Она еще издали заприметила своих знакомых, ведьмовской глаз ее вспыхнул так, что едва не ослепил бедного Грушевского. Она вся встрепенулась, распушила перья на своем страусовом боа и на полной крейсерской скорости поплыла прямо к Тюрку. В одно мгновение она вдруг оказалась рядом с ним, и даже не просто рядом, а вокруг него. Она мурлыкала, трепетала своим змеиным языком и ласково щекотала Тюрка за ушком.

— Какая нечаянная радость, — ворковала она. — Вы так внезапно вчера исчезли.

— Срочные дела, — только и сказал скромный Иван Карлович.

— А вы ведь вор! — прошипела Афина Аполлоновна, всплеснув руками, отчего ее огромная сумка на веревочных петельках прыгнула над ее медной головой, как черный воздушный шар. У Грушевского сердце в пятки провалилось, но Тюрк, молодец, ничего, держался. — Украли мое бедное разбитое сердце… одно из девяти.

— Согласно научно достоверным источникам, у Homo Sapiens сердце чаще всего бывает только одно, — резонно заметил Тюрк.

— Ботаник…

— Биолог, вы хотели сказать?

— Милый, ну неужели я не смогла вас заинтересовать? — отказывалась поверить Афина Аполлоновна.

— Вы на меня очень сильно… действуете, — вынужден был честно признаться Тюрк.

— Просите, и вам откроются врата Дамаска… в моей квартире, — жарко пообещала Афина.

— Лучше прямо здесь.

— А вы оригинал!

— Чаще меня называют скучным, — заметил Тюрк. — Итак, если вы согласны, ответьте, пожалуйста…

— Ах… — разочарованно отпрянула Афина Аполлоновна, возмущенно встопорщив зеленые перья. — Значит, просто поболтать? Странно, вы первый, кто не подчинился моим желаниям. Обычно поймать мужчину очень просто. Сначала надо доказать, что у меня красивая Душа, потом, что он Гений, но, кроме меня, этого никто не понимает. А уж остальное делает красивое белье и элегантная обувь.

К концу монолога она развила все свои кольца вокруг Тюрка, и Грушевский смог наконец выдохнуть воздух из груди. Этот абордаж, закончившийся полным афронтом, вконец истрепал нервы плохо спавшего Максима Максимовича. Или это жара так на него действовала? Хотя он заметил, что берилл на длинной цепочке был все так же при Афине, может, все дело в нем? Ведь предупреждала же брошюра о магнетизме насчет амулетов!

— Я иду на вечернее представление в «Цветах зла». Играю маленькую рольку, — заманчиво глянула на Тюрка из-под ресниц Афина. — Хотя так и хочется вас наказать.

Были художники, которые в своих картинах живописали манерный восемнадцатый век, а эта особа с выбеленным лицом, угольными мушками и жеманной томностью им жила.

— Кстати, в издательстве «Сириус» вышли мои «Амулеты», хотите, я подарю вам экземпляр с автографом?

— Хотим, — загорелся Грушевский.

— Письмо было одно, и я его не сжигал, — наконец отреагировав на стихи, Тюрк вынул из кармана записку, которая очутилась там прошлым вечером, — вот оно.

— Оставьте себе, — позволила госпожа Чеснокова-Белосельская. — Так что за вопросы?

— У кого можно приобрести редкие вещества и препараты?

Афина застыла, затем бросилась осматривать свою сумочку. К вящему удивлению Грушевского, кинжал лежал там, где, как и предполагала хозяйка, он должен был находиться. Вынув его, она ловко взялась за его литую рукоять с таким видом, словно прямо сейчас готова кого-нибудь им пронзить. Каким чудом Тюрку удалось вернуть кинжал в сумочку Афины, Грушевский так и не понял. Видимо, Тюрка, в отличие от Максима Максимовича, ни на секунду не отвлекали смелые маневры роковой красавицы. Что за человек, удивлялся Грушевский, просто невозможная выдержка!

— Не понимаю, о чем вы? — невинно пожала плечиком кокетка. — Мне пора, господа, прощайте.

И она упорхнула в наступающие сумерки, шурша зелеными перьями боа.

— Коля написал, что открываются «Цветы зла» не раньше одиннадцати, но все «не фармацевты» прибывают к двенадцати. — Грушевский взглянул на свои карманные часы. — Поедем к Призорову, успеем поздороваться с Домной Карповной.

В конторе Домна Карповна сидела в зале ожидания для посетителей за деревянным барьером. На коленях она держала корзинку, голова ее была повязана платком, как у простой бабы. Рядом с ней, гордо запрокинув голову, сидела барышня с презрительным выражением на милом юном личике. В ее руках была только коробка конфет, перевязанная широкой алой лентой. Всем своим видом она демонстрировала презрение к месту, в котором находится, и ко всем, кто ее окружал, для купчихи она исключений не делала. Время от времени из кабинета письмоводителей выглядывал Призоров, но, увидев ее, мгновенно прятался обратно, как кукушка в часах. Грушевский кинулся здороваться с купчихой.

— Домна Карповна! Что вы здесь, как?

— Приехала навестить Петеньку и передачу привезла. Огурчиков, саек домашних. Господин Призоров отказал, пока нельзя, говорит. Вот, сижу, жду.

— И совершенно напрасно сидите! — высунулся Призоров. — Я сказал, не скоро. Не скоро еще, понимаете? Приезжайте через недельку, через две. А еще лучше, ждите вызов. А вам, mademoiselle Леденцова, я уже давно сказал, что вашего жениха отправили в Петропавловскую крепость, туда теперь носите свои конфеты.

— Жду, — снова пояснила Грушевскому Домна Карповна и тяжело вздохнула. Кондитерская девушка с конфетами встала, испепелила взглядом дверь, но, не дождавшись ни дыма, ни искр, гордо развернулась на каблуках и вышла из конторы, не проронив ни слова.

— Что-нибудь еще у вас произошло, Домна Карповна? — участливо спросил Максим Максимович.

— Проверила я старца-то нашего, — печально призналась купчиха. — Мельхиседека хотелось осадить. Думала, что нетленность его удостоверю и аромат мирры услышу, когда склеп панинский отворяла. Так сразу и замолчат враги.

— Не огорчайтесь, Домна Карповна…

— Еще в гробу лежало вот это. — Купчиха порылась в корзинке и достала сверток.

Грушевский с замиранием сердца развернул несколько слоев дерюжки и на дне нашел смятый подвенечный убор. Лепестки флердоранжа потемнели и почти все облетели, оставив подобие тернового венца. Максим Максимович живо оглянулся на Тюрка, который склонился над его плечом, тоже разглядывая венец.

— Подождите здесь, Домна Карповна, — сказал Грушевский. — Авось мы поможем. И не сильно горюйте за старца. Ложкин у вас все равно молодец. Княжну-то ведь он нашел и еще кое-кому поможет.

И Максим Максимович пошел на приступ призоровской крепости. Только после целого часа горячих препирательств Призоров позволил ему переговорить с Зимородовым, а сам, как только остался один, принялся названивать всем вышестоящим инстанциям, чтобы прозондировать, как выгодней для себя представить дело начальству. В камере купца обстановка была такой же унылой, как и в остальных. Но сам узник производил совсем другое впечатление. Рукава его свежей рубашки были закатаны по локоть, буйная шевелюра, хоть и уложенная самой природой, а не опытной рукой парикмахера, как в день несостоявшегося венчания, теперь яснее отражала его сущность — неукротимую, медвежью и упрямую. Зимородов, видимо, заканчивал гимнастику и, как мельница крыльями, размахивал руками, разминая богатырские плечи.

— Господин Зимородов, — начал Грушевский. — Когда вы пришли той ночью перед венчанием к княжне, что именно она вам говорила и как была одета?

— Полностью готова предстать перед алтарем, — проговорил Зимородов. Отсутствие спиртного и заключение в камере сказалось и на его внешности, и на поведении. Он стал еще более мрачным, в его облике появились черты страдальца. Этак Зимородову не сложно будет подыскать себе другую несчастную девушку. Особенно если у нее будет еще и сестра.

— Даже венец был на ней. Это, может, меня и подтолкнуло признаться в любви к Ольге Николаевне. А она что ж, говорит, господин Зимородов, опоздали. Простите, что сразу не решилась вам отказать. Но теперь презрение к вам добавило мне смелости. Мерси вам за все. А платье я, мол, примерила по женской слабости. Жаль будет не посмотреться, какой бы я в нем дурочкой выглядела. Ну, здесь меня и накрыло, такое бывает со мной, как забытье какое.

— Как в тот прекрасный день, когда вы чуть не придушили сестру вашей жены? — едва сдерживаясь, проговорил Максим Максимович. Но Зимородов проигнорировал вопрос.

— Остановился, когда хрипеть перестала. Да хорошо, вспомнил, что мне-то другую ведь и надобно. — Зимородов закончил упражнения и надел жилет, тщательно застегивая пуговки и поправляя рубашку. — Однако непривычно, знаете, когда меня используют, а не наоборот. Ну да впредь наука будет, расчет, он ведь для двух сторон. Как на торгах — главное, кто кого обсчитает.

— Кстати, ваш другой расчет тоже даром пропал, — язвительно заметил Грушевский. — Ольга Николаевна замуж вышла. Откровенно говоря, ума не приложу, на что вы рассчитывали в ее случае.

— Расчет как всегда прост, на деньги, — задумавшись, насупился купец. Но тут же поднял голову и, хитро прищурившись, улыбнулся Максиму Максимовичу. — Стало быть, не судьба. Ну, ничего, наша сторона всегда верх возьмет.

— Значит, говорите, венок на ней был?.. — передернувшись от такой самоуверенности, уточнил еще раз Грушевский. Скорее всего, о яде, пропитавшем венец, купец не имел никакого понятия, он никак не реагировал на расспросы о нем, ничем не показывал волнения. — Ну да бог вам судья. А земные власти, скорее всего, вас отпустят.

— Это уж не извольте сомневаться, — с улыбкой заверил Зимородов, вольготно развалившись на убогой кровати, словно сидел в своем Лошадином кабинете. — Дела надо делать, не могу позволить себе долго здесь прохлаждаться. Отдохнул, и будет. Я уж и нажал на кого следует, шестеренки закрутились.

Он оказался прав. Неизвестно, каким образом и на кого нажал Зимородов, но «шестеренки» таки закрутились. Как только Грушевский вышел в коридор, к нему подскочил Призоров с последней новостью. Ему-де разрешили, то есть нет, он решил отпустить подозреваемых.

Зимородов вывалился из камеры, потянулся, будто находился на отдыхе, потер ладони и сообщил, что отправляется в «Вену» пообедать, всех желающих милостиво просит присоединиться. Из кабинета высунулся радостный письмоводитель, но Призоров вовремя схватил его и чуть не за шиворот втащил обратно.

— Пойдем, Петька, со мной, — позвал купец сына, тоже вышедшего из камеры. — Доказал породу зимородовскую — на отца покушался, под законом состоял, хвалю! Будем вместе дела делать теперь. Да не дичись, прощаю за все, так и быть!

— И я вас прощаю, — поклонился отцу Петя. — Но дела у нас с вами разные. И дороги тоже.

— Ишь ты! — усмехнулся купец. — Смотри не передумай, обратно не приму. А то поедем со мной нутро пересохшее промочить, я тебя с Шуркой-зверем познакомлю, лихо канкан пляшет!

Приглашение выглядело скорее издевательством, поэтому в подскочивший неизвестно откуда экипаж он сел в полном одиночестве.

— Гони в «Донон» или в «Медведь», куда ближе, да не жалей лошадей, не обижу! — гаркнул Зимородов так, что стекла зазвенели в конторе.

Освобожденного Петю встретили объятия Домны Карповны. Однако он тоже предпочел выйти в одиночестве, как и его отец. Более того, юноша снял свои ботинки, отдал их тетке и поклонился Грушевскому в ноги:

— Пойду искать святое место, стану монахом, — бледный юноша совсем высох за несколько дней заключения, даже в довольно сносной камере, на него вся эта история произвела противоположный эффект, чем на его отца. — Помните, как вы говорили про добро? Я много думал.

Несчастная Домна Карповна, глядя на племянника, роняла крупные слезы, но ни одного слова возражения на такое решение у нее не нашлось. Казалось, что скорее она сама босоногой пойдет вслед за Петей.

— Ничего-то вы не поняли, Петр Андреевич, — вздохнул Грушевский, покачав головой. — Непротивление злу еще не есть добро.

— Раньше я слышал Бога, потом только графиню Панину. Здесь она наказала мне впредь слышать только Его.

— Значит, Марья Родионовна снова навещала вас? — похолодел Грушевский.

— Как и вас.

Петя вышел из конторы, словно повинуясь одному ему слышимому зову гамельнского крысолова. В какую-то реку войдет этот мальчик, мелькнуло в голове у Грушевского. Купчиха поплелась вслед за племянником, утирая слезы концами узелка в руках. Максим Максимович еще раз вздохнул. Домна Карповна обрела следующего своего юродивого, о чем, как говорится, молилась…

— Ну что, радуйтесь, отпустил я ваших подзащитных, — пробурчал Призоров.

— И Кузьму Семеновича?! — несказанно обрадовался Грушевский.

— Этого нет, — заупрямился чиновник. — Венок спрятал он. Хоть он и не отравитель, но способствовал сокрытию важной улики. Если господин Зимородов не станет возбуждать уголовное дело против сына, то скатертью им всем дорога. Что вам до лакея, у нас дело серьезное наклюнулось, сейчас поважнее птицы на примете…

Впрочем, о дальнейшем Призоров умолчал. Против того, чтобы Грушевский с Тюрком посетили «Цветы зла», он возражений не нашел.

— Однако, господа, никакой самодеятельности в случае чего!

— Да ну, Владимир Дмитрич, что мы, маленькие? — оскорбился Максим Максимович.

На прощание он забежал в камеру, где томился Кузьма Семенович, пожал ему руку. Тот как-то разом весь обрюзг, потерял былой лоск и ухватистость. А как, бывало, форсил в Свиблово…

— Не падайте духом, — посоветовал Грушевский арестанту. — Найдем убийцу Фени.

— Мы народ простой, — безразлично пожал плечами лакей. — Если уж княжну кто загубил, и то не нашли…

— Ищем, ищем. Вот, нашли же, кто душил, найдем, кто стрелял, отыщем и отравителя!

— Вы не серчайте, Максим Максимович, а только не могу я в это поверить. — Кузьма Семенович сидел на кровати так, словно все грехи мира лежали на его плечах. — А хоша и найдете душегуба этого, который их обеих обидел, так ведь не вернется же ко мне моя Феня. Нет, как ни крути, все одно!

— Вы лучше подумайте, что потом делать будете, когда вас выпустят, и веселее станет. — Грушевский уж и не знал, чем утешить страдальца.

— Что тут думать, останусь я в Петербурге, — ответил лакей, видимо, он уже все для себя решил. — Средства на открытие мелочной лавки пущу. Без Фенечки, правда, теперича буду. Хоша оно совсем иной коленкор будет, да что уж…

И он с тоской махнул рукой в сторону своего пропавшего счастливого будущего, в котором все у него было, и женушка с соболиными бровями вразлет, которая первая снимает пробу с бочонка квашеной капусты, и детишек полон дом. Грушевский пожелал ему удачи и попросил в случае чего обращаться к нему без всякого стеснения. С тем и вышли компаньоны из конторы.

Всего через полчаса они подъехали к дому на Гороховой без всякой вывески. Доведись Грушевскому самому искать адрес, он бы вряд ли нашел его, хотя прожил на этой улице несколько счастливых лет. Пройдя через два двора, они спустились в полуподвальное помещение с низким сводчатым потолком, стены которого были раскрашены невероятными фресками и всевозможными надписями. Зачитавшись неизвестными ему стихами с очень известными автографами, Грушевский едва не упал, наткнувшись на столик. Вместе с компаньонами зашел господин с наружностью ветеринарного врача. Видимо, один из «фармацевтов», подумалось Грушевскому. Даже под присягой он не смог бы с точностью вспомнить, с каких пор он приписал себе право самого себя не причислять к этой позорной категории. Может, с тех самых, как он имел счастье созерцать колдовской танец Афины Аполлоновны? Или еще раньше, когда провожал на Николаевском обворожительную Ольгу Николаевну? А может еще раньше, когда так и не дождался венчания княжны Саломеи и поклялся Коле раскрыть тайну ее смерти?

«Ветеринар», разинув рот, оглядывался вокруг и так же, как Грушевский, едва не упал, споткнувшись. И немудрено, в зале было достаточно темно. Вдоль стен стояли длинные диваны. На низких столиках — хрустальные бокалы с двумя черными розами в каждом. Сафьяновые стулья вокруг столиков были почти все уже заняты.

— Рубль! — вдруг услышал Грушевский знакомый высокий голос.

— Что, простите? — учтиво переспросил он у Василиска Гнедова, на чью ногу он только что едва не наступил.

— Дайте рубль в долг, — потребовал Гнедов. Он был уже довольно не в себе, по причине нескольких коктейлей, пустые бокалы от которых стояли перед поэтом в ряд.

— Видите ли… — начал Грушевский объяснять поэту свою теорию о том, что не следует давать и брать в долг у людей, не очень хорошо и долго знакомых. С деньгами тоже все было забавно в этом странном заведении. Насколько мог понять Грушевский, некоторые посетители проходили бесплатно, вот, например, этот самый поэт Василиск Гнедов вряд ли платил за вход. Тогда как несчастный «ветеринар» раскошелился на целых три рубля, как в ложу бенуара Императорского театра. А флигель-адъютант, вошедший перед ним, и того все двадцать пять рублей выложил. Впрочем, его парадные офицерские сапоги стоили дороже, чем эта кругленькая сумма, за которую рабочему на заводе приходилось горбатиться целый месяц. Много было помещиков, таращивших глаза во все стороны. Видимо, они в своих провинциях начитались всяческих статей про богему в журнале «Нива» или «Природа и люди». На сцене шел отрывок из моднейшей на тот момент пьесы господина Пшибышевского «Вечная сказка».

— Пожалуйста. — Тюрк прервал лекцию Грушевского и протянул требуемое Василиску. Они шагнули к свободному столику, за которым сидел Коля и сигнализировал только что вошедшим компаньонам с целью привлечь их внимание.

— Пришли! Вот славно, я переживал, что не успеете. Присмотрите за Фиделькой. — Он сунул собачонку в руки Максиму Максимовичу. — Мне надо за кулисы, кое-что пришло в голову насчет моей репризы. Вот в блюдечке печенка, если Фиделька раскапризничается. Скоро должна подъехать Ольга Николаевна, передадите собачку, если я не успею закончить.

Деятельный мальчик моментально исчез в сумерках, наполненных смехом, дымом и шумом разгоравшегося веселья. Вскоре в зал вошла эффектная пара молодых супругов Спиридоновых. Ольга Николаевна словно подсветила подвал мириадами золотистых огоньков. Ее серебристый смех и мелодичный голосок разливались по кабаре, сверкая, как россыпи жемчужин и блесток.

— Милая, милая Фиделечка, — воскликнула она обрадовано, заметив и схватив на руки левретку, дрожавшую на ладонях Грушевского. У него было чувство, что его освободили от крысы, незаметно под столом он вытер руки носовым платком. — Как же я по тебе скучала, а ты скучала? Скучала, скучала, маленькая моя! Спасибо, спасибо вам, что сберегли милую мою Фиделечку…

Ольга Николаевна расцеловала собачку, как любимейшую тетушку. Потом, наклонившись над Грушевским, тихонько прошептала ему на ухо:

— Умоляю, отыщите Колю, пусть он поскорее уведет из зала Сереженьку!

— Что такое?

— Тише, тише, он все услышит. Видите ли, я заметила здесь, в зале, человека, который зимой убил Сережиного отца. Вон там, за столиком у самых дверей. Ох, это все тринадцатое число, я так и знала, что-нибудь произойдет, кого-нибудь точно убьют!

За указанным столиком сидел тот самый косоглазый железнодорожный рабочий, которого видел Грушевский на станции в Свиблово.