...Я ехала домой. Я думала о вас.

Голос у Ларисы грудной и сильный, «зыкинский», из тех женских голосов, которые мне особенно нравятся. В нем чуть ощутима легкая хрипотца, но это не портит его, а наоборот — придает ему волнующее своеобразие.

Утро. Бригада отправилась на работу, одна Лариса отсиживается: она недавно грипповала, и Галина Сергеевна велела ей посидеть дома еще пару дней — на всякий случай. Лариса не из тех, кто бездельничает, чуть свет она уже появилась в нашем бараке:

— Вы идите, идите, а мы с Алексеем Кирьяновичем хозяйством займемся.

— Хорошо, что я не ревнив,— шутливо вздохнул Борис.

Лариса поглядела на него долгим взглядом.

...Я ехала домой. Я думала о вас.

Она поет, увлеченная работой, и не замечает, что я откровенно любуюсь ею.

Одним махом сгребла она со стола газеты, читаные и нечитаные, бригадировы бумаги, Серегины конспекты, расстелила суконное одеяло и гладит всем сорочки: Прихваченные морозцем, они под утюгом пахнут горячими вафлями и какой-то ни с чем не сравнимой бодрящей свежестью.

...Я ехала домой.

Вопрос, который она вдруг задает, абсолютно неожидан для меня:

— А что, Алексей Кирьянович, какая-нибудь женщина... Ну, которая любила вас,— никогда из-за вас не травилась?

Я даже растерялся.

— Спросите что-нибудь полегче!

— А вот я из-за Борьки один раз чуть не отравилась. Даю вам слово! Аптекарша догадалась: не дам, говорит, я тебе этого лекарства ни по рецепту, ни без рецепта в таком количестве.

— Были... причины?

— Как сказать? Что считать причинами.

Что-то не разберусь: разыгрывает она меня или говорит всерьез? А она сортирует сорочки, умело обминает их ладонями и ноет.

Лариса красива той властной и яркой красотою, которой наделены одни лишь сильные и крупные женщины. От созерцания такой красоты делается радостно, как от щедрых полотен Тициана.

У нее рельефная, будто скульптором вылепленная грудь, округлые и вовсе не узкие плечи,— такие плечи никак не назовешь беспомощными. И гордо поставленная голова. Улыбается Лариса чуть медлительно, спокойно — так, словно она знает что-то такое, очень доброе и мудрое, чего не знаете и не можете знать вы. Жесты и движения ее неторопливы, мягки и полны скрытого достоинства. Я любуюсь ее руками, почему-то думаю: такими руками пасьянс раскладывать — и усмехаюсь неожиданности собственных мыслей.

В ней нет ничего от примелькавшихся женщин с нервозной жестикуляцией, резкой походкой и развязными, нарочито грубоватыми манерами и жаргоном.

— Вы все шутите,— неопределенно произношу я, еще не поняв, к чему это Лариса заводит такой разговор.

— Да нет, почему? — возражает она.— Правда. Травиться, конечно, я не стала бы. Глупо. Но напугать его хотела...

— Обидел чем?

Ответила она, не задумываясь:

— Если бы! В том-то и дело, что никакой причины не было. А только однажды подумала: «Вот мечтала, мечтала о любви. Книжки читала, в кино... Всюду — любовь, любовь. Да какая! А у меня она какая-то будничная получается. Думаю: пройдет время — даже вспомнить нечего будет».— И с вызовом поглядела в мою сторону.— А что, не так?

— Допустим. Но травиться-то зачем?

Она посмотрела на меня как-то странно, то ли с недоумением, то ли сострадательно:

— Вы же человеческие жизни описываете!

Присев на краешек стула, она глядит куда-то сквозь меня, мечтательно. Продолжает задумчиво, после молчания,— так, словно и не со мною говорит, а с кем-то незримым, третьим:

— И отчего это теперь сильные страсти стали считаться старомодными?

Я оторопел:

— Почему так думаете?

Рассмеялась.

— В прошлом месяце — вам не рассказывали? У нас дискуссия была. «Что такое любовь». Это все Наташа придумывает. Так, поверите, не парни, нет, а сами девчонки говорят: «Нам еще со школьной скамьи твердили: «Анна Каренина, Анна Каренина — пример беззаветной любви...» Под поезд! Нашла чем удивить. Некоторые Каренину сочувствовали: мужчина как мужчина, а гляди ты, не повезло.

— Если не секрет, что же у вас все-таки не ладится с Борисом? Он производит такое серьезное впечатление...

Она рассеянно перебирает неглаженые сорочки.

— Да не то чтобы не ладится. Просто мы, по-моему, разные. Он вбил в голову, что обязательно должен сделать из меня... ученую. Жизненная обязанность у него такая. «Софья Ковалевская, говорит, смогла, а чем ты хуже?»

Я смеюсь.

— Да нет, правда.— Лариса тоже рассмеялась, отчего у нее на щеках образовались ямочки.— Заладил: «Она, мол, в какое время умудрилась стать профессором! А ты...» — «А что — я? — говорю.— Я строитель. Во времена Ковалевской тоже небось не под открытым небом жили».

— А он?

— А он: «Ты тоже могла бы стать выдающейся ученой, при твоем уме-то. Стоит только захотеть! У тебя нет воли, но ее можно выработать!» Чудак: будто все дело в моем хотенье?.. Ну и женился бы на своей Ковалевской, Я детей люблю. Пусть будут замурзанные, какие угодно — лишь бы мои, выхожу...

Лариса помедлила и, когда заговорила, в голосе ее была ломкая напряженность:

— Ну вот, по-честному, Алексей Кирьянович: разве это стыдно.

— Наоборот! По-моему, прекрасно.

— Вот видите. А он мне своей Ковалевской в нос тычет.

Лариса спохватывается:

— Я с вами откровенничаю, все равно как с подружкой какой. А вы небось слушаете и думаете: «Вот навязалась на мою голову...»

— Что вы! Ничего похожего в мыслях не было.

Лариса набирает в рот воды, запрокидывает голову, так что обнажается белая и сильная шея, потом звучно брызжет на расстеленную сорочку и пальцем проводит по утюгу:

— Вроде ничего...

Через минуту-другую снова слышно:

Я ехала домой...

Сложны и запутанны вы, человеческие взаимоотношения! Ну вот что, скажите на милость, ответишь Ларисе? Что ей посоветуешь? Да она, похоже, и не ждет совета. Она из той прочно и трезво стоящей на земле породы женщин, которые меньше всего нуждаются в чьих-либо советах; ей советуй не советуй, все равно по-своему поступит.

И верно: кончив гладить, она складывает сорочку, зачем-то проводит по пей ладошкой и заключает энергично и чуть насмешливо:

— Э, что там! Как говорит в таких случаях Роман Васильевич, кватч .

Внезапно поставив утюг «на попа», Лариса настороженно прислушивается:

— Сюда!.. Интересно, кто бы?

И в ту же минуту протяжно скрипит наша дверь. Виноградов! С ним два незнакомца. Оба в светло-коричневых дубленках, оба с фотоаппаратами и громадными светло-оранжевыми портфелями, сверкающими никелем крупных замков.

Один из незнакомцев высок, весь он какой-то поджарый, острый; другой — низенький, словно бы оглаженный ладошками с боков. Они задерживаются в дверях, нерешительно оглядывая наше жилье, и тут Лариса бесцеремонно командует:

— Дверь, дверь! Не лето.

Они смущенно кашляют и поспешно закрывают нашу «скрипучку».

— День добжий! — вежливо произносит высокий.

Низкий кланяется молча.

 — Прошу вас, прошу вас,— говорит им Виноградов.

Он с подчеркнутой вежливостью,— батюшки светы, что это за парад такой! — протягивает руку Ларисе. Та усмехается, по руку пожимает. Успевает бросить озорной взгляд в мою сторону: видали? Вот так-то! Растем.

Потом Виноградов поворачивается ко мне:

— Мы, собственно, к вам, Алексей Кирьянович.

— Ко мне? Польщен, но не имею чести...

— Это ваши коллеги, польские литераторы. Совершают, так сказать, турне по Дальнему Востоку. Узнали, что вы здесь,— просят познакомить.

— Очень рад. Прошу извинения, что встречаю гостей лежа.

— Я им рассказывал, рассказывал,— заторопился Виноградов, и гости усердно закивали: да-да, им уже известно, что я болею. Ах, какая неприятность! Они поочередно пожали мне руку и назвали свои фамилии. После этого наступила томительная пауза.

— Пшепрашем,— спохватываюсь я.— Садитесь, пожалуйста.

— Пан размувляет по-польски? — обрадованно удивляется высокий.

Вообще-то говоря — да, размувляет. Только ведь это и Ларису и Виноградова поставит в невыгодное положение.

— Что вы! Полтора десятка обыденных слов,— отвечаю я.— Но это ничего. Мы поймем друг друга.

— О, добже, пан, добже!

Гости сидят церемонно, каждый на краешке своего стула. Молчим. Разглядываем друг друга.

Высокий заговаривает первым. Вежливо справляется у Ларисы:

— Як ваша жизнь, господыня?

— Вот уж действительно! Нашли господыню,— звонко и застенчиво смеется Лариса.— Ничего. Живем, хлеб жуем.

Если наблюдать со стороны, он был немножко странным, этот наш разговор. Гости — оба они оказались пока еще малоизвестными журналистами,— потолковав для приличия о том, что в тайге холодно, враз щелкнули замками своих портфелей и вытащили один — плоскую флягу, другой — пеструю коробочку конфет:

— Може, посмокуэ?

Мы с Ларисой переглянулись. Молодая женщина опустила смеющиеся глаза.

— Днем-то вроде бы неловко,— простовато говорю я. И снова гляжу на Ларису.

— Алексей Кирьянович! — нараспев говорит мне Виноградов.— Может, у них так принято?

— Да ничего у них не принято,— все еще не гася в зрачках смеха, вмешивается Лариса.— Была я у них по туризму. Люди как люди.

И она повернулась к гостям.

— Вы вот что, ребята, спрячьте-ка свою фляжку и бросьте наводить тень на плетень.

— Наводить... что? — не понял долговязый.

— Тень, говорю, на плетень. Алексей Кирьянович у нас — человек общительный, разговорится и без этого,— она кивнула на бутылку.— Да и стройка незасекреченная. Спрашивайте, что надо.

Виноградов побледнел от волнения.

— Ну как так можно, как можно? — потерянно бормочет он.— Какую они славу о нас понесут?

— А никакую, — уверенно возражает Лариса.— Не бойтесь.

А ребята и впрямь оказались простыми и веселыми, и через минуту-другую мы уже перекидывались шутками, и Лариса заразительно хохотала, показывая свои симпатичные ямочки на щеках; и гости поглядывали па нее этакими петушками. Лариса спохватилась цервой:

— Однако спрашивайте.

Нас с нею засыпали вопросами, и мы взмолились: погодите, погодите, не все сразу!

Я попросил Ларису отвечать им первой.

— Правда ли, что вначале на стройке были перебои в снабжении продовольствием и материалами?

— Почему — вначале? — сказала Лариса.— И сейчас — тоже. Не всегда, но бывает.

— А почему, если не секрет?

— А это вы вот у него спросите. У нашего товарища Виноградова.— Она подумала и добавила: — Конечно, большое дело никогда гладко не получается, это каждый понимает. Но иной раз это просто от бесхозяйственности.

— Но ведь вы же... сами хозяева на стройке?

— Сами,— согласилась Лариса. И взорвалась:— А вы думаете, наш «Комсомольский прожектор» не сигнализировал? Еще как! Ему вот тоже — попадало,— кивок в сторону Виноградова.— Правильно я говорю, товарищ Виноградов?

Виноградов страдальчески сложил свои крохотные ручки у подбородка, закрыл глаза и не произносит ни слова.

— Правда ли, что в первые месяцы многие бежали с вашей стройки?

Лариса невозмутимо поправила:

— Не только в первые месяцы. По сей день бегут. Только ведь надо разобраться: кто бежит? Хлюпики, маменькины сынки. Или те, кто за длинным рублем сюда приперся.— Она сделала презрительную гримаску.— Невелик урон, если и убегут.

Гости переглянулись, один из них что-то записал.

— Правда ли, что молодежь недовольна частыми изменениями норм?

— А кто этому будет радоваться? Если вам, например, норму увеличить? — согласилась Лариса.— Но мы понимаем, что не изменять нормы нельзя: машин-механизмов — сами небось видели — эшелоны приходят. Труд становится легче, а нормы прежние, неужто резонно?

Высокий выдержал паузу, потом спросил:

— Могу я поинтересоваться: что вас — лично вас — привело на стройку?

— Можете.— Лариса на минуту задумалась, должно быть, подбирая слова.— Любопытство. Там, где я жила, кругом безлесье. А про эти места, какую газету ни возьми, пишут: тайга, тайга... Ну и захотелось поглядеть собственными глазами, что же оно такое — тайга?

— И... только?

Лариса поглядела на гостей лукаво.

— Не только. Мальчик один поправился. Мы на районном комсомольском собрании познакомились, и он сказал, что уезжает на эту стройку. А я — верите? — даже за минуту до этого не думала ни о какой стройке, а тут говорю: «Вот совпадение какое! Я ведь тоже туда еду».

Поляки дружно рассмеялись. Высокий снова спросил:

— Ну, раз уж вы такие секреты нам доверяете, доверьте еще один. Вот у вас есть ли какая-нибудь... очень большая мечта?

Лариса ответила, не задумываясь, с той же лукавинкой в глазах:

— А как же! Выйти замуж.

— Это... большая мечта?

— А что может быть больше? Подумайте: это же на всю жизнь!

— Ну, и... как?

— А все зависит вот от него,— она кивнула в сторону заместителя председателя постройкома.— От товарища Виноградова.

— Не понимаем?

— Даст комнату — будет свадьба. Не даст — в старых девах останусь.

Я глядел на нее расширенными от удивления глазами. Ай да Лариса!..

— Ну вот, Лариса, вы и провели первую в своей жизни пресс-конференцию,— сказал я серьезно, когда гости ушли.

Она молча оглянулась на меня, потрогала утюг:

— Остыл, окаянный!