— Это точно? Точно.

— Ты сам видел?

— Сам.

— Поклянись!

Папа уже два раза прикрикнул на них, чтоб прекратили болтовню, он спать хочет, и даже свет выключил, но Кати все не унималась. Она перебралась к Шаньо на кровать.

— И Руди больше не придет домой?

— Нет.

— Папа знает?

— Наверное.

— Переехал на свой кирпичный завод?

— Ага.

— Из-за той девушки?

— Из-за нее. Теперь он по соседству с ними живет.

— И он показывал тебе мою книгу для пения?

— Показывал, сколько раз тебе повторять! А взял потому, что хочет песни оттуда выучить.

— И, значит, листочек, отпечатанный на машинке, ты тоже видел?

— Ну да! Он перелистывал книгу, а я и увидел.

Кати замолчала и размышляла долго-долго. Шаньо решил уже, что она заснула. Но Кати и не думала спать, потому что вдруг потрясла Шаньо за плечо.

— Завтра утром я пойду с тобой.

— На кирпичный?

— Ага.

— А в школу не пойдешь?

— Нет. Папе скажу, что мне нужно выйти пораньше… как тебе.

В эту ночь Кати почти не спала. Когда тетя Лаки постучала в окно, чтобы разбудить Шаньо и папу, она вскочила первая. И так волновалась, что позабыла на столе деньги, которые папа оставил ей на хлеб, молоко, масло и какие-нибудь овощи — словом, на ужин. А ведь он три раза подряд повторил, что купить, чтобы Кати ничего не забыла!

— Лучше всего купи савойской капусты, — сказал он.

Шаньо поморщился, а Кати сказала, что не знает, как ее готовить.

— Спроси у тети Лаки или у продавщицы в магазине, — подсказал папа и ушел; он всегда уходил на работу раньше всех.

Кати подхватила свой портфель, чтобы никто ничего не заподозрил, и вместе с Шаньо трамваем поехала на завод. Всю дорогу она выпытывала у Шаньо про Руди, потому что эта история никак не укладывалась у нее в голове.

— А почему из-за девушки надо уходить из дому?

— Ну, он влюбился в нее, понимаешь?

— Если парень влюбится в девушку, он всегда уходит из дому?

— Не всегда. Но папа не разрешает Руди знаться с этой девушкой. Говорит, только приведи, обоих поганой метлой из дому вытолкаю!

— А почему?

— Потому что Руди жениться на ней хочет.

— А почему папа сердится за это?

— Потому что Руди еще сопляк.

— А если он будет с ними по соседству жить, тогда может жениться?

— И тогда не может.

— Зачем же ему тогда жить с ней по соседству?

— Потому что влюблен.

— А в меня тоже кто-нибудь влюбится?

— И в тебя тоже.

— И тогда он переедет жить к тете Лаки?

— Вот балда!

Кати оскорбленно отвернулась и стала смотреть в окно. У нее вертелось на языке множество вопросов, но раз Шаньо не хочет отвечать по-человечески, она лучше посмотрит, какие здесь дома. Странное дело, тут они гораздо ниже — двухэтажные и даже одноэтажные попадаются. Вот бы здесь они жили — уж чего лучше! Кати хоть каждый день дразнила бы кошку в свое удовольствие, и никакая тетя Аннуш — она у Шошей служит, на третьем этаже, — не выскакивала бы на кошкино мяуканье и не кричала: «Прекрати сейчас же, у господина доктора бациенты». Интересно, что это за штуковина такая — бациенты?

Наконец они прибыли. Шаньо сделал озабоченное лицо; он утверждал, что Кати через проходную не пропустят. А все же умница этот Шаньо, не зря бабушка твердила, чтобы учили его какому-нибудь хорошему ремеслу, потому что голова у парня светлая. Вот и сейчас он оказался прав. Дяденька сторож поманил к себе Кати и строго спросил:

— А тебе зачем сюда?

Кати растерянно оглянулась — может, Шаньо что-нибудь придумает? — но брат словно испарился. Пусть Кати объясняется сама как умеет, он не станет на рожон лезть из-за этой дурешки. Глаза у Кати забегали, как у куклы. Взять да проскочить стрелой в проходную? Но этот сторож, странное дело, оказался совсем молодым, и пальцы у него были все на месте, не то что у других сторожей, — словом, он догонит ее в два счета и схватит за шиворот. Сказать ему правду — что пришла за книгой для пения?.. Нет, это глупо. А потом, по мнению Надьхаю, например, правду вообще говорить не стоит, потому что за это обязательно попадет. Конечно, если скроешь правду, тоже попадет, но обычно поменьше.

— Я к брату пришла, — жалобно проговорила она наконец. — Он здесь работает, его Рудольф Лакатош зовут.

— Рудольф Лакатош, — повторил сторож. — Ну, и чего же ты хочешь от этого Лакатоша?

— Папа велел передать ему кое-что.

— А после работы это никак нельзя передать?

— Дело очень важное, — пустилась во все тяжкие Кати. — У меня мама больна.

— Больна? А что с ней?

— Живот болит. Может, даже умрет она!

— Ты знаешь, где твой брат работает?

— Знаю, я уж сколько раз была здесь! — солгала Кати, не моргнув глазом.

— Тогда беги, — сказал сторож ласково.

Кати уже рванулась было во двор, но вахтер остановил ее:

— Постой-ка!

Он достал коричневый пакет, из него вынул белый пакетик, а из белого — завернутый в промасленную бумагу сверток. В свертке оказался сильно подрумяненный и обильно посыпанный сахаром хворост. Взяв одну штуку, самую большую и поджаристую, он положил ее в белый пакет и протянул Кати:

— Отнеси это маме своей!

Кати отчаянно затрясла головой, косички так и запрыгали вокруг шеи.

— Ой, нет, пожалуйста, не надо! — крикнула она чуть не плача, повернулась и ударилась в бегство.

Только у самого заводского здания Кати немного сбавила ход, да и то все время оглядывалась, не догоняет ли ее дяденька сторож со сладким хворостом. И как это ей в голову пришло сказать, что у нее больна мама? Глупый все-таки человек Надьхаю, дяде сторожу вполне можно было бы рассказать про книгу для пения. Окажись на ее месте Марика, она непременно рассказала бы. Да и Феттер тоже. Она противная, это правда, но такого придумывать не стала бы, что мама у нее больна…

Рабочие входили один за другим, а Кати стояла, прислонившись к стене, и смотрела, не идет ли Руди. Но его не было. По двору пробегали уже только одиночки. Вдруг к Кати подошел человек в короткой куртке.

— Замерзнешь здесь, девочка! Кого ты ждешь?

— Брата своего, Рудольфа. Рудольфа Лакатоша.

— А он давно на заводе работает?

— С сентября.

— Значит, он должен быть еще на внешних работах, вон там, за зданием.

Кати весело побежала туда, ей уже порядком надоело бессмысленное стояние у стены. Позади заводского здания, на огромной, сплошь изрытой территории, копошились рабочие. Они лопатами нагружали землю в тачки, потом по рельсам подталкивали тачки к вагонеткам, сбрасывали в них землю, а вагонетки, выстроившись длинным поездом, отвозили землю на завод. Вагонетки въезжали прямо в стену завода с одной стороны и выезжали с другой уже пустые. Кати быстро огляделась. Вряд ли Руди лопатит землю, он ведь известный лентяй. Тачки таскать — работа тяжелая, в земле рыться — тоже не по нему… Но вот Кати увидела, что там, где исчезают в стене нагруженные вагонетки, кто-то стоит и наблюдает, правильно ли вагонетки выстроились, не сошли ли с пути. Это, должно быть, и есть Руди. Стоять да глазеть — занятие как раз для него.

И действительно, это был Руди. Когда из-за очередной вагонетки появилось перед ним лицо Кати, он принял это к сведению без малейшего удивления, словно каждая вторая вагонетка привозит ему такую вот Кати.

— Это пальто я вчера получил, — сказал он вместо приветствия. — Теплое, на вате. Даром дают.

— Где моя книга для пения? — вопросом ответила Кати.

— Если проработаю здесь полгода, моим будет, навсегда, — продолжал свое Руди.

— Черта с два твое, отдавай сейчас же! — закричала Кати.

— Что отдавай?

— Мою книгу для пения!

— Че-го?! Нету у меня. Я и не видел ее!

— Шаньо сказал, что ты вытащил ее из ящика и унес.

— Враки! Говорю, не видел! И потом, чего ты так из-за какой-то книжки в бутылку лезешь? Обложка у нее почти совсем оторвалась и многих страниц нет.

— Все равно отдай! Мне нужно.

Руди поправил вагонетку, одно колесо которой сошло с рельса. На Кати он больше не смотрел, покончив для себя эту историю с книгой для пения. Кати стояла как потерянная.

— Знаешь что? — сделала она новую попытку. — Я отдам тебе книгу, а себе возьму только один листок, тот, что отпечатан на машинке.

— Сказано, не видел, — буркнул Руди. — Тот, что на машинке? Ну ладно, только книга теперь будет моя.

— Так давай же! — выжидательно посмотрела на него Кати.

— У меня ее нет здесь! Ты что, думаешь, я с собой на работу книжки таскаю? — возмутился Руди. — Она дома.

— Тогда пойдем, — заторопила его Кати.

— Сейчас нельзя. С работы уходить не полагается. Дядя Силади и так уж сказал, что, если будет на меня еще одна жалоба, уволят.

Кати немного подивилась про себя, что Руди стал вдруг такой чувствительный. Дома, бывало, бабушка могла сколько угодно кричать, он все равно не шел работать, если заведутся у него в кармане хоть малые деньги. Даже с кровати не встанет, хоть ты разорвись!

— А когда ты кончаешь? — спросила Кати.

— В четыре. Я здесь и живу, совсем рядом с заводом, в момент добежим. А пока проваливай к черту! — предложил он вполне добродушно.

Как и чем заняла Кати это время — до четырех часов дня, — навсегда останется тайной. То есть не навсегда, конечно, потому что рано или поздно все выясняется, нужно только подождать. Факт тот, что в школе Кати не была, и ровно в четыре часа она стояла перед заводскими воротами, поджидая Руди. Она пряталась за фонарным столбом, чтобы не попасться на глаза сторожу и чтобы он не предложил ей еще раз хворост в белом пакетике. Вскоре появился и Руди, в берете, лихо сдвинутом на затылок. Черные кудри совсем закрывали ему лоб.

— Это пальто мне долго прослужит, — сказал он, заметив Кати.

Они прошли вдоль заводской ограды и свернули в улочку. Здесь выстроились маленькие облупившиеся беленные известкой домики. Перед каждым был крохотный палисадник. Руди выбрал самый облупленный, самый безобразный из всех и велел Кати подождать у дверей.

Двери! Словно эту калиточку когда-либо можно было принять за дверь! Сбита из трех планок, даже замка нет. Другие домики выглядели получше, в палисадниках уныло покачивались голые кусты, летом на них, должно быть, и цветы были. А метрах в ста, не больше, строились новые дома. Три больших жилых дома стояли уже готовенькие, выкрашенные в желтый цвет. Но, конечно, Руди нужно было непременно в самый поганый дом перебраться!

Соскучившись, Кати стала постукивать ногой по забору, но тут заметила перед домишком манекен, и ей сразу стало веселее. Головы у манекена не было, из шеи торчала палка, вместо ног была другая палка, подлиннее, — казалось, кукла стоит на одной ноге. На оба плеча было накинуто по связке красного перца. Они очень шли этой безголовой кукле! Кати только-только решила рассмотреть ее поближе, как из дому вышел Руди. В руке у него была бумажка. Сердце у Кати подпрыгнуло.

— Эта, что ли? — спросил Руди.

Кати развернула, и перед глазами у нее радостно заплясала первая фраза: «На что, девочка, жалуешься?»

— Эта!

Руди недоуменно смотрел на сестру. Вот ненормальная! Сама смеется, а из глаз слезы катятся…

Было, наверное, уже половина седьмого, на темной улице большими пляшущими пятнами отражался свет фонарей, когда Кати подошла к подъезду Марики. «Она ведь сколько раз приглашала!» — подбадривала себя Кати: от одной только мысли, что она идет в гости, у нее начинало ныть в животе.

Расставшись с Руди, она легко нашла дорогу домой, хотя впервые уезжала одна так далеко. К счастью, папы еще не было дома, а Шаньо только что появился: он как раз доставал из-под половичка ключ, когда пришла Кати. Шаньо приветствовал сестру словами:

— Умираю с голоду!

Кати сунула портфель в ящик, схватила кастрюльку, налила ее до половины водой, поставила на газ, потом очистила большую луковицу и тоже бросила в воду. Затем достала сковородку, ту самую, которую обнаружила под ящиком еще в бытность здесь тети Бёшке, положила в нее полную ложку жиру, растопила, засыпала сверху мукой, добавила туда еще немного паприки. Когда заправка подрумянилась, Кати сняла ее с огня, плеснула чуть-чуть холодной воды, размешала, чтобы не было комков, потом вылила в кипящую воду. Подождав еще минутку, чтобы суп загустел, Кати выключила газ. Шаньо, словно кот, кружил у Кати за спиной, нюхал воздух, никак не мог дождаться, когда уж будет готова еда. А Кати еще поджарила на жире нарезанный маленькими квадратиками хлеб и наконец объявила:

— Ну, давай есть!

Она извлекла с нижней полки стола две большие облитые глиняные миски, доверху налила в них супу, бросила в суп поджаренный хлеб, потом разыскала ложки (на это ушло минут пять, потому что оказались они в комнате на стуле) и вместе с Шаньо стала с аппетитом уплетать густую похлебку.

Роль нашлась. Можно сунуть ее Феттер под нос! Можно-то можно, но ведь Кати не была сегодня в школе. Тетя Дёрди сказала, что если это еще раз случится… Она не договорила, что тогда будет, но ясно одно: ничего хорошего ждать не приходится… И вот это случилось!

Последний кусочек хлеба Кати проглотила с таким вздохом, словно то был по меньшей мере целый слон. А потом вдруг вскочила и бросилась к тете Лаки — может, посоветует что-нибудь умное. Конечно, не Кати — тете Лаки, а наоборот!

— Хорошо, что заглянула, — сказала тетя Лаки, — а я тут пирожки с яблоками испекла.

Она положила три штуки на тарелочку, посыпала их сахарной пудрой и поставила перед Кати. Два пирожка Кати уписала в одну минуту, а третий бережно взяла в руку.

— Это я отнесу Шаньо, — сказала она.

— Ешь, ешь, — проговорила тетя Лаки, — Шаньо и папе я тоже дам, — и положила еще несколько штук на тарелочку.

«И ей не жалко для нас столько пирожков? — удивилась Кати. — А ведь сначала тетя Лаки даже ключ от подвала давать не хотела, хотя что уж с ним сделалось бы, с таким громадным ржавым ключом? Когда папа в первый раз собрался наколоть в подвале дрова, она проглотить была готова этот ключ, только бы не давать. А сейчас и рубашки папины стирает, гладит. Правда, папа сплел ей чудесную сумку из лыка, она просто нарадоваться не могла, все благодарила. А в воскресенье под вечер гулять пошли. Очень они сдружились с папой…» Да, если Кати посвятит сейчас тетю Лаки в свою тайну, вечером тетя Лаки все выложит папе как пить дать. А тогда уж пощады не жди…

— Целую ручки, — сказала Кати, встав из-за стола, взяла тарелочку и поплелась к себе.

Папа был уже дома, доедал суп из глиняной миски.

— Что было в школе? — спросил он, жуя подрумяненный хлеб.

— Ничего такого особенного.

Бедный папа, он не избалован! Уже трижды Кати приносила дневник с замечаниями, и под одним стояла даже печать директора, чтобы внушительней звучали эти несколько строк, в которых значилось, что Кати «порвала халат своей одноклассницы». Одноклассница была Феттер, а эта история с халатом началась с того, что Феттер расхвасталась своим новым платьем.

«Лучше, чем голубое?» — спросила Кати.

«Ну, куда оно годится, голубое, по сравнению с этим!» — презрительно протянула Аги.

Вот тут-то Кати подскочила к Феттер и так ее тряханула, что халат на плече треснул. Феттер заорала в голос, словно ей не халат, а ухо оторвали. Вошла тетя Дёрди, потребовала дневник и еще послала к директору, чтобы печать поставил. Директор, конечно, опять только и сказал:

«Значит, ты и есть Кати Лакатош».

Конечно, она, кто же еще! Кто же еще получает замечания с печатью, как не Кати Лакатош! Теперь директор будет думать, что она скверная драчунья. А ведь Кати никогда никого не ударила без причины! Ну почему Феттер сказала, что голубое платье никуда не годится? Ведь у Кати точно такое же платье, папа купил его на свои сверхурочные, и это первое у Кати шерстяное платье! А Феттер так насмехается!

— Замечаний нету! — успокоила Кати папу, а про себя тут же добавила: «Завтра будет, из-за кирпичного завода». Но вслух этого, конечно, не сказала. Уйдя в свои думы, она тихонько сидела на скамеечке. И, как видно, что-то надумала, потому что вдруг вскочила и, пробормотав: «Пойду уроки спрошу, через час буду дома!» — выскочила за дверь.

Папа недоуменно поглядел ей вслед: «Ну и ну, с чего это Кати стала уроками интересоваться! Вот уж к чему у нее никогда любопытства не было…»

Но Кати интересовалась совсем не уроками. Что правда, то правда.

Она подлетела к столу Хромого дяди. Несколько минут стояла молча: не годится ведь, еще не отдышавшись от бега, сразу приступать к человеку с просьбой. Когда Кати сочла, что выдержала приличную паузу, и когда наконец ей удалось открутить на краешке стола кусочек жести — там уже все равно была трещина, — она заговорила:

— Нет ли у вас каких-нибудь ненужных цветов?

Хромой дядя был человек неразговорчивый. Он указал на ведерко, стоявшее прямо на тротуаре; в нем скучали белые с ржавыми лепестками астры.

— Позавчерашние, — сказал он, и Кати поняла, что может забирать их хоть все. Но она стояла неподвижно.

— Мне в бумажке надо! — Она смотрела на старика умильно, как смотрит щенок в надежде на лакомство.

Хромой дядя повернул голову к Кати. Она решила, что сейчас он прогонит ее. Но он не прогнал, только спросил:

— Зачем?

— Я к Персику иду, домой. Маме ее хочу… У нее такие черные волосы, и узел на голове, и она всегда провожает Марику до ворот и рукой ей машет, пока Мари за угол не свернет. У нее совсем черные волосы. Как у моей мамы. Мне бабушка рассказывала. Вы и вот эту зелень положите, пожалуйста! — добавила она, так как Хромой дядя уже вынимал из ведерка астры. Странно: только что они казались совсем увядшими, а сейчас, в руках у Хромого дяденьки, похорошели. Он обернул их шелковистой бумагой и даже заколол сверху булавкой. Обрадованная Кати улыбалась до ушей.

— В воскресенье приду в цветочный магазин! — пообещала она, не зная, как выразить свою благодарность.

По воскресеньям Хромой дядя забирает в магазине вдвое больше цветов, чем обычно, а дотащить их — дело нелегкое. Некоторые продавцы, правда, возят цветы на велосипеде с коляской, но у Хромого дяди нет такого велосипеда. Конечно, их и на прокат можно взять тут же, перед магазином, но Хромой дядя говорит, что это дорого. Вот Кати и решила, что будет помогать ему, — это самое лучшее. Она уже два раза ходила с Хромым дядей за цветами. В пять часов подымалась, потому что у магазина надо быть к шести, иначе самые лучшие цветы уже разберут. И действительно, им доставались такие розы, что Кати петь хотелось, глядя на них. Она расставляла их на столе и гладила нежные бархатистые лепестки. В первый раз Хромой дядя сунул ей в руку пять форинтов. «Куплю на них маску черта!» — сверкнуло у Кати в мозгу, но потом она все же положила монетку на стол и убежала.

Помахивая букетом, аккуратно завернутым Хромым дядей в бумагу. Кати подошла к дому, где жила Персик. Она узнала его и в темноте, хотя ни разу еще не была здесь. «Что-то они скажут?» — думала она с тоской и чуть не за шиворот втащила себя в подъезд. Уже на лестнице она убедилась, что не спутала дом: возле таблицы со списком жильцов была нарисована мелом сама Персик. Конечно, узнать ее можно было только по разлетающимся в стороны косичкам. «II этаж, 8», — прочитала Кати в списке жильцов и пошла по коридору. Четвертая дверь была как раз под номером «8», Кати нашла ее сразу. Судорожно глотнув, она постучала.

Женщина с узлом черных волос отворила дверь. Кати заранее придумала, что скажет, объясняя свой приход, но не успела и рта раскрыть, как услышала:

— Здравствуй, Кати, проходи!

Черноволосая женщина провела Кати на кухню. Там у стола сидела Персик, перед нею лежала открытая книга. Хрестоматия. Кати положила цветы на скамеечку возле двери. Ничего, мама Персика потом сама найдет их и догадается, что это для нее. Кати села рядом с Персиком. Та пододвинула ей книжку и пальцем показала, где она остановилась.

— Читай! — предложила она. — А то так мычишь всегда, что слушать тошно.

Кати посмотрела на побелевший кончик ее пальца, потом шепотом, чтобы не услышала мама, спросила:

— У вас и ванная есть?

Персик строго кивнула, но не позволила Кати увильнуть от чтения. И как раз, когда они закончили, ее мама обнаружила на скамеечке у двери цветы.

— Что это? — спросила она.

— Цветы, — пояснила Кати бесстрастным голосом.

— Кому ж ты купила?

— Я не купила, а так получила у Хромого дяденьки и вам принесла.

— Мне? — удивилась она и, растроганная, стала разворачивать бумагу. — Славная ты девочка, Кати. Марика много рассказывала о тебе.

От неожиданности Кати не сразу сообразила, кто это про нее рассказывал, и только потом вспомнила, что зовут-то ее подружку, собственно, Марикой Гараш, а дома и не знают, что в школе ее прозвали Персиком. Тетя Гараш принесла из комнаты вазу, налила в нее воды, поставила цветы, расправила их и унесла обратно в комнату. Кати, сгорая от любопытства, проскользнула за ней следом. В комнате приятно пахло горящими дровами. Топили здесь камин только вечером, когда должен был прийти дядя Гараш. Вообще же комната напоминала комнату тети Бёшке, она и по величине была такая же, только выходила не прямо во внутренний двор, а на галерею. Но зато какая была у них чистота! Кати вдруг очень захотелось, чтобы пол у них дома также сверкал, как вот этот. И Кати, не откладывая, осведомилась у тети Гараш, что она делает с полом, отчего он так сверкает.

— Я натираю его пастой, — ответила тетя Гараш и улыбнулась Кати точно так же, как улыбается Персик. — Я потом запишу тебе ее название.

Кати кивнула и, когда налюбовалась вдоволь чистенькой комнатой с таким приятным запахом, вдруг задумалась: а зачем, собственно, она пришла сюда? Чтобы рассказать Персику, куда ездила сегодня утром? Тогда зачем же только что, в кухне, сказала, что была больна, когда Персик спросила, почему пропустила школу? Теперь уж поздно просить у нее совета, самое лучшее — уйти. Пол Кати уже видела, свадебную фотографию тети Гараш тоже, словом…

— Целую ручки, — пробормотала она и пошла к двери.

— Подожди, Кати, не уходи! — схватила ее за руку тетя Гараш. — Поужинаешь с нами. Дядя Гараш сейчас придет. Помоги Марике накрыть на стол. — И она подтолкнула ее на кухню.

Дядя Гараш действительно пришел очень скоро, поздоровался, заглянув к ним на кухню, и отправился прямо в ванную, чтобы побриться.

— Вечером? — удивилась Кати.

— Ну конечно, — ответила тетя Гараш. — Он хочет нравиться своей семье.

«Я тоже попрошу папу бриться вечером, — решила Кати, которой все это пришлось очень по вкусу. — Ну, по крайней мере, уговорю бриться почаще».

Сразу после ужина Кати собралась домой, но теперь ее удержал дядя Гараш.

— Ты, наверное, боишься меня, потому и убегаешь, — пошутил он.

«Совсем я вас не боюсь, и потом от вас так славно пахнет!» — улыбнулась ему Кати, но вслух сказала только, что ей еще нужно посуду вымыть, потому что после обеда она не успела, а Шаньо еще небось яичницу себе жарил, так что теперь сковороду недочистишься.

— Ну, а мама твоя?.. — спросил дядя Гараш.

— У меня нет мамы.

Стало так тихо, как бывает в классе, когда тетя Дёрди прикрикнет на них. А ведь никто и не кричал, Кати говорила совсем тихо, чуть слышно. Нет у нее мамы, она была совсем маленькая, когда мама умерла. Но все-таки немножко она помнит ее. Нет, какие глаза у нее были, не помнит — может, карие, а может, черные; и ростом какая была, не помнит — высокая ли, нет ли. Даже рука Катина забыла, как гладила свою маму, даже память и голоса не сохранила. А вот сердцем Кати помнит ее. Скажет себе иногда: «Мама!» — и на душе становится как-то особенно тепло. И хочется уткнуться лицом в ее голубую шаль. «Мама»…

Это было первое слово, которое вымолвила Кати. Бабушка уже думала, что Кати так и не будет никогда говорить. Шаньо в ее возрасте и стишки наизусть знал, Руди есть просил вполне понятно, а Кати все еще ни словечка не произносила. Папа тоже бояться стал, что останется она на всю жизнь немой. И в это самое время заболела мама. Очень сильно заболела. А доктора позвать, лекарства купить было не на что — папа тогда не работал. Тогда еще такое время было, не верили ему, не любили таких, как папа, вот и гнали. Но все же бабушка придумала выход: решила отвезти маму в больницу, потому что в больнице лечили бесплатно, — а бабушка была умная женщина. Умная-то умная, но в больницу отвезла маму слишком поздно. И на другой день вернулась домой заплаканная, с одной только голубой шалью. Кати стояла тогда перед кладовкой. Увидела шаль, протянула к ней ручонки и как закричит: «Мама!» Это было ее первое в жизни слово.

Тишина стала невыносимой, она словно душила Кати. И девочка заговорила быстро-быстро:

— Мама была очень красивая. Бабушка рассказывала, что ее даже в кондитерскую на Главной площади впускали — такая она была красивая. Нас-то прогоняли оттуда — и меня, и Надьхаю тоже. Да и из других мест тоже прогоняли.

И Кати рассказала про Первое мая, и как лопнул в воздухе воздушный шарик, и как ее вышвырнул из колонны какой-то дяденька. Персик сидела, прижавшись лицом к рукаву своего папы, и слушала, помаргивая, как сонная собачонка. А Кати вспомнила и то длинное слово, которое так дружно кричали все Первого мая, и спросила, что это такое — «солидарность рабочих».

— Это значит, что каждый рабочий борется за интересы всех, — объяснил дядя Гараш. Но Кати тупо смотрела перед собой, и он поспешил продолжить: — Ну, когда человек думает не только о себе, о своем, скажем, заработке, но и о других тоже. Например, там, где есть капиталисты… Ты знаешь, что такое капиталисты?

— Нет.

— Это богачи, которые…

— Ага, как доктор Жига! — прервала его Кати и рассказала, кто такой доктор Жига.

— Доктор Жига не капиталист, — возразил дядя Гараш, — потому что он сам зарабатывает свой хлеб тем, что лечит больных. А капиталист богатеет потому, что на него работают другие. Ну вот. И если один капиталист платит своим рабочим меньше, чем другие, тогда рабочие других заводов борются за то, чтобы их товарищам увеличили плату. Поняла?

Кати кивнула, хотя и не поняла ровным счетом ничего, но ей не хотелось сердить дядю Гараша. К тому же во всем этом ее заинтересовало только одно, и она тут же спросила:

— А если я стану большой и буду работать на заводе, тогда за меня другие рабочие тоже будут бороться?

Дядя Гараш ласково посмотрел на Кати и сказал:

— Вот вырастешь, придешь к нам на завод, и мы все будем заботиться о тебе. Хорошо?

— А пока учись читать как следует, — вставила Персик, — иначе тебя не примут.

— Конечно, — подтвердил и дядя Гараш, — учиться надо как следует.

От этого замечания Кати стало не по себе. С некоторых пор она стала нервничать, едва заходила речь о школе. Раньше эти разговоры были для нее, все равно как если бы кто-то сказал: «Идет дождь». Идет, не идет — какая разница? Ну, вызовут отвечать, ну, ничего не знаешь — велика ли беда? Как-то в начале года Коняшка такой сыр-бор устроил из-за того, что уроков не выучил, целую переменку дрожал — спросят или нет? Кати тогда только плечами пожимала: хоть и вызовут — подумаешь! Как пойдешь к доске, так и вернешься… Но последнее время Кати решительно было не по себе, если ее вызывали, а она ничего не знала. Как-то после урока географии, когда она целых три минуты напрасно вглядывалась в рельеф Задунайщины, к ней подскочила Феттер и тягучим своим голосом сердито сказала, что Кати портит их классу «среднюю успеваемость». Кати было на это, конечно, наплевать, да она и понятия не имела, что это за штука — «средняя успеваемость». Но сейчас… Сейчас, конечно, было бы лучше, если бы дядя Гараш позабыл о школьных ее занятиях. Поэтому Кати совершенно неожиданно спросила вдруг, нельзя ли устроить Шаньо на тот завод, где работает дядя Гараш. Дядя Гараш задумался, а Кати вдруг обрадовалась даже, что спросила его об этом. В самом деле, как было бы хорошо, если бы Шаньо мог работать рядом с дядей Гарашем. Для Руди и кирпичный завод хорош, ему ведь ничего на свете не нужно, разве что книжку для пения стянуть или жениться. Но Шаньо надо обучить какому-нибудь хорошему ремеслу. Он ведь славный, Шаньо, да и пять классов как-никак окончил. Дома о таких вещах бабушка думала, а сейчас кто о нем позаботится, если не Кати?

— Пусть зайдет как-нибудь после шести, а там видно будет, — решил наконец дядя Гараш.

Тут Кати хотела уж было заговорить о своей сегодняшней поездке на кирпичный завод, но не посмела. Вот еще! Дядя Гараш решит, что все они такие: только и умеют, что шататься без дела! И бедный Шаньо пострадает ни за что… Кати торопливо распрощалась: папа, верно, уж весь проспект Ленина обегал, спрашивая, не попала ли какая-нибудь девочка под какую-нибудь машину. Он всегда боится, что она попадет под машину.

Персик проводила ее до подъезда. Кати не устояла и призналась все же, что вовсе не была больна, а просто ездила за этой ролью.

— Поговори с тетей Дёрди, — посоветовала Персик. — Расскажи ей все, пойди прямо в учительскую и расскажи. Может, и с праздником еще удастся что-нибудь исправить.

С праздником? Где там! Пьеса-сказка получается замечательно, они как-то репетировали в классе на большой перемене, и Кати видела. Сценка «Не обманывай!» тоже хорошо выходит, сама же Персик как-то рассказывала. Танцоры последнюю неделю каждый день репетируют, и стихи все уже выучили назубок, — тетя Дёрди однажды слушала их прямо на уроке венгерского языка. Что уж ей остается?

Кати во всю прыть бежала по темной улице.

Чтобы она и вдруг пошла в учительскую к тете Дёрди?! Ну уж нет, этому не бывать!