Первые месяцы нового, 1880 года в обстановку в Кабуле не внесли существенных перемен: как ни изощрялись Робертс и Мак-Грегор, добиться перелома им не удавалось. Периодические вылазки из Шерпурского укрепления приводили лишь к тому, что противник под воздействием мощного артиллерийского и ружейного огня оставлял несколько ближайших кварталов, превращенных в руины. Но вслед за тем, перегруппировав свои силы, генерал Мухаммад Джан Вардак и мулла Мушки Алам выбивали британские войска из разрушенных строений и снова загоняли в Шерпур. В то же время взять это укрепление и уничтожить вражеское осиное гнездо в столице афганцы не могли: не хватало военной техники. Ощетинившись пушками, скорострельными картечницами Гатлинга и превратив лагерь в мощную крепость, англичане отбивали все атаки.
Острые на язык лондонские журналисты окрестили создавшееся положение «кабульскими качелями». Но «качели» эти раскачивались не равномерно, а подлетали ближе и ближе к стенам Шерпура. Ситуация становилась все более угрожающей, и главнокомандующий по совету вице-короля увеличил гарнизон Шерпурского укрепления почти вдвое. Вместе с обозной, санитарной и лагерной прислугой численность вторгшейся в район афганской столицы армии доходила до 50 тысяч человек. К этому следует прибавить тысячи лошадей, мулов, ослов и верблюдов. Чтобы хоть как-то прокормить всю эту ораву, надо было дочиста ограбить население Кабульского оазиса и прилегающих областей.
Кратчайшую дорогу от Кабула до Пешавара также охраняло немалое войско. И его нужно было кормить, одевать, обувать, обеспечивать снаряжением и боеприпасами. Так блестяще начатый военный поход ежедневно поглощал несметные средства, не говоря уж о человеческих жизнях. И поглощал безрезультатно. Ибо об успешном завершении операции, задуманной консервативным кабинетом Биконсфилда и осуществленной лордом Литтоном, можно было говорить лишь как о весьма туманной перспективе.
Позабыв о своих воинственных замыслах, вице-король теперь жаждал хоть сколько-нибудь приемлемого окончания кабульского похода. Пушки явно не приносили ожидаемого результата. Быть может, более действенными окажутся главные козыри британской политики — золото и дипломатия? Великолепный знаток восточных дел Мортимер Дюранд оказался несколько медлительным. Его перевели с повышением в Калькутту, а на пост главного политического агента в Кабуле был назначен Лепел Гриффин, моложавый чиновник Индийской гражданской службы. Из своих сорока двух лет ровно половину он провел в Индии, куда приехал в 1859 году, окончив аристократические колледжи в Брайтоне и Харроу. Почти все это время он служил в Пенджабе помощником комиссара, а последние год-полтора — постоянным главным секретарем местной администрации. Гриффин тщательно изучил структуру власти, законы наследования, различные стороны деятельности пенджабских раджей и вождей, идеологию сикхизма и даже опубликовал три оригинальные книги на эти темы.
Казалось, в беседах с ним «Великий Могол» не упустил ни одной из афганских проблем, заслуживающих внимания. Тем не менее перед самым отъездом из Симлы Гриффин получил официальное послание от вице-короля. Одна фраза приковала внимание нового политического агента. «Я не вижу причин, — гласила она, — какие помешали бы вам тотчас же по прибытии в Кабул заняться подготовкой ухода из этой мышеловки».
Гриффин усмехнулся: «Похоже на то, что наш поэт наконец-то усвоил дух восточной мудрости. Очевидно, до него дошла афганская пословица: „Прежде чем войти, подумай, как будешь выходить“…»
Едва Гриффин прибыл в Кабул, как его настигло еще одно указание: вице-король настаивал на скорейшей посылке доверенных лиц для переговоров с Абдуррахман-ханом: пока силы претендента слабы и положение непрочно, не поздно диктовать ему условия.
Но Робертс жаждал воинских подвигов. В марте 1880 года он замыслил новую операцию, призванную сокрушить афганских дикарей. Тут — совершенно некстати — из Калькутты подоспело известие о выезде в Кабул секретаря по иностранным делам Альфреда Лайелла.
— Его только здесь не хватало, — пробурчал генерал, подобно многим военным недолюбливавший «политиков» и считавший, что их действия всегда ведут к пагубным последствиям.
Лайелл покинул Бенгалию, когда уже начинался жаркий предмуссонный период. Жара сопровождала его вплоть до Инда, куда он добрался поездом, но затем, пересев в экипаж и углубившись после Пешавара в горные теснины, он почувствовал, что замерзает. Пришлось принимать экстренные меры, чтобы — упаси боже! — не простудиться: он натянул на себя плед и согрелся несколькими глотками рома.
Однако по всему чувствовалось, что и к этим краям приближалась весна. Воздух был чист и прозрачен, окружающий горный ландшафт действовал умиротворяюще. Коляска без помех катилась к цели, а пока можно было и помечтать, и Лайелл позволил себе отдаться лирическому настроению.
Вот почему первые фразы прибывшего в Шерпур секретаря по иностранным делам вызвали у Робертса, Мак-Грегора и Гриффина немалое удивление:
— Я в восторге! Такое сказочное путешествие… Кабул и его окрестности прекрасны весной. Все в зелени. Цветут фруктовые деревья. А эта райская долина будто чаша, стены которой образуют величественные горы, покрытые искрящимся снегом. А вдали, на горизонте, вырисовывается таинственный и манящий Гиндукуш…
— Простите, сэр, — неожиданно подал голос Мак-Грегор, — не знаю кому как, но у меня эти красоты сидят в печенке!
Деликатный Лайелл смутился: он выглядит сейчас заезжим туристом, между тем как сидящие перед ним ежеминутно рискуют своей головой во славу Британской империи. Конечно же, следует заняться обсуждением проблем, вызвавших его приезд в Кабул. Тем не менее он решил все-таки досказать до конца:
— Я легко могу понять любовь афганцев к своей стране и ненависть к тем, кто нарушает ее покой…
Лица слушателей отразили еще большее недоумение. Секретарь по иностранным делам спохватился: да, лирические мотивы здесь не найдут отклика. Он продолжал уже в ином ключе:
— …Хотя сами они без зазрения совести беспокоят других в интересах своих диких наклонностей. Некоторые из вас, быть может, знают, что я не разделял до конца убеждение в необходимости этой войны, но раз мы втянулись в нее, словно в болото, надо выбираться с честью. Лорд Литтон чрезвычайно обеспокоен сложившейся обстановкой!
И Лайелл изложил перед Робертсом и его помощниками ситуацию, как она виделась из Симлы, подчеркнув аспекты, особенно тревожившие вице-короля. Более всего Литтон опасается объединения афганцев и их общего выступления. Война уже поглотила почти миллион фунтов стерлингов. Они, правда, идут из бюджета Индии, но Лондон все равно негодует по поводу таких огромных расходов. Наконец, пожалуй, самое главное — Англия находится перед всеобщими выборами. Афганский капкан — отравленная заноза для консерваторов, тем более что и в Африке события развертываются не так хорошо, как хотелось бы. В то же время для рвущихся к власти либералов — это подарок небес. Неопределенность сложившейся в Афганистане обстановки на руку Гладстону и всей либеральной оппозиции.
— …Они широко и не очень патриотично используют наши неудачи на Востоке, — подчеркнул Лайелл и впал в минорный тон. — Старый Джон Лоуренс был не так уж неправ, когда предостерегал против вмешательства в безбрежное и весьма бурное море афганской политики…
Тяжело вздохнув, секретарь по иностранным делам констатировал:
— У нас тут нет друзей. Да откуда им и быть? Если мы уйдем, не посадив на трон эмира, страну захлестнет ужасная борьба. Но если мы остановим на ком-либо свой выбор и выведем солдат, он будет свергнут народом в две недели…
— Сэр, — вмешался Робертс, — мы с начальником штаба единого мнения. Жизненные интересы империи требуют, чтобы азиаты трепетали перед ее военным престижем. Надо наводнить Афганистан войсками и выжечь всякую мысль о сопротивлении нашей воле. Если понадобится, выжечь вместе с населением!
Мак-Грегор восторженно смотрел на своего шефа, всем своим видом выражая горячее согласие. Лайелл, однако, поморщился. Его поэтическую натуру коробила такая прямолинейность.
— Я понимаю чувства, обуревающие вас, джентльмены, — сказал он, — но, откровенно говоря, у нас нет ни солдат, ни офицеров, чтобы создать новую армию и перебросить сюда, не опасаясь за спокойствие других наших владений. К тому же это потребует новых расходов и времени, а его у нас тоже нет. Поэтому необходимо политическое решение проблемы. И искать его следует безотлагательно.
Альфред Лайелл был мягким человеком. Он старался не причинять огорчений своим близким, знакомым, коллегам. Ну вот сейчас, например. Он мог бы доставить несколько неприятных минут этому славному сэру Фредерику, боевому и заслуженному полководцу. Застряв в афганской глуши, он ведь поди и не знает, что некоторые его действия по наведению порядка встретили в прессе, как бы это помягче выразиться, неодобрение. Генерал, правда, никогда не любил репортеров и старался держать их подальше от своих войск, но это не всегда помогало. Кое-что просачивалось в газеты и журналы.
Большое впечатление на Лайелла произвела, например, обширная статья «Военное право в Кабуле», опубликованная лондонским журналом «Фортнайтли Ревью». Ее автор, Фредерик Гаррисон, один из образованнейших юристов, отлично владел пером. У секретаря по иностранным делам была великолепная память, и он смог воспроизвести мысленно самый неприятный абзац: «Наши офицеры, как и солдаты, почти всегда частью палачи, частью полицейские. Они редко ведут войну без хладнокровного избиения пленных после прекращения всякого сопротивления. Они расстреливают их из пушек целыми толпами, вешают на первом попавшемся дереве, истребляют ружейными залпами целые отряды, секут их сотнями, жгут дотла селения, режут раненых, производят барабанный военный суд над священниками и старостами, провозглашая по своему произволу царство военного права».
Нет, Лайелл не стал рассказывать об этом Робертсу и его подчиненным. Зачем? Быть может, когда-нибудь сами прочтут то, что успело облететь весь цивилизованный мир. Он лишь настойчиво повторил:
— Да, джентльмены, проблему следует решать только политически. И незамедлительно!
— Тогда надо расчленить страну, раздробить, разделить на части, рассечь! — почти скомандовал командир Кабульского полевого отряда.
Лайелл встал и торжественно протянул Робертсу руку:
— Сэр Фредерик, вот здесь наши взгляды совпадают теснейшим образом. Мы предпринимаем кое-что в этом направлении. Аюб-хан, как известно, отверг дружеские предложения Британской империи. Поэтому наш посол в Тегеране Томсон ведет с шахом переговоры о передаче ему Герата. Кандагар станет самостоятельным владением под английским протекторатом. Остаются Кабул и Северный Афганистан. Для этих областей нужен человек, обладающий двумя качествами: большим авторитетом и, главное, желанием искренне сотрудничать с нами…
Впервые за все утро подал голос Гриффин:
— Отправляясь сюда, я получил специальное задание внимательно ознакомиться с личностью Абдуррахман-хана, не так давно появившегося в Бадахшане. Вы знаете, конечно, что этот внук Дост Мухаммад-хана привлек внимание нашего правительства еще тогда, когда находился в Самарканде. Полученные сведения обнадеживают. Хотя он стремится выглядеть борцом за веру и независимость Афганистана, никто из его людей против нас не сражается, а сам он отклонил предложение Аюб-хана совместно двинуться на Кабул.
И Гриффин подвел итоги сказанному:
— Складывается твердое впечатление, что Абдуррахман-хана прежде всего и главным образом интересует власть. Есть смысл договориться с ним.
— Но ведь он долго жил в России и будет стараться действовать в ее пользу, — возразил Мак-Грегор.
— Мы обсуждали такую возможность с вице-королем, — веско заявил Лайелл, — и пришли к выводу, что он будет стараться действовать в пользу того, кто даст больше. А больше дадим мы…
* * *
1 апреля 1880 года вице-король Индии лорд Литтон с одобрения статс-секретаря по делам Индии виконта Крэнбрука торжественно провозгласил полное и окончательное отделение Кандагара от Афганистана. На пост главы Кандагарского государства с титулом «вали» Литтон решил назначить престарелого Шер Али-хана, двоюродного брата и тезку покойного эмира Шер Али-хана.
В тот же день Гриффин собрал в Шерпуре дурбар в составе старшин и вождей племен, чтобы ознакомить их с дальнейшей политикой Англии в Афганистане. К тому же надо было ответить сторонникам высланного в Индию Якуб-хана, которые настаивали на его возвращении и даже обратились к британским властям с письменной просьбой о передаче престола законному монарху. Этот акт, утверждали они, приведет к восстановлению мира в стране.
Политический агент рассчитывал, что прибудет человек сорок, но явилось не более половины приглашенных. Остальные не пожелали компрометировать себя связями с инглизи: это не всегда хорошо кончалось. Однако Гриффина не огорчало отсутствие многих влиятельных афганцев. Он знал силу и быстроту молвы на Востоке и был уверен, что все сказанное на дурбаре немедленно разнесется по стране.
Гриффин категорически отверг любые планы возврата на трон Якуб-хана, чем вызвал ропот собравшихся.
— Он не принял никаких мер, чтобы защитить посла ее величества от взбунтовавшейся черни. Надо было двинуть сарбазов и соваров, выкатить пушки, а не посылать дряхлого сипахсалара или малолетнего сына: что могли они поделать там, где требовались снаряды! Кроме того, Якуб-хан враждебно относился к афганцам, помогавшим нам, и подозрительно вел себя во время Чарасиабского сражения…
Ропот не стихал, и Гриффин решил переменить тактику:
— Не мне объяснять вам, сардары, что Аллах не наделил Якуб-хана ни умом, ни волей для управления государством. Ваша же пословица гласит: «Сколько ни бей осла, он конем не станет». Впрочем, хватит о нем. У меня есть более важное сообщение: с сегодняшнего дня Кандагарская область приобретает самостоятельность. Управлять ею — под покровительством Британской империи, конечно, — будет вали Шер Али-хан. Герат, возможно, тоже станет независимым или перейдет к Ирану…
Воцарилась гнетущая тишина.
— Ну, а мы здесь должны подумать, кому можно доверить управление остальными афганскими землями — Кабулом, северными областями. Надеюсь, вы понимаете, кто бы ни был этот человек, он прежде всего должен быть искренним другом Англии. — И Гриффин предложил на выбор несколько сановников и вождей.
Участники дурбара удалились, чтобы поразмыслить над услышанным.
Мак-Грегор спросил политического агента, откуда всплыли такие имена.
— Мне было все равно, — услыхал он в ответ. — Я просто хотел разжечь между ними споры. Как вы знаете, у нас уже намечен подходящий кандидат. Его я не называл.
Вечером того же дня Гриффин отдал последние распоряжения готовому к отъезду всаднику, одетому в обычный афганский дорожный костюм — меховую безрукавку поверх белой рубахи, холщовые шаровары, сыромятные сандалии, — и тот, стегнув коня, скрылся в сгущавшейся тьме по дороге на север. В Рустак…
Через неделю, когда Абдуррахман-хан возвращался после очередной лечебной ванны в свой дом, который находился в квартале Гузари-Чармгари, его подстерегала неожиданность. Какой-то странствующий купец раскинул перед домом на земле несколько ковров и паласов, разложив на них яркие индийские ткани, кашмирские шали, расставил ящички с женскими украшениями, леденцами и прочим товаром. При появлении сардара он согнулся в почтительном поклоне.
Не удостоив его даже поворотом головы, Абдуррахман-хан прошел в комнаты.
— Махмуд! — вызвал он слугу. — Как ты посмел пустить этого торговца?
— Сардар, он сказал, что ты его знаешь и будешь рад его приезду, — пробормотал Махмуд, получивший, видимо, изрядный пешкеш.
— Вот как! Ну-ка, пришли его сюда.
На пороге вырос и снова низко склонился перед Абдуррахман-ханом купец в тюрбане и сером халате. Когда он выпрямился, афганцу показалось, будто он где-то видел эти темные, близко посаженные глаза.
— Ты говоришь, что знаешь меня, но навез в мой дом сладости и ткани. Кому они здесь нужны? Тут нет женщин!
— Осмелюсь возразить могущественному сардару. Не приобретет ли он какую-нибудь мелочь для своей жены и ее прислужниц? Хотя они пока еще находятся далеко за Амударьей, но по воле Аллаха прибудут сюда. О, Чарйар!
Голос торговца, а главное, его возглас моментально воскресили в памяти Абдуррахман-хана самаркандскую террасу и ворвавшегося к нему дервиша.
— Каландар! — воскликнул он, изменив обычной сдержанности.
— Какой каландар? Я всего лишь скромный купец, — на лице купца мелькнула легкая улыбка.
В его руках неведомо откуда появился листок бумаги, и он с поклоном вручил его хозяину. Там было всего несколько строк: «Узнав о вашем прибытии в Афганистан, отправляем через доверенного человека это письмо, чтобы вы могли сообщить английским властям в Кабуле все, что пожелали бы, относительно цели своего приезда». Подпись отсутствовала.
Прочитав записку, Абдуррахман-хан выжидательно посмотрел на гостя. Он ждал разъяснений. Бывший дервиш это понимал:
— Сардар осторожен. Это хорошо. Индийские соседи давно хотят видеть в нем достойного правителя Северного Афганистана, а может быть, и Кабула. Их не беспокоит его длительное пребывание в России. Сейчас власть в Афганистане принадлежит инглизи, и в интересах сардара ответить на их письмо.
— Я подумаю, — холодно ответил Абдуррахман-хан. — Приходи через несколько дней.
— Как сардару будет угодно. А пока прошу все же купить что-нибудь: надо же бедному торговцу оправдать дорогу! Много не возьму…
Абдуррахман-хан усмехнулся. Нарочито громко он распорядился отложить для него по паре туркменских и кашгарских ковров, а к концу недели привести в Кундуз, куда он переезжает, полдюжины текинских скакунов.
— Будет исполнено, сардар!
* * *
…Прошла еще неделя. В погожий весенний вечер посланец британского политического агента вернулся в Шерпур из поездки в северные районы. Гриффин внимательно прочел доставленный им ответ Абдуррахман-хана. Сардар был дипломатичен и краток. Он писал о бесчестье, принесенном Афганистану «упрямым безрассудством эмира Якуб-хана и его дурных советников», о необходимости для афганского народа жить спокойно и свободно между двумя великими державами; он завершал послание предположением, что Россия и Англия совместно гарантируют целостность его родины.
Намек на несостоятельность предшественника призван, понятно, подчеркнуть собственную рассудительность. Желание жить спокойно и свободно можно принять к сведению: все будет зависеть от условий и обстоятельств. Упоминание о России как о гаранте многозначительно: внук Дост Мухаммад-хана предупреждает, что не рассчитывает исключительно на англичан и будет торговаться. Впрочем, быть может, сардар не доверил бумаге и случайному вестнику все свои планы и намерения.
Что можно добавить еще, полагаясь на личные впечатления?
Темноглазый собеседник Гриффина рассказывал о своей поездке на довольно чистом английском языке. Порой проскальзывали словечки, бытовавшие в северо-западных районах Индии, но политический агент, прибывший в Кабул из Пенджаба, не нуждался в их переводе. Гонец расцвечивал рассказ о путешествии на север красочными деталями, однако Гриффин не прерывал его, не торопил, надеясь услышать ответ на один-единственный вопрос: верит ли Абдуррахман-хан, этот неудачник, больше половины жизни испытывавший удары судьбы, в свои силы? Впрочем, быть может, в том-то и состоит суть дела… Неудачи, если они не сломили человека, учат выбирать надежные, верные пути. Абдуррахман-хан не может не понимать, что ныне ключ ко всему — в руках англичан.
— …В Кундузе сардар принял меня очень тепло, — текла речь лазутчика. — Принял с глазу на глаз, конечно. Назвал своих приближенных упрямыми ишаками за то, что советовали разговаривать с нами лишь на поле боя. Сказал, что провел в Туркестане десять лет и не желал бы за добро платить злом. Он хочет дружить и с северными соседями, но особенно с Англией. Рассчитывает на ее поддержку…
Бывший «купец» помолчал, восстанавливая в памяти главное из своих впечатлений…
— …Где уговором, где оружием, где подкупом Абдуррахман-хан переманил многих вождей и правителей на свою сторону. Большую силу забрал. В Бадахшане, Каттагане, Чар-Вилояте. Народ его слушает: он умеет красивые слова произносить. Чиновники идут за тем, у кого в руках власть. Купцы не очень довольны: требует денег на содержание своих людей, войско готовит. Сам он — ничего, крепкий, раньше много пил вина, потом совсем стал абдар, — гонец употребил слово, означающее «трезвенник» и в то же время «великолепный», «красивый». — Лично разбирает жалобы. Старается, чтобы было по справедливости. Его люди разбрелись по всему северу. Напоминают, что сардар эмирского рода и, когда управлял в тех краях, добился порядка и благосостояния… Энергичный. Думаю, однако, сядет на трон — во многом переменится: очень себе на уме!.. А сейчас он готов приехать с пятью сотнями всадников в Чарикар для обсуждения дел.
Гриффин размышлял: вот оно — главное! Готов прибыть для переговоров! Ну а дальше? Ах, Абдуррахман-хан, Абдуррахман-хан… Насколько надежен будет он в качестве британского вассала? Удастся ли с ним твердо договориться? Имеющиеся на этот счет инструкции были категоричны: Англия и Афганистан! Никакой третьей державы! Собственно, и война была начата, если отбросить всю дипломатическую шелуху, ради того, чтобы утвердить безраздельное господство Британской империи над афганскими землями и их владетелем. А пока можно обещать претенденту вывод войск, и невмешательство во внутренние дела, и все что угодно!
Телеграфная связь — отличная вещь! Получив санкцию Лайелла, успевшего прибыть в Симлу, где уже находился вице-король, Гриффин принялся снаряжать миссию в Ханабад, куда из Кундуза перебрался Абдуррахман-хан — все ближе к столице.
Сардар уже основательно укрепился, приобрел репутацию патриота, и теперь вполне уместно отправить к нему не переодетого лазутчика, а официальное посольство. Правда, упаси бог включить в его состав какого-нибудь англичанина. Хотя кохистанские вожди не сталкивались с инглизи и поэтому не проявляют к ним особой враждебности, не надо испытывать их терпение, а тем более искушать чувства простых людей, обладающих меньшей выдержкой.
3 мая 1880 года из Кабула выступила не очень многочисленная экспедиция. В ее состав входили три почтенных пожилых мусульманина. Двое из них — Ибрагим-хан и Афзал-хан — были подчиненными Гриффина, прибывшими из Индии для различных политических поручений, третий, Шер Мухаммад-хан, был дальним родственником Абдуррахман-хана. Их сопровождали несколько слуг. Горные тропы уже очистились от снежных заносов, и скорость передвижения определялась только возрастом дипломатов и их способностью переносить дорожные тяготы.
Центральной фигурой был рассудительный пенджабец Афзал-хан. Ему было поручено остаться при Абдуррахман-хане в качестве британского политического представителя.
Один из слуг нес драгоценную шкатулку с адресованным сардару письмом Гриффина. Оно содержало знаменательную фразу: «Вице-король и генерал-губернатор, считая вас достойнейшим из рода баракзаев и лучше всех других принятым народом Афганистана, предлагает вам эмирский трон, обещает помочь вам в утверждении вашей власти и обеспечении ваших насущных потребностей». Если сардар намерен принять это предложение, его приглашают самым безотлагательным образом прибыть в Кабул. Никаких условий перед ним не выдвигалось. Гриффин заверял его, что англичане не желают присоединять Афганистан к своим владениям и стремятся вывести оттуда войска.
18 мая три восточных джентльмена со свитой добрались до Ханабада. Их разместили поблизости от дворца правителя провинции Каттаган, где обосновался Абдуррахман-хан. Дипломатов окружили заботой, угощали изысканнейшими блюдами местной кухни (большинство населения провинции составляли узбеки и таджики), развлекали охотой, устраивали в их честь парады. Их часто принимал сардар — либо в одиночестве, либо в присутствии своего небольшого двора.
Казалось, все идет как нельзя лучше. Единственное, чего не хватало представителям британских властей, — это ответа сардара на привезенное послание. Абдуррахман-хан держался уклончиво.
— Аллах меня осудит, — говорил он, — если я взойду на престол своих предков против воли соплеменников. Я не могу ни поехать в Чарикар, ни подписать какой-либо договор без согласия маликов и вождей. И потом, я плохо понимаю, что это за афганское государство без Кандагара и Герата?
Лишь после долгих оттяжек поставил сардар печать на письмо, адресованное Гриффину. Оно также носило туманный характер. В нем высказывались лишь пожелания дружбы и выражалась надежда на поддержку. В каких вопросах? С какими целями?
Абдуррахман-хан выдерживал характер. Абдуррахман-хан торговался.
Возвратившиеся в начале июня в Кабул члены миссии разъяснили Гриффину, что, перед тем как стать эмиром, претендент хочет выяснить характер своих будущих отношений с Англией, а также «размеры Афганистана», которым ему предстоит управлять. Обстоятельный Ибрагим-хан даже привез своеобразный вопросник, составленный им со слов сардара. Гриффин читал его вне себя от ярости: «Много же хочет знать человек, получающий ни с того, ни с сего королевство из наших рук!»
«Когда британское правительство известит меня о том, каковы будут границы Афганистана? — интересовался внук Дост Мухаммад-хана. — Войдет ли Кандагар в состав моего государства? Останутся ли представители британских властей и посол-европеец в афганских пределах после того, как между нами установятся дружественные отношения? Какого врага британского правительства, как ожидается, я должен буду отражать и какую форму помощи это правительство хочет оказать мне? И какие преимущества указанное правительство намерено мне предоставить?»
Быть может, основательность и любознательность сардара при иных обстоятельствах и умилили бы Гриффина. Но в сложившихся условиях ему было не до шуток. Он вовсе не случайно предложил Абдуррахман-хану «прибыть в Кабул самым безотлагательным образом»! Вся беда заключалась в том, что времени у Гриффина, а вернее, у всех англичан, находившихся в Афганистане, уже не было. Совершенно. И главного британского политического агента в афганской столице беспокоила мысль, не вызвана ли столь осторожная позиция претендента на престол осведомленностью в обстановке, а не просто несговорчивым характером.
Обстановка же была более чем серьезной. Ибо несколько ранее, еще в апреле, за горами и морями, в другой столице, произошли важные события, отголоски которых докатились до Гиндукуша.