Кое-как примостившись у оконца, затянутого промасленной бумагой, и поминутно обогревая дыханием зябнущие пальцы, Бендерский записывал в дневник: «1-е, или по-западному — 13-е, декабря. Жители местностей, где развернулись военные действия, в значительном числе выселились в Кабул. Здесь они ищут спасения от огня и меча „красных мундиров“, но находят ту же смерть, что ожидала их у домашнего очага. Наплыв пришлого населения в столицу тотчас же вызвал повышение цен на все жизненные продукты. К концу ноября дороговизна дошла до крайности. Съестные припасы порой нельзя достать ни за какие деньги. Наступил голод…»

Заскрипела дверь. Ворвавшийся в комнату поток холодного воздуха ударил по ногам. Раздался басовитый голос генерала Разгонова:

— Оторвитесь от своей летописи, Николай Александрович! Эмир приглашает нас к себе.

— Сию минуту, Николай Иосифович. Завершу лишь мысль, — откликнулся топограф и своим аккуратным почерком вывел еще несколько строк:

«Вслед за голодом явились его обычные спутники — эпидемии, повальные болезни. В городе страшно развился тиф. На улицах и базарах валяются неприбранные трупы, которых не хоронят долгое время. Нарастает недовольство…»

— Бросайте, бросайте! — поторопил генерал и, не дожидаясь, вышел наружу. Захлопнув дневник, за ним поспешил Бендерский.

— Важные новости? — догнал он Разгонова.

— По всей видимости… Подняли голову сторонники Якуб-хана. Ропщут купцы, которых обложили военным налогом. Хорошо обученных и снаряженных войск нет. Кто остановит англичан? Положение чрезвычайно сложное! — бросал генерал отрывистые фразы. Разгонов помолчал и, понизив голос, добавил:

— Эмир отправил свою многочисленную родню на север. Вам это о чем-нибудь говорит?

В тронном зале дворца уже собралось немало людей, когда туда пришли члены русской миссии. Вдоль стен в халатах и шубах стояли придворные и вожди племен. Все они оставили обувь в передней. Голову каждого обязательно покрывала чалма или коническая мерлушковая шапка — кулох, а двое чуть ли не на уши натянули даже английские каски. В центре зала сидел на троне Шер Али-хан. Рядом с ним стоял очень похожий на эмира чернявый человек с растерянным лицом, в богатом халате, а поодаль — везир и казий.

Легкое дрожание рук правителя могло служить признаком владевшего им внутреннего волнения, но взгляд не выдавал этого, а голос его был тих и спокоен:

— Братья! Вы знаете, что инглизи напали на нас, хотя мы стремились к миру. У них много солдат, много пушек. Храбрые воины данного нам богом государства отбивают натиск врага, но он упорно продвигается вперед…

Эмир сделал паузу.

— Инглизи заявляют, что весь их спор — со мной, не с нашим народом. Хорошо! Мы решили обратиться к ним с посланием. Читай! — махнул он рукой везиру.

Тот выступил вперед и, огладив бороду, поднес к глазам бумажный свиток. Затем откашлялся и звучно, несколько нараспев, прочел по-персидски: «Да будет известно сердцам дальновидных сановников британского правительства, что я никогда не желал вражды и не прерывал связь дружбы и обхожденья, которая существовала ряд лет между нашими соседними странами…»

Переводчик миссии подпоручик Назиров изложил Разгонову и Бендерскому по-русски произнесенное везиром, который между тем продолжал: «Но так как с вашей стороны последовала война и вторжение на афганскую землю, я по совету своих приближенных, высокопоставленных особ двора и армии Афганистана, оставив все свое войско и государство, с несколькими знатными лицами отправляюсь в столицу императора Российского Петербург и там, в Петербурге, надеюсь созвать конгресс, чтобы сущность наших отношений сделать известной всем другим правительствам…»

Малевинский стал переспрашивать Назирова:

— Конгресс? Он действительно так сказал? Разве здесь знают это слово?

— Оставьте свои лингвистические изыскания! — бросил генерал. — Слушайте лучше, как все оборачивается…

«…Если вы в связи с афганскими делами, — лилась дальше персидская речь, — имеете претензии ко мне, рабу Аллаха, то сможете высказать их в Петербурге, как и выразить все свои намерения, дабы они стали известны и ясны представителям иных государств.

Если же в действительности вы питаете вражду к народу Афганистана, то знайте, что у него есть истинный хранитель и защитник — Аллах.

Это мое намерение и решение неизменно. Джума 18 зу-ль-хиджа 1295 года, что соответствует пятнице 13 декабря 1878 года».

Наступила гробовая тишина. Молчание прервал Шер Алихан:

— Этим посланием мы проверим искренность инглизи: ведь они говорят, что воюют против меня. Теперь мы назначаем нашего сына Мухаммада Якуб-хана правителем Кабула и начальником войск на восточной границе государства. Кажется, к нему дорогие соседи не предъявляют никаких требований…

Чернявый человек близ трона — это и был Мухаммад Якуб-хан — приложил обе руки к груди и поклонился. Сначала — Шер Али-хану, затем — окружающим. При последних словах отца, прозвучавших несколько иронически, он почему-то смутился.

— Казий приведет его к присяге, — распорядился правитель.

На смену отступившему в сторону везиру вышел низенький и толстый Абдул Кадыр-хан с Кораном в руках. Подпоясывавший его кушак развязался и упал, полы дорогого парчового халата широко развевались, но казий не обращал на это никакого внимания: он был весь поглощен значительностью момента. Якуб-хан положил руку на Коран и повторил за ним:

— Клянусь Аллахом и священной книгой честно и до конца дней служить своему народу и поставленному над ним богом эмиру!

Не успели отзвучать эти слова, как Шер Али-хан повернулся к Разгонову:

— Что скажет джарнейль, мы приняли правильное решение?

Генерал ответил не сразу. Он с тревогой взглянул на членов миссии, но затем уверенно сказал:

— Да, ваше высочество. На дружеской земле вашему высочеству будет оказана необходимая поддержка…

— Итак, собирайтесь в путь!

…Когда члены русской миссии укладывали вещи, Малевинский вдруг хлопнул себя по лбу и воскликнул:

— Уразумел! Уразумел, откуда тут появилось это слово — «конгресс». Ведь казий читает эмиру английские газеты. А в них последние месяцы десятки раз упоминался Берлинский конгресс. Вот Шер Али-хану и пришла в голову мысль о созыве нового конгресса. Смотрите-ка, он разбирается в международном праве!

— Господи, далась вам эта фразеология, — досадливо отмахнулся Разгонов. — Постарайтесь лучше побыстрее упаковаться. Поможет ему международное право, как же!

Генерал Разгонов нервничал: ему пришлось дать правителю важные заверения и тем самым принять на себя серьезную ответственность. А все этот не ко времени пришедшийся конгресс в Берлине… Петербург был крайне заинтересован в быстрейшем прекращении военных действий против Афганистана, а приезд эмира на русскую территорию может подлить масла в огонь и дать лондонскому кабинету желанный предлог для дальнейшего разжигания конфликта. Положение обострялось, между тем Разгонов пока не видел выхода.

Укладка багажа заняла не слишком много времени. Русская миссия была уже готова к выступлению, но около полуночи внезапно явился везир, снова приглашая генерала с переводчиком во дворец.

Шер Али-хан полулежал на устланном коврами возвышении в небольшой, хорошо освещенной многочисленными светильниками комнате, примыкавшей к тронному залу. Перед ним стоял плотный темноглазый человек. В его густой черной бороде будто искорками сверкала седина. У незнакомца был усталый вид, а изрядно запачканные башмаки и шаровары, перевязанные у щиколоток, давали основание предположить, что он прибыл издалека и так спешил, что не успел привести себя в порядок.

— Плохи дела, джарнейль! — повернулся эмир к Разгонову. — Вот кефтан Файз Мухаммад, комендант Али-Масджида. Только что приехал из-под Джелалабада. Говорит, что инглизи не сегодня-завтра займут город…

Кефтан с любопытством взглянул на русского, приложил правую руку к груди и поклонился. Разгонов ответил тем же и спросил его:

— Что, остановить их нельзя?

Назиров перевел вопрос на фарси. Файз Мухаммад помолчал, а затем, медленно роняя фразы, разъяснил:

— Было бы не так уж трудно… Сарбазы у них неважные. Трусливы. Но обучены они лучше наших. А главное — имеют намного больше пушек и снарядов. Да и хороших ружей. Но старые пушки Али-Масджида, которыми командовал Мухаммад Джан Вардак, причинили инглизи немало хлопот.

Эмир слушал с напряженным вниманием:

— Ну, а как наш народ?

Кефтан хмуро усмехнулся:

— Народ что! Народ сражается. Порой почти голыми руками. А вот некоторые сардары готовы продаться инглизи, если их не тронут и хорошо им заплатят. И отряды свои уведут…

Шер Али-хан в ярости вскочил на ноги:

— Я больше опасаюсь золота инглизи, чем их оружия! Еще есть люди — их даже стыдно называть афганцами, — для которых мелкие обиды выше интересов родины.

— Таким давно следовало отрубить головы, — презрительно бросил кефтан.

— Ну-ка, узнайте, как он считает, далеко ли удастся англичанам продвинуться? — приказал Назирову генерал.

Файз Мухаммад переглянулся с эмиром: видимо, эта тема уже обсуждалась ими.

— Все перевалы и горные проходы забиты снегом. Я добрался с трудом. Пушкам, большим обозам дороги нет. Далеко за Джелалабад инглизи пока не пройдут. На юге — тоже. Скорее всего, будут ждать весны, чтобы идти к Кабулу…

— Да, это так! — кивнул Шер Али-хан. — Ты, кефтан, возвращайся на позиции. Передай Мухаммад Джану Вардаку, что я произвожу его в джарнейли. Постарайтесь наладить сопротивление. Места тебе знакомы. Сможете отбить врага, получишь награду. Ну, а если отступите, будь при Якуб-хане: большой надежды на него нет… Нам же надо перебраться на север, чтобы поднимать всю страну против рыжих дьяволов и просить другие государства о поддержке. Верно я говорю, джарнейль?

И снова Разгонову пришлось согласиться, хотя он отдавал себе отчет в том, что Афганистан вряд ли мог рассчитывать на существенную помощь в борьбе против могущественной Великобритании.

В 3 часа ночи эмир выехал из Бала-Хиссара. Генерал с остальными членами миссии присоединился к его кортежу за городом. Путешествие зимой по афганским землям, да еще с вьючными животными, нагруженными всевозможной кладью, не доставляло большого удовольствия. На ночлег располагались в изредка попадавшихся по дороге поселках. Однако глинобитные хижины не могли вместить и половины желающих. Поэтому приходилось ставить палатки. Хорошо еще, что зима выдалась относительно мягкой…

Туго было и с едой: совсем недавно этим же путем проследовало на север семейство эмира со всеми родственниками и прислугой. Огромный обоз, в который входило более трех тысяч верблюдов и лошадей, ослов и мулов, а также десяток могучих слонов, охранял крупный военный отряд. Взятых с собой продуктов и фуража не хватало, приходилось истреблять скудные запасы продовольствия, какими располагали попутные селения.

Эмир со свитой и немалой вооруженной охраной преодолел ряд горных перевалов, в том числе Унай, затем с неимоверными усилиями прошел скользкими тропами через заснеженный хребет Кухе-Баба. Лишь 22 декабря удалось добраться до Бамиана.

Выбравшись наконец из цепких объятий Гиндукуша и его отрогов, длинная процессия начала спускаться в долину Амударьи. Дорога улучшилась, все повеселели, продвижение ускорилось, и к концу декабря находившийся в авангарде военный отряд принялся разбивать лагерь близ Ташкургана, относительно крупного для этих мест города.

Здесь на холме возвышалась цитадель. Она была воздвигнута, чтобы контролировать окружающую область, присоединенную к Афганскому государству сравнительно недавно, в конце правления Дост Мухаммад-хана. Крепость полукругом обтекали тесно прижавшиеся друг к другу одноэтажные, крайне редко — двухэтажные глиняные дома с куполообразной кровлей, окруженные дувалами. За ними виднелись голые в эту пору ветви деревьев. Узкие улочки, с бесчисленными переулками и закоулками, поворотами и тупичками, выводили к обширному базару на берегу речки Хульм. Тут всегда царило оживление. Наряду с коренными жителями — таджиками, узбеками из родов каттаган и минг, можно было встретить афганцев — чиновников и военных, торговцев-персов с диковинным товаром, туркмен, проявлявших интерес преимущественно к лошадям и конской сбруе, евреев и индусов — менял и ростовщиков, хазарейцев, прикочевавших к Ташкургану, чтобы выменять продукты на предметы своего нехитрого хозяйства.

К приезду эмира город принял более опрятный вид. Шер Али-хан не захотел остановиться в цитадели. Отклонил он и предложения знатных ташкурганцев разместиться в их домах. Помещения цитадели выглядели уж очень неуютно, почти по-тюремному, а воспользоваться чьим-либо гостеприимством мешало представление о том, что это умалит его достоинство. Он, державный и неограниченный правитель, вынужден в собственной стране искать пристанища у кого-то из своих подданных?!

Именно поэтому на юго-западной окраине Ташкургана возник палаточный городок с четко распланированными улицами и кварталами. Посреди лагеря возвышался огромный белый шатер эмира с коническим верхом. Во всех его четырех стенах были проделаны окна, а двери закрывались двойными портьерами.

Пол устилали туркменские и хорасанские ковры. Вместо трона было приготовлено небольшое возвышение, покрытое красочным ковром кашгарской работы, на котором лежала тигровая шкура с двумя жесткими цилиндрическими подушками — чем-то вроде подлокотников — по бокам.

Вокруг палатки были установлены пикеты, и четыре сарбаза в синих мундирах и мохнатых шапках с белыми нашивками в виде полумесяца мерно шагали взад-вперед с ружьями «на плечо». Неподалеку находились шатры, в которых расположилась часть эмирского гарема, везир, казий и другие приближенные.

С прибытием двора Ташкурган зажил полувоенной жизнью. Утром, в 7 часов, раздавался пушечный выстрел — побудка! Появлялся оркестр, исполнявший персидский марш. Все это повторялось в полдень и в 6 часов вечера — в момент отбоя. Иногда выстрелы и звуки оркестра доносились в неурочное время, означая, что Шер Али-хан со свитой выехал на прогулку или на охоту — соколиную либо с борзыми. Подобные развлечения, однако, эмир позволял себе не часто.

В Ташкургане Шер Али-хан решил провести несколько дней, чтобы отдохнуть перед въездом в главный город провинции — находящийся в тридцати восьми милях Мазари-Шариф.

Была еще одна причина для задержки — в ней Шер Али-хан не хотел признаваться даже самому себе — это скверное состояние его духа и плоти. То ли сказались трудности пути, то ли постоянная напряженность последних двух лет, когда полностью проявилось желание инглизи задушить его в своих дружеских объятиях… Пятьдесят восемь прожитых лет были так насыщены событиями — и не всегда радостными, — что другому их хватило бы не на одну жизнь. А впереди еще сутолока и суматоха, ожидающая его в Мазари-Шарифе среди бесчисленного семейства!

И Шер Али-хан со дня на день откладывал свой отъезд.

Тревожило лишь, что эта оттяжка может задержать поездку в Россию, а инглизи тем временем займут весь Афганистан. Но по мере приближения его кортежа к Амударье — границе священной Бухары и лежащих за ней земель урусов, эмир все отчетливее чувствовал, что его сил вряд ли хватит для поездки в далекий Петербург: ведь до него, как говорили сведущие люди, нужно было добираться немало недель, а то и месяцев!..

Его здоровье ухудшалось. Слабость в некогда крепком теле, болезненные ощущения в горле, боли в ногах. А от табибов, лекарей, мало толку. Даже от самого знающего среди них, носившего почетный титул ахуна, ученого.

Поэтому Шер Али-хан обрадовался, узнав, что врач Яворский, снова включенный генералом Кауфманом в состав русской миссии, ожидает в Мазари-Шарифе ее прибытия. За Яворским был послан гонец, и 7 января доктор вместе с коллегами был приглашен к эмиру.

Афганский правитель выглядел усталым, осунувшимся, и даже природная смуглость не могла скрыть от окружающих нездоровый цвет его лица.

— Я не видел эмира четыре месяца, — шепнул Яворский Бендерскому. — За это время он постарел по крайней мере лет на десять. Поседел, одряхлел…

— Да, ему пришлось нелегко, — кивнул топограф.

— О чем вы шепчетесь, мой дорогой табиб? — обратился к ним со своего импровизированного престола Шер Али-хан. — Лучше скажите нам, как здоровье высокого и достопочтенного джарнейля Кауфмана.

Яворский выступил вперед с поклоном:

— Господин туркестанский генерал-губернатор шлет сердечный салам вашему высочеству и выражает сочувствие в связи с обрушившимся на вашу страну несчастьем.

— Спасибо за сочувствие! Хорошо было бы, если бы его передали пришедшие нам на помощь 15–20 тысяч солдат-урусов, — откликнулся эмир, и на губах его появилась грустная улыбка.

Такого характера темы входили в компетенцию не врача, а главы миссии. Поэтому откликнулся Разгонов:

— Ваше высочество, конечно, отлично понимает, что в зимних условиях, когда горные перевалы почти непроходимы, трудно двинуть такую массу войск…

— Понимать-то мы все хорошо понимаем. Но нашему народу от этого не легче. А вы знаете, — обратился эмир к собравшимся с неожиданным вопросом, — что нам всем едва не пришлось повернуть обратно, в столицу?

Раздались недоуменные возгласы.

— Да-да! — улыбнулся правитель. — После того как мы выехали из Айбака, незадолго до прибытия в Ташкурган, к нам явился некий Мирза Абдухалим. Он назвал себя афганцем, служившим у инглизи в Пешаваре и бежавшим оттуда после их нападения на богом данное нам государство. Этот Мирза Абдухалим заявил, что он в большой тревоге по поводу наших намерений созвать конгресс для обсуждения афганских дел. Он сказал, что это еще больше раздразнит инглизи, и умолял возвратиться в Кабул.

— И чем дело кончилось? — спросил Разгонов.

— Мы его выгнали и велели наблюдать за ним. А вчера пришел везир и сказал, что этот пешаварец втихомолку предлагал ему сто тысяч рупий, если удастся убедить нас отказаться от поездки в Россию, и еще столько же, если мы вернемся в столицу… Мы велели казнить подлеца, и перед смертью Мирза Абдухалим, или как там его зовут по-настоящему, признался, что был послан миджаром Камнари. Инглизи хотят захватить нас — в этом нет сомнений!

Шер Али-хан глубоко вздохнул, прижал к горлу ладони и сделал продолжительную паузу. Никто не осмелился нарушить тишину.

— Перед войной инглизи всячески старались задобрить нас, чтобы привлечь на свою сторону. Они предлагали деньги, оружие, обещали увеличить наши владения, но мы отклонили эти посулы, — медленно говорил правитель. — Нам прекрасно известно, что означают обещания и подарки инглизи: судьба индийских владетелей — султанов и раджей — слишком поучительна и очевидна. Размышлениями о ней пренебрегать нельзя…

Снова последовала большая пауза, а затем эмир тихо промолвил, почти прошептал:

— Трудно говорить…

Яворский вновь выдвинулся вперед:

— Надеюсь, что не будет сочтено излишней смелостью с моей стороны, если я попрошу разрешения оказать вашему высочеству медицинскую помощь?

— Я бы предпочел военную, — с трудом улыбнулся Шер Али-хан. — Но согласен и на такую, — добавил он.

Под недоверчивыми взорами казия и везира врач осмотрел горло правителя и легко определил у него хронический катар глотки и гортани.

На следующий день Яворский посетил ставку, захватив пульверизатор для орошения горла. Эмир обсуждал со своими советниками весьма неприятные сообщения Якуб-бека из Кабула: инглизи захватили Джелалабад… Тем не менее он нашел время не только пройти сеанс лечения, но и обсудить с врачом устройство пульверизатора, а затем объяснил его приближенным.

— Нечего удивляться, если от такого тонкого способа лечения будет польза, — сделал вывод Шер Али-хан. — Иностранные доктора вообще лучше наших, ведь они и знают гораздо больше, чем наши, которые при всех болезнях пичкают одной и той же микстурой.

Собравшиеся в палатке выразили шумное одобрение этим словам, а казий даже проявил желание на себе испытать действие диковинного прибора. Ахун бросил исподтишка на Яворского злобный взгляд. Вскоре ахуну пришлось пережить еще одно унижение: эмир велел всем удалиться, чтобы побеседовать наедине с урус табибом. Шер Али-хан пожаловался врачу на то, что ему плохо подчиняется левая нога. Осмотрев ногу, Яворский не нашел никаких признаков болезни и счел, что речь идет о мышечном ревматизме.

— Прошу прощения, ваше высочество, но мне ничего не удалось установить, — выпрямился Яворский. — Возможно, для этого понадобятся более длительные наблюдения.

— Ну, хорошо, — махнул рукой Шер Али-хан. — Время у нас еще есть.

Увы, он не мог предполагать, что его время было уже отмерено…

В течение последних недель 1878 и в начале 1879 года британские войска настойчиво продвигались вперед. Однако расчеты английских политиков и полководцев на распад Афганского государства и прекращение сопротивления не оправдывались. Безымянный воин эмира Шер Али-хана, сражавшийся у Али-Масджида до последнего вздоха, был прав, предсказывая инглизи грядущие сражения.

Наступавшие через Хайберский проход полки и дивизии Брауна подвергались непрерывным нападениям афганцев — их нимало не смущало подавляющее численное и техническое превосходство врага. Легкие и маневренные отряды афганских племен причиняли много хлопот британским военачальникам, нанося удары по их войскам и коммуникациям в самых неожиданных местах.

С огромным напряжением англичане преодолели Хайберский проход, заняли Дакку, а 20 декабря 1878 года — и Джелалабад. Главный политический офицер Пешаварской группы войск майор Каваньяри был неутомим. Хотя это и не всегда входило в его непосредственные обязанности, он участвовал в карательных экспедициях и давал вполне компетентные советы по уничтожению селений и истреблению их жителей.

Вместе с тем многоопытные хозяева Индии и других заморских владений хорошо понимали, что одними репрессиями им не достичь поставленных задач. Поэтому, когда штаб 1-й дивизии расположился в Джелалабаде и оккупационные власти энергично принялись за строительство там нового форта, казарм, складов и улучшение дорог, они осуществили важное политическое мероприятие.

1 января 1879 года генерал Браун созвал торжественный дурбар. На него были приглашены вожди племен и прочие влиятельные лица. Среди них преобладали седобородые старцы — мужчин среднего, а тем более молодого возраста можно было пересчитать по пальцам. Обращаясь к собравшимся, вездесущий Каваньяри нарисовал картину могущества Британской империи и бессмысленности попыток Шер Али-хана сопротивляться ее действиям.

Упомянув о Шер Али-хане, он не назвал его эмиром, зато подчеркнул, что правительство ее величества королевы Великобритании и императрицы Индии не имеет никаких претензий к народу Афганистана. Все споры вызваны сумасбродством Шер Али-хана, который не в состоянии понять ни собственные интересы, ни интересы своей страны.

К тому времени стали распространяться неясные слухи об исчезновении эмира из Кабула, о его отъезде куда-то на север. Если к этому добавить, что приглашения на дурбар рассылались только после тщательного изучения настроений того или иного старейшины, которого после этого окружали предупредительностью и заботой и щедро одаривали, то незачем разъяснять, что генералу Брауну были весьма по праву речи некоторых вождей, высказывавших свое мнение по поводу выступления «миджара Камнари». А они выразили удовлетворение сменой властей и любезно предложили инглизи свои услуги.

Этому можно было только радоваться. Но — увы! — количество извещений о нападениях афганцев, поступавших в джелалабадский штаб от начальников гарнизонов по всей линии до Джамруда, почти не сократилось. Везде солдаты и офицеры Пешаварского отряда находились в состоянии полной боевой готовности, не зная, с какой стороны ожидать атаки, откуда на них посыплются пули.

Генерал-лейтенант сэр Сэмюэл Браун, двинувшийся, по его собственному выражению, на «легкую и увлекательную охоту», сам оказался в положении обложенного охотниками зверя. Непрерывно отбиваясь от наседавшего противника, он за три-четыре месяца сидения в Джелалабаде смог предпринять лишь одну, да и то не очень значительную военную операцию.

В конце марта — начале апреля 1879 года Браун направил крупный отряд во главе с бригадным генералом Гоу для захвата селения Гандамак, находившегося в тридцати милях к западу на кабульской дороге. В упорном сражении с воинами племени дуррани Гоу, которого сопровождал Каваньяри, в конце концов 6 апреля добрался до Гандамака и закрепился в селении. Это был самый западный рубеж продвижения Пешаварской группы.

Политическое воздействие понадобилось и в Куррамской долине. 26 декабря в форту Куррам, куда была переведена штаб-квартира Куррамской группы войск, состоялся дурбар с участием вождей, ханов и старшин долины и соседних округов. Робертс объявил на нем, что власть эмира ликвидирована здесь навсегда: британское правительство аннексирует эти земли, а их население приобретает в качестве своего суверена императрицу Индии. Дурбар прошел при гробовом молчании приглашенных; они так и разошлись, не проронив ни единого слова…

Разъяренный генерал решил на деле показать жителям, кто является хозяином в этих краях. В начале января он предпринял военную экспедицию в селение Матун. Англичане заняли форт Матун, не встретив сопротивления. Однако Робертс жаждал стычек, столкновений, воинских трофеев, подвигов. Уже на пути к селению он приходил во все более возбужденное состояние, вызванное складывавшейся обстановкой. Британский военный историк — современник событий довольно откровенно описывал ее следующим образом: «Поначалу колонна не встречала противодействия, хотя имелись нежелательные признаки того, что ее присутствие в долине было непрошеным. Некоторые наиболее влиятельные старейшины отказывались явиться, чтобы выразить свое уважение, пока за ними не посылали, тогда как другие, встреченные на дороге, просили разрешения удалиться еще до того, как они должны были войти в [английский] лагерь».

Между тем командующий Куррамской группой войск всем своим поведением — и вызовом вождей «для выражения ему уважения», которого они не питали, и мародерством подчиненных, и многим другим — пытался спровоцировать какой-либо инцидент, чтобы использовать его для «решительных действий». Поэтому Робертс с восторгом потер руки, когда ему донесли, что вокруг лагеря собираются толпы возбужденных крестьян племени мангал: с ними он давно намеревался рассчитаться за «неуважение».

И, развернув пушки, опытный и храбрый генерал бросил вперед конницу под начальством полковника Гоу, поддержанную шестью ротами 28-го полка туземной пехоты и 2-й горной батареей. Гоу блистательно справился с заданием. Его всадники, дорогу которым прокладывали орудия, лихо врезались в толпу людей, вооруженных преимущественно палками, ножами и пиками, и погнали их к холмам и предгорьям. Мерно шествовавшие за кавалерией пехотинцы добивали лежавших на земле афганцев, а горная батарея переносила огонь все дальше и дальше, уничтожая крестьян, надеявшихся укрыться в скалах.

Теперь наступила очередь другого полковника, Бэрри Дрю. По приказу Робертса он возглавил отряд из солдат 21-го полка туземной пехоты, 72-го полка горцев и артиллеристов 1-й горной батареи. Поскольку у генерала и его свиты сложилось впечатление, что из некоторых домов стреляли по английским войскам, отряду было приказано уничтожать окрестные селения. Когда же обезумевшие от отчаяния крестьяне собрались на краю одной из деревень, горестно наблюдая, как полыхают их жилища и жалкий скарб, эскадрон 5-го полка Пенджабской кавалерии налетел на них и уложил еще человек двадцать.

Под покровом наступившей темноты нескольким пленным и заложникам удалось бежать. Чтобы воспрепятствовать дальнейшим побегам, охрана открыла стрельбу по остальным, убив восьмерых. Раненых не считали: разве разглядишь ночью!

Все это называлось «лекцией, прочитанной туземцам 7 января». 26 января, проведя ряд рекогносцировок местности и поставив в крупных селениях старшинами лиц, на которых можно было положиться, Фредерик Робертс двинулся с отрядом в Куррамскую долину, к основным силам. Генерал почувствовал наконец некоторое удовлетворение: солдаты и офицеры неплохо потренировались; в ряде районов был «показан британский флаг»; разведаны кратчайшие пути к Кабулу, особенно через перевал Шутургардан; в форту Матун посажен преданный Великобритании Шахзаде Султанджан с группой сторонников…

Удовлетворение, однако, было недолговечным. По крайней мере, в одном пункте. Урок, преподанный племени мангал, впрок не пошел. Стоило генералу с его колонной двинуться в обратный путь и проделать каких-нибудь двенадцать миль, как из Матуна поступили тревожные вести о том, что к форту стекаются со всех концов афганцы. И это уже не беспомощные крестьяне, а хорошо вооруженные многочисленные воины.

Робертс не стал испытывать судьбу. Он срочно прибыл в Матун, отправил Шахзаде и его прислужников в свой обоз, поджег склады снаряжения и зерна и ускакал, отбиваясь от наседавших афганцев, которые уже почти окружили форт.

Когда Робертс вернулся в Куррамскую долину, ему доложили, что остававшиеся там части заняты укреплением позиций. Обстановка была крайне напряженной. Местное население относилось к пришельцам чрезвычайно враждебно, и ни о каких контактах не могло быть и речи. А те офицеры и солдаты, которые все же рисковали покинуть пределы фортов и лагерей в поисках развлечений, далеко не всегда благополучно возвращались назад.

Поход на Кандагар оказался наименее трудным. Вблизи города, правда, двум эскадронам 15-го гусарского полка и подразделению 1-го полка пенджабской кавалерии под начальством майора Лака пришлось выдержать схватку с афганскими всадниками, а полковнику Кеннеди довелось даже выдвинуть пушки, чтобы отогнать большую группу конных афганцев, но в масштабе происходивших событий это были настолько незначительные стычки, что даже штабные летописцы смогли растянуть их описание всего на несколько страниц!

8 января 1879 года, в 3 часа 30 минут пополудни, генерал Дональд Стюарт со своим штабом и эскортом достиг Шикарпурских ворот старой столицы Афганистана. 1-я пехотная бригада продефилировала торжественным маршем по улицам города и, выйдя через Кабульские ворота, разбила лагерь на дороге, ведущей к новой столице. Англичане очень сожалели, что жители Кандагара апатично отнеслись к яркому и захватывающему зрелищу, какое являло церемониальное шествие бригады. За исключением нескольких представителей индийской общины, приветствовавших своих соплеменников в военной форме, кандагарцы игнорировали приход армии Стюарта. «Почти все лавочники продолжали торговать, а ремесленники занимались своим делом, как если бы ничего необычного не произошло», — меланхолически заметили британские историографы.

Теперь Кандагарское полевое войско было разделено на две части. 1-ю дивизию сам Стюарт повел на Калати-Гильзаи, городок, лежавший в восьмидесяти четырех милях на дороге в Газни и Кабул. Овладев им 20 января и оставив там гарнизон, генерал вернулся в Кандагар. 2-я дивизия во главе с Биддёльфом занялась разведкой в направлении реки Гильменд и города Гиришк, находившегося в восьмидесяти милях от Герата. Эти походы должны были способствовать всестороннему изучению афганских земель в военно-политических интересах Британской империи. Но если Стюарт смог провести свой маневр без особых осложнений, то его младшему коллеге Майклу Биддёльфу за селением Кушки-Нахуд, близ переправы через Гильменд, пришлось отразить ожесточенную атаку воинов племени ализай.

Наклонив пики с трепещущими на ветру алыми флажками, ализайские всадники нанесли удар по центру и левому флангу англичан. Он был отбит с большим трудом — выручила артиллерия. Биддёльф, понеся потери убитыми и ранеными, решил не искушать судьбу: повернул обратно, к Кандагару.

…Прошел ровно месяц с тех пор, как Бендерский записал в дневнике: «1-е, или по-западному — 13-е, декабря». Как ни оттягивал томимый неведомыми предчувствиями Шер Али-хан переезд в Мазари-Шариф, утром 13 января он приказал двинуться дальше. Тут же весь лагерь пришел в движение: свертывались палатки, строились войска. Последним был снят и погружен на трех мулов белый конус эмирского шатра. Оркестр заиграл походный марш, дробью и гулом откликнулись барабаны, со стен цитадели рявкнули пушки — правитель выехал.

Шер Али-хан следовал за эскадронами верхом на высокой лошади местной породы каттагани. Под ним было английское седло, покрытое темным бархатом с золототкаными узорами, а поверх него — вальтрап, чепрак из меха черного бадахшанского медведя. Уздечка была украшена золотыми пластинками, стремена отделаны серебром и эмалью. На эмире был его обычный темный мерлушковый кулох, легкая меховая шуба, надетая поверх куртки с шалевым воротником, и шаровары со штрипками для верховой езды. Из-под шубы виднелся золоченый пояс с висящей на нем изящной кабульской шашкой.

Правителя и окружавшую его группу приближенных широким кольцом охватывал отряд телохранителей. Несколько сзади в сопровождении казаков и афганских всадников ехало русское посольство. За ним двигался обоз, также охраняемый конницей. Замыкали шествие пехотинцы. Впрочем, батальонные и эскадронные значки мало соответствовали наличному составу войск. И батальоны и эскадроны не были укомплектованы полностью: Шер Али-хан надеялся, что Кабул удастся отстоять, и оставил для его защиты дополнительные силы, сократив свою лейб-гвардию.

Понятие о достоинстве эмира и правила восточного этикета предписывали не проявлять излишней поспешности при передвижении. В первый день было пройдено около пяти миль. Для стоянки избрали пустынное урочище около селения Гульджатай. Здесь эмира настиг посланец из столицы. Якуб-хан сообщал, что инглизи, заняв Джелалабад, не продвигаются дальше, но на юге приблизились к Кандагару и город вот-вот падет.

«Инглизи обратились ко мне как к наибу Кабула, приглашая прибыть в Джелалабад для мирных переговоров, — писал далее Якуб-хан. — Однако, поскольку вы, опора Аллаха на земле, не поручали своему сыну и покорному слуге вести переговоры с врагами отечества, им был послан меч отказа и кольцо надежды — в виде совета обратиться с этим к вашей милости и мудрости…»

Подтверждая сказанное, Якуб-хан прислал копию своего ответа англичанам, завершавшегося словами: «А так как наш отец, мудрый глава народов Афганистана, поставил ныне ногу в стремя поездки в Петербург, то и вам следует обратиться туда со своими предложениями».

Шер Али-хан не без внутреннего волнения ожидал, когда вскроют зловещие послания из столицы, скрепленные миндалевидной печаткой сына. Известия и вправду оказались неприятны, но не настолько, как этого можно было ожидать. Инглизи, видимо, опасаются забираться зимой в глубь страны. А Якуб-хан, несмотря на свои старые грехи, не поддается их нажиму и посулам… Это уже хорошо. Но с приближением тепла враги возобновят наступление — он знал упрямую настойчивость инглизи в достижении своих целей. А в том, что они стремятся захватить Афганистан и превратить его правителя в бессловесную куклу, наподобие какого-нибудь низама или махараджи, эмир не сомневался.

Сомневался он, к великому своему прискорбию, в другом — в твердости Якуб-хана. Надолго ли хватит у него решимости отвергать льстивые заигрывания хитрых и наглых соседей, войска которых уже топчут афганские земли. «Наиб Кабула»… А как он себя поведет, когда к нему обратятся иначе, скажем, «эмир Афганистана»?! Достанет ли ума разобраться в том, что кроется за сладкими речами и золотом инглизи?.. Нет, нельзя допускать и мысли о недомогании, надо вернуть былую энергию и торопиться, торопиться!

15 января, после остановки в Наибабаде, кортеж прибыл в Гуримар. Погода резко ухудшилась. Ночью лил сильный дождь. К утру очень похолодало. Тяжелые свинцовые облака неудержимо мчались с запада на восток, закрыв непроницаемым покровом северные отроги Гиндукуша. Стремительный ветер нес тучи рыхлого снега, слепившего глаза путникам.

Быть может, из-за похолодания у Шер Али-хана не на шутку разболелась левая нога. О езде верхом не стоило и помышлять. Эмир пересел в крытые носилки. То была целая беседка, пестро раскрашенная, высотой около шести футов, с двумя дверцами по бокам, с занавешенными стеклянными оконцами и суживающейся кверху крышей, увенчанной позолоченным шаром. Внутри этого паланкина, отделанного атласом, можно было лежать. За прикрепленные к нему длинные брусья одновременно брались до сорока носильщиков из особой дружины скороходов. Менялись они каждые четверть часа.

Отдохнув в паланкине, правитель перебрался на слона, высланного для него губернатором провинции Чар-Вилоят Хош Диль-ханом, и 17 января въехал в Мазари-Шариф. Встреча была торжественной. Во многих местах возвышались праздничные арки: верхушки шестов, установленных по обе стороны дороги, соединялись длинными широкими зелеными чалмами с прикрепленным к ним посредине Кораном. У таких ворот сидели муллы или дервиши, читавшие нараспев суры из священной книги.

Гремели пушечные залпы. Густой дым от выстрелов затянул всю дорогу, и из фантастического марева выплывали то слон с восседавшим на нем в плетеной корзине-хавдадже правителем, то свита, то войска. На одной из площадей у костра, желтоватое пламя которого трепетало над белой скатертью недавно выпавшего снега, два афганца с обнаженными саблями в руках плясали военный танец под музыку оркестра из бубна, двух флейт и гыжака, своеобразной скрипки.

Русской миссии был отведен дом, который она занимала на пути в Кабул. В Мазари-Шарифе ее ждал сюрприз: прибывший с письмом к Шер Али-хану есаул Булацель, адъютант генерала Кауфмана, передал членам посольства распоряжение вернуться на родину. Всем, кроме доктора Яворского, если афганский правитель будет нуждаться в его услугах.

Не успели Разгонов и его спутники прийти в себя с дороги, как их пригласили к эмиру. Он разместился во внутренних комнатах губернаторского дворца. Пройдя множество коридоров и двориков, где находилась охрана, приглашенные вошли в зал. Его обращенные на юг окна закрывались деревянными решетчатыми ставнями; в небольшие решетки-проемы были врезаны стеклянные квадраты. Снегопад сменился ясной погодой, и помещение заливали потоки солнечного света. На камине стояли бронзовые часы со светящимся циферблатом — подарок туркестанского генерал-губернатора. Камин не топился, и зал обогревался мангалом — жаровней с горячими углями.

Шер Али-хан, накинув на плечи шубу, сидел в кресле. Стулья для членов миссии стояли вдоль стен. Но выражению лица эмира можно было заключить, что он в хорошем настроении.

— Как себя чувствуют дорогие гости после нелегкого переезда? — спросил Шер Али-хан.

— Мы — люди привычные, — улыбнулся Разгонов. — К тому же нам скоро предстоит более далекое путешествие.

— Нам это известно, — сказал правитель и дал знак мирзе, который тут же удалился в соседнюю комнату. — Ярым-подшо сообщает об этом.

Члены посольства переглянулись: эмиру известно прозвище, данное Кауфману в Туркестане… Между тем горбоносый мирза с лукавыми, живыми глазами, сверкавшими из-под огромной чалмы, неслышно ступая необутыми, в одних чулках ногами, принес инкрустированную шкатулку. Затем он извлек из нее и прочел вслух послание туркестанского генерал-губернатора, написанное по-персидски: «Великий хазрет, государь император, желая помочь вашему высокостепенству в трудных обстоятельствах ваших, путем переговоров добился положительных заверений английских министров нашему послу в Лондоне о сохранении независимости Афганистана…»

Назиров перевел текст на русский язык.

«Что касается генерала Разгонова и лиц, при нем находящихся, то их необходимо теперь же отпустить. Если же ваше высокостепенство желаете иметь при себе нашего доктора Яворского, то я ничего не имею против этого; он будет полезен вам и всем вашим…»

— А вот самая последняя весть от джарнейля Кауфмана, — добавил эмир, и мирза прочел: «Министр иностранных дел князь Горчаков сообщил мне по телеграфу, что великому хазрету, государю императору, угодно было повелеть мне пригласить ваше высокостепенство в Ташкент…»

— Кажется, Аллах вспомнил о наших молитвах, — улыбнулся правитель. — Если ветры удачи начнут дуть в нашу сторону, то они разгонят обложившие нас тучи несчастий и страданий. Хотя мы лишь тогда избавимся от дьяволов опасений, когда инглизи прекратят враждебные действия и уведут войска с наших земель…

— Выходит, — произнес Разгонов, — мы можем и дальше следовать вместе с вашим высочеством.

— Так было бы лучше всего, если бы у нас опять не разболелась нога. Тысяча слов благодарности джарнейлю Кауфману за опытного табиба. Мы сегодня же воспользуемся его услугами.

Когда его соотечественники откланялись, Яворский снова осмотрел левую ногу эмира, но и на этот раз не обнаружил никаких симптомов заболевания. На всякий случай он смазал голень йодом.

Через несколько дней состоялась новая встреча правителя с Разгоновым и его спутниками. Шер Али-хан лежал на медвежьей шкуре, постеленной поверх тюфяка.

— Болит нога. Не знаю, смогу ли отправиться в Ташкент… — сказал он с грустью, едва успев обменяться приветствиями с гостями. — Урус табиб, наверное, считает меня капризным ребенком, но боль в ноге не дает покоя.

Все повернулись к Яворскому. Теперь он мог убедиться, что жалобы эмира имели основания: левая лодыжка и подколенная впадина опухли и были горячими; от прикосновения к ним больной стонал.

— Полагаю, что у вашего высочества суставной ревматизм.

Врач натер лодыжку мазью с хлороформом и поставил компресс. Чтобы ослабить болезненные ощущения, он предложил пациенту опиум, но тот категорически отказался принимать что-либо внутрь.

— Я нахожу, — добавил, подумав, доктор, — что путешествие в паланкине будет вполне спокойным для вашего высочества, а в Ташкенте несравненно больше средств лечения, чем в Мазари-Шарифе.

— Откровенно говоря, — откликнулся эмир, — не только нога нас беспокоит. Можем ли мы покинуть страну в таком положении?! Инглизи заняли Кандагар…

Находившиеся в зале везир и казий печально покачали головами.

— Вот так инглизи выполняют свои обещания, — продолжал Шер Али-хан. — Еще несколько месяцев подобного соблюдения независимости, и наши города один за другим перейдут в их руки. Если мы уедем, они займут все земли. И возвращаться будет некуда… Нет, государство в таком состоянии, что его оставить нельзя!

Когда 31 января доктор Яворский, сопровождая отъезжающих членов миссии, явился на прощальную аудиенцию, он был потрясен открывшейся перед ним сценой. Близ эмира находился ахун с помощником, который поддерживал над медным тазом обернутую в кисею ногу правителя, тогда как ахун поливал ее водой. Шер Али-хан объяснил, что утром боль в ноге возобновилась и по совету ахуна на нее уже часа три льют ледяную воду. Результат блестящий: никакой боли!

— Вашему высочеству незамедлительно следует заменить этот метод лечения растиранием больного места, а затем обернуть ногу в шерстяную ткань, — взволновался Яворский.

— Мы отказались бы от обливания водой, но оно хорошо успокаивает боль, — возразил эмир. — Мы чувствуем себя теперь лучше.

Было видно, что его бодрые слова не очень соответствовали истине. Тем не менее, крепясь, правитель сердечно попрощался с членами миссии. Вскоре Яворский и оставшийся с ним переводчик Замааи-бек с тоской махали руками вслед удалявшемуся каравану, который увозил их соотечественников, а также везира и казия, отправленных в Ташкент для переговоров.

Долго тосковать не пришлось. Ранним утром за Яворским прислали из дворца. Эмир лежал на том же месте. Обнаженную больную ногу облепили черные корки какой-то засохшей мази, состоявшей, как разъяснил ахун, из яичных белков и лепестков розы. Шер Али-хан жаловался на сильную боль. Начинаясь у колена, она спускалась вниз, до самых пальцев. По его лицу струился пот, и он с трудом подавлял стоны.

Сняв корки мази, врач почувствовал, что вплоть до колена нога холодна словно лед. Пульс не прощупывался. Все стало ясно: нарушение кровообращения. Но отчего? Тромб? Ущемление или разрыв артерии?

— Простите, что я беспокою ваше высочество, но мне нужно знать, не ушибали ли вы ногу в последние месяцы?

Вопрос не сразу дошел до эмира. Шер Али-хан, казалось, был на грани потери сознания. Наконец он отрицательно помотал головой. Так. Значит, речь идет о тромбофлебите. Безотрадное заключение… Когда же это произошло? Ведь еще три дня назад, рассуждал Яворский, не было заметно никаких изменений в кровеносных сосудах. Отчего за такой короткий срок все осложнилось и произошла закупорка вен? Правда, эмиру под шестьдесят, жизнь его не была подчинена строгому режиму, а тут еще этот тяжелейший переезд — малейшего толчка могло оказаться достаточным для возникновения тромбоза…

А вот и разгадка: вероятно, ногу не однажды часами поливали ледяной водой, чтобы «унять боль». Отсюда спазм или полный паралич сосудов. Но быть может, нарушение кровообращения носит временный характер? Врач растер ногу спиртом и завернул в шерстяное одеяло.

— Немножко легче, — прошептал правитель. — Теплее… Но боль не уменьшается…

— Не хотите ли порошок морфия? Это вас успокоит.

— Морфий? Ни в коем случае. Он сухое — горячее средство, а наш темперамент также сухой — горячий. Морфий для нас вреден!

Стоявшие у ложа придворные шумно одобрили эти слова. С ликующей улыбкой к правителю обратился ахун:

— Эмир-саиб, табибы-ференги не знают многого из того, что известно нам. Если будет угодно, я развею туман неведения нашего гостя и возведу его на скалу познания…

Восприняв легкое движение руки Шер Али-хана как согласие, ахун, качая котлообразной головой, прочел Яворскому лекцию о теории, которая существовала в медицине Востока. Ее суть сводилась к тому, что по своему темпераменту люди делятся на четыре категории: сухие, горячие, мокрые и холодные. Но, как правило, в человеке преобладают два элемента. Чаще всего — сухость и тепло (это, к примеру, афганцы, окруженные безводными, раскаленными пустынями), холод и влага (а это холодные — мокрые европейцы, их в Афганистане представляли преимущественно по облику и повадкам ненавистных инглизи).

Все лекарства, объяснял ахун, и его хитрые глазки торжествующе блестели, делятся на те же категории, а морфий принадлежит именно к сухим — горячим средствам.

— Как же можно предлагать его сухому — горячему больному, — вопрошал он, разведя в стороны руки и выражая всем видом глубокое недоумение. — Ведь в организме эмира-саиба и так преобладает сухое — горячее. Ему станет еще хуже. Нет, тут необходимо холодное — мокрое лекарство. Слабительное, например. Или холодные обливания. Так меня учили лучшие табибы Пешавара, — добавил ахун и вдруг осекся.

Снова зашумела толпа сановников, соглашаясь с убедительными доводами знатока медицины.

— Эта нога здорова. Нечего ее разглядывать, — с иронией говорили они Яворскому, когда он осматривал для сравнения правую ногу. Все его рекомендации и лекарства были отклонены.

Стало ясно, что местные табибы, опасаясь за свой авторитет, решили оттеснить русского врача от правителя.

Два дня спустя, однако, ахун пришел за Яворским:

— Эмир-саиб совсем не спит от боли. Она не унимается, хотя мы применили все средства — даже опиум и сок маковых семян!

Тот же зал, а в нем — страдающий человек с покрытым потом лицом и тусклыми глазами, с темными кругами под ними.

— Урус табиб, — эмир слабо, одними губами улыбнулся. — Нога болит, будто ее пилят. Уснуть невозможно. Ставили пиявки — крови не взяли. Нет ее: всю инглизи выпили. Они-то хорошо присосались! Кандагар… Джелалабад… Кабул совсем рядом.

«Какие пиявки? Да ведь он бредит. И в бреду этого несчастного не оставляют англичане, которые выгнали его из Кабула и довели до такого состояния», — в ужасе подумал врач. Он откинул одеяло: в верхней части голени слабо обозначилась темно-багровая зигзагообразная полоска. Ниже ее нога была ледяной и казалась омертвелой. Граница гангрены… Нужны экстренные меры, иначе заражение охватит весь организм и тогда — конец.

Вечером Яворский собрал у себя своеобразный консилиум с участием ахуна и некоторых придворных. Внимательно вглядываясь в русского доктора, будто желая выведать его сокровенные тайны, ахун сказал, что болезнь вызвана слишком горячей кровью эмира-саиба.

— Эта кровь спустилась в ногу и привела к ее охлаждению, — не очень логично резюмировал он свой диагноз. — Иншалла! Если Аллах захочет, я надеюсь в три-четыре дня вылечить нашего повелителя.

Чтобы не стать козлом отпущения при печальном исходе болезни, а он сомневался в нем все меньше, Яворский предостерег собравшихся:

— Я желал бы разделить эти светлые мысли, но боюсь, что больная нога потеряна для эмира, и страшная опасность угрожает даже его жизни…

— Предоставьте дело мне, — ахун не дал договорить, — и вы увидите эмира-саиба здоровым.

Снова Яворского отстранили от лечения. Да он и не смог бы в нем участвовать, ибо сразу после «консилиума» его свалил приступ лихорадки, усугубленный нервным напряжением. В бреду ему часто мерещилась котлообразная голова ахуна и в ушах звучали его слова: «Сухое — горячее… Мокрое — холодное… Пешаварские табибы…»

Очнувшись, Яворский вспомнил то, что мучало его в бреду. «Почему пешаварские табибы? Ведь этот город никогда не слыл центром медицинской науки. К тому же там давно хозяйничают англичане. Они могли бы научить более современным врачебным приемам, — размышлял он. — А может быть…»

Через несколько дней, когда доктор почувствовал себя лучше, его навестил ахун. Он сообщил с видимым удовольствие, что правителю полегчало в связи с новым методом врачевания: больную ногу смазали кровью только что убитого козла и обложили его внутренностями.

Из Кабула между тем доносились самые разноречивые слухи: о стычках британских войск с отрядами афганцев, о людях инглизи с мешками денег, навещающих старшин племен, и даже о том, что Якуб-хан велел властям Чар-Вилоята не допускать отъезда отца в Россию…

11 февраля, во время очередного визита, ахун заверил Яворского, что во дворце дело идет на поправку:

— Слава Аллаху, эмир-саиб теперь не чувствует никакой боли. Неприятно лишь, что от ноги идет дурной запах. Наш повелитель ждет вас!

Шер Али-хан лежал уже на специально сделанной для него кровати, тяжело и прерывисто дыша. Он пожаловался на полный упадок сил, отсутствие сна и аппетита.

«Все это поправимо, — подумал Яворский, — но вот нога… Здесь уже ничего не исправить!»

От колена до стопы левая нога была темно-зеленого цвета. В нос бил гнилостный запах разложения. Багрово-красный пояс омертвения проходил под коленом. Следовало ждать дальнейшего распространения гангрены. Видимо, печальные мысли отразились на лице доктора, ибо наблюдавший за ним правитель тут же спросил:

— Урус табиб, можно меня вылечить или нет?

«Что ему ответить?» — с тоской подумал Яворский.

— Болезнь очень развилась, — произнес он. — Пока нельзя сказать ничего определенного. А что думают врачи вашего высочества?

— Не будем о них говорить. Я достаточно наказан за то, что слушал их советы. Отныне я беспрекословно подчиняюсь лишь вашим указаниям. Распоряжайтесь всем!

«Бедный эмир… Слишком поздно пришел ты к этому решению. Человечество еще не овладело искусством оживлять уже отмершее… Но что делать? Прежде всего следовало бы ампутировать ногу. У самого эмира?! Ну и положение…» — эти мысли беспорядочной вереницей промелькнули в голове Яворского. Наложив повязку, теперь уже, по-видимому, бессмысленную, он дал больному успокаивающие лекарства, а дома опять немедленно созвал «консилиум». Не вдаваясь в детали — для этого не было времени, — доктор заявил:

— Жизни правителя угрожает смертельная опасность. Единственное, что может дать надежду на спасение, — ампутация.

— У эмира-саиба?! — вырвался единодушный возглас из уст собравшихся.

Ахун разъяснил:

— Мы иногда тоже отрезаем больные места. Но тут этого сделать никак нельзя: перед нами не простой смертный, а государь. Его невозможно подвергать подобной операции. Да будет воля Аллаха! Если он захочет, эмир-саиб исцелится и без нее. Если же Аллах решит в уме своем, чтобы эмир перешел в его небесные владения, пусть свершится его воля. Иншалла!

…И Аллаху угодно было взять эмира в свои небесные владения. 20 февраля 1879 года правитель Афганистана Мухаммад Шер Али-хан умер от гангрены и общего заражения крови. Пешаварские табибы добились своего…