Долина реки Муррей знаменита своими виноградниками. Некоторые сорта вин Баросса могут соперничать с мозельскими и рейнскими винами лучших марок. Но вино отсюда не экспортируется, мудрые австралийцы пьют его сами.

Искусство производства вин перешло сюда по насследству из Германии. Один из первых директоров Южно-австралийской компании, положившей начало Аделаиде, Джордж Энгес, в 1838 г. основал поселение лютеран из Бранденбурга, которые отвергли попытки короля Пруссии объединить лютеранскую и реформистскую церковь. Как отцы-пилигримы в прошлом, они предпочли изгнание подчинению светской власти и покинули родину, увозя с собой свои знания и ремесло.

Теперь их потомки в четвертом или пятом поколении все еще производят лучшее в Австралии вино (хотя, возможно, это утверждение и вызовет возражение виноградарей долины Хантер в Новом Южном Уэльсе) и ведут трудолюбивый и скромный образ жизни.

Производство вин одновременно и искусство, и научный процесс. Хороший винодел должен обладать определенным складом характера и выполнять свою работу крайне тщательно, не упуская из вида ни одну мелочь. При этом ему необходимы огромное терпение, любознательность, ум, интерес к экспериментальной работе, воображение, деловая хватка и, главное, любовь к своей профессии. Жизнь винодела полна забот. Бывают, конечно, периоды спада, но во время сбора винограда работа продолжается круглосуточно. В этот период даже незначительная ошибка может свести на нет труд всего года. А принять правильное решение бывает трудно, так как речь идет о природных процессах, не до конца осознанных, которые меняются от сезона к сезону.

Огромные, находящиеся под землей цистерны, чаны и прессы только что промыты и вычищены. Двое мужчин на коленях счищают каждую пылинку с пола, куда будет разложен виноград нового урожая. Один из них, веселый великан с кудрявой головой, явно немецкого происхождения; его руки, кажущиеся на первый взгляд такими толстыми и нескладными, артистически справляются со скребком. Другой, его сын, полный семнадцатилетний парень, говорит, что съедает каждое утро на завтрак фунт мяса и четыре яйца.

И для хозяев и для работников производство вина — семейная традиция; сыновья идут по стопам отцов, опыт виноделов передается им с молоком матери. В прохладной темноте глубоких подвалов сто пятьдесят тысяч бутылок выдерживаются до кондиции. Ряд за рядом стоят здесь большие бочонки из дуба, привезенного из Европы. Мельчайшие частицы танина проникают из этого дуба в вино. Легкое виноградное столовое-аристократ среди вин. Обычные крепленые вина, производящиеся путем добавления спирта, извлекаемого из раздавленной и перебродившей кожицы винограда, составляют большую часть продукции знаменитых винных заводов в долине Муррей — Ялумба, Пенфорд, Сеппел, Грампе. Массовое производство развилось здесь на основе традиционного кустарного.

В среде немецких семей, заложивших виноградники Баросса, есть и английские иммигранты. Среди них Самуэль Смит, покинувший свой родной Дорсет, где он работал на пивоварне. Его религиозные принципы, запрещавшие работу по воскресеньям, противоречили требованиям хозяина. Он уехал в Австралию, где нанялся садовником в семью Ангасов, накопил шестьсот долларов и взял в аренду земельный участок, на котором уже его сыновья построили винный завод. В наши дни это предприятие производит до трех миллионов галлонов вина, обрабатывает во время сбора винограда две тысячи тонн ягод за неделю и посылает вино Ялумба во все страны света. Жизнерадостные и радушные потомки Самуэля Смита живут в особняке, украшенном тигровыми шкурами и головами зверей, добытыми на охоте в Индии. Они успешно разводят скаковых лошадей, знают толк в винах, любят поесть, разбираются в современной живописи (мне особенно понравились у них богатые поэтическими образами картины художницы Джеклин Хик) и сами пишут романтические пейзажи. Увлечение искусством, кажется, вообще свойственно виноделам, чей ритм жизни можно иногда сравнить с натянутой струной.

Потомки Ангасов тоже живут в этой долине, где им принадлежат прелестные дома в парках из красных камедных деревьев. Холмистый ландшафт, прочные каменные амбары, пасущиеся стада овец и скота, сады на террасах, даже тисовые ограды — это мечта англичан, которая воплотилась для них в действительность в Австралии.

Ангастон — чистый преуспевающий город. Он расположен в сельской местности, менее чем в сорока милях от Аделаиды, в основании которой принимали участие первые Ангасы, на месте, где в прошлом была равнина, покрытая травой и лесами, где водилось множество валлаби. Наша любовь к диким животным показалась бы странной пионерам тех дней, один из которых писал о том, что валлаби «похожи на огромных крыс и противны нашему взору».

Подлинным основателем Аделаиды был полковник Вильям Лейт. Естественно, что для австралийцев это личность знаменитая, но в Англии он менее известен, хотя и англичанин по рождению.

Отец его, Фрэнсис Лейт, капитан британского военно-морского флота, тоже основал город — Пенанг. Оба, и отец и сын, были незаконнорожденные (родители отца — сквайр из Саффолка и служанка, матерью же его сына была полукровка смешанного португальского и малайского происхождения). В 1792 г. капитан Фрэнсис Лейт послал своего старшего сына Вильяма, которому тогда было шесть лет, в Англию получать образование под присмотром старых друзей их семьи в Тебертон Холле.

В возрасте тринадцати лет Вильям Лейт начал службу на флоте. Позднее он купил звание корнета в четвертом драгунском полку и во время войны с Францией принял участие в сорока пяти сражениях, не получив даже царапины, хотя однажды проскакал вдоль всей линии расположения вражеской армии в голубом домашнем костюме, чтобы выяснить позиции французских сил и доложить о них Веллингтону. «Я никогда не встречал более ретивого, усердного и бесстрашного офицера», — писал сэр Бенджамен д’Урбан. Все начальники похвально отзывались о нем, но по причинам, независимым от службы, Лейт вынужден был покинуть армию.

Разочарованный, странствовал он по Европе, не расставаясь с альбомом для зарисовок. Вильям Лейт сделал серию хороших рисунков в Сицилии, которые затем были воспроизведены Питером де Винтом. Несмотря на бедность и постоянные невзгоды, он женился на незаконной дочери герцога Ричмонда и приобрел бриг, названный им «Гюлнар».

В 1830 г. египетский паша Мохаммед Али пригласил на службу иностранных наемников для несуществующего флота. Вильям Лейт принял командование над столь же мифическим военным судном и вернулся в Англию набирать матросов. В Каире он оставил своевольную молодую жену редкой красоты, которая носила белый тюрбан с пурпурной кисточкой и шаровары, отделанные золотыми галунами. Она курила трубку, охотилась, управляла яхтой и держала себя так, как будто весь мир лежал у ее ног. Тут появился некто капитан Боден, ее старая любовь. Дочь герцога родила ему сына и в 1834 г. разошлась с мужем. Вильям, в свою очередь, сблизился с Марией Ганди, дочерью батрака, которая была, вероятно, выдающейся женщиной. Она уехала с ним в Австралию, где разделяла все его лишения, преданно ухаживала за ним и умерла, как и он, от туберкулеза.

Флот Мохаммеда Али родился в тот день, когда военный корабль «Нил» сошел со стапелей в британских доках. «Самое большое судно, построенное когда-либо, в нашей или любой другой стране», — с гордостью сообщала газета «Таймс». «Нил» был судном водоизмещением в девятьсот восемь тонн, с двумя паровыми моторами, мощность которых достигала двухсот шестидесяти лошадиных сил. Вильям Лейт провел его в Александрию. В качестве пассажира на «Ниле» плыл Джон Хиндмарш, капитан британского военно-морского флота, который надеялся стать командующим у Мохаммеда Али. Однако этот пост был отдан французу.

Во время всех этих событий либеральный филантроп Эдвард Уэкфильд, отбывая в тюрьме Ньюгейт наказание за похищение богатой наследницы, вынашивал идею о колонии нового типа, которая была бы основана не ссыльными и проходимцами, а «порядочными, свободными и уважающими закон» гражданами, которые создадут общество, где гармонично будут сочетаться «молодые и старые, мужчины и женщины, господа и слуги». По мысли Уэкфильда, на новой земле они должны были создать в миниатюре свое цивилизованное общество, которое сохранит все добродетели старого, но будет лишено его пороков. Оно будет стремиться к самоуправлению. Уэкфильд действительно основал Национальное общество колонизации и с таким упорством продвигал свою идею, что парламент сформировал Комитет колонизации, секретарем которого стал Роланд Хилл. Задачей комитета было создание новой колонии — Южной Австралии. Дж. Хиндмарша назначили ее губернатором, а пост генерального инспектора с жалованьем в восемьсот долларов в год он предложил Лейту.

Хотя к этому времени Лейту исполнилось уже пятьдесят лет и здоровье его сильно пошатнулось, он ухватился за предложение Хиндмарша. Его работа заключалась в выборе, осмотре и распределении земельных участков среди поселенцев, каждому из которых предоставлялась возможность купить до ста тридцати четырех акров земли в сельской местности по цене два доллара за акр, а также один акр в районе предполагаемого строительства города за каждые восемьдесят акров, которые он приобретет в буше. Идея заключалась в предотвращении захвата огромных территорий внутренней части колонии скваттерами и спекулянтами, как это уже было в Новом Южном Уэльсе.

Лейт снарядил бриг «Рэпид» водоизмещением в сто шестьдесят две тонны и 1 мая 1836 г. отплыл с командой, состоявшей из трех офицеров и тринадцати матросов. На борту находилась также его жена, семь пассажиров, оплативших проезд, и семнадцать рабочих. Один из офицеров писал о Лейте как о «достойном всяческих похвал старике, всегда готовом посмеяться над шуткой и пошутить самому, весьма талантливом и неутомимом офицере, всеобщем любимце». Лейту предлагалось не только исследовать земли для поселений, но также и выбрать место для строительства столицы и спланировать ее. Город должен иметь удобную и безопасную гавань, источники пресной воды, плодородную землю в окрестностях, природные строительные материалы, находящиеся поблизости и в достаточном количестве Строить столицу следовало на определенном расстоянии от границ колонии, чтобы оградить ее от возможных нападений каторжников, поселения которых имелись в Новом Южном Уэльсе и на Земле Ван-Димена.

17 августа 1836 г. Лейт и его спутники высадились в заливе Рэпид и разбили лагерь из четырех палаток, над которыми развевался британский флаг. Был разложен грандиозный костер в долине такой прекрасной, какую только могла создать природа.

Вскоре на британском военном судне «Буффало» сюда прибыл Дж. Хиндмарш. Корабль доставил также новых иммигрантов, несколько свиней и свирепых собак, так и норовивших разорвать своими клыками каждого, кто посмел бы оказаться рядом.

28 декабря 1836 г. около двухсот человек собрались у большого эвкалипта. Хиндмарш провозгласил создание первой свободной колонии Австралии. Дюжина пьяных матросов с корабля Его Величества «Буффало» разрядила в воздух несколько новых мушкетов. Было подано угощение из засоленной свинины, посредственной ветчины и рома, под воздействием которого празднество продолжалось всю ночь. Три дня спустя было принято предложение Лейта о месте будущей столицы, названной в честь королевы Аделаидой.

Объем работы, которую Лейт должен был выполнить в буше, мог обескуражить каждого. У него почти не было помощников, он не имел никаких транспортных средств и получил лишь незначительные запасы продовольствия. Завистливые сотрудники Хиндмарша всячески интриговали против него. Денег было мало, а пороки старого света расцветали на новой почве пышным цветом. «Работать никто не хочет, многие пьянствуют», — писал в своем дневнике один из молодых землемеров. Ром стоил меньше трех центов за бутылку, и «по понедельникам, как правило, мало кто работал». Вскоре начался бунт из-за снабжения чаем. Поставки опаздывали на три недели. По поселку пошли слухи, что губернатор прячет десять ящиков, «ругается и чертыхается», а про рабочих говорит, что «чай им не нужен, и они должны жить без него».

В буше Лейт и его небольшая команда трудились в поте лица, терпели и бури и приступы лихорадки. Их постоянно мучили мухи, а самого руководителя — бессонница. Но он работал с такой поразительной энергией, что менее чем за два месяца было обследовано 1142 акра территории нового города и определены участки, которые стали распродаваться на аукционе по цене, эквивалентной двадцати-сорока долларам за каждый. За последние пятнадцать месяцев число обследованной для будущего поселения в буше земли достигло ста пятидесяти тысяч акров. Тем не менее начальство отнюдь не поздравляло Лейта, а, наоборот, подвергало нападкам и критике. «Узнавать с каждым кораблем, приходящим из Англии, — писал Лейт Роланду Хиллу, — о многочисленных критических замечаниях, высказанных членами королевского парламентского комитета по поводу моей работы, выше моих сил». Легче всего было отправлять из Лондона депеши с указаниями, ведь члены комитета даже представить себе не могли Лейта и его людей, устало тащившихся по берегу реки с теодолитом на плече. «Часто только два человека могли помочь мне, — сообщал далее Лейт, — когда мы вынуждены были обходить один и тот же участок по многу раз подряд, расставляя флажки». Здоровье генерального инспектора все ухудшалось. «Я страшно обеспокоен, — писал Лейт Уэкфильду, — больше, чем вы можете себе представить. Я не могу заснуть из-за тревожных мыслей, иногда начинаю дремать, но это нельзя назвать сном… Я прожил тяжелую жизнь. Много страдал от усталости и лишений, часто подвергался опасностям. Но всегда, слава господу, поступал согласно совести… И теперь, в конце жизни, узнать, что мои действия вызывают сомнения со стороны господина Роланда Хилла и других выскочек! Боже мой, я этого не выдержу!»

И Вильям Лейт подал в отставку. Весь штат отдела изыскательных работ последовал его примеру, отказавшись работать под началом заместителя Лейта, который успешно подкапывался под него в Лондоне, чтобы занять его место. Лейт остался без копейки денег, весь в долгах. Он продал свои рисунки, стал компаньоном в агентстве по продаже земли и еле сводил концы с концами в своем маленьком домике из тростника и глины. Мария ухаживала за ним. Вскоре последовало новое несчастье. Пожар разрушил его жилище и уничтожил все вещи — непроданные рисунки, дневник, который он вел тридцать лет, инструменты, одежду… Он был окончательно разорен. «У меня нет больше сил, и я быстро угасаю», — писал Лейт. Жара достигала 110° (по Фаренгейту) в тени, все было покрыто пылью и мухами.

Врач, приехавший вместе с Вильямом на «Рэпиде», дежурил у его постели, смачивая его язык пером, пропитанным коньяком. Все было напрасно. Вильям Лейт умер в 1839 г. в возрасте пятидесяти четырех лет. Муниципалитет Аделаиды вынес решение выделять ежегодно по двадцать долларов «на покупку колониального вина и печенья, чтобы граждане могли почтить память полковника Лейта».

Памятником ему стал план центра Аделаиды. В наши дни город разросся, как и все современные города. Но сохранилось кольцо парков, которое было задумано Лейтом. Выдвинул ли Лейт впервые идею зеленого пояса — сказать трудно. В 1830 г. никому не известный служащий Восточно-индийской компании, вышедший в отставку, опубликовал книгу, где говорил о необходимости опоясать каждый город парком шириной в одну милю. Возможно, Лейт читал ее.

И Аделаида стала первым современным городом, окруженным со всех сторон кольцом парка шириной в полмили. Здесь множество цветущих деревьев, и трава всегда зеленая, орошаемая брызгами водяных струй.

Именно парк придает Аделаиде те черты, которые характерны только для нее. Практически вся остальная часть проекта Лейта не была реализована, так как поселенцы строились там, где им хотелось, и так, как им хотелось.

За два года до смерти основателя города один гордый его гражданин превознес в следующих словах образ жизни и общую атмосферу общества Аделаиды: «Вы можете споткнуться в темноте о свинью с поросятами или о скопище пустых бутылок, но вас могут также и пригласить к аккуратно, а иногда и элегантно накрытому обеденному столу, где будут поданы отлично приготовленные кушанья, шампанское, рейнтвейн, кларет и где будут присутствовать прекрасно одетые, обладающие хорошими манерами женщины, встречающие вас под успокаивающие звуки пианино».

Мои собственные воспоминания о столице Южной Австралии связаны прежде всего со скачками. Мне напомнили, что уже на первых бегах в Аделаиде присутствовало восемьсот человек, хотя участвовало в них только десять лошадей. Меня повели смотреть рысаков и иноходцев. В жаркие летние вечера на открытых стадионах Аделаиды собираются тысячи жителей, желающих отдохнуть вместе с семьей в непринужденной обстановке, заодно сделать ставки и посмотреть на красивых, с блестящей шерстью лошадей на залитом светом ипподроме. Уже через час зрители переходят с трибуны на трибуну, разгребая ногами пустые пластмассовые чашки и стаканчики из-под мороженого, слой которых доходит до щиколотки. В Южной Австралии продажа алкогольных напитков после шести часов вечера запрещена, но свое пиво принести можно. К пластмассовым чашкам присоединяются пустые банки, все ненужное выбрасывается. Порядка никакого, но никто внимания на это не обращает. Всем жарко, царит атмосфера добродушия и беззаботности. После окончания скачек по пути к стоянкам автомашин в сырой и теплой темноте зрители покупали вареных раков, чтобы прихватить их с собой на ужин.

В Южной Австралии все еще практикуют расчистку специально отобранных больших площадей буша для застройки под крупные современные города. Градостроительство ведется на высоком уровне. Так, в 1836 г. построили Аделаиду, названную в честь одной королевы, а в 1953 г. — Элизабет — в честь другой.

Двенадцать лет назад на месте Элизабет были лишь пастбища да буш. Южноавстралийская корпорация по строительству жилых домов (организация независимая, но финансируемая правительством, ежегодно строящая около сорока процентов жилых домов в штате) выделила территорию площадью около шести тысяч акров для создания современного города-сада с населением по крайней мере в пятьдесят тысяч человек. В основе города лежат микрорайоны. В каждом из них проживает от шести до семи тысяч человек. Это самостоятельные ячейки, оснащенные всем необходимым. Здесь имеется торговый центр, а также школы, церкви, поликлиники, стоянки для автомашин и клубы.

В Элизабет множество клубов и различных обществ. Согласно городскому путеводителю, их число достигает семидесяти семи. Интересы этих обществ охватывают все стороны жизни от стрельбы из лука, пистолета и игры в мяч до литературной деятельности, исполнения старинных танцев, балета и дрессировки собак. Основным принципом планировки города является отделение промышленных районов от жилых кварталов. Все части города соединяются специально спланированными дорогами, которые позволяют избежать транспортных пробок и автомобильных катастроф.

Эти черты характерны и для новых английских городов, но все же здесь имеются определенные различия. Так, в глаза англичанину бросается большое разнообразие архитектурных стилей. Нельзя сказать, что каждый из восьми или десяти тысяч домов Элизабет не похож на другой, но встретить два дома одинаковой архитектуры, стоящими рядом или даже на одной и той же улице, просто невозможно. Хотя все дома собираются из одинаковых деталей, отвечают одним и тем же целям, рассчитаны на одну и ту же социальную категорию людей, внешне каждый из них смотрится по-разному.

Удивительно, как можно достичь такого разнообразия при строительстве, в конце концов, все того же одноэтажного дома с тремя или четырьмя спальнями и гостиной, кухней и прочими удобствами. Здесь можно, наверное, провести параллель с человеческими пальцами, которые на первый взгляд выглядят и используются одинаково. Однако мы хорошо знаем, что двух идентичных пальцев не существует. Вероятно, и песчинка на морском берегу, если к ней приглядеться повнимательнее, хоть чем-то да отличается от лежащей с ней рядом, а ведь создали их одни и те же силы природы.

Стремление придать индивидуальный характер каждому дому выразилось в тенденции, которую Робин Бойд назвал «фичуризмом» . Под этим словом он понимал «подавление целого и выделение избранных отдельных черт». Окно есть окно, но оконное стекло может быть украшено свинцовыми панелями или заменено витражом. Короче говоря, применяется целый букет нескончаемых ухищрений, цель которых одна — привлечь внимание. Все, о чем заявляет австралийский дом, — отвратительные розовато-лиловые оттенки заходящего солнца и грязновато-желтые тона панелей из предварительно напряженного бетона; крыши, то, казалось бы, готовые принять на себя альпийские снега, то подходящие лишь для климата аравийской пустыни; башенки из рифленого железа в стиле барокко, объединенные с современным» зеркальным стеклом и таинственными геометрическими переплетениями, — выражает, по мнению Робина Бойда, какую-то неуверенность. «Нервозная архитектурная болтовня, избегающая любого упоминания о пейзаже, — пишет он, — нежелание принять определенный стиль, нон-конформизм, рожденный не столько независимостью, сколько страхом выражаться определенно».

Никогда не устаешь удивляться размахом человеческой изобретательности, направленной на то, чтобы изменять внешний облик даже путем издевательства над такими простыми материалами, как кирпич, бетон, железо, а также с помощью украшения домов нелепыми деталями простой прямоугольной формы. Но одновременно это может показаться и трогательным. Ведь все так стараются. И никто вовсе не хочет ничего грубого, жестокого, антисоциального, злого. Люди стремятся лишь создать для семьи, своей жены и детей удобный, гигиеничный, уютный дом, где каждый уважающий себя человек сможет вести честную жизнь. Некоторые европейцы относятся к такому решению с презрением, испытывая ужас от той посредственности, которая сопровождает этот процесс. Как и австралийский ландшафт, все строительство здесь плоское и, возможно, скучное. Но в нашем жестоком мире презрительно улыбаться могут позволить себе только снобы. Приходится пока выбирать между скукой и вычурностью, отдавая во имя жизненных удобств явное предпочтение первой.

Городская Австралия фактически превратилась в огромный пригород, окаймляющий весь континент и разделенный на участки 150×50 футов по четыре хозяйства на акр (за вычетом дорог). Такой размер участка плюс десять футов, добавленные позже, был установлен капитаном Артуром Филиппом в 1790 г., для того чтобы «на участке никогда нельзя было построить более одного дома». Этой традиции придерживаются в какой-то степени и до настоящего времени. Австралия стала страной домовладельцев. Кредит предоставляется здесь на тридцать лет. Жители платят налоги, рожают детей в спальнях кремового цвета, где пол устлан ковром от стены до стены, а на кроватях положены вышитые покрывала. Сорок часов в неделю они работают на хозяина, стараясь потратить как можно меньше энергии, чтобы потом с особенной яростью приняться за работу в своих собственных домах, садах или на участках, отведенных для спортивных игр. Критиков особенно раздражает то, что такой образ жизни нравится многим, и австралийцы не хотели бы променять его ни на какой другой. Я вспоминаю слова загорелого молодого человека, стоявшего в лучах солнца на ступеньках какого-то конторского здания, кажется, в Перте, хотя, возможно, это и был какой-то другой город:

— Все идет слишком хорошо, чтобы так продолжаться. У меня есть и выгодная работа, и собственный дом, построенный именно так, как я планировал его, и хорошенькая жена, и здоровые дети, а в саду прижились все посадки. В выходные дни я хожу на рыбалку, получаю удовольствие от работы. У меня есть все, о чем всегда мечтали люди, и это замечательно.

Часто говорят, что скандинавы считают достижение благосостояния неразрывно связанным с посредственностью и полным отсутствием крайностей. Тогда жизнь становится настолько скучной, что многие либо начинают пить, либо кончают жизнь самоубийством. Австралийцы более склонны впадать в самодовольство. Если во время пиршества из трех блюд (супа, бифштекса и фруктового салата), а, возможно, и до его начала австралиец от кого-то услышит о каких-то неприятных событиях, он включит телевизор, достанет пиво из холодильника и будет держать кулачки на счастье, чтобы неприятности его не коснулись.

По мнению Робина Бойда, корни фичуризма лежат в подспудном беспокойстве, в нервозности, возникающей не только по поводу возможности выжить в этом гнезде под крылом Азии, но также из-за непримиримости и таинственности страны, слишком большой и пустынной для человека, в большинстве своем происходящего из городов маленького густонаселенного, ручного и благовоспитанного острова, где люди набиты как сельди в бочке. Новые пришельцы поворачивались к стране спиной, взор их устремлялся к морю. Затем они пытались стереть все, отличающее эту новую страну от старой, вырубая местные деревья и кустарники и высаживая на их месте, где только было возможно, английские, старательно уничтожая при этом местную фауну. В наши дни они засоряют землю проводами, трубами, указателями, дорогами, столбами, щитами и неоновыми лампами — всем искусственным и потому безопасным в противоположность исконно на этой земле существующему и потому угрожающему.

«Самое красивое, что я там увидела, — писала англичанка, посетившая Тасманию в далекие годы, — это изгороди из боярышника; такое впечатление — как будто ты вновь оказался на правильной стороне земного шара».

Жалуясь на «вечный эвкалипт», Бэррон Филдс в 1822 г. писал: «Новый Южный Уэльс — неувядающий цветущий сад, но нет здесь ни одного уголка, который можно было бы живописать, не изменив основательно облик деревьев». В этом и заключается сущность фичуризма — вы должны «основательно изменить облик деревьев» или же дома, улицы и даже комнаты. Любой ценой простые строгие линии нужно смягчить или разбить. И делается это руками владельца с любовью, он посвящает подобной работе все свое время и мастерство.

Для большинства британских иммигрантов фичуризм — рай земной. На родине скупость и жесткая хватка организаций, планирующих небольшие города, сдерживает до какой-то степени собственный, родной британский фичуризм. А в Австралии он закусывает удила, бьет копытом и мчится вскачь. Изразцы из поливинила различных цветов; жалюзи, где каждая полоса выкрашена в свой пастельный тон; консоли в псевдотюдоровианском стиле и лепные украшения на стенах; декоративные решетчатые навесы над крыльцом, имитация светильников по типу встречавшихся в старые времена на каретах; встроенные аквариумы, подсвеченные в мрачных тонах; гномы на лужайках — все это пользуется спросом и вызывает восхищение.

Элизабет — город иммигрантов. Две семьи из трех переехали сюда из Европы, подавляющее большинство — из Англии. В пропорциональном отношении ко всему населению страны Южная Австралия абсорбирует иммигрантов в большей степени, чем любой другой штат. Необходимости экономить землю нет, поэтому плотность населения в Элизабет — меньше чем две семьи на акр. Одна пятая часть площади города отведена под спортивные площадки и парки, а каждое промышленное предприятие, школа и торговый центр окружены свободным пространством.

Элизабет раскинулся широко, в нем нет сгруппировавшихся многоэтажных домов. Планировкой города предусматривалось, что каждая семья будет владеть по крайней мере одной автомашиной. В штате в целом на четыре человека уже приходится один автомобиль. Считают, что в ближайшем будущем эти цифры достигнут соотношения один к трем. Каждый дом оборудован электроплиткой, водообогревателем, прачечной с электробойлером и круглой вешалкой для сушки белья во дворе — современным вариантом ушедшей в прошлое бельевой веревки. За весьма короткий период двор дома покрывается зеленой травой и веселеет от хорошо политых цветущих кустарников и роз. Я не увидела ни пустых банок из-под пива, ни старых шин, ни скомканных и выброшенных газет.

Все ли иммигранты счастливы в этом пригородном раю? На этот вопрос нельзя ответить утвердительно. Есть люди, которым трудно платить от восьми до десяти долларов еженедельно. Молодежь жалуется на скуку по вечерам, на закон, согласно которому пивные бары закрываются в шесть часов вечера. Деть этим молодым людям себя некуда, можно лишь пойти в гости или сидеть у телевизора. Ночная жизнь в Элизабет не бьет ключом, улицы не заполнены гуляющими толпами, ресторанов и кафе мало. Элизабет — храм, посвященный домашнему очагу, и живущие в нем должны в самих себе находить источник духовной жизни. Очень часто он беден и вся жизнь замыкается в семье.

К юго-востоку от Аделаиды Муррей заканчивает свой путь протяженностью в три с половиной тысячи миль в соленом озере Александрия, которое отделено от моря лабиринтом песчаных кос, полуостровков, заливов и бухт. Параллельно берегу тянется пятидесятимильная песчаная коса, которая как стена отделяет от моря длинный узкий залив с соленой водой, называемый Куронг. Это дикое, открытое ветрам место, где растут редкие, жесткие, цепкие и ползучие травы, характерные для засоленных почв.

Тут я познакомилась с вомбатами: густошерстными, неуклюжими, бочкообразными существами, которые не ходят и не бегают, а переваливаются с боку на бок. У них слабое зрение, что характерно для животных, живущих в норках под землей. Зубы у вомбатов удивительно крепкие, растут в течение всей жизни животного, постепенно стираясь, что дает им возможность пережевывать твердые корни и травы, которыми они питаются. Из-за способности пережевывать все что угодно скотоводы обвинили этих животных в разрушении изгородей. Они уговорили правительство штата Виктория выплачивать премию в размере десяти шиллингов за каждую шкуру вомбата. Возможно, что они живут только в определенных местах, и в этом случае многие из них приносятся в жертву напрасно.

Имеется два вида вомбатов: Vombatus hirsutus, распространенный на сравнительно узкой полосе вдоль побережья, на территории Нового Южного Уэльса и Виктории, и Lasiorhinus latifrons (с волосатым носом), обнаруженный только в Южной Австралии. Расстояние примерно в двести миль разделяет места обитания этих двух видов. Пара, которую я видела, принадлежит к Lasiorhinus latifrons, она была вывезена с равнины Налларбор, на расстояние шестисот или семисот миль от здешних мест. Фермер Боб Хоке, преданный любитель природы, надеялся развести вомбатов на новом месте, для того чтобы выяснить, смогут ли они приспособиться к окружающей среде. Как и большинству других животных в таких случаях, вомбатам, если они хотят выжить, придется пройти длинный путь приспособления. Ситуация достаточно хорошо знакомая. В Южной Австралии имеются национальные парки — ими занято почти полмиллиона акров, или почти 0,2 % всей территории штата. Делятся они на двадцать шесть заповедников, одни из которых занимает всего четыре акра. В штате, площадь которого в четыре раза превосходит Великобританию, имеется лесничий — один на все парки— и объездчик. «Многие из наших заповедников, — отмечается в докладе членов специального комитета, — в прошлом окруженные большими площадями необрабатываемой земли, быстро поглощаются заново культивируемыми участками».

Если смотреть правде в глаза, то вряд ли возможно соединить прогресс и сохранить дикую природу. Это вопрос, на который Боб Хоке тщетно ищет ответ. Он начал с шести тысяч акров скреба. Песчаная почва, практически лишенная перегноя, была в состоянии прокормить одну овцу на пятнадцати-двадцати акрах. Таким образом, вся его земля могла дать корм стаду примерно в четыреста голов. Он начал работу по замене скреб а питательными травами. Тяжелые цепи, которые тянули тракторы, корчевали малли, плуги перепахивали землю, суперфосфат вносили с самолета, недостаток в минеральных солях был скорректирован, высеивались семена трав и клевера. Затем возникли изгороди, появились овцы. Все это потребовало больших капиталовложений в землю, настолько бедную, что в течение столетия ни один жадный до участков поселенец, ни одна солидная компания не считала ее достойной внимания. Тем не менее не прошло и пяти лет, как пять тысяч овец Боба Хокса паслись на возрожденной земле. Теперь на один акр, согласно статистике, приходилась одна овца с четвертью. Он намеревается увеличить количество овец до девяти тысяч.

Останется ли место для естественной природы, когда вся земля разгорожена, вспахана и заселена? К сожалению, приходится признать, что большинству гигантских кенгуру придется исчезнуть. На территории станции есть озеро, окруженное растительностью. Этот уголок природы сохранится в первозданном виде: кустарник, который здесь называют жимолостью, несколько видов эвкалиптов и малли. Здесь найдут убежище водоплавающие и сумчатые небольших размеров.

Гордость этих мест — птицы. Великое множество попугаев, в том числе большое количество представителей вида травяных попугаев, которые до настоящего времени считались вымершими повсеместно за исключением одного района в Тасмании. День, когда Хоке обнаружил птиц и установил их принадлежность к данному виду, стал для него праздником. Он поймал пять птиц и надеялся, что они будут размножаться в его птичнике. Для начала он их перекормил, птицы растолстели. Тогда Хоке сократил рацион, так как знал, как и любой другой скотовод, что раскормленное животное плохо размножается. Следующей весной он надеется получить приплод.

Птичник Хокса поражает. Попугаи, постоянно старающиеся превзойти один другого яркостью оперения, добавляют к своему наряду все более яркие краски. Некоторые виды не удовлетворяются одним костюмом и позволяют себе удовольствие иметь два — один для самок и другой для самцов. Так, оперение у самки попугаев, так называемой «Уэльской принцессы» из Центральной Австралии, в основном красное и голубое, грудка розовая, клюв серый; в оперении самца преобладает зеленый цвет; нижняя часть крыльев красная, клюв оранжевый.

Здесь колонии вертишеек, розелл и редких попугаев Eclectus Новой Гвинеи, травяных попугаев с алой грудкой. Пожалуй, один из самых красивых, несмотря на сдержанную цветовую гамму оперения, а, возможно, именно благодаря ей, какаду «Майор Митчелл» с чисто белым оперением и нежной, цвета заходящего солнца грудкой. Среди деревьев мелькают голуби; голубые крапивники виляют хвостиками на берегу озера; проносятся словно ветер какие-то розовые незнакомые птички; белые шелковистые бентамки клюют зерно; стадо коров мохнатой высокогорной породы стоит по колено в воде озера, чувствуя себя совершенно как дома в условиях столь далеких от туманной серости их родных мест.

Австралия — рай на земле, но ее осаждают дьяволы. Один из них принял вид кролика, продвижение которого с трудом сдерживают, разбрасывая отравленную морковь. Кролики, лисы, динго — эта дьявольская троица была завезена в Австралию человеком. В плане, созданном для этой страны природой, они не предусматривались.