой он обретет или не обретет собственные воспоминания, вольно отсекая лишнее, навязанное ему другими. Оба они самостоятельно, без друзей и без одноклассников, уже поступивших здесь в университет, приехали во Фрайбург изучать юриспруденцию, и так получилось, что они оказались рядом в очереди перед столовой, в горячем потоке воздуха, возле грязной, исцарапанной бетонной стены, среди запахов пищи, вызывавших у Якоба тошноту, а у Ганса недоумение. Шаг за шагом двигались они вперед мимо книжного киоска, изо дня в день предстоит им тут торчать, и Якоб глаз не мог отвести от новенькой кожаной папки, от ее швов, таких прочных и надежных на вид. Зазевавшись, он случайно толкнул Ганса, стоявшего перед ним со студенческим билетом в руке, будто он готов в любой момент заявить о своих правах. Ганс приехал из деревеньки в Шварцвальде, где его родители держали хозяйство.

Первые четыре семестра пролетели быстро. По старинной тропе они ходили пешком в Штауффен и дальше, в Базель. Автостопом ездили в Страсбург. Однажды на Рождество Ганс взял его с собой к родителям.

Ганс исправно посещал лекции по истории искусств, не пропускал ни одной заметной выставки в Базеле или в Штутгарте, Якоб предпочитал кино и концерты, а раз в неделю полностью отдавался политике, изучая целый день разные газеты, в том числе иностранные. Когда пала Берлинская стена, он ранним утром помчался в туристическое бюро, дождался прихода хозяина и купил два билета в Берлин. Самолет вылетал из Штутгарта, он взял машину напрокат и помчался туда вместе с Гансом, но они задержались в пути и опоздали на самолет. После того любопытство Якоба угасло, ему стали отвратительны что правление Модрова и де Мезьера, что комментарии отца, звонившего теперь почти ежедневно. Он чувствовал себя так, будто его неожиданно лишили почвы под ногами и его родина, Федеративная Республика Германия, вдруг исчезла, будто он стал эмигрантом, вовсе того не желая и не двинувшись с места. Но и это состояние длилось недолго. Ганс над ним смеялся. Однако Договор об объединении и Закон об урегулировании имущественных вопросов занимали Якоба постоянно. Разговор с отцом на эту тему положил конец звонкам. На Рождество тетя Фини не без злорадства заявила ему, что подобного рода прецеденты пробуждают неприятные воспоминания. В пятидесятые годы господин Хольбах очень беспокоился о судьбе своей фирмы, за весьма приличную цену выкупленной дедушкой Якоба у партнера-еврея. «Никогда не знаешь, — приговаривала тетя Фини, — где найдешь, где потеряешь». Якоб решил изучить вопрос досконально, но сначала его ужаснуло слово «ариизация», а потом, осенью, он познакомился с Изабель. Совместная прогулка привела их на Бромберг; скрытый туманом и моросящим дождем, внизу, в долине, лежал город Фрайбург, после единственной их ночи поглотивший Изабель.

В 1992 году Якоб сдал государственный экзамен, точно зная, что нашел свою тему: урегулирование имущественных вопросов. Они с Гансом твердо решили переезжать в Берлин. В 1993-м оба проходили там практику, Якоб — в конторе Гольберта и Шрайбера, занимавшейся вопросами реституции и недвижимости в Берлине и Бранденбурге. Изабель он не выкинул из головы. Вообще он не искал в собственной жизни причинно-следственных связей и сумел отогнать мысль о том, что его интерес к вопросам реституции возник из-за процесса, в который едва не оказался вовлеченным отец. Случайность встречи с Изабель была непременной составляющей его любви. В некотором смысле ему полагалось по реституции получить Изабель вновь, он достаточно долго этого ждал, а ведь, как ни крути, само ожидание является претензией, иском.

Якоб вовсе не был материалистом, но с подозрением относился ко всему таинственному, не любил подспудных мотивов, не любил скрытых перемен. Домами и участками он занимался с удовольствием. И с удовольствием разъезжал по Бранденбургу, напоминавшему о тех временах, какие он не застал, будто к его собственным воспоминаниям добавлялось нечто новое, расширявшее пространство клетки — его жизни. Вырваться на волю не позволяли те самые причинно-следственные связи, но они как — то перекрещивались, одна временная ось с другой, — так думалось ему в поездках по деревням, на пути к очередному управлению земельного кадастра, где надо просмотреть записи о смене владельцев. После войны, когда его мать пробиралась из Померании через Бранденбург, все, должно быть, выглядело так же. Мощеные улицы так же вели через забытые и заспанные деревеньки, где окна плотно закрывались, чтобы не влезли воры. На лицах тех, с кем ему доводилось говорить, алчность и страх. Какое-то подобострастие с примесью то надежды, то ненависти. Реже — покорности. Часто лица казались отсутствующими, взгляд будто бы скрытым под пластами истории, которую он пытался восстановить листок за листком, кадастр за кадастром. Так разбирают мозаику с неудавшейся картинкой, чтобы сложить детали в правильной последовательности. «Те граждане, которые приняли формально существовавшее в ГДР правовое положение и соответственно этому правовому положению вели себя корректно, заслуживают внимательного отношения и защиты». Эту фразу из комментария Фиберга и Райхенбаха к Закону об имуществе он уже знал наизусть. Он намеренно купил не новую машину, а старый «гольф». Но все равно для большинства оставался посланцем держав-победительниц. Советский Союз уже не входил в их число.

После практики ему предложили работать у Гольберта и Шрайбера. Сам Шрайбер, как и Роберт (тот поступил на работу одновременно с Якобом), занимался делами, связанными с § 1 абз. 6 Закона об имуществе: «Данный закон распространяет свое действие на имущественно-правовые требования граждан, которые в период с 30 января 1933 года до 8 мая 1945 года подвергались преследованиям по причине расовой принадлежности, политических и религиозных убеждений, мировоззрения и вследствие этого лишились имущества путем принудительной продажи, экспроприации или иными способами». Якоб специализировался на проблемах инвестиционного приоритета. В тех случаях, когда бывшего владельца найти не удавалось, инвестор имел право реализовать свои планы. Пусть окончательное решение не принято, но жизнь должна продолжаться.

Ганс остался жить в их первой общей квартире на Венской улице. Якоб давно уже выехал, но они по — прежнему встречались там раз в несколько дней: он сам, Йонас, Марианна, Патрик, а с ними то одни, то другие знакомые, чаще всего — художники, как Ионас и Патрик, или германисты, или журналисты, только не адвокаты. Сидели за длинным, шатким столом, который Патрик, удлинив столешницу и добавив ножки, увеличил до двух с половиной метров, по молчаливому уговору каждый приносил что-нибудь из еды или хотя бы бутылку вина, но позже, когда после практики и второго государственного экзамена Ганс поступил на работу, начал прилично зарабатывать и купил большие новые кастрюли, сковородки и вторую плиту, а вино стал заказывать у поставщиков, он уже не позволял тем своим друзьям, кто едва сводил концы с концами благодаря стипендии или, очень редко, от продажи картин, приносить что-либо в дом, разве только рисунок, оттиск, фотографию. В одной из двух больших комнат, все-таки им отремонтированных, стоял шкафчик для хранения графики. Голые стены были выкрашены белой краской.

Якоб, в отличие от Ганса, любил переезжать. Книги, одежду — в коробки, и прочь. Всё раздаривал, кровать, стол, стул, покупал что-нибудь новое, потому и Ганс всегда оказывался при мебели и обстановке. «Идиот, ты как думаешь, для кого я эту кровать купил? Ясно, не для себя на ближайшие десять лет». Одна из их игр, так давно и так хорошо разыгрываемых, что Якоб даже начинал верить: плохого не жди. Во всяком случае, от Ганса. А то и вообще. «С детского сада», — отвечал Якоб, если спрашивали, давно ли они знают друг друга. Со временем стало понятно, что это почти правда: они знали друг друга с тех пор, как научились думать. Ни у того, ни у другого не было постоянной подруги, поэтому их считали едва ли не парой. Якоб понятия не имел, отчего Ганс всегда один. А сам он до сих пор не встретил женщины, способной его увлечь, вот и ждал Изабель. И поставил себе — правда, не совсем всерьез — срок. Не повстречай он Изабель снова до 2001 года, он бы забыл о ней.

В августе 2001-го Якоб пригласил Ганса в «Дикман» — отметить, что он теперь партнер Гольберта и Шрайбера, а потом они зашли в «Вюргенгель». Чистый случай: пока Ганс протискивался к стойке, чтобы взять два виски, Якоб невольно прислушивался к голосам вокруг. «Изабель». Впервые за десять лет он услышал ее имя. Завязать разговор с Гинкой оказалось нетрудно. Когда та пригласила его на вечеринку одиннадцатого сентября, он перенес встречу с нью-йоркским инвестором на девятое и попросил секретаршу Юлию поменять ему билет.

Он вспоминал имя, поразившее его тогда, вспоминал лицо — правильное и необычно отрешенное, будто она все ждет чего-то, но ждет без всякого любопытства. Ничем она не напоминала студенток — юристок, говорила, хочет учиться живописи или дизайну. Вспоминал ее лицо, ее маленькую грудь и еще то, что ничуть не испытывал смущения. «Я нашел Изабель», — со смешком сообщил он Гансу уже в «Вюргенгеле».

Он ведь действительно ее нашел. Только день оказался не тот, и до самого вечера он боялся, что приглашение отменится, вечеринка не состоится, ну а после сел в такси до Шлютерштрассе, позвонил в дверь, и его сразу впустили. Там он увидел Изабель.

Утром он никак не мог сосредоточиться на работе, а в перерыв вышел на улицу, в смятении чувств направился к Потсдамской площади, потом обратно на Мауэрштрассе. Газеты видеть не хотелось, не хотелось слышать обрывки разговоров. Позавчера он еще был там. Но вовремя уехал. Его пощадили. Изабель, думал он, его спасла.

 

4

Мэй была вне себя, цеплялась за него в подъезде, всхлипывая. В полной истерике. Джим слышал, что включен телевизор. Они ехали втроем, Элберт, Бен и он сам, он ругался с Беном, а Элберт молчал, проигрывая снова и снова все тот же диск, от которого Джима тошнило, как будто Элберт помочился в машине. Не в музыке дело, а в том, что Элберт вовсю размахивал руками и хватался за руль только при крайней необходимости. Или когда появлялся полицейский автомобиль, а в этот день полицейские чаще обычного встречались им на пути с юга, особенно возле доков, на въезде в город, у Силвертауна. Джим ругался, потому что сегодня Бен нервничал явно не зря. Что тут делать полиции, черт побери! Но Элберт не собирался выключать приемник, делал музыку громче. Басы, хор, искусственный, электронный женский голос — «because it's been so long, that I can't explain and it's been so long, right now, so wrong», никак от него не отделаешься, настырный, нервирующий голос, и сразу же, только Элберт довез его до Пентонвилл-роуд, истерические всхлипывания Мэй.

Рукой он задел ее висок, потому что Мэй то ли согнулась, то ли споткнулась. Схватил за локоть и дотащил до гостиной в тот самый миг, когда на экране вторая башня повалилась, как подкошенная, будто камера снимала рапидом, или что это было? Трюк? Много времени прошло, пока он распознал связь между картинкой и истерикой Мэй, между полицейскими автомобилями и картинкой. Но не мог понять, что произошло. Мэй говорила про погибших, раскачивалась, словно баюкала ребенка на руках, потом снова и снова повторяла услышанное, будто отныне ничто не останется прежним, весь мир, вся жизнь, а ночью, уснув наконец, жалобно стонала. Долгий стон, без перерывов, пока он ее не толкнет или встряхнет, тоненький и бесконечный стон, будто изменились меры времени, будто с момента медленного падения этих башен настоящей скоростью стал рапид. На целые дни Мэй все забросила, в кухне и в комнате тоже. Как-то окно осталось открытым, ковровое покрытие промокло и завоняло, Мэй говорила, что завоняло. Но ни к чему не притрагивалась. Запах был нестерпимым, тогда Джим взял и, не долго думая, выдрал кусок ковра. Это не жизнь. Какое Мэй дело, какое ему дело? На обеденном столе липкие, клейкие пятна. А как она забивалась в угол на софе, на желтой софе, ранее желтой софе, ранее почти новой софе, которую им отдал Элберт, как и стол со стульями, мол, «из его квартиры», мол, «для моих сотрудников». Бен это повторял за ним как попугай. Бен гордился тем, что он правая рука Элберта. Положил глаз на Мэй, ничтожный и раболепный дерьмовщик, выводил Джима из себя, приходил без спроса и злобствовал по поводу квартиры, где воняет и в холодильнике пусто.

Провернули несколько крупных дел на окраинах или даже в пригородах: у Элберта родилась идея грабануть людей, которые уехали из Лондона и живут себе спокойно, а при свете дня они и вовсе ни о чем не волнуются в своих предместьях и городишках, где все так мирно, что они не устанавливают сигнализацию, даже окна оставляют открытыми, доверяя друг другу. «Больше никаких взломов!» — провозгласил он год назад, но теперь это не считается, и Джим видел палисадники и домики с садиком, он десять лет не выезжал из Лондона, а теперь вот эти домики, ухоженные, мирные. У них с Мэй и кровати-то не было, только матрац. Филд-стрит, «Полевая улица» — чистая насмешка, куда ни глянь — ни пятнышка зелени, вместо нее грохот, стройка и грязища. Что делала Мэй, куда ходила, пока его не было дома, Джим не знал. Вниз по улице, в сторону Кингс-Кросс, где Элберт ее и подобрал. Такой тут шум, что кашель Мэй почти не слышен.

Он часто думал о программах для тех, кто решил завязать. Да кто в это поверит? Стоп-наркотик, стоп-проституция, стоп-криминал. Ему же хотелось завязать вместе с Мэй. Она лежала, раскинувшись, на софе и говорила — хочет бросить, даже обещала ему. Стояла у окна, когда он ушел, лежала на софе, когда он вернулся, ее тело обмякло, как только он ее обнял, а когда он проник в нее, закашлялась. И кашляла, пока он не почувствовал, как закладывает уши. «Прекрати, наконец!» Чтобы завязать, ему надо много денег. Элберт говорил, мол, больше никаких краж, теперь только наркота. А потом опять пошли кражи, и Джим в них участвовал, чтобы собрать наконец тысчонку-другую фунтов. Полицейских стало больше, ходили туда-сюда, проверяли. Конец осени выдался холодным и сырым. Окна не закрывались, или Мэй забывала их закрыть. Отопление не работало или работало слишком хорошо, было невыносимо жарко и воняло, Бен заходил сюда и что-то ей принес, таблетки. Там она стояла, у окна, в узком и облегающем синем шерстяном платьице, в темно — синем платьице и босиком. Похожая на школьницу. Ясно вырисовывались ее чуть широковатые, красивые бедра. Там стояла Мэй, крепко держась за дверь, с полузакрытыми глазами. Там стояла Мэй, увидела его, рассмеялась, рассмеялась и бросилась на софу. Желтую софу, когда-то бывшую желтой. Перевернулась, срыгнула, и мокрота закапала из ее рта. Она все худела.

Сказала, что не переносит пыли и здесь ничуть не лучше, чем в Нью-Йорке, вон ведь скольких погубила эта пыль, и никто о них не говорит, о погибших. Потребовала чаю. Сейчас декабрь, и Джим пообещал, что в новом году они уедут из города и начнут новую жизнь. Как только будут деньги, переберутся в деревню. Она захотела чаю, и еще принеси ей печенье и пирог. Строительная площадка на Кингс-Кросс расширилась, ремонтировали даже гранд-отель «Мидланд». Через год-другой, как заверял Элберт, тут будет классный богатый квартал, они еще радоваться станут квартире на Филд-стрит. А Джим отвечал, что, если Мэй не пойдет поскорее к врачу и не бросит таблетки, так ей эта квартира не понадобится.

В основном они проводили время перед телевизором, и Мэй засыпала. В этом вся и беда — смутно чувствовал он, но что за беда — не понимал. Какое у нее лицо. Он вышел, закрыл за собой дверь, прислушался, спустился по лестнице, на улице остановился. Опять прислушался. Ледяной ветер трепал бумажки, вздымал пыль. Пластиковые пакеты. Пачка из-под сигарет. Мальчик выглянул из двери подъезда, махнул ему рукой. Январь шел на убыль. «Война ведь давно кончилась, — говорил он ей, — башни, трупы, женщины в чадрах…» — а она лежала, свернувшись клубочком на софе, и плакала. Бен заходил часто, каждые несколько дней. Она это отрицала, но Джим не сомневался.

И только когда Джим сидел рядом с нею, при слабом свете телеэкрана, и рассказывал, какой у них будет сад и ограда, и как он сам ее выстроит, собственными руками, уж он-то знает, что говорит, ведь у него отец был каменщик, и как розы зацветут в саду летом, — только тогда она смотрела на него и улыбалась. В саду они будут пить чай, под вишневым деревом, под орехом, — вот наша жизнь, хотелось ему сказать, и чтобы она думала про это, про сад и про чай, как они будут пить чай под вишневым деревом, под орехом, из кухни с подносом прямо в сад, и вишневое дерево в полном цвету. Пока еще холодно, но вскоре они смогут и погулять, поедут в Ричмонд или Кью, пройдутся по берегу Темзы, в Кью он отведет ее в ботанический сад, они оба в Кью еще не бывали, но там очень красиво, это все говорят. Лицо ее совсем истончилось, она почти ничего не ест, а курит слишком много — так он говорил, хотя и сам курил, и Бен приходил, приносил ей таблетки. Амфетамины, валиум, стоит только Джиму выйти из дому. Джим хватал ее за плечи, тряс со всей силы. «Жизнь!» — хотелось ему крикнуть, хотелось убедить ее, чтобы не впускала Бена, и всего-то через несколько недель или месяцев они уедут, уедут из Лондона и где-нибудь в деревне начнут все сызнова, может, даже поженятся. Это и есть жизнь: начать сызнова. Это и есть жизнь: не умирать. Могут поехать в Ричмонд или Кью, а могут и на море. Но когда Мэй сказала, что Джим кипит от ненависти, он забыл про ее день рождения.

Джим подозревал, что Бен рассказал ей про Элис. Но не предательство выводило его из себя, а нечто более глубокое, чего он и выразить не мог, как не мог объяснить, почему, глядя на Мэй, он, кажется, далеко-далеко от нее и напрасно зовет ее по имени. Хуже, что ей не нравится с ним спать. И никогда не нравилось, как он думал. Элис была другой, отдавалась ему вся, любила его, насмехалась над ним, а потом сперла триста фунтов. Пьяная, беспутная. Столько всего на свете, что любишь и что ненавидишь, а объяснить не можешь. Элис была грязнуля с личиком зверюшки, остреньким, хитреньким, и как это ей удалось его провести. Да чего от нее ждать. Его тошнило от комнатенки на Арлингтон — роуд, с немытой посудой, со шприцами, с радио, которое никогда не выключалось. «Просто животное», — сказал он в ярости Элберту, поскольку Бен утверждал, будто Джим ее обидел.

«А кто ты такой, чтобы ставить себя выше других?» Вот как ответил ему Элберт. Мэй исполнилось двадцать пять, и Джим забыл про ее день рождения.

— Ты просто кипишь от ненависти, — заявила Мэй.

Он собирался пойти с нею в кино. А Мэй отказалась: всюду полно полиции, всюду проверки, и на метро она не поедет.

— Кому мы нужны с такой внешностью? — спросил он. — Разве я смахиваю на араба? Или ты?

— Кипишь от ненависти, — повторила Мэй, и тут пришел Бен, встал рядом и это услышал.

Спустя два дня Джиму не удалось справиться с примитивным входным замком, и пришлось им уйти несолоно хлебавши. Элберт положил ему руку на плечо и заржал во весь голос, а Джим скинул руку и, не помня себя, убежал. Элберт еще ни разу не выдал ему причитавшуюся часть, все успокаивал Джима, дескать, все складываю для тебя, все записываю точно, потерпи еще немножко, — за дурака его держал. Оплачивал квартиру, маленькую вонючую дыру, — дескать, вашу квартиру, и они еще спасибо должны сказать. Но квартира и вправду стала для них почти родным домом, несмотря на щели в оконных рамах, несмотря на вонь, вот только Мэй лежала, свернувшись калачиком, на софе и уверяла, будто все еще видит трупы, тех людей, что бросались из окон в пропасть, будто слышит их крик, будто слышит речь тех, кто заперт в лифтах и на этажах. «И ненависть, — так говорила Мэй, — и ярость, которые и нас достанут, нас обоих, как же мы могли не знать, что они нас ненавидят всей душой?» Он отмалчивался. Сирены завыли на улице, сначала звук двигался справа налево, потом в обратном направлении. «И мертвецы, о которых мы забыли, — продолжала Мэй, — зовут нас». Джим распахнул окно, чтобы впустить свежий воздух. Стоял февраль. Грохот стройки был слышен даже в комнате.

Однажды они отправились гулять на канал, пошли вдоль берега, хотели добраться до парка и до вольера, но Мэй устала, присела на скамейку у канала со словами, что дальше не может, и он пошел один.

Позже он подумал, что в первый раз она исчезла тогда, когда осталась сидеть на скамейке в коротеньком пальтишке, не застегнутом, хотя было холодно, и он разок обернулся, но она сидела с опущенной головой. Он пошел дальше, так что ее уже не было видно, и она исчезла, хотя сидела по-прежнему тихо, не двигаясь.

На следующий день Джим заявил Элберту, что отныне требует пятьдесят процентов, требует денег наличными, в руки. Элберт засмеялся, но получилось точно так, как он сам объяснял Джиму: если ты не боишься, люди сделают все, что скажешь. Так оно и вышло, Элберт согласился, только попросил чуточку потерпеть, но ведь согласился и протянул Джиму руку. Что они хотят уехать из города, перебраться в деревню — этого Джим Элберту не разболтал, а вскоре встретил Дэмиана, и тот предложил ему свою квартиру на месяц-другой или дольше, настоящую двухкомнатную квартиру в Кентиш-Тауне, и даже с палисадником. Но Джим, войдя домой, сразу почуял запах газа и, успев подумать, что не важно, отчего ты задохнулся, вбежал, рывком открыл окна и выключил плиту. Словно животное валялась она на кухонном полу, и он не стал рассказывать ей про квартиру, а стоял там, в кухне, пока выветривался запах газа, глотал пиво, смотрел, как ребенок на заднем дворе играется с бельевой веревкой, ловит диких лошадей, швыряет веревку наподобие лассо, а в соседнем дворике юноша наклонился над мопедом и стучит отвертками, железками, и в окнах загорается свет.

Наступила весна. Год назад они ездили в Вест — Финчли поесть блинов, он пригласил ее в ресторанчик и вежливо открыл перед нею дверь, купил ей цветы, тюльпаны, а на Пасху маленького тряпичного зайца. Далеко за полночь просиживали они перед телевизором, обнимались, а по воскресеньям он всякий раз просил приготовить жаркое с овощами и картошкой. Об этом он вспомнил, глядя во двор, и еще вспомнил, что несколько дней назад так же стоял у окна и вспоминал прошлую весну. «Послушай-ка, твоя малышка… — заговорил было Элберт, пожав плечами. — На что она тебе?» Джим и слушать не хотел, это Бен не оставлял ее в покое, это Бен таскал ей все эти дела, амфетамины, валиум, настраивая против него, Джима. По-другому и быть не могло. Джим увидел, что у Мэй течет кровь. Она лежала на полу возле софы и плакала, а кровь текла. Сказала, что видит мертвых, мертвых и умирающих, все твердила, твердила об этом, и он забыл, как она выглядела прошлой весной и даже на исходе лета, правильный овал ее лица, обрамленного темно — русыми волосами, и глаза — то серые, то зеленые. Было в ней что-то детское — нежная она, гладкая, и не худая, но и не толстая — все в ней соразмерно. Он держал ее крепко, обеими руками, и она принадлежала ему, и он обнял ее за шею и подумал, что шея у нее хрупкая, как у котенка. Вот переберутся в деревню и будут пить чай в саду. Он пошел на кухню, чтобы успокоиться, и тут же услышал, как она говорит по телефону, с Беном говорит по телефону, «приходи скорее», умоляет, но ведь не его, и она вскрикнула, когда он вошел с ножом в руке. Бен явился спустя десять минут, открыл дверь (видно, Мэй дала ему ключ), а она лежит тихо, и Джим поднялся, прошел мимо Бена, а тот, совсем бледный, сказал: «Проваливай отсюда» — и потянулся к телефону.

Он немного постоял возле дома и медленно двинулся прочь, все казалось очертаниями, одни только контуры, даже родители ему пришли на ум, как они сидят за обеденным столом и ждут его, как они втроем сидят за обеденным столом и ждут его брата, а тот пока еще не болен и вот-вот явится, обо всем этом он вспомнил, пусть чего-то и не хватало в воспоминаниях, пусть дырка образовалась в памяти, как раз там, где что-то случилось, и вот так он стоял на Пентонвилл-роуд, пока не услышал сирену «скорой помощи» и не пошел дальше. Счастливые времена сохраняются в памяти реальными, но у Джима остались от них одни очертания и страх никогда не узнать, что произошло. Джим нащупал ключ, врученный ему Дэмианом, добрался до Кентиш-Тауна, нашел нужную улицу — Леди Маргарет, и там было тихо-тихо, только кошка прыгнула на мостовую, черная с белым кошка, и спряталась под машиной.

Через несколько дней ему позвонил Элберт. О Мэй он ничего не сказал, а Джим и не спрашивал.

 

5

Дверь дома, где размещалось агентство, Изабель и теперь открывала ключом Ханны. За день до того, как Ханну последний раз положили в клинику «Шарите», та передала Изабель свой ключ — улыбаясь тем лучезарнее, чем мертвенней становилась кожа, чем прозрачней лицо, к концу совсем истаявшее.

Остались только серые глаза и полные губы. Ханна обняла Изабель, но тут же мягко оттолкнула костлявой рукой:

— Ладно, ладно, хотя бы раз мы еще увидимся…

Увиделись они не один раз, а больше, потому что смерть будто запутали, будто отвели ласковые перешептывания у постели, и детское как никогда выражение лица Изабель, и невозмутимость Петера, который справился наконец со своей яростью, с горькими и едкими словами, отравившими им последние месяцы. Каждый раз Изабель брала ключ с собой в больницу, надеясь, что Ханна попросит его вернуть.

Ждали, ждали, и однажды началось. Сообщил об этом Андраш, вместе они поспешили в «Шарите». Губы Ханны крепко сжаты, не слышно ни звука, и врачи не понимали, страдает ли она от боли. Иногда Ханна открывала глаза, но в отсутствующем взгляде читалась только решимость умереть. Петер приходил ночью, спал на раскладушке, поставленной для него медсестрами. А днем не появился ни в клинике, ни на работе. Андраш и Изабель провели вместе весь день и весь вечер, потому что ей не хотелось домой, в пустую квартиру, куда Алекса теперь заходила только за вещами — запаковать, распаковать. В ту ночь, когда наступил конец, Изабель ночевала у Андраша, тот постелил ей чистое белье, а сам улегся на красный просиженный диван — нелепый реквизит посреди его гостиной.

В пять утра их разбудил звонок Петера. Попросил заменить его на работе, обещал вернуться через месяц. Ханна умерла 5 октября 1996 года, и в тот день Изабель, впервые открыв двери подъезда и бюро ее ключом, обнаружила на своем письменном столе коротенькое письмецо, что-то вроде завещания, согласно которому доля Ханны в агентстве переходила к Изабель. Изабель никогда (если не считать нескольких месяцев в Лондоне) не занималась графическим дизайном, а тут вот оно — благословение. От растерянности она кинулась в раскрытые объятья Андраша и несколько минут не могла прийти в себя. Тогда, пять лет назад, она и приняла решение посерьезнее относиться к своей профессии, к своей берлинской жизни. Но вечно что-нибудь упускала, не успевала, хотя результат обычно оказывался вполне достойным. Впрочем, и раньше, еще помощницей Ханны, она задерживалась на работе допоздна так же часто, как теперь.

Изабель открыла дверь бюро, держа в руке пакет со старыми кроссовками, и едва не натолкнулась на Андраша. Тот стоял на карачках с бессмысленным выражением лица и высунув язык, как будто намеревался что-то слизнуть с пола. Андраш на миг замер, но тут же вскочил на ноги, а Петер, сидя за столом, расхохотался. Гневным хохотом.

— Андраш хотел мне показать, — сказал он, — как поисковые собаки работают среди развалин и пепла, если у них забивается нос.

Андраш посмотрел вниз, на ноги Изабель:

— Ты купила туфли.

— Тошнит от вас. — Петер, вставая, чуть не опрокинул стул. — Один строит из себя психа, а у другой нету дел, кроме шопинга.

Только когда дверь за ним захлопнулась, Изабель открыла рот:

— Что с вами такое?

Андраш, молча разглядывая новые туфли, взял у нее из рук пакет, вытащил одну за другой кроссовки, поставил к себе на письменный стол и стал осторожно водить пальцем по шнуркам, язычку, заднику.

— Андраш, прекрати!

Как тихо, здесь тоже тихо. Электричка, рывками подъехав к станции, замерла. Андраш вдруг вскочил, закрутился на месте, повернулся раз, два, три и уселся прямо на стол. Электричка тронулась, набрала скорость, исчезла из виду, так и не попав в поле зрения Изабель, а на ее место уже прибыла следующая, тихо постояла, прокатилась вперед на несколько метров, опять остановилась, и за окнами вагона появились лица людей, будто они видны не сквозь оконное стекло, а через линзу, с увеличением и искажением.

Какая ты бледная, — пробормотал Андраш и, чуть помедлив, отправился в коридорчик, он же кухня: там и посуда, и баночки с медом, чайные пакетики, кофеварка, компактный кухонный шкафчик — тяжелый, как несгораемый шкаф, газовый баллон под раковиной, две горелки. Включил чайник, поставил на поднос чашку, сахарницу, молочник, забыв его наполнить, подождал, пока закипит вода, заварил чай.

Раньше в дальней комнате работали Ханна и Изабель, а в ближней они, двое мужчин. После смерти Ханны Андраш перебрался к Изабель, натянул проволоку по стене, развешивал свои и ее эскизы. В дальней комнате зеленый линолеум, в ближней — красный, а коридорчик в синих тонах. Стол Изабель в правом углу между двумя окнами, за ними проходят электрички и поезда. Рядом с компьютером — экран как будто парит над землей, в пестрых мисочках ластики, точилки, пузырьки с цветной тушью, в стеклянных стаканах карандаши и перья. Андраш уговорил Изабель снова рисовать, даже писать акварели, как в школе, и она привыкла так работать, иногда дни напролет готовила эскизы — уличные сценки, интерьеры, серии "картинок, и только под самый конец бралась собственно за работу. «Видишь, получается! — победно заявила она Петеру. — Никакая не потеря времени, даже наоборот». Она любила свое бюро. New concept — new life, новая идея — новая жизнь, вот что это значило, по крайней мере для нее, когда она приехала в Берлин, по квартирному объявлению познакомилась с Алексой, а через Алексу с Ханной. Всем она обязана Алексе, вот и цеплялась за нее, пока та не переехала к Кларе и не вынудила Изабель заняться поисками новой квартиры.

Андраш отставил поднос, вернулся в коридорчик, прихватил печенье и банку с медом, сел. Вчера в это самое время Изабель размышляла, не надо ли помочь Гинке готовить, и с двойственным чувством ожидала вечера, суматохи и выпивки, непременных на вечеринках, которыми Гинка так гордилась. Та не скрывала, что предпочитает звать в гости одиночек, и даже десять супружеских пар накануне золотой свадьбы не помешали бы ей считать всех гостей холостыми и незамужними. В первые же минуты она умела разделить пару каким-нибудь колким словцом, или комплиментом, или насмешливо-снисходительным замечанием, обладая безупречным инстинктом в поисках той точки, когда и любящие друг друга люди готовы разойтись, и умея пробудить в каждом желание найти более приятное и волнующее общество хотя бы на этот вечер. На нее бы обижались, однако подобная тактика приносила результат: не проходило и получаса, как устойчивые связи распадались и каждый старался явить обществу весь свой шарм, всю свою завлекательность, чтобы в этой круговерти кого-нибудь да привлечь, понимая, что иначе окажется поглощен тьмой, сгущавшейся в комнате, полной смеха и гула. Прощаясь с кем-либо, Гинка находила такие слова, что ее гости как по наклонной скатывались вновь к своим бракам и союзам, не без укола недовольства, но с покорной готовностью шагнуть в ночь с тем же, с кем пришли. А настоящих одиночек Гинка пыталась свести, и тут ее инстинкт тоже никогда не подводил, хотя она признавалась Изабель, как непоследовательно с ее стороны разыгрывать из себя сваху, а потом жаловаться, что число холостых идет на убыль. Изабель для нее исключением не была, однако все предложения сменялись угрозами указать Изабель на дверь, если та окажется такой же занудой, как остальные женщины чуть за тридцать, когда они вдруг выходят замуж, рожают детей, да еще и норовят бросить работу.

Андраш положил ей руку на колено:

— Не надо так переживать. В итоге окажется, что погибших меньше, чем они думают.

Голос Андраша, обычно такой приятный и спокойный, звучал глухо, он запустил пальцы в свою густую шевелюру, провел ладонью по широковатому лицу. Изабель следила за его взглядом, не отрывавшимся от новых туфель. Андраша занимал вовсе не Центр международной торговли. Его занимали новые туфли и напряжение, исходившее от Изабель, сигналы, уловленные его приемником, но не распознанные им, не обработанные. Изабель напоминала ему пойманного зверя, который прикинулся спокойным, а сам готовит побег и безразличен ко всему, кроме принятого решения.

— Изабель?..

Она взяла чашку, стала согревать ладони. Андраш не решился спросить про вечеринку у Гинки. Вчера Изабель поехала в Шарлоттенбург прямо из бюро, не заходя домой и не переодевшись, в джинсах, в кроссовках, в майке с коричнево-желтыми кружочками. Андраш давно заметил, что мужчины обычно воспринимали Изабель точно как он, а она держала его за старшего брата, проявляя доверие и некоторую небрежность, а порой стараясь помучить, как мучают тех, в ком не сомневаются. В тысячный раз спросил он себя, отчего бы ему не вернуться в Будапешт, отчего бы не собрать вещички и не свалить бесповоротно прямиком в Будапешт, где зять Ласло готов открыть с ним рекламное и дизайнерское агентство. Долгое время Андраш убеждал себя, что не доверяет энтузиазму Ласло, что мысль о возвращении к родителям, в дом, откуда его, четырнадцатилетнего, отправили к дяде с тетей в Германию, ему непереносима. И сам знал, что притворяется.

— Вчера в это самое время… — Изабель наконец нарушила тишину, но тут же снова умолкла.

Андраш только головой покачал. Должен же кто-то ответить за произошедшее, должен кто-то заплатить за то, что люди теперь — не важно, в Германии или в США, — чувствуют себя так, будто у них отобрали настоящее, сегодняшний день. «Реальность всего мира взорвана, — думал он, — и пока человечество снова успокоится, смирится с былой несправедливостью, для них привычной и приятной…»

— Кто-то заплатит, — произнес он наконец, — но явно не те, кто действительно должен за это ответить.

Изабель смотрела на него со слезами на глазах:

— До чего же страшно им было умирать…

И вдруг представила себе Якоба, вдруг увидела, как он вдет рядом по университетскому двору, как он сидит рядом в аудитории. Якоб избежал гибели. О его гибели она никогда бы не узнала, никогда не вспомнила бы о нем, растворившемся в ее равнодушном забвении и в собственной смерти. Андраш встал, чтобы поискать носовой платок. Какая досада. Вернулся, заботливо вытер ей слезы, отдал платок. Вид у нее был несчастный, несчастный и виноватый, как тогда, когда она наконец поняла, отчего Ханна сбрила волосы, обнажив голову. Но то — лет пять или шесть назад, с тех пор она все-таки повзрослела.

— Приходи вечером, я что-нибудь приготовлю. Гуляш, если захочешь. — Он встал и подошел к окну. По Диркенштрассе шли трое мужчин и две женщины, они заняли всю мостовую, держа друг друга под руки и хохоча во все горло. «Все теперь по-другому», — с горечью подумал Андраш, и так ему стало тревожно на душе, что захотелось выбежать отсюда, на улицу и дальше, до парка Монбижу, до берега Шпре, и все дальше, пока город не останется позади.

 

6

Около шести часов небо затянуло, на город с запада двинулись стеной тьма и непогода, поначалу беззвучно, и даже ветер замирал, будто прислушиваясь, как вдруг полил дождь, прорвав тучи и все перекрыв шумом. Андраш стоял у окна, дождь тяжелой парусиной нависал над крышами, внизу слабо мерцали огни, телебашня мучительно пробивалась сквозь черноту, видеореклама на другой стороне Александерплац отбрасывала бледные тени. Вот так и три года назад он, стоя у окна, вдруг понял, что пора уезжать. Смотрел на улицу и размышлял о том, что достаточно небольшого грузовичка для транспортировки в Будапешт его книг, части стеллажей, маленького, но тяжелого комода и красного дивана. Туда, в один из подвалов, постепенно отвоеванных родителями, за решетчатую перегородку, где двери криво висят на петлях, держась на навесных замках, а за дверями стоят пустые ящики для угля, для картошки, для дров и щепы, а еще коробки, набитые гайками и винтиками, гвоздями и веревками — всем тем, что десятилетиями хранили на полках и в ящиках, в тесных квартирах, — кто знает, а вдруг пригодится? Да и сам он тут, в Берлине, собирал все скрепочки, все резиночки, все веревочки, и толстые почтовые конверты, и пустые жестянки, и стеклянные баночки, а раз в два месяца складывал их вместе и ночью выносил на помойку — незаметно, как ему казалось. Наутро он старался не появляться во дворе и не встречаться с соседями на лестничной клетке, пока не приедет мусоровоз. Позже эти акции не приносили ему облегчения, потому что хватало их ненадолго, ведь уже спустя неделю что-нибудь да скопится — картонная ли коробочка, веревка ли без узлов, всё полезные вещи, так уж лучше забыть про благие намерения и наводить порядок два раза в год.

Машины прорывались вперед по Коринер — штрассе, мерцали фары, и листва, все еше держась на деревьях, закрывала фонари с их светом коптилки, а напротив — фасады, какими их оставили Вторая мировая и социализм, зато через два дома навязчивые яркие козырьки над магазинами деликатесов и кафе. «Только не стань таким, как все эти неудачники», — говорил ему зять Ласло, уж такой крутой, уж такой успешный, вот только за фирменными этикетками — сплошное убожество. В Германии обведи кого хочешь вокруг пальца, а тот подумает: так и надо. В Будапеште к тебе придут трое ребят и приставят нож к горлу, если ты им не понравился.

Андраш постучал по оконному стеклу, будто хотел привлечь чье-то внимание снаружи или требовал тишины. Ветер теперь рвал ливень клоками, выхватывая длинные серые полотнища, и Андраш прислушивался к звукам у входной двери, хотя Изабель должна нажать на звонок. Если она придет. Уже семь.

За дальней стеной квартиры что-то постукивало, все эти годы Андраш спрашивал себя, что же постукивает там, где его дом примыкает к другому, откуда этот легкий звук, почти перекрытый сейчас завыванием ветра. Там стоял красный просиженный диван дяди Яноша, который тетя Софи попыталась ему всучить так же, как совала очередной пакет с камчатными скатертями и суповыми ложками. Прикрыла спинку и сделала вид, что пытается подтолкнуть диван к двери со словами: «Хочешь — забирай, только прямо сейчас, ждать не могу». Но потом транспортировку дивана — пришлось-таки заказать фургон, да еще просить друга о помощи — она использовала как предлог, чтобы отложить отъезд в Будапешт и целыми днями причитать в опустевшей квартире. Андраш, мол, не увозит диван, а что сказал бы дядя Янош? Вот и лампочка перегорела, а еще, может, Андрашу все — таки взять скатерть, и столовые приборы, и подставки для столовых приборов. Стояло позднее лето, но тетя Софи сидела в меховой накидке на том самом диване и напевала детские песенки. «Тебе, Андраш, тоже надо возвращаться домой». Ворсинки меха — серебристой сибирской лисы, как утверждала тетя Софи, — до сих пор цеплялись и к постельному белью, и к свитерам, только тети Софи на свете не было. «Зачем ты его огорчаешь?» — сказала она Андрашу на прощанье и показала рукой куда-то назад, будто там сидел дядя Янош.

И он остался. С тех пор как Изабель появилась в бюро, он и думать не мог покинуть Берлин, не слышать ее голоса — по-детски звонкого, без глубины, с неожиданными остановками и запинками, плывущего как кораблик из газеты, который то потонет, то выплывет против волны, вспыхивая как огоньки-отражатели вспыхивают на школьном ранце, когда бежит ребенок. Андраша сводила с ума ее ровная доброжелательность, граничащая с равнодушием, а в глубине — неугасимая искорка надежды, и еще мелкая, скрытая подлинка, которая есть почти в каждом человеке, как почти у каждого в кармане есть использованный носовой платок. Но он любил Изабель. Не мог думать ни о ком другом и, наконец, сопротивляясь и ругая себя, призывая себя к порядку, окончательно и бесповоротно согласился с тем, что лично для него не существует верного уклада жизни — хоть в Будапеште, хоть в Берлине. Да и вообще, кто станет его оценивать, кто взвесит и определит недовес? Второстепенный персонаж, чужак, послушный и неприметный приезжий.

Двадцать семь лет назад родители привезли его в аэропорт, вроде бы отправляя погостить к дяде с тетей в Западном Берлине, да только не сказали, что назад ему не вернуться. Материнские слезы испортили ему весь отъезд, первую его поездку на Запад, чего тут рыдать? За подростковой грубостью он скрывал собственные страхи, а разрядка наступила много месяцев спустя, когда Аня, первая любовь, дала ему от ворот поворот и он понял, что в Будапешт не вернется.

«Когда твои родители будут на пенсии, — утешала тетя Софи, взмахом руки подавляя вздох дяди Яноша и призывая его молчать, — они приедут нас навестить». Но молчание дяди Яноша было выразительным, и Андраш все понял. Освоив немецкий, он стал посылать Ане в Вильмерсдорф письма, полные тоски, но родителям и младшей сестренке писать отказывался. Он вообще отказывался писать по-венгерски до тех пор, пока Ласло, друг детства, спустя пять лет не оказался в Восточном Берлине. Написал оттуда Андрашу, и Андраш ответил, не вдаваясь в подробности жадных расспросов. Прошедшие годы, вся его юность и далее, слились в один долгий вечер на Вильмерсдорфской или Потсдамской улице. Один ли, в компании ли других юнцов, которые плевали на пол, курили, ждали девчонок, — юность прошла будто в унылом пригороде, откуда так хочется вырваться, главное — прочь, и все равно — куда, а потом и пиво, и стырить по мелочи, у Андраша высшее достижение — бритва «Браун», а еще книги, для дружков смех один, и не позже десяти надо домой, в семнадцать-то лет, и когда он со всеми отправлялся на Штутгартскую площадь (кто на велосипеде, кто пешком или зайцем) или к вокзалу Цоо, то всегда боялся. Спереть по мелочи. Быстро курнуть. Демонстрации. Девчонки.

Андраш брал уроки фортепьяно, но без особых успехов. Тетя Софи не замечала, что он почти не разговаривает, потому что беспрерывно говорила сама, а дядя Янош молчал еще упорнее племянника. «Не вмешивайся, — взволнованно сказала тетя Софи, когда Андраш принес домой газету, — нас это не касается». «Вас-то уж точно нет», — мысленно согласился Андраш, ощущая себя как в пустом пространстве, дядя-призрак, тетя-призрак, двое докучливых, трогательных стариков, окостенелых и неуместных, как пони в упряжке на Курфюрстендамм. А как тетя увлекалась астронавтом Армстронгом! «Вот бы с ним разок потанцевать». Дядя Янош и тут промолчал, уходил в больницу пораньше, возвращался все позже. Андраш заметил его существование только в 1977 году, когда Янош Сиртеш купил телевизор ради «немецкой осени». И произнес: «Непонятно, как жить, и убийство нескольких людей тут не поможет», показал на клешеные джинсы племянника и спросил, не хочет ли тот послать такие же сестре. Андраш знал, что это одно из непростительных упущений, но список упущений был столь велик, что хотелось забыть о нем сразу. А какой вести отсчет времени с тех пор, как Берлин и Будапешт ничто не разделяет? Каждая поездка домой вновь разделяла время на периоды до Берлина и после падения Берлинской стены. Три года потеряны, он давно мог быть в Будапеште.

— Когда ты женишься, наконец? — спрашивала мать, а недавно стали спрашивать с нею вместе и сестра, и даже Ласло, будто настойчиво пытаясь доказать, что в Берлине после смерти дяди с тетей ему делать нечего. До конца дней тетя Софи жила в унылой многоэтажке на Потсдамской улице, где в подъезде пахло мужской мочой, а в окна прорывался уличный шум, заглушая звуки пианино, когда Андраш занимался или тетя Софи играла одну из двух любимых ею сонат Моцарта. Играла она плохо, загадочным образом плохо, и Андраш подозревал, что ее учеба в Будапештской консерватории лишь красивая легенда. Несправедливо подозревал, как объяснил ему отец, до бегства в 1956 году ей предрекали карьеру пианистки, что и было одной из причин бегства, которого она не перенесла, за долгие недели болезни утратив музыкальную память и творческое воображение. Они искали дешевую квартиру со всеми удобствами, с кухней и душем, недалеко от Штеглицкой больницы, но главное — дешевую, чтобы Андраш мог учиться, где захочет. О том, что дядя Янош долгие годы, до начала восьмидесятых, не работал в Штеглицкой больнице врачом, а ухаживал за больными, Андраш тоже узнал только от родителей. «Ты всем им обязан! Ради тебя они жертвовали собой». Да, благодарен, но не его вина, а ирония судьбы, что и он годами врал: живопись он очень скоро бросил и стал изучать графический дизайн. Они оплачивали мастерскую с окнами на север и студенческую комнатенку, пока он не переехал в Кройцберг, для тети — очаг разврата. Впрочем, Андраш всегда держался подальше от политики, источника ее тревожных видений. Мастерскую на Креллештрассе он отдал друзьям, а сам рисовал в крошечной своей комнатке через два дома оттуда, рисовал и рвал рисунки, будто должен был сделать свой вклад в историю семейных неудач, будто должен был сначала принести жертву, потом наконец принять решение. Не ради того, чтобы куда-то пробиться, а ради того, чтобы где-то остаться, следуя фантазии и воле, для его семьи игравшим фатальную роль.

Одной только Изабель Андраш рассказал о своих картинах и рисунках до Берлина, и, когда в один из приездов в Будапешт мать вытащила из подвала папку, тщательно завернутую в упаковочную бумагу, он взял несколько работ с собой в Берлин, чтобы показать Изабель. Уличные сценки, мелкие, при ближайшем рассмотрении странноватые и беспокойные, и люди будто сделаны из того же пористого материала, что и дома: казалось, вычурные фасады эпохи грюндерства насмехаются над серостью и невыразительностью человека в нынешнем мире. Изабель спросила, отчего он все это забросил, но он и сам не знал ответа. Он бы рад выключить свет, может, она другого и не ждала, может, она только и ждала, как Андраш ее сюда заманит и станет целовать, в свежей и белой рубашке, приметной и за пределами освещенного круга, в центре которого сидела Изабель с его рисунками и картинками. Как в старомодном романе, она принялась искать что — то в сумочке и не нашла, зато начала говорить о своем детстве, и ее рассказ, как все подобные рассказы, напоминал нелепую прогулку под дождем по зоопарку, где за все теми же табличками все те же звери либо прячутся, либо равнодушно показываются посетителям. Напоминал фотоальбом с его сложной договоренностью между освещением и химическими свойствами бумаги, поблекшей под папиросной завесой и тем самым завоевавшей собственное место, претензию на внутренний взгляд, который борется с забвением.

Так в памяти Андраша отпечатался эпизод с огромным, принадлежавшим ее больной матери роялем, который поднялся в воздух и поплыл прямо на нее, пятилетнюю, и двигался бы дальше, если б один из носильщиков с ужасом не заметил ребенка и не успел закричать, предупредив катастрофу. Рояль накренился, не удержался, или у них от испуга вспотели руки (но где же перчатки?), еще раз качнулся и грохнулся на гранитные ступени с жалобным звуком, хотя и тише, чем можно было ожидать, но так неудачно, что одна ножка отломилась, а корпус подпрыгнул на месте. Катастрофа? Или, наоборот, катастрофы удалось избежать? Няня Мимзель схватила ее, обняла и не выпускала, хотя из ранки у левого глаза чуточку сочилась кровь, и Андраш не увидел шва, усевшись рядом с Изабель на диван перед призрачными своими рисунками и картинками; чтобы нащупать шов, надо было провести по нему пальцем. Но Андраш этого не сделал, и список упущений стал еще длиннее. Внезапно он понял, что всякое детство — не важно, счастливое или нет, — есть история выживания и отчуждения, изгнания и стыда. Упомянутая Мимзель отвела Изабель в больницу, вот она — трагедия, рассказывала она, в больницу к ее матери, где та лежала не на смертном одре, а в шезлонге в ожидании смерти, которая через год действительной или воображаемой болезни сделала крутой поворот и исчезла в тумане временной неопределенности, передав госпожу Метцель нелегитимному течению жизни, казалось бы уже отмененной. Отец, известный гейдельбергский адвокат, был в отчаянии из-за приближающейся к жене смерти, но, когда она так и не пришла, впал в неменьшее отчаяние и от ужаса закатил грандиозный праздник, который ознаменовал начало второго и печального периода в детстве Изабель неустанным вниманием общества, загнавшим ее в облике гадкого утенка за стопки тарелок и под огромные подносы с коктейлями.

Андраш не сомневался, что у этого рассказа он оказался первым слушателем мужского пола, и оценил подарок. Однако из фрагментов и эпизодов настоящий сюжет не склеился, показался каким-то пресным, так что Андраш и Изабель остались сидеть рядом, как брат с сестрой, избежав тем самым неловкого служебного романа, хотя Андраш жарко мечтал, что все между ними будет по-другому. Но не придумал ничего, способного разорвать кокон, в котором пряталась Изабель.

— Сделай ей предложение — романтическое, восточноевропейское, с поцелуем руки и красными розами, — посоветовал ему Ласло позже, слишком поздно. И хотя такая картина по сию пору представлялась Андрашу безвкусной, он вынужден был пополнить ею список упущений, ведь все же это было бы умнее, чем его сомнительная идея завоевать Изабель в качестве любовника. Сомнительная, раз уж он не уверен, что может стать потрясающим любовником, но главное — раз уж он не такой, каким хочет быть. Андраш любил Изабель, от этого простого факта разрывалось сердце.

Прошло много времени, и теперь уж все равно, был ли тот вечер упущением или безжалостной правдой: Изабель столь решительно вела линию брата с сестрой, что догадалась ему первому рассказать о новой встрече с Якобом. Вот и пора проститься с надеждой: Андраш, ее верный до смерти рыцарь, сам создал свой комически-печальный образ. Точно по нему скроена, давно срослась с ним эта роль.

«Поезжай наконец в Будапешт, что ты тут позабыл?»

Тоскливым казался ему наверху шум проезжающих машин, часы на церковной башне пробили девять. Она уже не придет.

 

7

К концу рабочего дня выяснилось, что Роберт, его коллега, все еще в Нью-Йорке. Из тридцати двух сотрудников конторы именно Роберт был ему ближе всех. Они сидели дверь в дверь, с одной и той же секретаршей Юлией, и оба знали, что одного из них — скорее, Роберта — пошлют в Лондон. Они считались друзьями: оба высокие, одного возраста, приятные или даже красивые. Встречались на какой-нибудь выставке, иногда заходили вместе в «Вюргенгель» выпить бокал вина. Про возможность отправиться в Лондон на год или два никогда не говорили, оба хотели в Лондон, и оба знали, что один не попытается выглядеть лучше другого в глазах Шрайбера. Роберт учился в Лондоне целый год и был более подходящим кандидатом.

Именно о Лондоне сразу вспомнил Якоб, когда Юлия вошла к нему в кабинет с распечатанным электронным письмом, отвратительно спокойная, только руками нервно водила туда-сюда.

— Он собирался первым рейсом лететь в Чикаго, но второе письмо я вчера прочитать не успела…

Лицо Якоба полыхало, опять и опять — как бездарно и как стыдно! у него в голове крутилась одна фраза: «Это значит, что в Лондон поеду я». Якоб встал, но ему показалось, будто он и не двигался с места, только что сидел, не шевелясь, а теперь вдруг стоит. Телефон он держал в руке, набрал номер Роберта и трижды прослушал запись: «Абонент не отвечает или находится вне зоны действия сети».

Сегодня вечером у него свидание с Изабель. А тут стоит Юлия, глаза полны слез. Кабинет Шрайбера на верхнем этаже, Якоб молча прошел через приемную, мимо секретарши Буше. Шрайбер впадал в ярость, если к нему входили без предупреждения, все боялись припадков его гнева, но в этот раз ничто не остановило бы Якоба, ни сегодня, ни в ближайшее время. Шрайбер глядел на него ошеломленно, и на миг к уверенности Якоба подметалось ощущение беды и сомнение, такое сильное, что затряслись руки. Он нашел Изабель, он поедет в Лондон, но цена, если цена — смерть Роберта, оказалась завышенной. Он объяснил Шрайберу ситуацию в двух словах, но и те были лишними, ведь доказательства очевидны. Трудно предположить, что Роберт остался жив. Перед вылетом в Чикаго он намеревался найти одного человека, доверенное лицо, в Центре международной торговли.

Шрайбер вышел в приемную, тихо что-то сказал секретарше Буше, а Якоб вдруг заметил, что в кабинете темно, солнечные лучи с трудом пробиваются сквозь тяжелые гардины, настольные лампы светят на синий ковер, который поглощает свет.

— Бентхэму будет тяжело это пережить, — сказал Шрайбер, вернувшись. Бентхэм был его партнером в Лондоне. — Госпожа Буше попробует через одного моего друга поискать его по больницам.

Лишь на третий раз Якоб расслышал вопрос бармена и заказал виски. Потер ладонями лоб и глаза, взял стакан и от души глотнул. В любую секунду может войти Изабель, но он не расскажет ей ни про Роберта, ни про секретаршу Буше, как та заплакала и встала его обнять, словно желая убедиться, что хотя бы он, Якоб, еще жив. Тут Якобу вспомнилась смерть матери, но ничего конкретного, никакой связи, никаких реальных воспоминаний. Надо подождать, причем недолго, пока и этот ужас, пока и этот эпизод не уйдут в прошлое.

Дома он снял пропотевшую рубашку и встал под душ, чтобы смыть все, что за день тонким слоем покрыло его тело. Чуть поколебавшись, переменил белье на кровати, включил стиральную машину. Отец оставил сообщение на автоответчике: приветствие и загадочные слова, дескать, «видимо, все в порядке». Отец-то не беспокоился, он и знать не знал, что Якоб летал в Нью-Йорк.

На часах четверть девятого. Через стойку передавали бокалы и рюмки, бар заполнился людьми: наверное, в «Бабилоне» скоро начало фильма, никто не садится, хотя свободных мест достаточно, какая-то женщина визгливо засмеялась, волосы у нее торчат во все стороны, как на щетке, она взглянула на него, подняла бокал, будто хотела выпить за его здоровье.

И там была Изабель.

Стояла рядом с ним, гладкие волосы поблескивали, подняла голову к нему, кто-то бесцеремонно потянулся за бутылкой пива, сунул руку между ними и медленно убрал. На секунду лица Изабель не стало видно, лицо исчезло, стерлось, и второй раз за день Якоб ощутил грызущее сомнение, беду. Он вдруг подумал, что Изабель действительно опять исчезла, спустя все эти годы, доказав тем самым, как смешны его надежды и планы. Однако она стояла там же, не шелохнувшись, как будто и в ту пустую секунду могла его видеть, улыбнулась и глотнула из его стакана, опуская приветствие. Он подождал, пока она отставит стакан, и поцеловал ее в губы, очень нежно. В этот вечер они пробыли там недолго.

Через десять дней Шрайбер попросил Якоба съездить 4 октября в Ганновер на похороны Роберта, а заодно поинтересовался, готов ли тот к началу 2003 года переехать в Лондон.

На вокзале Якоб вдруг с удивлением спросил себя, отчего похороны устраивают только теперь, спустя три недели после гибели Роберта. Время пролетело быстро, Якоб встречался с Изабель раз пять или шесть, не больше, но эту ночь она провела у него, в его постели, и еще спала, когда он выскользнул на улицу, чтобы ехать на вокзал.

День был дождливый, неприятный. Якоб пошел в вагонное бистро, наклонился у окна, разглядывая серый и ровный пейзаж, пил кофе, курил. На кладбище будет холодно, но может ли быть день хорош для похорон в тридцать три года, а раз нет тела, то и гроба, наверное, не будет, и могилы, а только камень и проповедь. Делать ничего не надо, только выразить соболезнования родителям, соболезнования от всей конторы, да возложить заказанный по телефону венок туда, где нет могилы. Затаить дыхание в надежде, что с Робертом их соединила и теперь разъединяет случайность, совпадение, что это не подмена, незримое пересечение двух линий, невидимое, как та точка, где параллели все же сходятся. Но вот они опять разошлись, думал Якоб, отдаляются друг от друга крошечными шажками, которые не измерить. Отныне пересечение невозможно. Пейзаж угнетал его, как подступающая тошнота. «А чем ты ему обязан?» — спросил Ганс, когда Якоб рассказал о предстоящей поездке на похороны. Показались первые дома, перрон, опять дома, окруженные садиками. Вот бы ему тогда согласиться с предложением Ганса поехать вместе.

День выдался дождливым и ветреным. Вопреки здравому смыслу — вот он, гроб, вот она, могила, над которой сгрудились участники траурной церемонии, бросая в пустоту пригоршни земли и убеждаясь на ощупь в том, что обрушилось на них три недели назад. Родители Роберта стояли рядом с холмом свежей, только что выкопанной земли, но руки никому не подавали. И не следили за тем, как люди снова выстроились в процессию под водительством священника, и только раз подняли головы, одновременно и испуганно, уставились на Якоба, на его потемневшие от дождя волосы, будто снимая с него мерку, почувствовал он, будто желая запомнить навсегда, что они потеряли.

«Некоторым образом, — сказал он Гансу в тот единственный раз, когда они говорили о смерти его матери, — смерть — это перемена имущественных отношений. Все принадлежавшее покойнику переходит во владение других, причем само имущество — лишь малая часть этого. Следующее — тело, оно принадлежит тем, кто его гримирует или нет, выставляет для прощания или нет, хоронит или сжигает. А потом другие забирают себе то, о чем покойный думал, на что надеялся, что пережил, даже его воспоминания вскоре становятся достоянием близких, как знак их любви, их собственных воспоминаний. По мне, лучше всего — если меня забудут сразу после смерти».

Он второй раз был на похоронах. Не хотел брать в руки лопатку из ящика, наполненного землей, не знал, где венок и надо ли его искать, не знал, оставаться ли на месте, пока родители Роберта его рассматривают. Какие же они маленькие, намного ниже своего сына.

Пропитанная влагой листва потемнела, среди множества черных зонтиков полыхал один красный, под ним сгорбилась пожилая дама, лица Якоб не разобрал, но она сделала ему знак рукой, робкое и слабое движение, мол, иди, не стой так долго у могилы. Наконец-то они добрались до выхода, и он сел в такси, наконец-то поезд увез его с вокзала к серому и ровному пейзажу, и Якоб, ссутулившись, стоял в бистро, курил, пил пиво. Ганс встретил его по приезде. Позвонив вечером Изабель, он сразу застал ее дома.

 

8

Бывали и хорошие дни, с самого утра хорошие, они начинались безо всякого предупреждения с шумов из ванной и кухни, одинаковых каждое утро, но все же других, со стука в дверь ванной, когда она боялась, что вот сейчас захочется по-маленькому, и, свернувшись калачиком под одеялом, пересчитывала пальцы, как считала цифры на часах в гостиной (ненужных часах, ведь никто на них не смотрел), но все-таки минуты шли, и, если повезет, терпеть уже недолго, еще раз громкий стук — это Дэйв, и отец вопит от злости.

А если Сара выходила в коридор, мать хватала ее за руку и тащила к двери — давай-ка на толчок, пока отец бреется, давай без очереди. Однако ванная была заперта или, хуже того, не заперта, так что надо приоткрыть дверь и протиснуться в узкую, как раз по ней, щель и, споткнувшись, окунуться в горячий пар, в пышущую злобу, к огромному обнаженному человеку, пихавшему ее в сторону, чтобы не путалась под ногами, и быстро-быстро протянуть руку к крышке унитаза, ведь иначе возникнет и другое препятствие, возникнет даже в хороший день, когда отец проснулся трезвым. Отец хватал ее в охапку, рывком усаживал на унитаз, и тут уж ей не удержаться, прямо на крышке и молча, и вот уже день совсем не хорош, и они запирают Сару, подставляют стул к дверной ручке, выключают свет, и целый день их нет дома, а под дверью лишь узкая Щель, куда она проталкивает туалетную бумагу, когда слышит Полли, и Полли пытается лапкой поймать кончик бумаги, но Сара быстро дергает, затаскивает его внутрь, надеясь заманить к себе и Полли через узкую щель под дверью. Потом Полли игра надоела, и Сара уселась на корточки у ванны и принялась пересчитывать пальцы, пока не заснула, пока не пришел Дэйв и не решил было ее вызволить, но она воспротивилась, заплакала от страха, и Дэйв тут же отступил, но, перед тем как подставить стул к двери, под дверную ручку, он помог ей вытереть крышку унитаза и пол в ванной.

В хорошие дни утром стукала входная дверь: это отец, устремляясь на улицу, широко ее распахивал и вдруг отпускал, так что дверь со всей силы рвалась назад и захлопывалась, а он в последнюю секунду пытался утащить за собой на лестничную клетку и мать, но стоило той чуть зазеваться, как пальто и большая сумка с тряпками, салфетками, метелкой для пыли оставались внутри, а сама она снаружи.

Казалось, их голоса у подъезда слышны по всей улице, где иногда тормозила машина и хлопали дверцы, а потом наступала тишина. Сара выжидала, хотела в этом удостовериться. Ждала еще немножко. Если раньше времени подойти к окну, все получится наоборот: голоса громче, сначала у подъезда, потом на лестнице, и вот опускается дверная ручка, и вот уже: «Дерьмо поганое, зачем эти дети, если они дверь не откроют и не возьмут вещи! Дэйв! Сара!»

Это она. Сара. Сара без второго «р», как объяснил ей Дэйв (а уж он умел и читать, и писать), а «р» — это буква, значения не имеющая, но недостающая в ее имени. Иногда ее имя исчезало совсем. Она тут, а имя пропало, как это «р». А Дэйв был Дэйв, это уж точно. Называл ее котеночком. «Потому что ты прячешься за диваном, как котенок. Смотри, даже Полли сидит на диване. На самом верху».

В хорошие дни ее имя появлялось вновь, когда мать накрывала на стол, подавала, нарезав, целую буханку хлеба, раскладывала сосиски по тарелкам, а отец осматривался с довольным видом и ухмылялся: «То-то и оно, говорю, куда нам лучше-то?» А Сара умоляющим взглядом смотрела на Дэйва, чтобы тот встал и взял пиво с верхней полки холодильника. Дэйв, Дэйв? Он вставал с равнодушным выражением лица, но не успевал расставить банки на столе, а она уже тут как тут и протягивает обе руки, ладони кверху, чтобы Дэйв передал ей банки, что он и делал с тем же равнодушным видом.

В хорошие дни отец оставлял открытой дверь, которая вела на маленькую террасу и в сад, или оставлял ключ в замке. «Чисто рай, да еще игрушки, только смотри, чтобы эта шпана не забралась в дом». До обеда все другие дети в школе, и ничего не может случиться. Похоже, они знали, когда ее родителей нету дома, и после уроков залезали на каменную ограду, бросали камушки в окна, и, если не появлялись с руганью ни отец, ни мать, ни Дэйв, они спрыгивали в сад, где валялись игрушки — ломаная-переломаная пластмасса, рельсы от железной дороги, машинки без колес, разбитый самокат, ведерки и формочки. Мячики они давно уже утащили, цветные мячики от игры, которую подарили Дэйву.

Иногда они просто сидели там, прислонившись к ограде, и тихо переговаривались, или залезали на дерево и наблюдали за квартирой, или начинали бросаться камушками, заметив притаившуюся у стеклянной двери Сару. Когда Полли была на улице, Сару охватывал страх, а Дэйв все чаще уходил по утрам рано, пока не встали родители.

В плохие дни родители оставались дома. Мать снимала полиэтиленовый чехол со швейной машинки в детской и выгоняла оттуда Сару. Запирала за собой дверь, а отец ее звал, звал, толкался в дверь, а потом, обидевшись, засыпал на диване. Дэйв уверял, что ходит в школу, надевал школьную форму — форма была ему коротка, и ухмылялся. «Котеночек, береги себя», прощался он по утрам, склонившись над ее кроватью.

 

9

— А жениться-то зачем? — спросила Алекса.

Продавец из книжного поспешно собирал коробки и заносил их в магазин. Часы пробили семь.

— Так лучше, — чуть помедлив, ответила Изабель.

Справа кафе «Милагро», но она знала, что Алекса не вспомнит, не помнит их первую встречу в этом кафе, когда Изабель нашла под рубрикой «Ищу второго жильца» ее телефонный номер и позвонила.

Алекса не сентиментальна, что угодно, только не сентиментальна.

— Вот здесь, — продолжила Алекса без всякой видимой связи. — Таскаешь кого-нибудь по городу целый день и, только когда стемнеет, соображаешь, где его сфотографировать.

— И кто это был?

— Один саксофонист. Слышала, как он играет, и мне не понравилось. Похоже на Гарбарека, ужас какой-то. Завтра поеду с ним в Бранденбург, на Эльбу. Глупость, наверное, снимать его посреди города. — Она повернулась к Изабель, та шла рядом, улыбаясь. — Якоб вообще-то славный, — добавила Алекса. Эти слова прозвучали одобрительно, хотя и были сказаны мимоходом, но одобрительно, как частица общего доброжелательства в воздухе, в теплом моросящем дождике, на Бергманштрассе с ее освещенными магазинами и кафе, такой знакомой, а рядом Алекса. Съехавшись с Кларой, она стала держать спину очень прямо, потому что занималась йогой, каждый день упражнения на растягивание, медленно, глубоко вдохнуть и выдохнуть. Изабель медленно вдохнула и задержала воздух.

Не могу держаться прямо, как ты, — сказала она.

Алекса не ответила, нервно теребя свою сумку с фотокамерой. Потом спросила:

— Что, мы в самом деле пойдем ужинать?

— Да нет, — тут же отказалась Изабель, — если хочешь, я провожу тебя назад.

— Давай еще немного пройдемся, просто я есть не хочу, в такие дни никогда не хочется. Этот тип из «Юниверседа» меня чуть с ума не свел. Думала сделать фотографию в парке Монбижу или где — нибудь в Кройцберге. Поехали на такси, потом Клара к нам подсела, и саксофонист захотел для нее сыграть, можешь себе представить? Клара ненавидит джаз. Она все время меня тащила целоваться где-нибудь за деревом, так этот тип едва не рехнулся.

«Клара…» — мелькнуло в голове Изабель, как легкий удар в висок, в веко, воспоминание о ее горе, когда Алекса выехала из квартиры со словами, что Изабель может оставаться, перезаключив договор на себя. И никаких фотографий, только в ящике аккуратно сложены детские махровые вещицы, купленные Алексой для нее. «Давай-ка быстро сделаем пару снимков, поверь: это будет грандиозно». Детская фигурка Изабель, кадр срезан чуть выше рта, маленькие груди, чуть выступающий животик, сильные девичьи ноги. Алекса щелкала камерой так часто, что Изабель под конец стянула, хотя и считала это непристойным, красные махровые трусики до самого лобка, покрытого мягким, почти невидимым пушком.

К ним обратились двое мальчишек лет десяти:

— Сигаретки не найдется?

Тот, который поменьше, поигрывал мячиком для гольфа. Алекса пошла вперед, потянув Изабель за собой.

— Нет, у нас нету сигарет! — крикнула Изабель через плечо и в последний миг увернулась от мячика.

— Эй вы, засранки!

Алекса фурией бросилась за ними вслед, но ей мешала сумка с камерой, и мальчишкам удалось убежать.

— Что с тобой? Хотела им огоньку предложить? — напустилась она на Изабель, а та растерянно улыбалась.

— Ничего, — ответила она. — Со мной, кажется, все в порядке. — Поискала на земле мячик, подняла. — Смотри, на нем нарисовано сердечко.

Она бы с удовольствием показала Якобу фотографии, но не решалась. С Алексой про это не поговоришь, для Алексы это просто фотографии, каких она наснимала множество. Все было просто и ясно, но так, будто натянули проволоку: вот споткнешься и окажешься в другой жизни, в той жизни, где Изабель спит с Алексой, а не с Якобом. В Алексу она не влюблена, теперь уже нет. Но фотографии хранит в коробке под кроватью как талисман.

— А что же Андраш? — Алекса дергала замок сумки.

— Афиша для русского танцевального ансамбля, новое литературное кафе, магазин кофе где-то в Целендорфе. Петер получил заказ от «Штаттауто», для одной фирмы делаем визитки и почтовую бумагу.

— Так ты не бросишь работу, когда выйдешь замуж?

Об этом она и собиралась сказать Алексе, если бы они оказались за столиком в «Цагато» и в сотый раз прочитали надпись: «Не ставьте ноги на батареи отопления», оказались в таком же историческом для них месте, как Бергманштрассе, где им и меню не нужно, «спагетти арабиата» и «спагетти парадизо», отец с сыном за стойкой, на стене фотографии велосипедных и автомобильных гонок. Изабель собиралась сообщить Алексе новость, хотя для нее самой вовсе и не новость, а один из тех фактов, что годами ждут возможности свершиться, а потом кажутся естественными, как воздух. Так однажды Изабель поняла, что вся ее учеба — комедия и что родителей она будет навещать только на Рождество. Так однажды она увидела, что ее родительский дом — картонка из-под обуви, серая и допотопная картонка, до смешного не подходящая в качестве сцены для драмы и несчастья, и когда она представляла, как мать ежедневно сидит у рояля и часами играет гаммы, то мечта матери стать пианисткой казалась ей с самого начала обреченной на провал, как и материнская болезнь, — будто бы опухоль, а на деле жалкое малое пятнышко внутри унылой коробки, зато гордость родителей. «Мне нравится лицо Якоба», — собиралась сказать Изабель, и что она вообще его любит, но Алекса явно была озабочена саксофонистом и Кларой, поэтому сначала Изабель выпалила новость про свадьбу, однако Алекса этим не сильно заинтересовалась.

— Ну, о чем задумалась? — Алекса мягко подтолкнула Изабель. — Пойдем в «Цагато»?

Остановилась, приобняла Изабель и легко поцеловала ее в губы, а та улыбнулась. Она ведь любит Якоба и будет с ним счастлива, и Алекса тоже считает его славным.

— Где же твои новые туфли? — хмыкнула Алекса, указывая на старые кроссовки.

— Я все еще кашляю, — огорченно сообщил Якоб неделю спустя, ты не заснешь.

— Ничего, — ответила Изабель, — я посплю днем, я могу днем зайти домой и часок поспать.

— Вот переедем, и надо будет купить мебель, — сказал он.

— В худшем случае поедем в магазин «Икея» и через час либо вообще откажемся от мебели, либо за пять минут все подберем.

— Кое-что досталось мне от дедушки с бабушкой, если тебя не смущает жизнь среди старой мебели.

— Хочу, чтобы у меня был большой чертежный стол. Светлая комната и большой чертежный стол, остальное не важно, — ответила Изабель.

— Мы можем переехать в квартиру на Вартбургштрассе, четырехкомнатную, на пятом этаже, с балконом.

Они сидели на кухне у Изабель, и Якоб рассматривал выкрашенный светлой краской коридор, ведущий в гостиную, ковер цвета беж на полу в коридоре, белый маленький диванчик, стол, три стула. Про Вартбургштрассе ему говорил Шрайбер. Про квартиру, которую Роберт почти купил, и договор у нотариуса, друга Шрайбера, и цена хорошая, — а потом добавил с коварной усмешкой: «Вы же видели родителей, квартира в Берлине им не нужна».

— Я оформил бы ее на тебя, если не возражаешь, — продолжил Якоб, — тогда у тебя и тут будет свой уголок, если в будущем году мы поедем вместе в Лондон. Мне бы очень хотелось, чтобы ты поехала.

— А зачем покупать для меня квартиру? — Квартиру для нас, — уточнил Якоб. — Я имею в виду, если мы поженимся, то для нас, да? А если нет, мне квартиры не надо. Будешь там работать, там есть комната с эркером, на южную сторону. Не хватает только чертежного стола.

И подумал: «А потом мы переедем в Лондон».

Изабель встала и пошла в ванную.

Синий лекарь, — объявила она, вернувшись на кухню и держа в руке банку синего цвета с зеленой крышечкой.

— А это зачем?

— Затем, чтобы натереть грудь и во сне вдыхать пары.

— Ты тоже никогда не помнишь, что видел во сне? — спросила она наутро.

Якоб кивнул. И взял Изабель за руку, протянутую со всей готовностью.

Вставая, он отметил, что Изабель выпустила его руку легко, без сожаления. Они ведь снова могли лечь в постель, снова быть вместе, пока не разомкнутся их разгоряченные, их удовлетворенные тела. «Она теперь всегда в пределах досягаемости», — подумалось Якобу.

— Может, и нет никаких снов, — ответил он. — Может, это лишь смутные образы, вроде воспоминаний о том, чего не помнишь?

Выражение ее лица было каким-то взволнованным, испытующим, ему не знакомым.

 

10

Трое мужчин стояли все на том же углу, где начинался переулок с пестрыми домиками, двое в куртках, третий в жилете поверх водолазки, и держались так, будто они в стороне, будто никому не мешают, вежливо, чертовски сдержанно, и Джим всякий раз злился. Сунет руки в карманы, осмотрится, что-то промычит и идет дальше. Нет повода злиться. Те трое заняты беседой, головы не поднимут и тихо, вежливо переговариваются на одном из этих проклятых языков, будто имеют право говорить непонятно посреди улицы, не у себя дома.

«Пис кебз» — так называется служба такси в соседнем доме, может, они оттуда. На вид пивная, пивнушка только для них, для черных, размалеванная красным, с огромной стойкой, несколько стульев и телевизор внутри. «Соки, воды, а еще, ясное дело, чай», — подумал Джим. Тут запросто может быть и вонючий религиозный клуб типа «Братство Иисуса» или «Пис кебз», а скорее «Мохаммед, общество черных мусульман», но они же никому не мешают, они же такие мирные, они такие вежливо-любезные, ничего общего с гнилой публикой, с наркотой, те ведь в основном белые, нет? Или с мелкими ворюгами вроде него самого. А сами чистые, в жилете, в наглаженных штанах.

Джим шел медленно, чтобы наблюдать за помещением рядом, с его плохо освещенными клетушками, фанерой, что-то от чего-то отделявшей, неясно что, с единственным стулом, на котором сейчас сидел ребенок. Он остановился, вытащил пачку сигарет из кармана джинсов и закурил, все равно ничего не происходит, совершенно ничего, мирная сцена, волк и ягненок, точнее, агнцы. Вот появилась и женщина, сунула голову в дверь, им не замеченную, громко рассмеялась, сверкая белыми зубами, и ребенок бросился к ней, в ее объятия.

Джим закашлялся, кашель-то не прошел, вот идиотизм — в одной майке бегать по улице, но ему так хотелось навстречу ветру, холодному и влажному ветру, что он расправлял плечи, крепкие и сильные после зарядки, гантелей, отжиманий — того, чем он целыми днями занимался в квартире, лучшей из всех предыдущих. Вот повезло, что он встретил Дэмиана, который выглядел каким-то чокнутым, странно восторженным, точно крыша поехала, это Джим еще тогда подумал, но не понял, в чем дело. Казалось, Дэмиан его немного побаивается, хотя он Джиму ничего не был должен, разве что за несколько граммов кокаина не расплатился, но, может, именно поэтому сунул ему без всяких ключ от квартиры. Психанутый на вид, будто у него невесть какие грандиозные планы, будто он такое знает, чего другие и не слыхивали. В первую минуту Джим его не узнал, раньше-то Дэмиан выглядел покруче, в шикарной кожаной куртке и с машиной, купленной родителями, как и квартира, которую он предложил, почти навязал Джиму, мол, она ему в ближайшее время не нужна, месяц-другой — точно, а то и дольше, и квартирную плату снимают со счета родителей, а те живут на континенте, им и дела нет.

Похоже, все заверения Дэмиана были правдой, ведь к Джиму никто не лез, все эти месяцы, что он прожил на улице Леди Маргарет, день за днем, никто не лез, он ведь редко выходил на улицу, только при крайней необходимости или когда начинал беспокоиться. Да, повезло, причем в нужный момент, когда Мэй пропала, а Элберт и Бен надоели до чертиков. Может, что-то не в порядке с этой квартирой, с болтовней Дэмиана про абсолютную ясность сознания, совершенно очевидную, такую сильную, что наркотики ему больше не нужны, теперь ему нужны только мужество и решительность, если ты, Джим, понимаешь, про что речь, — а Джим не понимал ни слова. Только слушал, про ясность сознания ему было интересно, про сверкающий белый свет, как говорил Дэмиан, где вещи скрывались как в непроглядной тьме, неузнаваемые, и Джим подумал, что, может, и Мэй там, и ждет его, и подаст ему знак. Больше из Дэмиана ничего вытянуть не удалось, кроме ключа, разумеется, и воодушевления, когда он даже решил Джима обнять и прижаться лицом к его лицу. Зато квартира была что надо. Несколько крутых ступеней вели вниз, к двери в полуподвальном этаже, расположенной в метре или двух от общего подъезда, так что у Джима вход был собственный, для него одного.

Он перешел улицу, мимо промчался с ревом мотоцикл, и вот уже канал, такой родной и знакомый, канал и шлюз. Отсюда несколько метров до супермаркета «Сейнсбери», вход за автостоянкой, перед входом бетонные колонны, так что не видно ни тележек, ни толстых утомленных теток, с набитыми пакетами покидающих свой райский уголок. У него осталось только тридцать фунтов и какая-то мелочь. Возле остановки валялся на земле пьяный, в руке шляпа, из носа течет кровь. Джим легонько толкнул его ногой, хотел даже наступить, но люди это заметили, сами-то не наклонятся — ясное дело, не наклонятся, чтобы перевернуть старика и посмотреть, не подавился ли тот своей кровью, своей рвотой, ведь воняло, но зато его изучают пристально и подозрительно, из-за грязной майки, да еще небритой морды — между прочим, красивой, как говорила Мэй, да и все говорили. Джим поднял голову. Ясно, красивый был парень лет десять-пятнадцать назад, да и теперь ничего. Он ухмыльнулся, глядя на длинноногую женщину, красивые ноги в сапожках без каблука, юбка заканчивается под задницей, вот туда бы и слазить, он ухмыльнулся, попытался улыбнуться, но она просто отвернулась, без отвращения, просто отвернулась, и он тут же перегорел, погас.

Ему надо бы сразу спуститься к шлюзу, к воде, но в последнее время он считал нужным пройти дальше по улице, до станции «Кемден-Таун», откуда по выходным дням вместе с душным воздухом вываливались гогочущие подростки. На другой стороне улицы вышибала как раз отправлял последних посетителей из «Уорлд-Энд», вообще-то слишком рано, ведь за второй стойкой, в неуютном помещении, на сквозняке, еще наливают, но Джим не стал заходить внутрь. Он двинется дальше, вокруг станции и назад в сторону канала, медленно перейдет мост, пусть с ним заговорят те парни, что торгуют там наркотой днями напролет, пока другие выпендриваются со своими кожаными шмотками, ботинками, татуировками, эй, мы тут крутые, вы тут крутые. Слева овощной рынок, пустые и чисто выметенные ряды, а со стороны улицы помойка, там рылась какая-то старуха, выудила что-то, и хотя он этого не рассмотрел, но во рту появился кислый, жгучий вкус, и пришлось сплюнуть. Ничего не поделаешь, надо звонить Элберту. Рано или поздно. Осталось тридцать фунтов. Велик Лондон, но уж не так велик по части торговли наркотой, и столько народу знает Джима, и им делать больше нечего, кроме как языком трепать. Будут только рады возможности подлизаться к Элберту. Да ведь еще и Мэй. Без Элберта ее не найти. Люди пропадают, но иногда они вновь появляются, а иногда нет.

Навстречу ему шли две девушки, хихикали, Та, что потолще, в узкой юбочке, полные ноги напоказ. Джим опять сплюнул, но горечь во рту осталась, и в горле комок, как ни откашливайся. «От ненависти умирают», — сказала Мэй и пропала.

 

11

За две недели до переезда должны были доставить новую кровать, и Якоб попросил Изабель подождать в квартире, так как у него назначена встреча, но потом он уговорил своего клиента, господина Штрауса, перенести встречу на более поздний час, а секретарше Юлии велел заказать столик в «Борхардте». Он уточнял договор, согласно которому жилой дом номер 178 по Пренплауэр-аллее должен был отойти к господину Штраусу, и осмотрел этот дом с его обшарпанным фасадом. Оставалось сформулировать последнее заявление в ведомство по имущественным вопросам этой федеральной земли. Скоро все завершится, и еще один дом встанет под леса, на ремонт, только вот договоры с оптовым складом, два года назад открывшим филиал на первом этаже, надо бы проверить, а так все прошло гладко. Обсуждать больше нечего, и Штраус в итоге обрадовался, что встреча состоится вечером, ведь тогда он проведет этот вечер не один.

Якоб снова спрашивал себя, отчего бездетный и состоятельный человек семидесяти шести лет не пожалел ни сил, ни денег, чтобы вернуть прежнее имущество своей матери. Поздно ведь. Но Штраус, даже если сам об этом задумывался, начнет ему рассказывать про активные действия, столь необходимые именно в его возрасте, про новый облик квартала Пренцлауэр-Берг, про издательство, заинтересовавшееся всем этим зданием с огромным внутренним двором, и ему, Якобу, останется только промолчать. Якобу было знакомо выражение лица многих его клиентов по окончании дела, гнетущая тишина, тщетность прорыва, потерянность. Напоказ — триумф, даже гордость, будто одержана бесспорная победа, будто сам клиент, а не адвокат отвоевал имущество. Но как часто клиенты цеплялись за него, звонили ему, только чтобы послушать успокаивающий голос опытного врача, знающего об их недуге.

Он не сказал Изабель, что все-таки сможет прийти на Вартбургштрассе, хотел устроить ей сюрприз, и в пять часов вприпрыжку побежал вниз по лестнице, мимо Шрайбера, молча посторонившегося, и остановил такси. В двадцать минут шестого он был на Вартбургштрассе. Без толку поискал ключ от дома, наверное, забыл его, и никто не открыл на звонок, а окна (их хорошо было видно с другой стороны улицы) были закрыты.

Накануне вечером Изабель, лежа поперек его кровати, нетерпеливым жестом руки велела ему ждать и вдруг разом поднялась, всем вытянутым телом, таким напряжением мышц, что он был изумлен: казалось, она отделилась от матраца чистым усилием воли. Затем расстегнула «молнию», пуговицу и одним движением бедер скинула джинсы. Свет из гостиной достигал кровати, Якоб стоял между гостиной и спальней, так что Изабель могла видеть только его темный силуэт. В полутьме ее ноги казались мускулистее, чем на самом деле. Он сунул руку в передний карман брюк, хотел успокоить себя, от изумления, от ощущения одиночества перехватило горло. Прошло не больше двух минут, как она уже пришла в себя и вызывающе, с наигранной серьезностью, заявила: «Ты прав, нам нужна новая кровать».

Он попросил ее уйти, ему вставать в пять утра, но это же не причина, и на ее ясном, на ее непроницаемом лице читался вопрос, нельзя ли ей все же остаться? Джинсы она так и не натянула, а он не решался об этом попросить, под приспущенными трусиками виднелась ровная, светлая кожа. Отсутствие волос его раздражало.

Теперь, стоя на Вартбургштрассе, он пристально смотрел на тротуар перед собой, на квадратные плитки из прессованного красноватого камня, плотно пригнанные друг к другу, только одна, справа, вздыбилась. Начинался дождь.

На «Мерингдамм» она вышла из метро — хотелось пойти пешком, не пересаживаться на 7-ю линию в сторону Шёнеберга — и только на улице заметила, что опаздывает. «Ничего, грузчики подождут», — подумала Изабель и направилась в сторону Запада. Деревья у Кройцберга все еще голые, в чаше под маленьким водопадом воды ни капли. Плавной дугой улица поднимается к мосту, пересекает бесконечные рельсы, песчаные пустыри, строительные площадки, и далеко позади остается город, отодвинулась и телебашня игрушечного размера, с ее шаром на острой верхушке. Было пасмурно, спускались сумерки, обманывая зрение, и Изабель казалось, будто крыши и башни Потсдамской площади движутся в сторону, чтобы занять новые надежные позиции, будто краны, экскаваторы и бетономешалки — наблюдатели с иной планеты. С тех пор как все ощущают угрозу, считают себя пленниками, отданными на произвол непредсказуемых караульщиков, спокойное наблюдение словно маскирует грозящий ужас. Автомобиль ускорил темп, тонкий дымок из выхлопной трубы растворился в воздухе, и вот машина взяла высоту, покатила через мост, пропала в сгустившихся сумерках, только задние фонари мелькнули еще раз, будто прощаясь.

В самую последнюю секунду, уже толкнув его, она сообразила, что какой-то человек отошел от парапета и тоже рассматривает пути, серый песок из недр земли и светло-желтый — нарочно сюда привезенный, — рассматривает огромную растрепанную тучу, оторвавшуюся от небосклона, и тут с почти ясного неба закапал дождик. Человек вперился в Изабель взглядом, ничуть не испугавшись, она пробормотала то ли извинение, то ли приветствие, и ей показалось, будто этого человека она уже встречала. Лицо бледное, под грязноватой курткой, несмотря на холод, только майка, заношенная и застиранная, да и сам он какой-то запущенный, но зато взгляд такой острый, что она застыла на месте. Выбросила руку вперед, собираясь защищаться, но он только рассмеялся, схватил на лету ее руку — легкую, как у ребенка, — и отвел в сторону. Изабель испугалась, что он ударит, светлые голубые глаза смотрели на нее решительно и твердо, будто с наслаждением от ее страха, но тут он вдруг наклонился, гибким движением подался назад и исчез из ее поля зрения. Она еще слышала его шаги, ожидала удара, нападения сзади, но ничего не было, ничего, кроме тишины, кроме беззвучия, пока не проехала машина. Когда Изабель обернулась, того человека уже не было видно, а когда напряжение постепенно спало, ей почудилось, будто это страшный сон наяву, перекрывший привычную ей обстановку, саму ее жизнь, все никак не готовую к верным и прочным взаимосвязям и упорно распадавшуюся на куски. Человек как сквозь землю провалился, она даже глянула вниз, точно он мог повиснуть где-нибудь там, в пролете моста. Ни следа, конечно, — ни следа, и машина давно исчезла из виду.

Изабель поспешила дальше, к следующему мосту, по которому, словно на картинке из детской книжки, со всей наглядностью ехала электричка. Запыхавшись, Изабель пробежала мимо церкви Апостола Павла и, наконец, оказалась на Вартбургштрассе. Солидные дома эпохи грюндерства теснились друг к другу, никаких повреждений, будто войны и не было, но до чего ж нелепые у них фасады. Свет уличных фонарей смешивался со светом убывающего дня, во все горло распевал дрозд, Изабель даже заметила черное округлое пятно на ветке сухого деревца. А вот и второй, нахохлившись, уселся на карнизе и распевает вовсю, будто хочет победить в соревновании.

Отсюда должен быть виден грузовик из мебельного. И вдруг Изабель стало неловко подниматься одной в квартиру, она нащупала ключ в кармане куртки, нащупала и дырочку в подкладке. Пустынной была улица, только стукнуло где-то окно, какая-то машина выползла из гаража и уехала, а на дальнем конце улицы, возле перекрестка, стоял под моросью дождя мужчина, запрокинув голову. «Андраш», — подумала было она. Как он прощался с ней на работе: «Что ж, ты уже уходишь…» — и улыбнулся ей любезно и печально. Но это оказался Якоб. Золотистые волосы блеснули, когда он обернулся и увидел ее.

Потом они лежали вместе на матраце, прикрывшись торопливо скинутой одеждой, и мерзли до тех пор, пока Якоб не взглянул на часы и не вскочил. Поцеловал ее, поспешно оделся, пошел, у двери обернулся еще раз, последний раз взглянув на нее. Она показалась ему маленькой, гладенькой, совсем юной.

Он сразу поймал такси, стал подгонять водителя, чтобы не опоздать к назначенному времени, и тот проехал на желтый. Дождь усиливался.

 

12

Он увидел, что Бен в клетчатой рубашке, зеленой с синим, бежит вниз по склону. «Как толстый мальчик, — подумал Джим, — руками загребает, размахивает, орет!» Вот сценка, отлично поставлено. Летний день, жара, легкий ветерок в кронах деревьев, на поляне корзины для пикника, как раньше. Только это Бен, а не какой-то ребенок, и он действительно растолстел и несется, несется, будто за ним погоня. Вот он под воздушным змеем, тот заштопорил, готовится к падению как к прыжку, а мальчик с веревкой побежал по склону вверх, где стоят полукругом три могучих дуба с раскидистыми, кряжистыми ветвями. «Чего психуешь? — сказал тогда Элберт. — Ну, подкатил он к ней, ну, таблетки принес». Ну, подкатил, ну, таблетки — Мэй, его подружке, которая лежала на полу в крови! «И не воняй, Бен вызвал «скорую», а что оставалось? Кто ее измолотил, ты или Бен?» На это Джиму нечего было сказать, ведь Мэй лежала в крови на полу, возле софы, телефон все еще в руке, Джим точно помнил, что сам был в кухне и пил пиво. И это всё.

Вот Бен добежал до дорожки и нервно осмотрелся, а воздушный змей запутался в ветвях среднего дуба. «Будто на него засада, — хмыкнул Джим. И пробормотал: — Жирдяй, сейчас получишь». Веял легкий ветерок, и изгороди увиты розами, так думалось Джиму, полны жужжанья и чириканья, как тот сад вдали от Лондона, его ограда, розочки и дрозды, и Мэй это нравилось, они про это говорили, про дом и сад, были такие мысли, и холм, и садовые розы. Закроешь глаза, и сад перед тобой. Но потом Бен вызвал «скорую», и Мэй исчезла.

«Ушла в подполье, сгинула в небытие, — насмешничал Элберт, — видишь, до чего ты ей нужен: ни звонка, ни привета». А Бен, по его словам, не знал, в какую больницу. Скоро уже пять месяцев, как Мэй пропала, но Джим все ждал, туда-сюда крутил головой, искал, всякий миг ждал ее возвращения, ее голоса.

Вот он Бен, весь в поту, мрачно смотрит на Джима, а Джим устал, он все время чувствовал усталость после этих пяти месяцев, будто ожидание было последней ниточкой, связывавшей его с жизнью. «Мэй тоже устала, — пришло ему в голову, — может, теперь она счастлива». Он скривился, когда Бен что-то забормотал, по-прежнему обливаясь потом, он не стал слушать и только решительно, требовательно протянул руку, прямо посреди дороги. Они вместе дошли до пруда, до таблички, запрещавшей идти дальше, остановились в тени, откуда сквозь густую зелень видно было людей — то мелькнут, то исчезнут, и Бен в пластиковом мешке передал Джиму все, что велел Элберт: сверху журналы и сладости, внизу маленький пакетик, «давай по-простому, проще — оно лучше», а еще записочку с адресом нового офиса в Брикстоне, где он ждет Джима.

Деньги лежали у Джима в кармане, конверт со смехотворно маленькой суммой, с двадцатью фунтами по одной банкноте, Бен беспокойно топтался на месте, а Джим ухмылялся. Нелепо дурить Элберта, на Бена-то он просто наорет, но вот если Джим не объявится, добра не жди. Джим взял мешок, сунул Бену конверт и рванул прочь. Нелепо, не стоит таких усилий, хотя забавно слышать за спиной пыхтенье Бена — возмущенного, униженного, вот и пусть жирдяй догоняет, ишь раскраснелся. Джим обернулся еще раз, махнул рукой и легко побежал дальше, полный ненависти.

Крупных неприятностей Элберт не устроит, все — таки Джим надежный партнер, один из немногих с тех пор, как все разбежались, с тех пор, как с Кингс — Кросс их прогнали экскаваторы, грузовики и инженеры-строители, о чем Элберт сокрушался так, будто Кингс-Кросс — гостиная его родной бабушки, а сам он давно не имеет точек в Клэпеме и Холлоуэе, в Брикстоне и Кэмдене. Пыхтенья Бена уже не было слышно, и Джим заметил, обернувшись, что тот ищет, где укрыться, хотя красное лицо выдает его даже издалека. Зато сам он может сойти за бегуна, который покидает парк, легкой трусцой через дорогу, мимо белых невысоких домов, якобы построенных лучше, чем коробки шестидесятых-семидесятых. Такси перекрыло проезд, машины загудели, один водитель высунул голову из окошка и выругался так смачно, что Джим рассмеялся. Квартира у него отличная, и Бену знать о ней незачем. Джим все равно оторвется от него во дворах, там, где теперь строят спорт-клубы и ресторан, но Джим-то знает все забегаловки, все мастерские, вон кто-то открыл печатный центр, так Джим и продал там недели две назад три пакетика, которые выхватил из рук того ошарашенного типа на рынке Кэмден — Лок.

Вот улочка, дугой ведущая почти до станции «Кентиш-Таун», где маленькую площадь непонятно зачем перекрывает стеклянный купол на зеленых металлических опорах, как будто тут собирались устроить крошечный рыночный павильон. Но на скамейках сидят только бомжи, в руке банка пива или сидра, бойко заговаривают с прохожими, со школьниками в зеленых и черных курточках, в клетчатых юбочках или понуро тащатся к входу в метро клянчить билеты. Омерзительная компания, среди них одна женщина в долгополом летнем плаще, улыбнулась ему, и он осклабился в ответ, рысцой пробежал вверх по Лейтон-роуд, нырнул налево в проулок и еще раз осмотрелся. Бен отстал. Жирная свинья. И не только из-за Мэй. Хватит с него Бена, Элберта и всех остальных. Хватит с него полицейских, шьются кругом, будто они-то и помешают взлететь на воздух домам, людям, частям тел, оторванным ногам, хватит с него, что жизнь застыла на месте. Хватит с него подростков, которые приезжают на поезде невесть откуда за наркотой, жадные и испорченные, хватит девчонок, которые выпрашивают на выпивку, хоть на глоток, а потом куда-то пропадают или торчат в подворотнях, съежившиеся, изгаженные. Он боялся найти Мэй там, где она и была, пока ее не подобрал Элберт. Один, без Мэй, он из Лондона ни ногой. Но покоя ему тоже хочется. Что-то вспыхивало в его мозгу, вспыхивало снова и снова, и тогда проваливались целые часы или дни, но оставался белый ослепительный свет: только бы ее найти, только бы найти Мэй.

 

13

Капли дождя сливались в длинные ленты, ленты набухали, образовывая изгибы и плотные узлы, лопались и разбегались в стороны тонкими быстрыми змейками, чьи жала казались ядовитыми, но не по правде, ведь далеко им не отползти, их заглатывает более широкий и медленный поток. Лишь некоторым удается уйти, и они стучат по перекладине оконной рамы, по замазке, серой или почти черной, пористой. А что с ними бывает потом, Саре не видно, даже если прижаться щекой к стеклу и посмотреть вниз. Прожорливые, широкие, с палец толщиной, ручейки сбегают по стеклу — кто быстрее, и с неба одна за другой летят капли дождя, расшибаются оземь, стекаются в лужи, и их навеки проглатывает клокочущий водосток. В блеске некоторых крупных капель, когда они шлепаются о стекло и на миг словно замирают от удивления, что-то виднеется — мелкое ли насекомое с просвечивающими крылышками, частичка ли копоти, песчинка ли, пылинка. Поблестит, поблестит одно мгновение, и вот, уже петляя, крутясь волчком, срывается вниз или плавно скользит и, может, еще чуть задержится, покажется во всей своей стылой прозрачности — что-то крошечное, унесенное оттуда, куда уже не вернуться.

Иногда к стеклу лепились и штучки покрупнее: прелый после долгой зимы рваный лист с тонкими прожилками, или клочок бумаги, или лоскуток, еще не пропитавшийся водой и не способный сопротивляться ветру. И слизни, тягучие, темноватые, как сопли из носа после долгой поездки на метро. Слизни прилеплялись к стеклу, как жуки, и Сара сначала искала их по всему окну, а уж потом начинала разглядывать мокрую от дождя улицу. Жаль, не работает будильник на каминной полке, не движутся стрелки, а ведь Дэйв обещал принести новую батарейку, батарейку или даже другие часы для нее одной. В дождливую погоду трудно понять, утро сейчас или день и как движется время.

Человек с тачкой в дождь появлялся редко. Оттого, думала Сара, что он не может звонить в колокольчик, высоко-высоко его поднимая и раскачивая, ведь капли дождя мешают язычку, а без колокольчика никто и не узнает, что он тут, на улице, стоит перед дверью и ждет, не пригласят ли его зайти. Как думала Сара, этого человека зовут в дом потому, что он приносит счастье, и если он что-то забирает — это добрый знак, ведь у всех есть лишние, ненужные вещи. Однажды его позвали в соседний дом, и тачка оказалась нагружена доверху, так что он уходил по улице медленно-медленно, с трудом удерживая равновесие. Но обычно тачка была пуста или в ней валялся какой-то хлам. Сара удивилась, когда теперь этот человек возник на улице под дождем и помахал рукой, махнул рукой в никуда. А вдруг он машет Саре, заметив ее в окне? Она нагнулась, стукнувшись головой о батарею, уперлась обеими ладонями в ковер, затем осторожно выпрямилась. Мимо проехала машина, в дождь машины шумят сильнее, на мокрой дороге колеса заглушают шум мотора, машина прорычала, прошуршала, обогнула человека с тачкой. Сара выглянула на улицу. Человек стоял прямо перед домом, махнул снова, что-то зажав в свободной руке, только не колокольчик, другое. Сара залезла на подоконник, встала на цыпочки. Он знаком позвал ее выйти, отпустил вторую ручку тачки и указал на то, что держал высоко в другой руке, и тут Сара поняла. Вцепилась пальцами в деревянный растрескавшийся подоконник, щепка впилась ей в кожу. Человек стоял, не двигаясь, лица различить не удавалось, ведь дождь не прекратился; он оставил тачку на дороге и пошел по тротуару к низкой чугунной ограде, лицо растянулось в широкой улыбке, он опять махнул рукой, а рот открыт, и Сара на миг испугалась, что он подойдет еще ближе. Их взгляды встретились. Она рукой потрогала веко — распухло и болит, ей опять стало плохо, как вчера вечером, и перед глазами поплыли полосы — вытянутые ровные полосы, каких она прежде не видала, будто прорезанные в стекле, чтобы быстрее стекали струи дождя, смывая слизней, параллельные линии, о каких она ничего не знала, потому что не ходила в школу. А потом вдруг окно стало выглядеть как обычно, и капли дождя, шлепнувшись о стекло, стали разбегаться тонкими змейками и сливаться с другими.

— Эй, девочка! — крикнул он Саре.

Так крикнул, будто обратился по имени, и ей вдруг показалось, что его послал Дэйв оттуда, где жил тайком, из того места, о котором упоминал только шепотом, прижав палец к губам и со смешинкой в глазах, ведь однажды он возьмет Сару с собой, но пока это тайна. Однако вот стоит человек и, отвратительно ухмыльнувшись, цепляет куклу на острие чугунной ограды, словно забивает кол между ее грязно-белыми ногами, высунутыми из-под зеленого платья, торчащими в разные стороны, и все беззвучно: часы, и время, и дождь.

Позже дождь прекратился, вода с бульканьем исчезла в водостоке под почтовым ящиком, асфальт посветлел, а небо, хотя черные облака уплыли вдаль, оставалось темным, с зеленой опушкой по краю, как на зеленой подкладке. Дэйв показывал ей такую подкладку, приносил лоскуток ткани для плаща — так он сказал, — для плаща, в котором заберет ее туда, где в ожидании Сары играют принцессы и где они никогда не расстанутся. Плащ будет его охранять. «Возьми лоскуток и поцелуй, вот так — на счастье».

Еще позже у калитки появилась Полли и замяукала, желтыми глазами пристально глядя на Сару, которая шла к ней медленно-медленно: ноги затекли от долгого стояния на подоконнике. «Давай, котеночек, открой ей, — сказал бы Дэйв, — выйди на улицу и позови, ведь дверь террасы заперта, а пока Полли идет, ты добеги до ограды и возьми свою куклу, это совсем близко, и все втроем заходите внутрь. Втроем. Полли гуляла два дня, а Долли ты ищешь уже неделю, правда?»

Внизу кукла разорвалась, желтый наполнитель вылез наружу, зеленые руки висели плетьми, будто вывернутые, но лицо в порядке, и запах тоже, хотя она промокла и пахла, как Полли, когда являлась домой из-под дождя. «Видишь, — шепнул Дэйв, — вещи часто теряются, но самые главные из них обязательно вернутся, когда-нибудь ты их найдешь».

 

14

Они никуда не поехали, остались в Берлине и выезжали за город, когда у Якоба было время. Еще Якоб купил машину — «гольф», который отдаст Гансу, отправляясь в Лондон, а пока он катал Изабель куда-нибудь в Штехлин, на Мюггельзе. Однажды в жаркий день, когда они гуляли по Павлиньему острову, началась гроза, и они крепко прижимались друг к другу, дожидаясь, пока утихнут дождь и ветер. Еще побывали в зоопарке, постояли перед вольерами, не читая табличек и просто разглядывая зверей, недвижно лежавших на солнышке и, похоже, довольных жизнью. Сходили в ратушу района Шёнеберг, подали заявление: в августе они поженятся.

Дни стояли долгие, Якоб возвращался домой засветло, и они ужинали на балконе, на узком своем балконе, или в столовой, где стояли только стол и несколько стульев, потому что по-настоящему обставлять квартиру не было ни времени, ни охоты. Изабель готовила плохо, Якоб каждый раз удивлялся. И однажды он предложил поужинать вместе с Гансом. Ей нравился Ганс, пригласили и Андраша, еще пришли Алекса с Кларой, собрались поздно, на столе сплошь бутылки, Ганс начал печь блины около полуночи, а разошлись на рассвете. С тех пор Ганс стал у них частым гостем, иногда приводил с собой друзей, или они встречались в давно знакомых пивнушках и барах, в «Макабаре» или «Вюргенгеле». Якоб присоединялся позже и уходил обычно раньше остальных. Он подарил Изабель белую легкую курточку и почти прозрачную майку ядовито-зеленого цвета, она ходила в шортиках, стояла жара. «Никогда я не видела ее такой счастливой», — поделилась Алекса с Якобом, а Изабель рассмеялась, случайно это услышав. На фоне грозящего экономического кризиса ее бюро процветало, из «Юниверсал мьюзик» звонили каждую неделю, то новый журнал закажет оригинал-макет, то детское издательство — иллюстрации. Зимой они переедут в Лондон, и Изабель говорила, что там будет работать по-прежнему. До обеда она иногда оставалась дома, сидела в жару на балконе, отправляла эскизы по электронной почте в бюро или заказчикам; Якоб купил ей большой чертежный стол. Иногда спускалась на улицу, к детскому центру за углом, смотрела, как детишки выбегают из дверей, разрисовывают тротуары, а около четырех уходят за руку с родителями или сами разъезжаются на велосипедах, ранец за спиной, только одна маленькая девочка всегда задерживается: не умеет быстро бегать и прячется в подъезде, пока не уйдут остальные.

Они не хотели устраивать большую свадьбу, думали просто отметить в ратуше со свидетелями — Гинкой и Гансом, но даже Алекса возмутилась, поэтому вечеринка, то есть пикник в парке, все-таки состоится. «Только без родителей», — сказала Изабель и поехала в Гейдельберг сообщить им новость.

Дом, серая картонка из-под обуви, был почти сплошь покрыт вьюнком и выглядел вполне уютно. Только такси остановилось, как мать выбежала ей навстречу, с побледневшим лицом, резко обняла.

— Мама, я просто выхожу замуж! — с ходу заявила Изабель, и мать рассмеялась. Смех прозвучал так, будто разорвался кусок ткани.

Серый каменный пол блестел, гостиная, где прежде стоял рояль, казалась пустой, как тогда, когда мать молча лежала в своей комнате, а няня Мимзель пыталась леденцами и шуточками высушить слезы Изабель, испуганно и тихо сидевшей на корточках там, где прежде стоял рояль, и когда Мимзель как ангел мести встала в дверях у своей хозяйки и ругалась почем зря.

— У вас найдется пиво? — спросила Изабель.

Взгляд матери скользил по короткой юбочке, по блузочке из жатой ткани, по фигурке, которая в сравнении с собственной худосочностью показалась ей своевольно округлой. Госпожа Метцель отправила дочь наверх приводить себя в порядок, а сама взяла трубку, чтобы позвонить мужу, поставить его в известность.

— Отец принесет шампанского, — сообщила она, когда Изабель спустилась по лестнице. На стеклянном столике возле черного дивана стояли два стакана с кампари и кувшин с апельсиновым соком. — Так ты не приглашаешь нас на свадьбу, — покорно повторила госпожа Метцель.

Изабель размышляла о том, как завтра по пути домой выйдет во Франкфурте и познакомится с будущим свекром, он тоже не приглашен на свадьбу, ведь, кроме пикника, ничего не будет. Позже пришел отец, обнял Изабель так, будто гордится ею — взрослой дочерью, а за едой улыбался так, будто сидит один в ресторане. Изабель все поглаживала рукой бокалы, которых в детстве ей не разрешалось даже касаться.

Якобу она рассказала, что все прошло нормально, родители когда-нибудь навестят их в Берлине или в Лондоне, да и сами они могут на Рождество поехать во Франкфурт или в Гейдельберг. «Молодожены», — дразнила их Алекса, хотя на свадьбе и она разволновалась: близ фонтана стоял длинный стол, накрытый под руководством Андраша белой камчатной скатертью его тетки, и Ганс произнес длинный тост. Все они друзья, и Изабель осторожно крутила обручальное кольцо на пальце, так осторожно, будто палец вдруг стал очень хрупким, и улыбалась Якобу, ведь он ждал ее все эти годы, а когда стемнело, Гинка принесла свечи. Ганс попытался сделать стойку на руках у края фонтана, но он был пьян и свалился в воду, Алекса с Кларой поставили Изабель в центре, и Якоб сфотографировал их втроем, а под конец все завернулись в одеяла, потому что стало прохладно, потому что почти рассвело, и решили дождаться восхода солнца. Лето кончалось, с деревьев на Вартбургштрассе уже облетали листья, и Гинка заметила, что такого прекрасного лета давно уже не было, а все с нею согласились.

 

15

Птичка, посидев на подоконнике, поднялась в воздух, ударилась в стекло и легко улетела прочь. Андраш пошел в ванную, глянул в зеркало, усеянное мелкими белыми пятнышками от пены для бритья, от зубной пасты, и подумал, не побриться ли еще раз, разглядывая полосатую рубашку, на которой полоски, когда он поднимал руки, смещались — розовые, голубые, зеленые, и еще подумал о вновь пробудившемся в нем щегольстве, заставлявшем каждый день одеваться по-разному, пробовать всякие сочетания цветов, примерять кожаные и джинсовые куртки, новые ботинки, полусапожки с отворотом. Он часто ездил в западную часть города, в детское издательство на Кантштрассе, в галерею «Альто» на Шлосштрассе, а Магда, хозяйка галереи, звонила почти каждый день — то флайеры, то визитки, то каталог, то молодой венгерский художник, с которым надо познакомиться, она находила тысячу поводов для звонка, обещала контакты с другими галереями и с «Мартин-Гропиус-Бау» и держала обещания. Как-то пошутила, что готова взять его в партнеры, потом это повторяла. Галерея держалась благодаря наследству покойного мужа — трем жилым домам во Франкфурте, которыми управляла она сама, жилистая, почти тощая, дочерна загорелая из-за работы в саду на крыше, как она объяснила, в доказательство предъявив Андрашу огромные глиняные горшки с олеандрами, увитую глицинией арку, под ней каменный стол и два стула. Ей нравилась Изабель, она без слов понимала, что Изабель значит для Андраша. На обратном пути Андраш заезжал на Вартбургштрассе. Якоба невозможно было не полюбить. Андраш даже не ревновал, когда тот обнимал Изабель, целовал ее. Так задумано, к этому Андраш с самого начала не имел отношения. Может, ему только и остается вернуться в Будапешт, поселиться в квартире рядом с сестрой и Ласло, все чаще засиживаться у родителей за кофе после обеда, раз уж он только сидя на месте умеет соединить стороны света в своей жизни, Восток — Запад — Восток, хотя и эти координаты не определяют человеческой жизни.

Раздался телефонный звонок, и он сразу понял, чей голос сейчас зазвучит, а чей — нет, покорно все выслушал и согласился. В кухне он вымыл посуду, скопившуюся за последние дни, — немногочисленные и разрозненные предметы, как сломанный забор отделявшие его от высоких надежд и финального разочарования дяди и тети. «Проснуться от кошмарного сна, — говорил дядя, — это счастье, а от счастливого сна — вовсе нет».

На лестничной площадке послышались шаги, кто-то тяжело, но решительно топал наверх, мимо его двери к чердаку, символически запертому навесным замком. Андраш услышал шаги у себя над головой, потом стало тихо. Может, туда залез бомж со своей подстилкой и пластиковыми пакетами, решил там свить гнездо? Андраш вздохнул: надо бы пойти и поглядеть. Затем снова раздались шаги, на этот раз женские, и Андраш, как только Магда постучала, открыл дверь и заключил ее в объятия.

— В твоем подъезде пахнет зимой, — промолвила она, уткнулась лицом в его плечо и засмеялась. — О ком ты мечтал, о своей малютке?

Тонкое, почти прозрачное покрывало раскинула она между ним и его печалью, и он, чувствуя рукой ее сухую, в веснушках, кожу, услышал Изабель — робкий шепот, легкий жалобный звук, понял это спустя мгновение и выпустил было Магду из рук, но та прижалась к нему крепче, с неуверенным призывом чуть раздвинула ноги, от чего он заволновался и спустя несколько секунд почувствовал, что его желание сильнее, а она лишь готова ответить.

— Мой милый, бедненький мой, — произнесла она как бы между прочим, мимоходом, и он остался лежать, а она поднялась, накинула и застегнула блузку, снова наклонилась к нему, поцеловала. — Может, мы и подходим друг другу — ты со своей Изабель, я со своей скорбью. Я вышла тогда за Фридриха, потому что он так решил, а я не знала никого другого, зато теперь о нем тоскую, он кажется мне таким прекрасным.

Она рассмеялась и ушла в гостиную рядом, погладила рукой красную софу, на минутку присела, и он увидел светлую кожу и тонкие ноги. Хрупкой и беспомощной, как старушка, представилась ему Магда, и нетрудно было вообразить, что рядом сидит, кивая, его тетка и безмолвно плетет одну из бесконечных и путаных историй про дома и квартиры в Будапеште, историю длиной в целый век, определивший человеку место среди теней и пораженцев.

— Давай уедем в Будапешт, — предложила Магда. — Поверь, нет лучшей основы для брака: один соглашается с тем, что другой его не любит.

Андраш встал, натянул трусы и брюки, подошел к Магде, чувствуя себя неуклюжим и беспомощным с обнаженным торсом, подметив ее настороженный взгляд. Ужасно хотелось остаться одному, одному выйти на улицу, завернуть в пивнушку и что-нибудь выпить, обменяться с кем-нибудь двумя-треми случайными словами, снова выйти на улицу и на такси заехать на Вартбургштрассе, а домой вернуться к утру, может, слегка навеселе, и тогда уж подумать о Магде, о ее теле и ее нежности, тонким покровом все еще отделявшей от него Изабель. Он испытывал благодарность. Благодарность за то, что Магда тут же оделась и собралась уходить, от двери послала ему воздушный поцелуй, не ожидая прощальных объятий, не ожидая ничего, кроме прочитанного в его взгляде: отныне они вместе. Может, видеться они будут раз в неделю, вдвоем ужинать и спать вдвоем, как пожилые супруги, каждому своя печаль, каждому своя радость, но вот ведь нашелся тот, кто обнимет ее стареющее тело не на миг, но на весь истекающий срок — единственно возможная милость, так думала Магда. Время делится на столь малые отрезки, что не стоит о нем размышлять.

Спустя четыре дня Андраш пригласил ее поужинать. Магда заметила сразу, что поцеловаться с ней Андраш не хочет, но зато он взял ее руку, погладил складочки на сгибах пальцев, тонкие проступающие жилки на тыльной стороне ладони и красивые, без лака, ногти. Хотел, чтобы Магда на миг забыла о взятой им на себя ответственности. «Наверное, — думал он, — мы и вправду слишком стары для мыслей о том, хватит ли этого». И рассказал ей про того, кого обнаружил на чердаке, про его крошечное темное личико с испуганными глазами, про приступы ярости у этого человека, с криком и проклятиями вступившего в безнадежную борьбу с всевластными призраками, чьи имена он, представившийся господином Шмидтом, назвать не решился.

— Вообрази, — сказал Андраш, — это его настоящая фамилия: Шмидт. Говорит, у него было восемь сестер, но в живых остался он один, будто его приговорили жить вечно.

— И как ты намерен поступить? — спросила Магда.

— Я купил ему электроплитку и кастрюлю.

Магда рассмеялась.

— А еще две тарелки, — продолжил Андраш, — вилка с ложкой у него есть. Теперь он собирается пригласить меня на ужин. Из управы туда никто не придет, они только и ждут, пока я съеду, чтобы продать все вместе.

Позже Магда и господин Шмидт познакомились, а еще позже господин Шмидт случайно увидел и Изабель, постучал к Андрашу в дверь, уважительно поклонился и заявил, что, если тот женится на младшей из двух женщин, добра не жди. Андрашу легко удалось его успокоить, но сердце у него кольнуло. Был ноябрь, в январе Якоб переедет в Лондон, найдет квартиру, Изабель вскоре последует за ним.

Рождество Андраш отпраздновал с Магдой; Якоб и Изабель по приглашению Ганса уехали в Шварцвальд.

На Новый год все собрались на Вартбургштрассе. Магда была в Риме. Андраш и Гинка приготовили ужин из пяти блюд, Изабель накрыла на стол. Ганс принес петицию в защиту узников Гуантанамо; явно готовилась новая война. Якоб рассказал про коллегу, который во всеуслышание утверждал, будто в атаке на башни-близнецы принимал участие Моссад, и они в конторе борются за то, чтобы этот коллега не стал партнером Гольберта и Шрайбера. В полночь все подняли бокалы за мир в наступающем году, хотя знали, что никто в это не верит. Но все же выпили за мир и, — не упоминая об этом — за то, чтобы самим остаться целыми и невредимыми. Андраш скучал по Магде, но, когда обнял и поцеловал Изабель, поздравляя с Новым годом, подумал, что бросил бы все, стоит ей захотеть. Поцеловал в губы, пока Якоб готовил фейерверк на балконе, и Изабель, подняв голову, подставив красивое и молодое свое лицо, ответила на поцелуй.

 

16

В аэропорту Якоб набрал номер Элистера, своего будущего коллеги. Трубку взяла секретарша Мод.

— О, вы уже прибыли, замечательно! — услышал Якоб ее голос. Мод сообщила, что Элистер будет ждать его в два у входа в Британский музей:

— Он, конечно, вас узнает, не беспокойтесь, Элистер — человек исключительных способностей.

Взлетали и садились маленькие самолеты. Якоб был впервые в аэропорту Лондон-Сити, немногочисленные пассажиры шли к выходу. Был только час дня, и Якоб решил поехать на электричке.

Элистер действительно сразу его узнал, поспешил вниз по лестнице музея, как добрался — не спросил, зато взял под руку и, тараторя так быстро, что Якоб ничего не разбирал, потащил по улицам в маленький ресторанчик. Он тепло приветствовал двух хозяек, женщин лет сорока, усадил Якоба за стол и через минуту вернулся с двумя полными тарелками.

— Амира сказала, у тебя усталый вид, — сообщил он и принялся за еду.

— Так вот, Бентхэму шестьдесят шесть лет, он продал главную контору и с тех пор не желает иметь партнеров, единственный его контакт — с вами в Берлине. А с нами он делится прибылью, потому что у него ни детей, ни родственников, его старший брат почти сразу умер в эмиграции. Не исключено, что он вообще все раздарит. Очень на него похоже. Он не всегда сидит в конторе, но звонить ему можно в любое время. Стоит того, у него безошибочное чутье. Чем ты займешься, он сам тебе скажет. Наверное, теми стариками и их отпрысками, которые все еще оплакивают руины былых времен на востоке Германии. Ну, ты знаешь: участки на озерах и дачи там, где прежде были виллы. И вообще недвижимость. Спорными наследственными делами Бентхэм не занимается. Все ясно?

Элистер выпрямился, улыбнулся Якобу и кивнул Амире, которая принесла два кофе и покачала головой, глядя на почти не тронутую тарелку Якоба:

— Кофе тогда, когда он все доест подчистую.

И Амира высоко подняла чашки, будто защищалась от ребенка, который подпрыгивает и хочет достать их рукой.

— Амира Якоб, — представил их друг другу Элистер и легонько подтолкнул Якоба. Тот встал и протянул Амире руку.

— Я принесу другой кофе, когда вы все съедите, и пусть Элистер вам зубы не заговаривает!

Минуту спустя на столе перед Якобом оказался небольшой бокал вина, и Элистер одобрительно кивнул:

— Видишь, ты ей понравился.

Элистер честно молчал до тех пор, пока Якоб все не съел.

Я рад, что приехал в Лондон, — заметил Якоб и покраснел из-за этой дурацкой фразы. — Покажешь мне дом?

Элистер усмехнулся, пригладил густую светлую шевелюру. Зеленые глаза и веснушки. Элегантный пиджак, но галстук висит косо, длинные ресницы и красивая линия рта не сочетаются с худым, даже костлявым лицом.

— В Примроуз-Хилле есть квартира, очень приличная, четыре комнаты, престижный район и так далее. Еще есть викторианский дом в Кентиш-Тауне. Вообще-то не совсем подходящий адрес для того, кто работает у Бентхэма, но ему плевать. Он говорил, что ты приедешь не один и что берлинцы привыкли жить в больших квартирах.

- Моя жена, выговорил, поколебавшись, Якоб и понял, что произносит эти слова впервые, — моя жена переедет ко мне и будет здесь работать для своего дизайнерского бюро.

— Примроуз-Хилл — это стильно. Как у вас со стилем? — Элистер рассмеялся своему вопросу. — Сюда, к Амире, по пятницам приходит одна женщина, которая гадает на кофейной гуще, Бентхэм от нее в восторге. Если не можешь решиться, оставайся тут до послезавтра.

Позже Якоб не мог вспомнить, не это ли сообщение заставило его тогда отказаться даже от осмотра квартиры в Примроуз-Хилле. Гадание на кофейной гуще показалось ему настолько экзотическим занятием для ресторанчика, где клиентуру составляют юристы и бизнесмены, что он испугался, почувствовал себя провинциалом или ребенком в кругосветном путешествии. Его настолько поразила идея о предсказании будущего и фотография плотной, темноволосой женщины, на которую указал ему Элистер, что он забыл попрощаться с Амирой и даже не заметил, куда Элистер его везет. Попетляв на такси по какому-то лабиринту между кранами и стройплощадками, они вылезли у метро «Кентиш — Таун».

— Сейчас ты сразу поймешь, как тут близко от метро, — объяснил Элистер и свернул в какую-то улочку, плавно уходящую вверх, потом свернул еще раз. Высокие платаны перед аккуратными домами, где-то играют дети, Якоб услышал их голоса и стук мяча. Входная дверь, к которой подвел его Элистер, была темно-синей и со стеклом, забранная кованой решеткой, внутри виднелся светлый ковер.

Планировка квартиры оказалась удачной, на первом этаже две большие комнаты и маленькая ванная («Это для Изабель», — сразу подумал Якоб), на втором — кухня со столовой или гостиной, на третьем две спальни и ванная. Внизу несколько ступеней вели через террасу в сад — узкую полоску, где росли несколько рододендронов, гортензии и взъерошенная трава на газоне.

— Здесь снесли стенки, — пояснил Элистер. — Во всех соседних домах на один этаж — одна квартира, причем по лондонским понятиям и те квартиры совсем не маленькие.

Когда они вышли на улицу, Элистер продолжил:

— Ты можешь, конечно, поискать еще в Нотинг-Хилле или в Хемпстеде, есть районы и пошикарнее, но этот хорош разнообразием, да и расположен отлично, к тому же в другом районе ты заплатишь вдвойне. Дом принадлежит Бентхэму, тебе он сдаст его за пятьсот фунтов в неделю, считай — это подарок. — И Элистер снова взял Якоба под руку. — Пойдем пешком, — предложил он и двинулся было вперед, но тут же передумал, решил доехать на автобусе до Риджентс-парка, к северовосточному его краю, а оттуда уже недалеко до Девоншир-стрит, дорога красивая и приятная, мимо зоопарка, по аллеям. Днем можно посидеть в парке, Бентхэм сам любит что-нибудь обсудить во время прогулки, даже в дождь, кстати, вот добрый совет: надо купить куртку для дождливой погоды, хорошую куртку с капюшоном, а еще лучше плащ, Бентхэм придает значение элегантной одежде, в чем Якоб сам скоро убедится.

Лишь теперь он заметил, что Элистер с ним одного роста, и вспомнил о Роберте. Вообще, Элистер симпатичный. Светловолосый, живой, непосредственный, только в глазах порой вспыхивают недобрые искорки. По дороге рассказывал про какие-то концерты и про хитрости своей старой тетушки, которая умеет всюду прошмыгнуть без билета, потому что деньги тратит на поло-пони и ветеринаров.

— Хотел я ее пригласить, а она: предпочитаю наличные. Однако на концерт пойдет с удовольствием, билета не надо.

Они вышли из парка и вскоре оказались на Девоншир-стрит. Якоб заволновался. Элистер лишь раз стукнул в тяжелую дверь, как она уже отворилась, невидимо приведенная кем-то в действие, и навстречу им вышел сторож Эндрю с толстой книгой в руке, заложив палец между страницами в том месте, где прервали его чтение; крошечная голова на морщинистой шее, толстые мясистые уши и глаза ночного зверя, так выглядел этот человек, оказавшийся лифтером и настоятельно потребовавший если уж пользоваться лифтом, то только в его присутствии. Впрочем, как заметил Якоб, поднявшись до второго этажа, лестницы с их покривившимися ступенями и затертым ковром выглядели немногим надежнее лифта. Двери требовали покраски, также и стены, а читальный зал, где бросались в глаза новые книги и журналы с их пронзительно кричащими обложками, напоминал погруженную в глубокий сон, никому не нужную библиотеку в дворянском доме, отданном во власть пыли, времени, глухим стукам и звукам. Но первое впечатление оказалось обманчивым, красивые старинные столы были заново отполированы, в глубине стояли пять новеньких компьютеров «Макинтош», двое мужчин в возрасте Якоба и Элистера, сидя в глубоких кожаных креслах, что-то читали и не обращали внимания на посетителей.

— Это этаж Бентхэма, — пояснил Элистер, когда они поднялись с третьего этажа на четвертый, и указал на полуприкрытую дверь.

Элистер не вошел с ним вместе, но Якоб заметил это позже, когда обернулся к нему, поскольку господин, сидевший в кресле у окна, господин в безупречном костюме-тройке из черного сукна, с элегантным платком, обвившим шею вместо галстука, с белым цветочком в петлице, не шевелясь, оценивающе его рассматривал. Потом Якоб заметил беспокойное движение, и сердце у него забилось чаще. Господин поднялся, точнее — верхняя часть его туловища словно сама собой, без поддержки ног и без всякого усилия оказалась вдруг выше, подчиняясь скорее не воле, а мысли, превосходно соотносившей вес широкой грудной клетки с поддержанным жилеткой животом и коротковатыми ногами. Шея и лицо крупные, мясистые, такой же и нос, такие же и щеки, кустистые брови почти прикрывают глаза, а губы скорее тонкие, линии рта — мягкие, нечеткие. Голос его оказался таким низким, гудящим, что Якоб не сразу разобрал слова и позже так и не сумел вспомнить, сколько ни пытался, первую фразу, произнесенную Бентхэмом то ли по-английски, то ли по-немецки.

Отчитываясь по возвращении в Берлин перед Изабель и Гансом, он ограничился перечислением предстоящих ему дел. Ни словом он не обмолвился о своем будущем кабинете, хотя и сам удивлялся, что выбрал это просторное помещение со старинной мебелью, в том числе диваном и тяжелым деревянным сундуком. «Конечно, тут убого и не очень светло», — признал Бентхэм, к тому же на втором этаже (а Элистер и двое других сотрудников сидят на третьем) есть современный кабинет — наверное, за читальным залом, как понял Якоб. «Рядом с Крэполом, библиотекарем, на женской половине», — подтвердил его догадку Бентхэм, а Якоб покраснел. Из кухоньки вышла с подносом в руках Мод, секретарша Бентхэма, и возмущенно покачала головой, услышав про их план: эту комнату, по ее мнению, надо сначала освободить от всего барахла и отремонтировать. Полненькая Мод, лет пятидесяти, с сеткой для волос на голове и румяными щечками, будто она как раз вернулась из сада с ножницами в руке, внимательно рассматривала Якоба. Однако в руках она держала поднос, на нем чайник и две сухарницы с печеньем, тарелка с сандвичами, молочник и серебряная сахарница, отполированная до блеска словно в доказательство того, что уход и чистота есть единственное средство борьбы с растущими беспорядками. По пути Элистер рассказывал ему, что в конторе идет Постоянный спор о том, продолжать ли пользоваться старыми серыми папками или наконец заменить их светлыми, яркими. Сам Бентхэм вечно скупает старые, бывшие в употреблении, где только их увидит, — одна из причуд, с которой придется свыкнуться. Если Якоб захочет наглядно убедиться в своеобразии вкусов Бентхэма, стоит посетить его любимый музей — дом сэра Джона Соана, невероятное собрание причудливых предметов, размещенных в немыслимой тесноте и странных сочетаниях. Так вот, все это Якобу не хотелось пересказывать по возвращении в Берлин. Дом на улице Леди Маргарет дал достаточно материала для рассказа, и он с энтузиазмом описывал его Изабель, умолчав о том, что на квартиру в Примроуз-Хилле даже не взглянул. А Гансу он показал дела, которые прихватил с собой для работы, так что все трое оказались довольны друг другом, хотя Ганс не мог разделить радости предвкушения. Гансу будет их не хватать.

В конце концов про Бентхэма его спросил Андраш, который только кивнул, когда Изабель и Якоб сообщили ему о приглашении в Лондон, а теперь вообще не высказывался о подготовке к переезду. Гинка, Ганс и Изабель сидели в кухне, а они стояли вдвоем на балконе, погода для января была на удивление теплой, и Андраш курил, нервно затягиваясь сигаретой, четвертой за этот вечер. Через два часа его ждет Магда. Он не решился ей отказать и не решился пригласить ее на Вартбургштрассе. Уходить не хотелось, ведь они проводят здесь один из последних вечеров. Он хотел потянуть время. Якоб, кажется, испугался, когда Андраш спросил о Бентхэме.

— Трудно его описать, — проговорил он наконец. — Не очень высокого роста, полноватый, ноги короткие для такого крепкого сложения, одевается безупречно и, наверное, тщеславен. Нет, точно тщеславен, хотя его вообще не волнует, как выглядит офис, а выглядит он убого. У него в кабинете висит картина Лукиана Фрейда, слыхал про такого? С белыми цветочками, не знаю, что это за цветочки. Элистер рассказывал, что Фрейд писал его портрет. Крупное лицо, из тех лиц, что имеют вес: нос, веки и все остальное имеет вес, столько — то граммов, понимаешь, что я имею в виду? — И Якоб покраснел. — Бентхэма нельзя назвать приветливым, но и неприветливым не назовешь. Да, он скорее приветлив, но очень в меру. И совсем не похож на Шрайбера, я вообще таких людей пока не видал.

— А он еврей?

Якоб изумленно уставился на Андраша:

— Понятия не имею. Откуда мне знать? Элистер говорил, что он попал в Англию ребенком. Отчего ты так думаешь?

Андраш пожал плечами. В кухне Изабель накрывала на стол, не глядя в сторону балкона. Андраш видел, как она наклоняется, протягивает руки, выпрямляется. На ней узкая зеленая блузочка, черные джинсы, толстые носки.

— Оттого, наверное, что меня тут об этом никто не спрашивал, кроме Ханны. Тоже странно. Или не странно, как знать.

— А ты еврей? — Якоб прислонился к балконным перилам, посмотрел вниз, на улицу.

— Да, и всегда был.

— Но почему бы нам об этом спрашивать?

— Потому что мои дядя с тетей — эмигранты, а я получил немецкое гражданство, потому что только евреям удавалось уехать из Венгрии. С другой стороны, конечно, чего об этом спрашивать?

На миг Якоб представил себе Бентхэма, вспомнил, как тот встает с кресла, подходит ближе, смотрит на него, а он стоит между Мод и Элистером. Вспомнил, как Мод незаметным движением погладила рукав Бентхэма, и живое, насмешливое, доброжелательное лицо Элистера.

Он вспомнил 11 сентября полтора года назад, свое беспомощное волнение, никак не связанное с Нью-Йорком, выступление Буша, «ничто не останется прежним». На деле ничего не переменилось. Агенты влияния, война в Афганистане, разрушенные дома, сгоревшие люди, наспех захороненные трупы, в недоступных горах боевики Талибана и Аль-Каиды, названия и явления, означающие тут не больше, чем сюжеты и драмы телесериала, даже если его все обсуждают, как они сами обсуждали шоу «Большой брат». А теперь говорят о войне в Ираке. Сколько убитых принесла последняя война? Десятки тысяч. Якоб вспомнил Фрайбург, как люди в панике скупали все подряд, всерьез запасались консервами, теплыми одеялами и становились в живые цепи, протестуя против войны, когда на Израиль выпустили ракеты. 11 сентября стало теперь не более чем разделительной линией между вымышленным безоблачным вчера и трусливыми, агрессивными жалобами, распространявшимися сегодня все шире. Только для родителей Роберта, думал Якоб, все переменилось, и для него самого. Он нашел Изабель, он переезжает в Лондон.

 

17

Вконец раздосадованный, Джим перелез через пустые картонки из-под овощей, через пластмассовые коробки, вонявшие рыбой, и едва не споткнулся о кошку, которая спряталась за одним из ящиков, — серая, в полоску, кошка. Джим с минутку рассматривал ее, потом наклонился и почесал. Осторожно погладил шею, провел рукой по грудке, и кошка, оцепеневшая было от страха, подняла хвост и расслабилась, стояла тихо-тихо, только что не мурлыкала.

— Эй, ты чего не мурлычешь? — Джим хотел взять кошку на руки, но на брюхе у нее нащупал что-то клейкое, влажное — то ли грязь, то ли кровь, и кошка застонала от боли, а Джим оставил затею, выпрямился.

Со стороны Брикстон-роуд слышались шум, звук автобуса и даже крики, какой-то женский голос, сердитый и резкий, зазвучал ближе. Кошка улеглась. Джим замер, подавив в себе желание выглянуть через узкий проход на улицу, где за его спиной, похоже, стояла эта женщина. Казалось, было слышно чье-то дыхание, но это уличный шум, как волны маслянистой жидкости, равномерно ударялся о стены домов. Он опять почти споткнулся о кошку, однако на этот раз не обратил на нее внимания, а двинулся дальше, перелезая через ящики и мусорные мешки, пока не добрался до коричневой крашеной двери и не открыл ее толчком. У лестницы горой валялись газеты, рекламные листки, пустые банки. Джим, поморщившись, начал карабкаться вверх, мимо дверей, за которыми торговцы хранили свой товар — овощи, одежду, игрушки. Повсюду навесные замки, только одна дверь распахнута, какой-то мальчик коротко взглянул на него и тут же исчез, и пахло едой. Наверху ждал Элберт. Ухмыляясь, он всем своим грузным телом перекрыл дверной проем. Жидкие седые волосы аккуратно зачесаны назад, на нем футболка, правая рука вяло болтается, левая уперлась в дверной косяк. Снаружи сюда проникал лишь слабый свет. Джим прислушался: а вдруг удастся различить какой-то звук? По телефону он говорил Элберту, что хочет встретиться с ним наедине, без Бена, без телохранителей, которых Элберт держал при себе, — этих парней он подобрал на улице так же, как подобрал Джима. Уличное дерьмо. Тупые и бездарные. Ни к чему не пригодные. Перли приемники из машин, сумочки, телефоны, камеры. Валялись, обкуренные, на матрацах, предоставленных им Элбертом в его ночлежках по всему городу, до Саут-Илинг. Тыловые квартиры. «Места бегства, — подчеркивал Элберт, — ровно семь, по Ветхому Завету», — и называл свои каморки и запущенные квартиры так: Париж, Рим, Иерусалим. Джим жил в Иерусалиме, в Сохо, над китайским рестораном, где между этажами громоздились холодильники и полки с рисовой лапшой, другими продуктами, спал за комнатой официантов и поваров, в придачу наслаждаясь крохотной общей уборной, умывальником без зеркала и запахом мочи. Худые и бледные люди никогда с ним не заговаривали, то ли не знали английского, то ли по распоряжению Элберта. Краденое он складывал в пустые коробки из-под лапши, за ними приходили от Элберта, а взамен он получал гашиш, иногда кокаин, обещания и горячую еду. Обильные остатки еды, очень даже неплохой. Джим научился есть по утрам суп и холодное мясо. Кокаин лучше дрянной марихуаны с пивом, Сохо лучше подъездов и автобусных остановок на Кингс-Кросс. Но Джима туда все-таки тянуло, и Элберт дважды его отлавливал и бил. Отвел в парикмахерскую, переодел во все новое, чтобы отправить на улицу красавчиком. Для подготовки Элберт приставил к нему двух дружков, сунул деньги в руку: «Ты заслужил — за миленькое личико и миленькую задницу». И другую комнату ему дали, но он и оттуда попытался сбежать, только у Элберта повсюду свои люди, и опять кончилось битьем. «Не надо делать вид, что ты сызмала привык к другому!» Его опять заперли на две недели, лишив всего по указке Элберта, опять отправили на улицу, а он опять сбежал, в этот раз на целых три месяца, потому что не показывался на Кинге-Кросс, в Сити, Брикстоне, Клэпеме — всюду, где был Элберт. Но не выдержал и попытал счастья в Ист-Энде, где его подобрали полицейские и запихнули в клинику, а уж оттуда он приполз к Джиму на коленях. До сих пор, стоит только вспомнить, появляется вкус крови во рту: он прикусил язык, когда один из Элбертовых дружков стянул с него штаны и заставил наклониться вперед. И лицо Элберта, и опять дыра в Сохо. Не удалось ему распроститься с наркотиками, и воровал он до тех пор, пока Элберт брал его с собой на дело, только с появлением Мэй все переменилось, потому что Элберту он мог пригодиться, потому что они поселились в квартире на Филд-стрит.

Элберт все еще стоял, ухмыляясь, в дверях, и Джим вдруг понял, что тот нипочем не расскажет про Мэй просто так, без ответной услуги. Если вообще что-то знает. Он не выпустит Джима из своих лап, не оставит его в покое, не даст уехать из Лондона. И еще Джим слишком поздно понял, что следом за ним кто-то поднялся по лестнице.

— Врезать, но умеренно, — приказал Элберт и вытурил их из комнаты. Джим не открывал глаз. Рядом послышался голос Бена. Джим пошевелил ногами и представил, что лежит тут как спеленутый младенец. Осторожно вытянул правую ногу, потом левую. Похоже, кровь течет до сих пор, щекочет подбородок и шею, левая рука болит невыносимо. «Вывернули», — мелькнуло в голове. Закрыл глаза покрепче, «как зверь» — вот что он подумал и почувствовал на глазах слезы. Резким движением ему удалось выкрутить плечо, боль ударила в голову, будто отделяя ее от тела. Ноги лежали теперь ровно, и, когда Элберт двинулся к нему, он сразу понял, что сейчас будет. Элберт зашел спереди, наступил всем весом на его левое колено, Джим взвыл от боли. Когда он пришел в себя, было очень тихо. С трудом сел, потерял равновесие, но все-таки удержался, оперся на правую руку, открыл глаза и увидел перепуганное лицо Элберта. В комнате стояли только стол и несколько стульев. Вот, значит, про какой новый офис он писал в записке. Свежевыкрашенные стены, другая комната служит складом для автомобильных приемников, мобильных телефонов, сигнальных устройств — всего того, чем Элберт торгует на Черинг-Кросс, нового и подержанного, а все-таки прибавлявшего по два-три фунта к мечте о собственном ресторане в Кенсингтоне.

— За кого ты меня принимаешь? — проговорил Элберт с деланной грустью в голосе и протянул руку, помогая Джиму подняться. — Ты же меня обул, сам знаешь.

У всех своя мечта. Ресторан в Кенсингтоне. Домик с садом, вишневое дерево в саду. А что у Бена, Джим не знал. Увидел его жирное лицо, глазеет через дверную щель, и передернулся. Дерьмо поганое. Ни дома, ни вишневого дерева. Мэй исчезла, и они вынудят его продолжать. Без Мэй ему не выпутаться. Он испытывал жгучий стыд.

— Мы действительно хотим тебе помочь. — И Элберт скривил лицо в сочувственной улыбке, показывая ему фотографию Мэй и текст объявления о розыске, какие обычно вешают на станциях метро. Джим не в первый раз узнавал лицо на таком листке, но чаще это бывали подростки, вчерашние дети, которые, как и он сам, вылезли из поезда на вокзале, Ливерпульском или Сент-Панкрас, жадные и глупые, быстро оголодавшие, готовые броситься на шею любому, кто пообещает пару фунтов и осуществление их мечты невесть о чем, готовые копаться в грязи ради того, что считают жизнью, настоящей жизнью, на свой лад даже отважные, хотя сами не знают, против чего восстали и зачем. А потом они возвращаются, как он сам и как Элберт, к малой и недостижимой мечте, к картине мира и покоя, затуманенной в их воспаленных мозгах, к детскому оазису, обители всех надежд, и воображают, будто поняли, в чем состояли их цель, гордость и устремления. Но уже поздно. Кому-то из них Джим давал по морде, когда Элберт велел, когда они его самого доставали, но ничего особенного при этом не испытывал — так, легкое успокоение. И чуточку отчаяния. Так легкая царапина вдруг да заболит, будто ножом вырезали что-то из мозга, вырезали воспоминания. Хотелось бы однажды рассказать об этом Мэй, в постели, лежа в ее объятиях, засыпая. В этой царапине, в этой ране всегда был свет, ослепительный свет. Фотография Мэй на станциях метро. Разыскивается. «Имеющих сведения просим сообщить…» — и номер частного мобильного телефона? Как Элберт себе это представляет? Джим разглядывал снимок; у него не было ни одной фотографии Мэй. Осторожно пошевелил рукой и застонал. Надо собраться. Она совсем близко, позовешь — не услышит, но стоит протянуть руку… Только бы вспомнить. Такая острая тоска, будто вырвали из сердца живой кусок, и он едва сдерживается. Элберт усмехнулся. Сходил в другую комнату, вернулся с тремя пакетиками, насыпал на столе три ровные полоски.

— Помнишь, Джим, как ты трепался про последнюю черту? Ты, мол, подведешь черту и уедешь в деревню?

Джим молчал, наблюдая, как Элберт и Бен склонились над столом, втянули в нос белый порошок и ободряюще ему закивали. На заднем плане ему виделся слабый контур — затылок Мэй, тоже наклонившейся вперед. Он ненавидел, когда она нюхала наркотики или принимала таблетки, ненавидел ее выражение лица, когда она с глупым хихиканьем прижималась к нему, лезла рукой в штаны. Поймали его на том, что он избил Мэй. Поймали из-за Эллис. Он шагнул к ним ближе, прямо к Бену.

— Ты не хочешь сказать спасибо? — съязвил Бен.

Но тут вмешался Элберт:

— Дай ему спокойно посидеть!

Подставил Джиму стул, вышел, вернулся с тремя банками пива. Кто-то есть в дальней комнате, он поднялся по лестнице вслед за Джимом, не могло же Джиму послышаться его дыхание. А удар по голове сзади, на площадке, когда Элберт с улыбочкой стоял в дверях? Джиму было плохо. Тринадцать лет назад он первый раз сбежал от родителей, ему и было тринадцать, а еще через три года третьего июля он добрался до Лондона и каждый год отмечал этот день, пока не встретил Мэй и не стал отмечать тот день, когда увидел ее впервые, в августе, скрывая число даже от нее, благо она ничего не помнила. Он чувствовал себя манекеном, неподвижным и пустым. На полу, на голом обеденном столе засыхала его кровь. Элберт заметил его взгляд, перевернул банку и налил тонкой струйкой лужицу пива поверх крови. Вытрут они стол, оставят ли сохнуть — ему все равно.

— Ты не можешь просто все бросить, пойми это. Не можешь своим ходом обделывать делишки. — Голос Элберта звучал теперь деловито. — Зато мы попробуем найти Мэй, и полиция не сядет тебе на хвост.

— Я Мэй не сделал ничего плохого, — вяло попытался отговориться Джим; боль в левой руке усиливалась.

Элберт только отмахнулся:

— Ты за кого нас держишь? Не забудь, Бен ее видел.

Джим растерянно уставился на него.

— А ты не помнишь, как избил Эллис? — брякнул Бен, возмущенно запыхтев.

— Эллис сперла у меня триста фунтов! — Джим покраснел. Он ее бросил, у нее была комната на Арлингтон-роуд, в подвале, Элберт позаботился, чтобы Эллис не возникала, а его заставил вместе с Джимом обыскать все углы, предполагая, что там спрятаны сколько-то граммов кокаина. Лет пять назад или шесть. Он ничего не помнил. Как они бросились на него, когда он собрался заехать ей по щеке, — это помнил, но больше ничего. Он попытался встать, хотел броситься на Элберта с кулаками. Но пока он поднимался со стула, Бен уже встал рядом, и открылась дверь, и вошел темноволосый человек, с виду араб, лицо каменное, в руке нож. Джим двинул разок Бену и опять сел:

— Призвали муфтия для подкрепления или как?

Разглядывал красивое, с прямыми чертами, лицо этого человека, смуглую кожу, заметил искорки в черных глазах — то ли он оскорблен, то ли он забавляется.

— Для такого урода, как ты, — спокойно ответил Элберт. — Это Хисхам. Может, он и муфтий, но по-английски говорит лучше тебя.

— Скажи ему, чтобы принес мне пива.

Бен стоял рядом, белый как мел, губа рассечена.

— Могу доказать, что ты ее едва не прикончил. Без меня она истекла бы кровью.

Джим тупо покачал головой. Он смутно помнил, как Мэй лежит на софе, в руке телефонная трубка, то ли кровь из носа, то ли мелкая ранка, и он вернулся в кухню. Может, у него был нож? В кухне он оставался до тех пор, пока не пришел Бен. Попытался все восстановить в памяти, снова покачал головой, встал. С улицы доносился шум дождя, он вспомнил про кошку внизу и обратился Элберту:

— О'кей, а теперь скажи, чего ты добиваешься?

Элберт с удовлетворением взглянул на Бена.

— Для начала денег, которые ты мне должен. И еще, — продолжил Элберт, — мы дадим тебе кое — что с собой, верно?

Спал он беспокойно. Проснулся среди ночи, почувствовав, что сердце бьется медленнее обычного. Поднялся, достал из стенного шкафа шерстяное одеяло, но от него пахло чем-то затхлым, может, и собакой. Человеческий волос или собачья шерсть? Пошарил пальцами, нащупал короткие волоски. Запах ужасный, но уж очень он мерзнет. Холод не отступал. Хисхам проводил его молча, любезно, на прощанье даже хотел заговорить, и в глазах его читалось что-то вроде сочувствия. Наверное, он тоже видел у дверного порога кошку, истекающую кровью, раненную, истерзанную.

Джим не задавался вопросом, нет ли за ним хвоста, доехал на метро до Кингс-Кросс, пересек Пентонвилл-роуд и пешком дошел до Филд-стрит, не обращая внимания на тех, что слонялись там по тротуарам, лишь заметив краем глаза одну молоденькую женщину. Моложе, чем Мэй. Товар, врученный ему Элбертом, он без труда продаст в Кэм — Дене. На берегу канала Джим вдруг увидел лису, та бесстрашно шмыгнула мимо, пролезла через дырку в заборе и пропала где-то в поле. В сомнениях он размышлял, не стоит ли поймать такси: боль в руке становилась непереносимой.

Дома он принялся искать лекарство, но нашел только пустую упаковку. В гостиной валялись пустые пивные банки, одежда, грязное белье. Правой рукой он собрал носки. Задел и опрокинул пивную банку. Вытер майкой жидкость, не сразу впитавшуюся в ковер. Надо открыть окно, проветрить. И цветов купить, мысленно усмехнулся он.

На другой день, возвращаясь из прачечной с сумкой, полной чистого белья, он остановился у цветочного киоска возле метро «Кентиш-Таун», купил несколько гвоздик и лилию, все за один фунт. Только вазы дома не нашлось. Гвоздики поместились в пивной банке, а лилию он держал в руке, нюхал белые цветки, и запах ему не нравился. Лилия уже увядала. Он вымыл посуду, убрал в холодильник пиво, хлеб для тостов и сыр, яйца, упаковку с ветчиной.

Последний вечер они с Мэй провели в квартире на Филд-стрит. И поссорились. Странное какое воспоминание. Все кажется, она где-то ждет, но почему же не появляется?

За окном он увидел маленькую девочку. Она наклонилась, прядки темных от дождя волос закрыли ей лицо. Прошла неуверенно несколько шагов и остановилась, словно не знала, куда идти. Джим внимательно наблюдал. Тонкий зеленый свитер был ей велик, длинные рукава закрывали ладони и пальцы, лицо казалось очень бледным, заострившимся. Похоже, девочка кого-то высматривала, вытягивала шею, даже вставала на цыпочки, но никто не появился, и она тоже ушла. Джим рассердился на девочку, как будто она его в чем-то обманула.

Выйдя из дома вечером, чтобы продать часть товара, он все еще пребывал в плохом настроении. «Дурное предзнаменование», — отметил он и суеверно перекрестился.

Назавтра Джим увидел на станции «Кентиш — Таун» объявление с надписью: «Разыскивается» и фотографию Мэй.

 

18

Якоб вручил ей список мебели, присланный тетей Фини, мебели его бабушек и дедушек, родных и двоюродных. Изабель оставалось только отметить крестиком предметы, которые она хотела бы взять в Лондон. Первоначальный список, выведенный старомодным почерком с завитушками, она не сумела разобрать, и Якоб переписал его на чистовик, существенно сократив оригинал, опуская замечания о предыдущих владельцах, оттенках цвета и состоянии полировки. Мебель, как и столовые приборы, посуда, постельное белье, через Франкфурт отправится в Лондон, Якоб встретит груз.

— И ни о чем не беспокойся, — заверил он.

Изабель отвезла его в аэропорт, через стеклянную перегородку увидела, что он уже прошел контроль, стоит с газетой в руке и озирается по сторонам, но стекло отсвечивало, и Якоб не сумел ее разглядеть.

На другой день Мод приветствовала Якоба у дверей конторы вместо Бентхэма. В ее комнате ждала Энни — секретарша Элистера, курносая толстушка, которой предстояло заниматься перепиской Якоба. Библиотекарь Крэпол, держа в руках мелко исписанный листок со списком затребованных книг, беспрестанно сопя и чуточку кося глазом, тоже предложил свои услуги. В пять часов Мод постучала в дверь кабинета, подала ему чай с печеньем. За окном слышался ровный шум февральского дождя.

— Мы идем в паб! — крикнул ему в конце дня Элистер, стоя на лестнице, левой ногой пытаясь осторожно ступить на прохудившийся ковер, в мыслях уже далеко отсюда.

Якоб узнал наконец, что Бентхэм появится в конторе не раньше конца недели, и в этом, похоже, нет ничего необычного. У дверей паба их уже ждали двое будущих коллег, Пол и Энтони. Потащили Якоба внутрь, выпили за его здоровье, вскоре перешли с пива на виски, развязали галстуки и небрежно сунули в карманы пиджаков. От заляпанного красного ковра на полу шел кисловатый запах. В одиннадцать они вышли на улицу, какая-то присоединившаяся к ним девушка долго целовала Пола в губы. Якоб был пьян. Элистер и Энтони отошли в сторону, перешептываясь, Пол забрал свой мотоцикл, погудел. Месяц карабкался вверх над крышами домов, и Якобу представилось, что он вдыхает запах моря. Снова появилась та девушка, поцеловала Пола, подскочила к Якобу, который уселся на краешек тротуара и наблюдал, как мимо едут машины — сами по себе, без водителей на левом переднем месте. Девушка, в короткой меховой шубке, в миниюбочке, наклонилась, и светлые ее волосы закрыли Якобу лицо, так что все трое рассмеялись.

— Эй, все в порядке? — Пол со своим мотоциклом опять оказался рядом.

Якоб, тяжело вздохнув, повернулся в его сторону. Девушка вздрогнула, когда он резко махнул рукой.

— Полный порядок! — крикнул Элистер, помог ему подняться и усадил в такси.

На третий день в дверь постучала Энни, принесла ему чайники для воды и для заварки.

— Только скажите, что вам нужно, — произнесла Мод, войдя вслед за ней. — Настольную лампу? Еще одно кресло вместо дурацкого сундука? Может, шерстяное одеяло?

Отопление работало в полную силу, среди дня из вентиля со свистом вырывался пар, примерно с полчаса, а потом все умолкало. Сверху до Якоба иногда доносилась музыка из кабинета Элистера. Бах или Джон Цорн, как пояснил Элистер. Появился и первый клиент, некий господин Миллер, недовольный адвокатом, который вел его дело о правах на недвижимость в Трептове. В обед Якоб выходил погулять, блуждал по переулкам между Девонширстрит и Уигмор-стрит. Второй клиент, производитель автопогрузчиков из Хамма, интересовался приобретением железнодорожной компании и попросил встретиться с ним на Ливерпульском вокзале. Сидели в плохо освещенном кафе на нижнем этаже, Якоб в отчаянии перелистывал стопку документов, распечатанных для него библиотекарем Крэполом, в том числе и очерки по истории британских железных дорог. По-прежнему стояла отвратительная погода. Якоб обычно первым приходил на работу, кабинет ему нравился, несмотря на холод, а квартира на улице Леди Маргарет пока была пуста и неуютна. К концу недели должны доставить мебель.

Фургон прибыл после обеда и перегородил всю улицу, потому что в последнюю минуту шофер выехал на правую полосу, и встречная легковушка едва успела затормозить. Водитель легковушки, пожилой человек, был просто в шоке. Он с трудом вылез из машины, вцепился обеими руками в дверцу и уставился на фургон с немецкими номерами, в кабине которого не наблюдалось никакого движения. Якоб стоял у окна на первом этаже, прижавшись лбом к стеклу, потому что забыл, как отодвигается створка, потом выскочил в одних носках на улицу и бросился к водителю, чьи жидкие седые волосы встали дыбом на легком ветру, а пергаментная кожа на щеках раскраснелась. Однако в ответ на извинения Якоба тот лишь покачал с достоинством головой, забрался на сиденье своего «остина» и завел мотор. Сгорая от стыда и гнева, Якоб огляделся по сторонам. Шофер фургона пьггался маневрировать на улице, к счастью теперь пустой. Только появилась вдруг маленькая девочка, хотела перебежать дорогу перед фургоном, но Якоб схватил ее за руку. Девочка — бледное создание в красной шапочке, с большими серыми глазами — испуганно отпрянула и вглядывалась в Якоба, стараясь догадаться, чего теперь можно ожидать, а потом вся съежилась, будто от страха перед наказанием. Грузчики вылезли из кабины, поделились с ним сбивчивыми комментариями и оправданиями, девочка рванулась с места, и тут показались из-за угла, радостно размахивая руками, Элистер, Пол и Энтони. Они пришли помочь Якобу и отпраздновать его переезд.

— Очень неплохо, — одобрительно заметил, осматриваясь, Элистер.

На улице уже стоял бабушкин комод в стиле бидермейер, вперед выехал один ящик, забитый фотографиями, которые не забрала тетя Фини. Шкаф едва не завалился на бок, на дверце уже виднелась царапина. Элистер вел беседу с полицейским, высунувшимся из автомобильного окошка. Девочка исчезла.

— Сначала мебель! — воззвал Якоб, когда остальные двинулись к входу в дом, все шестеро мужчин во главе с Элистером, хохоча подхватившим под руку одного из экспедиторов.

Распределились по этажам, давали советы, и на светлом ковровом покрытии появились первые мокрые следы, а там, где Энтони поставил зонтик, разошлось большое пятно. В кабинет Изабель поставили комод, секретер и круглый стол взамен чертежного. В комнату рядом — диванчик, два маленьких кресла с черно-белой полосатой обивкой, еще один столик. На втором этаже разместили большой обеденный стол и шесть стульев, стеллаж с застекленными дверцами, шкафчик для посуды. На третий этаж затащили супружескую кровать и поцарапанный шкаф.

— Ого! — воскликнул Пол. — Вот так, значит, вы будете жить?

Он принес снизу квадратное зеркало в тонкой черной раме и осторожно опустил его на пол в коридоре.

Наконец вся мебель встала по местам, посуду он тоже разобрал, стиральную машину подключили. Якоб на пробу решил поесть в столовой, поставил перед собой бокал, бутылку вина, блюдечко с рисовыми крекерами. Крекеры хрустели на зубах, а так было очень тихо. Ночью он иногда начинал волноваться, вставал, подходил к окну, глубоко вдыхал сырой февральский воздух. Внизу кошки перебегали дорогу, однажды по тротуару прокралась белая лиса, вспрыгнула на ограду и пропала из виду. Вечером накануне приезда Изабель он на улице Кентиш-Таун встретил девочку в красной шапочке и незнакомого подростка, в руках по пакетику жареной картошки. Повернув на Леди Маргарет, он едва не столкнулся с каким-то человеком. Светлая куртка возникла перед ним неожиданно, мелькнула как молния, и Якоб закрыл глаза, а человек что — то прошипел, да с такой злобой, что Якоба охватил испуг. Платаны все еще стояли голые, зато вишневые деревья и тюльпаны уже расцветали. «Итак, завтра прибывает ваша молодая жена», — сказала Мод. Фраза показалась ему напыщенной и безвкусной, а еще Якоб понял, что возвращения Бентхэма он ждет почти так же нетерпеливо, как приезда Изабель.

— Завтра она уезжает к мужу в Лондон, — сообщила по телефону какому-то клиенту секретарша Соня. «И это очень верное решение», — мысленно прибавила Изабель. Вернувшись ненадолго в Берлин через несколько недель, она найдет все на том же месте, что бюро, что квартиру, и нет причин волноваться, несмотря на раздавшийся как гром среди ясного неба звонок матери с вопросом, безопасно ли в Лондоне, ведь с минуты на минуту может начаться война в Ираке. Андраш, невольный свидетель разговора, с отвращением кривился, слушая уклончивый ответ Изабель. И сказал:

— Боже мой, ты все-таки едешь не в Багдад!

Она запаковала ноутбук, Петер нашел ей код для доступа из Лондона, он еще сидел на веб-сайте, бормоча: «Никак не найду». Изабель пообещала прислать фотографию своего кабинета, как только до него доберется.

— Стоит и ждет тебя, забитый бидермейером! — хихикнул Андраш.

Перед отъездом никогда не обходится без мелких обид.

— Нас становится все меньше, — заметил Петер.

Соня взглянула на него, поморщилась и снова углубилась в газету. «Войны избежать не удастся», — гласил заголовок. Построение войск. Танки, торговля оружием, усиленные меры безопасности, «оранжевая» степень тревоги в Вашингтоне. Изабель, освобождая ящики письменного стола, нашла фотографию Ханны, черно-белую, лицо уже изможденное. «Как открытка с видом городка, неожиданно пришло в голову Изабель. Бывает, очертания домов с неестественной резкостью выделяются на потемневшем фоне». Еще нашла свои фотографии, сделанные Алексой; переехав на Вартбургштрассе, Изабель отнесла коробку в бюро. Она отвернулась в сторону, чтобы Андраш, внимательно за ней наблюдавший, не увидел эти снимки. Кадр срезан чуть выше рта, красное махровое белье, животик слегка выступает вперед, ноги расставлены. Она разволновалась, поняв, насколько непристойны эти фотографии.

— Что там у тебя, детское порно? — поинтересовался Андраш.

Она не сумела сдержать смех, взглянув в его возмущенное, огорченное лицо.

— Когда за тобой завтра заезжать? — спросил он.

Дома делать было почти нечего. В коридоре три огромных чемодана, холодильник пуст, на белом кафельном полу крошки, но после ее отъезда придет женщина убираться, а ключ перешлет в бюро по почте, вот лежит плотный конверт с адресом и наклеенной маркой. Зазвонил телефон, Изабель показалось почти неуместным поднимать трубку; это была Гинка, потом телефон зазвонил снова, и это была Алекса, и наконец Ганс решил еще раз переспросить, как часто ему надо проверять почтовый ящик. Она выпила полбутылки красного вина, мечтая, чтобы Якоб приехал и сам забрал ее отсюда.

Потом наступило утро, и звонком снизу ее разбудил Андраш, с пакетами еды на завтрак поднялся по лестнице в квартиру, угрюмый, настороженный. Изабель закрылась в ванной, а он поставил кофейник на плиту, достал из шкафчиков чашки, тарелки. В холодильнике не было ничего, кроме баночки с каперсами. Тут люди всегда прощаются как-то мимоходом. Он вспомнил поцелуи будапештской родни, нарастающий рокот при любом уходе, понятом как прощание, о бесчисленных провожающих, о процессиях на пути к аэропорту, или к вокзалу, или даже к двери дома, когда он договорился с кем-нибудь поужинать в ресторане. «У вас там и покойников-то провожают потихоньку», — вздыхала мать. Слезы выступали у матери на глазах, когда она вспоминала про дядю Яноша и тетю Софи, про их последние дни и похороны, от которых не осталось ни фотографий, ни писем с соболезнованиями, ни списка тех, кто прислал цветы, ни следа последнего прости в воздухе. Он не хотел, чтобы Изабель уезжала. Хотел, чтобы она поняла, что значит прощание, прощание с ним, ведь он, наверное, вернется в Будапешт. Она вышла, их взгляды встретились. Произошла какая-то перемена. В первый миг подумалось, не рассердил ли он ее, и вдруг вспыхнула безумная надежда, и сердце замерло в блаженном испуге. Но нет.

Она не останется. В глазах ее читались напряженность, недружелюбие.

Проводив Изабель к контролю, Андраш вышел на улицу и стоял на холодном февральском ветру до тех пор, пока водитель автобуса, пожилой усатый человек, не спросил, чем ему помочь. Андраш, улыбнувшись, закивал, потом вежливо отказался от помощи и сел в следующий автобус.

В бюро он нашел записку от Сони: звонила Магда. Андраш пошел к ней ужинать и остался ночевать. В шесть утра тихо встав, стараясь ее не разбудить, выйдя в темноту, он понял, что именно увидел в глазах Изабель. Упрямо, лишь чуть наклоняясь, он двинулся навстречу дождю и ветру, потому что не мог смириться с неумолимой решимостью ее взгляда, устремленного в никуда. А она уже в Лондоне.

 

19

Самолет мягко коснулся земли, асфальтовая полоса стремительно неслась под колесами, и все, казалось, уже позади, как вдруг началась страшная бортовая качка, резкий толчок вправо заставил вскрикнуть ошеломленных пассажиров, которые мысленно уже поймали свои чемоданы на транспортере и заторопились к выходу, теперь не как пассажиры, а как прибывшие данным рейсом и, покидая здание аэропорта, тотчас о нем забывали, забывали о своих смутных страхах и сомнениях в безопасности.

— Террористы, — прошептал один, а другой и третий подхватили, кто-то громко и коротко вскрикнул, подпоясанные ремнями стюардессы, с трудом удерживая равновесие, забегали с места на место, обмениваясь непонятными знаками. Самолет все еще качало, репродуктор настойчиво повторял какую-то команду. Изабель выпрямилась и припала к иллюминатору, разглядела пожарные машины, одну и другую, и ей показалось, что моторы взревели громче. Снова из динамика раздалась команда, на этот раз неразборчивая, и следом треск. Одна стюардесса схватила микрофон, и, хотя ее губы, как видела через ряд Изабель, явно шевелились, не раздалось ни звука, и в самом страхе было что-то пронзительное, возбуждающее. Стюардесса отчаянно жестикулировала, жестами обращалась к Изабель, а та все сидела выпрямившись, но потом послушно наклонила голову с ощущением триумфа, победы над страхом. «Пена, — пронеслось в голове у Изабель, — они могли бы покрыть посадочную полосу пеной».

Наконец из репродуктора раздался голос: «Говорит командир рейса. Нет никаких причин для беспокойства, при посадке возникли неполадки с резиновыми покрышками колес. Просим пассажиров оставаться на своих местах, пристегнув ремни безопасности. Мы уже на стоянке». Но Изабель видела, что откуда-то идет дым. Пассажиры, кажется, перевели дух, выпрямили спины, стали переговариваться и смеяться. Самолет прокатился еще немного, потом тяжело осел и завалился вправо, но так медленно, что задел крылом лишь несколько метров асфальта, описав дугу и оставив глубокую царапину. Изабель вцепилась в спинку кресла. «А Якоб ждет и знать не знает, что со мной происходит», — мысленно удивилась она. Наконец самолет встал, кособоко опершись на крыло, так что пристегнутые ремнями пассажиры тоже полегли набок, как манекены с вывернутыми руками-ногами. Стюардесса сообщила, что их будут эвакуировать по специальному трапу — мера безопасности на случай взрыва, хотя взрыв почти полностью исключается. И тут самообладание пассажиров дало трещину, все они, толкаясь и пошатываясь, прорывались к аварийному выходу. Изабель одну из последних усадили на оранжевый трап, и она покатилась вниз чуть ли не весело, словно это и было ее настоящим прибытием в Лондон.

Когда-то она училась здесь в колледже, но ее знакомство с городом ограничилось студенческим общежитием, где ей пришлось тогда поселиться, тесными коридорами и тараканами, грязными раковинами и вонючим клозетом. Запахи, от которых перехватывало дыхание. Как-то она попыталась описать их Якобу: табачный дым, протухший жир, заплесневелые ковры там, где сквозь оконные щели просачивается дождевая вода. Ночью ютились всемером в крошечной комнатенке, пили водку, пока не напьются, блевали на пол, опаздывали на занятия, но какое дело преподавателям, пока им платят, пока им приносят рисунки в папках.

Пассажиры теперь оживленно, облегченно переговаривались, лезли в автобусы, одни ругались из-за опоздания, другие иронизировали по поводу их нетерпения, в автобусе разбился флакон духов, скоро начнут выдавать багаж, но Изабель, внезапно охваченная тоской, не стала ждать, выбежала в зал прилета. Там был Якоб. Какие-то слухи просочились, какое-то возбуждение, он крепко ее обнял и не выпускал из объятий. Так они и стояли в растерянности.

— А твой багаж? Закажем доставку? Что такое случилось, как ты теперь вернешься в зал выдачи?

Тяжело нагруженные тележки, дети, торопливые служащие аэропорта, бизнесмены объезжали их и обходили, большие семейства выступали медленно, им приходилось труднее, чем остальным, со всеми их куклами, рюкзачками, сумочками, которые то и дело падали с тележек, а еще мамочки с младенцами на руках, и под конец целая спортивная команда в белых с синим тренировочных костюмах. Положив руки на плечи Изабель, Якоб осторожно повернул ее к себе и поцеловал.

— Поехали домой… — попросила она. Чувствовала его руки, его дыхание. Но Якоб отвернулся, быстро переговорил с каким-то человеком в форме, и ей разрешили пройти к транспортеру, катавшему по кругу багаж, так что она вернулась с тремя чемоданами, совершенно разочарованная.

— Сейчас поедем домой, — заверил ее Якоб, толкая перед собой тележку. — Домой, а потом в паб, и еще сможем погулять.

Вся вторая половина дня у него свободна, Мод отправила его домой, хотя он возражал, так как после обеда Бентхэм обещал появиться в конторе. «Первый день вместе с женой!» Мод не переспоришь. Таксист аккуратно разместил чемоданы в багажнике. Небо было ясное, зато солнце — бледное, а пейзаж унылый. Деревья стояли голые, с легким пушком зелени, и ничто не согревало душу. Изабель взяла его за руку.

— Ну что, Андраш очень расстроился? — поинтересовался Якоб. Переход к новой жизни оказался сложнее, чем ему представлялось, и он почувствовал облегчение, когда показались предместья с их постройками, на которые стоило посмотреть хотя бы из окошка, потом Голдерс-Грин с его лавочками и тамошние жители, ортодоксальные иудеи в черных шляпах (тут Якоб обратил внимание на маленькую девочку, толкавшую перед собой огромную детскую коляску) и, наконец, холмы Хэмпстед-Хит.

Когда таксист уехал, Якоб вручил Изабель ключи, а сам потащил чемоданы к двери. Замок не хотел поддаваться, недовольная Изабель, потыкав ключом в скважину, прислонилась к дверному косяку, обернулась к Якобу. Вдруг она поняла, что скучала по нему. А он и не замечает, как трудно справиться с этой дверью, стоит себе и улыбается, приглаживает растрепанные рыжеватые волосы. Ей не хватало Якоба, это чувство для нее непонятно и ново, но однажды она во всем разберется. Наконец ключ повернулся, и она вошла, придержав дверь для Якоба с чемоданами.

— А где моя комната?

Якоб все еще стоял в дверях, улыбаясь и глядя на нее выжидающе. Но она не раскинула руки, не притянула его к себе, не стала искать по дому кровать — их супружескую кровать. Да, Андраш очень расстроился, в какую-то минуту она это почувствовала так ясно, будто разделяла его чувство. А потом обрыв. Уехала.

Изабель открыла дверь справа, заглянула в свой кабинет и заулыбалась. Цветы на столе, да и все остальное… Старомодно и очень уютно. На пенсии так бы и жить.

— Твое царство, — неуверенно и отстраненно проговорил Якоб. — Наверху столовая и кухня. Чемоданы я отнесу туда.

И повторил те же слова, безразлично, как запись на автоответчике. С облегчением заметил, что у дома — Изабель как раз посмотрела в окно — не видно маленькой девочки, ее сутулой зловещей фигурки.

— Это что за деревья?

Платаны.

Стоят голые, стволы в пятнах, ветки обрезаны. Проехала машина.

— Как будто отражается в зеркале! Или едет без водителя. А мы пойдем гулять?

— Пойдем через парк к Темзе, если ты не против.

— Это недалеко?

— Недалеко, но можно проехать и на метро. Только нужна фотография для проездного на месяц, будешь кататься, сколько хочешь.

Изабель достала компьютер. Вдруг послышался какой-то шум, но не сверху, а сбоку. Кажется, слышно голоса соседей, мебель двигают, что ли? Или это Якоб?

Она пошла наверх. Шкафов достаточно, для новой одежды места хватит.

— Буду распаковывать вещи, а ты садись на кровать и рассказывай, как у тебя дела.

И он сел. Изабель деловито разбирала шкафы, перевешивала его рубашки — светлые и темные, будничные и выходные, под запонки и с пуговицами; дверца стенного шкафа выскочила из паза, чуть не рухнула на нее, а следом и на Якоба, и он резко поднялся, поставил дверцу на место. Изабель продолжала легко и умело хозяйничать, туда ремни, сюда, в ящик, носки и белье. Он снова уселся на кровать. Луч света из окна падал точно на его лицо. Изабель убрала волосы назад, перехватив черной резинкой. Наклонилась к чемодану, выпрямилась, потянулась. Он рассказал ей про контору (нет, не про свой кабинет) и Мод, про первый вечер в пабе, про площадь неподалеку от конторы, где одна старушка по утрам кормит голубей, достает засохший хлеб из пакетов, мелко крошит и ругается на прохожих. Про набухшие почки и просыпающийся Риджентс-парк. Еще недели две, и надо съездить в Кью-Гарденс, там зацветают рододендроны, и через сад течет Темза. Он разглядывал Изабель — в узких джинсах, в синем свитерочке, то наклонится, то выпрямится, шаг вправо, шаг влево, с точностью часового механизма — так и хочется схватить ее за попку или просто сказать, чтобы остановилась хоть на миг. Под конец она отправилась в ванную комнату, поставила на полке между раковиной и зеркалом кремы, дезодоранты, зубную пасту, на краю ванны — шампунь, нашла местечко для всех своих туалетных принадлежностей. Потом появилась снова, как еще тысячу раз появится в дверях этой ванной, и лицо такое родное, ей и делать ничего не надо, родное — и все тут. Его кольнуло: привычка, любовь… И неуверенность тоже, ведь привычка, как он думал, распространяется лишь на часть общей территории, и хотя остальное пространство временами захлестывает тоже, но отступает вновь, освобождая место непредвиденному.

«По крайней мере, вещи должны быть на своих местах, — размышлял он далее, — дома у их владельцев, участки у их собственников, потому что люди — недолговечные, беспечные, подверженные опасности, беспомощные и нагие даже под покровом действующих законов — не просто люди, но еще и субъекты права. Справедливость существует только тогда, когда она материализована в кадастрах, договорах купли-продажи, нотариальных доверенностях, когда можно уцепиться хотя бы за кончик этой тонкой нити».

Изабель взялась теперь за свою одежду, ее блузки к его рубашкам, а еще свитера, и засомневалась, и разные стопки, яркие цвета. Она переехала с ним в Лондон. Вспоминая теперь свои поездки по Бранденбургу в начале девяностых, свое воодушевление верный признак важной находки в записях, способной изменить ход дела, Якоб понимал, насколько он был наивен, хотя тогда уже нащупал суть. Нет абстрактной справедливости, но есть некая справедливость в положении вещей, ее-то он и пытался добиваться. Людей восстанавливали в правах, так как они субъекты права, часть цепи, сплетенной законом и историей. Он твердо придерживался правила, что если положение вещей нельзя изменить, то надо хотя бы его упорядочить. Вопрос о собственности запутывался оттого, что путались биографии людей. Разделение произошло насильственно, значит, следует учитывать не это, а прежнее их состояние.

Изабель в последний раз наклонилась над третьим чемоданом, захлопнула крышку. Якоб большим пальцем легко тронул свое обручальное кольцо. Наконец-то он может не думать про соседскую девочку, про ее неприятное бледное лицо, ведь из дому в контору отныне ведет другая дорога, и никаких сгорбленных фигурок, отныне его жизнь — семейная, супружеская. И он «заслуживает внимательного отношения и защиты», как сказано в комментарии Фиберга и Райхенбаха к Закону об имуществе, хотя сам далеко не законопослушен. Внутренне он посмеялся несправедливости к самому себе. Он будет стараться изо всех сил. Перемены всегда несут с собой беспорядок и неясность. И только он собрался рассказать Изабель про свой кабинет в конторе и про Бентхэма, как она обернулась к нему с удивленным смешком. Какой у нее нежный, детский подбородок.

— Представляешь, забыла все туфли.

Развела руками. Пусто. Как ясно проявляются на лице ее мысли, намерения, а ведь они бесплотны, неуловимы. Подошла к нему ближе, обхватила руками голову, погладила волосы, такие тонкие, не то что у нее. Какой он беззащитный. Лучи низкого солнца падали как раз на ограду палисадника, освещали комнату. Раздался вой сирены, потом затих. Он обнял ее за талию, пальцами провел по швам джинсов. Накладные карманы. Заклепки. Расстегнул «молнию», приспустил эти джинсы. Какая нежная кожа под ними. Его пальцы неуверенно замерли, а там кожа еще нежнее — потаенная, обманчивая, будто вообще ее прикосновение — обман, как и нежность его поцелуев, когда мысли рассеянно блуждают вдалеке. Зачем она такая красивая? Андраша она целовала бы так же, но принадлежит-то ему, вот стоит перед ним, и он резко упал на кровать, потянув ее за собой.

Держась за руки, они пошли по улице, мимо овощного и газетного киосков, мимо выставленных экземпляров «Ивнинг стандард» с кричащими заголовками, и уже смеркалось, и наблюдатели отозваны, и опубликованы данные последних опросов. «Согласно предположению наших спецслужб, Саддам Хусейн обладал сырьем для производства приблизительно 500 тонн нервно-паралитических веществ — зарина, иприта и VX. В подобных количествах данные вещества способны уничтожить тысячи людей. Однако к ответственности он привлечен не был», — прочитал Якоб в каком — то журнале, пока Изабель сидела в кабинке моментального фото, то поднимая стул, то опуская. «Устарело, это речь Буша в январе, — подумал он. — Самое трудное решение в его жизни — это что, про Блэра?» И еще сообщение, что Турция все-таки не пропустит в Ирак двадцать шесть тысяч солдат по своей территории. И погода, опять погода, угроза жары. Песчаные бури. Люди задыхаются в защитных костюмах.

Занавеска сдвинулась в сторону, Изабель осторожно высунула ногу из кабины, опираясь рукой о спинку стула, выпрямилась, встала рядом с ним. Взглянула на заголовок, отпрянула. Торговец за прилавком поднял голову, вперился в нее жестким взглядом черных глаз. «…Сырьем для производства приблизительно 500 тонн нервно-паралитических веществ», — читал Якоб, когда снимок выпал из автомата и застыл на миг в горячей струе воздуха, хотя звук вентилятора был едва слышен в уличном шуме. «Какие уроки мы извлекли из истории, в частности из британской истории? Ведь, оказавшись перед лицом опасности и стремясь ликвидировать ее в кратчайший срок, мы не отменяем долгосрочной угрозы, и в дальнейшем придется противостоять той же опасности, но, возможно, в более страшных формах». Тем временем фотографии с четырехкратной радужной улыбкой Изабель высохли. «Дай мне одну, положу в бумажник», — попросил Якоб, когда они переходили улицу. Изабель заполнила карточку проездного, Якоб заплатил, сунул сдачу в карман, и в эту минуту сломался эскалатор, так что им пришлось идти пешком по винтовой лестнице, ровно сто семьдесят пять ступенек вниз. Зато поезд выехал из тесного туннеля сразу, как только они оказались на платформе, и они вошли в вагон.

Тепло, скорость небольшая, равнодушные лица людей, покачивающихся в такт движению, всем телом удерживая равновесие при толчках. Они сели рядом, так что руки их соприкасались, но усталость брала свое, как и общее легкое недоверие к чрезмерной близости, как и общее желание отдалиться друг от друга. Изабель чуть переместилась влево. В душном тепле щеки ее раскраснелись, она совсем отодвинулась от Якоба. А он следил за бегущей строкой, где высвечивались названия остановок, и вдруг испугался, что вместо очередного объявления последует возглас: «Внимание! Внимание, террористы!» Поезд вдруг затормозил, встал на пути, потом тронулся, и Якоб за этот миг успел собраться с духом, лицо его стало тверже, мужественней, но вот уже Черинг-Кросс, где они выходят.

Тем временем стемнело. Суетливые огоньки автомобилей, свет из магазинов и кафе искажал очертания людей и предметов. Сумятица, толкотня, чужие взгляды словно вырвали их обоих из собственной жизни, забросили в какую-то другую, футуристическую и средневековую одновременно, в толпу приезжих, торговцев, воров, зазывал, попрошаек и безумцев. Озабоченные деловые люди с непроницаемым выражением лица. Монстры-автобусы, набирающие скорость. Торопливые, неловкие, нерешительно застывающие на месте пешеходы на пути в никуда. Толпа то и дело разделяла Изабель и Якоба; он почувствовал себя неуверенно и забеспокоился. Пошел моросящий дождик, капельки опять изменили освещение, но Изабель, кажется, ничего не замечала. Якоб собирался купить ей туфли и заглянуть в контору, хотел показать, где он работает. Изабель шла впереди, останавливалась и ждала, прижималась к нему, когда встречные прохожие случайно ее подталкивали, оглядывалась по сторонам. Вела себя как маленькая кузина, которую по какой-то теперь позабытой причине пригласили на выходные, то ли желая угодить равнодушной родне, то ли вообразив, сколь это мило — показывать город юной даме, как вдруг в невинной ее простоте проклюнулось эротическое смятение чувств.

Изабель свернула направо, в переулок, позвала его, пробежала несколько шагов вперед, поманила, спряталась за какой-то машиной, Изабель как могла подначивала и шалила, только Якобу все это чуждо, ни к чему. А потом уверенно направилась к ресторану в двух шагах от Девоншир-стрит, широко, обеими руками, будто хотела что-то доказать, распахнула двери, и он вошел следом. Бентхэм и Элистер сидели за столиком, ближайшим ко входу. Бесконечно длилось то мгновение, когда Якоб оценивал их любопытные взгляды, обращенные к Изабель. А она замерла на месте, мимо шмыгнул один официант, за ним другой, оттеснили его в сторону, дверь позади него плавно закрылась. Он увидел, как Элистер, вдоволь насмотревшись на Изабель в ее ярко-зеленой юбочке, в кроссовках («Туфли так и не купили», — виновато вспомнил Якоб), заметил его, тряхнул светлым чубом. Изабель в эту минуту передавала куртку официанту, оказавшись у всех на виду в белой маечке, короткой и застиранной. Как школьник Якоб стоял перед Бентхэмом. И чувствовал, что краснеет.

— Надеюсь, вы прогулялись в свое удовольствие, — приветствовал их Бентхэм, осторожно поднявшись, нависнув над тарелками всем своим тяжелым корпусом и сохраняя сомнительное равновесие, подав руку сперва ей, затем ему. Пожатие небольшой руки оказалось теплым, успокаивающим, и Якоб наконец улыбнулся, сумел что-то промямлить. Глаза, внимательно наблюдавшие за ним, были тусклы, темная радужная оболочка, глухой лиловый кружок. Тут же перед Якобом оказалось меню, а на столе бутылка вина, Бентхэм сделал какое-то движение, что-то забубнил, и Якоб ничего понял, зато понял официант и разлил вино по бокалам.

— В Риджентс-парке хорошо в это время года, но только дождь идет часто, — заметил Бентхэм, взглянув на Элистера и Изабель, которые нерешительно стояли рядом, встал сам и слегка поклонился. Изабель уселась за стол и поплыла, как лодочка под парусом, восхитительная, по-девичьи застенчивая, задорная при попутном ветре, и Элистер что-то произнес, что-то предложил, Изабель поддержала, Бентхэм тоже поддержал, а Якоб смотрел на Бентхэма и ничего не слышал.

По утрам, когда кровать рядом с ней уже остывала и откинутое одеяло свешивалось до полу, Изабель будил какой-то шум. Откуда? Она не знала, однако, спускаясь на первый этаж, слышала соседей, хотя и не всегда, но достаточно часто, чтобы быть начеку. А в ветреные дни хлопали окна. Было начало марта, признаков весны становилось все больше, публиковались новые опросы по поводу войны в Ираке, она покупала в киоске возле метро газету «Гардиан», на Фолкленд-роуд был продуктовый магазин, и до «Сейнсбери» в Кэмден-Тауне тоже недалеко. Звонили Гинка, Алекса, даже ее отец, спрашивали, не опасно ли у них теперь, когда намечается вторжение американцев и англичан в Ирак и ездит ли она на метро. «Рано или поздно что-то случится, — пророчил отец, — это неизбежно». Якоб старался возвращаться с работы пораньше. Первым их гостем стал Элистер, к курице Изабель подала горошек в мятном соусе, а раньше и знать не знала, что мятный соус есть на свете. Якоб сообщил, что Бентхэм скоро пригласит их в гости, и купил себе на Риджентсстрит темно-синий костюм от Пола Смита, зато Изабель по-прежнему ходила в кроссовках, за неделю приобретших невнятный серый цвет. Зацветали фруктовые деревья, в парках и палисадниках распускались бутоны, нарциссы в полинялом ящике на подоконнике спальни. «У нас идет снег, — сообщил по телефону Андраш, — вижу из окна снежные хлопья. Да, а еще от заказчиков нет отбоя. Здорово, что все как прежде, правда?»

Теперь Якоб встречался с Бентхэмом каждый день. Тот приходил не раньше одиннадцати, сначала сидел у Мод, потом в библиотеке у Крэпола, потом медленно, тяжело поднимался по лестнице (лифтом он не пользовался), задерживался у двери Якоба, что-то бормотал — вежливо, но не любезно, как дрессированный медведь, не желающий демонстрировать свое искусство. В пять часов Мод подавала ему на подносе стакан горячего молока с медом, поскольку Бентхэм терпеть не мог чая и говорил Якобу, что старому человеку для его старого голоса полезно горячее молоко с медом и раньше шести Мод запрещает ему пить виски. Жилетка плотно обтягивала выпирающий живот, размер ноги у него был крошечный. Целый день трезвонил телефон, Мод звучно, как церемониймейстер на балу, выкрикивала фамилии, но слышал их только тот, кто как раз находился на лестнице, и Мод зло, нервно нажимала разные кнопки, а клиентам приходилось звонить по нескольку раз. «Гляди-ка, опять звонят», — хмыкал Элистер. И они действительно звонили, неутомимые и уверенные, что Бентхэм со своей конторой разберется в любой путанице и волоките. «Мы не доводим до суда, конечно же нет, мы даже договоры не заключаем, а только составляем, — пояснял Элистер. — Бентхэм терпеть не может долгие переговоры, он намечает план, а клиент берет другого адвоката, и тот либо реализует этот план, либо нет. Бентхэму это все равно. Может, оттого все и идет как по маслу. Только для Германии нам нужен человек, способный пробить дело в суде, раз нельзя по-другому».

Но с делами в Германии Бентхэм, похоже, не торопился. «Нечего суетиться, — советовал он Якобу. — Лучше пойдите погуляйте с женой, Мод вам передаст, если будет что-то срочное. Видите ли, — старался разъяснить он, — я вовсе не уверен, что такому вот Миллеру следует переезжать в Берлин. Что ему там делать в шестьдесят пять лет? Открывать фирму? Следить за квартирной платой? Состоятельные люди — а к нам обращаются только такие — заранее начинают беспокоиться о своем имуществе и не идут на мировую, не желают компенсаций. Часто это одинокие люди, их процессы тянутся и тянутся. Но вам суетиться не следует, вы же не в Берлине, правда?»

Тем не менее Якоб допоздна засиживался в конторе, пока Элистер или Бентхэм не отправят его домой. Изабель если и расстраивалась, то этого не показывала. Ночами Якоб теперь часто лежал без сна и гадал, спит ли она: ровное дыхание может быть обманчивым. Так незаметно наблюдают за кем-нибудь в зеркало. В ближайшие дни Элистер собирался сводить ее в музей Соана, раз в месяц там бывают экскурсии при свечах. Якоб сумеет, наверное, присоединиться к ним позже, после встречи с клиентом. Алекса сообщила о приезде, потом его отменила, но Изабель вроде бы не сильно расстроилась.

Днем она работала или гуляла по городу, и ему нравилось, когда она за ужином рассказывает о своих прогулках. Лондон она уже знала лучше, чем он сам. Наконец проваливаясь в сон, он в последний миг успел подумать, что счастливым можно стать по собственному решению, и в полузабытьи не нашел опровержения этой мысли. Наутро его разбудил гул самолета, как будто небо медленно и упорно резали на части. Погода была прекрасная.

 

20

Он бежал по проходу, минуя пальто, коробки, пустые ящики из-под напитков, на мгновение затихли шум, музыка, голоса из зала, и Джим усмехнулся: минута-другая, и если там полицейские, то вот будет жуткий крик, вопли и стоны, резня вифлеемских младенцев, да еще какой-то идиот включил динамик на полную мощность, так что даже самое громкое объявление о тревоге никто не разберет. Вышибала, который знал и Элберта и что Джим на него работает, его предупреждал. Ухмыляясь, рассказывал, что какой-то сопляк зарабатывает выдачей адресов полиции, а уж та рада забрать все подряд-и кокс, и гаш, и экстези, и торговца, если подвернется. А Джим подумал, что и сам вышибала запросто мог стукнуть в полицию. Да ему-то какое дело, он толкнул товар от Элберта, и ладно. Шум с улицы становился все сильнее, где-то есть открытое окно, за одной из дверей, как сказал тот тип: три закрыты, одно открыто. Но Джим в ужасе отпрянул: какой-то шутник выставил перед столом скелет, а на правой его руке прикрепил световую гирлянду. Крошечные лампочки карабкались вверх по костям руки, как насекомые. Но вот и окно, картонка вместо стекла, и Джим вылез наружу.

А снаружи стена, не очень высокая, помойка, машины — мастерская, что ли? Он пробежал несколько метров неведомо куда. Мокрая мостовая, лужи, вода брызжет из-под ног, ночь глухая и дождливая, автомобили с трудом пробираются вперед. В кармане куртки Джим нащупал деньги. Он видел объявление с портретом Мэй на станции «Кентиш — Таун», его вывесил Элберт, «чтобы ты про нас не забыл», как он сказал Джиму, когда тот позвонил вне себя от гнева. «Я хотел быть уверен, что ты позвонишь, — заявил Элберт. — Долгие годы совместной работы — их ведь не перечеркнешь, так или нет?» И Джим согласился. Пока не нашлась Мэй, ему не уйти. Пока он может жить на Леди Маргарет. Пока Дэмиан не вернется. Пока его не выследили.

Разговаривал он только с мальчиком Дэйвом, который жил у родителей в доме 47. Что-то было в нем симпатичное. По соседству, в доме 49, поселилась молодая пара, точно не его клиенты, впрочем, на девушку он обратил внимание, пусть и видел ее только сзади — в коротком кокетливом плащике, в кроссовках, и ростом как Мэй, и кольнуло сердце. Фигурка похожа. Въезжали с помпой, с мебелью и ящиками, а в ящиках посуда и, наверное, книги.

Джим никогда не интересовался тем, как это удается другим людям — въезжать, переезжать, обустраиваться со всеми ящиками, из ящиков все расставят вокруг, а сами уютненько сидят в середине. Но тут вдруг его зацепило. Въехали вдвоем, в обнимочку, и дождь их не вымочит, и ничто их не тронет. Джим привык к улице Леди Маргарет, к палисаднику, где белки карабкаются по деревьям, когда утром откроешь дверь, а вечером сверху доносятся запахи еды, только люди, которые ее готовят, с ним не здороваются — видно, натерпелись от Дэмиана.

Встретившись через два дня с Элбертом в Сохо, он не удержался и заговорил об этом:

— В хорошей квартире, не как твои развалюхи, становишься другим человеком, а не уродом, на которого всем плевать. Думаешь, мы только и ждем, когда на нас наплюют? Ты плюешь, и Бен туда же, но мне вы ничего сделаете. Такое начинаешь понимать, чего в жизни бы не понял, но в квартире — это да, ты человек. Сечешь? Не кролик с испуганными глазами, а человек, утром встаешь, умываешься или что там, даже думаешь, не в церковь ли сходить, как в детстве. Хочется, чтобы благословили, чтобы помолились за тебя. И такое вспомнится! Все дерьмо как будто толстой коркой налепилось, но под ней совсем другое, просто ты забыл. И вспоминаешь вдруг, что в детстве у тебя был щенок, нет, не своя собака, просто он прибегал каждый день, а ты для него что-нибудь да припрячешь.

— Когда у меня наладится с ресторанным делом, — фальшиво протянул Элберт, — возьму тебя на работу, будешь шеф-поваром.

— Ясное дело, — фыркнул Джим, — шеф-повар по яичнице.

— Что ж ты мне и помечтать не позволишь? — плаксиво прозвучало в ответ.

Джим стиснул зубы. Проклятая сентиментальность, что у него, что у Элберта, плаксивое кривлянье. Только Элберт однажды добьется своего, а он нет. И Джим вспомнил о Мэй. Однако ненависти к Элберту не испытывал. Жирное, раскрасневшееся лицо ненависти у него не вызывало.

— И не забудь… — снова завел было Элберт. — …что ты меня вытащил с улицы.

А вот уж это вызывало у Джима отвращение. Добряк Элберт, ах, какой мягкосердечный. Отправил его обратно на улицу подставлять задницу своим дружкам.

Когда дверь паба открывалась, был слышен шум дождя. Входили люди с газетами в руках, обсуждали события, предстоящие на той неделе, когда все начнется, и демонстрации, и Блэра с Бликсом — кто прав. Высказывались, как будто их мнение важно для того, чтобы прочистить мозги кому-то там в пустыне. «Никому нет дела, что люди говорят, — подумал Джим. — Помер — и нет у тебя ни имени, ни адреса».

Лицо у Элберта припухшее, красное. Волнуется из-за слежки, вот и Бена выследили, довели до дому, где, на счастье, никого не оказалось, но все равно понятно, что он там не один, в этой дыре недалеко от Элбертовой конторы, в Брикстоне.

— А что ваш муфтий? — поинтересовался Джим. — Записался добровольцем на войну в Ираке и готов погибнуть в бою против собратьев?

Он допил стакан, и новая пинта тут же появилась на стойке: здешний персонал относился к нему с симпатией. Джим заулыбался, а Элберт поморщился, будто надкусил что-то кислое, когда Джим выпустил ему в лицо струю сигаретного дыма.

— Прикинь, что тут будет: заходишь в метро, а выйдешь оттуда живым или нет — неизвестно, — заговорил Элберт. Вот она, его навязчивая идея с одиннадцатого сентября.

— Слушай, ты ведь ждешь не дождешься, когда что-то случится, так? — хмыкнул Джим и случайно толкнул какого-то толстого и довольного господина, который — стоило только Джиму сверкнуть глазами, будто он намерен потребовать удовлетворения, — немедленно начал извиняться и перешел со своей дамой к другому концу барной стойки.

Элберт продолжал плести чепуху про грядущие события:

— Нет, ты вообрази, что это — эвакуировать целый город, или вот поезда под землей, когда обрушился туннель…

Джим оборвал его речь, собрался уходить, сунул ему конверт — чем проще, тем надежней, старый способ, проверенный Элбертом и безупречный. Элберт взял деньги, но тут же сообщил, что у него для Джима денег нет, а тот уже протянул руку и смотрел теперь озадаченно, сердито.

— Пойми, — опять этот плаксивый голос, — мне надо подумать о будущем.

Вот отчего Элберт не носит деньги при себе, он теперь не имеет дела с наркотой, пьет как все люди пивко и собирает дань, заставляя других бегать по городу, вот и всё. И здесь, в пабе, Джиму не до разборок. Тот расписывает грядущие ужасы, а сам спокойно и домовито готовится к ним, как белка к зиме, собирает припасы. Джим побледнел:

— Думаешь, я хоть раз сам зайду в твой вонючий офис в Брикстоне за товаром? Ошибаешься!

И как ни пытался Элберт его утихомирить, успокоить, Джим думал: «Вот люди! Могут в деталях воображать катастрофу, потому что уверены: им-то ничего не грозит».

— И с Беном встречаться не буду! — продолжал он упорствовать.

В итоге договорились, что Джиму позвонит Хисхам.

— Ты видел объявление про Мэй? — спросил Элберт напоследок и похлопал его по плечу.

Проходя по улице Кентиш-Таун, он через окно «Пангс-Гарден», китайской забегаловки, увидел Дэйва с пакетиком жареной картошки и зашел внутрь. Дэйв просиял и начал сумбурно докладывать — будто именно Джим поможет навести порядок! — про пять фунтов, украденных для сестренки, и про скандал, и что дома он ночевать не будет, хотя сам не знает, куда податься, а ребята пообещали, дескать, можно к ним, но его кинули. Джим заказал маленькую порцию картошки и блинчик с овощами, и они уселись на зеленую скамейку у окна. Только они не сразу вышли, а остались перекусить здесь, под наблюдением четырех-пяти китайцев, которые что-то готовили или убирали за прилавком, поглядывая в зал. Вдруг в низком потолке открылся люк, и три женщины спустили оттуда лестницу.

— Средняя палуба, — хмыкнул Джим. — Размножаются там, как кролики, потом лезут вниз и расползаются повсюду, куда ни плюнь.

Дэйв испуганно взглянул на него, но уже через секунду твердо возразил:

— Нет, сэр, они тут очень хорошие. Сколько раз давали мне с собой еду для сестренки.

Старик наверное, хозяин — уселся перед телевизором и хлебал ложкой суп, жена начищала сковородки, а двое сыновей шептались в уголке.

Дэйв, поерзав на скамейке и выпрямившись, вспомнил, как он встретился тут с Джимом первый раз. Двое парней из школы, готовые шататься по улицам до самого утра, ждали снаружи, то и дело стучали в окошко, и Джим сразу сообразил, в чем дело. В воздухе запах горячего жира, но это и неплохо, и Дэйв стал каждый день сюда заглядывать в надежде застать Джима. Покупал пакетик картошки, если были деньги. А потом встретил его на улице Леди Маргарет, буквально через два дома, и Джим сказал, чтобы тот не вздумал звонить к нему в дверь.

Против Дэйва он, мол, ничего не имеет, но вот парни, которые его достают, Джиму очень не нравятся: мелкие кражи и короткие ножички, брехуны и наркота, а школа, ясное дело, побоку. «Я не стану пробовать наркотики», — серьезно произнес Дэйв, и Джим кивнул.

Придя домой, Джим запер за собой дверь, прибрал квартиру. Потом лег на диван, включил телевизор. В воздухе за окном струей поднимался пар от газового отопления. Верно, Дэйв так и не решился пойти домой. «Но где же все-таки Мэй?» — снова спрашивал себя Джим, воображая, как Дэйв крадется по улице и как парочка из дома 49 уютно устроилась, обнявшись, на диване перед электрическим камином.

Они встретились на Эджвер-роуд, Джим вышел из метро, Хисхам из какого-то магазинчика, и быстро к нему:

— Пойдем обедать, я приглашаю.

Джим недоверчиво огляделся.

— Я приглашаю, — повторил Хисхам, пожав плечами, — все-таки за мной должок.

Пакет он попытался тут же сунуть Джиму в руку, но Джим, поморщившись, отказался:

— Нет уж, сам неси!

На улице перед кафе сидели мужчины с кальянами. Экран в ресторане, на всю стену, показывал арабскую телепередачу, официант ловко балансировал подносом, уставленным чайными стаканами, а у окна сидела в одиночестве перед тарелкой молодая женщина в платке, ела свою питу и заливалась слезами. Совсем рядом шумел, грохотал транспортный поток. Пахло жареным мясом, на лотке у овощной лавки лежали незнакомые плоды, вялые, бурые, чешуйчатые, как кожа ящерицы, шишковатые. Хисхам проверил их на ощупь, пробормотав по-арабски что-то обидное для продавца, и тот выждал минутку и взвился, как змея, вытянул шею, а Джим по-мальчишески встал рядом с Хисхамом, не желая прозевать драку, но ничего не произошло. Хисхам утихомирил всех одним взглядом, своим спокойным, незлобивым взглядом, и Джим рассмеялся.

Так они шли и шли в южном направлении, пока не оказались у скромного на вид заведения, откуда тотчас выскочил мальчик возраста Дэйва, легко поклонился Хисхаму и провел их к столу, на котором сразу появился чай. Стол накрыли как полагается, с полотняными салфетками, тонкие руки мальчика умело расставляли на нем маленькие тарелки, шарики из рубленого мяса, маринованную капусту, фалафели, хумус, как пояснил Хисхам. Джим неловко уселся, его так и подмывало куда — нибудь повернуться, обернуться из недоверия и любопытства. Все звуки тут непривычные, Хисхам знаками отдает распоряжения или произносит что — то непонятное, и мальчик тут же бросается на кухню, но выказывает не подобострастие, а усердие, словно все желания Джима должны немедленно исполниться. Именно так. Словно все его желания должны немедленно исполниться. Прочитанные по губам. Мелкие, серовато-зеленые маслины. Поведение мальчика заставило его решиться и попробовать одну, ощутить на языке гладкую, чуть горьковатую кожицу, оторвать кусок лепешки и окунуть в светлую кашицу. Надкусить зеленовато-бурый шарик. Недоверчиво глядя в лицо Хисхаму, который тоже жевал, отрываясь от еды, только чтобы дать очередное указание. Еще чаю. Пиалу с теплой водой, чтобы сполоснуть пальцы. Вода пахнет розовым маслом. В помещении было темновато, дверь не закрывалась плотно, из щели сквозило. Другие посетители пока не появились, только мальчик вбегал и выбегал, старательный, счастливый ровесник Дэйва. Да, но Хисхам в Брикстоне, еще не зная Джима, ударил его сзади. А теперь кротко подает пиалу с теплой водой, чтобы Джим сполоснул руки. Его пронзила резкая, острая боль, он вскочил, опрокинул пиалу, вода разлилась по столу, намочила салфетки, собралась в лужицы между приборами, смыла крошки к краю стола. Хисхам не пошевелился. Джим почувствовал, как кривится его лицо, рот.

— Ничего, — произнес Хисхам.

По-прежнему с улицы доносился шум, проникая через дверную щель, шум машин, всех машин, всех людей, толпившихся на улицах, и весь страх, и вся толкотня на вокзалах и в аэропортах, толкотня, вынуждавшая замереть и ждать с ощущением беспокойства и несчастья, и всякую минуту что-то могло произойти, и голоса зазвучали бы громче, и спящие бы пробудились, и вспомнилось бы забытое. Порыв холодного ветра отворил дверь, Джим просиял: как в мыльном телесериале, за ней, выжидая и сомневаясь, стояла молодая женщина, и он решил, что Хисхам нашел ему Мэй. Но нет, это лишь сквозняк, горечь, гнев, беспомощная и бередящая боль.

Хисхам по-прежнему спокойно сидел за столом, глядя на него. Прибежали мальчик с младшим братом, притащили тряпки, улыбаясь, собрали промокшие салфетки, собрали из воды косточки от маслин и маслины, принесли свежие салфетки, другие тарелки, еще одну лепешку. Старший подал блюдо шашлыка с луком и помидорами, младший дернул Джима за рукав.

— Братья моей жены, в семье было восемь детей, — пояснил Хисхам. И что-то крикнул.

Снова холодный порыв ветра, вошла какая-то пара. «Туристы», — догадался Джим, их появление усмирило его гнев. Он по-прежнему стоял у стола, неловко подняв руки, и руки оцепенели, словно застыли в невидимом льду или на морозном воздухе. Туристы, коротко глянув на двоих мужчин, уселись за стол, тут же прибежал младший мальчик, встал возле Джима, повернулся к нему лицом, задрал голову и потянул за правую руку, спасая ее из ледяной тюрьмы, держа в маленьких своих ладошках и, наверное, пытаясь согреть. Потом он отбросил ее, как кидают мячик, чтобы тот запрыгал по полу, или выпускают птичку, рвущуюся улететь. Глядя на него, Джим пришел в себя, смущенно улыбнулся, сел и принялся за еду, а Хисхам в это время ловко снимал с шампура последние кусочки мяса.

Неспешно двигался транспортный поток по Эджвер-роуд, и Джим направился к Мэрилебон. На автобусе, на метро ехать не хотелось, а пешком здесь прогуляться приятно. Он тер руки одна о другую, разминал пальцы, чтобы согреться. День был хмурый и дождливый, будто снова наступила осень, будто снова приближался чему-то конец. Раздраженные пешеходы толпились у светофоров, рвались на проезжую часть. Какой-то полный господин толкнул Джима, на удивление легко повернулся к нему всем телом и остолбенел, взглянув в его лицо. Прямо на них двигалось такси, водитель просигналил.

— Всем не терпится попасть домой, — проговорил господин. — Вы извините меня, не так ли? Или потребуете удовлетворения?

Такси снова загудело, господин вежливо склонил голову, махнул рукой водителю и пошел дальше. Остальные продолжали толкаться, головы, головы, над ними раскрытые зонты. Вход в парк еще открыт, Джим нащупал в кармане пластиковый пакетик, полицейский автомобиль замедлил скорость, включился синий маячок, но Джим уже невидим, он растворился в сумеречном парке, где лишь немногочисленные бегуны трусят по дорожкам. «Весна, — подумалось Джиму, — а Мэй считала, что смерть всегда достойна, ведь так или иначе тебя похоронят. Даже если, позор какой, никто не пойдет за гробом с цветами в руке, никто не произнесет траурную речь». Она слишком часто говорила о смерти. Хисхам ей бы понравился со своими вежливыми манерами, а Джима она бы высмеяла за недоверчивость, вечную его недоверчивость. Джиму чуть не показалось, что она ждет его дома. Вообразить такое можно, дело нехитрое. Она была рассеянна, всегда приходилось ее как-то встряхнуть, чтобы понять — то ли напилась, то ли обкурилась, то ли просто невнимательна, как обычно. Нипочем у нее не поймешь. Лицо чистое, без всякого выражения, будто вырезано ножницами из фотографии или кинокадра, будто никто ей не нужен, ни он, ни она сама, ни Элберт. Никто. «Если ты среди проигравших, тебе уже нечего искать», — повторяла она, и тогда Джиму хотелось встряхнуть ее изо всех сил. Как сгинула, как растворилась на его глазах… Она сильно исхудала, а вначале была стройная, словно девочка, с округлыми детскими коленками, локтями. Удивлялась, что он не выходит один. «Без тебя не пойду, — так он говорил, — без тебя не пойду никуда». Иногда надевала его майку, а больше ничего, так она носила и свои свитерки — без белья, без лифчика, на голое тело, мягкие такие свитерки, голубые или красные. «Куплю тебе, что захочешь», — предлагал он, но ей ничего не хотелось, ни юбки, ни платья. Редко они выходили вместе, рука об руку, или она позволяла обнять ее за плечи. Бывало, Джим уговорит ее выйти на улицу, и она суматошно начинает искать куртку или плащ, даже если тепло. Как-то она сказала, что ей неведомы страх, осторожность; открыла рот и захохотала. Пришлось трясти ее за плечи, чтобы унять этот хохот. Лицо исказилось, руки раскинуты в стороны. Успокоила ее только пощечина. Ее вообще приходилось успокаивать: она ему не верила. В том вся и дрянь. Не верила, что он ее любит и все будет хорошо. Бен за ней ухлестывал, приносил таблетки. Бен обнимал ее за талию. Как унизительно их выслеживать и ревновать. А потом она исчезла. «Джим, Джим, — убеждал его Элберт, — какое полиции дело? Теперь, через год? Или ты думаешь, Мэй заявила в полицию, на тебя донесла?» И ржал. Верно, этот листок с фотографией и текстом смастерил Бен. Но суть в том, что у Элберта или у Бена была фотография, а у него самого — нет. Может, она ждет его дома, по крайней мере, Джим пытался так думать. Нехитрое дело, но какая боль. Он цеплялся за свои мысли, всякое придумывал, может — из-за квартиры, ставшей ему родным домом, да еще и с палисадником.

Миновав без остановки сутолоку рынка Кэмден — Лок, Джим добрался до дому, открыл дверь и запер ее за собой. Чуть позже мимо прошел Дэйв, нарочито отвернувшись и очень медленно. Потом появилась парочка из дома 49, наверное, шли к метро. Но за руки не держались.

 

21

Она лежала на полу, стараясь удерживать вдох, пока не пришла Полли и не начала к ней ласкаться. Если она вот так вдыхает, удерживает вдох и не смеется, то слышит пыль, каждое легкое движение, каждую отдельную пылинку, когда они легко опускаются к ней на лицо, на живот, даже на раскрытую ладонь, хотя видны не так хорошо, как против света, в солнечном луче, где все движется, танцует, кружится. Дэйв ей показывал, говорил: «Их бесчисленное множество, ни один человек не сосчитает. Понимаешь?»

Вот чему можно научиться, Дэйв сумел ей все разъяснить. Про отдельные пылинки, слишком мелкие для человеческого глаза. «Но это ничего не значит, — растолковывал Дэйв, — не важно, что они мелкие. Пусть мелкие, но по-своему совершенные, как твои руки и ноги или как любой младенец: он крохотный, но не меньше тебя и меня, понятно или нет?» Значит, не стоит беспокоиться, что Сара не растет и что ей нельзя в школу. Когда она такое говорила, Дэйв закатывал глаза: «Однажды они до него доберутся, то есть до отца, и тогда за тобой придут из школы. Им не важно, какого ты роста». И еще говорил, что любая пылинка совершенна и прекрасна, даже если ее простым взглядом не различишь. «Только посмотри, — продолжал он, — как пылинки танцуют». Когда она одна, у нее есть не только Полли и кукла, но еще и все — все пылинки, каждая — маленькая девочка с изумительными длинными волосами, принцессы как на подбор, играют друг с другом, а если на Сару не обращают внимания, так только оттого, что она слишком велика.

Незримо опускались они на ее голые руки, танцевали, даже хотели ей что-то крикнуть, и когда она тихо лежала, затаив дыхание, то слышала их возгласы, их игры со старинными игрушками, с обручами и волчками, с настоящими кукольными домиками. Она лежала тихо, чтобы почувствовать, как пылинки прилетают сверху, задерживала дыхание или выдыхала воздух тихонько, только бы их не спугнуть. Может, у них есть парашюты, белые и воздушные, как одуванчики весной. Дэйв говорил, что скоро опять возьмет ее с собой в парк, но родители не разрешали, а к тому же его школа возле парка, и нужно пройти мимо огромных ворот, где на страже стоят его соученики, и, даже если сделать крюк, все равно их встретишь где-нибудь на холме — там запускают воздушных змеев, или на скамейке — там сидят, болтают, целуются. Дэйв ничего не говорил, но Сара знала: он боится, когда те попадаются им навстречу. Лицо напрягается, бледнеет, руки становятся мокрыми от пота. Иногда он начинает сам с собой разговаривать, тихо, и ей не разобрать, он вообще говорит сам с собой, даже во сне, а замолкает, только если родители рядом. «Будем всюду ходить вместе, когда я вырасту», — обещал Дэйв.

Но Сара знала, что этому не бывать. «Отчего же? Я принц, я примчусь за тобой на коне», — уверял Дэйв. Нет, не примчится, как не берет с собой в бассейн. «Ну никак, котеночек, — сказал он, отводя взгляд. — А то будут большие неприятности». Осторожно стянул с нее майку, поморщился. Она не шевельнулась, хотя было больно, когда он провел пальцем по синякам. «Хорошо им с парашютами, летают, куда захочется», — подумала Сара.

Но лучше никакого бассейна, чем Дэйву ругаться с отцом из-за нее, раз ей нельзя в бассейн. Дэйв кричал отцу, что тот убийца! Отец подозвал Сару к себе, и она сразу испугалась его голоса: «Иди-ка сюда, малышка…» Она чувствовала взгляд Дэйва, но сама на него не посмотрела. Взгляд Дэйва на спине, на лице, изо всех сил он хотел, чтобы Сара обернулась, посмотрела, подбежала к нему. А она его предала. «Ну и что, лучше стало?» — спросил он горько. Отец велел ей встать на колени и вытащить из петель ремень, который он расстегнул, ведь он, мол, ее отец. Взгляд Дэйва — как взгляд парашютиста, рухнувшего на землю, когда не раскрылся парашют. И Дэйв рванулся прочь, как бешеный, и мать не пыталась его удержать, выбежал из дому, помчался на улицу, пока Сара стояла на коленях и свистал ремень.

«Парашютисты рассчитывают, что парашют вовремя раскроется, — объяснял ей Дэйв, — они доверяют воздуху и ткани, из которой сделан купол. Закрывают глаза и чувствуют, что падают, но не боятся. И еще у них есть шнур, за него надо резко дернуть, чтобы ткань расправилась, и тогда они мягко планируют, парят в воздухе с улыбкой на лице». Она ничего не разобрала, но переспрашивать не хотела, потому что Дэйв не улыбался, смотрел на нее серьезно: должна, мол, понимать, что тебе говорят. «А если шнур, например, порвется, то они упадут на землю и погибнут».

Вот такой взгляд был тогда у Дэйва. Она встала на колени и захныкала, почувствовав руку отца, стягивавшего с нее брюки. Оказаться голой было для Сары страшнее любых побоев, и она повалилась на бок. Дэйв сбежал. Отец снова ее развернул, громко ругаясь, закрутил ремень на руке мягким концом, и уж было все равно, в брюках она или нет. Мать молча стояла в дверях, ожидая, когда это закончится и Сару можно будет отправить в постель. «Зачем выводить его из себя?» — только и спросила. Не стала ее раздевать и мыться не послала, хотя даже на брюках были пятна. «Тут и нет ничего, — пренебрежительно сказала мать. — Завтра все пройдет, а чтобы не болело, лежи тихо». Но было громко. Громко звучали синяки, которые так болели.

«Из-за них, из-за синяков, не могу тебя взять с собой, понимаешь?» — пояснил Дэйв, а она расстроилась, что голос у него злой. Пришлось накрепко закрыть глаза, чтобы представить себе, как эти крохотные существа, принцессы или феи, прилетают и парят над нею, садятся даже на синяки, не вызывая боли, пусть их не услышишь, а их танцы и движения не разглядишь. Потом она осталась одна и ждала, когда вернется Полли, полижет ее язычком, когда придут родители и позовут ее.

«Принц ускакал на коне, — сказала Сара, — скоро он вернется с охоты, но охота длится не меньше трех дней». А если принц никогда не вернется? Беспокойные и неутомимые крохотные создания летали из стороны в сторону, шепотом переговариваясь, украдкой поглядывая на Сару, сообщившую им такую новость. Сара чувствовала: они боятся. Прикорнув на софе, размышляла, как успокоить фей, как им внушить, что принцы всегда уезжают и возвращаются. «Потому что он принц», — хотела она сказать, но эти решительные слова все-таки не убеждали. И тогда она объяснила, что Дэйв — принц и его все ждут, что можно выставить посты для встречи хоть днем, хоть ночью, как она сама его ждет, едва дыша, едва решаясь заснуть, ведь он может явиться и среди ночи на часок-другой.

«Котеночек, почему ты не переоденешься в чистое? — спросил Дэйв, и Сара заметила, что он очень печален. — Ты же знаешь, что я вернусь. Ты же знаешь, я не оставлю тебя одну». Она рассказала об этом матери, когда они как-то днем остались наедине. Мать позвала Сару к себе часа через два после того, как та услышала ключ, поворачивающийся в замке, побежала в свою комнату, бросилась на постель лицом вниз и постаралась стать невидимой. Но мать ее не искала по квартире, а через два часа вдруг позвала, обняла и даже спросила, поела ли та. А Сара рассказала ей про крошечных принцесс и фей, не видимых простым глазом; изо рта у матери пахло кислым. И что они легко парят в воздухе, как пушок одуванчиков, а Дэйв — принц, который уходит и возвращается. Но дома он не показывался уже четыре дня, и мать тихо заплакала, и слезы потекли по ее лицу.

 

22

В газете написали, что надо запастись одеялами, батарейками, свечами и консервами. Так писала «Гардиан»: одеяла, батарейки, свечи, консервы. Изабель купила батарейки. Батареек, в отличие от одеял, свечей, консервов, у них в доме не водилось, как, впрочем, и техники, работающей на батарейках. Это она точно вспомнила, когда вернулась на улицу Леди Маргарет, достала из пакета другие покупки (свежее молоко, два авокадо за один фунт, недозрелых и жестких) и размышляла, куда бы пристроить эти батарейки. Пять упаковок по четыре батарейки двух размеров. Авокадо она положила на подоконник, на солнышко.

Со дня ее приезда прошли две недели, Изабель уже тут прижилась, с удовольствием ходила по Леди Маргарет в Кентиш-Таун, с удовольствием ездила на метро в центр, и в опере они побывали, и Элистер очень славный. Работать дома было порой скучновато, ей недоставало Андраша, и Петера, и Сони, но ведь это только начало, может, она и здесь найдет заказы, клиентов, а главное — пришла пора заняться всерьез иллюстрациями, картинками к детским книгам. Раньше она рисовала, вот и теперь будет рисовать. Пока Берлин голосует против войны, Лондон со своими солдатами — несмотря на протесты и демонстрации — уже вступил в бой, призывает население запасаться батарейками, одеялами, свечами и продуктами, не сегодня завтра войдет в состояние войны, в пустыню, но кто знает, что будет в Лондоне. Комиссия по поиску оружия покинула Ирак. «Ведь нет ничего, — заметил Элистер, — они ничего не нашли. А Турция закрыла свое воздушное пространство. Что из этого выйдет?» Про батарейки она ему не сказала. Может, это ложная тревога, но все равно тревога.

Якоб показал ей газету, рассказал про одеяла, свечи, батарейки, а сам засмеялся. Не то чтобы она принимала все всерьез или вправду боялась, но смех здесь неуместен. Он не хотел ее обидеть, но она все равно злилась. Чем он вообще занимается? Своим клиентом Миллером? Виллой в Трептове? Якоб положил деньги в вазочку на комоде, он никогда не забывал добавить новую бумажку, это были деньги на хозяйство, которые она расходовала, когда ничего не снимала со своего берлинского счета.

— Что ты хочешь на ужин? — спросила Изабель громко и четко, но Якоб уже ушел наверх.

Она стала беспокойной, взбудораженной, не как в Берлине. Три-четыре раза в неделю готовила горячий ужин. Тащила пакеты в кухню, ставила на холодильник, разбирала, размещала, перекладывала продукты. Но в этот раз сначала подошла к обеденному столу, взяла газету, брошенную на стул.

— Наверно, нам все-таки нужен телевизор! — крикнула она Якобу наверх.

У него зазвонил мобильник, Изабель услышала этот звонок наверху, шаги, его голос. Пошла в кухню, разрезала толстый полиэтилен, достала гладкую, холодную курицу. «В духовке, — подумала она, — с чесноком, вином и тимьяном. Масло — или сливочное, или оливковое». После приезда в Лондон, после их первого ужина с Элистером и горошка в мятном соусе она стала готовить с удовольствием. Был слышен голос Якоба, но обращался он явно не к ней. Похоже, долго разговаривает. Чуточку лимонного сока. Черный перец. Плита медленно разогревалась. Рис она тоже приготовит в духовке. Окно кухни выходило в сад, но садом они до сих пор не пользовались, ни разу там не появились, будто сад был не их собственный, а общественный. По утрам, как только вставало солнце, гостиную внизу заливал ослепительный свет, ослепительным светом были залиты все комнаты с окнами на улицу, ничем не прикрытыми, не защищенными голыми ветвями платанов. И ковровое покрытие светлое, почти белое.

— Может, мы научимся снимать обувь при входе? — крикнула она наверх, но Якоб не слышал. Одеяла. Свечи. Не замерзнуть, не испугаться темноты. По голосу ясно, что Якоб ее не поддержит. Одеяла. Свечи. А в Багдаде ожидаются песчаные бури, жара. «Нам надо думать и о том, что произойдет с другими людьми», — заявила Алекса, как будто Изабель, раз она в Лондоне, одобряет нападение на Ирак. Обе они не знали, сколько жертв принесла последняя война в Персидском заливе. Изабель только помнила, как по телевизору показали человека, с рыданиями упавшего на колени, закрывшего руками лицо: он думал, что вот-вот раздастся выстрел. Нет такого ужаса, который невозможно вообразить применительно к себе. «Могу я такое представить?» — спрашивала себя Изабель. Но ведь не хочется.

Якоб медленно, ступенька за ступенькой, спускался по лестнице. Вот бы броситься к нему на шею, в его объятиях почувствовать себя уверенно, настолько уверенно, чтобы погладить его лицо, пробивающуюся щетинку на подбородке, рыжеватые брови, мясистые щеки — в Лондоне, впрочем, они стали уже не такими округлыми. Похудел он, что ли? Они женаты только семь месяцев. Изабель встала внизу у лестницы, смотрела вверх, пока он шел. И вот он рядом, стоит в сомнениях и раздумье, словно продолжает неприятный телефонный разговор.

— Звонил мой отец, — сообщил он наконец. — Спрашивает, не вернуться ли тебе в Берлин, если там безопаснее. Какая чушь! Одеяла и свечи, вот нелепость. Помнишь, как было в первую войну с Ираком? В девяностом году, во Фрайбурге, когда они запасались консервами, а в помойку выбрасывали то, что закупили после Чернобыля. Пустые страхи, пустые — и всё. Спрашивает, не отправить ли тебя в Берлин, представляешь? А ты ведь и не волнуешься, правда?

Она сделала шаг назад, отступила в кухню. Сбрызнуть курицу лимонным соком, потом специи. Все специи пахнут сеном, не различишь. Так хотелось положить голову на его плечо. Но Якоб был чем-то озабочен — и не ею, и не войной.

Спускаясь утром в кабинет, она слышала соседей: орут во все горло, топочут, стучат, что они делают там, за стеной? И вдруг становится тихо, муха не пролетит, будто квартира покинута обитателями. По улице проезжал молочный фургон, в разные часы; приходил старик с тачкой, звонил в колокольчик, собирал старье и, наверное, перепродавал. Изабель порой прикидывала, что именно сможет ему отдать щ через год, через два, когда пройдет немало времени. Да, Якоб действительно похудел, спал с лица. Изабель наблюдала за ним из кухни, он стоял у двери в столовую, о чем-то раздумывая, что-то держа в руке — записочку, листочек.

Волноваться — это чушь. Или ты хочешь назад в Берлин?

Похоже, она слишком крепко сдавила эту курицу, с треском сломала, даже вывернула крылышко, а сама вздрогнула, как от удара током или резкого звука, от вопроса, который Якоб повторил, потому что с улицы слышался удаляющийся звук сирены. Хочет ли она в Берлин? Сама не знает. Что-то ее ждет? Полицейский автомобиль развернулся, теперь сирена приближалась.

— Ты замечал, что они часто так делают? — спросила Изабель. — Полицейские, я имею в виду. Сначала едут в одну сторону, а через несколько минут обратно.

Он открыл бутылку вина. Вообще, они каждый вечер что-нибудь пили, сидр или вино, еще с Фрайбурга, и в Берлине, и тут. Сядут друг против друга, вдвоем, будут есть курицу, запивая красным вином, какое продается повсюду, как повсюду они чувствуют себя дома, в Берлине ли, в Лондоне. «Как у вас все быстро, — сказал отец, когда она сообщила о переезде. — В смысле, что вы даже поженитесь, даже в другую страну переедете, а все это по большому счету не важно». Изабель стало чуточку жаль отца, ведь он хотел бы навестить ее в Берлине.

Она не знала, о чем Якоб думает с отсутствующим видом. Может, о железнодорожной компании, как он выражался, приобретаемой его клиентом. Может, это дело важнее, чем Миллер с виллой в Трептове.

Они сидели за столом, ужинали.

— Состоится большая демонстрация, — сообщила Изабель, а Якоб рассеянно спросил, хочет ли она на демонстрацию. Изабель так и не купила туфли. Позже они вышли из дому, прогулялись по улице Леди Маргарет, поднялся холодный ветер, платаны смотрелись как ощерившиеся старые звери, которым больше нечего ждать. В окне какой-то квартиры за палисадником Якоб заметил голую лампочку, свисавшую с потолка. Хотел сказать об этом Изабель, та шла рядом с ним, рука в руке, хотел обратить ее внимание на эту лампочку. Позже, когда они уже лежали в постели, подумал, что она-то заметила бы что-нибудь другое — стул, например, или куртку на подлокотнике кресла, или бокал на столе в гостиной. А это, похоже, была гостиная.

— Миллер хочет встретиться с вами у Амиры? — сухо спросил Бентхэм. — Наверное, решил погадать на кофейной гуще. Спросит у Захар, ждет ли его в будущем трептовская вилла и новая жизнь в Берлине. Будьте уверены, он не выдаст, что увидел Захар, зато Амира станет предлагать еще пирожное, еще кофе. Вы их уже видели, эти чашки? Точнее, чашечки с тонким узором, с каракулями по краю?

— Почему, собственно, Миллер кажется вам таким забавным? — поинтересовался Якоб. — Он еще не был у Амиры, только попросил меня встретиться с ним там, в «Дели». Имеет право, не так ли?

— Вы имеете в виду: имеет право гадать на кофейной гуще? Или право на виллу в Трептове?

— И то, и другое, — ответил сбитый с толку Якоб.

Бентхэм кивнул и примирительно заметил:

— Конечно, конечно, имеет право.

Вошла Мод с подносом, принесла стакан горячего молока. Любопытный Элистер сунул нос в комнату и весело затараторил Якобу, что, мол, никто лучше Бентхэма не умеет так глубоко разобрать правовой случай, чтобы в итоге ничего не осталось, ни правых, ни виноватых. Бентхэм только головой покачал, встал и подошел к окну, закрытому плотной гардиной. «Как при затемнении, — мелькнуло в голове у Якоба, — только Бентхэм был тогда ребенком».

— Право? Право у Миллера? Ясно, у него есть право. Это имущество принадлежит ему, а не германскому государству, и не доверителю, и не покупателю. Говорите, Миллер поедет в Берлин? Как-нибудь и я съезжу, Шрайбер годами на этом настаивает. Но ведь Миллер ничего не потерял. Нет, не потерял. Когда он стал обдумывать, что ему принадлежит, а что нет, он и знать не знал про Берлин.

— Родители ему рассказывали, — возразил Якоб, хотя совсем не понял, к чему ведет Бентхэм, а тот что-то бубнил, опять рассевшись в своем кресле и теребя краешек пледа.

— Конечно, родители. Повезло ему, что они выжили, не погибли в газовой камере, как его дедушка с бабушкой. Вы меня не понимаете. Дело не в том, что Миллер не должен беспокоиться об имуществе, о стоимости имущества, о денежной компенсации. Разумеется, должен. Но меня удивляет, что он хочет заполучить сам дом. Как будто дом остался прежним. Как будто время и горе не тронули этого места. Горе и ужас оттого, что нет мест, оставшихся прежними, не тронутыми лютой правдой. Как будто можно перекроить историю, укоротить ее на целые десятилетия!

— Так зачем вы вообще беретесь за такие дела? — удивленно спросил Якоб.

Бентхэм встал, принялся шарить на столе и в нижнем ящике, то ли искал что-то, то ли раздумывал над ответом.

— История, семья, наследование, последовательность… А мы, юристы, как те же историки, всегда на стороне самой истории, доказывая обратную силу законов, объективную справедливость. Между прочим, Миллер развелся в шестьдесят лет и собирается пойти к гадалке.

Якоб сидел на стуле с изящно изогнутыми подлокотниками, светлая полотняная обивка, ореховое дерево, конский волос. В дверь снова заглянула Мод, покачала головой.

— Пусть у истории нет ангела-хранителя, но на кого-то надо полагаться, не так ли? Я согласен, со всем согласен, — продолжал Бентхэм. — Но отчего же нет такого закона, отчего нет закона о равноценной компенсации? Зачем требовать того, что утрачено? Настаивать на том, чего не исправишь? Исправить ничего нельзя.

Вот что он искал: картонную папку, перехваченную резинкой. Красная пересохшая резинка разлетелась на части, когда он попытался ее снять, и шлепнулась на пол. Бентхэм наклонился, но резинку с пола не поднял. Мод в третий раз сунулась в дверь с телефоном в руке, энергично кивая и делая Якобу знаки. Бентхэм тоже кивнул, подтверждая: хватит, мол. Обернулся к своему столу, бормоча и ворча, словно его отрывали от важных дел. Но, похоже, еще и посмеивался. «Над чем? — спрашивал себя Якоб. — Что это было?»

Спустя два часа за ним зашел Элистер; с Изабель он уже поговорил. Вообще они — Якоб и Изабель — решили встретиться сегодня пораньше, купить наконец-то туфли, а еще теплое одеяло, такое никогда не помешает, хотя погода сегодня отличная, атмосферное давление высокое, на завтра тоже обещали солнце, и вот она, весна, скоро уже весна. Но Якоб забыл про их уговор. Из библиотеки слышался шум пылесоса, уборщица Джильман приходила с восьми до девяти и часто засиживалась у Крэпола, ведь она не торопится, ведь она, по ее словам, терпеть не может долгую дорогу до Финчли. Элистер утверждал, что она надеется где-нибудь еще посидеть, перекусить с Крэполом. Он, дескать, встретил их вместе в Британском музее, или это было в Коллекции Уоллеса? «Славная парочка», — хихикнул Элистер, когда они шли мимо библиотеки. И вообще Крэпол из ваших, родился в Германии, всегда простужен, но исключительно любезен и, кстати, сегодня долго беседовал с Изабель, которая заходила часа два назад за Якобом, но узнала, что тот очень занят, и велела ни в коем случае его не отвлекать. «Крэпол ей объяснил, — радостно и по-кошачьи лукаво продолжил свой рассказ Элистер, — что не стоит волноваться по поводу войны: будет, не будет». Хотя сам он, Элистер, должен добавить, что террористические акты тем самым откладываются, но не отменяются. А сегодня вечером он предлагает втроем сходить в Национальный кинотеатр, где такое уютное кафе. И хлопнул по плечу Якоба, уставившегося на него в полном изумлении.

В шесть часов Изабель, распрощавшись с библиотекарем Крэполом и с Элистером, вышла на Девоншир-стрит, миновала высокие ее дома и свернула на юг. На Бэйкер-стрит она выпила кофе, а потом направилась к Темзе, перешла через мост Ватерлоо, где тротуар был еще не уложен, но уже открыт для пешеходов, к Саут-Бэнку, далее мимо Национального театра, мимо Национального кинотеатра. Торговцы книгами собирали свой товар, свои лотки и столики, а она пошла вниз по течению реки, мимо песчаных отмелей, откуда в былые времена связанных преступников бросали в воду. Саут-Бэнк во время войны сровняли с землей, но как в это поверить? Бомбы, вспышки, горящие верфи, полыхающие дома? Вот она, галерея Тейт-Модерн, огромная, коричнево-черная, почти без окон. И дамы в коктейльных платьях, розовых и светло-зеленых, показываются у входа; какой-то господин в элегантном костюме двигался прямиком на Изабель, но в последнюю секунду все-таки уступил ей дорогу.

Сумерки растворились в темноте. Лондон на другом берегу вспыхнул огнями. Мимо проплывал собор Святого Павла. Окна домов на берегу поблескивали, словно корабельные иллюминаторы. Бегуны, прохожие, парочки обгоняли ее, останавливались у балюстрады, смотрели на воду. Мальчишки крутили педали, подпрыгивая и взлетая, выкручивая фортели на маленьких своих велосипедах. Собаки рвались с поводков, напрасно пытаясь утащить за собой хозяев, и двое детишек, тоже на поводках — бегунках, учились шагать впереди родителей. Якоб и Элистер ждут ее с восьми до полдевятого в кафе кинотеатра. И вот опять перед ней галерея Тейт, у входа стоит старик, что-то приговаривает, зачесывает волосы, склонив голову набок, внимательно смотрит на дверь, которая открывается сегодня в последний раз, выпуская плотного чернокожего человека с большой связкой ключей, чтобы тот покрепче запер ее. Теперь пора. Изабель поправила вельветовую юбку, перевернувшуюся на девяносто градусов, не меньше, глянула на кроссовки, подняла левую ногу, правую ногу — белый цвет давно стал грязно-серым. Нечего откладывать, завтра надо купить туфли, заодно и одеяло.

— Ага, вот и ты. — Зеленые глаза Элистера радостно вглядывались в ее лицо, а Изабель потянулась к Якобу, чмокнула его, но не в губы: он неловким движением попытался сохранить равновесие на высоком стуле, рукой задел ее плечо, и поцелуй пришелся на висок. — Надо нам всем пойти на концерт, — заявил Элистер. — Джон Адамс, Джон Зорн и Джон Вулрич.

— А когда концерт? — спросил Якоб без всякого интереса.

Элистер заглянул в программку:

— Уже начался.

И оба вопросительно посмотрели на Изабель.

— Мне и тут хорошо, — отозвалась она, смутно почувствовав разочарование. И подумала: «А в мире будто бы ничего не происходит».

Якоб ослабил узел на галстуке, встал и пошел за сидром для Изабель.

Позже, когда они ждали поезда на станции «Черинг-Кросс», она вдруг увидела, как по рельсам бегают мыши, суетятся, прячутся за рекламными плакатами.

— Черные мыши стали бы серыми, если их помыть, — поделилась она с Якобом, в волнении поглядывая, не идет ли, наконец, поезд.

«Только с мышами ничего не случится, с ними никогда и ничего не случается», — думал Якоб, также охваченный нетерпением. На остановке «Кентиш-Таун» он вышел совсем раздосадованный и попытался ее поцеловать. Эскалатор опять сломался, и им пришлось преодолеть сто семьдесят пять ступеней вверх. А наверху, приклеенные на стекло лицом к улице, висели два объявления. Одно о розыске, другое — обращение к возможным свидетелям нападения на человека со смертельным исходом.

— Да ведь это было вчера! — воскликнула Изабель.

Якоб рассматривал лицо молодой женщины на втором листке. Явно младше Изабель, однако и он разволновался, уверившись в этом, — несомненно на нее похожа. Разыскивается, вот уже год разыскивается. Он прочитал: «Мэй Уоррен, двадцать шесть лет, рост один метр шестьдесят девять сантиметров, волосы темно-русые, особых примет нет». Он обернулся к Изабель, чтобы взглянуть на родинку на ее щеке, но она была далеко впереди, постояла в дверях, собираясь выйти, шагнула на улицу и прошла несколько шагов, так что он ничего не рассмотрел.

«Здесь не хватает ненужных мелких вещиц», — размышляла Изабель, протирая пыль. Возле небольшой стереоустановки штук двадцать дисков, на комоде кувшин для цветов и вазочка, куда Якоб кладет деньги на хозяйство. Под камин заходит, словно срастаясь с ним, светлый ковер, а решетка черная, из кованого металла. На полке два подсвечника. Легкий запах клея все еще держится в воздухе: ковровое покрытие сменили незадолго до их переезда.

На ее столе ноутбук. Каждый предмет на своем месте. Детское издательство заказало ей визитные карточки, работа почти закончена. Изабель села за стол, еще раз проверила параметры. Сделала другой эскиз: бегущий ребенок в коротком плащике. Вспомнила рисунки Андраша, вывезенные из Будапешта, где человечки бегут по улицам, а на перекрестке проваливаются в яму или взрываются. Буря снесла крышу дома, у окошек стоят жильцы, а на углу замерла пожарная машина, и пожарники отворачиваются.

Изабель вскрикнула от неожиданности, когда в соседней квартире что-то грохнули об стену. Стул? Телевизор? Истерический смех, чей-то голос, нарастающая, как у сирены, громкость. Женского голоса Изабель там никогда еще не слышала. В ужасе она смотрела на стену, где появилась маленькая трещина, но стена все-таки не разверзлась, и наступила тишина. Тихо и тихо, а Изабель сидит в напряженном ожидании. Красная тушь, черная тушь. Бумага, плотные листки. Она сдвинула компьютер, отвернула крышки у баночек, прислушалась. Вроде какой-то тонкий голосок, жужжание, а может — другой звук снаружи, издалека, самолет, какой-нибудь самолетик садится, или что там еще. Пожарная машина не показалась из-за угла, ничего не произошло. Только дверь хлопнула.

Изабель включила радио. Буря в пустыне, видимость меньше одного метра, следы теряются, «прикомандированные журналисты» — эти слова повторяют постоянно, но все равно никто не знает, что там происходит, опросы свидетельствуют о стабильности, а Тони Блэр остается надежным партнером, что бы там ни утверждали Германия и Франция. Изабель вскочила, подбежала к окну, изогнулась, чтобы увидеть, кто выходит из соседней двери: женщина, мужчина, мальчик. Она тяжело дышала, и стекло сразу запотело, так что люди за окном стали как тени. Мужчина схватил мальчика за шиворот, женщина, очень худая, смотрит куда-то на улицу, машет рукой. Никого не видно, но она, похоже, ждет. Изабель протерла стекло, однако лица женщины различить не смогла. Зато мужчина стоял ближе, повернувшись в ее сторону, лицо перекошенное, ругается на мальчика. Мальчик в куртке от школьной формы едва достает ему до уха. Пытается что-то объяснить, всматривается в окно своей квартиры. Изабель выключила радио, прислушалась, и как раз женщина завопила:

— Дэйв, прекрати немедленно!

Изабель пошла в угол комнаты, никто ведь за ней не наблюдал, никто не видел, что она делает. За камином прижалась к стене ухом, и ее поразил некий звук, вроде бы исходящий от самой стены, даже не звук, а как бы субстанция, способная издавать звуки. Изабель отпрянула, потом снова прижалась лицом к холодной поверхности и на этот раз расслышала, наверное, голос. Умоляющий голос.

Вернувшись к окну, она увидела, как у дома притормозил старый зеленый «форд», женщина села, но головы не подняла, только взмахнула руками, будто хотела кому-то возразить или поклясться в своей невиновности, а ее муж (если это был муж) прошел несколько шагов, толкая перед собой мальчика, потом тоже сел в машину, которая тронулась с места медленно-медленно, а затем набрала скорость. Изабель смотрела вслед машине и мальчику. Залитая солнцем улица казалась бесконечной, слева, вдали, виднелся угол церкви. В соседней квартире было тихо. Изабель постояла у стола между окном и стеной, экран компьютера потемнел, потом появились маленькие звездочки и луна.

Завтра день Святого Патрика. Элистер сказал, что Якобу следует пригласить ее в ресторан, но они оба не знали зачем и что это за такой праздник. Может, завтра начнется бомбежка. Может, будут первые жертвы. Погода стояла превосходная.

 

23

Джим видел, что кроссовки у нее грязные, короткий плащик расстегнут, потому что на солнце жарко, и развевается на ветру, открывая крепкие ее ноги. Казалось, слышен шорох, легкий шелест ткани. Она шла впереди. Ножки чуть полноватые, но красивые, прямые, ровненькие, и кроссовки, и плащ по колено, голые икры, и солнце светит, словно и вправду наступила весна. Скоро год, как он поселился в этой квартире. Бывают такие улицы, где время стоит на месте. И дома стоят. Их ремонтируют, их сдают внаем, жильцы въезжают и выезжают, но перемен никаких, мир и спокойствие. Он вспомнил, как впервые открыл дверь ключом Дэмиана, осмотрелся и понял, что квартира будто создана для него и Мэй. Но ведь Мэй осталась тогда с Беном, и сирена «скорой помощи» звучала у него в ушах, пока он бежал по совету Бена, «давай, тебе надо сматываться». Мэй понравилась бы эта улица, и палисадник бы понравился, узкая полосочка газона.

Девушка перед ним остановилась и протянула руку, хотела дотронуться до ствола одного из платанов, чья кора напоминала пятнистую звериную шкуру. Затем она пошла дальше, свернула направо. Спина выпрямилась, словно она глубоко вдохнула и удерживала дыхание. Джим промычал начало какой-то мелодии. Вдруг ему показалось, что он готов заговорить с нею, что он легок и полон надежд и с него сняли проклятие. Это отец его проклинал, это отец проклял Джима. «И в церкви кого-то проклинают, и собственные дела тоже становятся проклятием, — размышлял Джим, напевая, — неправота и безнаказанность, хотя о них не вспоминаешь; вообще ни о чем не вспоминаешь». Он остановился прикурить сигарету.

Так они шли по Лейтон-роуд к станции «Кентиш-Таун», девушка достала из кармана желтый проездной билет, сунула в прорезь и оказалась за турникетом. Толстуха с хозяйственной сумкой протиснулась вперед раньше Джима, а он увидел, что эскалатор не работает, придется идти вниз по винтовой лестнице слева. Толстуха давай ругаться, уцепилась за рукав дежурного в синей форме, а Джим прошмыгнул без билета через турникет, оказавшийся открытым. Из шахты поднимался затхлый воздух; Джим увидел ровные ступени, кругами уходящие книзу, захватанные перила, кафельные стены. Вперед, вниз. Кроме легкого свиста воздуха, поднимающегося из недр, ничего не слышно. Девушка в кроссовках проворно бежит по ступенькам, шаги не слышны.

Джим стиснул зубы, голова кружилась, казалось, вот-вот он достанет ее рукой. Понесся по лестнице навстречу изжелта-зеленому тусклому свету, как вдруг его прошибло потом. «Однажды они взорвут туннель, — твердил Элберт, — сам узнаешь, каково это, когда рушатся своды и люди воют в темноте». Какой-то старик осторожно нащупывал ступени, цеплялся за перила, Джим его обогнал, мчась все быстрее и быстрее, вот он почти внизу, ясно, она едет в центр, но, даже окажись он на нужной платформе, она-то могла уже уехать. Джим споткнулся, едва не налетев на стену, еще один поворот, шесть ступенек до платформы. Вот. Сквозняк сильнее, огни последнего вагона, клацанье цифрового табло. Он ведь и в лицо ее не знает. Носится пыль, воняет затхлостью, душно до тошноты, он с отвращением поморщился, а тут подоспели и толстуха, и старик, а на цифровом табло появилось объявление о следующем поезде.

Несмотря на запрет, однажды у его двери появился Дэйв в грязной куртке не по размеру, с кровоподтеком под глазом. Неудовольствие, с каким Джим открыл ему дверь, явно ошарашило мальчика, и вид у него стал виноватый. Однако Джим разрешил войти, достал из холодильника две бутылки пива, сердито, со стуком, поставил одну на стол и указал Дэйву, где сесть. И тот сел, забился в уголок. Что-то в нем напоминало Хисхама — незлобивость? Как у тех, кто ходит на демонстрации против войны, против зла, у сотен тысяч решительных миролюбцев. Дэйв смотрел на Джима, во взгляде читалось: я верю в добро. Забился в уголок и плетет про засаду, которую устроили ему те парни из школы, которые рвались в добровольцы, а он сказал, мол, иракцы ни при чем, мирные люди вообще ни при чем. Плетет про темную, которую ему устроили за выступление против войны, и Джим морщился, но слушал, налил ему еще пива, выждал немного и принес одеяло, как будто пора спать. Дэйв глянул на него с благодарностью. И тут Джим рывком стянул с него одеяло, потряс им на весу, как дразнят собаку, и лицо Дэйва перекосилось от страха, сейчас выгонят, он ерзал на месте, дрожал: убежища не нашел, вранье не проходит. «Не бывает убежища навсегда, — вздохнул про себя Джим, — треснет по швам, как картонная коробка». Наблюдал за мальчиком, загнанным в угол, и ему было противно.

— А, ясно, тебе отец врезал по полной! Так или нет? — И пнул Дэйва, с удовольствием пнул, и еще раз в бедро, в костлявое. — Отец, так или нет?

Дэйв отвернулся, закрасневшись до ушей, а Джим расхохотался и подкинул одеяло вверх, к потолку, задел лампочку, лампочка вспыхнула и разлетелась на части, осколки упали на софу, на стол, и он ухватил Дэйва за плечо:

— Засада, говоришь? Не отец, да? — И смотрел, как тот встает, подавленный, пристыженный, красный. — Ты что, ублюдок, гонишь? Домой идти страшно, да?

Опрокинулась пивная бутылка. Джим выждал минутку, но Дэйв не шелохнулся, не возразил. Джим вцепился ему в волосы, рванул, бросил его на пол. И ничего, ни звука. Оставил его валяться на полу, подошел к двери в сад, открыл. На кирпичной ограде пел свою песню дрозд. Светло-зеленые тонкие ветки свисали над оградой, тихо подступал вечер, тихо завершался день, с улицы или от соседей слышались голоса, откуда-то доносились звуки взревевшего мотора, музыки, пылесоса. Лицо Джима отражалось в дверном стекле, ясное лицо, красивое и ясное. Он вгляделся в свое отражение. «Красивое, ясное», — говорила Мэй. Как раньше, когда он был милым мальчиком вроде Дэйва, когда учителя сокрушались о нем и советовали не пропускать школу, когда один учитель от души пожелал ему крепиться, увидев на занятиях спортом синяки и ссадины от отцовских побоев.

Не надо было Дэйву приходить. Сам виноват и понимает это. На кого рассчитывал, на Джима? На его доброту? Джим обернулся:

— Ну-ка, вставай.

А сам пошел в кухню, достал бутылку пива, порылся в ящике и нашел пакетик, беленький и миленький, миленький и чистенький. «Вот дерьмо», — так он подумал, в любую секунду ожидая Мэй, приветик, вот ты где, а она лежит на софе под одеялом, глазеет на него, а мальчишки рвутся в Ирак, как он тогда рвался в иностранный легион, потому что отец порол его ремнем, а он подставлял задницу, как и потом, ради Элберта. Однако Дэйв врал. Получил трепку, но испокон веков кто-то получает трепку, почему бы и не Дэйв? Джим тихонько выдохнул, насыпал ровную полоску, глубоко вдохнул порошок.

Дэйв поднялся и стоял там, у стола, вытянув руки по швам, гордый, упрямый.

— Но они правда хотят в армию, — попытался объяснить он. — Старшеклассники. А это из-за сестры. Отец не пускает ее в школу. Говорит, социальные органы нас не найдут, мы же переехали в квартиру тетки. Говорит, сестра отсталая, потому что не растет. Стыдобища, говорит.

— Так ты стукни на него, — вяло посоветовал Джим. — Скажи в школе учителям, спорим, они тут же придут?

— Но он ее бьет, — возразил Дэйв.

Голова прояснилась, Джим собрался, встряхнулся, словно можно вытряхнуть то, что он вбил себе в голову: мальчика и Мэй, девушку с голыми ногами, в кроссовках, быструю, нетерпеливо бегущую вниз по лестнице, и развевается плащ, и он точно знает, какая она — ее бедра, ее грудь, хотя лица не видел и верил порой, что Мэй умерла. Что она над ним насмеялась. Голоса, жертвы. Вводила в заблуждение, как животное меняет окраску, приспосабливаясь к среде.

— Давай-ка вытри лужу, — сказал он Дэйву.

Тот глянул на него с надеждой в глазах:

— Я могу все убрать, могу сходить за едой…

— На мои деньги? — усмехнулся Джим.

Дэйв опять покраснел:

— Нет, я не это имел в виду.

Через два часа он спал глубоким сном на софе, вцепившись обеими руками в одеяло, с лицом покойным и разрумянившимся. Не проснулся, когда Джим включил телевизор, выключил телевизор, вышел из квартиры и захлопнул за собой дверь. К утру Джим вернулся, а тот действительно все убрал ночью, пока его не было, и в семь утра распрощался.

Мимо прошел жилец из дома 49 (Дэйв говорил, что они немцы) — с рыжеватыми волосами, холеный, сильный. Один из тех, кто столь небрежно прячет бумажник, сделав покупку, что даже неинтересно его обокрасть. Холеный, сильный, а все равно весь в заботах. Может, из-за войны, начавшейся этой ночью с бомбежки Багдада без участия наземных войск, а через день, с началом весны, все-таки при их участии. Джим держал телевизор включенным, хотя и злился сам на себя: ему-то какое дело? Мэй терпеть не могла, если он с утра врубал телик. В таких делах она придерживалась принципов: вместе завтракать, вместе садиться за стол, не произносить бранных слов, как будто рядом их дети — способные дети, с большим будущим. Не позволяла смеяться над этим и курить во время еды.

Он валялся перед теликом и курил. Из одной отопительной батареи капало, картинка на экране зарябила. Победные вспышки при попадании, если это попадание. На входной двери взбухла и отстала краска. Разнесенный ударами город не показывают, белых флагов тоже не видно. Послушаешь их, и Саддам то мертв, то опять жив. Послушаешь их, так и жертв нет, сколько их, погибших, — четверо или пятеро?

Мэй обратила внимание, что стало меньше воробьев, воробьев меньше, куда же они пропали? В саду припрыгивают маленькие желтоватые птички, вечерами на ограде распевает дрозд. Трава стала выше, у ограды распустились нарциссы, и он представил себе, как Мэй подстригала бы траву, сажала бы цветочки. Птицы ничего не боятся. Мэй обернулась, взглянула на него с улыбкой. Куда делись вещи из их квартиры? Он понятия не имел. Телевизор? Складные стулья, которые они вместе купили? А зонт от солнца? Они ведь собирались в Брайтон.

Для учебной тревоги выбрали одну из станций на кольцевой, кажется «Ченсери-Лэйн», все равно она закрыта. Но когда выключили освещение, сразу началась паника, медицинское оборудование растоптали, врача ранили, а свет так и не загорелся. Джиму позвонил Хисхам, дал адрес в Холлоуэе, там у него заберут весь товар. Сербы, албанцы, контрабанда сигарет. Надеются погреть руки на торговле наркотиками, пока их не пристрелили конкуренты из такой же банды. Мимо прошел Дэйв, послушно отвернувшись.

В Холлоуэй Джим шел пешком минут двадцать. На условленном месте к нему обратились, повели в подъезд, где его ждали трое вежливых парней в дешевых тонких куртках, трое парней с жестким и жадным взглядом. А женщины на улицах вызывающе накрашены. «Да уж, не англичане», — подумалось Джиму. Газетные заголовки кричали об убийстве какой-то девушки. Наверное, кирпичом. И никто не заметил, хотя это произошло в парке посреди бела дня.

Джим зашел в паб недалеко от Арчуэй, направился к стойке, напевая — нет, мыча — противную короткую мелодию, пропустил глоточек. Официантка краем глаза косилась на него, оценивала. Из дальнего зала доносилось звяканье игрового автомата. Но Джим не поднял головы, он продолжал напевать, потому что к своим двадцати восьми годам свистеть так и не научился. «Уж свистеть настоящие парни умеют», — презрительно говорил Джиму отец. Официантка оперлась о стойку, улыбнулась ему:

— Вспоминаешь свою подружку?

Джим коротко взглянул на нее, ничего не ответил. Опять звякнул игровой автомат. Человеку, который отдал ему деньги, было лет сорок, не меньше. Здоровый дядька, кожа плохая, взгляд беспокойный. Джим крутил в руках стакан. Тринадцати лет он принял решение сбежать из дому и осуществил это тоже тринадцать лет назад. Во всем надеялся на Лондон, надежда придавала сил, и в шестнадцать он все-таки сбежал. Но какой это был шок — торчать у вокзала после всего, о чем мечталось! О жизни вольной, дикой, прекрасной. Вместе с Мэй он перебрался бы в деревню. Нужно свалить от Элберта и найти Мэй, и деньги нужны большие. Из кухни доносился запах пищи, лестница на второй этаж отгорожена веревкой. И снова это звяканье действует на нервы. Джим развернулся, кинулся в дальний зал и оттолкнул от автомата мальчишку, в ужасе на него глядевшего, с такой силой, что тот грохнулся на пол.

— Прекрати это, мелкий ублюдок!

Официантка крикнула издалека:

— Джиджи, хватит!

Подошла ближе, улыбнулась Джиму. Мальчишка, не издав ни звука, вскочил и убежал. Джим чувствовал испытующий взгляд официантки. Не его тип, подумал он, обернувшись. Темноволосая, полноватая, лицо густо накрашено, но что-то в ней вызывает доверие. «Так вот он какой, Холлоуэй, сплошная вонь», — решил для себя Джим. Однако она-то явно побывала под душем, и голова помыта, волосы густые, гуще, чем у Мэй, и он тронул их рукой, а она не возражала, склонила голову ему на плечо, дружелюбно улыбнулась, будто так и надо. Было приятно, как приятно держать в руках весомую какую-нибудь штуку, как осязаемое удовольствие, и она рукой нащупала его руку, легко сдавила и вновь отпустила, чтобы еще крепче к нему прижаться, мягко подтолкнуть к подсобке, где стоят ведра и пылесос, где воздух спертый и пыльный, где лечь нету места, но зато она сама умела и опытна, так что Джим обо всем позабыл и только потом ощутил на губах ее нежный, дружеский поцелуй.

— Мечтатель, мечтатель… — вымолвила она.

На улице было светло, пройдя метров двести, он вновь стал различать шумы и звуки, недоверчивость в глазах прохожих. Женщина с маленьким мальчиком уступила ему дорогу, в воздухе пахло летом, после прошедшего дождя на ветках деревьев поблескивали капли, какой-то ребенок бросился ему навстречу и в последнюю секунду свернул, так что Джим почуял дуновение ветерка и даже тепло его маленького тела. Вдруг он споткнулся: посреди дороги, что-то прикрывая, валялся пластиковый пакет. Джим ногой сдвинул его в сторону и разглядел крысиную шкурку. И долго стоял в растерянности на улице, посреди грохочущего, гудящего, отчаянного транспортного потока. Задул холодный ветер, дождь до нитки промочил его куртку.

Он и не помнил, когда в последний раз болел, по — настоящему болел, а не оттого, что напился или нажрался каких-то таблеток, болел с температурой, плавая в поту, как ребенок. Каждое прикосновение вызывало боль, будто кожа стала проницаемой, прозрачной, не создавала защиты для нервных окончаний, но при этом обхватывала его как панцирь. Собравшись с силами, он кипятил чай, в кухонном шкафчике все кверху дном, Дэмианово наследство, к которому он год не притрагивался, банка заплесневелого варенья, консервы, грязная посуда, он курил и кашлял, а температура поднималась, наконец рухнул на софу, и, когда в дверь позвонил Дэйв, он не сумел подняться, бессильно слушал, как Дэйв зовет его по имени, как он топает по ступенькам, уходит. Заснул, проснулся, но был слишком слаб, чтобы добрести до кухни и поесть, сварить рис, также обнаруженный в шкафчике, но встать он не мог, он не мог встать, а все, что он видел, казалось раскромсанным на куски, гостиная и кухня на Фидд-стрит, на плите хорошие кастрюли, и как Мэй над ним смеется, мелет вздор про мертвецов и над ним смеется, а он обливается потом и мучается от боли. Над батареей отопления двигались черные тени, и та девушка шла мимо окон, его искала, и если он собирался с силами, то заставлял ее обернуться, показать личико.

Когда он пришел в себя, был полдень и совсем светло. Трезвонил мобильный телефон, умолкал, звонил снова. Наконец он взял телефон в руки, не обратив внимания на высветившийся номер. Раздался голос Хисхама, и в голосе никакой насмешки:

— Все думаю, куда ты пропал. Никаких вестей от тебя после Холлоуэя, ты дома или где?

— А тебе-то какое дело, а? — вспылил Джим.

— Так, ладно, но голос у тебя больной. Ты болен, что ли? — сочувственно поинтересовался Хисхам.

— Ты, трепло поганое. — И Джим оборвал связь.

Вечером он вышел на улицу, потому что почувствовал голод. Добрался до китайской забегаловки. Старик сидел за зеленым столиком, локтем почти касаясь экрана включенного телевизора, и хлебал с причмокиванием свой супчик, а в кухне две молодые женщины начищали кастрюли. Позади прилавка двое мужчин с чем-то возились, чесали языками и внимания не обращали на Джима. Вошли двое чернокожих, взглянули на него и зашептались. Джим рассмеялся и заказал блинчик с овощами. На вкус он оказался горьким.

Оказавшись наконец за дверью, он заметил на противоположном тротуаре ту девушку. Она смотрела куда-то в его сторону, но было слишком темно, и лица он не разглядел. Что-то промычал, как песенку запел, и она опять посмотрела в его сторону, однако быстро пошла дальше, а свистеть Джим не умел.

 

24

Итак, все волнения позади. С улиц исчезли демонстранты, из газетных заголовков война. Химическое оружие исчезло из пустыни, если таковое вообще там имелось. Но война, уйдя в прошлое, все еще продолжалась. Саддам Хусейн, если верить слухам, оказывался то пленным, то мертвым, то неуловимым. Один раз привезли не то, другой раз привезли не все, поэтому машина, которая доставляла товары от фирмы «Хейс и Финч — церковные принадлежности», в третий раз проехала по улице Леди Маргарет. Изабель показалось, что она учуяла запах воска, когда дверь в доме напротив отворилась и туда внесли темные коробки, каждая с огромной свечой на крышке. Вот, оказывается, где живет пастор. По Би-би-си некоторое время еще звучали такие названия, как Басра и Назария, еще упоминалось сопротивление местных жителей, а потом лексика сменилась.

Раздался телефонный звонок, но Изабель не взяла трубку. Сначала прослушала свою запись на автоответчике, потом бодрый голос Элистера:

— Твой муж торчит у Бентхэма в кабинете, и это вроде бы надолго. Так, может, мы сами куда-нибудь сходим?

Впервые Изабель не была уверена, что ей хочется строить планы. Кажется, все ее желания исполнялись, но чего-то ей не хватало. Приезжала Алекса на четыре дня, ночевала у нее в кабинете, вместе они пили чай и ходили по музеям, Изабель особенно понравились картины Ватто в Коллекции Уоллеса, музыканты, неизвестно отчего веселые, фигурки людей, замерших в ожидании чего? В последнее утро Изабель посадила Алексу в автобус до аэропорта, вернулась домой, собрала белье и запустила стиральную машину. Дни шли, один в один. Якоб больше не спрашивал, не скучно ли ей, не одиноко ли. Она показала ему свои иллюстрации к детской книжке, правда, книжка неудачная, а может, она просто не для девочек, как и ее собственные картинки. Ей нравилось, когда Якоб стоял за спиной, возле ее стула, внимательно разглядывали хвалил рисунки. Он попросил ее раздеться поскорее, хотя занавески не задернуты, а сам он, в костюме, встал перед нею во весь рост, уверенно взял за руку и повел наверх, в спальню, ей нравилось с ним спать, хотя возбуждалась она не сильно.

Когда они ужинали дома, правда такое случалось не очень часто, Якоб рассказывал ей про события в конторе, уже известные ей от Элистера; к тому же Якоб был не очень приметлив. Однажды они поссорились, потому что Якоб разбил большую тарелку, доставшуюся от тети Фини, белую тарелку с розами по краю, большую плоскую тарелку. Склеивай, не склеивай, а она разбита, и Изабель сказала: к несчастью. Якоб удивился, решил, что она произнесла это не всерьез, но Изабель действительно рассердилась из-за его неосторожности.

Однажды утром Изабель зашла в кафе, и с нею заговорил молодой человек, который уже не раз попадался ей на улице Леди Маргарет. Джим. Красивый, младше нее, лицо узкое, рот четко очерченный, жесткий. Не спросив разрешения, присел за ее столик: «Хочу просто спросить, как тебя зовут. На случай, если мы еще встретимся». Сказал и сразу ушел.

Она отправила Петеру эскиз проспекта для частной музыкальной школы. «Ты беременна? — тут же переспросил он по электронной почте. — Работаешь исключительно для детей». От Андраша никаких известий уже несколько дней.

Она дорисовала красную юбку девочке с длинными локонами, и тут соседи опять зашумели, чем — то ударили в стену, взволнованный голос зазвучал громче. Но пока она выводила тушью зеленые чулочки, наступила полная тишина. Над крышей дома напротив курился легкий дымок, и ей почудился из-за стены жалобный плач. Изабель аккуратно отложила в сторону перо, выпрямилась. Встать она не решалась, опасаясь вмешаться в ход событий, идущих своим чередом. Было тихо. Только дверь хлопнула от сквозняка, гулявшего по квартире даже при закрытых окнах.

Три дня спустя на пути к Хэмпстед-Хит она снова встретила Джима. Тот стоял у старой пожарной каланчи, где теперь дискотека, и отчитывал какого-то мальчишку, на вид попрошайку. Не спрашивая, куда она направляется, Джим пошел рядом. Белая рубашка, джинсы. Купил в киоске бутылку кока-колы. В парке он привел ее к рощице возле пруда, взял у нее куртку, расстелил на скамейке. Его манера расспрашивать показалась ей грубоватой, даже грубой. Дал отпить из бутылки, глотнул сам. Сидели близко друг к другу, его лицо совсем рядом, ресницы длинные, и знает, что красив. «Как на рекламе сигарет», — мелькнуло у нее в голове. Вдруг он вскочил, схватил ее за руку и потащил к кустам на берегу, раздвинул веточки с молодыми, нежными еще листочками и показал на трех теток лет пятидесяти, которые нагишом пробовали зайти в холодную воду, хихикали, толстыми ручищами прикрывали дряблые груди, наклонялись, отклячив задницы. С улыбкой он наблюдал за Изабель, а та не могла поднять глаз. Чувствовала его испытующий взгляд. На миг испугалась, что он скомандует ей тоже раздеться. Это было волнующе и страшно. Она невольно отступила назад и споткнулась, а он рассмеялся и вдруг пошел обратно, напевая, не взяв ни куртку, ни бутылку, руки в карманах. Потом подождал ее, а она с курткой, с бутылкой в руках чувствовала только стыд. Он стоял в полутени с отсутствующим видом, будто Изабель — никто, ничто, пятно света. И в глазах у него холод. Споткнулась: дорожка неровная, толстые корни, выбоины.

Знала, что не уговорит его остаться, и он действительно ушел, ни разу не обернувшись. Выйдя из рощицы на поляну, она увидела его вдалеке, в низине на краю парка. Толпа школьников расступилась, освобождая ему путь, только один мальчишка с ним заговорил, и Джим повел мальчишку за собой — долговязого, неловкого, с мятым свитером в руках. Оставил ее на произвол судьбы. Бутылку колы она выкинула в мусорный ящик. Но его запах! Запах не выветрился, его не уничтожишь, не забудешь.

Дома она села за компьютер сканировать свои рисунки. Две сестренки мчатся на рынок, покупают цветные леденцы для девочки, которая убежала из дому и живет теперь на барже, на реке Шпре, у капитана, и в конце концов тот женится на матери этой девочки. Но пока что девочка в сумерках стоит на палубе под бельевой веревкой, кухонные полотенца полощутся на ветру, а она с нетерпением ждет, когда на мосту появятся новые ее подружки.

Позвонил Якоб с сообщением, что задерживается. Позвонил Петер с вопросом о счете за оформление книги. Алекса не звонила. Андраш написал короткий мейл по делу: он тоже не знает, куда подевался счет. За окном сорока — посидела, посидела, взлетела. За стеной крик, мужской голос. Ругается, наверное, на жену или сына.

Когда стало смеркаться, она решила не ждать Якоба, а поехать в центр. Пошла по улице, свернула влево, небо светилось тусклым оранжевым светом, каминные трубы — три, четыре? — рвались в небо над крышами домов, из пиццерии всем классом вывалились школьники, девчонки хихикали и размахивали голыми руками, Изабель прошла за ними несколько шагов и увидела, как одна отстала, поцеловалась с мальчиком, явно старшим, и как он требовательно толкнул коленом ее сдвинутые ноги. Домой не хотелось, и Изабель пошла вниз по Оксфорд-стрит, в каком-то магазинчике увидела красные кожаные сапожки, точнее — светло-вишневые, купила. Однако этот вечер, как и будущие, ее не радовал.

Сапожки стояли в прихожей, вишнево-красные, а Изабель по-прежнему топала в кроссовках, какое разочарование, едва не дошло до ссоры с Якобом, которой «удалось избежать только оттого, что не было повода», — так думала Изабель, и оба они обрадовались предложению Энтони пойти завтра на «Короля Лира» в театр, временно переехавший в другое помещение, но оттого не менее знаменитый, и голос Энтони звучал восторженно, и вот он — Лондон, и вот она — жизнь вообще, и воодушевлению нет предела, и Изабель с безмерным восторгом бросилась ему на шею у входа, увидев, как он машет рукой с билетом.

Однако вид зрительного зала, где стулья теснились друг к другу на одной половине, оставляя свободным все пространство перед сценой, показался ей странным. Якоб явился с опозданием, сел на свое место, бегло чмокнул ее в щеку, прижавшись плечом к ее плечу. «Я половины не понимаю», — прошептал он чуть погодя и нащупал ее руку, а она, выпрямившись, оглядывалась по сторонам в надежде прочитать по лицам то, чего сама не сумела разобрать: отчего же катастрофа неизбежна? Убийство за убийством, боль пронзительна, невыносима. «Шут лучше всех», — шепнул Элистер, и тут пошел монолог Лира, его мольба, его рыдания: «А ты не дышишь! Отчего? И отчего ушла от нас навеки?» Еще через две строчки рухнули стены, сначала беззвучно, как на немом экране, а потом вдруг со страшным грохотом, разлетевшись на куски ровно там, где могли бы быть первые зрительские ряды, раскрошившись, подняв пыль и создав картину разрушения, за которой последовала мучительная пауза и звонко, тонко зазвучал голос мертвого короля: «Навеки! Навеки».

Голос был еще слышен, когда она вскочила, чтобы опередить остальных, и столкнулась на выходе с шутом, малорослым парнишкой с озлобленным взглядом, который следовал за ней, пока она прорывалась на улицу, и бормотал, бормотал неведомо что, стоя вплотную к ней, а она хотела пройти вперед, но не решалась. Проклятье! Остальные в прекрасном настроении покидали театр, все втроем, трое рослых мужчин, и только Элистер заметил шута и оценил положение, насмешливо выкрикнув Изабель: «Ага, вот он, еще один поклонник!»

Они завалились в арабское кафе, а когда решили наконец по домам, выяснилось, что последний поезд ушел, на станции опустили решетки и только мод навесом у входа в метро еще стоят какие-то люди, то ли опоздавшие, то ли гуляки. Остановку ночного автобуса перенесли, и никто не знал, куда именно. Элистер предложил пойти в сторону Юзмденп, и улица была пуста, как за оцеплением, и слабый свет фонарей, и Изабель слышались голос Лира и бормотание шута. Она обогнала остальных и увидела, как на противоположной стороне от дома и лесах отделились какие-то фигуры, пятеро мужчин, перешли дорогу, и вот она — остановка автобуса, временная, на узком тротуаре, где места едва хватит для одного, но там встали все пятеро и пялятся на нее, лица белые — куртки темные, двое прислонились к ограде и не посторонились, так что Изабель пришлось шагнуть на мостовую, и она пошла дальше, не оглядываясь.

Якоб шел последним, и кто-то ухватил его за полу плаща и развернул, молча, беззвучно, так что послышался только сдавленный его возглас. У троих были ножи. Показали их спокойно, без угроз, схватили Энтони и Элистера. Двое держали Якоба, и все они встали полукругом, а в центре Изабель, и за спиной у нее стена. Как глупо размышлять, что это за стена, протянувшаяся на всю улицу, и почему в ней нет калиток. Один из этих пятерых подошел к ней совсем близко, она почуяла его дыхание и запах пота, ощутила тепло его тела. Спокоен, совершенно спокоен, и уверенность ему придает смертельный ужас его ошеломленных спутников. Даже Элистер проглотил язык, и Изабель мельком подумала, что это все смешно. Нападение, лично для нее гораздо менее страшное, чем пьеса Шекспира и возглас: «Навеки!»

— Ну, крошка, как ты? Кто из этих придурков твой?

Изабель посмотрела ему прямо в глаза, вспомнила все последние дни, всю их бесцельность, пристально взглянула снова, надеясь хоть что-то в нем найти, понять. Якоб вдруг упал, как подкошенный. А она рассмеялась, рассмеялась и протянула руки к этому человеку. «Как дитя», — говорил Элистер позже, удивляясь и качая головой. Не верил, что она заметила сразу полицейский автомобиль, выруливший из-за угла. Ведь темно, ближайший фонарь в отдалении, дома напротив все в лесах, окна забиты досками, хотя автомобильные фары видны, конечно. Да, она их увидела. Как дитя протянула к нему руки, коснулась ушей, дотронулась до мочек, погладила их пальцами, приблизила лицо, будто хотела его поцеловать. И кроме нее, никто не заметил, что полицейский автомобиль уже на расстоянии восьми-десяти метров, водитель опустил оконное стекло и выглянул. Изабель опять рассмеялась, изо всех сил оттолкнула этого человека и понеслась к полицейским, размахивая руками, отчаянно жестикулируя, вдруг перепугавшись насмерть.

Яркий свет залил площадку, парни вмиг бросили своих нлепникон и побежали через улицу, скрылись на стройплощадке, воспользовавшись заминкой: полицейские расспрашивали Изабель, не ранена ли она. Затем автомобиль двинулся вслед тем пятерым, а эти трое с перевернутыми лицами растирали запястья. Изабель отступила на полшага, когда Якоб приблизился к ней с виноватым, смущенным выражением лица, и безучастно наблюдала, как Энтони побежал вслед за полицейскими, а Элистер вытащил из сумки мобильник и приложил к уху, ожидая соединения. Они постояли одни, потом вернулся Энтони.

Стена мощная, выкрашенная красной краской, подмигивают огоньки башни и крана над крышей вокзала Сент-Панкрас за нею. Только теперь Изабель заметила, что на мрачных развалюхах до сих пор сохранились вывески тут кафе, там небольшой отель, игровой салон, брошенные несколько десятилетий назад, а то и раньше; окна если не забиты, то разбиты, тротуары в рытвинах. Элистеру удалось вызвать такси, и теперь они спорили с Якобом, стоит ли дожидаться полиции.

— Рехнулся, что ли? На твою жену напали, а ты даже заявления не напишешь?

Подъехало такси. Все трое подавлены и сконфужены, Изабель сосредоточенна. Как разобраться, что же произошло в эту минуту, отчего нарушился привычный ход вещей? Они ехали в северную часть города, Энтони назвал шоферу адрес клуба и упорно повторял, что сам виноват, ведь это он пригласил их в театр. Ни у кого не спросив, заказал всем виски и расплатился, потащил Изабель танцевать. И они танцевали. Энтони и Изабель, Элистер и Изабель. Только Якоб не решился выйти на танцпол, сидел, выпрямившись, на барном табурете и вскочил, когда тот вдруг треснул под ним и начал складываться. А она, Изабель, танцует.

Она пыталась восстановить в памяти лицо того человека, глаза на расстоянии ладони от ее лица, сравнивала его с Джимом, напилась и разгулялась. Элистер спросил, было ли ей страшно, а она ответила — нет, нет.

Все это стало каким-то нереальным, — призналась Изабель, хотя прошло всего часа два, не больше. А утром покажется полным абсурдом. Такие сюжеты уже через день превращаются в забавные истории, и вот бы рассказать эту историю Андрашу, жаль, что они созваниваются так редко.

На другой день она позвонила-таки в бюро, и трубку взяла Соня, потому она и доложила все Соне, а та только спросила, как вел себя Якоб, но тут рассказывать было почти нечего. Утром он, все еще расстроенный, дождался ее пробуждения. И твердил, как ненавидит насилие, как он ненавидит насилие, и действовал ей на нервы, хотя теперь она об этом жалеет. Спрашивала себя, слышит ли Якоб, замечает ли соседей, неужели никогда не замечал? Или нарочно не замечал оттого, что ненавидит насилие, не желая допускать в свой мир все, к чему чувствует отвращение? Не здесь ли трещинка, открывшая путь волнениям, разочарованию?

Тихо, тишина. Изабель слонялась по квартире, где ничего не переменилось. Работать не хотелось, и она оделась, дошла до метро и поехала на Кингс-Кросс, где шум, где стройка, люди, движение. Где газетные киоски, туристы, попрошайки, где служащие поспешно покидают здание вокзала, торопясь по делам, где целые семейства с взволнованными лицами тащат чемоданы. Одна рослая женщина с короткими светлыми кудряшками радостно бросилась к ожидавшему ее человеку, они обнялись; невысокий, с крупной головой человек чем-то напоминал Андраша. В тот день на Йорк-Уэй было тихо, даже на автобусной остановке никого. При свете солнца дома выглядели еще более запущенными, чем ночью. Вдруг вдалеке что-то сверкнуло, что? Солнечный зайчик от оконного стекла? Одинокое корявое дерево качалось на ветру, на асфальте валялся бумажный пакет. Она жадно ловила взглядом все, что видела вокруг, крановщика в защитной каске высоко вверху, красную стену. Резко взвыла сирена, погудела и умолкла. У дома, откуда вышли пятеро мужчин, Изабель остановилась. И то, что сидело занозой внутри, пропало. Всего лишь брошенный квартал, его сносят и отстраивают заново. Она пошла дальше по улочкам, не чувствуя в себе готовности примириться с тем, что все-таки не произошло, не случилось, и было по-летнему тепло, и ноги у нее в пыли.

Когда она свернула за угол, Джим тотчас ее узнал, возмутился и разозлился: нечего ей тут делать, на его старой территории, которой он так долго избегал, на этих улицах, по которым ходила Мэй и он вместе с Мэй. И тут вдруг она. Одергивает юбку.

Он нашарил пачку сигарет в кармане брюк, закурил. «Ага, шпионит за мной!» — догадался Джим, когда она остановилась на углу Филд-стрит, будто кого-то ждет.

Старая квартира пуста, и торговца овощами больше нет, и ни у кого не спросишь, только леса на фасаде, и защитная сетка хлопает по металлической стойке. Из котлована доносятся глухие звуки, будто ударный инструмент пытается перекрыть шум движения. Джим бросил окурок в водосток, вытащил из пачки новую сигарету.

Она приближалась с нерешительным, глуповатым выражением лица, она явилась туда, где он ищет Мэй, споткнулась, резко тряхнула головой, вздернула подбородок и вдруг отпрянула в сторону, похоже, узнав Джима. Мэй боялась только террористов, а Элберт пытался ее успокоить: «Сколько идиотов на свете, и уродов, и убийц. Ничего не происходит там, где этого ждут». Как сомнамбула приближалась к нему Изабель, он встретил ее улыбкой, взял за руку, потом за талию, прижал к себе так крепко, что она застонала, и сделал вид, будто собирается поцеловать. Она смотрела Джиму в глаза, на его губы.

Но вид у него взбешенный. Она хотела было что-то объяснить, но зачем? Это ведь он тут ждал, он ее выследил! И задала какой-то нелепый вопрос, мол, не здесь ли он был той ночью, и оказалась явно разочарована, когда он выпустил ее из рук, отступил на шаг и расхохотался. Вот он стоит, майка в обтяжку, под ней играют мускулы на широкой груди, и опять он развернулся, бросил через плечо: «Увидимся!» — то ли обещание, то ли угрозу, и ушел скорым шагом.

«Филд-стрит», — прочитала на табличке Изабель, сконфуженная и разочарованная. Где-то допущена ошибка. Надо вернуться в начало, скорее отмотать историю назад, а уж потом стереть или сохранить. А тут что, пустая улица, хотя и светлая, но необитаемая, и Изабель пошла прочь, сначала медленно, потом быстрее и быстрее, на Юстон-роуд и дальше на запад, побежала по Уоррен-стрит, пробиваясь сквозь людскую толчею. Торговцы газетами, торговцы ремешками, служащие, туристы, кто-то уронил букет, и цветы растоптали, вдруг Изабель оказалась в окружении четырех школьников, съехавшие мятые воротнички, улыбки на лицах, какой-то человек нес перед собой контрабас и на ходу задел им Изабель, слезы боли и обиды выступили у нее на глазах. Вырвавшись наконец из всей этой сутолоки, она увидела, как торговка цветами вынимает последние букеты из ведер, как другая, помоложе, собирает ведра, одним махом выливает воду на мостовую, и она почему-то знакома Изабель, только стала тоненькой, даже тощей, а когда выпрямилась и обернулась, Изабель разглядела ее лицо, рассеченное шрамом от виска до подбородка, огненно-красным и уродливым шрамом. Как будто мало самой раны, так еще и залечить не сумели. Меченое лицо, запечатлевшее всю злобу людскую. «А может, несчастный случай?» — понадеялась Изабель. Охваченная ужасом, она не заметила, что старшая цветочница за нею наблюдала; та подошла с видом гневным и презрительным и, не сказав ни слова, движением руки отогнала Изабель, как гонят разинувшего рот ребенка.

Покраснев от стыда, Изабель побежала дальше, мимо каких-то магазинчиков, мимо кафе и зеленой скамейки перед входом, мимо огромной клиники для слепых, и вот уже от Якоба ее отделяет одна только улочка, и вот она, большая дверь с кованой решеткой.

 

25

Якоб вошел в кабинет Бентхэма, держа обеими руками целую стопку папок, документов, ксерокопий, и плечом закрыл дверь. Бентхэм с некоторым любопытством поднял глаза; он сидел за письменным столом и крутил в руках какую-то фигурку.

— Посмотрите-ка! Нет, сначала положите куда — нибудь документы. — И Бентхэм указал в глубь помещения. А лучше потрогайте его рукой.

И протянул фигурку Якобу, но тот растерянно стоял посреди комнаты, стараясь не выронить папки.

— Вон там, на секретере, еще есть место, — распорядился Бентхэм.

Якоб обернулся, верхний лист плавно полетел на пол. Деревянная статуэтка оказалась гладкой на ощупь и теплой, однако на ладонь поставить ее было невозможно, держаться прямо Будда никак не хотел.

— Вот именно, — кивнул Бентхэм. — Только пальцами другой руки, чуть подталкивая фигурку, можно добиться равновесия, но зато потом убедишься в его совершенстве. Мне подарила этого Будду одна знакомая из Израиля — единственное наследство, доставшееся ей от отца. А тот был директором Восточноазиатского музея в Кельне и владельцем большой частной коллекции. К счастью, вторым браком он женился на арийке, потому и выжил, точнее — умер в сорок третьем году от разрыва сердца. А его дочь тогда была уже в Израиле. Я вел ее процесс, но проиграл.

Бентхэм поставил статуэтку на стол, посмотрел на Якоба, кивнул в сторону, как будто в комнате еще кто-то был, подошел к секретеру и склонился над документами: Кар Ах, вот оно что! Граф Хельдорф.

— Был начальником полиции и за крупную взятку позволил выехать из Германии нескольким состоятельным семействам, — докладывал Якоб. — Но договор о покупке виллы в Трептове подписал за него посредник, потому имя Хельдорф попалось мне только сейчас.

— С тридцать первого — фюрер СА в Берлине — Бранденбурге, верно? До чего же неприятная личность. Его казнили, да?

— В августе сорок четвертого, в тюрьме Плетцензе. Арестовали после двадцатого июля. Вот все и запуталось, он считается участником сопротивления, а потому вне подозрений. Да еще этот посредник. Есть договор о покупке на соответствующую сумму, но из писем Миллерова отца следует, что на самом деле он не получил и десятой части этой суммы. После войны дом унаследовала семья того посредника, их фамилия Крюгер. Муж вроде бы изучал право, а потому решил сам заняться этим делом. Говорит, документы пропали во время войны, и пытается доказать, что его дедушка купил виллу честным путем. Иными словами, Крюгер будто бы не в курсе дела.

— Вообще-то Хельдорф действительно помог нескольким людям, — раздумчиво сказал Бентхэм.

— А Миллер, — рассказывал дальше Якоб, — съездил в Берлин своим ходом, побывал на озере Штехлин, где у них был загородный дом, и всюду его встречали по-хамски. А в Трептове он был потрясен еще и состоянием дома: все запущено, дом разделен на несколько квартир, на первом этаже и в подвале магазин торгует оргтехникой и компьютерными играми. Миллер переслал мне копию письма от этого самого Крюгера, письмо бойкое и наглое, тот решил действовать методом запугивания. Теперь думает нанять адвоката, а именно — Бульта, это имя выплыло из-за скандалов с земельными участками в Зеехофе, он тогда добился внимания прессы к демонстрантам.

— С земельными участками в Зеехофе? Похоже на израильские дела, правда? — спросил Бентхэм. — Как Израиль поступал с палестинцами, так евреи, вернувшись, поступили с немцами, поселившимися на этих участках.

Якоб кивнул:

— А Крюгер в Трептове ссылался на приоритет инвестора, хотя ввиду плачевного состояния дома это просто смешно. Думаю, Бульт от него откажется.

— Ну, знаете, римского права пока еще никто не отменял. — Бентхэм пожал плечами. — Право собственности по давности владения, так это у вас называется, да?

— Надо бы мне туда съездить, — неуверенно сказал Якоб.

Бентхэм смотрел на него очень внимательно:

— Вижу, эта идея вас не вдохновляет? Но вы ведь хотите остаться у нас? Тогда займитесь всерьез этим делом. Подготовьтесь поосновательней. Так будет лучше, да и вам полезно.

Он наклонился, полез в ящик стола и поднял голову, только когда Мод постучала в дверь. Однако искала она Якоба. Сияя так, будто не знает, куда деться от радости, Мод сообщила:

— Ваша жена ждет внизу! Я сказала: он сейчас же спустится. — Последние слова секретарши явно были обращены к Бентхэму, тот одобрительно кивнул и опять взглянул на Якоба:

— Вот и ладно, пройдитесь немного. Это всегда на пользу.

Изабель стояла у входа, вцепившись рукой в лестничные перила, явно волнуясь, и Якобу стало не по себе. Он вывел ее за дверь, взяв за талию, но поцеловал только на улице. Приятно взглянуть на ее нежную кожу и родинку — как ему казалось, жившую собственной жизнью, подобно зверьку, который может и приласкаться, и в любую секунду шмыгнуть в свою норку.

— Изабель!

Он пытался понять, в чем дело. Изабель взглянула на него смущенно:

— Не хотела тебе мешать, просто утро у меня такое странное…

— Да ты мне нисколько не мешаешь.

— Ну, прийти в контору, и без предупреждения… Я из-за вчерашнего. Беспокоилась о тебе.

— Обо мне? Почему?

Якоб! Пойдем сейчас домой? — вдруг предложила она.

Он удивился звуку ее голоса, негромкому и звонкому вместе. «Пойдем домой?» Тело ответило на это предложение скорее, чем мозг. Она хочет домой, хочет с ним в постель. Знал, что она права, и как это просто — взять да и пойти домой, смыть следы угрозы и поражения, забытые только благодаря разговору с Бентхэмом. Как это просто — оказаться вместе в постели, пусть и без вожделения, без страсти, зато с нежностью. Ведь они женаты, и это их любовь, и вместе они могут посмеяться над тем позором, который ему хочется стереть из памяти.

— Да ладно, просто они идиоты, и всё.

Она неуверенно кивнула. Якоб продолжил:

— А давай вечером где-нибудь поужинаем? У меня еще дела. Или ты боишься одна?

Дойдя до конца улицы, Изабель опять обернулась, помахала ему. Якоб поднялся по лестнице, но Дверь в кабинет Бентхэма была заперта, не прикрыта, а по-настоящему заперта, и Якоб как кольнуло: наказан.

Дело о железной дороге оказалось сложным и интересным. «Какая у тебя компания? Веселая? Железнодорожная?» — смеялся Ганс, когда они созванивались. «Ну да, а как еще перевести Railway Company"?» Он встретился с клиентом, типично по — немецки убежденным в успехе предприятия на том основании, что поезда у него не будут опаздывать, не будут стоять на путях и уж тем более сходить с рельсов, когда опала осенняя листва или навалило снегу ровно на один сантиметр. Это был крупный человек, лицо туповатое, одышка, добродушный, но и небезобидный. Элистера и Энтони разбирал смех, как только он появлялся в конторе.

Большую часть дня Якоб провел за чтением, заказав у Крэпола целую стопку книг по истории, а тот от себя приложил еще несколько изданий:

— Байор, вот Байора вам непременно надо прочитать, и еще Фридлендера, — правда, вышел только первый том, но это одна из лучших книг по теме.

И Крэпол расчистил целую полку для Якоба, чтобы сложить все вместе — и книги, и распечатки про землю на Лейпцигской улице в Берлине, про застроенные участки.

— Я никогда еще так много не занимался Германией, — поделился Якоб по телефону с Гансом, — и спрашиваю себя: не стоило ли мне изучить все эти книги еще в Берлине?

— А почему бы и нет? — ответил, заинтересовавшись, Ганс.

И Якоб зачитал ему из книги Фридлендера «Третий рейх и евреи» отрывок, где дети в июне 1938-го штурмуют и грабят ювелирный магазин, а самый маленький мальчик плюет в лицо еврею-хозяину.

Вскоре после обеда Якоб стал, как обычно, поглядывать из окна на небо, следить за скоростью облаков, и синевой в разрывах между ними, и за солнцем — ожидается ли хороший вечер? Ранний вечер, для Бентхэма любимое время прогулок. Дождь ли, ветер ли — ему безразлично, но Якоба он приглашал только в хорошую погоду, и они шли вместе через Риджентс-парк, до зоопарка и назад. И не поймешь, хочет он доставить удовольствие Якобу или сам ищет его общества. Якоб держался на полшага сзади, Бентхэм уверенно двигался вперед, лишь иногда поворачивая голову вправо или влево, так что Якобу были видны его профиль, выступающие брови, нос, полные губы. Как несоразмерны черты его лица, как тяжелы, но все равно кажутся привлекательными. Бентхэм не мог не заметить, что Якоб пристально его рассматривает, но виду не подавал, зато с удовольствием отпускал замечания обо всем на пути: о цветах, прохожих, деревьях, собаках, которые боевито бежали навстречу, но при виде Бентхэма сразу начинали вести себя уважительно, прилично и вилять хвостом. Якоб улыбался всему, на что Бентхэм ни укажет, — уткам, целовавшимся на газоне парочкам, беспокойно метавшимся волкам в вольере зоопарка. Улыбался, как ребенок, и сам это понимал, и был этим смущен. Якоб любил Риджентс-парк, но если приходил сюда один, потому что моросил дождь, или Бентхэм не явился в контору, или по воскресеньям, то прежде всего надеялся встретить Бентхэма и высматривал его костюм — как правило, светлый, чуть тесный в плечах, что подчеркивало узкие бедра и пропорциональность сложения, элегантность облика этого человека, выступавшего танцующим шагом — или шагом танцующего медведя? — очень быстро, быстрее, чем можно бы предположить, и погруженного в свои мысли, но готового заметить все, что казалось ему приятным или забавным.

Элистер время от времени отпускал замечания по поводу этих прогулок, когда поднимался к Якобу на четвертый этаж или они выходили вместе обедать. Правда, он расспрашивал и о Миллере, и о розысках Якоба, но видно было: явился разузнать, перепроверить, закидывал словечко как удочку, уверенный, что Якоб клюнет. Присутствие Бентхэма на том же этаже нисколько не смущало Элистера, и по легкомыслию своего характера он даже не старался говорить потише. Безобидный, как считал Якоб, но на свой лад и злой, будто хочет вычерпать до дна свою любовь к Бентхэму. «Птица с выпавшими перьями, — говорил Элистер о Бентхэме, — и крылья поникли, несмотря на явную неколебимость его тщеславия, а ведь тщеславие основывается на остроте ума, в том числе и в юридических вопросах». Это он сказал уже на выходе. А в другой раз сказал так: «О, какое наслаждение доставляет это Бентхэму — сбивать с толку человека, молодого человека!

Впрочем, Бентхэм вообще любит путаницу. Точность нисколько не способствует размышлениям о юридической казуистике и истории, о юридических способах развернуть обстоятельства вспять, о репарациях как хитроумном продолжении истории». А однажды заявил, что репарации вообще дело странное и Якоб, наверное, согласится с тем, что возраст имеет к этому вопросу непосредственное отношение; счет убытков и их покрытие — вот что следует Якобу иметь в виду, как и смерть прекрасного возлюбленного вкупе с разумным рассуждением, отказом от борьбы по причине ее безнадежности. К чему относилась последняя фраза, Якоб поначалу не понял, однако заподозрил, что речь идет о Мод и ее заботливом отношении к Бентхэму, казавшемся ему уместным и проверенным годами.

Якоб не пользовался лифтом, со скрипом и кряхтением зависавшим на тросах, а всегда поднимался и спускался на своих двоих по лестнице, держась за перила, покрытые толстым слоем краски. Тусклый свет, едва просачиваясь из окон и люстр, скрывал истертые ступени, и нога ступала по ним неуверенно. Бентхэмова контора занимала эти помещения без малого сорок лет, как узнал Якоб от Элистера, ревностного своего информатора, и по тому времени даже сам адрес был необычен для молодого адвоката, особенно — иммигранта. О, это уж подарок! Тут ради уточнения вмешалась Мод, много более беспристрастная рассказчица; по ее словам, господину Бентхэму, в 1967 году красивому и молодому, тридцатидвухлетнему, этот дом предоставил в распоряжение некий покровитель (на этом месте Элистер хихикнул), однако вскоре дом удалось выкупить, так как контора по прошествии недолгого времени вошла в число наиболее престижных в городе, что уж и вовсе непостижимо, поскольку Бентхэм когда-то прибыл в Лондон совершенно один, без ничего, кроме картонки на шее и выведенной на этой картонке просьбы его приютить. Позже родители последовали за ним, избежав тем самым неминуемой гибели, однако по-настоящему прижиться здесь не сумели, возможно, и оттого, что второй их сын умер вскоре по приезде. «Какая судьба!» — заключила Мод, кажется и поныне сокрушаясь о судьбе мальчика.

«Но слово «судьба» неверно», — рассуждал Якоб. Он и сам, выслушивая похожие истории, думал об этой «судьбе», о предопределенности несчастья, о неизбежности. Объединение Германии, как ему представлялось, дало возможность по закону хотя бы частично восстановить справедливость. Но только теперь он начинал понимать, что нацизм был тоже делом рук человека, был создан его политикой, деяниями, волей.

Вовсе не трудное детство Бентхэма заставляло Мод довольно навязчиво выказывать беспокойство, когда тот вечерами уходил, не всегда твердо держась на ногах и странным жестом вроде бы призывая добрые силы себе на помощь, но Якоб это понял позже, как-то вечером случайно заметив его у театра «Колизей». Сердце забилось от радости, но тут же мучительно сжалось: Бентхэм явно кого-то ждал, и ждал напрасно, — одинокий, элегантный, безупречный. Прохожие с удивлением его оглядывали, обходя, и Якоб обрадовался, что не слышит их уничижительных замечаний о господине в белом костюме с бабочкой и в светлых туфлях. Якоб был уверен, что остался незамеченным, ведь Бентхэм явно высматривал в толпе того, кого ждал. И Якоб прошел мимо, нет, он сбежал на встречу с Изабель, отметив, что задет довольно глубоко. В жизни Бентхэма кто-то играл более важную роль.

Когда на другой день Элистер появился в дверях, Якоб почувствовал себя мышонком, которого тог выманил из норки по-кошачьи лукаво, изгибаясь всем телом, насмешничая даже руками — руки у него никогда не бывали пустыми и постоянно двигались.

— Бентхэм сегодня уйдет пораньше, а мы с Изабель договорились вместе посмотреть «Сансет — бульвар» в Национальном кинотеатре.

Да? А почему Бентхэму надо уйти пораньше? — спросил Якоб, сердясь, что проявляет слабость этим вопросом.

— У его друга, у его спутника жизни, сегодня был бы день рождения, — объяснил Элистер. — Так, ладно, я зайду через час, Изабель будет ждать нас у входа. Поедем на моей «веспе», или ты хочешь пешком?

Якоб согласился, однако предложил пройтись пешком. Элистер кивнул и ушел. На карнизе ворковали голуби, тесно прижавшись друг к дружке, Якоб услышал их и подошел к окну. То ли его предшественник, то ли посетитель оставил окурок сигареты на карнизе. «Если будете курить, то только в окно, постарайтесь высунуться как можно дальше», — в самом начале посоветовала Мод. Так он и курил, курил впервые за долгое время, глядел вниз, на улицу, прислушивался к звукам голосов, автомобилей, сирен. В конторе уже тихо, Бентхэм, похоже, действительно ушел, не слышно ни его легкого покашливания, ни телефонных звонков.

На пешеходной дорожке моста Ватерлоо, где совсем рядом пыхтели поезда, вернувшиеся с континента и, кажется, в долгом путешествии утратившие и силу, и скорость, к нему сквозь людскую сутолоку твердым шагом прорвался какой-то молодой человек. Блестящий узкий пиджачок, густая шевелюра, красивая голова. Остановился перед ним, улыбнулся, даже протянул руку, а когда Якоб молча покачал головой, дотронулся легонько до его плеча и пошел дальше. Позже Якоба мало-помалу оставило странное чувство сожаления, так что он даже описал эту сценку Изабель и Элистеру. Красивый юноша вроде бы сделал ему предложение, или как понять? Он спросил об этом у Элистера, хохотавшего во все горло, будто ему ответ известен был наперед.

— А почему, собственно, ты не можешь понравиться другому мужчине?

Изабель тем временем направилась к стойке, вернулась с бутылкой и тремя бокалами. Якоб подумал, что мог бы и приревновать, да не получается. Спросил, не поедет ли Изабель с ним в Берлин, но она отказалась.

Обсудили дела, предстоящие Якобу в Берлине. Бентхэм поднялся, но Якобу сделал знак не вставать:

— Вы там не торопитесь. На той неделе и меня здесь не будет.

Сегодня он нарядился в светлый костюм с белой в крапинку бабочкой.

— Завтра я встречаюсь с Миллером, он нашел еще несколько дедушкиных писем, — сообщил Якоб.

— Вечно что-нибудь да найдется, — буркнул Бентхэм. — Даже у меня, может, найдется. Кто знает? Миллера я видел вчера, он рассказывал о своем доме с таким восторгом, будто ему гарантирована, наконец, вечная жизнь. Конечно, все мы люди с прошлым, поэтому нам принадлежит будущее.

— Миллеру уж точно принадлежит, — доказывал свое Якоб. — Тут настоящее воровство, последовательно замаскированное воровство, ведь Хельдорфа было нечего бояться.

— Да, именно воровство. Но надо ли возвращать украденное? Раньше и я так думал. — Бентхэм указал на статуэтку Будды. — Раньше, когда защищал интересы Пинкуса. Идея состояла в том, чтобы сделать решительный шаг ради восстановления истины. Истины, не меньше! Будто Германия может нас, евреев, уверить: истина и справедливость существуют. Для нас, для всего мира! Если в это больше не веришь — а теперь это кажется абсурдом! — то волей-неволей начинаешь подозревать, что в этом есть некая закономерность: страдание сначала, восстановление справедливости потом. Говорю это без злости. Но импульс был верным. Да, наши семьи уничтожены, но многие из тех, кого не уничтожили, все равно погибли. Потому я и взялся за этот процесс. А судья был судьей еще во времена ариизации, вот комедия.

— Однако сдаться по этой причине мы не можем.

— Я бы сказал, до дела еще не дошло.

Якоб смущенно опустил голову, Бентхэм мерил шагами комнату.

— Вы привезли сюда мебель своих бабушек и дедушек? У меня тоже старинная мебель, только я ее покупал. Думал таким образом создать себе прошлое, ведь в наследство не получил ничего. Теперь я готов ее сменить, но лень не позволяет, да к тому же я сентиментален. Эта мебель стоит у меня лет тридцать, а то и больше и тоже вроде бы получила вид на жительство. В моей памяти она заняла место честным путем. Но теперь, постарев, я спрашиваю себя: что же это значит? Прошлое, коробочки со шкатулочками, письма, фотографии, — что хочешь, только бы поверить: старость, смерть тебе не грозят. У Миллера тоже ни детей, ни родни. Вот мы и не желаем расстаться с нашей верой, защищаем наши права, нашу жизнь от притязаний — что прошлых, что нынешних. В конце концов, мы с Миллером можем себе это позволить, раз уж остальных уничтожили. И разумеется, у Германии есть свои обязательства.

— Это как минимум. Верно? — спросил Якоб.

Бентхэм отвернулся, сдвинул в сторону бумаги и книги на столе у Якоба, взял какой-то листок и с интересом прочитал написанное.

— Да, как минимум, подтвердил он и взглянул на Якоба. — Хорошо, что вы здесь. И с Элистером вы подружились. В итоге всегда отрадно, если даже самое малое колесико удается открутить назад, не так ли?

Якоб улетал из аэропорта Лондон-Сити. Взглянул на воду и вспомнил фильм, который они смотрели вместе с Изабель и Элистером, — «Часы». Попытался вспомнить Мэрил Стрип, но ее образ стерся и смылся, словно лицо залило водой. А, он же хотел прочитать что-нибудь из Вирджинии Вульф, и Элистер посоветовал «Комнату Якоба». У выхода на посадку толпятся пассажиры, в основном туристы, болтают, хвалятся, один другому пересказывает, что видел, а смотрели-то они вместе. Длинный худой мужчина обнял маленькую толстушку, та, онемев от восторга, закрыла глаза, а потом стала тихонько напевать. «Вот оно, полное счастье», — подумалось Якобу.

Из Тегеля Якоб сразу поехал на Мауэрштрассе, где его ждал Шрайбер, только времени у Шрайбера не было, и встреча прошла в суете и спешке, а адвокат второй стороны отказался от встречи, когда Якоб уже был в Трептове, обходил виллу, облаянный двумя собаками в саду, где в конце концов на него наорал какой-то дядька, злобно угрожая и прихватив собак за ошейники, будто вот-вот спустит их на незваного гостя.

Якоб направился в сторону парка и советского памятника. Недалеко отсюда детский сад, и в кустах, пока еще нежно-зеленых, он увидел пестрые пятнышки, услышал голоса, такие звонкие и самонадеянные, будто каждый хотел выкрикнуть в восторге: я тут! Птицы чирикали и щебетали, и Якоб с удивлением заметил множество воробьев, копошившихся в пыли; — было сухо, почти лето. Дойдя до Шпре и маленькой бухты, подумал, не взять ли лодку напрокат, полюбовался островками — Либесинзель и Крацбрух, справа заброшенный парк культуры, где у сломанной карусели погибают динозавры и громадные лебеди. На скамье сидел бродяга. Нагло ему улыбнулся, приветно помахал рукой молодой женщине с заплаканным лицом, которая толкала впереди себя коляску.

Отсюда тропа, сужаясь, вела прямо по берегу реки, мимо редкого лесочка справа, а на другом берегу фабрика, и грузовики неслышно увозят оттуда товар. В воду уходят мостки, но парома не видно, только баржа медленно движется по воде, баржа под названием «Вроцлав», и людей на ней нет, только бельевая веревка, и полощутся на ветру яркие полотенца, а у поручней стоит велосипед. От мостков исходил теплый запах дерева и лета, по небу плыли пушистые облака, и Якоб, словно сокрушаясь о потере, вспомнил Бентхэма.

На ум ему пришел «Штехлин» Фонтане, лодочная прогулка, просыпающаяся любовь. Реституция есть фарс, в конце концов, речь идет не об объектах, а об утраченной жизни и утерянных воспоминаниях. О воспоминаниях, которые отобраны у людей и уничтожены. Вот бы прыгнуть в эту воду, головой вниз и с закрытыми глазами, вот бы скользнуть в чужую шкуру и выскочить из воды свежим, светлым, полным жизни — каким он никогда не бывал. А сам он утратил ли хоть что-то? Якоб с удивлением задавал себе этот вопрос. Да, потерял мать, но все равно не скучал о детстве. Родительский дом для него значил мало, воспоминание о матери — много, и в итоге вырисовывался контур, который нужно заполнить. Точнее, часть контурной линии, ведь еще есть Изабель и Бентхэм.

Возвращаясь к станции метро, он достал мобильный и набрал номер Андраша. Тот немного удивился, но и обрадовался. Договорились встретиться вечером.

Когда Андраш, опоздав на полчаса, тянувшиеся так же долго, как сегодняшняя дневная прогулка, появился в дверях кафе «Ленциг», Якоб даже испугался, такой он стал внушительный, солидный. И главное, очень скоро вник в суть проблемы.

— Разве Бентхэм не прав? — поразмыслив, спросил Андраш. — Ты ведь действительно верил, что восстанавливаешь некую справедливость. А тут уж без евреев не обойдешься, хотя их Конференцию по материальным искам многие рады бы послать куда подальше. Призраки прошлого или их потомки — впрочем, тоже сильно напоминающие призраков — подкидывают государству свидетельства того, что Федеративная Республика это дело продвинула, наладила и что преступна только ГДР с ее на весь мир объявленной невиновностью. Политики ведут игру: прошлое право против права на прошлое — и прикрываются именем истины.

— Что ты имеешь в виду? — не уразумел Якоб.

— Действия Федеративной Республики оправданны. Может, многие и не хотят видеть тут евреев, но это цена вопроса, если хочешь называться правовым государством. А другие последствия нацизма никому не интересны, теперь о них и говорят по — другому, постепенно выставляя вперед жертвы, принесенные немцами, бомбардировки немецких городов. Пойми меня правильно. Конечно, я за то, чтобы украденное вернули, по мне — как имущество, а не в виде компенсации. Но я понимаю, что это странно. Потомки изгнанных и уничтоженных людей пытаются вернуть вычеркнутое прошлое своих предков. И вообще: могут ли немцы и евреи жить вместе? Я не уверен.

— Но ты же здесь живешь! Это и есть — вместе. К тому же реституция не означает, что надо здесь поселиться.

— Именно что — не надо поселиться. Значит, твое дело прежде всего — возмещение убытков. Доходы от аренды и так далее. Ничтожная компенсация за гибель того, что люди хотели сохранить для себя навсегда. А я тут и венгр, и немец — как хочешь. Кто вообще знает, что я еврей? Петер не знает, Изабель не знает. Никто не спрашивает, а я никому не тычу этим в нос. Зачем мне? Я и сам толком не знаю, что это для меня значит. Я еврей? Да, конечно. Но в первую очередь я венгр-эмигрант. Один экзотический факт перекрывается другим, не менее экзотическим. Но оттого, что существует Израиль, тут мне жить легче.

— А ты бывал в Израиле?

— Бывал, и не раз. У меня родственники в Тель — Авиве, хотя их не так много, как в Будапеште. — Андраш откинулся на спинку стула. Могут про себя ничего и не рассказывать, достаточно один день с ними провести. Вечная процессия — из магазина к родне, от родни по каким-то делам, и вечные вздохи о том, что помнят только старики. У нас все размыто, рассеянно — моя сестра с мужем или ты с Изабель, — все живут примерно одинаково. Но когда я приезжаю, родители опять перетряхивают все старье, которого сами меня лишили, отправив в Берлин. Думают, это и было детство, но ведь детство я провел здесь. А там не был давным-давно, вот они и лепят мне истории про всех, кто уехал, и всех, кто остался. Про их ностальгию, честолюбие, любовь, разводы и ложь.

Якоб взглянул в окно, словно отсюда мог увидеть наверху свою квартиру, где с его отъезда ничего не переменилось.

— Я так и не знаю, надо ли было уезжать в Лондон. Там меня не покидает ощущение, будто чего — то не хватает, но чего?

— Ты поэтому хотел со мной встретиться? — добродушно, почти ласково спросил Андраш.

— Сегодня днем я вот что подумал: жизнь человека очерчена некой линией, контуром, и этого достаточно. А что это значит, сам не знаю. Обстоятельства меняются.

— Обстоятельства?

Якоб помолчал. Потом все-таки спросил:

— А почему нельзя жить в двух местах? К чему этот так называемый выбор? Может, человек обретает себя именно внутри контура и вдруг да поймет: этого достаточно. Более чем достаточно.

На следующий день Якоб побывал в административном суде. Ганс за ним заехал, пошли обедать — разочарованные встречей, настороженные, и Якоб напрасно пытался найти нужные слова. Хотелось сказать, чтобы приезжал в гости, но не получилось. Ганс отвез его в Тегель. На прощание обнялись, и Якоб, увидев на лице друга улыбку — открытую, грустную, теплую, — тихонько погладил его рукав.

Самолет подлетал к Хитроу, кружил над городом, внизу виднелись Риджентс-парк, Портленд — стрит, и Якоб, скованный ремнем безопасности и строгим взглядом стюардессы, пытался разглядеть Девоншир-стрит.

Бентхэм несколько дней не появлялся в конторе, но Якобу никто не сказал, где он.

 

26

Магда сама его бросила, «до поры до времени», как она сказала, «на некоторый срок» и чтобы избежать унылого прощания, которое предстоит несомненно, если долго терпишь и уж не знаешь, чего ждать, на что надеяться. «Итак, мы разбились об ожидание», — подумал Андраш и удивился, что первое легкое чувство горечи испарилось так быстро. Чаще обычного ходил он по городу, рассеянно и кругами, снова и снова по тем же улицам и площадям, иногда вдруг оказывался где-то далеко — Вайссензе, Марцан, — там, где к северо-востоку расползались унылые многоэтажки, переходящие в поля. Несчастлив он не был, до этого не дошло, он просто шел и шел неведомо куда, точнее — прямо, и в душе у него был мир. Во всем перерыв — даже в его тоске по Изабель, в его злости по поводу последнего письма от нее два месяца назад, взволнованного из — за войны, нарочито остроумного, особенно в сообщении, что их-де призывают запасаться свечами и батарейками, и тогда он счел ее состояние идиотским и жалким, смесью наивности и неправдоподобной иронии — именно так она описывала склад припасов под кроватью. «В конечном счете ничто ее не трогает, — думал Андраш, — у нее поразительный талант оставаться безучастной, когда что-то ее на самом деле задевает — переезд Алексы, смерть Ханны, собственная свадьба. Не кошка и ее семь жизней, а щеночек — все ему нипочем, такой он миленький, никто не тронет».

Он не скучал ни по Изабель, ни по Магде, и все же обе они заполняли пространство его жизни, прогулки, ночные часы у открытого окна на границе темноты, отделявшей конец Хоринерштрассе от огней Александерплац. Андраш снова начал курить — сначала с трудом, с отвращением, кашлем, просто господин Шмидт однажды на лестнице предложил ему сигарету, и он влюбился в красный огонек, в тлеющее время. Стоял у окна, вдыхая запах пыли, к чему убирать квартиру, если никто не придет? Красный диван, где сидела Изабель. Кровать, где он спал с Магдой. Их фигуры, их тела, какие бы ни были разные, а сливались воедино — поджарая худоба Магды, округлость Изабель, сбывшееся и несбывшееся. А он и не уверен, что различие столь велико.

Часто он просыпал, рискуя вконец опоздать в бюро, и тогда звонил Петер — разъяренный, требовательный. Андраш, подчиняясь долгу, появлялся с помятым лицом на Дирксенштрассе, хватался за работу и, все-таки приведя дела в порядок, прислушивался к шумам на улице, шагам, женским голосам, доносящимся наверх, опять-таки подходил к окну, глядел на девушек и размышлял, осталась ли у него хоть толика к ним интереса, пусть даже восхитительны их платья, и движения бедер, и тонкие руки, щиколотки — всё, что его привлекало, но издалека, издалека. Впрочем, он ни от чего не отказался. Порой, почувствовав вдруг себя обиженным, Андраш внимательно наблюдал, задерживают ли женщины на нем взгляд, отвечает ли ему взглядом та, что ему понравилась, отвлечется ли на миг от мужчины, с которым сидит за столиком, и вообще — приятно ли, отмечено ли случайное его прикосновение в очереди перед кино, в другой толкотне? Он познакомился с Клер, тридцати лет, и был обласкан ее надеждой, ее восхищенными и робкими прикосновениями, но сбежал окончательно и бесповоротно. И недоверчиво спрашивал себя: а верно ли он поступил?

В памяти сохранились от Клер нежные карие глаза косули и что-то в них неуловимое, невесомое, легкое до самоотдачи. Это ему нравилось, ведь и он сам, и все, для него важное, обладает свойством легко скользить по поверхности, скользить по воздуху подобно листьям, подобно тополиному пуху, нежным ветерком гонимому прочь.

Как-то в сияющий майский день он забрел в западную часть города, на кладбище, где толпа людей в темных платьях как раз устремлялась к выходу. Ханну он не навещал со дня похорон, а теперь узнал наконец какая ухоженная у нее могила, видно, Петер и недели не пропускал — сажал, полол, ровнял землю. Надгробный камень с именем Ханны уже пообветшал, покрылся сзади светлым зеленоватым мхом, и было в этом что-то утешительное.

Придя в другой раз, под вечер, Андраш увидел, как от живой изгороди разбегаются дикие свиньи, да тут, наверное, бродят и лисы, и всякие разные зверюшки — в садах на Геерштрассе, до самого Шарлотгенбурга. Он описал все это в письме к Изабель: аромат акации и липы, игру теней, когда свет с улицы падает на листву деревьев, на помпезные ограды и жалкие кривые заборы, отделяющие участки и дома от дороги, призрачную широкую улицу в сторону Шпандау, которая потом выходит к Олимпийскому стадиону. «Помнишь ли ты, — писал Андраш, — слова Буша: «Ничто не останется прежним»? Геерштрассе, кажется, не изменилась с тридцатых годов, кладбище тоже. Ничто не изменилось. И, все-таки изменилось. Ханна умерла. Ты замужем и живешь в Лондоне, я, наверное, уеду в Будапешт. Может, насовсем, а может — проживу там месяца два, но квартиру в Берлине уж точно оставлю за собой. Господин Шмидт все еще тут, прочно обосновался на чердаке, домоуправление ищет покупателей, но пока они никого не нашли, так мы и проживаем вдвоем, и оба довольны своим подвешенным состоянием».

Андраш предполагал, что Петер уже сообщил ей о предстоящем переезде их бюро. На Дирксенштрассе должны повысить арендную плату и составить соответствующий новый договор, но Петер предлагает уехать из центра, не торгуясь о цене. «Переезжаем!» — объявил он столь решительно, что Андраш испугался, а потом они оба замолчали, одновременно подумав о Ханне. Андраш взялся посмотреть офисные помещения на Потсдамской улице и в одном из внутренних дворов нашел два маленьких копировальных центра, заинтересованных в кооперации. «Ничто не изменилось», — размышлял он, шагая по этой улице после переговоров, будто двадцать, нет, двадцать пять лет назад он идет домой, где тетя Софи сидит за пианино и играет, играет так легко и безупречно, что дядя Янош и Андраш в молчании замерли на диване, и дядя Янош плачет. «Ничего нет большего, нежели вот это, — обращается дядя к Андрашу. — О, ты не понимаешь, ты ждешь, как ждал и я. Надеюсь, ты поймешь это в свое время».

Андраш тряхнул головой, и видение исчезло. Торговцы складывали фрукты в коробки, катили первые летние арбузы к сетчатым железным загонам, но не ленились выкрикивать те же слова, что выкрикивали весь день: «Помидоры, арбузы, баклажаны! Кило яблок — тридцать девять центов!» А с земли фрукты не подбирали, и какая-то старуха терпеливо ждала в сторонке, пока сможет подойти, Андраш хотел дать ей пять евро, но она покачала головой, даже не подняв на него глаза. Двое мальчишек выбежали из кафе-мороженого напротив, хозяин за ними, орет во всю глотку, а двое молодых людей у него за столиком тоже открыли рты, обезьянничают и хохочут. Проехала патрульная машина, погудела и двинулась дальше по улице. Пешеходы уже движутся медленней, растворяются в сумеречном свете. За столиком перед чайной сидели какие — то люди, внимательно разглядывали Андраша, а тот пошел дальше, мимо дома, где жил с дядей Яношем и тетей Софи, обернулся потом, но не остановился.

Все-таки он ждал весточки от Изабель, ответа на его мейл, хотя бы строчки — знака дальнего расстояния, процарапанного на тонкой оболочке времени. Андраш посмеялся над собой и своей сентиментальностью. Ханны ему не хватало, действительно не хватало, уж она бы ему вправила мозги насчет этой Изабель, по которой он теперь не скучал, но к которой был по-прежнему привязан, странным образом привязан, и вот так он потерял Магду. Он по-прежнему привязан к той неуверенной и бестолковой девчонке, какой была Изабель, когда они познакомились. «Неуверенность — вот суть всей моей жизни, и ее жизни тоже. Мы знаем, что есть тут причины и следствия, но они кажутся нам несущественными, пустыми. Как же нам знать, переменилось что-то или нет?»

И будущее не вмешивалось в игру, оно оборачивалось настоящим, вот и всё. Переезд в новое бюро и сдача старого бюро осуществились с той же простотой, что и его решение больше не писать картин. Андраш не удивился дядиной лжи (говорил, будто он врач, а работал санитаром), не удивился тетиному крушению в жизни, полной самоотдачи. Будапешт, по его рассуждению, поблек, стал призраком, пусть и живым на свой лад. И родители сделали то, что должны были сделать ради спасения ребенка, отправив его туда, где самих бы их убили. Все это глупо, но очень серьезно. Многое решилось в жизни за него, и разросшимся до жутких размеров незваным гостем тянулось за ним прошлое, потягивалось старой кошкой, громоздилось на столе и на кровати, с обломанными когтями, но всей массой тела и шкуры готовой вытеснить любого, когда бы знать — куда.

«Милый, переезжай, — говорила ему Магда, — все равно куда, хоть в Будапешт, хоть в другую квартиру. В этой дыре ты пропадаешь». Проще всего было бы переехать к ней, ясно — она и ждала этого решения, две комнаты с ванной для него одного, отдельно, она мешать не станет, даст ключ от задней двери — и все дела. «Еще одна упущенная возможность», — таков был комментарий Ласло. И потом Магда ушла. Ласло вновь попытался заманить его в Будапешт, нарочно явился в Берлин, похудевший на пять кило с тех пор, как ходит на фитнес. «Прямо над рекой, изумительный вид, тренинг на открытом воздухе, — хвастался он, а еще велел Андрашу купить новые рубашки. — Кожаную куртку подари своему бомжу, вид у тебя ужасный». Но разве с Андрашем можно строить совместные планы? «Чего ты ждешь, что хоть тебе интересно?» — с отчаянием спросил под конец Ласло. А Андраш подумал: «Да ничего, кроме первых теплых вечеров, и акаций, и что Изабель не отвечает». Прошлое его не интересовало, это и была громадная кошка, еврейская и восточноевропейская кошка, и росла непрошено, и требовала места. От нее не спасешься, разве что украдкой пробежишь мимо.

Наконец пришла весточка от Изабель — короткая и легенькая, а к ней рисунок: бежит девочка в красном плащике, торопится, охваченная паникой… А к этому слова: «Рисовала с соседской девочки, хотя на улице никогда ее не видела, наверное, ей нельзя выходить из дому, и она очень бледная».

Про новое бюро ничего не написала, только отослала Петеру доверенность, и Андраш обещал Ласло, что приедет на три недели в Будапешт.

— Давай поезжай, — раздраженно сказал на это Петер, — пусть я один всем буду заниматься! Впрочем, можешь привезти из Будапешта парочку клиентов. Если вам тут работы мало, надо заняться импортом из Будапешта или Лондона. О чем вы вообще думаете? В конце концов, мы все трое живем за счет этого бюро.

В ту ночь они просидели за работой до двух, а когда встретились на другой день и вместе привалились к подоконнику, Петер спросил:

— Мы же этого хотели, не так ли? Хотели открыть дизайнерское бюро, нет?

Вошла Соня с двумя телефонами в руках, отчаянно замахала, потому что зазвонил третий, но Андраш и Петер не обратили на нее внимания, стояли на солнышке у окна, и им было хорошо вдвоем.

— Даже вернись Изабель, лучше не станет, — заметил Петер. — Но ты, наверное, по ней скучаешь?

— Совершенно не скучаю. Знаешь, я недавно был на кладбище у Ханны. А Магда действительно больше не звонит. Но я не сломался! Работаем дальше. И у нас полный порядок, просто мы постарели и быстрее устаем, вот и всё. Я всегда думал: наступает момент, когда ты понимаешь, что пора, — и принимаешь решение. Но это, видно, не так. Якоб появился, и мне стало страшно. Будто он ищет что — то впотьмах, а Изабель бежит куда-то, как девочка в красном плаще…

— С тех пор как Ханна умерла, мне вообще все безразлично, — ответил Петер. — Я думал, дело в этом — в ее смерти. Работа идет, квартира почти не изменилась. Давно хотел тебе сказать: Соня переезжает ко мне. — Он улыбнулся и провел рукой по седым коротким волосам. — В конце концов и ты получишь свою Изабель, хотя я не знаю, желать тебе этого или нет. Магда совсем другого калибра.

Вошла Соня с каким-то листком в руке, Петер шагнул к ней, поцеловал в губы.

— Я ему сказал! Ну как, благословишь нас, Андраш?

В одну из последующих ночей он проснулся от страшного сна, дрожащей рукой зажег свет, посмотрел на часы. Почти четыре, Магде звонить поздно. Хотя снилась ему не она, а Изабель: стоит в пустой комнате, в неоновом свете, обнаженная, старше и меньше ростом, чем в его воспоминаниях, стареющая женщина с телом ребенка и беспомощным, пустым лицом. Андраш поднялся с кровати, пошел в ванную, и впервые его рассердило, что зеркало все в пятнах. Обмотался полотенцем, встал у окна, закурил, закашлялся. Сон не исчезал. Он искал то лицо Изабель, которое любил. А то, которое видел, было чужим и удручающим, испуганным и холодным — подлинным, что ли, окончательным? Но в комнате Изабель не одна, и он вспомнил серый, в пятнах, ковер и как она одевается и уходит, а тот, другой, остается.

В шесть утра Андраш принял душ, оделся, вышел, наткнулся на почтальона, и тот плюнул прямо рядом с ним, и утро пахло пылью, и в рассвете ничего утешительного, киоскер носит пачки газет из машины, на улицах уже движение, и два полицейских глядят на него внимательно, но равнодушно, и где-то едет поезд. Как ему хотелось, чтоб Изабель оставалась прежней, какую он любил. Ясная, цельная, без особых каких-то стремлений и желаний, без того, что отчуждает, без того, что ведет дальше, из настоящего — в путаницу надежд, или страстей, или тщеславия. На свой лад старомодная — так он всегда думал, — но и не без подлинки.

Ласло уговорил его приехать в Будапешт хотя бы на три недели, «ради сестры, ради родителей». Завтра они полетят.

В бюро он включил компьютер и нашел письмо от Изабель. «Соседскую девочку я сегодня впервые увидела на улице, ее за руку тащил отец. Сцена, как из фильма Кена Лоача. Волосы торчат, страшно бледная. Отец бросил ее, помчался куда-то, ругаясь, но я не разобрала, что он там рычал. Я стояла у окна, как ты тоже любишь. Вот это и есть для меня Лондон. Нет, и Якоб, конечно, тоже, и все наши вылазки с Элистером. И вдруг я так заскучала по Дирксенштрассе, а ведь мы переезжаем! Петер написал. Ганс прислал договор по факсу. Петер еще пишет, что ты едешь в Будапешт. Счастливого пути! Изабель».

Вечером у двери его ждал господин Шмидт, взволнованный и смущенный.

— Послушайте, приходила ваша знакомая, — сказал он тихонько, будто поведал тайну. — Та, которая с рыжими волосами.

Слегка поклонился и пошел вверх по лестнице так быстро, что Андраш и ответить не успел.

Записки Магда не оставила. Он, не торопясь, сложил в чемодан рубашки, белье, брюки и поставил будильник, прежде чем отправиться спать. В восемь за ним заедет Ласло.

 

27

Пианист отказался от выступления, но его кем-то заменили. Об этом им сообщил пожилой человек на входе, одетый в старье житель соседнего муниципального дома, из тех обитателей квартала, кто радуется дешевому концерту и чашке чая.

— А чай совсем дрянной, — шепнул Якоб, осторожно держа на ладони пластиковый стаканчик.

Они стояли в углу вестибюля, разглядывали облупившиеся стены, затоптанный пол, прибывающую публику, видимо, постоянных зрителей, которые улыбались и кивали, пробираясь между костылями и инвалидными колясками, а среди них яркое пятно — женщину в красном платье и с лиловым веером. Якоб и Изабель явно вызывали симпатию окружающих, они были здесь самые молодые, стояли, прижавшись друг к другу как дети, проскользнувшие на собрание для взрослых, и, полные ожидания, радовались. Им улыбались, кивали, одобряя их присутствие здесь, в Конвэй-Холле, а один человек кивал с особенным усердием, пытаясь выразить свою радость, что музыкой интересуются молодые люди, и те действительно блистали молодостью среди дряблых тел в дурной одежде, рук в старческих пятнах, жидких шевелюр, жирных ножищ и тонюсеньких ножек.

— Как в фильме Феллини, — опять шепнул Якоб, показывая на пару отечных ног с синяками, в сандалиях.

Днем, до того как отправиться в Конвэй-Холл, они оказались в постели. Когда они вышли из дому, Изабель повисла на руке у Якоба. Было воскресенье, они доехали до Уоррен-стрит, а оттуда по тихим улочкам направились к площади Ред-Лайон.

— Как тихо тут по воскресеньям, — заметила Изабель, — будто все спят после обеда, и город кажется таким спокойным.

Якоб кивнул, хотя они как раз проходили мимо камеры видеонаблюдения, и он подумал: «Вот она, Новая Европа под охраной, наизготове, считает дни». Обнял Изабель за плечи. А в безопасности ли они? Да, они в безопасности — воскресным днем, на пути к площади Ред-Лайон, но она, как оказалось, в стороне, и они случайно ее промахнули, по улице Ред-Лайон вышли к каким-то пустынным переулочкам и заблудились, а спросить некого. Но времени еще много. Угроза оказалась очередным спектаклем. «Как Буш на своем военном корабле, как окончание войны, — хотел он сказать Изабель, — позже это покажется нам невероятным и пошлым, но однажды все-таки станет реальностью, реальной угрозой».

Они шли, взявшись за руки. Это Бентхэм рассказал ему про Конвэй-Холл, где по воскресеньям вот уже тридцать лет, а то и дольше идут концерты камерной музыки, ведь Конвэй-Холл открылся в 1929 году и носит имя благочестивого американца Конвэя, который пожертвовал значительную сумму и вообще хотел сделать мир лучше, поэтому билеты стоят три фунта, а к ним полагается чашка чаю. «Хотя это не совсем верно, — заметил Якоб, пока они глотали чай из пластиковых стаканчиков, ведь за чай доплачиваешь пятьдесят центов».

Какая пылища вокруг. Люди здороваются, занимают места, вот появились элегантные дамы в длинных платьях, господа в светлых костюмах, и Якоб беспокойно высматривал среди них Бентхэма — хотя тот и не говорил, что собирается сюда, но Якоб не спускал глаз с дверей, ведь до начала концерта еще есть время. Двери закрыли, в тусклом свете виднелись ряды стульев и амфитеатр, деревянные подмостки, желтоватые стены в трещинах, затоптанный пол, под ногами у Якоба потрескивало, поскрипывало, стоило ему пошевелиться. Какое убожество, какая нелепость, смех, да и только. Старик, сидевший справа, нечаянно, сам не заметив, подтолкнул его в сторону. «Дряблая старая рука», — отметил про себя Якоб и устремил взгляд на сцену, где женщина в желтой накидке и узких белых брюках что-то объявила, отчего задвигались стулья: начало концерта опять откладывалось и трое мужчин пытались как-то справиться с роялем, Изабель чмокнула его в щеку и встала, собираясь снова выйти и выпить чаю. «Вот неугомонная», — подумал Якоб и вышел следом, окунулся в теплый воздух наступающего лета, и маленькая площадь раскинулась перед ним, разорванная на части загородками какой-то стройки; опоздавший зритель торопился к входу по мосткам, прикрывавшим разбитый асфальт, водостоки и канавы. «Вот и она». Якоб почувствовал приближение Изабель еще до того, как ее увидел, и со стыдом обернулся. Два или три часа назад они лежали в постели вместе. Он гладил ее живот, ее бедра, нежную горячую кожу и знал: нет для него на свете ничего милее, а теперь стоит тут, неблагодарный и расстроенный тем, что его тайная и пустая надежда увидеть Бентхэма не сбылась.

Раздался пронзительный звонок. Он успел поцеловать Изабель, прежде чем они вошли. Женщина в желтой накидке стояла перед сценой, махала руками, рояль исчез, а на его месте появились клавесин и небритый человек, с нетерпением ожидавший начала.

— И никакой фортепьянной музыки! — рявкнул он в зал и поднял руку — длинную, усеянную темными пятнами.

Начал играть, и Якоб сначала испугался, хотя ничего страшного не произошло, и постарался вслушаться в непривычное звучание клавесина. Он посматривал то на носки своих ботинок, то на исполнителя, и каждый звук, казалось, доносился до слуха отдельно, как четкая, холодная капля дождя. Тот играл безжалостно, мстительно, и зал умолк испуганно и недвижно, ни шороха, ни шепота, и Якоб не чувствовал Изабель рядом, видел только ее правую руку, обнаженную, гладкую. Сидела, не шевелясь, про него забыла.

Дождливым июньским днем парк был почти пуст, только на нижнем пруду двое детишек пускали деревянные кораблики да мимо мелкой трусцой пробежала женщина с раскрасневшимся, напряженным лицом. Якоб посмотрел ей вслед и вспомнил убийцу, кирпичом забившего насмерть четырех женщин. Кирпичом или другим тяжелым предметом. Одна вроде бы сумела его разглядеть, потому что как раз говорила по телефону с матерью в Норвегии, когда было совершено нападение, и мать, как писали газеты, услышала короткий испуганный возглас, умоляющий голос: «Не надо, не надо!» — после чего связь оборвалась. Сегодня в Бэттерфилд-парке проводится следственный эксперимент по второму убийству, и всех свидетелей просили явиться на место преступления — всех, кто в полдень две недели назад находился в парке, гулял или бегал, выгуливал собаку. Тело нашли в кустах около трех часов дня.

Снова моросит дождь. Якоб шел вверх по склону холма, к старым деревьям наверху; Изабель отказалась пойти с ним вместе. В воскресенье они всегда не знали, чем заняться. Побывали на Портобелло, в Ист-Энде, в Гринвиче, в Коллекции Уоллеса, а на прошлой неделе в Конвэй-Холле. В ближайшие выходные думали съездить в Кью-Гарденс, пока не отцвели последние рододендроны. Он всерьез занимался транспортом, изучал железнодорожную сеть и ее отдельные ветки, деятельность различных компаний. Через Миллера он познакомился с одним человеком, вернувшим себе дом в восточной части Берлина и поселившимся там. «Это единственный город на свете, где я хочу жить, — поделился тот, — самый просторный, самый оживленный город в Европе! Заходите ко мне, когда приедете домой». На миг Якоб ощутил что — то вроде ностальгии. Но он любил Лондон, и Берлин по сравнению с Лондоном казался ему пустым, безлюдным. Он радовался, что Изабель даже после случая на Кинг-Кросс ничего не боялась. Сам он стал с тех пор как-то трусливее. Но привыкнуть можно ко всему. К бездомным, валяющимся поперек тротуара, так что приходится через них перешагивать. К объявлениям о поисках свидетелей то одного, то другого преступления. К торговцам наркотиками близ рынка Кэмден-Лок, которые тебя преследуют и шепчут на ухо названия товара. Похоже, он там видел одного соседа, молодого человека с их улицы. Тот шел за ними по Лейтон-роуд, и Якобу показалось, будто Изабель его знает, но он ничего не спросил, какое у него право? В Берлине они проводили вместе не больше времени, чем здесь, но секретов друг от друга у них не было.

Якоб споткнулся, справа от дорожки заметил густой сумрачный кустарник и испугался. Он уже дошел до восточного конца парка, где за живыми изгородями виднелись небольшие виллы. Где-то тут дорожка к пруду. Действительно, через несколько метров он увидел табличку: «Кенвудский пруд. Только для дам». Сегодня, в дождливый и холодный день, там — ни звука, никого нет. Он тихо прошел несколько шагов по дорожке, прислушиваясь, и оказался у маленькой калитки с надписью: «Мужчинам проход воспрещен». Он все-таки неуверенно шагнул за калитку, увидел справа лужайку и метрах в десяти пруд за редкими деревцами. Закрякала утка, выплыла из осоки у берега на открытую воду. Теперь Якобу был виден весь пруд, отливающий свинцово-серым при дуновении ветерка, в легкой дымке, размывающей границу между водой и воздухом. Якоб дошел до заборчика, недавно отремонтированного и еще не выкрашенного, прижался к деревянным планкам, наклонился над ними, потом перешагнул на ту сторону, на влажную и податливую траву.

От деревянного понтона у другого берега белая лесенка шла в воду, и, когда утка замолкла, Якоб услышал мягкий шум падающих дождевых капель, оглянулся вокруг в поисках скамейки и обнаружил ее под густым каштаном метрах в пяти от воды. Только он уселся, как вновь тревожно закрякала утка. За тростником ее не было видно, но она, видимо, пыталась нырнуть поглубже, и тут захрустели сухие ветки, послышались чьи-то шаги на другом берегу пруда, сдавленный смешок, но голоса не женские. Якоб тихонько спрятался за куст, и белые благоухающие цветки коснулись его лица.

На другом берегу показался молодой человек — обнаженный, в одних только плавках. Сильное тело, стройная фигура, явно красуется перед кем-то, кого пока не видно за ветками и листвой, но вот показалась рука — белая-белая в сравнении с загорелым телом юноши в плавках, затем выпяченный живот, верхняя часть тела широкая и волосатая, а ноги короткие — обезьяноподобная, массивная фигура. Лицо все еще скрывала густая листва; молодой человек горделиво раскинул руки, посмеиваясь, покрутил бедрами, сунул два пальца под плавки, щелкнул резинкой и напряг мускулы живота. И вдруг замер. Однако обнаружил он не Якоба, а утку, вошел в воду и спугнул ее, сначала было забыв про зрителя, зато потом красиво повернулся и направился к берегу, на ходу медленно спуская плавки, забавляясь, но не сводя нежного взгляда со своего старшего друга. Или любовника? Встал прямо перед ним, спокойный, преданный, и если поначалу он вроде бы забавлялся, то теперь — вовсе нет, теперь он предлагал себя как подарок, водя рукой ниже живота.

Якоб показался себе одиноким и чужим, и хотя сам он испытывал нежность — нет, даже любовь к этому юноше, и к Изабель, к Элистеру, Бентхэму, но знал: руки его, вцепившиеся в жасминовую ветку, никому не нужны и холодны. Юноша бросился в воду с головой, отфыркиваясь, вынырнул с мокрыми волосами, загребая руками, двинулся назад, но не удержал равновесия и споткнулся у самого берега, где другой — в рубашке, в трусах — ждал его с большим синим полотенцем наготове, накинул полотенце, стал растирать сильными, уверенными движениями. Их лица Якоб не мог разглядеть. Потер глаза руками, будто мог таким способом утихомирить острую боль, но понял, что это невозможно, что боль лишь усиливается и распространяется эхом при всяком движении тех двоих, увлеченных своими объятиями настолько, что Якоба они не замечали. Не услышали, как он повернулся, споткнулся в кустах. Обернувшись вновь и приметив движение, каким старший поднял полотенце и на миг опустил руку на плечо юноши, Якоб наконец узнал в нем Бентхэма, его профиль. Лица не разглядеть, но зато с отчетливой ясностью видно, как изящная рука, довольно маленькая при таком широком, крепком запястье, нежно гладит плечо юноши, гладит шею.

Якоб не старался потише идти через лужайку к дорожке, «все равно они меня не заметят», и никто не крикнул ему вслед, и, пройдя несколько метров, он уже начал сомневаться, и каждый шаг в сторону спортплощадки и школы усиливал его сомнения — а был ли то Бентхэм? Слезы выступили у него на глазах, и он опять споткнулся, пришлось ему с особой осторожностью переходить улицу, чтобы не попасть под машину. Домой Якоб направился кружным путем, не мог же он явиться в таком виде. Возбужденный.

Он пытался найти слова, чтобы рассказать Изабель потрясшую его сценку как забавную историю. Двое голых мужчин в парке, а он на стрёме в кустах, на женском пляже. Ей не надо говорить про Бентхэма. Во-первых, он и не уверен. «Как изменяет человека нагота, — размышлял Якоб, — изменяет до неузнаваемости, будто у каждого из нас два тела, да и это не всё». Ведь его нагота в глазах Изабель есть нечто другое, нежели те два обнаженных тела для него самого. Но жест, движение, с каким рука коснулась плеча юноши, выдавали Бентхэма. И Якоб осознал, что он видел это движение, но никогда не ощущал своим телом, что такое доверие Бентхэм оказывал лишь Элистеру. Казалось, кружится голова и не найти дорогу домой, где его ждет Изабель. Ничего он ей не расскажет, внезапно понял Якоб. Может, это тайна, и не важно, был то Бентхэм или нет. Может, и не важно, что кроется за этой тайной, но ее нельзя рассказывать другим. Двое мужчин разделись догола и шалят. Или он просто наивен, а на деле эта прогулка для старшего из тех двоих — чудовищное унижение? Давай-ка раздевайся здесь, на женском пляже, где тебе не место, где тебя высмеют и прогонят, если обнаружат? Но видел их только Якоб, и он струсил, застыдился, разволновался и не крикнул им издалека. Всего-то и надо было выкрикнуть его имя, имя Бентхэма, так ведь это невозможно. Он знал, что не задаст ему вопроса — ни завтра, ни послезавтра. Может, увиденная им сценка воплощала в себе радость? Любовь, шалость, игра. А может, он стал свидетелем унижения старого человека? «Дряхлое тело, старик», — опять пришло в голову Якобу, будто именно это могло его оттолкнуть или успокоить. Стариковские трусы. И тут он понял, что дело для него не в старости старика, с которой он давно смирился, а в молодости молодого человека. Подарком он считал себя, но теперь, представляя свое тело в воде, понимал, что был бы смешон. Он не нужен! Бентхэм вовсе и не стремится в его объятия.

Как взглянуть в глаза Изабель? Об этом думал Якоб, свернув наконец на улицу Леди Маргарет. Но беспокоился он напрасно, ее дома не было. На столе в кабинете лежал рисунок, сделанный тушью: девочка вскарабкалась на дерево, внизу стоит старый человек, смотрит. Изабель тоже переменилась, как подсказывало ему чутье. Словно оба ступили на неизведанную землю, но каждый сам по себе, и Якоб опасался последствий. Он ждал возвращения Изабель в ее комнате.

На сей раз Якоб только радовался, что Бентхэм за неделю ни разу не появился в конторе. В четверг он остался один на верхнем этаже и под звук пылесоса уборщицы Джильман, доносившийся из библиотеки, зашел в пустой кабинет и встал в дверях, не включая света. Стоял там до тех пор, пока не услышал шаги Джильман на лестнице. В половине девятого он вышел наконец из конторы и решил пройтись до дому пешком. Риджентс-парк был еще открыт, вечер теплый, парочки прогуливаются под руку, сидят на газонах. Якоб чувствовал себя успокоенным и удовлетворенным, будто ему удалось решить важную задачу.

С дорожек просторного парка видно Примроуз — Хилл, частицу вольной природы посреди города — располагающей, дружественной, способной снять напряжение, облегчить жизнь в мегаполисе. Как и его сверстники, Якоб шел с работы домой в костюме, сунув галстук в карман. Шел, уверенный в себе и своем теле, всем довольный, глубоко вдыхая воздух, чувствуя мускулы ног. Ботинки новые, изготовленные вручную. Возможно, летний вечер обманчив, но что с того? Он думал о Бентхэме, об Изабель и Элистере, думал о Гансе — с нежностью, прежде ему незнакомой. Не надо сокращать расстояния, не надо наводить мосты.

Вскоре Якоб оказался у северо-западного выхода, и ему было жалко расставаться с парком, но у ворот уже стоял сторож с ключом наготове. У светофора он вдруг увидел Мод, радостно ее окликнул. Мод испуганно оглянулась, затем подошла к нему быстрым шагом. Голубое платье, белый летний плащик. Он почуял запах ее духов, старомодных духов, напомнивших ему о тете Фини.

— Иду в кино с подругой, — объяснила Мод, заметив его вопросительный взгляд, — только не знаю, что за фильм.

— Ну, наверное, она выбрала какой-нибудь хороший… — вежливо ответил Якоб и крепко схватил Мод за руку, когда та сделала шаг на мостовую, не заметив приближающийся автомобиль. — Глупо, конечно, но я всегда беспокоюсь, если господина Бентхэма нет в конторе.

Мод помедлила с ответом.

— Вы хорошо относитесь к нему, верно? С тех пор как погиб его друг, он часто это делает… Снимает номер в гостинице на несколько дней. Встречается там… Ну, сами понимаете.

— Я не знал, что его друг погиб, — смутился Якоб.

— Они попали в аварию на мотоцикле пятнадцать лет назад. Грэхем погиб на месте, а господин Бентхэм почти не пострадал. Но теперь, с возрастом, он просто не выносит одиночества.

— Может, и хорошо, что он так живет. Знает, наверное, что делает.

Мод посмотрела на него возмущенно:

— Хорошо? С молодыми людьми неизвестно откуда?

— А Грэхем был его ровесник?

— Нет, на двадцать лет моложе. Мне не надо бы про это рассказывать. Но я волнуюсь, ведь ничего не известно, пока он сам не вернется, а вопросов ему никто не задает.

— Элистеру он тоже не говорит, куда направляется? — Якоб пожалел о своем вопросе, заметив, как расстроилась Мод.

— Если он мне не говорит, так неужели скажет Элистеру?

Тем временем они почти дошли до кинотеатра. Женщина возраста Мод, увидев их, помахала рукой. Перед входом толпились люди, какой-то нищий протиснулся в очередь. На перекрестке образовался затор. Якоб быстро распрощался с Мод и направился далее по улице Кентиш-Таун. Попрошайка с тремя детишками, у одного мальчика повязка на глазу, попыталась перегородить ему дорогу, сунуть записку, ухватить за руку. Он раздраженно вырвался, женщина униженно отступила в сторону, что-то забормотала.

— Ирак, мы из Ирака, — расслышал Якоб, торопливо шагая дальше и крепко придерживая сумку. Но через несколько метров ему снова пришлось задержаться: тротуар заполонили люди, кричали, горланили, и громче всех звучал мужской голос — проповедника, что ли? Но громкий хохот и выкрики не давали разобрать слова. Затем стало тихо, все прислушивались. Якоб посмотрел на молодую женщину, стоявшую рядом, вгляделся в ее округлое, смуглое лицо. Над переносицей сходились брови, две тонкие линии, устремленные друг к другу. Он отклонился всем корпусом назад, надеясь незаметно понаблюдать за ней, но она повернула голову, взглянула на него миндалевидными глазами, радужная оболочка темная, почти черная, безупречной яркости белки. Спустя миг недоверие в ее взгляде сменилось чем-то иным, и Якоб почувствовал с досадой, что краснеет, но отвести глаз не мог. «Тончайший переход от недоверия к теплоте, — подумал он, — читается в направлении взгляда, в линии бровей; нюанс, похожий скорее на шифр, чем на язык». Но тут же снова почувствовал себя посторонним. Вот-вот она отвернется. Обрывки речи проповедника, крепыша с густыми кучерявыми волосами и смелым лицом, достигли его слуха. Молодая женщина отвернулась. Что же это было? Что читалось в ее взгляде? Разочарование. Сочувствие.

— Так кого вы ожидаете? Иисуса? Мухаммеда? Или защиты государства? — Проповедник встал вполоборота к толпе, лицом к Якобу. — Отчаяние убиенных настигнет вас! Мщение войны и страх. Будете пожирать пыль, черную пыль подземных шахт, по осыпям пробираться вдоль рельсов и молиться о том, чтобы хоть раз увидеть дневной свет. Ваш пот окрасится черным, смертный страх исказит ваши лица, превращая их в — маски, а они и теперь маски! Сколько угодно прожекторов можно направить на ваши лица, но свет не освещает их, вы прячетесь в темноте и прозреваете лишь ночами, так или нет? И вас охватывает страх, будто вы преступники, скованные цепями на песчаных отмелях у Темзы, а прилив подступает. Чего вы ждете ради своего спасения? Какие зверства еще не жгли ваш взор? Каких криков ужаса вы еще не слышали?

Он сделал паузу и обратил лицо к небесам, потом снова взглянул на толпу, постепенно приходившую в волнение. «Интересно, над чем же они смеялись?» — спросил себя Якоб. Одни уходили, другие занимали их место, так что Якоба вынесло вперед, и он постарался покрепче держаться на ногах, чтобы не толкнуть женщину прямо перед собой. Тонкая шея так близко, что он различает каждую волосинку, светлый, светлее ее волос, пушок на шее, выступающий позвонок, нежный и хрупкий. Сунул руки в карманы брюк, борясь с желанием погладить ее затылок, мягко повернуть ее голову к себе.

— Выжидаете? Терпеливо и слепо ждете, а потом не помните ничего. Видите вот эту улицу? Разве вы нищи? Разве вы убиты? Но вы ни о чем не помните! Не знаете ничего! Вы правы, что забыли Иисуса: он умер не за вас, он умер на кресте, а за кого — спросите у мертвых. А себя спросите, для кого живете вы, для кого дышите, для кого наступает лето и все цветет, пока напряжение становится непереносимым. Вглядитесь в красоту — она есть даже здесь, когда смеркается и когда темнота, незаметно подкрадываясь, окутывает вас, а сирены заливаются по тревоге. И пока один валяется в собственном дерьме, за пару метров от него или через пару часов другого убивают, расстреливают, закалывают, оттого что вы закрыли глаза и ничего не хотите видеть, оттого что переход в царство мертвых уже оплачен вашими преступлениями. Мы — воры, потому что мы так живем. Каждый день мы проживаем за счет тех, кто согбенно просит прибежища, просит отсрочки. Неизвестно, думаете вы, постигнет ли нас несчастье. Постигнет! Неизбежно постигнет за наше бессердечие. У нас нет права на выживание. Мы голы. Мы просто пока еще живем, но на этом всё.

— Что это означает? — прошептал Якоб, чуточку наклонившись вперед, чтобы его дыхание долетело до гладкой кожи, до шеи женщины перед ним. Она шевельнулась, слегка повернула голову, показывая, что услышала его.

— Сейчас он закончит, — только и ответила она.

— Может, еще жив тот, кого санитары погрузили на носилки. Может, еще жив тот, у кого осколками порезано лицо. Может, еще жив тот, кому оторвало руку, оторвало ногу. Может, кто-то рыдает в тюрьме, уповая только на смерть, а мы оплачиваем эту тюрьму. А что имеем мы, что в наших руках? Только то, что с нами пока ничего не случилось. Надо ли быть благодарным за это? — спросите вы. А я отвечу: нет. Надо быть не благодарным, а смиренным. Соберитесь с духом, будьте смиренны, но не смиряйтесь с тем, что невыносимо. Разве война закончилась? Да, закончилась — кричите вы, но знаете сами: это ложь. Знаете, что будущие мертвецы уже отмечены знаком на лбу. Знаете, что люди рыдают ночами от страха. Вы видите, как умирают ваши дети. Видите, как умирают ваши любимые. Видите пыль, которая не оседает, потому что мы взвихрили ее в воздухе.

— Бог ты мой, — произнес Якоб.

Оратор выпрямился, будто услышав эти слова, и выкрикнул ему в лицо:

— Вы поймете это, скоро поймете! Поймете, и сегодня, сегодня и однажды будете счастливы.

— Чего он добивается? — снова заговорил Якоб.

Люди расходились спокойно и равнодушно, хотя слушали так внимательно. Уже почти стемнело, но Якоб почувствовал на себе пытливые, любопытные взгляды. Женщина, стоявшая впереди, наконец обернулась и с улыбкой обратилась к нему:

— Меня зовут Мириам.

И, как по команде, все перестали на него глазеть, двинулись в сторону метро, пошли направо, пошли налево, а проповедник свернул спальный мешок и тоже исчез.

— Ты замерз. — Мириам взяла его за руку, как ребенка, и спокойно, будто так и надо, продолжила: — Я дам тебе чаю, пойдем, здесь недалеко.

Она шла рядом, держа его за руку, быстрым шагом. «Как хорошо, — думал Якоб, — как просто».

Он дрожал, когда они вместе вошли в комнату, где не было ничего, кроме стола и дивана, низкой книжной полки и фотографий над ней. Уютно, но как-то грустно.

— Можно я сниму с тебя ботинки? — спросила Мириам. Стащила через голову свитер, выскользнула из джинсов, полуобнаженная встала перед ним на колени, смеясь, развязала ему шнурки, стянула с ног ботинки, взяла в свои ладони правую ступню.

— Иона — так зовут проповедника, мы знакомы много лет, раньше он был моим учителем, а потом я встретила его на улице, отчаявшегося, одичавшего. Когда он начал проповедовать — хотя это не проповедь! — я решила: сумасшедший. Однажды он указал мне на кого-то из слушателей и велел отвести его домой. Он считает, что на пути мы часто встречаем тех, кого могли бы любить, только жизнь не позволяет. Но и слепой случай — так он говорит — не должен закрывать нам глаза на тех, кому мы готовы выказать расположение. И я тогда его послушалась, сама не знаю отчего. К сексу это отношения не имеет. — И Мириам тихонько рассмеялась, выпустила его правую ногу, взяла левую, положила к себе на колени. — Сейчас я принесу тебе чаю.

Якоб сидел на диване, бодрый и сонный вместе, смотрел на фотографии над книжной полкой, запечатлевшие беззаботную жизнь, смотрел, как Мириам улыбается в камеру, одновременно тетешкая малютку на руках. Ребенок был посветлее, чем она, с зелеными глазами и лицом таким счастливым, что Якобу его счастье представилось чрезмерным, почему-то невозможным в комнате, где они находились.

— Кто это на фотографии? — обратился он к Мириам, когда та вошла в комнату с чайником и двумя стаканами, расставила чайник и стаканы на табурете. Она успела переодеться в короткую юбочку.

— Мой сын Тим, — ответила Мириам. — Наш сын, мой и Ионы. Мы поженились, но спустя несколько месяцев Иона пропал, я от горя чуть с ума не сошла, а он написал мне одно-единственное письмо, но прочитать его было невозможно, он пролил воду на листок, так что остался лишь след его почерка, и тогда я переехала сюда из квартиры в Клэпеме. Тут Тим появился на свет. Родители меня поддерживали, я даже снова пошла учиться.

Мириам нетерпеливым движением одернула юбку:

— Ты меня совсем не слушаешь!

Но Якоб и этого не услышал. Руки у него снова затряслись, да и ноги, и Мириам снова положила их на колени, принялась гладить. «Изабель ни за что бы так не сделала»! пришло в голову Якобу. Она всегда робеет, ласки ее всегда мимолетные, тайные, словно она стыдится себя или их обоих, опасается раскрыть сокровенное. Он закрыл глаза. Мириам сняла его носки, осторожно тронула по очереди все пальцы на ногах, погладила. Якоб хотел было встать, но какая-то неведомая сила заставила его вновь упасть на диван, сдавила сердце, выжала слезу из глаз. Фотография, понял он. Крепкое тельце ребенка, который старается вырваться из рук Мириам, нетерпеливо бьется, барахтается и, наконец, убегает, бежит, исполненный счастья и буйной свободы, а улица мокрая от дождя, и асфальт поблескивает в вечернем свете, и Тим оборачивается, машет рукой, но водитель машины этого не видит, он вообще видит не Тима, а ослепительную вспышку и ощущает толчок. И жмет на тормоз.

Якоба била дрожь. И что-то оборвалось, взорвалось. Он выпрямился всем телом, открыл глаза и изумленно уставился на Мириам, протянул к ней руки в тоске и горе. «Почему, почему? — спрашивал он себя. — И как она с этим живет? А так ли оно было?» Он обнял Мириам, дрожь не прошла, но стала незаметнее, как тонкий покров над его любовью и его тревогами, и воспоминания смешивались с запахом Мириам, с запахами июньского дождя, и он увидел тех двоих в парке у пруда: младший красуется, озорует, но шалости эти столь же нежны, сколь нежны движения старшего, когда тот принимает его из воды. Обнимая Мириам, он все думал, что лучше бы тот старший и вправду был Бентхэм.

Баюкал Мириам в руках и знал, что сейчас уйдет, раз она так хочет. Оглушенный, одурманенный, он последовал ее знаку и вышел из дома, не осознав, где находится, и двигался как слепой до какой-то улицы, до канала, чья черная вода отдавала гнилью и лениво текла дальше, к парку, к вольеру, чьи обитатели давно уже спрятались в листве на ветках и уснули.

Якоб прикрывался темнотой как одеялом, и, хотя сердце его стучало часто-часто, хотя он вцепился в сумку влажной от страха рукой, он спокойно миновал Кэмден-Лок, свернул вправо, заметил идущего навстречу человека, заметил слева машину, расслышал рокот басов из-за закрытого ее окошка, разглядел за рулем женщину с сигаретой. Она притормозила, глянула на него в зеркало заднего вида и тут же нажала на газ, оставив его позади. Одно движение ноги, краткий миг, когда решалось, открывать ли окно, заговаривать ли с ним. Неведомое единство взгляда и мускулов. Вот так его взвесили и сочли слишком легким.

Восприятие окружающего обострилось, он чувствовал ноги в ботинках, носки и привычное трение между ними и вдруг остановился, чтобы вспомнить руки Мириам, ее пальцы между пальцами его ног, подушечку большого пальца, поглаживающую его ногти, и шепот, которого он не разобрал. Их разделял крошечный отрезок времени, готовый удлиняться и удлиняться, и вдруг наручные часы, которые он высвободил из-под края рукава, представились ему циферблатом, где по кругу движутся крошечные фигурки, Мириам и он, Якоб, Изабель и Бентхэм, а в самом центре — смерть с косой. «Нет, мы не увидимся больше, — сказала на прощание Мириам, — если только Иона не велит». И помахала рукой ему вслед, радостно, даже ласково, будто зная его будущее наперед и пытаясь подбодрить.

«Владение, — говорил Бентхэм, — есть оборотная сторона потери, и мы лишь делаем вид, что оно обеспечивает стабильность на долгий срок. На деле же это зеркало бренности, куда мы смотримся столь же пристально, сколь и в зеркало нашей ванной. В конечном счете там и тут мы видим, как сами стареем и приближаемся к смерти, хотя бывают, конечно, минуты восхищения красотой, не так ли?» Якоб погладил пальцем свои часы, показывавшие половину одиннадцатого, погладил стекло, под которым стрелки двигались каждая в своем ритме, заметно или незаметно, и прислушался к шуму и голосам из открытых окон дома. Ему вспомнились картины Ватто, увиденные вместе с Изабель. Картины, где смерть не изображена, но незримо присутствует — в грациозных движениях, сжавших время до неизмеримого мига, хранящего в себе бренность и потерю.

И вот она, улица Леди Маргарет. Белая лиса нырнула под припаркованную машину, вспрыгнула на ограду, балансируя, пробежала поверху и исчезла в каком-то саду. За окном на первом этаже стояла Изабель — силуэт, недвижный контур. Может быть, ждала его. Может быть, наблюдала за лисой. Якоб помахал ей, совершенно счастливый. Но она повернулась и ушла в глубь комнаты, не заметив его. Против света ее фигурка казалась напряженной и совсем тоненькой.

 

28

Дэйв говорил, будто другие люди живут не в городе, а в деревне, где у каждого огромный сад с яблоневыми деревьями, а еще животные, и не только кошки, как Полли, но еще и собаки, овцы, бывает — даже пони, и на них можно ездить верхом или запрягать их в маленькую карету и кататься по округе, по полям и вдоль речек, пока не захочется есть и не пора будет домой. А дома все садятся за длинный стол и едят, едят, пока не надоест. По утрам дети вместе уходят в школу, бегут по саду к воротам и ждут остальных, Сару они бы тоже подождали, а потом все вместе отправились бы в школу со своими ранцами и бутербродами и еще с питьем, потому что на большой перемене все едят вместе, там дают суп и пудинг, а потом можно играть, пока не зазвонит звонок. Со скоростью света учат там чтению и письму — так сказал Дэйв и тут же принес ей тетрадку и синий карандаш, выпавший из отцовского кармана, нарисовал буквы. «С» — как «Сара», как «синий», и карандаш был синий, и пятна на руках синие, а она их прятала — руки в карманы, карандаш под матрац, а отец искал его, искал.

Потом Дэйв исчез, много дней прошло, но никто не говорил ни слова, будто его и не было, мать не плакала, отец лежал на диване, спал на диване по полдня и всю ночь, мать на кухне ее кормила хлебом с сыром, который Дэйв не любил. Он не возвращался.

Пальцем рисовала она «С» на столешнице, на оконном стекле, когда родители уходили, они же работают, нашли работу в супермаркете, так мама сказала. Сара дышала на стекло, рисовала «С», и буква постепенно таяла, а на улице было тепло, и деревья росли, Выпускали зеленые листочки и тонкие веточки прямо в воздух, прямо в небо, а небо теперь подолгу бывало светлым, все светлее и светлее, так что другие дети приходили в сад, карабкались на ограду, но в дверь не стучали и не кидались мячиками, потому что искали кого-то, или прятались, или сразу лезли в другой, в соседний сад. Дэйв не возвращался.

Как-то утром мать ее разбудила и послала в магазин на Фолкленд-стрит, направо за угол и еще несколько шагов, туда, где в ящиках лежат овощи и никто их не охраняет, и в темноте лавки стоял продавец, посмотрел на нее со вздохом и сказал, что денег у нее мало на все продукты по списку. На обратной стороне записки она нарисовала «С», потому что продавец спросил, как ее зовут и ходит ли она в школу. Не надо было про это рассказывать, Дэйв же ей объяснял, но Дэйва рядом не было, зато пришел отец и схватил ее за руку, вытащил на улицу, а она спряталась за помойкой, потому что отец обещал ее запереть. Через окно она видела внутри дома Полли, как та прыгала с одного подоконника на другой, потом улеглась на спинку дивана и заснула.

Из соседнего дома сначала вышел мужчина, потом женщина, мужчина ее не заметил, а женщина ей улыбнулась, но когда пришла обратно — и не одна, а с другим — и когда прощалась с ним у дома, то сделала вид, что Сары тут нет. Вечером у дома остановилась машина, отец вылез, взял ее за руку и отвел в дом, мать накрыла на стол для них и еще для двоих гостей, те погладили ее по голове, а потом пора было спать, но никто не спросил, хочет ли Сара есть. Она улеглась к Дэйву в постель и, хотя Дэйв не вернулся, рассказала ему, что есть уже не хочется, а хочется туда, где в огромных садах растут яблоневые деревья. Дэйв внимательно слушал, и подушка пахла Дэйвом, но наутро оказалась мокрой, и Саре было стыдно, страшно, что она наделала в постель.

Она стояла у двери, ведущей в сад, и прислушивалась, нет ли кого, но только Полли, замяукав, потерлась об ее ноги и прыгнула к двери, потому что хотела на улицу. Другие дети стали бы кидаться камнями и смеяться над Сарой, ведь одежда на ней всегда слишком длинная или слишком короткая, всё старые вещи Дэйва, ведь она еще не ходит в школу и отец сам стрижет ей волосы, так как у них нету денег на парикмахерскую, для ребенка — нету. Она и Дэйву никогда не говорила, что боится навсегда остаться такой, навсегда остаться ребенком, раз она не растет и делает в штанишки или в кровать. Она отсталая, так говорил отец, и, хотя Сара точно не знала, что это означает, она точно знала, что этого не исправить. Это не болезнь, которая пройдет, если будешь лежать в постели и слушаться маму. Но и мама ей не говорила, что делать. Есть неизлечимые болезни, такие страшные, что о них не говорят. А может, это и не болезнь, а ее слова или мысли, и дети о них знают, вот и смеются, кидаются камушками в окно и показывают на нее пальцем, ведь она и не учится, и не растет.

Сара прижала палец к стеклу. Полли мяукала. Вот если бы ей, Саре, хватило смелости открыть дверь и выйти, то она стала бы как те люди, что живут не в городе, а в деревне, где у них есть овцы, и собака, и даже пони. Но зато у нее есть Полли, и она может по траве добежать до дерева возле кирпичной ограды и вообразить, будто это яблоня ломится от яблок, и вот-вот за ней явится Дэйв, возьмет за руку, и они вместе побегут к лесу, к пруду, где лодка с веслами, и Дэйв отвезет ее на другой берег. Он обещал взять ее в парк, но вот уже много дней не приходит домой. Сара потрогала ключ, торчавший в замке. Затем схватилась за него рукой и сделала вид, будто поворачивает. Но ключ не поддавался. Тогда она вцепилась в него обеими руками и со всей силой, пальцы покраснели, заболели, соскальзывали, но жгучим было ее желание повернуть ключ, распахнуть дверь и выбежать в сад с террасы, где свалено всякое старье, и по траве — к кирпичной ограде, где сквозь ветки дерева пробивается солнце.

Как вдруг ключ разом повернулся, и воздух ворвался в комнату, и запахи, и тепло; на улице было теплее, чем в квартире. Полли пролезла в щелку, спустилась на две ступеньки вниз, остановилась и повернулась к Саре. На террасе столик, маленький столик, перевернутый набок. За ним можно было сидеть и ужинать вместе, теперь, когда у них сад. Таково было обещание: все четверо за столом. Когда умерла мамина тетя Марта, отец посадил Сару на плечи, пошел в этот сад и сказал, что тут они будут жить. Сплошь обещания. Отец говорил, только они переедут, и Сара пойдет в детский сад. Но потом все осталось по-прежнему, отчего? Оттого, что не росла и сама, наверное, виновата. И Дэйв не возвращается.

Возле стола — трехногий стул, а внизу валяется ее старый мишка Тод. Однажды он пропал, и Дэйв уверял ее, будто Тод уехал далеко-далеко, сел на поезд и уехал. Дэйв хотел ее утешить, но вот он, мишка. Половина под столом, половина под стулом, весь разбух, а живот даже лопнул; она и смотреть не стала. Сделала шаг, вытянутой рукой придерживая дверь, потом еще шаг и еще, вот она на верхней ступеньке, вот на следующей, а Полли дошла до конца газона и принюхивается к какому-то растению у ограды, там, где солнышко. Трава влажная, это Сара почувствовала сразу, выйдя в одних носках, без обуви, хотя вообще-то в носках нельзя выходить на улицу, и она ступала осторожно, аккуратно, а вот валяются пластмассовое ведерко и маленький зеленый совок, и она подумала, не снять ли носки, чтобы они не промокли и не испачкались. Рядом с ведерком что-то блестит, крупный осколок стекла, донышко бутылки, и тут же — крошечная лошадка, темная с белым пятном на голове, с черным седлом. Сара осторожно протянула к ней руку. Это и вправду лошадка! Поставила ее на ладошку, крепко сжала руку, потом растопырила пальцы и ждала, что та начнет карабкаться вверх наподобие божьей коровки. Нет, лошадка на месте, о четырех ногах. Сара установила ее на ладони понадежнее, и лошадка галопом поскакала к краю. Вот попробуй, отпусти ее, так она и умчится прочь по холмам и равнинам, за теплым пахучим ветром, мимо огромного, размером с дерево, цветка, между высокими травинками, по бесконечной степи и прочь, и прочь. Осколок стекла оказался озером, и Сара, держа под уздцы лошадку, отвела ее на водопой, дождалась, пока лошадка утолит жажду, вскочила в седло, и они помчались вдаль, быстрее, быстрее, до самого палящего солнца, где их караулит огромное чудище, когтистая зверюга с длиннющим хвостом, и хочет забить насмерть. Но они увильнули! Быстрый, умелый бросок, и вот они в безопасности, за холмом, откуда виден жуткий зверь. Это дракон. Тихо улегся, хочет обмануть, и только пыхтение выдает его: не спит. Бока вздымаются и опадают, лежит себе спокойно, без страха, вот бы найти меч и зарубить дракона, нанести ему страшную рану, вот бы смелости, вот бы отваги! «И смерти навстречу, чего нам бояться!» — прошептала Сара, ободряюще погладила вздрагивающий лошадиный круп, даже запела потихоньку песенку, а чудище вдруг доверчиво растянулось в траве, засопело, заснуло. «Мы на дороге в ад, мы проваливаемся, а вы туда же, — шептала Сара, гладя вздрагивающую лошадку, успокаивая. — Но мы не сдадимся».

Наградой — свобода, наградой — золотой клад, и любое желание исполнится. Драгоценные каменья и волшебное дерево, под которым лежит чудище. Дерево — дотронешься и поклонишься, и все желания сбудутся, но под ним чудище. И оно живое! «Убить, убить», — шептала Сара лошадке, а та дернула головой, взмахнула гривой и тихонько заржала, соглашаясь. «Убить одним махом! Пока оно спит, а если проснется — конец. Одним махом!» — повторяла Сара, оглядываясь, вспоминая слова Дэйва, слова отца — мол, на всякую свалку своя палка, и вот она, дубинка, лежит наготове, толстая короткая ветка, и Сара схватила ее обеими руками, взметнула над головой, и у Полли задрожали усы, она то ли мяукнула, то ли мурлыкнула и открыла глаза. «Вот оно, чудище, — шепнула, вздрогнув, лошадка, — убей его, чтобы расколдовать, видишь его глаза: ты никогда не вырастешь, не повзрослеешь, стоит только в них взглянуть, а чудище открыло глаза — темно-зеленые, сонные, хочешь в школу пойти, как все остальные…» Раздался легкий звук, будто Полли хотела что-то сказать спросонья, но лошадка умоляла Сару, и Сара подняла руки, взметнула их в небо, чтобы нанести удар врагу, поднявшему голову и готовому отразить атаку, вытянулась во весь рост, вот еще шаг, один-единственный шаг вперед — и удар.

Вопль, визг Полли разорвал тишину. Шерсть встала дыбом, Полли рванулась к дереву, шипя, вскарабкалась на нижнюю ветку, но не удержалась, скользнула вниз: мешала перебитая задняя лапа. С трудом преодолев прыжком малое расстояние, отделявшее ветку от стены, и опять взвизгнув от боли, она полезла по стене вверх, а наверху явно почувствовала себя увереннее. Принялась лизать заднюю лапку, не спуская глаз с Сары. А та стояла внизу, вытянувшись, задрав голову, и по лицу ее текли слезы. Ничего, кроме ужаса, ледяного и острого страха не испытывала она, глядя на Полли, скорчившуюся, шипя, наверху. Сара опустила руки, ледяные руки, будто кто-то облил их белой краской, белой ослепительной краской, от которой перехватывало дыхание, как тогда, когда отец в шутку сунул в ведро с краской ее руку до самого плеча, «чтобы ты не потерялась, чтобы мы тебя сразу узнали». И вот она стоит.

Наклонилась к темной лошадке, зажала ее в ладони, рывком забросила за стену, но уже поздно. Полли вздрогнула, отползла подальше, как можно дальше от Сары. И только теперь Сара заметила, что в доме рядом открыто окно и за ней наблюдает соседка. Та никак не давала о себе знать, стояла и молча смотрела. Прошло очень много времени, прежде чем она высунулась из окна, чтобы лучше видеть происходящее, и крикнула:

— Что случилось? Тебе помочь?

Сара сидела на корточках в траве, обняв руками плечи. Солнце тем временем спряталось в облаках. Трава отдавала влагой и холодом. Сара трясла и трясла головой, но не двигалась с места. Вон там Полли. Хотелось Полли кое-что сказать, извиниться, хотелось позвать ее и приласкать, утешить, но Сара не могла выдавить из себя ни звука, а Полли тихонько и ровно повизгивала, подвывала, ни на миг не замолкая. Сара слушала. А потом наклонилась, и ее вырвало, один раз, второй раз; желтая, горькая слизь, в траве желтое пятно и пахнет горечью. Живот болит, Сара прижала руки к животу, не решаясь зарыдать, глотала слезы, отползла подальше от вонючего пятна, но головы не поднимала. Срам, вот он — срам. Дэйв сразу поймет, что случилось. И уйдет, на нее даже не взглянет. И не вернется. А где-то тут Полли. Но как тихо. Может, она умерла? Может, она, Сара, тоже умирает. Как холодно. Вот первые капли дождя, крупные, холодные как лед. Сара не шевелилась. Вскоре она совсем промокла, скорчилась, ничего не ощущала. Только заметила короткий ливень, он быстро прошел, и еще захлопнулось окно в соседнем доме. А затем в том доме открылась стеклянная дверь, ведущая в сад.

 

29

Зачем им сад, они и сами не знали. Узкая полоска газона постепенно превратилась в лужайку, потому что траву они не косили; у ограды росли кусты боярышника. Стена оказалась выше, чем думала Изабель. Она вытянула вверх руку, коснулась карниза, но удержаться не смогла. Постояла так минутку, попробовала подтянуться, но соскользнула вниз. Пошла в дом за стулом; ножки утонули в земле, но все же так лучше. С третьей попытки нашла опору для правой ноги и зацепилась руками, опять подтянулась и, кажется, добилась своего, но вдруг сорвалась, ударилась подбородком, потом локтем об ограду, стул повалился набок, а Изабель в мокрую траву. Боль она почувствовала только тогда, когда снова поставила ногу в ненадежную выемку и оттуда посыпался сухой раствор, а она попыталась расковырять дырку поглубже и, наконец, зацепилась, закинула левую ногу на широкий верхний край ограды. На локте ссадина, и от острой боли, сквозь ребра проникающей даже в легкие, перехватывало дыхание, но благодаря этой боли связалось воедино все, что в последние месяцы существовало по отдельности: смутные страхи, и надежды, и разочарования, уловленные крупной сетью. Да, петли широки, но в сеть попались ее замужество и бюро, рисование и Лондон, Элистер и Джим и еще звуки из соседней квартиры. Наверное, надо начать все сначала, и тогда рисунки поведут ее по следу.

Изабель встала на колени, оперлась на руки, взглянула назад, на дом, где жила, и вспомнила последнее письмо, присланное Андрашем по электронной почте: «Девочка в красном плаще напомнила мне фильм под названием "Когда гондолы одеваются в траур"». Есть в нем что-то подленькое, какая-то подлинка. Детство там — укромное местечко, откуда подглядывают за жизнью других». Боль стихала, но расходилась по всему телу, как ни старалась Изабель ее удержать.

Скрючившись, там лежала на земле девочка. Брюки, похожие на тренировочные, грязная майка явно мала. Изабель разглядывала детское тельце без всякого сочувствия. Сад завален мусором, ломаными игрушками, на террасе пивные бутылки, сковородки, помойное ведро. Отбросы, набитые мусорные пакеты, и девочка прикинулась мертвой, как звереныш, а рядом валяется палка.

— Ну-ка вставай!

Громко закричала, что ли? То-то девочка повернула голову. И наблюдает, ловит любое движение, рассматривает каждую черточку лица, не отрывая глаз, напряженно и сосредоточенно. Одним махом Изабель спрыгнула вниз, взъярившись оттого, что сама не знала, как залезть обратно, как вернуться домой. «Вот идиотизм», — подумала с отвращением, но все-таки наклонилась к девочке, обхватила за плечи, подняла.

— Ну-ка вставай!

Майка мокрая, хоть выжимай. Изабель сняла куртку, разорванную на локте, завернула в нее девочку. А теперь что? Девочка не сводила с нее глаз, а Изабель пыталась избежать упорного взгляда, и это была борьба, закончившаяся вничью. Настоящая борьба.

— Как тебя зовут? — мрачно спросила Изабель. И пока она ждала ответа, из-за дерева вышла кошка, неуверенно перебирая лапками, и села.

— Полли, — сказала девочка. И, чуть поколебавшись, добавила: — Сара.

Не отводила глаз, прилепилась взглядом, будто без этого погибнет. Сад, где, несмотря ни на что, росла зеленая трава, где отважились цвести даже розы, карабкаясь по ограде, оказался тюрьмой. С этой стороны стена выше: то ли земля осела, то ли землю просто никогда не подсыпали. Изабель сама виновата, что оказалась в дурацком положении. Придется ей складывать помойные мешки один на другой, чтобы забраться на ограду, или пройти через чужую квартиру, где живут незнакомые и грубые люди, на улицу, а потом стоять без ключа перед собственной дверью. А тут еще кошка расселась — внимательно смотрит, выжидает, а девочка дрожит. Изабель не шевелилась, рука затекла, но выхода нет, и она обернулась к девочке, чтобы посмотреть той прямо в глаза. Ей показалось, что расстояние между ними сократилось, и во рту появился горький, кислый привкус рвоты, а в мозгу — страх и чувство вины.

Кошка издала какой-то жалобный звук, чихнула, из носа у нее капнула кровь. «Что я тут делаю?» — мелькнуло в голове Изабель. Она снова схватила Сару за плечи, повернулась к дому. Якоба нет. Джим? Но неизвестно, где он живет, то ли в доме 43, то ли дальше по улице. Сказать, что ли, девочке, чтобы позвала Джима? Изабель чуть отодвинулась назад, хотела рассмотреть ее лицо. Короткий нос, высокий лоб, пепельные волосы торчат перьями. Тонкие губы, рот чуть приоткрыт, но не слышно ни звука. Опять положила руки ей на плечи, тряхнула, и тогда Сара встала на колени в мокрой траве, неловко скособочившись, и издала какой-то странный возглас. И еще раз возглас.

Смешно думать, что этот тонкий голос мог быть слышен за стеной, голос, в котором нет ничего детского, даже ничего человеческого. Так можно и от кошки ожидать, что та заговорит. Изабель наклонилась к Полли, взяла ее на руки. Полли тут же начала ласкаться, теплая, доверчивая. Каждое нежное движение Изабель каким-то образом чувствовала и Сара, стоя на коленях и вздрагивая, как от удара электричеством, всякий раз, когда та проводила рукой по кошачьей шкурке.

— Я же хочу тебе помочь, — сердито сказала Изабель.

А Сара заплакала, и Изабель с изумлением прислушивалась к ее беззвучному, прерывистому всхлипыванию. Спустила Полли на землю, осмотрелась. На террасе увидела опрокинутый стол, ножки торчат, устремляясь в пустоту. Запущенным садом пользовались только для того, чтобы выбрасывать сюда все ненужное, ломаное-переломаное. Дрозд уселся на ограду, почистил перышки, завел свою песню. Откуда-то пахнуло гнилью, плесенью. В нескольких метрах отсюда ее кабинет, ее компьютер, красивая и чистая квартира. Девочка всхлипывала, кошка, мурлыча, терлась об ее ноги.

— Что ты с ней сделала? — не сдержалась Изабель. — У нее рана.

Впрочем, рана была совсем небольшой, и кровь уже засохла.

— Ладно, ничего страшного, — нетерпеливо добавила Изабель и еще раз осмотрелась. «Такое может быть где угодно, — размышляла она, — хоть в Боснии, хоть в Багдаде». Это оборотная сторона ее собственной жизни. Как будто мера страдания твердо определена, а дальше — кому как повезет.

Сара робко поднялась с колен, протянула руку к Полли, чтобы погладить, но кошка отпрыгнула в сторону.

— А ты что хотела? Ты же ее побила, — холодно произнесла Изабель.

Девочка подняла голову, посмотрела на Изабель. Глаза серые, взгляд требовательный.

— Это моя кошка, — заявила она с вызовом, встала вплотную к Изабель, виноватая, но готовая защищаться. «Само противоречие», — нашла формулировку Изабель и почувствовала себя обвиняемой. Твердым шагом направилась к ограде. Дрозд улетел. Сара и кошка не шелохнулись. Ничего не стоит помочь девочке и вытащить ее отсюда, и вот она рядом, сопит, подванивает кислятиной, тянет руки кверху. Но Изабель взяла на руки кошку, посадила там, наверху, и стала искать выемку или выступ, где хватит места для ноги, а поскольку стену с этой стороны выложили плохо, а может — никогда не подновляли, она тут же нашла, что искала. Но соскользнула вниз по мокрому кирпичу и в конце концов забралась наверх, схватившись за ствол дерева. Только блузка разорвалась.

Сверху, со стены, она еще раз посмотрела на девочку. Та даже не пыталась последовать за ней. Онемев от ужаса, Изабель увидела, как все детское исчезает с этого лица, оставляя за собой страдание и безысходность. Хватило бы нескольких слов, чтобы успокоить Сару, или протянутой руки, чтобы поднять ее наверх, к кошке. А кошка мурлычет. «Какая отвратительная сцена, какой идиотизм — вмешиваться», — вот что подумала Изабель. Решилась — и спрыгнула в собственный сад, подхватив обеими руками кошку и усадив ее в траву, которая и выглядела свежее, и пахла лучше. Дверь в дом открыта, и жизнь у нее — если посмотреть со стороны — упорядоченная и складная, как подарок на день рождения, пока не распакован. Пока ждет своего часа.

Кошка потерлась головой о щиколотку Изабель, мяукнула. «А ведь можно, — мелькнуло у нее в голове, — можно опять посадить ее на ограду, столкнуть на ту сторону». Всё имеет две стороны. Разве она, как намеревалась, помогла девочке? Вот и будет через тонкую стену подслушивать шумы в соседней квартире, зная все, что там происходит, как соучастница. Понятно, что Сара не сумеет войти в дом, дверь закрыта, замок защелкнут. Пройдет часа два или три, пока вернутся ее родители. Пока Якоб вернется с работы. Она взяла на руки кошку, нелепое и испуганное создание. Откуда кошке знать, что будет с ней дальше, после приземления в чужом саду? Так. Отправить назад, на ту сторону. «Зачем я все это делаю?» — возмущалась про себя Изабель. А кошка, кажется, умела читать чужие мысли. Незаметно собралась, чуточку напрягла лапы и шею, готовясь к падению с высоты ограды. Но потом опять расслабилась, вроде как придя к выводу, что бояться нечего. Замурлыкала, уютно пристроилась на руках. «Классический образец кошки», — пришло Изабель в голову, когда она увидела свое и кошкино отражение в стеклянной двери, поднимаясь по ступеням.

Толкнула ногой дверь и аккуратно опустила Полли на пол в гостиной. Правда, кошке это явно не понравилось. Может, оттого, что дверь тут же закрылась и новый дом оглушил ее незнакомыми звуками и запахами. Может, она — если б могла объясниться жестами — рада бы вернуться к девочке, которая рыдает, или блюет на той стороне, или бьется в запертую дверь, боясь то ли наказания, то ли темноты.

Раздался телефонный звонок, и Изабель обрадовалась звонку и голосу Петера, предложившего новый заказ: обложка для аудиокниги, недорого и оригинально. «Короче, старая песенка», — заключил Петер. Он занят переездом, Андраш — поездкой в Будапешт. «Ну вот, пока Андраш не вернется, твоя очередь работать, — заявил он, — давай-ка, помогай, там Ласло уговаривает его остаться, но ничего из этого не выйдет». Усталый голос Петера звучал и приветливо, и сухо; он вообще не спросил, как у нее дела.

Полли, мяуча, отправилась за Изабель наверх, в кухню, обнюхала мисочку с молоком, поставленную на полу специально для нее, внимательно проследила, как в другой мисочке Изабель мелко нарезает для нее мясо. Ей понравилось кормить кошку, и, вспомнив о Саре, которая сейчас сидит там, в саду, на корточках, и обливается слезами, но все равно является хозяйкой кошки, Изабель сочла ее относительно счастливым ребенком. Насытившись, Полли отправилась на экскурсию по дому. Как настоящий сыщик, она сразу полезла наверх для проверки дальних помещений — спальни и кабинета Якоба, где тот, впрочем, никогда не бывал. Одержим работой в конторе и не терпит расспросов. Однако Изабель тоже ему не рассказывала, чем заполняет свои дни. «Обоюдное молчание, — так думала Изабель, — все равно что предоплата, вопрос только — за какую покупку».

Кошка осталась наверху, а Изабель спустилась на первый этаж, открыла окно. Уже смеркалось, небо закрывали плотные облака, порывами налетал ветер. По улице шел толстый человек в огромном тюрбане, двое детей в школьной форме степенно, как пожилые дамы, следовали за ним. В любую минуту на улице мог появиться Якоб, заметить Изабель, помахать рукой. И вдруг на подоконник, напугав ее, вспрыгнула Полли. Изабель схватила кошку обеими руками, собираясь унести подальше от окна, но та сопротивлялась, пыталась вырваться из рук. Изабель ее отпустила. Полли, кажется, удивилась, как-то странно присела, — может, она стара для прыжков? А потом выпрямилась и молнией умчалась к воротам, скрывшись где-то за припаркованной машиной.

В кухне стояли три бутылки красного вина, одна из них початая. Якоб принес суши, Элистер явился на полчаса позже. Ели мало, больше всех пила Изабель. Элистер взял ее на руки, закружил:

— Якоб, какая у тебя удобная жена!

А ее тошнило, но недолго. Якоб выпил за ее здоровье, она тоже быстро осушила бокал, Элистер немедленно его наполнил. И тут оба встали, подошли к ней — прямые, стройные, уверенные. Якоб обернулся к Элистеру, Изабель заметила, как они переглядываются, почувствовала их руки на спине, рука Якоба гладит по волосам, по лбу, скользит по лицу, в шутку прикрывая ей глаза, другая рука ощупывает попку, суется между ягодицами, насколько позволяют трусики, и как будет приятно, когда эта рука двинется выше, найдет резиночку и повозится у «молнии», это точно Элистер, и рот у нее открыт, и голова не кружится, сознание ясное, хотя чей-то большой палец пролез между губами, и самой хочется закрыть глаза, и кто-то дышит в ухо, дует в ухо, это точно Якоб, стоит только открыть глаза, как все замрут, но рано, рано, еще минутку. Изабель затаила дыхание, чей-то язык лижет ее ухо, это Якоб, а раз это Якоб, то, значит, это Элистер встал на колени и тычется головой между ляжками, что-то она слышит, чувствует какое-то движение — видно, рука Якоба водит по голове Элистера, ага, наконец она увидит их обоих голыми, скорее бы, ей не терпится. Но никто не тронул ее грудь, и язык уже не лезет в ухо, чьи-то пальцы на затылке, но это щекотно — и больше ничего, кто-то все испортил, всех предал. Только поверить не хочется, и она плотно прикрывает веки, потягивается, предлагая желающим свое тело, но возбуждение спадает, и рука рефлекторно натягивает трусики, хотя там и другая рука — это Элистер, и ее как током ударяет его гнев, ногти впиваются в его запястье, а он пихает ее руку в трусики, и вот она — срамная влажность, и, забыв про хватку, про гнев, она щупает мягкую кожу, тонкую и старую, будто это не она сама, а старуха, старухино тело, возбуждающее не желание, а сочувствие. Кто-то потянул ее руку вверх, это Якоб, он-то все и испортил. Добился позора, и Элистер как чужой, и она против этого бессильна. Якоб взял ее на руки, отнес наверх, сама она и вправду идти не могла, уложил в постель, прикрыл одеялом, не раздевая. Рука у нее все там же, между ног, а глаза закрыты. Слышала шаги, тихие переговоры, оба еще внизу — может, целуются? Изабель лежала на кровати, понимая, что унижение стало отныне частью ее тела.

Потом ее вырвало. «Немножко соберись, и ты всегда добежишь до ванной» — так ее наставляла мама. Якоб об этом не узнает. Но не потому, что крепко спит, а потому, что лег спать внизу, в ее кабинете. Утром, правда, он поднялся в спальню, на коленях встал у кровати, погладил ее — вроде как спящую, она же притворилась спящей, чтобы он подумал: ничего не случилось. И тем самым затянула петлю на собственной шее. Надо было высунуть из-под одеяла руку, надо было привлечь его к себе, затащить в постель, любовь немедленно — и вот оно, примирение.

Он ушел, и Изабель, лежа в кровати, прислушивалась к шуму дождя. Даже сквозь закрытые окна холод проникал в дом. Правда, около одиннадцати из-за туч вышло солнце. Изабель вынесла на помойку две пустые бутылки и одну початую, было по — прежнему холодно. У соседнего дома остановилась машина, но Изабель заметила это только тогда, когда хлопнула дверца, когда к дому потопал неуклюжий дядька, тупо глядя на дверь, когда белокурая женщина вышла из машины и что-то прокричала хрипловатым голосом. Эта женщина в зеленых спортивных брюках и розовой водолазке была, наверное, когда-то хороша собой; по возрасту она не старше Изабель.

— Отчего эта дурища не открывает? — рыкнул дядька.

— Шел бы ты в задницу, — последовал ответ.

Улица, промытая дождем, сверкала. Изабель не пошла в душ, не переоделась со вчерашнего дня. Элистер ушел когда-то ночью, ясно, что он, как и Якоб, давно уже в конторе и занят чем-то — чем-то далеко не новым, но что на свете ново? И ничего в этом хорошего нет, разве она такого себе желала? И Изабель внезапно ощутила острую тоску по Берлину. Унижение, испытанное и прочувствованное ею в последние дни, не ушло. Она старалась об этом не думать, но волей-неволей спрашивала себя, когда же вернулись родители Сары, вчера вечером или только сейчас?

Улицы тут не темнее берлинских, но в окнах почти не видно света, и таблички на санскрите вселяют в нее неуверенность. В любом доме, наверное, беженцы или женщины, превращенные в рабынь. Мужчины пристально ее разглядывали, подростки пытались вступить в разговор, заманивая в рестораны — бенгальские или индийские, и нет им числа. Это не первая ее прогулка в Ист-Энд, но первая прогулка в одиночку. Заглянула в одну, в другую лавчонку (широкие вышитые балахоны, куртки с капюшоном, сапоги убийственных цветов), купила в индийском супермаркете деревянную ступку, постояла у витрины книжного, поглазела на кассеты и диски, спрашивая себя, на чем, собственно, держится слава этого района с его полуразрушенными, полудеревенскими домами. Неприветливо и безотрадно. Исполинского роста мужчина увязался за нею, пришлось искать убежища в какой-то забегаловке на Брик-Лейн; у зеркальной стены напротив прилавка она съела бублик и выпила два стакана горячего крепкого чаю, а исполин следил за ней через окно таким жадным взглядом, что впору было пригласить его внутрь и тоже предложить чаю. Хозяйка, как угорелая носившаяся между кассой, колбасками и огромным куском мяса на вертеле, краем глаза наблюдала за ней.

— Ничего, он сейчас уйдет, не волнуйся. Все когда-нибудь кончается.

Изабель кивнула, не зная, правильно ли ее поняла.

— Это ж не твой? — уточнила хозяйка. — Не твой дружок, я хочу сказать. — Отрезала внушительный кусок мяса, разделила на порции. — Вот так и надо, кусочками, а не целиком. Муж, любовник, друг, приятель. Так оно лучше для всех. А у тебя такой вид, будто миску из-под носа увели.

Изабель нерешительно подошла ближе к прилавку:

— Мы тут всего два месяца.

— То-то я и слышу. Из Германии, так?

— Из Берлина.

— Знаешь, у меня дочка твоего возраста, тоже красивая, и уж точно хорошая девочка. И тоже вот такая недотрога, мол, отойдите все! Только из-за войны она всё куда-то ходила, по полдня пропадала, но это ведь дело принципа, правда? Ты про себя подумай, мам, — так она говорила: первый тебя бил, второй бросил, а ты тут годами надрываешься. Подумай, мам. Я-то, по правде, обоих любила, хотя толку от них чуть. За одним бегом побежала, рыдаю, и что? И я ей говорю: зато ты у меня есть. Хочешь, чтоб у тебя было по-другому? Ну и отлично. А в итоге что вышло? Да ничего.

— Родить еще может, если она моего возраста.

— Так не хочет она, а если захочет, что изменится? Рассказываю тебе, потому что ты на нее похожа. Тоже невезучая. А где-то жизнь кипит. Да мне все равно. Как ни крути, ничего хорошего.

Изабель взглянула в окно, на улице пусто.

— Не мое дело, но ухажер твой смотался. — И хозяйка кивнула напоследок, всем видом показывая, что хватит с нее, с Изабель, чаю, тепла в холодный июньский день и разговоров. Направилась в глубь помещения, где на здоровенных противнях бублики ожидали отправки в печь.

Изабель забыла у нее купленную ступку, но возвращаться не хотелось, все-таки полкилометра. Флаш-стрит, Пламберс-Роу — не ближние концы, тут галерея, там типография, есть на что взглянуть. Две девушки в коротеньких, едва прикрывающих бедра юбчонках двигались ей навстречу, не уступая места на тротуаре, спихнув ее на мостовую. Она свернула в переулок и окончательно потерялась, зато обнаружила телефонную будку, набрала номер конторы, но Якоб ушел на прогулку с Бентхэмом, как сообщила Мод, а Элистер на месте, он-то и назвал ей ресторанчик на Пламберс-Роу, где они все втроем могут встретиться через час:

— Ты вернись в галерею Уайт-Чепел и спроси дорогу. Или мне приехать за тобой?

Но первым она увидела Якоба и побежала ему навстречу, будто он и есть избавитель и рыцарь, готовый мужественно ее защищать. Якоб для начала заключил ее в объятия, а потом кратчайшим путем вывел к ресторану «Бенгальская тайна», где Элистер уже стоял в очереди перед входом.

— Тут всегда очередь, но не зря, вы сами увидите! — воскликнул он вместо приветствия.

Их провели к свободным местам и тут же уставили столик яствами по заказу Элистера: мясо, и овощи, и рис…

— Весь Лондон жует и жует, одни только вы мало едите, — заметил Элистер.

— Зато мы потом зайдем в бар и что-нибудь выпьем, — возразил Якоб, явно пребывая в отличном настроении.

Однако Элистер все чаще приглаживал шевелюру, бледнел, бледнел и под конец заявил, что ему срочно надо домой. Обнял их обоих и был таков. Якоб и Изабель еще раз заблудились, плутали по улочкам, держась за руки, а потом остановили такси.

Наутро Изабель проснулась в спокойном и ясном расположении духа. Дни идут своей чередой, думалось ей. И в соседней квартире тишина. Но, увы, у забвения тоже есть свои противники, свои соперники. Стоило Изабель подойти к окну, встать в дверях, как на улице появлялась Полли. Однажды она прыгнула на подоконник первого этажа, замяукала, пытаясь привлечь внимание Изабель, и тут же исчезла.

Несколько дней подряд Изабель сидела, не отрываясь, за работой, выходила только за покупками, созванивалась с Петером, с редакторшей детского издательства, с молодыми людьми, которые выпускали аудиокниги и пришли в восторг от ее эскизов. Говорила и с Андрашем. Тот вернулся из Будапешта мрачный, как будто потерпел поражение. Но ведь он сам принимал решение, нет? По голосу Изабель поняла, что есть и другие причины мрачного его настроения, но уточнять не стала, ведь ответ может и ей отрезать пути отступления. В отличие от нее, Андраш спросил напрямую: «Что с тобой? Где твой голосок со школьным ранцем за спиной? Почему ты так изменилась?»

Изабель доказывала, что все у нее хорошо, оно и действительно так, но все-таки Андраш прав. Она изменилась. Но как — она не знала. И что это означает, не знала тоже. «Кажется, ты всю свою прежнюю жизнь считаешь тоской и скукой, — напирал Андраш. — А Якоб, что там с Якобом?» Изабель не нашла ответа.

Якоб вернулся домой около девяти. Поужинали, и он сразу спать. Он не задавался вопросом, отчего Изабель вдруг стала такой домовитой. Наверное, ему это даже нравилось. Обнимутся ласково, вот и ладно.

Но тут еще Полли. Около полуночи Изабель встала, пошла вниз, в свой кабинет, и услышала за окном голос:

— Сара, Сара, ты где? Сара, Сара, ты где?

Потом тишина.

Через полчаса Полли победоносно взлетела на подоконник. Изабель резко спихнула ее вниз.

Несколько дней спустя, когда она приехала домой на метро из Кэмдена, у станции «Кентиш-Таун» ее встретил Джим. Видимо, ждал:

— Вот она ты!

И заулыбался.

 

30

«Все идет по плану», — убеждал он себя. Но это бред. То одно, то другое вкривь и вкось. Он действительно получил письмо, настоящее, в конверте с его фамилией и адресом. Вместе с какими-то счетами и рекламными проспектами письмо сунули в прорезь на двери, чисто случайно оно оказалось сверху. Дэмиан написал ему, когда прошло больше года. «Как предусмотрительно», — с усмешкой подумал Джим, разобрав фамилию отправителя. Только фамилия, адреса нет. Почту он складывал в коробку на кухне. Счета, оплаченные переводом, счета, оплаченные Джимом. А теперь еще и конверт с его именем, написанным крупными печатными буквами, чтобы каждый мог прочитать. Пусть полежит.

Однако на другой день Джим все-таки вскрыл конверт, вытащил листок бумаги. Только Дэмиан мог заставить его вскрыть конверт и прочитать четыре строчки, будто это что-нибудь решит. Дела у него, дескать, превосходно, вот потому он и остался на несколько месяцев дольше, чем планировалось. Остался, а где? Джим так и сяк крутил в руках листок и конверт. Однако он возвращается, «так что я надеюсь, старик, ты найдешь себе другое жилье, а я буду через три недели».

Его выкинули на улицу. Именно так и никак иначе. Джим в клочки разорвал письмо, пнул ногой софу. Все кончено. И куда теперь? Так мило, что просто тошнит. Оттого, что у Дэмиана есть деньги, точнее, родители, у которых есть деньги, и он, Джим, должен испытывать благодарность, что прожил здесь все эти месяцы, не заплатив ни копейки.

Он осмотрелся. Довольно чисто, порядок. Мэй бы тут понравилось, приведи он ее сюда со словами: вот твой дом. Уютная маленькая квартирка на уютной улочке. Короче, дом. Однажды он все-таки ее найдет. Объявление о розыске давно сняли, заменили на другие, с чужими лицами и чужими именами. Только раз он видел, как два психа стоят перед фотографией Мэй и бормочут что-то несусветное.

Джим отправился в паб на Холлоуэй-роуд, но темноволосой официантки не было, и тогда он снял девчонку, однако не успела та свернуть на Леди Маргарет, как он сунул ей в руку деньги и велел уходить. Ему казалось, он сойдет с ума, если немедленно не переспит с женщиной, но одновременно мысль об этом представлялась отвратительной.

Дважды подряд у него ночевал Дэйв, поругавшись с отцом. Все-таки разнообразие, хотя Дэйв прожужжал ему все уши про сестру, которая целую ночь провела в саду, про отца, который хочет окончательно выгнать его из дому, раз он угрожает рассказать в школе, что его сестру туда не пускают. «Как я его ненавижу…» — сказал Дэйв и заплакал, но не по-детски, а по-взрослому. Тихий плач взрослого человека. Дэйв умолял взять его с собой, но Джиму не хотелось неприятностей. И не хотелось отправлять его к Элберту. Он предоставил Дэйву софу, хотя сам больше любил спать на ней, а не на двуспальной кровати.

Однажды Дэйв привел в «Пангс-Гарден» малышку-сестру, и та неспешно лакомилась жареной картошкой, очень внимательно разглядывая Джима, ведь это он купил картошку, да и колу. «Так, я пошел», — решил Джим, увидев это уродливое мелкое создание с жестким взглядом. Сара внимательно наблюдала, как из люка в потолке над кухней спустили лестницу и по ней, балансируя, полезла вниз нарядно одетая девушка с лентой в волосах. А Джиму вспомнились мальчишки, родня Хисхама, и он злобно сплюнул. Наряжаются тут, понимаешь, а вот двое детей, двое настоящих англичан, смотрят на него как на божество из-за картошки с колой. Сара его раздражала. Прилепилась взглядом к его лицу, не отлепишь, а потом еще и руку протянула: «Благодарю вас, сэр». Взгляд упорный, доверчивый, виноватый — все вместе.

Дэйв предложил хоть чем-нибудь ему помочь, но Джим, конечно, отказался. Втроем они направились в сторону дома, втроем, все вместе, как одна семья. А что еще могли подумать люди, идущие им навстречу? Джим представил себе, как жил бы с Мэй и двумя детьми, переехали бы в деревню, тут — то что за жизнь. Еще и Дэмиан возвращается, гонит с квартиры.

Однажды в полдень раздался звонок в дверь. Джим взял нож, рванул на себя дверь. Но перед ним стоял не Дэмиан, а Хисхам. Джим — с облегчением, но страшно разозлившись — не растерялся:

— Откуда ты, ублюдок, узнал мой адрес?

И затопал ногами. Хисхам молча прошел мимо него в комнату, Джим схватил тарелку и бросил ему вслед, запустил в него стулом с такой силой, что Хисхам едва удержался на ногах, а стул разлетелся на части. Есть у Джима такое право — оставить Дэмиану пустыню. В голове сверкнул яркий, ослепительный свет. Хисхам принялся собирать осколки, лицо спокойное, чуточку огорченное, какое бывает у медсестры, когда пациент вдруг попытается вырвать капельницу из вены. А Джим хохочет, хохочет. Хисхам помог бы убраться, если б Джим разрешил, но Джиму неймется. Пихнул телевизор — Хисхам подхватил его в последнюю секунду, понесся в кухню, разгромил шкафчики, ставшие за год такими привычными. Какой чудный кухонный гарнитур подобрала Дэмианова мамаша, а теперь сидит где-нибудь на островах или в Швейцарии, задница тонет в подушках, а на носу темные очки, потому что стыдно за сына, платить — это пожалуйста, только оставьте в покое, вот Дэмиан ей и звякнет, наплетет про воров-грабителей, полицию вызовет, и мамаша заплатит за ремонт, а то и за новую жизнь. Не так, что ли?

Новую жизнь всегда можно начать, только надо разгрести дерьмо, бесстрашно вернуться в прошлое, стать порядочным человеком и жить порядочно, вот как Хисхам с его огорченным лицом, того и гляди разревется с горя и уж точно помолится о спасении Джима своему Аллаху. «Наш-то, который у христиан, другим обеспокоен, — вертелось в голове у Джима, — волнуется о жертвах своего конкурента, на культях передвигающихся по Багдаду, по Нью-Йорку. Значит, так и должно быть. Есть где-то место для сирых и убогих, для преследуемых, ибо длань Господня простерта над ними». Разве не так?

Махнул рукой, сбросил на пол все стаканы, растоптал их босыми ногами, потому что в голове ослепительный свет, а на лице Хисхама написано что-то непонятное, страшное, чужое, но способное им овладеть. И страшен ангел, готовый крылами коснуться его плеч и закрыть ему глаза, чтобы не видел настоящего. Не видел сада, сада с вишневым деревом в самой середине, за оградой, где ждет его Мэй, потому что она хочет жить, потому что на ее жизнь они оба имеют право. Улыбается ему — веселая, здоровая, раскрывает объятия, но кто-то вмешивается, не пускает их к жизни, к счастью. Никогда она не бросила бы его по своей воле, потому он и должен ждать, не поддаваться безумию Элберта, безумию Изабель, которая смотрит на него своим детским чудным взглядом и умоляет поцеловать, да, именно так, предлагает ему себя, скажи он слово — и бросится на шею. А Мэй его любила. Было в его жизни что-то светлое, и оно не ушло, оно тут — рукой подать, только ищи, Джим, пока Дэмиан не вышвырнул тебя из квартиры.

Левой рукой он, ликуя, схватил сковородку, ловко повернулся, — Хисхам стоял сзади, поблекший, как тот, другой ангел, который не хранил его, а предал, — ангел смерти. Не позволяю вмешиваться! Джим чувствовал, что Мэй где-то рядом, один крошечный шаг — и вот она. Попытался сосредоточиться, ведь до нее один шажок, и в голове что — то разлетелось вдребезги, как это бывало и при Мэй, — ослепительно светлое, но бьется вдребезги, а Хисхама — убить. Они посмотрели друг другу в лицо. И тут Хисхам опустил глаза, отвернулся, будто не хочет быть виноватым, отказывается от роли свидетеля. Подставил Джиму затылок, упорно не желая сопротивляться. Что-то проговорил, но тихо и непонятно.

— Вот дерьмо, — ответил Джим.

Ни света, ни тьмы. Только кухня, осколки, окровавленные ноги.

— Дерьмо, и всё тут.

На миг воцарилась полная тишина. «Будто к воздуху что-то подмешано, — думал Джим, — не вдохнешь и не выдохнешь».

— Так оно лучше, — вдруг заговорил Хисхам. — Погляди-ка вокруг.

И принялся шарить по ящикам, открыл один, открыл другой, но никак не мог найти, что искал.

— Вот что, ты принеси хотя бы туалетную бумагу.

Джим тупо послушался, хотя и не понял, чего хочет от него Хисхам. А тот наклонился, осторожно промокнул кровь.

— Не пойдет. Ты садись, желательно — на софу. — Голос Хисхама звучал вполне равнодушно.

Вместе они добрались до гостиной. «Ну и что? Тут все в порядке», — отметил про себя Джим, разглядывая свои ноги в крови. Хисхам осторожно их приподнял, положил на подушку, принялся снова промокать кровь бумагой.

— Что за дела у тебя с Элбертом? — строго спросил Джим.

— Никаких дел. Деньги. Элберт знал, что у меня есть нужные адреса, вот он меня и прижал. Сам знаешь, если деньги нужны для семьи… — И Хисхам пожал плечами.

— Нет у меня никакой семьи. — Ответ прозвучал резко. — Скажи лучше, откуда у тебя мой адрес.

Хисхам бросил туалетную бумагу на стол.

А ты что думаешь? Думаешь, так трудно тебя найти? Или твою подружку?

— О помощи я тебя не просил, вот что. Мне нянька не нужна, — злился Джим.

Заткнись! — И Хисхам встал. — Знал бы я, что из этого выйдет, точно бы не пришел, Джим откинулся на софу, руки под голову. Пытался изобразить равнодушие, но ведь боялся. Нет для него хороших новостей, и уж точно их не принесет Хисхам.

— Двое братьев моей жены пропали без вести, понимаешь? — попытался тот объяснить. — Я знаю, что такое поиски. Когда неизвестно, жив человек или нет.

— А мне-то что? Зачем суешь нос в мои дела? — Джим обвел взглядом комнату: вон валяется стул, вон осколок тарелки. — А что тут вообще произошло?

Последние полчаса, начиная от прихода Хисхама, стерлись в его памяти, растаяли как дым в том самом воздухе, к которому что-то подмешано. «Что это? Какая боль. Зачем Хисхам делает мне больно, зачем?»

— Да ладно, — примирительно сказал он Хисхаму. — Только лапшу мне на уши не вешай, договорились?

— Договорились. Но я ее нашел, спокойно сообщил Хисхам. — Я нашел Мэй. Мэй.

— Да ладно, — повторил Джим, но это уже было лишним. Послушно, как школьник, он выпрямился, положил руки на колени. Почувствовал ранки на ногах, увидел пятна на ковре. «Ничего страшного», — уверял он себя. Но голова пустая, пустая. Вдруг вспомнилась Изабель, как она стоит перед ним и ждет чего-то. А если Хисхам найдет ему жилье? Наверняка у него есть машина, заберет его отсюда, поможет переехать, найти комнату, хоть бы и не в Лондоне, а в каком-нибудь предместье.

Хисхам, будто он у себя дома, а не у Джима, сходил на кухню, принес две бутылки пива. По-братски, по-дружески протянул одну Джиму, и тот сделал большой глоток.

Когда Джим проснулся, уже рассвело. Он лежит на софе под одеялом, ботинки аккуратно стоят на полу, комната убрана. На столе стакан воды, но зачем? Рядом конверт. Джим взял стакан, понюхал, но никакого запаха не почувствовал. Похоже, это просто вода. Израненные ноги болели. Джим снова принюхался к прозрачной жидкости.

Наверное, он заснул еще при Хисхаме. Свет в комнате показался приятным, и Джим встал, осторожно сунул ноги в ботинки и пошел, стараясь ступать как можно легче, к двери в сад. Не сад, а жухлый газон, да еще мусорные пакеты, которые он забыл вынести. Трава была мокрой от дождя или росы. Джим не знал, шел ли ночью дождь.

Встречаться с Хисхамом больше не придется. На ветке дерева за оградой копошилась белка. Голова чистая, ясная. Не считая двух-трех тонких линий, похожих на те, что оставляет в небе самолет. В них нет смысла, как нет его и в появлении Хисхама, во всех его поступках и решениях. По крайней мере, для Джима. Ни жажды мести, ни ненависти. Лишь некое братство и понимание, что для Джима нет пути назад. Ни жены, ни племянников, ни ресторана. Только зря он сказал это Хисхаму. В конце тот стал хуже Элберта с Беном. Непредсказуемый. Жестокий.

Джим пошел в кухню, открыл шкафчик в поисках какой-нибудь еды. Поставил чайник, выудил чайный пакетик из упаковки, подождал. Достал из — под раковины щетку и совок, собрал осколки. Чайник засвистел. «Так и бывает, когда у тебя жар, — рассуждал Джим. — Вроде и думаешь, а мысли все наоборот». На столе в гостиной лежал конверт. Надо же, пиво принес, а потом уж вручил конверт. Надо же. «А я думал, за всем этим Элберт. Думал, он и вывел Мэй из игры».

Джим сделал резкое движение, чай перелился через край чашки. До конверта он вчера не дотронулся. Однако Хисхам не сдавался. «Жалкое вранье. Смотри, я сделал фотографии, можешь повесить их над кроватью». Джим знал, что к физической боли можно подготовиться. Знал, что делать, если надо справиться с болью. Но тут другое. Может, обман зрения? Хисхам вытащил из конверта одну фотографию: «Узнаешь? Я не говорил, что могу тебя найти».

Все помнит Джим, но где-то пробел. Заснул он, что ли? Хисхам ушел, потому что Джим заснул, но конверт оставил на столе. «Сначала я думал тебя прикончить». Хисхам говорил и говорил, и голос его не отзывался эхом, а в полную силу звучал в голове Джима. «Точно, я заснул», — вспоминал он. Тем временем взошло солнце, белка куда-то пропала. Нерешительно взял он со стола конверт. Пора. Солнце било в комнату, и Джиму было страшно.

Ступенька, и больше ничего, ступенька там, где стоят мусорные баки, но он споткнулся и упал, скорчился, подбородок разбит, из носа кровь. Подняться удалось с трудом, но он спрятался за помойкой, вытер кровь, а она текла и текла. Погас свет за стеклянной дверью, только из окон узкие его полоски освещали двор. Они придут вдвоем, предупреждал вышибала Пит, два молодых парня. Вот и они. У одного рюкзачок за спиной, болтают себе, уверенные, что никто не помешает. Музыка зазвучала громче. Питу он обещал треть от добычи. Чем больше денег, тем лучше. Так, убрать с дороги мелких торгашей, потом восстать из пепла. Сначала в Глазго, потом посмотрим. Только времени мало, вдруг его узнают? «Ты что, не боишься? — хмыкнул Пит. — Замочат, да и всё тут».

Элберт больше не звонил. Не исключено, что этим он обязан Хисхаму. Но Элберт и не брал трубку, когда звонил Джим. Ничего, никаких поручений, будто Джима нет на свете. И Бен не звонил. Он осторожно поднял голову, поискал в кармане носовой платок, чтобы вытереть кровь. Вообще, это идея Пита: спрятаться у бокового входа, подождать во дворе, где они и обделывают свои делишки. А в клубе его сразу заметят. «Староват ты, братец, — объяснял Пит. — Может, за американского туриста и сойдешь, но тогда пасть не открывай. Как откроешь, ни один козел не поверит, что ты америкашка».

Питу — одна треть, если, конечно, сюда придется еще заглянуть. «Брокен-Найт» — «Разорванная ночь». Вот уж дурацкое название для клуба. Две группы, два диджея или что-то в этом роде. Экстези. И еще несколько клиентов в поисках гаша, кокса, герыча. Пит уверял, что такие всегда найдутся. И хихикнул: «А твоя-то где цыпка? Ты чего ее бросил, из-за кокаина? Или потерял по пути домой?»

Нужна вода, чтобы смыть кровь. Там сбоку уборные, прямо у входа. Шел осторожно, боялся запачкать майку, но кровь, как оказалось, уже не течет. И направился к боковой двери, за которой скрылись двое молоденьких торговцев. Вот один стоит в коридоре, не старше восемнадцати, и шуточку какую-то пробубнил, а Джим ищет дверь в уборную.

— Да, такую морду водой не отмоешь…

Эти слова Джим услышал, найдя наконец дверь, и вздрогнул. Но дверь закрыл и пошел к умывальнику. Зеркало в пятнах, ржавчина проела металл, голые лампочки мигают на потолке. Выругался. Сначала выругался, потом заплакал. Хотя сразу увидел: ничего не случилось, кровь просто запачкала ему лицо, широкой полосой потекла от виска к подбородку. Джим повернул кран, но лицо не вымыл, стоял и смотрел на свое отражение.

На снимках действительно была Мэй. Он сразу ее узнал. Один раз она снята справа, лицо усталое, но эта не та усталость, что сохранилась в его воспоминаниях. Спокойствие и равнодушие, печаль, но чужая, незнакомая, хотя он сразу ее узнал. Как будто фотография с компьютера: не улыбается, стоит как в полиции перед фотографом, а тот говорит, теперь, мол, снимок слева. Но в итоге этих снимков недостаточно, оттого и нужно поработать с компьютером. А это уж не проблема. Что стоит изменить фотографию в компьютере? Ничего такая фотография не докажет. «А теперь повернитесь, давайте-ка с другой стороны» — так ему это видится. И вдруг Джим догадался: Хисхам! Это Хисхам ее фотографировал, командовал повернуться, еще один снимок, ага, вот правильно, и нечего бояться, не твоя вина. А она, похоже, все-таки боялась и стыдилась, не хотела поворачиваться правой стороной. Как это говорят? Левая щека, правая щека, по одной тебя бьют, другую подставляешь. Только не под нож. А нож был у него, и лезвие задело мускул или нерв, так что уголок рта поднялся у нее выше, как при нервном тике или судорогах. Шрам тянется от правого глаза к подбородку, плохо залеченный шрам, неровный, длинный. И еще фотография, где она со шрамом, анфас.

Резко открылась дверь, какой-то мальчик бегом к кабинке, и его вырвало. Джим сунул голову под кран, умылся, услышал звуки из кабинки и подошел к двери:

— Эй, черт побери, ты не можешь глотнуть воды и свалить отсюда?

Мальчик испуганно закивал, подошел к раковине, стал жадно пить воду.

— Давай отсюда! — скомандовал Джим. — На воздухе полегчает.

Вывел его через боковую дверь во двор, потом на улицу.

— Сваливай, там внутри лучше не будет.

Посмотрел ему вслед. Мальчик изо всех сил старался идти легко, разок обернулся, помахал рукой. А Джим дежурил у входа. Судя по тому, как долго они не появляются, торговля у них пошла. Почти все распродадут, потом выйдут. Тогда, значит, повезло.

Вот появился первый. Выждал минутку, Джима не заметил, давай бежать. Джим его перехватил, поволок за мусорные баки, он и не пикнул. С ножом в руке обшарил сумку, нашел деньги — несколько сотен, еще таблетки и пять пакетиков кокаина. Тут показался второй. Осмотрелся, побежал. Джим равнодушно взглянул вслед этому второму и вновь занялся первым. Обмякшее тело, лица разглядеть невозможно. Но вот он застонал, пошевелился, и Джим встал рядом на колени с ножом в руке, а он пытается что — то сказать, назвать какое-то имя, но не может. Распахнулось окно, музыка вырвалась наружу, как разливается вода. Вдруг накатил приступ тошноты. Еще минута-другая, и то ли этот очухается, то ли другой вернется. И — кулаком, кулаком.

В китайской забегаловке он взял картошку и блинчик с овощами, присел на деревянный ящик, вяло жевал. Нос распух, зато на подбородке, оказывается, не рана, а царапина. Повернулся к окну, посмотрел на улицу, не идет ли Дэйв, но увидел только компанию хихикающих женщин, одна из них с ребенком, и ребенок — девочка с курносым носиком — в испуге разглядывал его лицо.

Мэй он бы не узнал, разве только издалека. Узнал бы ее фигуру, голову, движения, а лицо — нет. Мэй его предала. Долгие месяцы ждал он ее в квартире Дэмиана, но она не пришла. Даже Хисхам пришел, тот самый Хисхам, который его бил по приказу Элберта, а потом пригласил в ресторан. Пришел, потому что знал: Джим ему доверяет, несмотря ни на что. Нашел его адрес, нашел Мэй. Его адрес знает Дэйв, может, знает Изабель. Вешалась ему на шею. Занимает вместе с мужем целый дом, а сама липнет к нему. Захочет — с ней переспит. Но он не хочет. Этого не хочет.

Вставая, он случайно толкнул маленькую девочку, молчком прижимавшуюся к матери. Девочка задрала голову, посмотрела на него, зеленые сопли в носу, всхлипнула, полезла в ноздрю розовым крошечным пальчиком, и его затошнило.

Вышел на улицу, а там ветрено, но воздух не стал чище. Решил дать крюк, чтобы увидеть Изабель. У нее горел свет, отчего бы не позвонить в дверь? Увидел ее мужа на втором этаже. Изабель не показывалась. Муж вроде бы наводил порядок в доме, спустился на первый этаж с цветочной вазой в руках. Подошел к окну, глянул на улицу, потом ушел.

Наконец появилась и она. Наверное, до того сидела в дальней комнате. Тоже подошла к окну, открыла створку и облокотилась о подоконник. Джим поспешно спрятался за припаркованной машиной. Но лицо ее различал, гладкое, ровное, сияющее. И вдруг жирная кошка, черная с белым — это кошка Дэйва, точнее, его сестры, — пролезла через решетку на входе и вспрыгнула на подоконник, мяукнув. Как будто знала, что ее здесь ждут. Но Изабель спихнула ее — с отвращением, со злобой. Джим заулыбался, обрадовавшись встрече, неприятной для обеих сторон, для Изабель и для кошки.

Кошка приземлилась на все четыре лапы и ринулась прямиком к машине, за которой спрятался Джим, попала в его ловушку. Изабель тем временем закрыла окно, отвернулась — видимо, считая эпизод с кошкой завершенным. Но кошка попала в его руки. Встал, крепко схватил, как она ни пыталась царапаться, дошел до угла улицы, размахнулся и бросил за ограду, за забор. Но размаха было недостаточно. Кошка ударилась головой о край забора и камнем повалилась на эту, на его сторону. Упала и лежит в самом центре светлого круга от уличного фонаря.

Джим обернулся, но Изабель уже не было. «Даже если бы она за мной наблюдала, все равно бы никогда не призналась, — в ярости говорил себе Джим, — никогда бы не призналась, что при виде дохлой кошки со сломанной шеей испытывает удовлетворение». Он присел на корточки, внимательно рассмотрел тельце животного. Нет, шея в порядке, а вот череп расплющен, и сочится кровь. Тронул за шерстку, перевернул кошку, чтобы увериться в ее гибели. И его охватил смертный ужас. Кошки — гордые существа, у них есть душа. Может, они и вправду проживают семь жизней. Только эта кошка мертва, и теперь он об этом жалеет.

Там, в доме, темны все окна. «Но Изабель ничуть не лучше меня, — доказывал себе Джим. — Спихнула кошку с подоконника, полная ненависти, а наутро и думать забудет. Потому что ей все равно». Нет уж, завтра он ее найдет. Завтра он ей это припомнит. Она ведь ничем не лучше его самого.

 

31

Газоны уже окрасились в буроватый цвет, но на солнышке было так тепло и приятно, что они сели у пруда выпить чаю.

— Конечно, — заметил Бентхэм, — кофе здесь плохой, да и чай тоже.

Взял у Якоба с тарелки маффин, откусил половинку и сидел, всем довольный.

— Не сравнить, конечно, с настоящим, традиционным чаем. Раньше мы катались на лодках, потом домой, а там экономка уже накрыла стол: кекс, джем и, конечно, тосты. Требовала, чтобы мы ели фрукты. Хвасталась своим здоровьем, никогда, дескать, не болею. Это, кстати, правда: простуды у нее в жизни не бывало. Но зато потом образовалась опухоль, и такая она стала странная…

— Злокачественная опухоль? — переспросил Якоб.

— Нет, и даже не в мозгу, но все равно она стала чудить. Мы старались как можно дольше ничего не замечать, но в один прекрасный день она взяла и изрезала все диваны и кресла. Сама ужаснулась на другой день и написала нам письмо: прошу, мол, меня не искать. Грэхем так огорчился, да и я тоже. Ножом вырезала какой-то знак на шкафу, и мы долго думали, не надо ли отреставрировать этот шкаф.

Бентхэм отломил еще кусочек маффина, бросил утке и продолжил:

— Жаль, что теперь почти нет воробьев. Кто-то мне говорил, что «воробей» на иврите «дрор», что означает — свобода. Но кажется, и она покинула страну. С тех пор как я знаю ее имя на иврите, свобода мне стала еще милей.

— А вы действительно не пробовали найти вашу экономку?

— Нет. Мы нашли, точнее, Грэхем нашел возможность поддержать ее иным способом. А шкаф оставили, как есть. Прошлое всегда найдет объекты, позволяющие его прочитать.

— А правда ли, что ваша фамилия — Бенсхайм? — спросил Якоб.

— Правда. Родители просто придумали английский вариант, Бентхэм. Несколько лет назад я даже съездил в Германию, посмотрел на родной городок. Красивое место.

Ветер стал чуточку сильнее, мальчик осторожно спустил парусник на воду, белый парус подозрительно наклонился, но киль удержал равновесие, и, когда мама со смехом подбежала к сыну, было уже поздно, парусник уже ушел в плаванье, окончательно выровнявшись и набирая скорость. Только мальчик не сообразил, что кораблик теперь не достать, и гордо улыбался матери, и так они стояли рука в руке у воды, а кораблик плыл к другому берегу, и, наверное, там его и выловят. Якоб глаз не мог отвести от матери, так она напоминала ему Мириам. Выпрямившись во весь рост, стояла она на берегу, и Якоб подумал, что если дело кончится слезами, то уж эта мать сумеет утешить сына. С радостью он почувствовал, как понравилась эта сценка и Бентхэму. Тот тронул его локоть и продолжил рассказ:

— Весной пейзаж там великолепен, так хорошо, так красиво. Вот было бы прекрасно проводить в горах каждую весну, всякий раз заново восхищаясь природой, насколько человек вообще способен чем-либо восхищаться. А что на свете лучше восхищения красотой? Пусть и тленной, пусть и продажной. Я всерьез рассматривал этот план. Есть там один домик, маленькая вилла, которую мне могли бы с удовольствием сдать.

— А ваш друг?

— Был совершенно согласен, и — в отличие от меня — непредвзято. Но потом он погиб. Вот уж никогда не думал, что его переживу, т Бентхэм помолчал. — Кажется, пережить всех — мой особый Удел. Если любишь кого-то, то со всей доверчивостью любви веришь и в смерть только вместе.

— Кроме матери, у меня никто не умер.

— Но и этого довольно в вашем возрасте, не так ли? И дело не в боли, пусть даже мучительной. Дело в слепоте, в желании не открывать глаза, не видеть ничего, способного отдалить тебя от образа любимого человека. Много времени проходит, пока поймешь, что это прошлое, его нельзя коснуться и нельзя изменить, как ни старайся. Пока поймешь, что утратишь все, если не примешь прошлого с этим неумолимым расстоянием. И особенно страшно, что это расстояние — от тебя до другого.

— И до тех, кто жив?

Бентхэм рассмеялся:

— Вы имеете в виду, что они важнее? Да, вы правы. Но я из тех, кто вырос на абстрактной географии. Мой родной дом существовал в виде фотографий, адреса, названия, но был недостижим. Я знал досконально любой изгиб лестницы в нашем франкфуртском доме, но не по памяти, а по картинкам, как и комод на втором этаже, как и зеркало над ним. Для меня все это оставалось воплощением идеальных пропорций, осмысленного порядка. В Англии я не нашел ничего подобного. Сначала нужно понять, что по возвращении обнаружишь все другое, новое, в этом и суть диалога с ушедшими, с тем, что утрачено навеки.

Якоб поискал взглядом молодую женщину с ребенком. Они стояли на другом берегу, мальчик нашел палку и наклонился к воде, мать держала его за руку, помогая достать палкой как можно дальше.

— Не представляю, как можно остаться здесь навсегда, — заявил Якоб. — Хотя я бы рад остаться. Мне тут нравится.

— Да, но зачем оставаться?

— Мне кажется абсурдным зависеть от того места, где родился.

Бентхэм засмеялся:

— Только это место не выбирают. А остальное все-таки можно выбрать, — сказал он, вставая. — Давайте-ка пройдемся еще немного. Избавлю вас хотя бы от заключения моей бесконечной речи. Впрочем, его и нет — заключения, я имею в виду. И вообще я, честно говоря, люблю этот парк, о — смотрите-ка! — те двое так и стоят, пытаются выловить свою лодочку. Однако виски сейчас не помешает. Любимая моя привычка.

Они пошли в юго-восточном направлении, пересекли Девонширскую улицу. Бентхэм держался на полшага впереди, Якоб молчал. В пабе пожилой официант приветствовал Бентхэма коротким кивком головы и тут же принес два виски.

— Мод была бы недовольна. Не из-за этого виски, а из-за следующего. Как приятно, что вы такой терпеливый собеседник. А я-то и не спросил, как дела у вас и у жены.

— Дела у нас хорошо, — ответил Якоб и замолчал, улыбнулся. — У меня действительно все хорошо.

Бентхэм сидел с видом довольным, но несколько рассеянным, стакан в руке. «Я счастлив», — хотел было сказать Якоб, но эта фраза вдруг представилась ему марионеткой, которую можно поставить на стол, и она простоит секунду, не больше. Ну и что? Можно помочь ей сохранить равновесие, поддержать одним пальцем.

— Но вообще — с ума сойти, как подумаешь, что я изменил всю свою жизнь, — закончил объяснение Якоб.

— Вы имеете в виду: изменил, но сам не знаю что и как?

Якоб почувствовал, что они ступили на зыбкую почву, и промолчал. Легонько провести пальцем по руке или по лицу Бентхэма, по тяжелым его векам и бровям, чтобы лучше сохранить в памяти это лицо, Щ вот чего на самом деле хотелось Якобу. Это и желание, и нечто другое. Во всяком случае, не то, что он испытывает к Изабель, лаская ее лицо. Тут ему пришло в голову, что всякое прикосновение — лишь вспомогательное средство для глаз, для взгляда. Он пил и чувствовал действие алкоголя, и мысли утратили вес, поражая легкостью и ясностью. Он тот, кто не берет и не дает, его участие не подлинно, его сочувствие притворно. Нет, он не протянет руку и не погладит старческую кожу. Якоб понимал, что Бентхэм этого не ждет, и огорчался, но что он может изменить? Он допил свой стакан и чувствовал себя легким, беззаботным, хотя знал, что позже будет собой недоволен.

— Людям доставляет удовольствие даже просто смотреть друг на друга, — заметил Бентхэм и кивнул официанту, чтобы тот наполнил стаканы. Глотнул и добавил: — Только не тем, кто любит друг друга.

— А чем вы занимаетесь, когда по нескольку дней не ходите в контору? — спросил Якоб.

Бентхэм бросил на него изумленный взгляд, и Якоб почувствовал, что краснеет.

— Ага, вот вы и покраснели, как мило. Что ж, раз спрашиваете… Я иду в один маленький отель — как правило, я хожу именно туда. Маленький отель, который можно бы назвать и сомнительным, не будь он столь цивилизован, ухожен, с хорошими номерами и отличным сервисом. Туда приходят некоторые молодые люди, чтобы подзаработать денег. А я ничего не имею против платы за любовные услуги. Все дело в возрасте. Молодые люди, которые туда захаживают — они в основном студенты,^ все как на подбор, образованные, прекрасно воспитанные. Там встречаются в лобби, договариваются вместе поужинать или сходить в оперу, тем или иным путем завершив вечер. Очень разумное заведение. Вы для него слишком молоды. Или слишком стары, это как посмотреть. А то я бы вам тоже его порекомендовал.

— Но я женат, — глупо ответил Якоб.

— Вы совершенно правы, в таких делах надо быть добропорядочным, но все же без особой строгости. Кроме того, я провожу там по нескольку дней, чтобы забыть о пустоте собственного дома. Присутствие предметов, по которым читается прошлое, можно выносить далеко не всегда.

В паб вошли двое мужчин, поздоровались с Бентхэмом, встали у стойки.

— Коллеги, — пояснил Бентхэм, низко опустив голову.

«Будто хочет убедиться в собственной значимости, проверить качество своих слов, взвесить, оценить их смысл» — так думал Якоб, снова погрустнев, потому что понимал: это первый сигнал к прощанию. Он физически почувствовал, что его отправляют за кордон, выставленный им самим, и у него нет ни нужного документа, ни сил, чтобы этот кордон преодолеть.

— Не важно, — промолвил Бентхэм, — не важно, какое название ей придумать: характер, бессилие, судьба, но граница всегда существует. Ну и что вы хотите? Что вы с этим можете поделать? Ваша жизнь остается вашей жизнью. — И он улыбнулся. "Когда Грэхему казалось, что я впадаю в меланхолию, он мне напоминал: веселость есть достижение цивилизации.

Опять, кажется, Бентхэму удалось прочитать мысли Якоба. И он заворчал, заворчал — верный признак, что готов все простить.

— Со мной, во всяком случае, бороться не советую. Я сам далеко не ангел, — закончил он свою речь. Руки положил на стол, короткие, подвижные пальцы спокойны, не шевельнутся. Якоб благодарно кивнул, поднял наконец глаза и встретил взгляд Бентхэма. Будто к сердцу его приставили секундомер, Якоб чувствовал, как медленно проходят секунды, каждая — мельчайшее воспоминание, заранее оговоренное, сохраненное. И уже не страшно, что они друг друга не поймут. Якоб снова залился краской, но знал, что на сей раз Бентхэм ничего не скажет. Заметил, что дрожит, и собрал все силы. Так ощущает себя, наверное, перчатка, вывернутая наизнанку. «Но что же будет дальше, как это перенести? — взволнованно размышлял Якоб. — И как легко было с Изабель, когда заранее продуманные шаги заменили собой признание в любви».

До конторы было не больше пяти минут пешком. Мод открыла им дверь, передала весточку от Элистера и Изабель. Якоб заскочил в кабинет за ключом и свитером и, опасаясь не найти указанный адрес, остановил такси. Выйдя из машины, в нескольких шагах заметил Изабель, и тут же развеялись его опасения: какая уж там холодная встреча! Подскочила к нему, прильнула, и он радостно прижал ее к себе. Ресторан «Бенгальская тайна», где их ожидал Элистер, находился неподалеку, и он с удовольствием отметил, что Элистер сам все решил и сделал заказ, дал поесть, не задавая лишних вопросов. Устал, как видно.

Она редко выходила из дома, наверное, много работала, не встречалась с Элистером, да и вечером никуда не хотела. Казалось, так она пытается помочь Якобу; тот рано ложился в постель, хотя подолгу не мог заснуть и слышал снизу то звук закрывающейся двери, то открывающегося окна. Он был рад присутствию Изабель и рад был лежать в постели один.

Когда Элистер упал перед Изабель на колени, прижался лицом к ее ногам, Якоб из трусости сделал ему знак уходить. Они попрощались у дверей, поцеловались, Элистер погладил Якоба по голове, пытаясь успокоить, и теперь Якоб жалел, что они так скоро разошлись.

Как-то днем Элистер явился к нему в кабинет, уселся на сундук, достал зеркальце из кармана и принялся внимательно рассматривать свое отражение. Затем подошел к Якобу, сидевшему за столом, поцеловал его в самую макушку, обнял и сказал: — Ну, красивыми нас обоих уже не назовешь. Поворчал, подражая Бентхэму, погладил Якоба по голове, по виску и ушел.

Бентхэм в конторе не появлялся, Мод, как обычно, была скупа на комментарии и о Бентхэме в этот раз особо не беспокоилась, зато Якобу время от времени приносила в кабинет то кусок торта, то фрукты, то чашку чаю. Днем дел было так много, что на размышления времени не хватало. Английская инвестиционная компания заинтересовалась приобретением нескольких жилых домов в Берлине, в северной части Пренцлауэр-Берг. Линии железнодорожной компании, выставленной на продажу, находились в плачевном состоянии. Дело Миллера шло отлично, он побывал у Захар, и та ему предсказала потерю чего-то, связанного с водой, — то есть земельного участка на берегу моря, так что он сам захотел получить компенсацию, а суммы, устроившей также и его противника, оказалось достаточно для ремонта виллы в Трептове. «Знаю, — говорил Миллер, — Бентхэм считает это бессмысленным. Я слишком стар для переезда в Берлин, отремонтирую дом для себя и в итоге его продам. Так оно и бывает, если нет детей». — «Но и у Бентхэма нет детей», — возразил Якоб. «Нет, конечно. Зато у него есть молодой человек, ваш коллега. И мужества больше, чем у меня. У одиноких людей время в конце жизни течет бессмысленно. Время — это когда дети вырастают и у них тоже появляются дети. Вот голый факт: время составляют часы и дни, а потом человек умирает».

Дважды ему на работу звонил Ганс, и они решили осенью отправиться в поход; правда, Якоб считал, что поход не состоится. «Мне тебя не хватает, — сказал Ганс. — Постепенно я начинаю завидовать, что ты женат».

Вытянувшись всем телом и закинув руки за голову, Якоб каждую ночь лежал в постели и надеялся, что Изабель пока не придет. Время проходило быстро. Он лежал раздетый под одеялом, не двигаясь, будто именно так мог заставить свое тело стать послушным. Утром просыпался в поту, с облегчением видя Изабель рядом. В последнее время она разговаривала во сне, он не все разбирал, но ей, наверное, часто снилась кошка. Убедившись, что спит она крепко, Якоб вставал, бродил по комнатам, смотрел из столовой или снизу, из кабинета Изабель, в окно. Радовался, видя иногда белую лису; на пути к Хэмпстед-Хит она рылась по помойкам, и Якобу нравились ее уверенные движения и достоинство, с каким она переходила улицу, где была так — не к месту. Однажды ей досталась какая-то крупная добыча, вроде кошки; лиса протащила ее немного по тротуару и бросила. Якоб раскрыл окно, чтобы получше приглядеться, и испугался, услышав за стеной громкий мужской голос, неразборчивые слова, но явную ругань. Затем что-то с силой ударилось в стену, будто кто-то хотел ее прошибить. И наконец, второй голос — то ли совсем молодой, то ли женский. Крайне неприятно, и Якоб не мог успокоиться. Спрашивал себя, случайность ли это, или Изабель целыми днями слушает соседские свары, а ему ничего не говорит. И если так, то почему? Он совсем проснулся, чувствовал какое-то возбуждение и стыдился этого. Потом хлопнула дверь, и он пошел наверх. А в постели вспомнил, что не закрыл как следует окно, и пугался каждого звука: воры есть на свете, насилие есть на свете. Утром он с облегчением увидел, что все на месте, не тронуто.

Город стал сонным, один жаркий день сменялся другим. Вернулся Бентхэм в прекрасном настроении и обещал Якобу нового клиента. Тот собирался приобрести на Боркуме два отеля. Молодой человек, как рассказывал Бентхэм, страшно радовался, что он, еврей, станет владельцем одного из крупнейших отелей именно на Боркуме, носившем когда-то позорный титул «острова без евреев». И еще для своих клиентов, по всей вероятности, людей весьма равнодушных, он собирался организовывать исторические экскурсии. Элистер загорелся идеей осмотреть остров:

— Ты скажи, где он находится?

— Далеко на севере, — ответил Якоб, но сам он на Боркуме не бывал, поэтому пришлось открыть атлас.

— Завтра он к вам придет, — обратился Бентхэм к Якобу. — Зовут Джон Пилигрим.

— Пилигрим? — переспросил Якоб.

— Именно так, а почему бы нет? — Бентхэм весело взглянул на молодых людей.

Элистер дернул Якоба за рукав:

— Пойдем-ка обедать, заодно все обсудим.

По лестнице поднимались Энтони и Пол. Элистер тут же закричал:

— Вас с собой не возьмем, а сами поедем на северный остров, где тюлени, и будем два дня питаться крабами и китовым мясом!

Энтони чуть оттолкнул Якоба в сторону, и тот стоял с полуоткрытым ртом, вполуха слушая все их пророчества об угрозе жизни и попытках подкупа со стороны местных властей, прикрыв глаза, чтобы не смотреть на Бентхэма, и был совершенно счастлив. Элистер положил ему руку на плечо: В общем, будет здорово!

Дома Изабель приготовила макаронную запеканку. Зазвонил телефон, она пошла к трубке и попросила его залить запеканку яйцом, точнее — двумя яйцами, но он забыл, что яйца сначала нужно взбить, и рассмеялся, через четверть часа увидев две глазуньи, к тому же подгоревшие, поверх макарон. Изабель тоже смеялась, но на самом деле злилась, и голос ее звучал так холодно и жестко, что он испугался. «Ладно, это мелочи», — решил он, но все равно было неприятно и страшновато.

После ужина пошли погулять, Изабель взяла его за руку, рассказала, что на той неделе Андраш и Петер переезжают в новое бюро.

— Хочешь в Берлин? — спросил Якоб.

Она отрицательно покачала головой.

Вернувшись, он положил деньги в вазочку на комоде и заметил, тут же устыдившись, увядший букет роз, который подарил ей неделю назад. Легко помириться после ссоры, но они не ссорились, а просто молчали, и как тут помиришься? Хотелось спросить у нее, отчего они стали чужими друг другу, но вдруг ему только кажется, что в Берлине они были ближе? Может, расстояние другое, может, она занята чем-то и не говорит об этом? И он вспомнил склоку в соседней квартире, услышанную однажды ночью. Вглядывался в ее лицо, будто хотел узнать, что теперь делать. Рассказал бы ей про Мириам, подай она только знак. Хотел исправить все, что сам упустил. Изабель сидела за столом, рассматривая план нового бюро на Потсдамской улице.

— От Вартбургштрассе десять минут на велосипеде. — Изабель подняла голову и улыбнулась.

«Никто и никогда не умел читать по лицу, — размышлял он, — ожидание и недоверие обязательно сливаются, внешность обманчива, вот и стремишься к главному, к центральной точке, но это направление, может, и неверно. Крошечная точка, меньше булавочной головки, а туда же, хочет быть именно центральной».

Якоб рассмеялся своим мыслям, Изабель вопросительно на него посмотрела, и он пояснил:

— Я вот думаю, какая странная идея: центральная точка. Ведь если она действительно центральная, центр внутри центра, то не имеет протяженности.

— Ты хочешь стать центральной точкой? Или мне надо стать?

— В том-то и дело, что нет, — серьезно ответил Якоб. — Не ты и не я. Не Берлин и не Лондон.

— А разве у нас по-другому? — холодно спросила Изабель и углубилась в изучение плана.

«С другой стороны, — размышлял Якоб далее, лежа в постели, — не будь центра, не было бы и орбит». Он прислушался. Изабель еще сидела у себя, их разделял целый этаж, и, хотя двери открыты, снизу не слышно ни звука. Но уже в полусне ему почудился глухой удар. «Быть такого не может», — сказал он себе. И действительно стало тихо, и он уснул.

 

32

Они хотели зайти в кафе, но передумали и пошли гулять в сторону канала, потом по берегу канала к вольеру. Ладони у Джима влажные, и он все пытался ее поцеловать, а она казалась себе школьницей. Дойдя до вольера, он вдруг разразился слезами, и это было так неприятно и нелепо, что Изабель стала растерянно оглядываться вокруг, будто вот-вот должен появиться Якоб и спасти положение. Но Джим со слезами на глазах обнял ее за плечи, рассмеялся и прижал к себе, а она не сопротивлялась.

— Ты не любишь слабых, да?

Он легонько оттолкнул Изабель, но крепко держал за руки и начал рассказывать какую-то историю, по его словам — совершенно достоверную, про девушку-цветочницу и обманщика-принца, но Изабель с трудом улавливала сюжет, он заметил это и стал говорить еще быстрее, наверное, на кокни, лондонском диалекте, и пытался шутить, дергал ее за волосы, потом поднял на руки, а она болтала ногами в воздухе, и понес к каналу, встал на берегу, будто вот-вот бросит ее в воду.

— Пойдем ко мне домой? — спросил он и повторил вопрос несколько раз, бережно опустил ее на землю, нежно поцеловал в висок. — Видишь, как оно, — вдруг заговорил он очень серьезно, — я ждал тебя всю жизнь.

Взял ее руку, прижал к сердцу, затем вдруг стащил с себя майку и встал перед нею с обнаженным торсом. Сильные плечи, гладкая бледная кожа, вены отчетливо проступают при свете летнего дня.

— Я — зима, я — смерть, — произнес он, — твой поцелуй вернет меня к жизни.

Его нагота шокировала, на мосту через канал, ведущем от зоопарка к вольеру, стояли люди. «Того и гляди начнут аплодировать», — промелькнуло в голове Изабель, когда Джим картинно упал перед ней на колени и зашептал:

— Только не говори, что тебе стыдно. Поцелуй меня здесь, при всех!

Она нерешительно наклонилась. Было жарко, и ветер теплый, и она вдруг почувствовала себя невесомой, но мозг ее — недреманное око — отмечал каждое движение. Хотела выпрямиться, но Джим не дал — не любит он ее, он лжет. Губы блестят, сам смеется.

— Поцелуй меня! — повторил Джим. — Даю тебе одну минуту.

Через два часа они все еще не дошли до его дома, Изабель устала и не могла сориентироваться, сообразила только, глядя на солнце, что они идут в восточном направлении и уже почти шесть. Целый день она не пила, ее мучила жажда, но попросить Джима остановиться Изабель не решалась, и он шел и шел чуть впереди, крепко держа ее за руку, едва ли не тащил за собой. Наконец остановился, а она споткнулась. Надеялась узнать улицу, но опять не сумела. Джим встал перед ней, руки в карманах, и неожиданно сказал:

— Для начала я должен знать, можно ли тебе доверять.

Затем круто развернулся и пошел прочь, а она смотрела ему вслед, не удивляясь и не разозлившись, она слишком устала, только бы понять, где она находится и как попасть домой. Вокруг многоквартирные дома постройки семидесятых, за ними маленькие домики, выкрашенные в розовый, желтый, голубой. Как сомнамбула она побрела дальше, надеясь добраться до какой-нибудь большой улицы или станции метро. В окне одного из маленьких домиков увидела женщину на кухне — вот, можно и спросить дорогу, но за соседним окном залаяла собака.

Наконец она поняла, что тут совсем недалеко, просто они кругом шли в сторону Кентиш-Тауна. Дойдя до станции метро, где Джим ждал ее несколько часов назад, остановилась. Торговец овощами, собирая с лотка свой товар, поздоровался с нею, и она подумала, что надо бы купить хоть что — то для Якоба на ужин, на очередной ужин — пресный и жалкий, как ей думалось, на пустой вечер без телевизора, ведь они оба считали глупостью сидеть в Лондоне перед телеэкраном. Так, будто они туристы и не намерены терять драгоценное время. А время вовсе не драгоценно — что здесь, что в Берлине. Она купила картошку, петрушку и зеленый лук. У торговца под правым глазом вдруг заметила шрам, что-то ей напомнивший, но что? Беспокойно оглянулась: вдруг слева или справа появится Джим? Торговец заметил ее взгляд, что-то сказал, но она не поняла: за ее спиной шли люди из метро, целыми толпами, и все шумят, толкаются. Не поняла и того, что имел в виду Джим, почему он ей не доверяет и что надо доказать. Вдруг торговец одним прыжком оказался рядом с нею, оттолкнул кого-то в сторону, обругал. Она держала в руке десятифунтовую банкноту; торговец нагло ухмыльнулся и погладил ее по груди, а уж потом медленно отсчитал сдачу. И еще подарил авокадо — за ее «удивительную красоту», как он сказал с широкой улыбкой.

…Она стояла возле дома, подошла к окну, откуда пробивался слабый свет, но, попытавшись взглянуть через стекло, увидела только себя, как она стоит перед домом, смотрит в окно и руками пытается загородиться от дневного света. Спокойно изучая свое отражение в стекле, она поняла, что видит сон. На звонок никто не открыл, и она почувствовала себя такой дешевкой, знает ведь: бегает за ним, унижается, но тосковала по нему так сильно, что осталась стоять у дома, пока ее не спугнул чей-то голос на верхнем этаже, и тогда она побежала по одной из этих улиц, изгибающихся столь плавно, что поворот распознаешь только потом. Бежала мимо величественных серых домов и вдруг догадалась: это Риджентс-стрит, и вот она в парке, на газон нельзя, его только что засеяли, как объяснил ей старик, державший в руках голубку, но она видела, что трава высока и густа. По этой траве к ней приближалась кошка, и Изабель медленно-медленно пошла прочь, надеясь кошку обмануть, а сама знала, что проснется голая в комнате, залитой ярким светом, и попыталась прикрыть срам рукой.

Она проснулась в постели, рубашка мокрая от пота. Якоб давно ушел. С улицы слышался шум, и, подойдя к окну, она увидела там, где асфальт разбили уже несколько дней назад, маленький экскаватор, а рядом бетономешалку. Солнце светило прямо в комнату. Рубашку Якоба, в которой спала, она скинула через голову — будто коснулась его самого, сходила в душ, оделась.

С чашкой кофе в руке она подошла к окну на первом этаже, открыла раму. Двое мужчин стояли у экскаватора, смеялись, касаясь друг друга загорелыми дочерна плечами, наклонялись над ямой, опять смеялись. Один спрыгнул в котлован, словно провалился выше пояса, выпрямился, поднял лопату. Второй что-то выкрикнул, оживленно жестикулируя, поднял кулаки над головой, одну руку выше другой, стал крутить кулаками — грубое, вульгарное движение, а другой стал шлепать себя по бедрам, по груди — явно с большим удовольствием, и, поскольку они выключили бетономешалку, прервав ее монотонное вращение, Изабель слышала шлепки так ясно, будто прямо над ухом.

Большими глотками она допила кофе, повернулась и увидела на столе план нового бюро, на комоде ключ — ключ Ханны, только к новой двери он бы не подошел, вернись она в Берлин. Книги и документы они там уже запаковали, стеллажи разобрали. «Так что, мне теперь разбирать твои ящики? Ты как себе это представляешь? — Андраш был возмущен и разочарован, что она не прилетела в Берлин ради переезда. — Хоть бы на два дня появилась, ты ведь даже новое бюро не видела!» Договор аренды, присланный Петером по факсу, она подписала соответственно своей доле: треть платы, треть залога, треть прочих расходов. «Можешь дать мне доверенность», — предложил Андраш, но Изабель предпочла дать свою подпись. В конце концов есть Ганс, который следит за квартирой на Вартбургштрассе, он-то и просмотрит договор, все проверит. «Вернейший Ганс», как пытался сказать по-немецки Элистер со своим забавным акцентом.

В ящике стола Андраш нашел старые фотографии, сделанные Алексой. «Я сунул их в конверт и запаковал вместе с какими-то книгами. Говоришь, снимки Алексы?» — «Ну да, а чьи же еще?» — раздраженно ответила Изабель. Ключи. Фотографии. Нет, она не станет его просить, чтобы переслал фотографии в Лондон. Как все сложно. Якоб на работе. От нее все еще пахнет потом, даже после душа, — ночной пот, пот страха. Решительным движением она схватила ключи и вышла на улицу.

А там Джим. Двое рабочих смотрят на него так, будто он здесь главный. Один, пониже ростом, заметил медленно приближающуюся Изабель, и Джим тоже повернул голову — взглянуть, что происходит за его спиной. Изабель вышла из тени платана, словно ее движения — часть игры света на асфальте, и каждое дуновение ветерка создает новый узор, стирая старый. Джим повернулся к ней всем телом, широко расставил ноги и сказал что-то рабочим, те засмеялись. Как в кино, как в заранее отрепетированной сцене шла она вперед и знала, что подчинится ему сразу, позволит обнять и поцеловать в губы. Юбка была коротка, и порыв ветра задрал ее кверху, и рабочие опять засмеялись, а тот, который пониже ростом, наклонился, и голову вбок, и заглянул под юбку. Будто руками ухватился! Охваченная яростью Изабель широким шагом двинулась прямо на рабочего, глядевшего на нее с изумлением, и залепила ему пощечину. Звук этой пощечины ошеломил Изабель. А Джим, молниеносно оказавшись за ней, схватил ее сзади. Второй рабочий согнулся от хохота, а первый, обиженный, не знал, как себя вести — то ли тоже посмеяться, то ли потребовать извинений.

— О'кей, ты заслужила поцелуй, — заявил Джим и сжал ее так крепко, что Изабель застонала, и просунул колено между ее ногами.

Тот, с пощечиной, подошел ближе, ухмыляясь. В ней снова взыграла ярость, она попыталась рвануться в его сторону, но сама прижималась к Джиму.

— Оставь, — махнул рукой рабочий, — это ж твоя телка.

Джим ослабил хватку, положил левую руку ей на грудь со словами:

— Ага, только она слушаться меня должна.

И мял ее грудь, сдавливал и мял. А потом тихо отвел Изабель в сторону, к краю котлована. Рабочие подхватили свои лопаты и майки, пакет с двумя бутылками пива и убрались восвояси. Джим не выпускал ее, притирался к ней сзади, а она смотрела вниз, где в луже воды валялись три дохлые крысы, такие же грязные, как эта вода. А рядом — кошка с выпущенными кишками, вонючая кошка, и шерстка светится в темной яме. Джим встал рядом, вгляделся в ее лицо, а потом взял длинную палку, подцепил кошку за шею и вытащил сантиметра на два из воды. Видно было глаз с засохшей кровью, видно было, что брюшко прогрызли крысы, но еще было видно, что сдавлен череп. Кто-то бросил ее в котлован, в грязную лужу.

— Они забросают яму песком и закатают асфальтом, — сказал Джим. — Хочешь помолиться — давай прямо сейчас. — Со скучающим видом он ковырял носком ботинка наваленный кучей песок. — Видела голову? Удар что надо. Валялась, наверно, пару дней в другом месте, а то бы крысы давно ее сожрали.

Ветерком до нее донесло вонь из ямы. С дерева слетела — влет, скорее рухнула — чайка, с резким, злым криком коснулась асфальта рядом с ними, полетела вверх, затем повторила свой маневр еще быстрее, но неудачно: Джим, отгоняя, стукнул ее палкой, и чайка почти вертикально поднялась в воздух, унеслась. Изабель громко икнула. Джим взял у нее из рук ключи, теплые и влажные, как ее ладонь, сунул палец в колечко, поводил связкой перед ее лицом:

— Через пару дней я отваливаю.

Она стояла бледная, пытаясь справиться с приступом тошноты.

— Я уезжаю, усекла? — И Джим развернулся, пошел к ее двери, выбрал нужный ключ и открыл замок. — Иди сюда, — добавил он спокойно, ступил на порог и подождал ее.

Как будто знал, что Якоба нет дома. «А если бы и не так? — подумала Изабель. — Вот оно, поражение. Якоб не способен к борьбе. Укрывается, чувствует себя в безопасности».

Джим прикрыл и запер дверь, спрятал ключ в карман. На лестничных перилах белым флагом свисала рубашка Якоба.

— Вот дерьмо, — неизвестно почему выругался Джим.

Позвонил телефон, но он не велел ей подходить. Включился автоответчик, и оба они услышали приветствие, записанное Изабель, и дыхание звонившего. Андраш, поняла она сразу. Это и правда был Андраш. Обратился к ней по имени, потом помедлил и продолжил: «Соня беременна. Вот что я тебе хотел рассказать». У Изабель выступили слезы на глазах. Джим с любопытством за ней наблюдал, а потом повернулся и пошел вверх по лестнице. Принялся осматривать начиная с верхнего этажа, со спальни, и донизу. Изучил всю мебель, держа руки в карманах и тем показывая, что ничего не касается. Как ребенок, который послушно пошел с родителями в гости и страшно скучает, но все-таки на чужую жизнь взглянуть любопытно. Вид у Джима был мрачный, будто сорвался какой-то его план. Вытащил ключи из кармана и крутил в руках.

Она закрыла глаза, прислонившись к стене, замерев в ожидании, но он не подошел. Перед глазами возникло лиловое пятно, расширялось, пропадало, а потом лишь тени, без света, хотя должны же там быть какие-то отсветы, в личной преисподней глазной сетчатки, в минутном царстве мертвых, где три дохлые крысы и кошка, и во рту противный привкус, и так тихо, что придется открыть глаза, увидеть Джима. Его дыхания, его шагов не слышно.

— Твоя вина, ты это хоть понимаешь? — заговорил он. — Кошка — это твоя вина.

Он стоял в дверном проеме и обращался к ней, глядя в сторону:

— Ты не забыла, как столкнула ее с подоконника? — И мягко, избегая шороха и звука, с усмешкой положил ключи на комод. — Ночью, и думала, тебя никто не увидит.

Вдруг он вперился в нее взглядом, враждебным и любопытным, будто хотел снять с нее точную мерку, определить ей место.

— Ясно, спихнула вниз и закрыла окно. Ни до чего тебе дела нет, нет тебе дела, что случилось. Что это жжет, как рана, и мы ничего не прощаем, мы никогда не прощаем. Ничего не изменишь, но мы можем или отвернуться, или нет. Однако учет ведется всему, не важно — знают это, не знают. А я тебя видел.

— Джим… — Голос прозвучал пискляво.

— Как приятно смотреть на твое личико, — продолжил он, — смотришь и думаешь: у нее-то порядок, у нее все в порядке.

— Джим… — Она пыталась вернуть голос.

— Ладно, молчи. — И он собрался уходить, но сообразил, что дверь заперта. Снова взглянув на Изабель, поморщился. — Красивая ты. На нее похожа. Только у тебя по лицу ничего не поймешь, все гладко, ровно.

— На кого я похожа, Джим? Кто она? На кого я похожа?

Он не отвечал.

— Джим, я ничего не сделала этой кошке. Несчастный случай, просто несчастный случай.

— Да, кошке ты ничего не сделала. Вообще ничего не сделала, верно? Со мной ты готова переспать, если я захочу. А почему, собственно? Считаешь меня красивым, поэтому? Или с мужем не трахаешься? Ему готова намахать, а потом скажешь: я ничего не сделала! Верно? А я вот не хочу. — Джим взял ключи. — Дай-ка мне сто фунтов.

Изабель широко раскрыла глаза. А он усмехнулся:

— Да, именно. Вон, я вижу, деньги лежат. И хочу, чтобы ты мне их дала. В некотором смысле лично. Поняла? Как небольшой презент.

Раздался телефонный звонок, Изабель хотела подойти, но Джим покачал головой:

— Нет, деточка. Телефон не трогай. Подойди сюда и дай мне деньги.

Опять они вместе прослушали автоответчик, голос Элистера: «Как вернешься — перезвони, хотим вместе поужинать». Изабель подошла к комоду, стараясь держаться подальше от Джима. Взяла банкноты, все по двадцать фунтов.

— Отсчитай, мне нужно ровно сто, — приказал Джим.

Она считала, он ждал. Протянула деньги, он взял.

— Ну вот, а теперь поцелуйчик на прощанье.

Губы у него холодные. Поднял руку, тронул ее подбородок, она было отпрянула, но Джим нежно погладил ее по щеке, нашел пальцем родинку, легко надавил, отпустил.

— Я научу тебя, вот увидишь. Научу тебя не забывать.

И ушел, оставив ключ в замке.

 

33

Полли не возвращалась.

— Мелкая дрянь, — буркнул отец. — И хорошо, что пропала.

Сара покрепче прижалась к дивану, что-то зашептала тигру.

— Кончай облизывать все подряд!

Удара она не ожидала, но на мягкой подушке все равно не больно.

— Дерьмо поганое, что тут воете обе целыми днями!

Мать, услышав это, встала и вышла на кухню. Иногда она даже из дома выбегает, а отец за ней. Бежит следом и орет почем зря. Бежит следом, и оба не возвращаются. Придут через день, через два, и мать первым делом спрашивает, не явился ли Дэйв, и Сара врет, мол, заходил, сказал — найдет Полли и вернется. А отец язвительно переспрашивает, мол, не заходила ли Полли? Может, пошла искать Дэйва? «По мне, так пусть оба проваливают». Мать уходит плакать на кухню, а Сара прячется за диван.

Теперь она писалась каждую ночь, но никто не обращал на это внимания. Дэйва нет, а мать ругается только из-за запаха, откроет окно и давай ее ругать. Говорит, хоть матрац выкидывай. Но тут отец как глянет на нее: «Новый матрац? Для этого ребенка? Она отсталая, ясно тебе? Не растет вообще». И как взревет, как вытащит Сару из-за дивана: «А ну, смотри! Это ты называешь — расти? Я вот спрашиваю себя, она от меня или как? Ты глянь на нее. Сгодится как приманка в мышеловке, и все. Новый матрац! Знаешь, я не о такой жизни мечтал. Писает в кровать, и все тут. А кошка где, которую вы раскормили? Сдохла, что ли, от ожирения?»

Иногда он молча стоял, опершись о стол, — чистый стол, пустой, только пепельница, темное дерево протерто до блеска, и можно различить узоры, линии и круги, разбегающиеся, сливающиеся, между ними сучки как острова. Сара вытирала стол, терла каждый сучок полотенцем, но отец их не различал, видел перед собой пустой стол. Тот, за которым сидели они с матерью, и Дэйв, и Сара, а Полли ласкалась к их ногам, мурлыкала, урчала. «Путешествие в ад», — часто повторял отец, и Сара хотела спросить Дэйва, что это значит, но Дэйва нет и нет.

— Помнишь, как мы переезжали два года назад? — спросила мать, стоя на кухне. Курила. Пепел падал на пол. Тогда всюду были пылинки, крохотные пылинки, и летели к ней с парашютами, пылинки-принцессы в поисках принца. «Как твои куклы, только меньше, — объяснял Дэйв. — Тихо плывут, парят в широком синем небе, видишь?» Но теперь Сара их не видела. Пепел падал на пол, мать посмотрела на струйку сигаретного дыма, поднимающуюся к потолку, и вздохнула: — Где же все-таки Полли?

Та женщина дала ей куртку и назад взять не захотела, синюю куртку, такую мягкую, какую Сара и представить не могла. Спрятала ее за диваном, под покрывало с большим тигром, там никто не станет искать.

— Сара, — крикнула мать, — что, Полли так и не вернулась?

Раз или два Полли возвращалась, когда та женщина брала ее в сад, на другую сторону, а теперь не пришла. Отец, опустив голову, все глядел на пустой стол. Они с матерью, и Дэйв, и Сара, и кошка под столом…

— Дерьмо поганое! — заорал он и грохнул кулаком по столу. — Мне поесть дадут сегодня или нет?

«Видишь, — говорил Дэйв, — если у него такое выражение лица, он точно заорет, а минут через пять успокоится». Брал Сару за руку, уводил в детскую. Но где теперь Дэйв? Она полезла за диван, проверила куртку. Может, отнести ее назад той женщине, чтобы Полли вернулась? Отнести той женщине, потому что это ее куртка. Одно отдаешь, другое получаешь взамен. Так можно многое искупить, исправить. Вот и Дэйв говорил, когда на нее сердился: надо исправиться, искупить вину. Но с Полли все по-другому, это она понимала. Ее вина. Вина. Побила Полли. Потому что плохая, потому что не растет. Спрятала куртку, смяла — и за диван. И кончик куртки пожевать. А та женщина ее видела в саду, с лошадкой, с ее палкой — с копьем. Так они раньше играли с Дэйвом, с копьем охотились на тигра. «Надо целиться точно в глаз, — командовал Дэйв, — тогда он упадет».

— Я хотела убить дракона… — прошептала Сара. Надо сказать про это Дэйву, и той женщине тоже, надо отнести куртку.

— Ну вот, опять она за диваном! — рявкнул отец. — Ты можешь, наконец, ею заняться? Это ты хотела ребенка, а то нам одного мало! — И вытащил Сару из-за дивана. — Проваливай отсюда!

Она убежала в комнату. Дэйв оживил бы Полли. Она погибла, оттого и не вернулась. Дэйв ее бы оживил.

— И этот пусть подумает, где он там торчит! — слышался голос отца. — Обжирал нас столько лет, а теперь вырос и свалил, а помогать и в мыслях нет.

«Иди сюда, котеночек, — шепнул Дэйв. — Иди!» Но потом увидел Полли, отвернулся и ушел.

Наутро Сара, перевернувшись в кровати, прислушалась. Матрац промок, она прикрыла мокрое пятно одеялом. Никого нет. С улицы слышен звук колокольчика, это человек с тачкой стоит у двери, зовет. Сара подскочила к окну, увидела, как он снова поднимает колокольчик, но зовет не ее, и тачка пуста, и не машет ей, и не смотрит, хотя она сбегала в комнату, схватила куклу, с которой больше не играет, прижала к оконному стеклу, держала за драные ноги, махала куклой за стеклом, чтобы он посмотрел и вспомнил, чтобы знал: она тут со своей куклой, куклу он сам посадил на ограду, и чтобы знал: она ищет Полли. Но он не глянул вверх, наклонился, взялся за ручки и только сделал шаг со своей тачкой, как подъехал автобус, собиравший стариков по всей округе, но шофер другой, он позвонил в дверь напротив, выдвинул откидную ступеньку, запихнул внутрь старушку из дома напротив и тут же уехал. Колокольчик уже далеко, позвякивает тихонько.

После обеда мальчишки залезли в сад, добрались до стеклянной двери, прижались к стеклу и строили рожи. Сара спряталась за стулом. Они обыскали весь газон, один напялил ведро на голову и попробовал идти по прямой, а остальные его окружили и хлопали в ладоши, а потом они побежали к ограде и перелезли в соседний сад, где живет та женщина, которая забрала Полли.

На другой день кончились молоко и хлеб. Сара заснула на полу, а когда проснулась, открыла глаза, солнце слепило через дверь веранды. И опять появились пылинки, они медленно плыли в солнечных лучах, взмывали и падали, бесшумно парили, но не плясали, а опускались на пол, как неживые. Принцессы умерли, потому что принц не вернулся.

Сара вытащила куртку из-за дивана, как могла встряхнула, разложила на полу, рукава в стороны — синие, яркие, осторожно погладила ткань. «Вещи часто теряются, но самые главные из них обязательно вернутся, когда-нибудь ты их найдешь», — сказал Дэйв, но вид у него был печальный. Сара взяла куртку и вышла. Куртка волочилась по земле, надо выше поднять руки.

Дверь за ней захлопнулась. Она неуверенно прошла по улице, остановилась на тротуаре, глядя на соседний дом, держа в руках куртку. Мимо шел человек с желтым рюкзаком, улыбнулся ей на ходу. За углом играли дети, Сара услышала их голоса и спряталась за машиной. Вдруг ей показалось, что за окном на первом этаже сидит Полли! Но нет, это другое, неподвижное, белое. Как она ни вглядывалась, оказалось — нет, это просто цветок.

— Что ты тут высматриваешь? — поинтересовался человек с рюкзаком.

— Не что, а кого, — ответила Сара, прижимая куртку к груди. — Моего брата. Я жду брата, он за мной придет.

Когда появился следующий прохожий, она спряталась между машиной и деревом, и тут наступила ночь, в окнах зажегся свет, только у нее дома и у той женщины, что забрала Полли, было темно. Хорошо бы родители вернулись, хотя бы свет зажгли, а то кажется, что никто из них четверых домой уже не вернется. Сара вглядывалась в свои окна. Там жила, а потом умерла тетя Марта, и они переехали — отец, мать, Дэйв, Сара и Полли, и теперь Дэйв пропал. Он объяснял ей, что взрослые умирают, а дети нет, но еще он говорил, будто самые важные вещи найдутся. А теперь поздно. Тихонько прошептала она свое имя: Сара. Тихонько позвала Полли. Полли и Сара. Лизнула ствол дерева, пятнистый, как змеиная кожа. Холодно, но куртку надевать нельзя, вдруг та женщина вернется. Сара боялась заснуть и пропустить ее возвращение, шептала поочередно два имени: Полли и Сара. Может, Полли ее просто не видит, потому что той женщины нет дома? Холодно. Она встала, опять позвала Полли. И вскрикнула, когда кто-то сзади положил ей руку на плечо.

Но он хороший, он купил им большую порцию жареной картошки. Дэйв говорил, что Джим его друг.

— Ты что тут делаешь? — спросил он. И добавил, что ей нечего бояться, он и так все знает. Знает, что Дэйв не вернулся и Полли пропала, что та женщина забрала Полли. Кивнул, взял куртку и обещал помочь. Куртку долго рассматривал, даже принюхивался, улыбаясь, а потом крепко стиснул ее руку и повел прочь от дома.

— Но ведь Полли… — сопротивлялась Сара, — Полли там, внутри.

Но он тащил ее по улице дальше, и было страшно оттого, что она ему наврала.

— В саду, — пыталась она объяснить, — я в саду, и вот палка…

Но объяснить не получалось, и Сара только надеялась, что он сам спросит. «Котеночек, — шепнул Дэйв, — я вижу, когда ты говоришь неправду». Но Джим не видел, а может, он и сам говорил неправду. Крепко держа Сару за руку, он подвел ее к дому, к ступенькам, открыл дверь.

— Твой брат обязательно зайдет, он время от времени приходит сюда ночевать, — успокоил ее Джим. — Может, придет и сегодня, только попозже.

Подтолкнул ее к темной комнате, закрыл за собой дверь.

 

34

Не успела она позвонить, как дверь открыл Элистер, будто только ее и ждал.

— И всё лишь плод нашего жалкого воображения, — сказал он без всякой связи. And our little life is rounded with a sleep. И наша жизнь — лишь миг, от сна до сна.

Вошел с нею вместе, прислонился к металлической решетке, где стоял на цепи велосипед.

— Бентхэм попросил меня сегодня сопровождать его на прогулке, хотя в последнее время он обычно берет с собой Якоба. Был в плохом настроении, это не редкость, он только с Якобом всегда веселый. Бережет его, что ли? Мы пошли в Риджентс-парк по обычному маршруту, народу там немного, потому что ветер холодный и небо хмурится, да и в парке сейчас некрасиво, все завяло. И вот, представь, по газону возле клумбы шла женщина, странно так шла, как при замедленной съемке, руками делала какие-то движения, грациозные движения, словно перед каждым шагом пыталась нащупать что-то в воздухе. И мне она, знаешь ли, напомнила про нью-йоркские башни в замедленной съемке. Помнишь, как люди выбрасывались из окон?

Изабель запахнула поплотнее свою тонкую кожаную курточку, скрестила руки.

— Тебе холодно? — спросил Элистер. — Якоб сейчас спустится. Что с тобой вообще? У тебя лицо какое-то другое.

Наклонился к ней, поцеловал в губы, обнял за плечи и продолжал целовать, когда в дверях показался Якоб. Элистер, резко оторвавшись от Изабель, повернулся к нему:

— Я подумал, ты возражать не будешь. — И в глазах его мелькнула насмешка.

Изабель оцепенела от страха: вдруг он все знает про Джима, вдруг осуждает ее? Коротко глянув ей в лицо, Элистер чуть подтолкнул Изабель к Якобу. Опять другие руки на ее плечах, другие губы на губах, но не волнуют ее нисколько. Изабель сделала шаг назад, испытующе посмотрела на обоих, провела рукой по лицу. Элистер широко улыбнулся, встал поближе к Якобу, вот они плечом к плечу, и тут Изабель испугалась: из-за угла выскочил мотоцикл, с ревом понесся дальше, за ним полицейская машина, с переднего сиденья высовывается полицейский, что у него в руках, оружие?

Элистер положил руку Якобу на плечо. Черный лимузин резко затормозил, снова рванул с места. Как по команде, оба, Элистер и Якоб, повернулись к Изабель, в глазах вопрос и ожидание. А она смотрела вверх, надеясь увидеть Бентхэма или Мод, пусть хоть знак подадут, пусть ей объяснят, что происходит. Но дом, кажется, пуст, закрыты даже окна читального зала, которые Крэпол обычно держит нараспашку.

Снова завыла сирена, на этот раз где-то вдалеке, за ней другая, третья.

— Проклятье, что там случилось?! — Элистер выпрямился, опустил руку. Сирены выли и выли.

Это, должно быть, на Портленд-стрит. — Вытащил из сумки телефон, набрал номер: — Энтони, ты где, в метро? Портленд-стрит? — И, услышав ответ, спокойным голосом продолжил: — Ладно, ладно, я только хотел узнать, что там такое, почему сирены.

— Да что с тобой? — удивленно спросил Якоб.

— Сам не знаю. — Элистер засовывал телефон в сумку, на место. — Слышите, вертолет?

Якоб и Изабель подняли головы. «Ничего там нету», — успела подумать она, как вдруг над крышами действительно появился вертолет и с угрожающим стрекотом завис в воздухе.

— Это «скорая помощь», — пояснил Элистер. — Бентхэм мне рассказывал, будто у какого-то его приятеля из МИДа есть информация о британских солдатах в Ираке: они зверствуют. Расстреляли людей по ошибке. Неправомерное лишение жизни — так у них это называется. Восьмилетнюю девочку…

— Что значит: у него есть информация? — решил уточнить Якоб.

— Ну, есть отчеты, может — фотографии. Бентхэм был вне себя от негодования. Бог ты мой — это я ему, — да кто ж поверит, что они не зверствуют? Американцы с англичанами. Но Бентхэм в ужасе, просто убит.

— Надо же, а мне ничего не сказал, — пробормотал Якоб.

Изабель вопросительно взглянула на него:

— Якоб?

Но он не расслышал. Вертолет, сделав круг, набрал высоту и крутым виражом ушел в сторону юга.

— Вы о чем вообще разговариваете? — резко спросила она.

Послышался стук: это Крэпол открыл окно. Изабель хотела ему помахать, но тот не взглянул вниз. Она беспокойно обернулась к улице, где теперь было совсем тихо и сирены умолкли.

— Однажды дойдет и до нас, — заметил Элистер. — Почему бы именно нам не волноваться, а?

Изабель смотрела на Якоба, но тот выглядел отстраненно. «Почему он никогда и ничего не делает? — размышляла она. — Почему не сопротивляется?» Однако чувствовала в нем какую-то внутреннюю борьбу. Даже не спросил, как она, забыл про нее, что ли?

— Посмотрели бы сами, какие вы тут стоите! — раздался сердитый голос Элистера.

— Вообще я хочу домой, — тихо ответил Якоб, шагнул от решетки, секунду поколебался, а потом решительно пошел прочь, даже не обернувшись. Изабель и Элистер так и замерли на месте.

— Это что? — бессильно произнесла она, почувствовав, как на глаза наворачиваются слезы. — Это что такое?

— Ну, тебе уж лучше знать, — отчеканил Элистер.

— Да, но что там с Бентхэмом, фотографии и все прочее, вам-то какое дело?

— Нам какое дело? Какое дело, что англичане зверствуют в Ираке и расстреливают детей? — Элистер только плечами пожал. — Да никакого, наверно. Главное, у нас-то все в порядке. — И он усмехнулся, холодно и зло.

— Но не в том ведь причина, — настаивала Изабель.

— Может, и так, — признал Элистер. — Пойдем-ка выпьем что-нибудь. Дадим Якобу время успокоиться. Или вы не ругаетесь?

Изабель покачала головой:

— Мы не ругаемся.

Якоб уже скрылся за углом, и ей подумалось: домой он не пойдет. Похоже, сам не знает, что с ним.

— А почему бы нам ругаться?

Элистер подошел ближе, коснулся пальцами ее лба:

— И что ты там думаешь, что у тебя в голове творится?

Битых два часа вышагивал Якоб по Кэмдену в надежде найти и узнать ту улицу, где живет Мириам, но так и не нашел. В конце концов он вернулся в контору. Крэпол еще расставлял книги по полкам, остальные давно ушли, от Изабель и Элистера — ни следа. Якоб решил было позвонить Элистеру на мобильный, потом раздумал. Ничего не произошло, так ведь? Но все же он беспокоился.

На письменном столе лежала записка от Мод: господин Миллер просил с ним связаться. А под ней еще одна записка, от Бентхэма: «Давайте съездим вместе в Берлин. Небольшое путешествие пойдет мне на пользу, Шрайбер в восторге от этой идеи. Если Вы согласны, завтра в 11 часов вылетаем из Хитроу. Если нет, перезвоните мне домой. Я заказал три билета на случай, если Ваша жена захочет полететь вместе с нами».

Якоб аккуратно сложил записку. И так ясно увидел Бентхэма, будто тот и вправду здесь, перед ним. Потом начал собирать документы, нужные для поездки.

Изабель явилась лишь к полуночи, на вид нетрезвая. Бросилась к нему на шею, но где он был — не спрашивала. Услышав новость об отъезде с Бентхэмом в Берлин, она, кажется перепугалась. Пошла на кухню, налила себе стакан красного вина.

— А как надолго?

Якоб поколебался, прежде чем дать ответ:

— Всего на два-три дня.

Лицо у нее стало каким-то жалким.

— И прямо завтра утром?

Изабель легла в постель и тут же уснула. Он погладил одеяло, под которым она свернулась калачиком и тихонько, ровно дышала, и устыдился, что не спросил, хочет ли она в Берлин. Два костюма и рубашки уже в чемодане.

Когда он наутро встал, Изабель еще спала. Подумал было ее разбудить, но потом оставил записку, что позвонит, и положил деньги на комод в ее комнате — в вазочке оставалась лишь одна двадцатифунтовая бумажка. Вышел на улицу и сказал себе: «Будто вор». Но не успел сесть в метро, как почувствовал себя радостным и счастливым. Позвонит ей сразу из Тегеля, вот и все.

 

35

— Не знаю, — ответила Изабель.

Андраш настойчиво переспрашивал, отчего же она не знает, как у нее дела, но тут она и вовсе замолчала. В трубке слышался шумок на линии, и трудно было представить, что в действительности нет никакой линии — пусть тоненькой, но зато крепкой, — которая их бы связывала.

Андраш повернулся, открыл окно, хотя на улице было по-осеннему холодно, и высунулся наружу, будто нарочно увеличивая расстояние между собою и Магдой. Он крепко держал телефон в руке, чтобы не выронить, а поскольку Изабель ничего не говорила, он, казалось, держал в руке ее молчание, протянул в окно и может унести, куда захочет. Она продолжала молчать. Полюбовавшись телебашней и блеклым в дневном свете подмигиванием рекламы на табло, он вернулся к столу, где сидела Магда, взял листок бумаги, ручку и написал: «Если ты еще хочешь, я к тебе перееду». Магда улыбнулась, легко тронула его руку и пошла в спальню.

— Изабель, что с тобой? — снова спросил он.

Она не отвечала, но Андраш слышал ее дыхание короткое, жесткое. «Как у зверька, который мечется по клетке», — подумал он и рассердился.

— Андраш, ты можешь сюда приехать?

Он почувствовал, как трубка в руке стала влажной. Три месяца назад, — кольнула его боль, — услышь он такое три месяца назад, ночью помчался бы в бюро заказывать билет.

— Андраш, ты можешь приехать ко мне?

— Но что случилось? — спрашивал он. — Что — то плохое?

Дыхание ее прервалось, на миг стало совсем тихо. Из спальни доносились какие-то звуки, наверное, Магда прилегла с книжкой, дожидаясь, пока он закончит разговор. На чердаке слышались шаги, бедный господин Шмидт, что-то с ним будет, когда Андраш выедет из квартиры и хозяева поставят дом на капитальный ремонт?

Андраш снова подошел к окну, но выглядывать не стал, повернулся к улице спиной и уставился на старый диван тети Софи и дяди Яноша. «Помнишь красный диван?» — хотел было он спросить, но одумался. Изабель и так знает, что он не приедет. «Поздно, — размышлял он про себя хотя слово это неверное, ведь время и происходящее во времени — не одно и то же, это не одна линия, пусть неровная, но единая. Время ничего не соединяет, но и на отрезки не делит. Не соединяет, не делит — и как мы такое выдерживаем?» То, что связывало их с Изабель, кажется, отслужило свое, как красный диван — предмет ненужный, хотя с ним связано столько воспоминаний.

— Думаю, нет, — ответил он и тут же уточнил: — Нет, Изабель, я не поеду сейчас в Лондон.

Она помолчала, затем рассмеялась — таким родным, таким любимым смехом. Голос «со школьным ранцем за спиной», как он всегда говорил, представляя себе бегущую девочку в красной юбке.

— Ты много рисуешь? — прервал Андраш ее смех.

А ты опять пишешь картины? — парировала она, в голосе послышалось что-то неприятное, жесткое.

— Я переезжаю к Магде, — ответил Андраш. — Может, у нее снова начну писать.

— Так ты поэтому не приедешь?

У него кольнуло сердце. Изабель продолжала:

— А правда, что Соня беременна? И бюро теперь на Потсдамской улице, и ты переезжаешь к Магде в Шарлоттенбург? И ничто не останется таким, как было, — заключила она. Затем они распрощались.

Магда уснула за чтением, он заботливо прикрыл ее одеялом, написал записку и вышел. На Торштрассе движения вовсе не было, но только ему пришло в голову, что стоило бы позвонить Якобу, как невесть откуда выскочила машина, загудела, и он отпрыгнул на тротуар, споткнулся, упал. Сумел выставить вперед руки, так что с лицом ничего не случилось, зато коленку разбил, и обе ладони горели, саднили. Скорее раздосадованный, нежели испуганный, он уселся на край тротуара и стал исследовать колено через дырку в брюках. Похоже, он упал на острый камушек или осколок стекла, из ранки длиной сантиметра в три сочилась кровь, стекая под брючиной по ноге. Он поискал носовой платок в кармане куртки, ничего не нашел и решил посидеть, подождать, пока кровь свернется. Ждать пришлось недолго. Но когда он встал, слезы покатились у него из глаз, он сердито потряс головой, и все равно плакал, и сам над этим смеялся. Сердце беспокойно стучало, когда он снова переходил улицу, прихрамывая, смеясь и ослепнув от слез.

Магда как раз проснулась. Посмотрела на него большими глазами, осторожно взяла за руку и повела в ванную.

— Есть у тебя что-нибудь вроде йода? — спросила она, промывая ранку теплой водой. А он не мог произнести ни слова, только тряс головой. — Брюки-в помойку, — констатировала Магда. — Бедненький ты мой.

Отвела его в постель и накрыла одеялом.

Когда уже смеркалось, он услышал, что Магда встает и тихонько выходит, и заснул снова. А когда проснулся окончательно, нашел на кухне круассаны и свежее молоко, а на чистой тарелке листок, где был нарисован грузовик и стоял большой вопросительный знак. Он позвонил Петеру — спросить, нет ли у того больших картонных коробок.

— Шесть штук, — ответил Петер, — а тебе зачем?

— Переезжаю к Магде. Если получится — прямо сегодня, — сказал он твердо, но сам с удивлением заметил, что опасливо прислушивается к молчанию в трубке. — Петер, ты где? Ты чего молчишь?

— Переезжаешь к Магде? Правда? Уму непостижимо! Это здорово, Андраш. А я уж думал, ты до конца дней собираешься оплакивать Изабель.

Час спустя раздался звонок в дверь, на пороге стоял Петер с пустыми коробками:

— Прости, я на секунду, Соня ждет в машине.

Чуть помедлил, смущенно улыбнулся, быстро обнял Андраша и побежал вниз по лестнице.

«Только самое необходимое, — рассуждал про себя Андраш, — две коробки для одежды, две для книг, две для бумаг, остальное разберу потом». Все запаковав, он вдруг вспомнил свой сегодняшний сон, почти такой, как месяца два назад. Она стоит в пустой комнате, в неоновом свете, обнаженная, старше и меньше ростом, чем в его воспоминаниях, стареющая женщина с телом ребенка. Лица не видно, лицо она закрыла руками.

Андраш решил написать ей мейл, спросить, не приедет ли она в Берлин на несколько дней. В новом бюро все еще беспорядок, а в комнате Изабель — да, у нее своя комната с окнами во двор, где каштан, — стоят нераспакованные коробки и компьютер, и дел полно, так отчего бы с ее приезда не начать новую жизнь? New concept — new life, и для нее тоже.

В дверь постучали, именно постучали, а не позвонили. На миг в голове у Андраша мелькнуло, что на пороге он увидит Изабель, и сердце тревожно забилось. Но за дверью стоял господин Шмидт с маленьким старомодным чемоданом в руке.

— Я подумал, вы скоро переезжаете… — начал он ворчливо, глядя в растерянное лицо Андраша.

— К сожалению, да. — И Андраш беспомощно развел руками.

— Что ж, — сказал тот, вчера я нашел вот этот чемодан, сегодня уйду и я. По-другому быть не может. Я ночевал на вокзале, хотя в этом не было необходимости. Закусочные там неплохие, люди любезные. А потом еще и пустой чемодан, у почтового ящика… Ну вы знаете где — возле моста. Сразу подумал: это не случайно. И он переезжает, и я.

Господин Шмидт подхватил чемодан, кивнул и пошел вниз по лестнице.

— Может, мы где-нибудь вас устроим? — крикнул вслед Андраш. — Может, вы возьмете с собой плитку?

Но господин Шмидт только покачал головой, осторожно спускаясь по ступеням и ни разу не обернувшись.

 

36

Он дал ей одеяло и разрешил спать на софе, где спал ее брат. Был вечер, половина десятого, и ему понравилось, как она легла и, похоже, тут же заснула. В пол-одиннадцатого он снова вышел, закрыл за собой дверь и направился по улице мимо дома 49, но, заметив темные окна, рассердился, как будто сорвали его план. А план у него был. Завтра он уедет в Глазго, вещи уже запакованы, готовая сумка стоит в спальне, надо только собраться с духом и уехать.

Пит, вышибала из «Брокен-Найт», предупредил: приходили, мол, два не очень-то симпатичных типа, спрашивали про него. Джим случайно столкнулся с Питом на Айрон-Бридж, а сам-то был должен ему немного денег, но делиться не собирался, и вдруг Пит оказался таким порядочным, сумел его предостеречь. Ухмыляясь, сказал, что делает, мол, доброе дело ради собственной кармы, а что до кармы Джима, так ему он советует уносить ноги из города, потому что новое воплощение ждет его в облике дождевого червя или воробьишки. «Только воробьишек тут почти не осталось», — вспомнил Джим на улице Леди Маргарет. Даже их нет, а тут еще Изабель его вроде как обманула.

Девочка спала на софе, спала, а не делала вид, что спит: Джим поднес зажигалку почти к ее волосам, к жиденьким волосикам, а она и не вздрогнула, дышит себе спокойно. Между прочим, это даже приятно. Приятно вернуться домой и обнаружить спящего ребенка, только дом уже не его, завтра он сматывает удочки. Джим глотнул пива и пошел в спальню, хотя обычно спал в гостиной, чтобы услышать в случае чего дверь и вообще быть начеку, но сейчас на софе спит ребенок. Джим снял куртку, бросил ее на пол и растянулся на кровати. Посреди ночи ребенок захныкал, разбудил его.

Кажется, она встала, вместо того чтобы спать себе и спать, и рука Джима злобно сжалась в кулак. Потом вроде бы девочка задела стеклянный столик, угол стеклянного столика, какой идиотизм этот столик, да и эта девочка. Может, пить хочет? Но он устал, и вставать лень, наверно, было глупо привести сюда ребенка, когда Изабель нет, он ведь и не знает — вдруг та уехала? Джим прислушался: легкое всхлипывание. И заснул снова.

А утром подскочил с кровати, охваченный ужасом: что-то привиделось ему такое страшное во сне, впору спрятаться. Открыл глаза, а перед ним девочка, та самая, вчерашняя, личико остренькое, некрасивое, да еще и скверно пахнет.

— А ты помыться не можешь? От тебя воняет.

Девочка сделала шаг назад, и он заметил темное пятно на ее серых штанах, вроде тренировочных, вверху на резинке. Вот они, вечные его ошибки, неверные решения. Ошибка, что не послал Бена. Ошибка, что поддавался Мэй. А теперь вот ребенка повесил себе на шею. Стоит навытяжку, того и гляди зарыдает, да и завтрак нужен — то ли хлопья с молоком, то ли хлеб с джемом.

Джим сел на кровати, а девочка — как он не без любопытства наблюдал — убежала в гостиную, раз и на софу, руки на коленях, голова опущена. С каждым приближающимся его шагом она цепенела, застывала все сильней. Кажется, тронь — и расколется надвое, как фарфоровая кукла. Но вдруг она резко подняла голову, уставилась прямо ему в глаза, прицельно, жестко. И он отвел взгляд. Пошел в ванную, разделся, побрился. Сложил губы трубочкой, как делал часто, в одиночку пытаясь научиться свистеть, но вышли только слюна да воздух. Даже постояв под душем, он по-прежнему пребывал в ярости. Повязал полотенце на бедра, вышел в гостиную. Девочка сидела, не шелохнувшись.

— Вставай-ка, — приказал он, и она подчинилась, озлобленно и неохотно, — Может, хоть завтрак нам сделаешь? Или ты думаешь, я буду тебя обслуживать?

Сара попыталась укрыться за столиком, он перегородил ей путь. Почуял дурной запах и наконец догадался:

— Тьфу, так ты в штаны наделала? Нассала в штаны и на мою софу?

Джим схватил ее за плечо. «Тощая, как цыпленок», — мелькнуло в голове. Заставил ее поднять голову. Нет, не плачет. Уставилась прямо перед собой с нечеловеческой какой-то сосредоточенностью, но не плачет. Стоит. Последние препятствия перед отъездом в Глазго, она вот, да еще Изабель. Перед тем как он свалит из этого дерьмового города, все разрушив, камня на камне не оставив.

Уже десять утра. Джим обернулся. Что-то светлое застило ему взгляд, слепило, пришлось плотно закрыть глаза. Ослепительный белый свет.

Помойся хотя бы, — сказал он. — Переодеть тебя не во что.

Пошел на кухню, услышал ее шаги, закрывающуюся дверь в ванную, шум воды. Поставил чайник. Нашел печенье, тосты. Вытащил поднос, две кружки, ухмыльнулся: Хисхам его бы одобрил. Порылся в шкафчике, в открытых каких-то пакетах. Вроде был где-то мед? Нету меда, зато есть банка джема, сверху подсох, но без плесени. Мэй готовила настоящие завтраки, с яичницей и беконом, даже тостер купила, у него не спросив, чтобы поджаривать хлеб по утрам. Вошел с подносом в гостиную, взял одеяло, сложил, понюхал, провел рукой по софе: сухо. Ясно, она не нашла ванную, встала и наделала в штаны, чтобы не намочить софу. Не хватает только Изабель. Та поджарила бы яичницу на сковородке и спросила, не хочет ли он бекон. Он разлил чай по кружкам, намазал печенье джемом.

Тут зазвонил мобильный. Номер не высветился, и вот проклятое любопытство — он ответил. Опять одна из его идиотских ошибок, опять неверное решение, только он и вправду надеялся, что может позвонить Хисхам. Однако голоса не услышал, только дыхание в трубке. «Женщина, — понял он. — Прерывистое дыхание и нет ответа». И он закричал:

— Кто это? Кто звонит, черт побери? Кто?

И когда разъединилось, крикнул еще:

— Мэй? Это ты, Мэй?

Девочка выскользнула из ванной тихо, как мышка, исподтишка за ним наблюдая, села к столу и принялась за еду, запихивала в рот одно печенье за другим. Джим с отвращением отвернулся, отставил свою кружку, поднялся, взял сумку и вышел, закрыв дверь. Вот пусть Дэмиан ее тут и найдет, полуживую от голода или мертвую, маленький привет от благодарного Джима, ведь ей ни за что не удастся открыть окно, даже если на стул залезет, все равно не достанет до задвижки наверху, и услышать ее никто не услышит. Маленький подарок на прощанье.

Джим крепко сжимал рукой мобильник в кармане, ощупывал, прислушивался, не раздастся ли вновь звонок, но телефон молчал. Шел вниз по улице Кентиш-Таун, купил две булочки, шел и жевал на ходу. «Свалить, — стучало в голове, — на вокзал и свалить». Нащупал мобильник в кармане, вытащил. Вот и мост через канал. Джим нажал зеленую кнопку, услышал гудок, а больше ничего, и, не выключая, швырнул телефон в воду. Мальчишка, оказавшийся рядом, возмущенно засопел:

— Эй, дяденька, лучше бы мне подарил!

Джим глянул в его водянистые глаза.

— Эй, дяденька, одного фунта не найдется? Или сигаретки? — канючил мальчишка, протянув трясущуюся руку.

Джим полез в сумку за монеткой, а там ничего! Ни монет, ни банкнот, все осталось в куртке, которая была на нем вчера. Перерыл всю сумку, среди белья прощупывались мелкие целлофановые пакетики, коробочки для таблеток. «Только не старайся быть всех умнее, — наставлял Элберт, — все равно не получится. Деньги при себе, остальное в сумке, в случае чего сумку бросаешь». Так он и сделал, только куртка валяется в спальне. «Подарочек на прощанье, — мысленно издевался он над собой, — а ты чего хотел?» Мальчишка все еще стоял в ожидании, наклонив голову.

— Катись отсюда, — прошипел Джим, и тот послушался. Джим застегнул сумку.

Рядом остановились туристы, громко болтают, причем про него, он понял по взглядам — прямым, не исподтишка. Двое мужчин излагают, две женщины слушают, которая покрасивее, та водит мыском туфли по тротуару, скучает, но в сумочку вцепилась крепко, обеими руками. Как пловец с утеса, Джим оторвался от перил и широким шагом понесся прочь, мимо китайской забегаловки, ведь ни гроша даже на автобус. «Ну уж, напоследок закажу такси до вокзала, вот же они стоят, вот этот «Пис кебз» — решил он. Любезные водители тут же закивали, вежливые, приятные голоса, пожалуйста, вот визитка. Сегодня, да? Сегодня днем? Отлично, прекрасное время, только позвонить надо вот по этому номеру минут за десять. Откуда? А, от Леди Маргарет до Ливерпульского вокзала? Конечно, конечно. Один кивал, а двое других отвлеклись, пялились на другую сторону улицы, где старуха тащилась за своей собачкой, а еще шла девушка.

Вялая, белые ноги будто подгибаются, юбчонка короткая, шаркает сандалиями по земле. Он выругался и пересек улицу, лавируя между машинами, а те гудят, напирают, но девушка не обернулась, ползла дальше, лениво и сексуально, шаркая подошвами по тротуару, и так медленно, будто хотела облегчить ему задачу, бесстыдно предлагая себя, вон даже мусульмане это заметили через улицу. Он сначала отстал, потом прибавил шагу. Юбка облегала ее попку, ее бедра, зазывные и отталкивающие. Она не замечала Джима, не слышала ни дыхания, ни шагов, вся в своих мыслях, занятая только собой. «Довольная, — думал Джим, — довольная собой и беззаботным днем впереди». А вечером появится муж, за свои деньги заслуживший хотя бы ужин, хотя бы несколько ласковых слов. «Ты вообще спишь с ним? — вот что надо спросить. — Что он получает за свои денежки?»

Покачивала бедрами, — может, чует, что за ней мужчина? Вертела попкой, круглой и сексуальной, и вот они уже свернули на Лейтон-роуд, он в трех метрах позади, устремив взгляд на медового цвета волосы, на попку, на блузочку в сине-зеленую клетку, следовал за ней или гнал ее перед собой, готовя сюрприз. Да, рановато решил он рвать отсюда, без денег и не попрощавшись, но это поправимо. Джим протянул руку, позвал ее по имени, взял за руку, пока не обернулась, и вот ее лицо. Изумленное, детское. Приблизилась, будто собираясь с облегчением упасть в его объятия. Не смущаясь, подставила лицо, распахнутые глаза, чуть приоткрытый рот. Ему пришлось отвести взгляд в сторону. Невинно залепетала, что муж, мол, уехал, ее с собой, не взял, она попросила друга приехать, а друг не захотел, из — за другой женщины не захотел, — и все с таким выражением, будто ее надо утешать, уж на это она имеет право. Попыталась прильнуть к нему, он отклонился, держа ее за руку, крепко держа, на расстоянии, а потом потащил вперед.

«Как светло тут», — подумал Джим и прищурился, ослепленный, ведь очки тоже в куртке, вспомнил слова Дэмиана про яркий свет, скрывающий суть вещей. Чувствовал пальцами тепло ее руки. И тосковал по Мэй, немилосердно по ней тосковал.

 

37

После яркого уличного света на улице их глаза долго привыкали к полумраку квартиры. Она вдыхала затхлый, кисловатый воздух. Джим споткнулся, она его подхватила, почувствовала крепкое тело. И понесла:

— Нет, он точно потом позвонит и спросит, нельзя ли приехать, а я, честно говоря, и не знаю, захочется мне тогда или нет… — Голосом «со школьным ранцем за спиной», как говаривал Андраш, она несла и несла свое. — Ты бы видел фотографии, которые сделала Алекса, они лежали в письменном столе, а где их еще хранить? Я там голая, но самое глупое, что это не порно, наверное, у Алексы их целая коллекция, вот бы родителям моим подарить, представляешь, они сидят там в своей картонке из-под обуви — так я их дом называю, коробка из-под обуви, а обувь дорогая, не «Прада», конечно, но дорогая, солидная, — ну и вот: их реакция, если фото послать, чтобы вспомнили, как я выгляжу голышом! — И замолчала. Джим обернулся, запер дверь. — Джим? Ты недавно говорил, я на кого-то похожа, на кого?

Он стоял в полутьме перед ней, не такой высокий, как Якоб или Элистер, но крепче них, и тверже, и полон энергии гнева. Переставил сумку. Она наклонилась, тоже хотела взяться за ручку.

— Оставь, я только хотел убрать ее с дороги, чтобы ты не споткнулась.

Она внимательно смотрела ему в лицо, не понимая, что пытается разглядеть. Да, и Якоб будет звонить, не Андраш. А Джим хочет, чтобы она ушла, очень хочет.

— Джим, — заговорила она снова, — что ты хотел мне показать?

Она нервно теребила верхнюю пуговицу на блузке, и Джим, неправильно истолковав это движение, рассмеялся и чуточку раздвинул ноги. Справа, там где софа и стеклянный столик, что-то зашевелилось под одеялом, и высунулась головка, детская головка и тонкие ручонки, выпроставшие какую-то темную тряпку. Только тут, когда Сара встала перед ней в своей старой вязаной кофте, Изабель вдруг все поняла и быстро кинула взгляд на Джима, а тот стоял и выжидающе молчал. Сара слезла с софы, протянула ей куртку.

— Вот ваша куртка, — заявила Сара. — У меня ваша куртка, а вы мне отдайте Полли.

Изабель отступила на шаг:

— Чепуха какая, это не моя куртка, — и, почуяв усилившийся кисловатый запах, сделала рукой движение, будто собиралась отогнать девочку.

— А Полли… — Девочка от неожиданности запнулась. — Вы забрали Полли, а мне оставили куртку, разве не так? — Она обернулась к Джиму в надежде на помощь. Тот подошел ближе.

— Скажи ты ей, где ее дерьмовая кошка, и всё.

Она чувствовала исходящее от него тепло, жар его разгоряченного тела. А он, будто вспомнил что — то важное, рванулся к телевизору, на котором сверху лежал конверт.

— Вот оно что! — воскликнул Джим. — Об этом ты и говорила, фотографии!

Он неуверенно держал в руках конверт, будто тот может развалиться, разлететься на части. Сара отложила куртку, мельком взглянула на Джима. Джим вернул конверт на прежнее место, но его подхватила Сара и протянула Изабель: раз уж с курткой не получилось, вот что она может предложить.

— А ну-ка, брось! — Голос Джима сорвался. И он выхватил конверт, разорвал на куски, мелкие обрывки полетели на пол, обрывки цветных фотографий и белая бумага конверта. Тем временем в комнате стало светлее, ведь солнце стояло уже не так высоко.

— Но вы же сказали: она знает, где Полли.

— Ты заткнешься или нет? Сдохла твоя дерьмовая кошка, понятно? Сдохла, — повторил он, — из — за нее, потому что она терпеть не могла твою кошку, плевать ей на кошку!

И всем телом повернулся к Саре, картинно откинул голову. «Вот актер», — поморщилась Изабель. Но это не была игра, по крайней мере для Джима и Сары, стоявших друг против друга. Опять становилось темно — наверное, тучка закрывала солнце, — и оттого почему-то сильнее запахло застоявшимся дымом, нестираным бельем, пыльными подушками, непроветренным помещением, и на стеклянном столике стоял стакан.

— Джим, я хочу уйти, — потребовала Изабель. Повернулась, пошла к двери, а дверь заперта, и ключа в замке нет. — Джим, выпусти меня! Я столкнула ее с подоконника, но кошки не гибнут, если падают с подоконника на первом этаже. — Голос ее звучал визгливо, возмущенно, как будто возмущение могло что-то изменить. — Якоб должен позвонить, — добавила она, хотя и знала, что тот не станет волноваться. А если и станет, так что?

Джим с интересом наблюдал, как она, оставив в покое дверь, шагнула назад, в комнату.

— Джим! — ей удалось справиться со своим голосом.

— Ты врешь, — ответил Джим. Он скривился, замахал руками, будто старался то ли поймать, то ли отогнать какую-то мысль, и случайно задел стоявшую рядом Сару, задел легко, но словно бы обрадовался, натолкнувшись на сопротивление.

Изабель чуточку приободрилась.

— Сара, — решительно обратилась она к девочке, — Сара, ты рассказывала Джиму, как сама обращалась со своей кошкой? Как ты колотила ее палкой? Толстенной палкой, кстати.

Джим замер. Что такое? А ничего, подлость, чистая подлость доноса, заставившая его насторожиться, снова завестись, как заводятся вдруг сломанные давно часы, и даже тучка уплыла от солнца, и стало светлее, так что она разглядела его изменившееся лицо, и все было как в примитивном кино, как в сериале. Вот оно что! Он встал на след, он высокомерным жестом откинул в сторону все лишнее, и Изабель увидела, как он набрал воздуха в легкие, что-то еще припоминая, как припоминала и она сама.

— Может, взять тебя с собой? — обратился он к Изабель. — Хочешь? С твоим красивым невинным личиком?

Встал прямо за нею, шутливо обвил руками ее шею, скользнул руками вниз, под сине-зеленую блузку, четко, сосредоточенно. Сара издала какой — то жалобный звук. Крепко выругавшись, он оторвался от Изабель, рванулся вперед, сделал два шага, двинул вперед кулаком и опять притянул к себе Изабель, а Сара, качнувшись, повалилась на пол вся в крови. Изабель коротко вскрикнула, но он крепко прижал руку к ее губам, потом отпустил, погладил губы, нежно раздвинул, прошептал на ухо, мол, «ничего не случилось», завлекал ее, ласкал, и, наконец, ее губы раскрылись ему навстречу.

Девочка на полу повернулась на бок, поднялась, кашлянула, и кровь потекла по ее подбородку, впитываясь в ткань майки. Глядя на них, Сара неуверенно провела пальцем по подбородку, сплюнула и еще раз сплюнула. Изабель закрыла глаза, содрогнувшись от приступа тошноты, легкая пощечина привела ее в себя, и она услышала его голос:

— Э, ты же хотела ее наказать! Открывай-ка глаза.

Наклонился чуть вправо, подтолкнул ее к девочке, а та стояла с вытянутой рукой, и на ладони — маленький, испачканный кровью зуб. Но не плакала. «Что я могу сделать?..» — повторяла про себя Изабель, чувствуя его горячее тело, прижимаясь к нему. Но Джим беспощадно, твердо толкал ее к девочке, и та смотрела на них во все глаза — с крошечного, с огромного расстояния. Джим, что-то пробормотав, легко оттолкнул Изабель, выпустил из рук. Она качнулась назад, только пусть он утешит, хотела закрыть глаза, только пусть обнимет, но он с силой ее оттолкнул.

— Всюду будешь выклянчивать свое, да? — вот что сказал Джим. — Знаешь, кто ты? Ты черная дыра, что туда ни кинь — бесследно исчезает — Резко схватил ее, повернул к себе: — Ничего не разберешь у тебя на лице, вот только чуточку страха. — И он, внимательно вглядевшись в лицо Изабель, скривил губы: — Чуешь, как от девочки воняет? — Схватил сзади за шею, резко наклонил: — Смотри, совсем обоссалась. — Отпустил ее, отошел назад. — Так, она в штаны написала, — продолжил он спокойно, — а ты ее раздень. Давай-ка, я хочу, чтоб ты раздела ее догола.

«Нет! — подумала она. — Нет!» А сама наклонилась, и Сара шарахнулась в сторону, попробовала ускользнуть, и зуб из ее руки выпал на пол.

— Давай действуй, произнес Джим равнодушно и стал осматриваться, будто просто не знал, чем заняться, зашел в кухню, вернулся с ножом в руке.

Изабель послушалась. Следила за движениями своих рук, ухвативших девочкину майку, стянувших с нее майку, не грубо и не осторожно, а четко и умело, словно эту сцену она репетировала сотни раз. «Алексу бы сюда с ее камерой», — подумала Изабель и заплакала, отложив майку в сторону, притянув к себе обмякшее тельце, распутав узлы на резинке и спустив ей до щиколоток штаны и трусики вместе. Сара стояла перед ней голая, вытирала нос, размазывала кровь, но не плакала, глядела на Изабель испуганно и робко, а потом сплюнула, осторожно выплюнула второй зуб и, кажется сама не понимая, что такое с ней случилось, вопросительно глядела на Изабель, стоявшую перед ней на коленях, бледную, едва ли не бездыханную от страха и стыда. Джим легонько ткнул Сару мыском ботинка, один раз, другой, будто желая в чем-то удостовериться.

Вдруг в саду послышались детские голоса, один мальчик выкрикивал команды, другие хором отзывались.

— Это Дэйв, — прошептала Сара, не оборачиваясь к двери в сад.

Изабель не могла оторвать глаз от остренького детского личика, от запекшейся крови.

— Твой уродский братец, — произнес Джим с отсутствующим видом, поигрывая ножиком. — Может, уедем все вместе и купим домик? С садом и вишневым деревом посередине.

И подошел к девочке.

— Нет, — умоляюще произнесла Изабель, вся в слезах, но не двигаясь с места.

— Нет? — хмыкнул Джим. — Но ты-то ей помогать не станешь, верно? Ты и пальцем не шевельнешь ради нее, верно?

Трясущимися руками Изабель расстегнула пуговички на блузке, сорвала с себя юбку и трусики, села в одних сандалиях, голая, на пол.

— Не хочу тебя, — подвел итог Джим, изучив внимательно ее фигуру. Левой рукой схватил ее за волосы, дернул вверх столько волос, сколько смог ухватить, поставил ногу ей на плечо, мешая встать, приставил лезвие к голове и сделал резкое движение. Откромсанные пряди полетели на пол. — Вот и хорошо, — удовлетворенно произнес Джим, будто нашел наконец, что искал. — Теперь твой муж хотя бы увидит, что с тобой случилось.

Постоял, устало посмотрел. Затем зашел в спальню, вернулся с курткой в руках, чуть помедлил, сгреб двумя резкими движениями всю ее одежду в охапку, направился к двери, прихватил свою сумку и вышел вон. Запер дверь снаружи. Через окно было видно, как он идет по лестнице, как падает на землю вся ее одежда. Еще было слышно птичку. А детские голоса — нет, не слышно.

 

38

Как звереныш, девочка забилась за софу, спряталась. Изабель встала, дрожа от холода, осмотрелась вокруг и увидела одеяло, но как противно до чего — либо тут дотронуться, и она бесцельно прошлась туда, сюда, а потом к окну. Увидела свою одежду, брошенную Джимом, и пожилого человека — видимо, соседа, — который возмущенно посмотрел на эту кучу и отпихнул ногой в сторону. Стучать в окно она не стала, поскольку была голая, но, когда сосед скрылся в подъезде, дотянулась до задвижки и проверила, открывается ли окно. Выбраться отсюда не составит труда. Изабель снова прикрыла окно, наполовину задернула занавеску, чтобы ее не увидели.

Со стороны софы слышались какие-то легкие равномерные звуки. Изабель наклонилась, глянула туда, где между стеной и спинкой скорчилась Сара, сунув в рот край синей кофты, пытаясь его жевать или сосать, лицо распухшее. Как тихо. Изабель вдруг поняла, что только Сара мешает ей уйти. Остальное ясно и просто: найти в спальне какую — нибудь одежду или дождаться темноты в надежде, что ее вещи не утащат от порога, проскочить голышом по ступенькам и их забрать. А ребенка надо отвести к врачу. В конце концов она так и сделает, понятно, какой смысл откладывать. Но было светло, и вот она стоит, дрожа, мечтая вырваться из собственного тела — чужого и голого, как на снимках Алексы.

Сара вылезла из-за софы, крепко зажав в руке кончик кофты.

— Дэйв, — выговорила она, глядя в сторону.

Изабель почувствовала запах мочи, а уж потом увидела темные полосы на ковре.

— Полли… — И Сара беззвучно заплакала, слезы текли из глаз, но девочка их словно не замечала, а Изабель слышала, как капли падают на ковер, где валялись обрывки конверта и цветных фотографий, клоки ее волос.

В спальне на кровати она обнаружила майку и джинсы, то и другое грязное, и запах Джима такой сильный, что она поперхнулась и икнула, но сдержала слюну. Штанины придется закатать, а на поясе придерживать рукой, ремня нет. Еще нашла нижнюю рубашку, взяла ее для Сары с собой в ванную, где не включила света. Позвала Сару, кликнула ее по имени. В квартире наверху громко играло радио, ликующий голос выводил какую-то арию, затем вступил оркестр, но кто-то закричал, и радио сделали тише. На краю ванны валялось полотенце, она намочила конец теплой водой, снова кликнула было Сару, а в ответ услышала только тихие и боязливые вздохи. Закрыла глаза рукой, приложила ладонь ко лбу, чувствуя, как что-то оборвалось у нее внутри, разбилось и никогда не склеится, ведь нету сил, и куска все равно не хватает. Вспомнила о Якобе, но осторожно, словно тот мог прочитать ее мысли, здесь ее увидеть. Звонить ему она не станет. Джим говорил, по ее лицу ничего не разберешь. В полутьме она решилась взглянуть в зеркало и испугалась. Ладно, она причешется, завяжет волосы хвостом, и никто не разглядит, что прядей не хватает. Изабель взяла мокрое полотенце и пошла в гостиную. Там лежала Сара, во рту кончик кофты.

— Сара… — прошептала Изабель, встала на колени, ладонями обхватила ее лицо; взгляд пустой. Правой рукой потянулась за полотенцем, стала вытирать запекшуюся кровь. Поднялась, сходила в ванную, прополоскала полотенце, вернулась. С каждым ее движением обнаруживались новые следы разрушений: надорванная губа, кровавая дыра вместо двух зубов, сломанный нос, распухший кровоподтек. Осторожно помогла девочке подняться, повела в ванную. Лицо и руки помыла теплой водой, полотенце намочила в холодной и положила на вздувшуюся шишку.

Сара, последовав за Изабель в гостиную, видела, как та разыскала свою сумочку и вылезла в окно.

— Полли, — произнесла Сара.

Изабель кивнула и соврала:

— Пошли, вдруг она вернулась.

Пробежала по ступенькам, уже смеркалось. Одежды у порога не было. Кусок сине-зеленой тряпки торчал из помойного бака, сверху разорванный пакет с мусором. Сара попыталась забраться на подоконник, но соскользнула вниз, попыталась еще раз, опять не сумела. Изабель видела распухшее лицо девочки, протянула руку. Пришлось свеситься через раму, Сара вцепилась в ее руку, но вдруг отпустила, посмотрела недоверчиво. «А что я могу сделать?» — подумала Изабель, слезы потекли по ее лицу. Повернулась и ушла.

Дэйв звонил, звонил, бегал к окну, стучал, снова выходил на улицу, вставал на цыпочки. Вот диван, вот тигр на диване.

— Сара, — кричал он, — Сара, ты где?

На молодую женщину, которая рукой поддерживала спадающие джинсы, он посмотрел недоверчиво.

— Дэйв, — сказала она, — ты ведь Дэйв?

Он кивнул, но разобрал лишь половину из того, что она говорила, указывая свободной рукой в конец улицы.

— У Джима, она у Джима, — повторяла Изабель, дрожа всем телом.

Дэйв не знал, что делать, но тут она повернулась и пошла. И тогда он, поколебавшись, медленно направился вниз по улице, к дому Джима. Почувствовал ее взгляд издалека, обернулся, слабо помахал рукой, а она только головой тряхнула — плачет, что ли? Дэйв побежал бегом.

Никто не отзывался, но он заметил открытое окно, просунулся в щель, тихо позвал: — Сара, Сара, ты здесь?

На софе кто-то зашевелился, из-под одеяла белым пятном показалось ее лицо. Дэйв влез на подоконник, спрыгнул внутрь.

— Котеночек, — зашептал он, — что с тобой случилось?

Изабель сидела внизу, все еще в одежде Джима. Стемнело, но свет она не включала. Потом все-таки поднялась, набрала в кухне стакан воды, принесла вниз и забыла о нем. Лишь позже, бросив случайный взгляд на свой рабочий стол, она вновь заметила этот стакан в луче света, пробивавшемся в комнату с улицы сквозь листья платанов, слабом и неровном, поскольку легкий, ветер шевелил листву. Похоже, начался дождь, но она не встала, не посмотрела в окно. Позвонил телефон, позвонил и умолк раньше, чем включился автоответчик. Мигающие лампочки сообщали о пяти принятых сообщениях.

Она поднимала голову, услышав любую машину, замедлявшую ход возле дома, услышав любой звук, проникавший в квартиру. А позже, видимо, заснула, потому что шум в соседней квартире раздался неожиданно. Общий гам, переполох, потом отдельные голоса, потом удары в стену, один за другим, и мужской голос. Далее наступила тишина, заставившая ее встряхнуться: откуда знать, долго ли это продлится и кто готовит новую атаку. Итак, Изабель встала, залпом выпила стакан воды, принюхалась к одежде, все еще продолжая поддерживать джинсы на поясе.

Снова зазвонил телефон, но на этот раз включился автоответчик, и она услышала голос Якоба:

— Целый день не могу тебя застать…

В голосе сквозила тревога, но он звучал так ясно и счастливо, что Изабель взяла трубку.

— …с Бентхэмом мы только прогулялись, а Шрайбера увидим завтра.

Она прислушивалась у стены, а Якоб, чуть поколебавшись, продолжил:

— Знаешь, надо было спросить, не хочешь ли и ты с нами…

Ее отвлек стук в стену, похожий на перестукивание в тюрьме.

— …но ты уж не сердись.

Она, словно сомнамбула, кивнула, прижалась ухом к стене и затаила дыхание.

— Завтра или послезавтра, — договорил Якоб, и связь прервалась. Тут же раздался удар в стену, сильный, как кулаком, и она вздрогнула. Джинсы сползли на пол, она всхлипнула, запуталась в штанинах, споткнулась, но все-таки оказалась у телефона и набрала три цифры, предусмотрительно наклеенные на пластмассовый черный корпус, дважды повторила адрес, вцепившись в трубку и повесив ее прежде, чем назвала свою фамилию.

Полицейский автомобиль медленно проехал мимо, развернулся возле церкви, и синий сноп света несколько раз кругом прошелся по комнате, затем погас, и хлопнули дверцы, причем звук этот едва не утонул в злобном крике, тут же внезапно оборвавшемся.

Она спряталась под окном, прижалась к холодной батарее и выпрямилась только тогда, когда приблизился другой источник синего света, осветившего комнату как прожектором. И увидела, как санитар бережно несет Сару к машине «скорой помощи», а другой санитар идет сзади, качая головой и что-то приговаривая, как первый, с девочкой на руках, подходит к переднему сиденью, берет одеяло и осторожно укутывает Сару, сажает ее в машину. Потом, когда мотор завелся и звук его затих вдалеке, Изабель услышала женский голос и прерывистые всхлипывания, — наверное, женщина стояла в дверях, и еще мужской голос — он требовал садиться в машину. Изабель снова спряталась, и вскоре хлопнули четыре дверцы, а когда она выглянула из окна, улица была пуста.

 

39

Якоб успел увидеть, как Бентхэм идет к выходу, как здоровается с Элистером и Мод. Элистер коротко взглянул на него, помахал рукой, и таксист тронулся с места, тут же повернул влево, влившись в транспортный поток на Портленд-роуд, а потом мимо Риджентс-парка покатил в северном направлении. «Но ведь ничего не случилось, — рассуждал Якоб, — просто она была в шоке».

Бентхэм настойчиво требовал: «Не можете дозвониться жене? Так отправьте к ней Элистера! Надо все-таки узнать, не случилось ли чего». Элистер застал ее дома, «только она меня не впустила, ведь ты должен был вернуться с минуты на минуту, а ей пришлось вызывать полицию, потому что соседи подрались».

Якоб так и не понял, что произошло. Девочка, все дело в девочке, он уверен! Бентхэм настаивал, чтобы они вылетели в Лондон сразу после обеда.

Такси, проехав по улице Кентиш-Таун, свернуло на Леди Маргарет. В утреннем свете викторианские фасады выступали столь рельефно, что Якобу показалось, будто он видит их впервые. Улица выглядела мирно и спокойно, в стеклах окон отражалось солнце, листва платанов сообщала о скором наступлении осени, шел сентябрь.

Человек с тачкой перегородил всю улицу и задержал такси, размахивал своим колокольчиком возле церкви, посреди дороги, что-то доказывал пастору, безостановочно звоня в колокольчик, а пастор тоже вовсю махал руками. Букет, купленный в аэропорту для Изабель, Якоб осторожно держал перед собой, чтобы вода не капнула на брюки. Расплатился и вылез из машины, Изабель стояла в дверях. Взглянул на соседний дом, в окно, где на диване покрывало с распластавшимся тигром, и почему-то обратил внимание, что не видно кошки, куда она делась?

Изабель робко махнула рукой, кинулась от двери ему навстречу. «Что такое случилось? — поразился Якоб. — Как она одета?» От Изабель несло потом так сильно, что он с трудом заставил себя заключить ее в объятия. А она закрыла глаза. Посмотрел в ее лицо, и сердце сжалось.

— Теперь все будет по-другому, — тихо сказал Якоб.

Лицо у нее чужое, печальное. Но он ждал все эти годы, мечтая увидеть это лицо, и вот оно — гладкий лоб и родинка на левой щеке, ясный овал, и неуверенность, и растерянность.

— Все наладится, — заверил он, положил букет на чемодан, обнял Изабель. «Жалость, без жалости никак нельзя», — говорил Бентхэм, но к чему он это говорил? О чем шла речь? — Все наладится, — снова пробормотал Якоб, тщетно пытаясь вспомнить слова Бентхэма поточнее. Смотрел через ее плечо на улицу, дома по-прежнему солидны и рельефны, фасады украшены колоннами и карнизами — бесполезными, впрочем. И никто не пришел с той стороны, где он видел человека с тачкой и пастора, отчаянно размахивавших руками. И соседей не видно, в окнах никого, пусто. «Будто все ушли по тревоге, — думал Якоб, — по требованию покинуть дома, только мы с Изабель ничего не поняли». Якоб обернулся к пустому окну, к безвкусному покрывалу, но запах-то остался, он исходит от одежды, от мужской одежды Изабель.

— Пойдем-ка в дом, — твердо сказал он. Наклонился и подхватил букет, едва не соскользнувший с чемодана на колесиках. — Нечего нам тут стоять, Изабель.

Она открыла глаза, взглянула на него, ответила: Да, да, конечно.

И медленно пошла к двери. А дверь, оказывается, захлопнулась на замок.

 

Коротко об авторе

Катарина Хакер (род. в 1967 году), окончив гимназию во Франкфурте-на-Майне, с 1986 года изучала философию, историю, иудаистику в университете Фрайбурга, а в 1990 году перешла в университет Иерусалима. Годам, проведенным в Израиле, где Хакер преподавала немецкий язык, посвящены ее первая опубликованная повесть «Тель-Авив. Городская история» (1997) и роман «Некая любовь» (2003).

Катарина Хакер пробовала себя в разных жанрах: стихи, рассказы, романы, кроме того, она всерьез занимается художественным переводом с иврита. Ее произведения переведены на английский, венгерский, вьетнамский, греческий, иврит, итальянский, китайский, нидерландский, сербский, турецкий. На русском языке изданы роман «Смотритель бассейна» (2005) и повесть «Карл» («Иностранная литература», 2005, № 11).

Хакер живет в Берлине и ведет активную литературную работу, регулярно выступая в прессе и участвуя в различных писательских проектах и программах. С недавних пор почти на всех мероприятиях она появляется с двумя крошечными дочками-погодками — Филиппой и Аннабелль.

Хакер — лауреат нескольких литературных премий, причем книга «Бедолаги» была удостоена самой престижной «Немецкой премии за лучший роман» (2006). «Я пишу о том поколении, которое появилось на свет примерно с 1965 по 1975 год, и хочу рассказать о том, что для этого поколения типично. Будьте способны к действию и не ведите себя так, словно вас ничто не трогает и не задевает», — говорит Хакер в одном из интервью.