Мошка в янтаре

 

От автора: рассказ записан со слов свидетеля, основан на реальных событиях. Эпиграфы являются неотъемлемой частью повествования.

 

1. Метро

Поиск, вы говорите? Для него еще нужно найти время. И все же…

В жизни каждого человека, наверное, бывают моменты, когда застываешь, словно мошка в янтаре, и не знаешь – куда дальше-то? И как? И главное – зачем?

Янтарь – светлый, прозрачный – в своей тягучей реальности не дает развернуться крыльям. А ты ищешь выход: избавиться, отмыть липкие лапки, улететь от засасывающей патоки бытия, вырваться куда-то, где есть возможность вернуться к началу любви или приблизиться к финалу мечты, или попасть в будущее. Я не знаю. Я даже не понимаю – хорошо ли, плохо? Сахар и соль. Сладко, солоно – все равно белый яд. Янтарная смола – горькая отрава…

У меня появилось время – искать.

Машина в ремонте. Вот уже неделю я спускаюсь в метро и, пересекая кольцо, словно следопыт, ищу выход из тупика, в который загнала саму себя с горьким вкусом слов на губах – «а что дальше»?

Щелкает зубьями турникет, отправляя в подземное нутро торопящихся людей, странными реками – вниз и вверх – льются эскалаторы, «Красная стрела» несется по венам туннелей. Все движется стремительно и неизбежно: скрежещет, звенит, свистит, лязгает, хлопает. Грубо, мощно, нахально. Не люблю грубость, мощь и нахальство и потому застываю. Метро – янтарь, в котором мошки-люди замерли на ступеньках эскалаторов, на скамейках платформы, в вагонах поездов. Сначала я брала с собой книжку. Потом разглядывала непривычный для меня мир.

Интересны ли раскованность молодости и чопорность старости; лица, завернутые в газету, или взоры в никуда; попутчики на минуты; раздвинутые колени мужчин и сомкнутые – женщин?.. Руки кругом… держащие сумки и зонтики, вцепляющиеся в «своих» спутников, хватающиеся за поручни. Вагон полон. Давка, сохраняющая превосходство раздвинутых колен. Поезд, червем прогрызающий путь. Закрыть глаза…

Наблюдение душит, сжимает мозг, грозит клаустрофобией и… отступает.

Метро вдруг дает мне время для поиска, погружает в одиночество среди людей, из милосердия, наверное, ограничивает все двумя станциями: начальной и конечной, – и маленькими паузами между ними.

Начальная: уверенно шагнуть, набрав побольше воздуха в легкие.

Промежуточные: искать.

Конечная станция – край, точка настоящего. Выход в реальность, где я – другая я.

Удивительно, возвращаясь домой, я вовсе не думаю о поиске, клюю носом, как и все подземные пассажиры, но начальная и конечная станции остаются, меняясь местами, словно время выворачивается наизнанку. Я не знаю, что будет за дверью, над которой светятся неоновые буквы: «Выход». Может быть, там будет только небо…

Снова утро. Ощущение одиночества постоянно и неизбывно настолько, что я придумываю собеседников – четыре ипостаси меня.

СО – сангвиник.

БЕ – холерик.

СЕД – флегматик.

НИК – меланхолик.

 

2. СО

СО всегда сочувствует, он со мною солидарен, согласен.

– Твое прошлое прекрасно, – шепчет он, – в нем ищи будущее.

Прекрасно? Скорее, обычно, как у многих.

За спиной – нормальное детствосо своими радостями и горестями. Замужество, рождение ребенка. Работа, которая нравится. Компания верных друзей. Прочитанные любимые книги. Путешествия. Я люблю лес, я люблю море. Люблю бродить по неизведанным тропкам, плести венки из одуванчиков, мочить ноги в соленой воде. За спиной взятые вершины: умница-дочь, подъем по карьерной лестнице, опубликованные книги, налаженный быт и обширные связи.

В прошлом мое молодое тело. Его любили ласкать и нежить. Мне самой оно нравилось, помню. Да и сейчас по утрам, обводя глаза рамочкой подводки, создавая маску, думаю: мне восемнадцать… ну, двадцать. Так и есть! Я себя чувствую – на двадцать. По-прежнему ловлю восторженные взгляды мужчин и завистливые – женщин. Сколько еще так будет?

За спиной был он. Самый лучший. Любимый. Подаривший мне дочь. Или я ему ее подарила? Или мы – друг другу?

Как только начинаются вопросы, лабиринт прошлого грозит тупиком, и СО нервничает:

– За спиной ли? – хмурится СО. – Может, в руках? В твоих сильных руках был он, и дочь, и друзья. И все они ощущали заботу и ласку – твою.

– И беззастенчиво пользовались, – добавляю.

СО смотрит с сожалением:

– Не пользовались. Они любили тебя: уверенные ладошки, теплые прикосновения, ясный свет глаз, советы, даже наставления.

– Да, так любили, что пальцы скрючило ранним артритом от непосильной ноши, – говорю я. Оглядываюсь. СО растворился в толпе. Пропал. – Эй! Это шутка, нет у меня никакого артрита!

Осторожнодверизакрываютсяследующаястанция…

 

3. БЕ

– Ааааааа! – кричит БЕ. – Какого рожна?! Чего тебе не хватает в этой гребаной жизни? Чего ты ищешь? К черту осторожность!

БЕ непостоянен, как само время.

– Беги, беги! – кричит он и тут же добавляет – Но медленно.

БЕ бесится, беснуется так, что я почти не слышу. В ушах гудит кровь. Адреналин рвет вены. Я ругаюсь с начальником, ругаюсь с продавщицей супермаркета. Побеждаю и там, и там. Я сильна! Ого-го-го! Даешь! БЕ заводит и увлекает. Энергия бьет ключом, я везде – бегу, ни на секунду не останавливаюсь, кручусь как юла.

Я помогаю дочери, родителям, друзьямво всем, не жалея времени и сил. Меня ценят. Я – авторитет. У меня позитивный имидж. Даааешь!

Я улыбаюсь влюбленному в меня коллеге по работе – Косте. Ах! Он же не должен застывать, как жена Лота. Зачем он обернулся? Зачем он молчит? Зачем застыл соляным столбом? Это же не для мужчин, это – для женщин. Между прочим, Лот потом совокуплялся со своими дочерьми, и они родили от него потомство. А я не могу – с Лотом! Я бы – с Ноем! С сильным, спасающем всех, с плечами, за которыми, как за каменной стеной. Возьми меня, Ной, на ковчег, где всех тварей по паре. Не возьмешь. Знаю. Потому что моя половинка нашла себе другую тварь. А тебе, Ной, все равно.

Не ной, не ной. Пожалуйста… – сжимаю зубы так, что становится больно. На ковчег ли я бегу? С ковчега ли? Я просто бегу и бегу, не отдавая отчета в том, что дни улетают птицами в теплые края прошлого. Но, в отличие от птиц, они уже никогда не вернутся.

Слез не удержать. Они катятся и катятся по щекам. Трудно это – быть все время впереди, на взводе, добиваться, опережать, побеждать. Хочется иногда снова застыть мошкой в янтаре, точкой протяженного настоящего. Какой выход, о чем вы? Так хорошо и уютно нестись в янтарной капле, думая, что на собственных крыльях. Сладкая мошка.

Станция. Пауза. Люди выходят и входят. Лишь я сижу, но мысленно бегу к выходу. Ищу и ищу то, что вдруг окажется однозначно правильным. Для меня.

 

4. СЕД

– Сегодня можно не торопиться, – разрешает СЕД. – Давай оседлаем жизнь и просто поедем на ней? Сходи в гости, попей чайку и выспись наконец-то.

Я ж не против. Но как только я удобно устраиваюсь на воображаемом диване, тело отдыхает, а мозг все никак не может угомониться.

Что я есть? Что я буду?

Говорят, что я образованная. А я не читала Гомера и Джойса, но притворяюсь, что читала. Я вообще часто притворяюсь. Зачем? Наверное, потому что не хочу никого обижать. Даже давно покойных Гомера и Джойса. Моя квартира завалена книгами. Апдайк со своим «Беги, кролик, беги…» навевает тоску заменой слова на «крольчиху». Кафка, Достоевский, Пелевин, Мураками, Маркес, Голсуорси, Маккалоу, Хемингуэй… – все вперемешку. Великие.

Ну что же вы, великие, пишете о том, что болит? О преодолении, о бессмыслице смятенных душ, об одиночестве, о преступлениях, за которыми обязательно следуют наказания, о мошках в янтаре? Почему никто из вас не написал о простом человеческом счастье? Ричарду Баху спасибо – за чайку…

Я птица, которая так и не научилась летать. Пора бы уже, в моем-то возрасте. За спиной выросли огромные крылья, но у курицы тоже они есть, а взлететь – разве что на невысокий забор.

Станция-пауза возвращает воспоминания о прошлом вечере, где я сажусь за компьютер и пытаюсь сотворить «счастье». Я ж еще и писатель, как-никак.

Подходит мой ребенок – моя дочь. Взрослая дочь, у которой за спиной тоже уже прилично. И она рядом со своею ношей. Высокая, молодая, красивая. Еще чуть-чуть – и пойдет впереди меня. Она – почка, а я дерево – ращу, питаю, пестую, чтобы вывернулась в роскошный лист и улетела. Она для меня – все. А я для нее? Спросить бы.

– Ну, мама, – говорит, – опять начинаешь, – отмахивается от вопроса. – Что ты все пишешь и пишешь?

И вот мы уже болтаем о ее подружках и парнях, об университете, о музыке, о моей работе и творчестве, о том, что у нас за спинами. Перебираем бусинки новостей, сплетен, событий, аргументов и фактов, упорядочивая прошлое. Дочь все реже спрашивает, чаще дает советы, и реже говорит о любви – ко мне. Наша любовь давно вплетена в нить жизни и закреплена.

Ночью, когда я буду одна, жгучее желание прогонит флегматика СЕДа и заполонит все до кругов перед глазами: хочу! Хочу, хочу… ну пожалуйста… Хочу юности. Хочу молодое упругое тело. Хочу куриные мозги. Хочу… Любви хочу. Дерзновений хочу, амбиций. И чтобы не осторожничать. Мне же не столько лет, сколько обозначено в паспорте, мне же двадцать…

Не хочу! Не хочу стареть, умирать не хочу… Где же ты, выход?

 

5. НИК

– Никогда, – скажет он, присаживаясь на край кровати, то есть на соседнее сиденье в вагоне. – Этого больше никогда не будет. Смирись. Ищи что-то другое, но не это, – НИК безжалостен, беспощаден, как поезд, приближающийся к конечной станции.

А если я хочу – это?!

– Да иди ты… – кричу. – Буду!

Только меланхолия уже проникла в сердце, в мозг, нанизывая не бусины событий на нитку времени, а душу на острия страха, уныния, тоски.

Жизнь, как она есть. Смирись.

За спиной три аборта и два вуза, бывший муж и бывшая лучшая подруга, родители, уехавшие к черту на кулички, долбаная карьера с приобретенной ненужной властью, одинокие тоскливые прогулки по лесу и у моря, опубликованные книжки про «счастье», получившие отзывы от читателей с единым смыслом «не верю». Вот любви мало. И видится почему-то детство и мальчик-семиклассник, застенчиво протягивающий букет чахлых фиалок.

И страсти было мало – больше притворства, как и три оргазма из озвученных пяти – вранье. Но ведь так хотелось, чтобы «крышу» сносило. Муж остался для понимания высшей математикой, только ее, если захочу, одолею, а его не изучить никогда. Муж очень хотел хорошую семью, имел представление о том, какой она должна быть. А когда не получилось – поменял не свои мысли, а женщину. Меня. На другую. А когда и там не получилось… Нет! Это его уже проблемы, не мои. Одно только мучает и не дает покоя – почему, оставив меня, он оставил и дочь? Как я могла ошибиться, выбирая его из целого списка мужчин?

Никогда…

НИК, но ведь есть еще лес и море. Они-то никуда не делись?

– Они вечны, – соглашается он. – Вот только у тебя от хождения боль в ногах, привыкших к машине, и варикоз, еще мигрени, близкий климакс, тюбики с кремами, рост расходов на косметику, зубы в керамике, зависть к молодости, дорогие яркие платья, пониженное либидо, сублимация в творчество, повышенная фантазия, виртуальное общение и… – перечисляет НИК без всякой логики.

Наверное, он прав. Я прихожу домой, выливаю из обуви гудящие ноги. Мои одежды опускаются на пол, как тропические бабочки на ветви к ночи. Топая в душ, я сама себе кажусь возрождающейся Венерой, пока взгляд не падает на зеркало.

Конечная станция. Выход в настоящее.

Настоящее? А что это такое? Просто точка. И каждый об этом знает. Здесь и сейчас. Вот рука лежала отстраненно и вдруг оказалась на колене твоем. Точка, способная изменить все – будущее, по крайней мере. Она лежит – и ты привыкаешь к ее присутствию – настоящее протяженное. А потом уже и торопишь в мыслях точку: хватит, ну сделай же что-нибудь.

Прошлого нет, будущего нет – любят говорить психологи. Живи настоящим. Жить точкой? А может быть, нет настоящего?

Только он не мой – этот выход.

 

6. Собеседник

Времена переплетаются, они неразделимы, как цвета – четкие, чистые – в радуге по имени Жизнь.

И я – жива. Больничная палата белизной режет глаза. Лежу, прикованная к кровати, строчу на ноутбуке новую книгу о счастье. Дочка притащила апельсины – яркие, красные, словно флаги будущего. И оно у меня будет! Будет дочь, будут внуки, будет лес и море…

Оранжево-желтое закатное солнце заглядывает в окна, говорит: «Завтра новый день». И он приходит. Новый мартовский день, уже растящий под снегом будущую зеленую травку. Какой же я была дурой, ну разве нужно что-то, кроме еще одной весны?

Бывший муж пожаловал. Голубые глаза выцвели, он постарел, сутулится, суетится и излишне жестикулирует.

– Спасибо тебе, – вдруг говорю я, – спасибо за то, что ты был, за то, что у нас есть дочь, – и ловлю синий всполох взгляда – молодого, дерзкого. Пусть…

Начальник не скрывает дрожь пальцев. И я понимаю, как сильно, как искренне он переживает случившееся со мной. Друзья пытаются шутить, но я вижу тщательно скрываемые слезы. Я тоже не могу без вас, родные, поверьте!

Коллега по работе Костя – «жена Лота», разрывает вечный круг молчания тихими и нежными словами «я тебя люблю». Букетик фиалок пахнет будущим лесом и, как ни странно, морем. Почему я раньше не замечала, какие у Кости удивительные глаза – темно-серые, словно штормовая волна?

Я жива. Жива!

Об одном жалею, что я, задумавшись о себе, не запомнила людей, которые ехали в вагоне рядом со мной – к страшной точке настоящего… Я их вспомню. Обязательно!

 

Откуда берутся ангелы

На чердаке пятиэтажного дома, за вентиляционной шахтой у него был маленький пыльный угол. Больше года назад он обнаружил его случайно и после приходил почти каждый день: поднимался по тонкой железной лесенке, открыв замок чердачного люка подогнанным ключом, поднимал крышку, забирался и, оставляя тонкую щель между миром чердака и миром подъезда, специальным хитрым устройством имитировал глухую недоступность.

Что он здесь делал?

Китайский автомобильный фонарь вешался на гвоздь. На два шлакоблока устраивалась широкая доска, накрывалась вытащенным из потайной ниши пушистым пледом, кожаная подушка хорошо поддерживала спину, и очень удобно было строчить что-то в блокноте или бегать подушечками пальцев по клавиатуре ноутбука. Рядом на кирпичах гудела спиртовка, кипятила кофе или чай. Нехитрые бутерброды и сигареты помогали тянуть время, а еще книги – стопкой сложенные у стены, словно забытая кем-то связка макулатуры.

Он валялся на топчане-доске, слушал космическую музыку, блуждал по просторам Интернета, читал, часами лежал, бездумно уставившись в перекрытия сухими глазами, а то спал, не чувствуя, как меняются времена года.

Чаще всего он приходил сюда плакать…

Чердак жил своей жизнью: гудели провода, ветер выл в вентиляции, тонко звенели оставленные издавна листы жести. Шуршание дождя по крыше, воркование голубей и щебет воробьев в проеме распахнутого слухового окна рождали музыку странного мира, который был недоступен никому, кроме него.

Иногда в чердачной темноте вспыхивали два желтых глаза – это приходил дворовый кот Рыжик, потасканный, драный и безнадежно одинокий.

Как кот попадал сюда сквозь закрытые на замки люки – он не знал, но, уважая тайны Рыжика, не выспрашивал, а просто кидал приятелю кусок колбасы и слушал, как тот урчит и вгрызается в гуманитарную помощь. Потом кот спал, отпугивая громким мурлыканьем голубей от окна.

Кот никогда не выходил из темноты, свет фонарика не выхватывал его спящего тельца. Отоспавшись в безопасности, кот исчезал так же неожиданно, как и появлялся.

Он тоже покидал чердак следом за Рыжиком. Часто выбирался на крышу, где сидеть можно было только у окошка, здесь была специальная скоба, за которую привязывались зимой чистильщики снега, вооружались лопатами и сдвигали, сталкивали снежные козырьки, грозившие прохожим будущими сосульками. Снег ухал вниз, нисколько не сдерживаемый невысоким барьером карниза.

На крыше было здорово: можно трогать рукой небо, видеть заход солнца, рассматривать строчки разноцветных огней вечерних улиц и считать лимонные звезды августовскими ночами.

Он мечтал о том, как напишет поэму о метаморфозах города – месяц за месяцем. Стихи чаще всего не складывались и оставались в блокноте словесными недоработанными эскизами…

«Даааааанька!», – доносилось снизу, с балкона пятого этажа. Наверное, если сползти и перегнуться через карниз, увидишь не окна квартиры, а волны электрического света из них.

И он шел домой, тщательно спрятав свои сокровища и отряхнув джинсы от чердачной пыли.

«Где ты шлендаешь?!», – визгливо спрашивала бабка, вечно недовольная его излишней лохматостью, дистрофичностью тщедушного тела и яркой зеленью глаз. Впрочем, ответ ее не интересовал, да и привыкли уже домашние не слышать никакого ответа.

Она ставила перед ним тарелку и отворачивалась к плите или к раковине, гремела посудой, вслух комментируя новости или сериалы кухонного телика.

Он же, поковырявшись в ужине, уходил в свою комнату, тут же включал компьютер…

Три дня в неделю возвращаться с чердака приходилось по свету – приходили учителя, обучавшие его на дому. Он сам предпочел бы интерактивное учение, дистанционное – Интернет словно снимал проклятие заикания, слова лились свободно и легко. Только письменная речь – не устная, да и аттестат по Интернету не получишь, и Данька согласился на уговоры отца и мачехи.

По субботам его ждал логопсих – так он окрестил логопеда и по совместительству психотерапевта Валерия Петровича. Врач верил в то, что пациент скоро заговорит, как прежде, и гордился тем, что удалось преодолеть хотя бы долгое молчание – немоту…

Чердачный мир спасал его и от репетиторов, и от логопеда, и от матери мачехи – визгливой чужой совершенно бабки, от самой мачехи – от испарений ее духов, жадных проворных пальцев и сбивчивого шепота молодой – всего-то на несколько лет старше его, – желающей запретного секса женщины.

Чердак спасал от неумения произнести до конца слово «нет», от собственной слабости, от тайного удовлетворения предательства отца, который предал первым, женившись очень скоро после смерти мамы на этой похотливой самке.

Там – в свете китайского фонаря – таяло презрение, там рождались другие мысли: о свободе, о творчестве, о любви… Большая грузная фигура отца отступала, забывались его тяжелые топорные вопросы о будущем, как и широкие ладони, опускающиеся такой же неуклюжей лаской на голову.

Там он думал о безграничном прощении: себя, отца, дуры-мачехи, всей жизни – равнодушной и холодной…

Сегодняшние чердачные звезды еще плыли в голове, прекрасные слова и музыка все еще звучали в сердце, когда в дверь проскользнула мачеха – локти на стол, уставилась огромными кукольными глазищами, зашептала что-то, жужжанием пробиваясь сквозь компьютерные наушники.

Он толкнул ее локти. Неудачно: руки сорвались, и мачеха ударилась грудью о край стола. Фотография мамы упала на столешницу, из рамы посыпалось стекло, разлетелось осколками. Один осколок, отскочив, впился в мачехину щеку, уже блестевшую слезами боли и обиды, и блеск этот тут же окрасился алым, покатился бусинами…

Мачеха зажала щеку пальцами, вскочила и убежала, а он сидел неподвижно, пустым взглядом скользя по каплям крови, по стеклу, по расколотой рамке.

Спустя какое-то время пришел отец, ударил сильно – никогда не умел контролировать свою силу – по губам, так, что рот наполнился соленым и тягучим.

Он сглотнул, выбежал из квартиры, хлопнув дверью, и понесся на чердак. Там небо, там мягкий вечер, там свежий воздух…

Не заботясь об осторожности, он открыл люк, бросился к своему логову, но только вытащил доски и плед, как услышал доносившиеся с лестничной площадки голоса: «Данька! Даня!».

Они его найдут, они обратят внимание на незакрытый люк.

Неловко, ногой затолкав плед обратно в нишу, закрыв ее пыльными досками, он метнулся к окошку, распахнул створки, подтянулся и вылез на крышу, где его тут же обнял за плечи ласковый вечерний дождь.

Окно нужно закрыть, тогда не поймут, что здесь кто-то есть.

Он повернулся, чтобы это сделать, но, поскользнувшись на мокрой крыше, стал сползать вниз, к карнизу – все быстрее и быстрее, уперся ногами в хлипкое ограждение, попытался подняться. Удалось. Но словно его кто-то толкнул в спину, как никому не нужный опасный снег, и он, даже не пытаясь схватиться за что-нибудь, полетел вниз…

Руки вывернулись крыльями, ветер наполнил рубашку, бил в грудь скоростью и секундами времени. Безмятежная счастливая улыбка вдруг возникла на его губах, он закрыл глаза и крикнул: «Мама!». Чисто крикнул, без сжимания горла и выталкивания легких…

Нет. Он не разбился.

Он оттолкнулся от асфальта, взлетев сразу на несколько метров, поймав поток воздуха большими серебристыми крыльями. Неумело еще, с болью в лопатках, он выпрямил крылья, стараясь удержаться в одном положении, не сумел, сорвался в пике, но тут же поправился и, захватив ветер, снова устремился в небо.

Восторг, упоение полетом охватили сердце, он смеялся и плакал, и вовсе не удивлялся мерцающему свету маховых перьев. Он летел все выше и выше, поднимаясь выше дома, выше всего города, выше своих слов прощания и любви…

Люди на крыше смотрели вниз, и только дворовый облезлый кот с завистью смотрел вверх.

 

Подростки

Вокруг головы колышется едко-пахучая муть, периодически оседающая на «перьях» черными хлопьями. Он не пытается расправить жабры, тонкая сеть пушинок на их концах и так слипается от грязи. Хочется немедленно глотнуть воздуха, но выбираться из убежища сейчас еще рановато: до ночи далеко, а верткие пронырливые карпы хватают всё, что движется, жадно всасывая ошметки еды с лодок, мелких рачков, водоросли на корнях, свисающих в воду с островов. Рано. Он любит тьму, в ней шансов выжить значительно больше. Она равняет зрячих и незрячих. Да и разница между болотом днем и болотом ночью слишком незначительна. Итак, он ждет, припав на короткие, но изящные и сильные ноги. Ребра крупного тела обтягивает темно-бурая кожа, испещренная пятнами и полосами. Голова с небольшими, очень широко расставленными глазками упрямо подпирает толстый стебель аира, шесть перьев по бокам широкого рта прижаты. Задние лапы с растопыренными пальцами зависли в воде, мощный хвост не колышется, найдя идеальную точку равновесия. Он может висеть так целую вечность, поджидая мелких рыбешек и головастиков, снующих почти под самым носом. Это «почти» истончается в неуловимое мгновение, когда голова слабо толкает воду вверх, а еле заметный водоворот прячется в уголке рта – и на одну назойливую соседку становится меньше.

Он хороший охотник и умелый разведчик, потому и выжил в грязных канавах некогда прекрасного озера Шочимилько.

Её волосы блестят золотом в лучах только проснувшегося солнца. Четыре часа утра. Под крылом снежатся овечьим руном облака. В прорехах виднеются далекие равнины с еле заметными пунктирами скоростных автострад. На земле еще темно. Скоро самолет начнет разворот над аэропортом Бенито Хуареса. Из Лос-Анджелеса лететь всего четыре часа, однако в такую рань нагорье не прогревается, Эмили натягивает капюшон.

– Эмили, ты так голову когда-нибудь забудешь, не оставляй камеру без присмотра! Вот в чемодан со шмотками отчего-то обеими руками вцепилась…

Отец совсем не стар и тем более не ворчун. Он даже не совсем «взросл» – посторонние чаще обращаются к нему «парень», чем «старина». Но иногда выть хочется от внезапных нравоучений. Это значит, что он на взводе. А-а, встречающая сторона где-то запропастилась. И когда трансфер? Хотелось быпрямо сегодня успеть в Национальный Автономный Университет Мехико – крупнейший в Новом Свете. Эми пока еще школьница, поэтому с огромным интересом готова обозревать университетскую жизнь везде, куда отец берет ее «ассистировать».

Сквозь толпу продирается совсем юный паренек – смуглый, остроносый, как галка, обладатель косой угольной челки, полосатого охряно-багрового свитера и таблички на длинной палке. Последнюю он вздымает высоко над головой и готов пустить в ход, чтобы прорваться к месту встречи.

– Уже опоздал, парень, мы успели раньше, так не круши соотечественников. Майк Шнайдер, – отец с улыбкой протягивает руку для приветствия.

– Простите, сеньоры, я перепутал терминал Дельты с Эйр-Мексико. Очень приятно.

– Это Эмили Шнайдер, ассистент и оператор, – Майк кивает в сторону девушки, которая с независимым видом обнимает камеру в футляре.

– Сальвадор-Хосе-Мария Чиналько.

«Бо-оже, сколько пафоса. Этот индеец именем поразить пытается? На вид младше меня».

– Вы сотрудник университета? – сам вопрос, заданный по-испански, содержит сомнение в положительном ответе, когда ее розовый язычок задерживается на последнем «d».

– Я сотрудник экспедиции, – улыбается тот. – А сотрудник университета – моя мама.

– Угу, – кивает девушка и протягивает ладошку, – Эми.

– Чава. Сейчас в отель, а после завтрака я отвезу вас в лаборатории. А потом, если хотите, мы можем поплавать по озеру, там довольно весело, туристам нравится.

Цель проста. Они приехали, чтобы поймать аксолотля и снять ролик про эту редкую тварь. Разумеется, её нужно будет продемонстрировать с разных ракурсов, измерить, ткнуть мордой в камеру, поцеловать и отпустить на все четыре стороны.

Или отдать в Биологический институт Университета – специальной группе по изучению исчезающих эндемиков. Тем нужна «свежая кровь», чтобы развести как можно больше потомства и выпустить на волю в естественные условия. Сам факт, что условия этих бедняг как раз и губят, осознается постольку поскольку – есть государственная программа по восстановлению вида, ей надо следовать. Повернуть вспять водопровод города Мехико и разогнать его жителей, чтобы аксолотли вернулись в родные палестины, возможным не представляется. А пока каждый защищает национальный символ, как может.

Есть еще третий вариант – не отпускать, а перевезти через границу в охлажденном контейнере как обычного домашнего питомца, благо, справки все подготовлены заранее. Единственным отличием зверюшки от миллионов аквариумных собратьев будет только природное происхождение и обновленный набор генов. Лаборатория трансплантологии и регенерации при медицинском центре Седарс-Синай обещала круглую сумму за дикого «водяного дракона».

Эти крупные головастики, возможно, и не привлекли бы внимания охотника за сенсациями Майка Шнайдера, но уж больно фантастические истории рассказывал его двоюродный брат Пол, работавший в том самом центре.

«Водяные собачки», как их называли на языке науатль предки нынешних жителей Мексики, уникальны не только своей «вечной молодостью» – провести несколько десятков лет личинкой вообще странная перспектива. Их способность воспроизводить взамен утраченной конечности, хвоста, внутренних органов новые давно не дает покоя поклонникам генной инженерии. Вырастить человеку утраченные или пораженные органы из его собственных тканей – это же фантастический прорыв в медицине! Мечта болеющего и рискующего человечества! Если удастся выделить чудесный ген регенерации и научиться запускать скрытую программу восстановления клеток…

Эта научная фантастика сулит славу и баснословную прибыль. Но при всех лабораторных успехах и многочисленных опытах уникальный природный механизм пока определению не поддался. К тому же исследования ведутся на замкнутых группах родственных аксолотлей, что позволяет выделить связующие признаки, но сравнить их с набором свойств, взятых извне, пока не представляется возможным. В природной среде аксолотли практически вымерли. Или нет?

Чава тонким веслом со слегка облупленной краской отталкивается ото дна канала (или канавы – как посмотреть) и медленно продвигает лодку вдоль берега, мимо свисающих в воду блекло зеленеющих деревьев, увитых лианами со свисающими корнями, попадающихся на глаза грядок с овощами и неожиданно яркими цветами. Эми думает, что в реальности красочными на озере Шочимилько выглядят прогулочные суденышки, плавучие палатки с едой и голосистыми марьячес – то есть искусственные, человеком созданные объекты. Трущобы, в которые они не посмели соваться, – странные, нависающие над водой домики с плоскими крышами на крошечных островках – выглядят скорее серыми. Что касается «природной» части Шочимилько – она оказывается довольно блеклой, окрашенной в разные оттенки болотно-зеленого. Не очень выгодно для съемок. Но, в конце концов, чего ждать в конце ноября? Эми смогла отправиться в Мексику только на каникулах в честь Дня Благодарения, они спланировали поездку заранее. В задачу оператора входит снимать, ровно держа камеру, рассчитать правильный режим и, кроме репортажа, снять несколько роликов натурных съемок. Всё это ей приходилось делать не раз, хотя профессиональным оператором Эми становиться не собирается. Но это самая удачная и интересная подработка для тинэйджера – всяко лучше, чем сидеть с сопливыми детьми или на кассе фаст-фуда. Сейчас она примеряет условия для будущей съемки, отмечая колыхание лодки и отсутствие нормальной перспективы.

– …Я читал, что это остатки древних садов ацтеков, но, по правде сказать, странное фермерство. Растить цветы в промышленных количествах, чтобы принести их в жертву богам, – само по себе романтическое безумие. Но выращивать их на искусственных островах по всему озеру – страшная расточительность сил и времени. Проще было осушить болота вокруг, спустив воду в резервуары – индейцам это вполне было по силам, я интересовался их достижениями.

Майк обращается, вероятно, к Эмили или к сотруднице биологического института со звучным, но избитым именем Мария-Хосе. Маленькая пышнотелая женщина сидит на корме и, кажется, создает истинный центр тяжести в лодке. Она любит говорить и спорить.

– Тогда аксолотли погибли бы значительно раньше, а так они еще кормили собой всю армию испанских конкистадоров.

– Их едят? – морщит нос Эми.

– На вкус как цыпленок, – немедленно отзывается Мария-Хосе.

– С жабрами… Бр-р-р! – Эми фыркает, но смотрит на Чаву. Парень хитро ухмыляется и продолжает грести. Они давно уже играют в гляделки, иллюстрируя гримасами разговоры взрослых и оценивая мимические способности друг друга. У мисс Шнайдер лучше получается показывать язык и морщить нос, у сеньора Чиналько – закатывать глаза и скашивать их к переносице.

– Собственно, гастрономические свойства и стали причиной их вымирания.

– Да, на пару с карпами. – Мария-Хосе всплескивает пухлыми ладошками. – Завезенные карпы просто выместили наших дракончиков. А вся эта грязь из города…

Позади них мегаполис Мехико расползается по холмам гигантской кучей разноцветных кубиков.

– К сожалению, если проводить аналогию с аксолотлями, то вся мезоамериканская цивилизация оказалась гениальным подростковым периодом. Она погибла, так и не повзрослев и не усвоив чужих технических достижений. Колеса не изобрели, оружие осталось примитивным, жесточайшие кровопролитные человеческие жертвоприношения – по нескольку тысяч в год… И это на фоне странной любви к культивации цветов и бабочек.

– Они просто остались язычниками, которых победили внешние завоеватели. И не забывайте про подобные культы в античности или про крестовые походы. Европа тоже все это пережила. – Мария-Хосе любит спорить, но у Майка своя сложившаяся концепция. На самом деле им просто скучно сидеть без дела.

Они уже попытались несколько раз забросить сетку в разных частях каналов, из которых и состоит озеро Шочимилько. Безрезультатно, разумеется, но Мария-Хосе утверждает, что именно здесь они ловили предыдущие «образцы» летом. Однако закинуть снасть придется раз пятьсот, не меньше. Это не один день – как раз на каникулы хватит.

«Очень продуктивное времяпровождение», – вздыхает про себя Эми.

– И тогда Тескатлипока оболгал Кетцалькоатля, и тот стал совершать недостойные поступки, а потом отправился на Восток в добровольное изгнание. В общем-то, неудачная у него вышла карьера для божества, но его хотя бы не убили, – раздумчиво произносит Чава.

– А кто твой нагваль? – спрашивает Эми, откусывая от припасенного сэндвича с огурцом и тунцом. Она нашла применение вычитанной информации о духах-хранителях и двойниках. Чава энергично жует такос, распространяя вокруг притягательный запах специй и жареного мяса. Эми избегает мексиканской кухни из-за аллергии на перец и… в общем, специи вызывают слюноотделение и приступынездорового аппетита, что современной девушке ни к чему. Сейчас обеденный перерыв – время для философских бесед и невинного флирта.

– У меня его еще нету, – в тон ей отзывается Чава и тут же поправляет себя – Я же католик, так что мой покровитель – Спаситель Христос, Salvator.

– А тональ? – Эми настаивает, ей кажется, что выявить сущность собеседника можно через раскрытие его истинных убеждений. Во всяком случае, так говорила на факультативе по психологии мисс Мак-Кирни.

– А ты еще не догадалась? – юноша смотрит серьёзно и неожиданно в упор. Этот темный таинственный взгляд можно было бы счесть даже интересным, если бы не полоса соуса над верхней губой.

– Неужто та мелкая водяная тварь, которую мы ищем четвертый день?

Он молча смеется, почти беззвучно, и не отвечает, но она-то знает, что молчание – знак согласия.

– Твой магический двойник – головастик?

Сальвадор неожиданно встает и бросает остатки такос в воду. «А он обидчив?»

Дракон дремлет, но ждет новой добычи. Сегодня приплывал грубый самец карпа и попытался откусить кончики его нежных перьев. Он не дался, захватив огромным ртом хвостовой плавник рыбины, и та в испуге рванула с места своего позора. Чужакам здесь не место. Приплыли из-за большой воды, расплодились, пожрали все священные цветы и осквернили целебный ил. Он ждет. Когда придет время, он станет огромным, длиннотелым водяным змеем, его тонкие руки с хваткими пальцами будут держать посох с длинным когтем, его колышущиеся в потоке воды перья станут огромными зелеными крыльями, и дракон взлетит над землей в порыве бушующего ветра и станет господином всех змей, бабочек и покорившихся ему людей…

Чава просыпается от собственного вскрика. В нем плещется восторг полета и ужас одновременно.

– Тональ, – бормочет он, засыпая вновь, и теперь ему снится белокожая девочка с золотыми волосами, которая носит на шее вместо камеры длинную гирлянду из красных цветов, растущих на островах Шочимилько.

Шестой день – Майк уже отчаялся запечатлеть неуловимого водного жителя – приносит неожиданный успех. В сетке вместе с мерзко пахнущей черной жижей попадается крупная амфибия. Шнайдер должен признать, что это животное отличается от всех виденных экземпляров. Он привык к бледным альбиносам с розовыми жабрами и нежной почти человеческой кожицей. А этот – сильный, крупный, отбивающийся задними лапами, тыкающийся большеротой головой, глянцево-черный – от грязи, слизи и собственного насыщенного цвета. Да уж, головастиком это тридцатисантиметровое существо не посмеют назвать.

Майк в восторге демонстрирует чумазого аборигена Шочимилько, говорит о его статях и возможностях, о необыкновенной удаче, а Эми удерживает в кадре лобастую трапециевидную голову с маленькими гневными – как ей кажется – глазками. Параллельно она обращает внимание на их юного проводника и коллегу, сжимающего в руках ненужное весло и непонятно, то ли радующегося, то ли готового долбануть журналиста деревяшкой. Глаза сверкают, ноздри раздуваются, хотя губы растянуты в улыбке. Чава словно копирует своего тотемного двойника. Он смотрит на Эми, а она понимает, что миссия выполнена, редчайшая животина заснята, завтра самолет в Калифорнию, но сейчас, пожалуй, на пике удачи, эта будущая маленькая потеря не осознается ею в полной мере.

Майк смотрит на пойманное животное как на законную добычу, но неожиданно зверь цапает его за палец и скользкой тушкой вырывается из облепленных слизью пальцев.

– Не-е-ет!

Это восклицание Марии-Хосе, которая искренне жаждала подержать аксолотля в собственных руках и препроводить в лабораторию. Теперь она готова придушить неуклюжего американца.

– Черт! Черт! Черт! Эми, выключи камеру, наконец!

Они прощаются в аэропорту перед стойкой регистрации. Сальвадор пожимает руки Эмили и Майку Шнайдерам и оставляет в ладони девушки маленькую фигурку из дерева. Темно-коричневый аксолотль с тонкими поджатыми лапками и изогнутым хвостиком, через который пропущено металлическое колечко.

– Я забыла спросить. Как твое имя?

– Сальвадор-Хосе-Мария.

– Нет, индейское имя.

О, женщины! Она знает и улыбается понимающе и загадочно.

– Кецаль. Это птица. Или кто-то в перьях.

Эми цепляет подарок к рюкзачку и неожиданно чмокает смущенного юношу в щеку. Тот торопливо прощается и исчезает в толпе.

Пусть День Благодарения случился без индюшки, но зато с… кем-то в перьях. Эми почему-то легко и весело, несмотря на быстрое прощание вчера – с вечно юным аксолотлем, сегодня – с его молодым двойником. Она поправляет камеру и вприпрыжку догоняет отца.

Он опять затаился под корнями и ждет, не мелькнет ли перед носом зазевавшаяся рыбешка. Ему не нужно ее видеть, достаточно легкого движения воды. Охотник не хочет стать добычей, как две луны назад. Он чуть не растерялся, когда его схватили ужасно горячие руки Бесхвостого. Теперь опять растить слизь, лапу правую повредил – придется не двигаться лишний раз. Нарушение равновесия – ужасно.

Со стороны берега что-то слышно.

 – Ашолотль…

При свете луны мальчик протягивает ему на ладони ужасно вкусных червяков. Они красные, пахнут землей и извиваются так аппетитно, что его тональ срывается с места и задевает поверхность воды. Голова огромного пернатого змея высовывается из озера, капельки разлетаются облаком брызг с пушистых тройных «перьев» по обеим сторонам разинутой пасти. Он улыбается.

 – Полетели?

Над извилистыми каналами древнего озера Шочимилько в благоухании красных цветов летит пернатый змей с маленьким всадником между крыльев и пугает бабочек своей улыбкой.

 

Гуппи, любовь и конец детства

– Я-я-ярик! – донёсся звучный бабушкин голос.

Звякнула оконная рама, задвигались тени виноградных листьев. Ярослав отодвинулся от дырки в стене, спрятался от пятнисто-знойной улицы, от бабушкиного голоса и укоров, что не выполнил поручения и сидит в подполе.

Он честно пошёл в хлебный за французским и половинкой ржаного, но Витька из третьего подъезда как раз собрался на рынок за мотылем для гуппи.

Витьку вчера подстригли, из короткой чёрной щетины торчали лопоуши, а солнце обожгло оголившуюся шею до клубничности. У него не бывает, как у Ярика, леопардовых веснушек, не повезло чуваку. Зато есть разноцветные рыбки породы гуппи.

Рыбы – это скучно. Маленькие «глуппи» плавают и плямкают губами с недовольно опущенными уголками. Тронешь пальцем стекло – даже не глянут. Ерунда одна.

А вот рынок – интересно. Волшебное место для любого мальчишки или девчонки. Птичий рынок – попугайчики, жёлтые, как лимоны, и зелёные – зеленее яблок! – такого цвета неведомые фрукты в джунглях. Безмятежно спят вповалку крыски – белые и с серыми спинками, дёргают носиками и видят во сне тихие норы, а не жаркий шумный базар с жестяными тентами. Толстые кролики тычутся мордами в прутья клеток. Важно разгуливает петух с маслянисто-зелёным хвостом – вот бы таких перьев пучок! Шуршат в углах ящиков морские свинки. А уж котят и щенков – настоящих, породистых, только без документов, потому за сущие копейки – десятки! «Возьмите щеночка!». Их немного жалко, ведь если хозяева продают, то, наверное, собачьи мамы грустят.

В ряду аквариумов пахнет водорослями. Продавцы кучками болтают и пьют пиво, солнце проникает в дырочки тентов, преломляется в прохладных водных витринах. Пластиковые и глиняные крепости для дна – вот бы такую, но побольше, чтоб выстроить солдатиков – и в бой! А ещё – череп и кости, маленькие, но как настоящие. Завести себе аквариум и напустить туда кораблей, а ещё на дне устроить тайник.

Мотыли – это мелкие кирпично-красные червяки. Копошатся массой, размазанной по клеёнке. Вроде бы ничего особенного, даже не дождевые черви, а если подсунуть нескольких Катьке – то-то визгу будет!

Пакет с мотылем надо поскорее домой, в холодильник! Ярик мчится вприпрыжку рядом с Витькой – словно гонцы, что доставляют срочную депешу. Длинноногий, худой, как солёный бычок, Витька, обгоняет собственную тень, и Ярик летит за ним сквозь кисельную жару, отбивает кроссовками ритм, пропускает зной сквозь себя – солнце не мешает, ведь он сам рыжий, огненный суперчеловек! Замешкался возле дверей гастронома, но махнул рукой – помрут же мотыли!

Глупые рыбки втягивали в себя красноватых червей, жабры надувались и дрожали. А потом случилось то, что случилось. Ярик не понимал, как это – пожалеть нескольких мотылей, чтобы подшутить над Катькой?

Платье на лямках, веснушки под панамкой, надутые губы.

– Я обещал, что буду защищать её, – сказал Витька совершенно серьёзным голосом. Его длинное и худосочное лицо приобрело воинственное выражение – даже тёмный свежестриженый чуб встопорщился, губа смешно оттопырилась, а лопоуши стали малиновыми, как свекловичная ботва.

– Ты что, влюбился что ли? – рассмеялся Ярик.

«Влюбился» – это когда герой целует красивую тётеньку перед мочиловом врагов, или когда свадьбу играли в соседнем дворе, старушки вытирали глаза платочками и приговаривали «совет да любовь».

Смешно, а Витька – не смеялся. Друг, называется.

В подполе под бабушкиной лоджией всегда прохладно и темно. Кирпичик в стене, и так качавшийся, а потом доковырянный Яриком, открывал отличный глазок на уровне земли. Снаружи шевелились тени корявых виноградных плетей, жужжали невидимые осы над грушами-паданцами. Сквозь щели досок над головой пробивались нитяные сеточки света, играли на старых бамбуковых удочках, ящике с песком и тусклых банках бабулиной самогонки. На дне прозрачных банок таились страшные скрюченные груши. В тишине и темноте хорошо представлять, что ты – терпящий аварию исследователь в батискафе, а над тобой сто километров воды. И как следует поразмыслить о Витьке, Катьке, мотылях и…

– Ярик, вот ты где!

Бабушка обнаружила отодвинутый в сторону половик и, конечно, поняла, где спрятался внук. Седые волосы гладко собраны в клубочек – Ярику нравились блестящие шарики шпилек, проглядывающих из переплетения.

– Ты чего там прячешься? Хлеба купил?

– Ба, мне надо подумать, – потянул Ярослав, хотя знал, что попался, не отвертишься.

– По дороге подумаешь, мыслитель, – лицо исчезло из рамки проёма, но Ярик знал – бабушка здесь. – Принеси хлеба, и будем уже обедать, – скрипнули половицы – ушла.

Ярослав вздохнул и полез по лестнице наверх.

Во дворе никого не было, даже вездесущие коты куда-то запропастились. Одуряющий запах батона напомнил, что с завтрака прошла куча времени.

Ярик покосился на оплетённое виноградом кухонное окно и вгрызся в горбушку – дома не так вкусно. Появившийся в окне профиль деда придал ускорения, и подъезд Ярик преодолел вслепую – зелёное мерцание тьмы после знойной улицы путало чувства, ступеньки выныривали не там, где казались.

Семь ступеней, направо – к открытой настежь двери. Густой аромат чеснока и борща, и…

– Деда! – завопил Ярослав, влетая, всё ещё в коконе зелёного марева, в родной, огромный силуэт человека в трубе коридора.

Сильные руки схватили подмышки – воздух выскочил из лёгких в сладком предвкушении – и вверх! Не к тусклым лампам высокого потолка «сталинки», а к небу.

Таяли зелёные круги, колкий подбородок пах табаком, озорные дедушкины глаза лучились любовью.

– Деда, где ты был? – прижался к нему Ярик, когда все уселись за круглым столом – большим, рассчитанным на семью из бабули, деда и их четверых детей, а теперь ещё и внуков. – Я тебя вчера вечером так ждал!

Дед хмыкнул и протянул Ярику нож:

– Ну-ка, орёл, умеешь ровно резать хлеб?

Ярик зашёлся от восторга: слишком большой для руки нож тускло отражал свет, казался хищным – таким сражаются пираты. Жаль, на улицу с ним не пустят. Витька сразу бы с ума сошёл и стал мириться! Конечно, Ярик ему дал бы нож на пять минуточек. Или даже на полчаса. А Катька… Ярик задумался. Светлые глаза, царапанные кошкой руки, ромашки на сандалиях… Он бы и Катьке дал потрогать – в его руках, конечно! Что девчонки понимают в оружии?

– Не стоит! – бабушка скомкала в ладонях фартук, тревожно глянула на замечтавшегося внука – Вань, так можно без пальца остаться!

– Не боись! – захохотал хрипло дед, – десять лет орлу, пора уже уметь с инструментом обращаться. Царапины – ерунда.

Ярик знал, что ерунда, даже когда разодрал ладонь о гвоздь, сцепил зубы и не позволил пролиться ни слезинке. Белый след под пальцем виден до сих пор. У деда между указательным и средним пальцами тоже шрам – мама рассказывала, дед Ваня родился со сросшимися пальцами, и ему разрезали там кожу в детстве. Это было восхитительно и страшно, а Ярик верил, что когда резали – дед не проронил ни звука. Потому что он – такой. Он может подбрасывать одной рукой пудовую гирю, взглядом заставить завестись соседскую машину и поколотить хулигана или даже двух – однажды Ярик видел, только не сказал бабушке, потому что она будет переживать, какие уж тут подвиги? Деда все уважают, он очень высокий и сильный – Иван Андреич для всех и просто «деда» для Ярика. Настоящий герой, не понарошный, как в кино. Когда деда садил внука, ещё совсем маленького, на плечи, то Ярик словно сам становился частью того прекрасного и непонятного, чем был дед. Это с ним, с Яром, здоровались с заискиванием, с любованием, с почтением. Сейчас Ярослав вырос и не залезал больше на плечи, но по-прежнему любил подобраться поближе, когда дед в кресле или на диване, обнять, чтобы ощутить под щекой жёсткие, присыпанные солью седины, волосы, и стать самому чуточку сильнее и больше.

Тёмный мякиш половинки серого пошёл волнами, но Ярик упорно резал следующий ломоть. Он не подведёт, и бабушка тоже перестанет волноваться. Ярик украдкой взглянул на бабулю и замер – дед и бабушка смотрели не на него, а друг на друга. Словно никого не было вокруг – бабушка прислонилась щекой к дедовому плечу, её лицо светилось, как новогодний фонарик. Дед обнял её своей большой рукой за пухлые плечи, будто оберегая. Эти двое глядели друг на друга и видели что-то интереснейшее и захватывающее.

Ярослав хмыкнул и продолжил пилить хлеб. Так можно нарастить мускулы, а потом взмахом меча рубить головы врагам!

– Айда мороженое брать! – Катька вскинула голову, глядя из-под панамки.

Строгая у неё мама, заставляет носить дурацкую шапку. Вот Ярика фиг заставишь – разве что зимой, когда мороз щиплет за уши. А дед вообще не надевал шляп, хотя ему не сладко с галстуками – вот нелепое изобретение! Панамка – ясно, это чтобы слабые личности солнечный удар не получили, а галстуки – глупость!

– Сейчас, деньги возьму, – обрадовался Ярик. – А Витька где?

– Он не пойдёт, – светлые глаза спрятались за краем панамы. – К ним скоро гости приедут из столицы. Родители поехали встречать, а его заперли.

– Да, придётся потерпеть, факт, – согласился Ярик. – А давай ему через окошко мороженое передадим? Он опустит леску, мы привяжем – и готово!

– Давай! – загорелась Катька. – Скорее беги за деньгами!

– Сейчас дам, а ты пока из подпола морковки принеси, – бабуля покатилась к шкафу, а Ярик помчался в лоджию.

Из чёрного провала повеяло прохладой и земляной сыростью. Сначала, как всегда, кажется страшновато – настоящее таинственное подземелье ожидает беспечную жертву, а когда глаза оказываются ниже дощатого пола, то и не страшно, даже интересно. Можно даже лампочку не включать.

Пальцы нащупали бока морковок в холодном тяжёлом песке. Ярик выбрал побольше, отряхнул. Перед тем, как поспешить обратно, выковырял заветный кирпичик и приник к «глазку».

Высокую фигуру деда он увидел сразу. Дед курил, стоя у соседнего подъезда – там, где фасад выгибался перекладиной буквы «Г». Именно в этот момент откуда-то из буйной зелени вынырнула тётенька в цветочном платье. Она выглядела, как будто пыталась нарядиться в букет – на послеполуденном солнце красные и зелёные пятна на белой ткани резали глаза. Тётенька кинулась к деду, положила руки ему на плечи и что-то стала говорить. Тот заулыбался, ласково огладил её талию и потянул тётку за пределы двора.

Ярик нахмурился, в груди будто взрывался звездолёт посреди космоса, стало зло и беспомощно. Как же так? Его деда улыбался неприятной чужой женщине. Ярослав посмотрел ещё с минуту, надеясь, что дед появится… и задвинул камень на место.

Что это за тётка хватала деда за руки, а он ей улыбался и кивал?

Ярик упёрся спиной в стену, перед глазами закружились образы многочисленных знакомых дедушки – засверкали неестественные улыбки, сухо запахло духами. Однажды прошлым летом, когда ба уехала к тёте Зое на пару дней, Ярик заскочил попить водички, и дед в расстёгнутой рубашке торопливо прикрыл створку распашных дверей в спальню – там мелькнула чья-то тень. Тогда Ярик удивился – что за чужой человек в доме? – но так спешил обратно в гущу футбольной схватки, что мысли об увиденном улетучились. А сейчас всплыли с чёткостью прозрения.

Это было тяжело и необъяснимо, словно на плечах вдруг закачалась перекладина огромных весов… Тысячи вопросов и страшная ясность обрушились на Ярика, он шмыгнул носом и полез наружу.

– Вот, этого хватит? – бабушка с сомнением глядела, как внук прячет деньги в карман шорт. – Не вывалятся, когда будешь гасать?

Из зачёсанных волос выбилось несколько белых прядок, обрамили мягкое лицо, кожа век складочками нависла над глазами, придавая усталое выражение.

Повеяло сквозняком. Из подъездного полумрака вынырнула громоздкая фигура деда.

– В контору вызывают, – буркнул он, и Ярик видел, что тот не в духе. Дед прошёл в комнату, не глянув на него и ба.

– Даже в субботу? – всплеснула ладонями бабушка. – Вчера же до ночи работал, ещё и сейчас?!

– Что делать, – прошагал обратно к выходу дед, чмокнул бабушку в щёку и растворился.

– Твой дедушка начальник, – словно оправдывалась бабушка. – Работа у него такая. Вот видишь… Постоянно его нет.

Она тяжело опустилась на табурет, мягкие ладони в веснушках, как у внука, сплелись, пытаясь обнять друг друга.

– Не расстраивайся, бабунечка, – тронул её плечо Ярик. Он чувствовал – бабушка крепится, чтоб не заплакать, её лицо стало неподвижным. Нельзя рассказывать о виденном, нельзя ломать всё. Солнечный, правильный мир разваливался. – Дедушка поработает и вернётся, никого лучше нас у него нет! А завтра можем вместе на пляж пойти, я Витьку позову. Ничего же не случилось!

– Да какой пляж? – покачала головой бабушка, огладила круглые бока. – Погляди на меня, твоя бабуня старая уже для пляжей-то.

Катька ждала во дворе: она старательно балансировала на бордюре палисадника под настороженным взглядом старушек на лавке.

– Яричка, я твоего дедушку только что видела! – прокричала она и воробышком спрыгнула на асфальт. – Он вон туда ушёл!

– У него дела, – гордо заявил Ярик. Сегодняшнее должно зажить, как ранка на руке.

– От красивый мужик, а? – донеслось со старушечьей лавочки. – Надьке-то свезло, сама уже старая стала, а мужик-то ейный – во!

Ярик наморщил нос, ему стало непонятно, противно и захотелось что-то сказать этим дряхлым клюшкам. Только он не знал, что.

– Да не скажи, Надька вообще святая, четверых своих подняла, а чужих сколько? Золотой души человек, вот и мужик к ней прилабунился. Они же доброту чуют. Что тех стерв крашеных-то, тыщи…

– Проститутки они все… Вон вокруг Ваньки-то вьются… Мёдом им помазано!..

– Идём, – дёрнул Катьку за руку Ярик. – Не слушай, ну их.

– Я хочу шоколадное, – Катька возила по стеклу холодильника пальцем, выбирая приглянувшееся мороженое. – Давай и Вите возьмём шоколадное?

– На палочке не донесём, – практично заметил Ярик. – ты его привяжешь, а оно – хлоп! – и стает тебе на панамку.

– А мы его открывать не будем! – сделала круглые глаза Катька.

– А как же тогда привязывать? – спросил Ярик.

– Я знаю! – просияла Катька. – Пусть он опустит леску с крючком, мы зацепим за пакет – и готово!

– Голова, Катюха, – одобрительно кивнул Ярик, отодвигая стеклянную крышку холодильника.

Возле третьего подъезда стоял большой чёрный седан. Откинутая задняя дверца демонстрировала коробки и свёртки, Ярик вытянул шею, чтобы посмотреть, есть кто в машине или нет, и столкнулся взглядом с незнакомой девчонкой чуть старше его. Высокая и бледная, будто вылепленная из парафина – короткие кукольные волосы, белые руки, и даже глаза бесцветные, словно долго плакали и вылиняли.

Хлопнула дверь, на крыльцо вышел Витька.

– Привет, ребят, – он перевёл взгляд с девчонки на друзей, потом растерянно улыбнулся и выхватил из рук незнакомки чемоданчик.

– А мы тебе мороженого принесли, – сказал Ярик.

– Не могу, ребят. Ко мне в гости сестра приехала, – Витька подхватил ещё одну сумку и потащил наверх.

Бледная девчонка неторопливо последовала за ним в тёмное нутро подъезда.

– Столичная курица, – фыркнула Катька.

Ярик видел, она злится. Третью, Витькину порцию мороженого пришлось слизывать с пальцев, и теперь ребята сидели в кустах сирени, обсуждая дальнейшие планы.

– Ничего не поделаешь, – сказал Ярик. – Сама понимаешь, гости.

– Из столицы, – вздохнула Катька. – Ты видел, какая у неё причёска? А туфли, небось, настоящие лабутены без каблуков.

– Не видел, – задумался Ярик. Столица – это особенный город. Когда дед ездит туда в командировку, то собирается, как полководец или князь в славный поход.

– Ну как же не видел, там такие застёжки с камушками сбоку, – начала пояснять Катька. – А Витя теперь будет ей рыбок показывать.

В голосе прорезалась такая тоска, что Ярику захотелось сделать для неё что-нибудь особенное.

– А хочешь, дам тебе нож подержать, он на самом деле почти меч, но только, знаешь, нельзя же мечи дома держать, потому что полиция заберёт. Потому мы всем говорим, что это нож, и держим на кухне. Это секрет!

– Хочу! – Катька приоткрыла рот от восторга, и Ярик вдруг ощутил себя, словно сидел на плечах деда. Тут же вспомнил деда с тёткой, снова вспыхнула обида.

– Бабуля скоро пойдёт прогуляться в парк, мы и поглядим, – спланировал он по-быстрому. – А ещё у нас есть сдача. Базар закрывается, может, хватит на маленького гуппёночка, как думаешь?

– Посажу его в стакан, ему же много не надо, – захлопала в ладоши Катька. – Мама увидит, какой гуппик маленький и хороший, полюбит его и купит аквариум!

– Побежали! – вскочил на ноги Ярик.

Асфальт хлопал о подошвы Катькиных сандалий, а Ярик бежал тихо, как охотник-яутжа из фильма. Солнце уже не палило, а облизывало локти и лодыжки большим жарким псом. Втроём с Витькой можно стать отличной космической командой, мчаться навстречу приключениям, сражаться с чудовищами и щупальцами на астероидах. Вчера бабуля крутила фарш, и из сетки мясорубки выползали шевелящиеся щупальца, а Ярик тыкал в них вилкой и картофельным ножом. С настоящими, большими щупальцами, конечно, дело посложнее, может, даже придётся их выжечь лазерами. Капитаном корабля будет деда! Он начальник, значит, и командовать на корабле ему раз плюнуть. А бабушка, конечно, старпом. Каждый знает, что без старпома на корабле никто слушаться не будет и сразу всё сломается.

В конце улицы – на ступеньках широкого спуска – Ярик притормозил, оглянулся. Катька взлетела на низкий бетонный парапет лестницы и, мелко притоптывая сандалиями, пошуршала вниз, только голубая юбочка сверкнула. Ярик быстренько вскочил на второй парапет и поскакал следом, как храбрый рейнджер – не отдавать же первенство девчонке!

– Ярослав! – внизу маячила бабуля.

Она хмурила брови и грозила пальцем.

Ярик испытал мгновенное желание соскочить вниз, на ступени, но настоящие рейнджеры не тормозят даже перед гризли! И Ярик ринулся вперёд, чувствуя себя танцующим со смертью. Оттолкнулся от бетонки, ловко не задел плафон фонаря и приземлился перед бабушкой.

– Тебе дурь девать некуда? – бушевала та, прогулочная сумочка сползла на локоть. – Вот пойдём домой, будешь энергию свою применять, сок крутить!

Ярик стиснул зубы. Не самое страшное наказание, только ужасно скучное.

– Бабушка Надя, – подошедшая Катька вытирала ладошки о подол, оставляя зелёные травяные пятна. – Не ругайте его, мы вместе баловались!

Но бабушка уже не смотрела на них. Её лицо враз постарело, глаза не отрывались от двух фигур по ту сторону шоссе.

Замигал и переключился светофор. Хлынули люди, и улыбающийся дед открыл дверцу такси, помогая сесть тётке в «букетном» платье – Ярик её сразу узнал. Та самая, что вешалась на деда во дворе. Дед что-то сказал, бросил поверх крыши автомобиля взгляд, встретился глазами с бабушкой. Ярику показалось, что мир упал в чёрную дыру.

Он посмотрел на деда и услышал скрип камешков под каблуками ба. Время вдруг разбилось на кадры и помчалось рывками, пытаясь совместить разлетающиеся стёклышками события.

Ничего не понимающую Катьку, что смотрела, как толстенькая взрослая «бабушка Надя» мчится к лестнице во двор, отчего-то вдруг прекратив отчитывать их.

Визг тормозов, гудки сигналов и крик.

Чьи-то испуганные глаза и побелевшие губы.

Всё завертелось, и Ярик, беспомощно не успевая, видел громоздкий белый автобус, который надвигался на дедушку, бегущего через дорогу…

Когда сидишь в подполе, то мир становится маленьким. Главное – не подглядывать в дырку. Там, снаружи, свой мир, где Катька с «парафиновой» девчонкой клеят друг другу ногти из цветочных лепестков, а Витька купил полосатых, но таких же глупых скалярий – на том же шумном стрекочущем птичьем рынке. В темноте очень просто представить, что пришёл зомби-апокалипсис, и звуки наверху – это мертвецы бродят, ищут живых людей. А ты остался один-одинёшенек.

Тихо. Бабушка поехала проведать дедушку. Ярик не любил больниц – он несколько раз напрашивался, и там, в белом лекарственном мире видел деда – беспомощного, чужого и ставшего словно бы меньше, с замотанной бинтами головой и трубочками, что торчали из андроида – подделки под сильного и большого настоящего деда.

Это было настолько страшно, что бабушка, заметив подавленное состояние внука, стала отговаривать от поездок.

– Ничего, Яричек, дедушка скоро выздоровеет, и всё будет хорошо, – говорила она. Взгляд её стал тусклым, и Ярик понял, что именно так выглядят глаза после многих слёз.

И сейчас, сидя в пронизанной нитями света тьме, Ярик очень-очень сильно желал, всей силой сердца, чтобы настоящий дед вернулся из одиночества чужой больницы, чтобы всё оказалось неправдой, и тот, другой – который андроид – исчез и забрал с собой «букетную» тётку, автобус и одиночество. И бабушка снова стала светлой и тёплой, как домашнее солнышко. Только будет ли «как раньше»? Разве это возможно?

Ведь понятно, что нет никакого андроида вместо деда.

Бывает, что играешь, а потом – хоп! – понимаешь, что началось настоящее, и уже не до игры.

Самое время осторожно вылезти из укрытия и вдоль стенки прокрасться на кухню за оружием и припасами. Нужно быть очень осторожным, чтобы зомби не засекли. Ярик замешкался, решая, оставлять открытым люк, чтоб быстрее вернуться, или не стоит выдавать укрытие? Решил, что если доберётся до секретного суперножа, то путь обратно прорубит сквозь любую нечисть, а если не доберётся, то укрытие не понадобится, и бабушка будет плакать над внуком, которому съели мозги.

Ладони до боли сжались на скобах лестницы – снаружи послышался тихий щелчок открывающейся двери. По спине пробежали мурашки, и Ярик скользнул обратно. Он сел, прижался спиной к стене и зажмурился.

Скрипнул пол, дом наполнился голосами и шагами.

Был ли деда обманщиком? Или предателем? Доселе неведомое жгучее понимание ворочалось в груди – от него хотелось скрыться, как от палящего солнца, но не выходило, даже если закрыть кулаками глаза. Как теперь обнимать, если он любит чужих? В воспоминаниях замаячили опущенные веки бабушки, мокрые дорожки на щеках и её мягкие тёплые руки, лежащие на переднике двумя умирающими птицами. Они больше не переплетались в желании жить.

Бабушку надо спасти. Что бы ни ожидало снаружи, Ярик будет с ней и станет её защищать.

В комнате витал слабый запах лекарств.

– Яр, здорово! – дед снял очки и отложил газету.

Он так светло заулыбался, что Ярику нестерпимо захотелось как раньше, ни о чём не думая, влететь в объятья сильных рук.

– Привет, – сказал он и не двинулся с места. – Как ты себя чувствуешь?

«Как ты себя чувствуешь после всего?», – хотелось сказать на самом деле.

– Отлично, – дед, очевидно, удивился сдержанности внука, его лоб сложился морщинистой гармошкой. – Меня хотели к кровати привязать, потому что чуть не сбежал домой, – тут же пригласил включиться в подшучивание дед.

– Потому что ты любишь убегать, да? – Ярик сцепил ладони за спиной, сжал сильно-сильно пальцы. «Постоянно его нет», – всплыли слова бабушки в памяти.

– А кто ж не любит? – подмигнул дед. – А ты знаешь, что мы едем все вместе на базу отдыха на море? Ты, я, бабушка, здорово?

Море! В другой раз у Ярика перехватило бы дыхание от восторга. Море – это здорово! Это облазать всю базу и перезнакомиться с людьми, проверить тайник, заложенный прошлым летом, играть в баскетбол и кататься на банане! А в столовке набрать хлеба, чтобы вечером лопать с арбузом, и ещё дед отдаст свою порцию полосатого желе в вазочке. И, может, удастся снова пробраться на дискотеку.

– Давай ты сам поедешь, без нас, хорошо? – злое упрямство и обида вытолкнули горечь из груди. – Ты отдыхай с другими, а я бабушку не предам и буду с ней рядом! Чтобы больше не плакала.

За спиной тихо ахнула вошедшая в комнату ба. Ярик расцепил руки и вытянулся в струнку, только кулаки сжались так, что стали как два камня. Раз всё разрушилось, то пусть до конца!

– Так и я же… – опешил дед, посмотрел на внука прямо. Во взгляде появилось что-то новое, серьёзное, похожее на удивление.

Ярик рассматривал деда, будто бы видел в первый раз. От того, что дедушка сидел, или от того, что на его лице появилось выражение беспомощности, Ярик вдруг заметил, что его волосы и правда совсем побелели, а выше уха, на поросшем щетиной выбритом месте тянется зубчатый багровый шрам. Кости плеча продавливали загорелую кожу, стало ясно, что дедушка сильно похудел и… постарел? И совсем не похож на андроида. Жалость затопила горячей волной, а злость вдруг лопнула мыльным пузырём, не оставив ничего. Захотелось плакать.

Кружилась голова, и когда мягкая бабушкина рука легла на плечо, Ярик подвинулся ближе, чтобы чувствовать родное спокойное тепло её округлой груди.

Дед встал, снова стал высоким-высоким, сделал несколько шагов к окну, вернулся и остановился перед ними.

– Я ошибся. Очень сильно ошибся, – сказал он тихо, опустил голову.

Ярик задрал лицо, но всё равно ему казалось, что они сейчас на равных.

– Мне казалось, что всё нестрашно, и правильно получил по заслугам.

Дед вдруг опустился на колени перед бабушкой, как в каком-то старом фильме про любовь – прямо на плетёный коврик – и сказал:

– Пожалуйста, можно мне вернуться? Я так тебя люблю.

Тёплая ладонь покинула плечо Ярика, и он видел, как дедушка поднялся, оборачивая объятьями бабушку. Она уткнулась лицом в его плечо и заплакала.

Ярик почувствовал, что какая-то струна внутри лопнула, и он вдруг очень устал, будто высидел два сеанса в кино. Может, всё теперь будет хорошо?

Ему нестерпимо захотелось коснуться пальцами длинного, изрезанного чёрточками швов шрама – страшного и прекрасного, будто дед вернулся из опасной экспедиции… По игре, конечно. Ярик изучал деда и никак не мог решить, хочет ли, чтобы тот его обнял и поймал после того, как подбросит к небу.

Большая дедовская ладонь протянулась навстречу, Ярик пожал её со взрослой серьёзностью:

– Здравствуй, деда!

 

Танго

Нежные ещё, ласковые лучи первого весеннего солнца касались её рук, оголенной шеи, порозовевших от беззаботного счастья щёк. В тёмных волосах, прямых и длинных, словно русалочьих, играли золотисто-розовые блики. Сквер был ещё пуст и не ухожен, апрель только по-хозяйски обстоятельно осматривал фронт работ, поглядывая на медленно кружившуюся девушку. Закрыв глаза и впитывая в себя тепло, по которому так соскучилась в эту пасмурную и холодную зиму, она вдыхала аромат приближающейся весны. За плечами – преддипломная практика, дипломный проект, часы в пыльных залах библиотек, нервные перешёптывания родителей. Впереди – шаг в неизвестность.

Сейчас – короткий миг, принадлежащий только ей.

Тревожная мелодия «Кумпарситы» вывела её из равновесия: на экране светилась аватарка улыбающейся мамы.

– Алло, – отозвалась, скрывая вздох. Всё, веселью конец.

– Стеша, что ты так долго? – требовательный, чуть капризный голос. Мама никогда не работала, создавая уют, обустраивая быт своему мужу, видному адвокату, профессору кафедры гражданско-правовых дисциплин престижного московского вуза, автору бесчисленного количества работ в области сравнительного правоведения. Наверно, только руководя жизнью такого человека, как Стешин отец, можно увериться в собственной божественной непогрешимости.

– К метро иду, мам. Только из университета вышла. Марго дипломную приняла, на этот раз без замечаний, – Марго – Маргарита Николаевна Зильбер – научный руководитель, женщина сложная, болезненно реагирующая на знаменитого отца своей подопечной, несколько раз заставляла переписывать дипломный проект, требуя более глубокого анализа.

Мать фыркнула в трубку:

– Да кто бы сомневался… Слушай, захвати в супермаркете сыр вкусненький. Ну, ты знаешь, какой мне нравятся. И не задерживайся. В семнадцать сорок пять, чтоб дома была. Тебе ещё надо переодеться к ужину.

Всё ясно. «Переодеться к ужину» могло означать только одно – сегодняшний ужин наверняка не будет семейным.

Стеша слушала материнские указания, лениво перешагивая через тёмные, покрытые тонкой ледяной крошкой лужи. Взгляд блуждал и неожиданно упёрся в светлые глаза с искринкой. Они смотрели на неё, как на старую знакомую, и улыбались. Будто знали о ней больше, чем может знать прохожий. Высокий худощавый парень в тёмной военной форме сидел на скамейке и улыбался ей, пряча на дне серых глаз ватагу чертенят.

Стеша смутилась и ускорила шаг.

* * *

Конечно, она не ошиблась.

Конечно, её подозрениям суждено было сбыться.

Дома затевался грандиозный «сейшен». Начищен и выставлен хрусталь. Расправлены складки тяжёлых штор в гостиной. Начищен паркет.

На маме – элегантные узкие светло-бежевые брюки и свободная блуза навыпуск, крохотный кулон с изумрудом искрится на изящной шее. Золотистые волосы нарочито небрежно завиты и подобраны, оголив бархатистую кожу. Татьяна Николаевна в свои пятьдесят с небольшим могла дать фору многим двадцатилетним красавицам: стройная, ухоженная, уверенная в себе. На её фоне Стеша выглядела неоперившимся утенком.

– Ого, – протянула девушка, вручая матери полиэтиленовый пакет из супермаркета и сбрасывая с плеча сумку. – Это такой у нас семейный ужин?

– Приходится заботиться о счастье собственной дочери вот этими самыми, уставшими от семейных хлопот, руками, – мать театрально возвела ладони к потолку и закатила глаза.

Стеша тяжело вздохнула, прячась за дверью собственной комнаты: ясно, Олега позвали.

Олег Савельев – потенциальный жених. В последнее время он стал всё чаще приглашаться в дом, всё чаще задерживаться у отца в кабинете, всё добродушнее волочиться за матерью. С девушкой шутил и балагурил. Звал то на концерт модной группы, то просто побродить по городу. Ухаживал не утомительно и довольно мило. Стешу это устраивало: полунамёк на симпатию, лёгкое прикосновение, загадочная полуулыбка. А ближе к Новому году Олег стал смотреть на неё задумчиво. Будто приглядывался. И под этим взглядом Стеша ёжилась и холодела.

Вздрагивала невольно от попыток задержать в руках её ладонь. Прижаться коленом под столом к ноге. Дотронуться «нечаянно» до плеча, локтя… груди. Он ей нравился, Олег Савельев, будущий дипломат. Высокий. Красивый. Сильный. Уверенный в себе. И улыбка у него хорошая. И добрый он. И терпеливый. Это всё головой хорошо понималось. А вот сердце тревожно и с тоской билось, едва мелькала в телефоне его аватарка.

И сегодня сердце чувствовало неладное: хрусталь достали неспроста.

Ближе к половине седьмого вечера под потолком зазвенел, переливаясь, звонок, послышался шум: в холле басили и щебетали чужими голосами. Стеша, в узких джинсах и не застёгнутой ещё рубашке, собирала в высокий хвост волосы.

Стук в дверь и одновременное бесцеремонное нажатие на ручку заставили вздрогнуть и судорожно схватиться за пуговицы: в комнату проскользнул Олег. Сегодня особенно начищен, улыбчив и душно обходителен.

– Ты чего тут копаешься? – прошептал, оглядывая её с ног до головы взглядом, от которого хотелось закрыться. Притянул к себе за талию, сорвал поцелуй, не замечая воинственно выставленных вперёд девичьих локтей. Его дыхание, горячее и тревожное, заставило сердце замереть. Его руки скользили по напряжённым плечам девушки, по узкой спине, спускались всё ниже…

Стеша нервно выдохнула и рывком отстранилась:

– Не надо.

Он сделал вид, что ничего не заметил. Улыбнулся беззаботно.

– Ты в курсе, мы всем составом к вам пожаловали?

– Так там – твои родители?!

Он усмехнулся:

– А я о чём? Отправили тебя позвать предстать пред ясны очи.

Стеша почувствовала, как краснеет. И щёки, и уши, и шея, кажется, даже припухли от волнения. Олег хохотнул:

– Брось! Ты их что, боишься?!

– Не в том дело, – она с трудом подбирала слова, никак не могла собраться. – Я не ожидала, что они сегодня придут.

Олег улыбнулся ещё шире:

– А причину их прихода тебе рассказать? Или сюрприз хочешь?

Девушка почувствовала, что сердце оборвалось и с размаху ухнуло в ледяной колодец, так плохо ей стало.

– К-какой сюрприз? – она понимала, что выглядит, как последняя идиотка – и так всё ясно. Но неужели вот так, сейчас, при всех, ей придется принимать какое-то решение? Что-то правильное говорить, обещать? Неистово и преданно улыбаться?

– К которому ты совершенно не готова, – он оценивающе посмотрел на неё, по-хозяйски уверенно распахнул дверцы шкафа и вытащил тонкое шёлковое платье, нежно-голубое. – Вот в это переоденься, – не признающим возражений голосом объявил он и, сунув платье ей в руки, выскользнул из комнаты.

Олег всё обставил с большим пафосом. Бросание на одно колено, прикладывание к руке, влажный взгляд, высокопарные речи – полный голливудский комплект. Кто его надоумил – неизвестно. Но обе маменьки умиленно складывали руки, вздыхали и закатывали глаза.

Уже составлены списки гостей. Выбрано место бракосочетания и свадебного пира. Уже продуманы развлечения и подарки молодым. Мама только изредка поглядывала на Стешу, справлялась, согласна ли она.

Та вначале кивала, выискивая в душе искорку радости и предвкушения счастья, потом перестала. Всё решено без неё.

Отец после ухода гостей похлопал по плечу:

– Не трусь, дочь. Олежка хороший парень, перспективный, серьёзный, мотивирован на успех, и к тебе хорошо относится. Вы только с детками повремените, чтоб и у него всё сложилось, и ты не в домохозяйках осталась, с твоей-то головой. Я, кстати, с Василь Геннадьевичем уже всё обсудил, завтра к нему съездишь, познакомишься поближе с будущим начальником. И там, – он выразительно изогнул седую бровь, – очаровательней улыбайся – такая работа на дороге не валяется.

Итак. Муж выбран. На работу, считай, пристроена. Дом и дерево – на очереди. С детьми разрешили повременить.

Дорога из жёлтого кирпича упёрлась в ворота Изумрудного города.

* * *

На следующий день она поехала знакомиться с будущим шефом. Нервно поглядывая на часы, она притопывала ногой, мысленно подгоняла автобус, жёлтое туловище которого уже показалось и встало на перекрёстке, перед красным сигналом светофора.

– Ну, пожалуйста! – опаздывать на такую встречу не входило в её планы.

Транспорт неторопливо подъехал к остановке, важно распахнул двери, впуская замерзших пассажиров внутрь. Медлительные горожане оплачивали проезд, чинно проходили через турникет. Стеша уже готова была взвыть. Заскочив в салон, она плюхнулась на свободное сиденье у окна. В сумке завибрировал сотовый. Машинально посмотрев время и отметив, что Василь Геннадьевич может уйти обедать, она увидела на аватарке улыбчивое лицо Динки Ивановой – институтской подруги.

– Чего сегодня вечером делаешь? – Стеша ничего не планировала. – Тогда пошли с нами, мы в «Точку» собрались, прикинь, там «Гераклион» играет сегодня. Ирка добыла пригласительные. Пойдёшь? Можешь и Олега своего взять, места есть.

Стеша посмотрела в окно: небо набухло тяжёлыми тучами. К вечеру наверняка пойдет дождь.

– Пойду. Без Олега, – коротко отозвалась она, не решившись рассказать о вчерашнем предложении руки и сердца. Тем более что с Олегом давно повелось – звонил только он. В строго определенное время. Он не любил экспромтов. Он не любил неожиданностей и сюрпризов. Даже готовя подарок, он всегда сообщал, что подарит – чтобы точно «попасть».

Двери автобуса распахнулись, впуская очередную группу пассажиров. Сердце ёкнуло от неожиданности – в салон входил вчерашний незнакомец из сквера. Тот, с широкой улыбкой и серыми лучистыми глазами. Заметив Стешу, удивился, но тут же подошёл. Чёртики в глазах с любопытством уставились на неё:

– Привет. Маленький город, правда? – у него бархатистый голос, в который хочется укутаться.

Стеша усмехнулась.

– Егор, – он тихо представился. – Ты далеко путь держишь?

Девушка назвала адрес, втихаря разглядывая незнакомца. Худощавый, но плечистый, высокий, лицо едва тронуто загаром. Улыбка открытая, чуть сдержанная.

– Ты там надолго планируешь?

Пожала плечами:

– От силы час.

Он понимающе изогнул бровь.

– Я могу подождать? – чуть склонил голову к плечу в ожидании ответа.

Стеша посмотрела прямо в его глаза: чёртики притихли, замерли, навострив лохматые ушки.

– Подожди.

И весь разговор с Василием Геннадьевичем пыталась сосредоточиться и выбросить из головы этого странного парня, который, конечно, поехал дальше. И она его вряд ли когда-то увидит – не бывает в Москве таких совпадений.

Но, выходя из здания, сразу заметила его: подтянутая фигура в форме и с букетом алых роз.

– Один час двадцать минут и сорок шесть секунд, – улыбнулся он, вручая ей цветы.

* * *

Клуб «Точка» располагался в самом центре. Небольшая сцена, хороший звук, просторный танцпол сделали его культовым местом отдыха молодежи. Здесь не было без башенных малолеток. Сюда приходила почтенная публика, в душе которой играл рок.

Стеша выбралась из душного метро. Начал накрапывать холодный дождь, и девушка подставила бледное лицо апрельской прохладе. Идти на концерт особого желания не было, но отказаться сейчас – значит, нарваться на Динкин допрос с пристрастием, а психологических бесед и экзерсисов сейчас хотелось меньше всего.

Встреча с Егором всколыхнула что-то в душе, подняла со дна илистую муть, неплотную и неясную. С ним оказалось легко. Интересно. Он никого из себя не строил, не пытался произвести впечатление. Рассказывал почти всю дорогу до метро о кораблях и море. А потом попросил номер телефона. Она сделала вид, что не услышала.

– Стешка! Пришла! – около входа в клуб к ней подлетела Динка, сумасшедший начёс на её рыжей шевелюре делал подругу похожей на огненный смерч. – Глянь, какая штука у меня есть.

Она закатала выше локтя рукав пальто, демонстрируя подруге татушку с феерическим драконом с обложки последнего альбома «Гераклиона». Стеша вытаращила глаза:

– Ты с ума сошла, что ли? Всю жизнь теперь прятать!

Подруга самодовольно осклабилась:

– Деревня ты! Это ж временная. Но, зацени, как круто?!

Стеша пожала плечами.

Молодой парень в гардеробе принял их пальто, мельком глянул на пригласительные и выдал ядовито-зелёные браслеты:

– Вам в «Зелёную зону», прямо и направо, рядом с баром.

– Кру-уто! – Динка уже пританцовывала. Взбитые густой пеной рыжие патлы походили на пар от закипающего чайника. – Ирка тоже уже должна подойти.

– Она там, в зале? – Стеша чувствовала першение в горле, от надрывного рева электрогитары подташнивало и звенело в висках.

Динка неопределенно махнула головой.

– Какая разница? Не там, значит, подойдет. Большая девочка.

Стеша покачала головой и полезла в сумку за телефоном:

– Договорились вместе, значит, и надо вместе, – она посмотрела на горящую нетерпением подругу с жалостью. – Ты иди. Я дозвонюсь до неё и найду тебя в этой самой зелёной зоне.

Динка раздраженно фыркнула и бросилась внутрь. Стешу, словно цунами, накрыло оглушительным слайдомбас-гитары, запахом сигарет и сухого дыма. Подруга скрылась в мерцающем мареве огней и тяжёлого бита.

Стеша присела на край дивана, достала телефон. Зелёный значок месседжера с красной циферкой непринятого сообщения. Ирка писала, что задерживается минут на десять, и просила подождать её в холле. «А то где я вас там искать буду», – приписала подруга.

Стеша посмотрела на время отправки сообщения: Ирка три минуты как должна быть здесь. Девушка решила попробовать набрать Иркин номер, но связь ловила плохо, треугольник шкалы то мелькал на единичке, то пропадал вновь. Стеша, выставив вперед руку с сотовым, пошла по вестибюлю искать связь.

Лучше всего «ловило» в туалете, причём чем выше, тем лучше.

Сбросив туфли, Стеша вскарабкалась на крышку. Раздались протяжные, медлительные, как майский мёд, сигналы.

– Я уже у метро! – крикнула Ирка в трубку и отключилась.

В туалет кто-то зашёл, в нос ударил приторно-сладкий аромат духов. Стеша аккуратно спустилась, надела туфли.

– Алё, Котик, – прощебетал кокетливый голосок. – Ну, я соскучилась уже. Ты когда подъедешь? – Стеше неловко было, но и выходить из кабинки сейчас, посередине разговора, тоже как-то… неловко. Она замерла и притихла, стараясь не прислушиваться. Ей представлялась блондинка в провокационном мини и в кукольно-розовом топике.

Незнакомка радостно вскрикнула:

– Правда? Уже здесь?! Я бегу-бегу!

И она, окутанная конфетным ароматом, выпорхнула из дамской комнаты.

Стеша вышла из кабинки, вымыла руки, пригладила волосы. В таком освещении она была похожа на панночку из Гоголевского «Вия»: бледная кожа, брови вразлёт, пронзительный взгляд. Веночка не хватает и белого балахона. Девушка хмыкнула, подхватив сумочку и сотовый, направилась к выходу.

У гардероба миловались двое. Блондинка в головокружительном, едва прикрывающем попу, мини, и на двенадцатисантиметровых шпильках тёрлась о высокого худощавого парня, висла на его шее, отставив ножку в чулках в крупную сетку. Тот млел и таял от внимания, улыбался глупо и влюблённо.

Стеша замерла, почувствовав, что дышит с трудом. Отпрянув, присела на край дивана. Тоскливая музыка знаменитого Аллегретто Палладио в талантливой рок-обработке, нелепо названная кем-то «Танго смерти», заставила сердце сжаться.

Незнакомка нежно прильнула к губам парня, прижалась к нему стройным телом. Его руки обхватили талию, чуть надавили на спину, впечатывая упругие формы в своё тело, скользнули ниже поясницы, поглаживая упругие бедра.

Мысли медленно и тяжело, будто жернова, кружились в такт вырывающейся из зала музыке. Ударные бились волнами о грудь, пульсировали в висках.

Стеша облизнула пересохшие губы. В руке завибрировал телефон: не глядя, она знала, что это – Ирка.

Входная дверь распахнулась, обдав целующихся апрельской свежестью и ароматом дождя. Ирка громогласно поздоровалась со всеми присутствующими, чем невольно отвлекла обнимающуюся парочку. Парень, ещё томно прикрывая глаза, оглянулся и замер:

– Олег? – голос Ирины сорвался, глаза округлились, взгляд скользнул по прижавшейся к парню нимфе.

– Олежа, кто это?

Парень моргнул, по белому лицу пошли малиново-красные пятна, в глазах читался судорожный поиск алгоритма оправданий. Ирина отвела взор с его окаменевшего лица и встретилась взглядом со Стешей.

Савельев чуть отстранился от подруги, автоматически приняв отрешенный вид, но по лицу невесты понял, что она видела всё.

Всё, что ей видеть не полагалось.

Все трое замерли. Из зала вырывалось волнами аллегретто. Пауза. Стремительный каскад по оголённым нервам. Незнакомка в мини обиженно надула губки, уже открыла рот, чтобы начать ныть.

Ирина шумно выдохнула: махнув через крохотный вестибюль, она схватила подругу за локоть и поволокла вон, мимо остолбеневшего и шепчущего невнятные оправдания Олега.

Слайд. Пауза. Аккорд. Его лицо плыло перед Стешей, словно в замедленном немом кино. Она до мельчайших подробностей видела глаза, чуть растрепавшуюся в объятиях знойной красотки прическу, к которой он никогда не разрешал ей, Стеше, прикасаться, расстёгнутый ворот рубашки, которую она, Стеша, ему подарила на день рождения. Терпкий аромат модного одеколона смешался с приторно-сладким конфетным запахом блондинки, вызывая приступ дурноты. Вот же только вчера в любви и верности клялся!

И в следующее мгновение она оказалась на свежем воздухе. Прохлада чистого апрельского вечера, чуть накрапывающий дождик освежили ее, ворвались в лёгкие, омыли глаза, ноздри.

Как куклу её засунули в жёлтое такси.

Над ухом что-то орал Иркин голос. Хлопнула дверца авто.

Крепкие, словно тиски, объятия подруги.

– Всё, всё, – шептала она, прижимая голову Стеши к своей груди, неистово приглаживая волосы, озябшие плечи, продрогшую спину.

* * *

– Стеша! – вскрикнула мать, стоило дочери переступить порог. – Объясни мне, что происходит?! Олег оборвал телефон, волнуется, переживает. Говорит, вы повздорили, ты убежала и теперь не берешь трубку. Что за ребячество! Разве взрослые люди так поступают?!

Это всё было высказано сразу, в запале, прямо на пороге уютной и благоустроенной квартиры.

– Я не хочу его видеть, – коротко сказала девушка, просачиваясь мимо матери домой. Устало присела на пуф, сбросила туфли.

Татьяна Николаевна упёрла руки в бока, посмотрела на дочь сердито.

– Что значит «не хочу видеть»?

– То и значит. Не хочу. И не буду.

Мать на мгновение потеряла дар речи, беспомощно развела руки, но собралась быстрее, чем это можно предположить.

– Это что же ты могла такое учудить, что тебе стыдно ему на глаза показываться?! И почему ты раздета? Где твоё пальто?! – её голос становился всё громче и нервознее.

Ирина, неприкаянно стоявшая на пороге и беспокойно посматривавшая то на Татьяну Николаевну, то на подругу, поняла, что ей пора вмешаться:

– Татьяна Николаевна, это, возможно, не совсем моё дело, но вы на Стешу зря нападаете. Олег с какой-то кралей в клубе лизался. Я это видела своими собственными глазами. И Стеша – тоже.

Татьяна Николаевна не удостоила Ирину взглядом, бросила через плечо:

– Вы совершенно правильно заметили, Ира, это не ваше дело…

Ирка покраснела, сделала глубокий вдох и выдох, стараясь успокоиться и не нагрубить.

– Мам, не надо так с Ирой. Она моя подруга… И она говорит правду. Олег целовался с другой девушкой. И ему это чрезвычайно нравилось.

Татьяна Николаевна всплеснула руками:

– Этого просто не может быть. Ты наверняка что-то неправильно поняла!

– Ни фига себе неправильно! – Иванова вытаращила глаза и скривилась. – Что тут можно неправильно понять?!

Не говоря больше ни слова, Стешина мать схватила Ирину за локоть и буквально вышвырнула в коридор, с грохотом захлопнув за ней дверь.

Стеша покачала головой и направилась в свою комнату.

Татьяна Николаевна бросилась за дочерью:

– Стой, не смей уходить, пока я не закончила с тобой разговаривать!

Девушка зашла в свою комнату и закрыла за собой дверь.

* * *

Наконец, она осталась одна.

Не раздеваясь, легла на диван, положив ноги на подлокотник – не очень удобно, но всё равно.

Обрывки фраз, буквы сложились в вопрос, который повис над её изголовьем, подсвечивая его изумрудно-красным маревом: «За что?»

Что она, Стеша Сомова, двадцати трех лет от роду, умница и отличница по жизни, послушная дочь и верный товарищ, сделала не так?

«Всё, что нас не убивает, делает сильнее. Отлично. Новость об измене Олега меня не убила. Значит, сделала сильнее. Для чего? Какие планы у Всевышнего на меня, чтобы провести через эту грязь и мерзость? Через вот этот взгляд матери и слова «Что ты там такое натворила»?»

Телефон вздрагивал и гудел, не переставая. Пришлось встать и выключить.

Требовательно постучала мать:

– Степанида, открой немедленно! Что за глупые выходки?!

Стеша тупо уставилась на дверь и включила магнитофон громче. Стоял как раз диск группы «Ария». «Есть точка невозврата из мечты». «Это как раз про меня», – Стеша опять легла.

Мерзко не то, что он полюбил другую: от этого никто не застрахован. Мерзко враньё. Грубое и систематическое. Заставлять её звонить строго по времени, встречаться в строго отведенные дни, строить совместные планы, предлагать платье, в котором ей следовало предстать перед будущей свекровью…

Какую роль он ей уготовил? Хотя… Стеша и так понимала: ждать Олега с работы, терпеть его «занятость», не задавать «лишних» вопросов, пока он будет наслаждаться жизнью во всех её проявлениях. Перед глазами встала целующаяся пара. «Котик», блин. В носу засвербело от всплывшего в памяти приторно – сладкого аромата.

Бросив в сумку пару сменного белья, свитер и запасные джинсы, она пересчитала отложенные на отпуск деньги. Торопливо вышла из комнаты, практически нос к носу столкнувшись с матерью.

– Ты куда собралась?!

– Проветриться, – и, не дожидаясь, пока мать опомнится, подхватила сапоги и выскочила на лестничную площадку. Сбежала на несколько пролётов вниз, только тогда нажала кнопку вызова лифта, уже слыша в спину материнский окрик. Обулась в кабине и, не оглядываясь, пробежала через пустой холл и выскочила во двор.

Мчались, окатывая её серебристыми огнями, машины, москвичи спешили домой, к плотному ужину под равнодушный шёпот ТВ, к развлекательным шоу и сериалам. В кармане надрывно гудел «Кумпарситой» телефон.

На душе было пусто, гадко. И непонятно, что больше подкосило – предательство Олега или уверенность матери в его правоте.

Железнодорожный вокзал. Оранжевый продолговатый билет в один конец в город, где живёт парень с бесенятами в омуте серых глаз.

Душное тепло плацкартного вагона.

Она прошла на свою «боковушку», мельком взглянула на брошенную пассажиром верхней полки спортивную сумку и устало присела на своё место, уставившись в черноту ночи.

В отражении мелькнула смущённая улыбка, тёмная фигура в военной форме замерла у откидного столика.

– Привет, – бархатистый голос, в который хотелось укутаться.

Она резко обернулась от неожиданности: светлые глаза смотрели удивлённо и улыбались. Чёртики в их глубине озадаченно перешёптывались. Разве такое бывает?

Егор покосился на онемевшую девушку, снял чёрный китель и присел напротив.

Чёртики в светлых глазах замерли в ожидании:

– Чаю хочешь?

 

Девять дней

– Начинайте считать, Ирочка, – сказал симпатичный анестезиолог, спрятавший аккуратную бородку за голубой бумажной маской, – от десяти к одному…

– Десять, – проблеяла я трясущимся от страха голосом, косясь на операционную сестру, воткнувшую в бутылочку на капельнице осиное жало иглы.

– Девять, – поршень ушёл в пластик шприца до упора. Заложило уши.

– Восемь, – сестра исчезла из поля зрения, зато анестезиолог внимательно всматривался мне в лицо, нависая над головой.

– Семь, – веки отяжелели, я таращила глаза изо всех сил, сопротивляясь действию наркоза.

– Шесть, – все размылось. Последнее, что я помню – это исчезнувший куда-то страх, и ставший неподатливым язык. На счёт «пять» меня уже не хватило.

Все умирают по-разному. Я умерла на операционном столе, 18 марта, в 11 часов 34 минуты. Со странным спокойствием наблюдая откуда-то из-под потолка, как суетится бригада медиков над моим безжизненным телом. Мне хотелось прошептать им «не надо», когда они взялись за реанимационные мероприятия. Мой раскрытый живот, с торчащими из него зажимами и дренажными трубками больше никого не интересовал. Что и не удивительно. Кому может быть интересен перитонит, если у пациента внезапная остановка сердца? Да и операция почти завершилась.

Сначала я могла только смотреть, словно от меня остались одни глаза. Слух вернулся чуть позже. Было странно видеть своё запрокинутое лицо – бледное и очень спокойное. Ещё более странно звучали тревожный писк аппаратуры и отрывистые сухие фразы врачей, пытавшихся вернуть меня к жизни. Меня? Слабое удивление пробилось сквозь ватную отрешённость. Я попыталась поднять руку, но её не было. Я её чувствовала, но не видела. Руки, ноги и вся остальная я лежали внизу, прямо подо мной. Дежурный хирург жестом обречённого стянул с лица маску, хрипло обронив:

– Фиксируем. Смерть наступила в 11–46…

Да нет же! Вы ошиблись на целых двенадцать минут…

День первый

Оказалось, что мне сложно оторваться от своего тела, такого привычного и такого бесполезного сейчас… Его-меня накрыли простынёй и вывезли из операционной на той же самой каталке, на которой туда привезли, и которая так и оставалась стоять в коридоре. Молодой санитар в синем проворно вкатил свой груз в лифт, клацнула, захлопываясь, дверь с круглыми, «водолазными» окошечками-иллюминаторами. Если бы я не оказалась бесплотной тенью, то вот так нависать над парнишкой у меня бы не вышло – места было маловато. Восприятие оставалось ровным, отстранённо-любопытствующим, словно на ту, кем я теперь стала, всё ещё действовал наркоз.

Пропутешествовав за каталкой по мрачноватой кишке подвального коридора до железных, выкрашенных серой краской дверей, с отметающей всякие иллюзии надписью «морг», я убедилась, что способна испытывать слабое эхо эмоций. Неожиданно всплыло всё, что я когда-либо представляла себе об этом месте, и что-то похожее на страх впервые коснулось заторможенных чувств. Я не хотела оказаться за этими дверьми! Но оказалась, влетев внутрь за накрытым простынёй телом, словно была воздушным шариком, привязанным за ниточку к никелированному бортику каталки.

Заметавшись у самого потолка, под слабо гудящими лампами, я испытала приступ паники. Парнишка-санитар передал какие-то бумаги другому, тоже молодому, санитару. Или врачу?

– Свистельникова Ирина Анатольевна. Двадцать семь лет. Эта, что ли, из первой хирургии? – буднично спросил он. – Уже звонили. Паталогоанатома вызвал, ага. Вскрытие. Бедняга Толмачёв, второй труп на столе за месяц…

Он откинул простынь с моего лица.

– Красивая.

Я почти не слышала, о чём они говорят – произнесённое вслух имя обрушило стену, отгородившую меня от воспоминаний, и они хлынули обжигающей волной.

Мама. Молодая, хохочущая надо мной. Я, лет трёх от роду, важно шаркающая по комнате старой нашей квартиры в её «выходных» лаковых туфлях…

Папино лицо – голубоватое, спокойное, в окружении гвоздик, которых полон гроб, и бабушкин шипящий шёпот: «поцелуй папу, деточка, поцелуй». Я не смогла…

Отчего-то – море. Спокойный набег невысокой волны на гладкие окатыши камней…

Никита. Вернее – его тёплая грудь под белой рубашкой, и толчки сердца, которые я ощущала всем своим телом, пока он нёс меня на руках по ступенькам ЗАГСа вниз, к украшенной кольцами и лентами машине.

Сашенька. Сморщенная, красно-коричневая, совершенно обезьянья мордашка, с кривящимся ротиком. Её первый крик… Сашка!

Я метнулась туда-сюда, в поисках выхода. Ужас долбился в стены, рикошетил обратно в меня, усиливаясь, гремя, грохоча…

– Не-е-е-е-т! Я не могу умирать! Мне нельзя! У меня дочь!

Я кричала, срывая горло, чувствуя, как наливается кровью лицо. Лицо, которого у меня больше не было…

День второй

Совершенно седая, я точно знала это – нельзя было не поседеть там, в прозекторской – наплевать, что седеть было уже нечему, я, вдруг, оказалась снаружи, возле больницы. На ступеньках сидел, уронив голову на руки, Никита. Он был в тех же джинсах и куртке, в которых провожал меня в больницу. Локти упирались в колени длинных, сильных ног спортсмена, на тёмной макушке подрагивал непокорный вихор.

Я задохнулась, сердце пропустило несколько ударов. Впрочем – это ведь мне только казалось? Рванулась к мужу. Обнять? Утешить? О, да! Я попыталась. Невидимыми руками, не ощущая прикосновений.

– Никита! Я здесь! Я ещё здесь!

Конечно, он не услышал. Поднял голову. Глаза сухо блестели. Красные, припухшие. На подбородке и щеках темнела щетина. Вряд ли он спал в эту ночь, ведь я умерла вчера…

– Где Сашка, Никита?

Словно в ответ мои слова, он вытащил из кармана куртки мобильный.

– Мама, – голос любимого звучал глухо, хрипло – я никогда не слышала его таким, – они сказали, что результаты вскрытия будут завтра… Саша как? Нет, надо же решить вопрос с похоронами.

Он дёрнулся, произнеся последнее слово, голос сорвался. Зажав микрофон второй рукой, мой муж протяжно выдохнул, выпуская из груди хриплый стон, и вернулся к разговору. Разговору с моей мамой.

Я кричала от боли, от сочувствия, от невозможности защитить его от страданий. И никто, кроме меня самой, не слышал этот крик.

Никита тяжело поднялся со ступеней, ссутулился, словно придавленный невидимым грузом, сунул руки в карманы наглухо застёгнутой куртки и побрёл к машине. Я видела её, тёмно-синюю, чистую, отражающую в своих лакированных боках начало весны.

Ох, он и гнал! Я была рядом, я так хотела его остановить, успокоить, но это было невозможно, хоть сто раз вцепись я в него бесплотными руками, ощущая, как ломаются ногти о жёсткую кожу куртки…

– Осторожнее, любимый! Саша, Саша же!

Нет, он не слышал, но постепенно снизил скорость, дав выход ярости и отчаянию.

– Ирка-Ирка, что же ты наделала, Ириска? – он бормотал, выкручивая руль, он горько выговаривал мне свою боль. Свой страх. Свою обиду.

А я молчала, вздрагивая от укоряющего, отчаянного голоса мужа. Зная, что он прав. Зная, что сама виновата…

Живот заболел не резко, тянул и тянул себе пару дней. То прихватывал, то отпускал. То выше, то ниже. А то – вообще в поясницу отдавало. Я спасалась болеутоляющими и недоумевала, отчего это сместился цикл? Никита отругал меня только в воскресенье, когда мы бродили по океанариуму, где так нравилось Сашке. Она бегала от одного морского чуда к другому с криками «Мама, сотри, сотри!» – это «смотри» у неё такое забавное…

Там мне и стало плохо по-настоящему в первый раз. Подхватив бегущую прямо на меня дочку, и закружив её, я чуть не рухнула с ней вместе – острая боль резанула во весь живот, на прострел. Так, что я мгновенно покрылась холодным потом, впервые осознав, что это не фигура речи. Но и тогда я не испугалась за себя – только за Сашку. А боль отступила, и скорую мы вызвали только к утру, когда поднялась температура и разогнуться без стона и слёз я уже не могла…

Прости меня, Никита.

День третий

Что я здесь делаю? Мы давно не живём в этом дворе, в этом монументальном, с колоннами и арками, доме. Здесь, среди старых тополей, под гомон детских голосов на большой площадке, прошло моё детство. Вон, то самое окно, на третьем этаже, где я любила сидеть, забравшись с ногами на широкий подоконник. Читала, мечтала, воображала себя то принцессой, то знаменитой актрисой, то Нобелевским лауреатом по физике, открывшим миру принцип перемещений во времени…

Ничего подобного со мной не случилось. Я стала дизайнером.

Пустое креслице проржавевших за зиму качелей тихонько покачивалось, тонко поскрипывая. Эти качели поскрипывали всегда, сколько я их помнила.

– Выше, папа, выше! – солнце светило в глаза на взлёте, я жмурилась, тень набегала на сомкнутые веки в обратном движении, и мне казалось, что я лечу.

Сердце, которое не должно было существовать в несуществующем теле, сжалось.

Скоро увидимся, папа.

День четвёртый

О, господи! Мама!

Она никак не могла так постареть за несколько дней! Моя сильная, добрая, статная мама…

Уголки её губ опустились, обрисовав морщины, бегущие вниз. Глаза – яркие, голубые, оттенённые покрасневшими белками. Они все – в жилочках капилляров… Чёрный платок… Где ты взяла его, мама? Тебе не идёт чёрное! Мамочка моя.

Я прильнула к ней, как в детстве, утыкаясь лицом в родные колени. Ничего не чувствуя, но помня – тепло её тела, запах, такой родной, такой… мамин. Целовала и целовала набрякшие венками руки эфемерными губами, роняла призрачные слезы. Мама!

Она вздрогнула, оглядела свою крохотную кухоньку. Снова стала смотреть на стол. На фотографию. Выгоревшие на солнце волосы, облупленный нос, улыбка до ушей, тень от пышной пальмы, которую я обняла, несмотря на обманчивую мягкость колючей коры…

Вот оно – море. Мне шестнадцать. Мама читает под зонтом на санаторском пляже, а я, едва успевая обсохнуть, снова ковыляю по горячей гальке туда, к воде, зеленовато-голубой, солёной. Огромность и мощь живого, дышащего свободой и неукротимостью моря потрясли меня. И остались во мне навсегда.

– Мамочка, милая! Прости! – я задыхалась от слёз, глотая ненужный мне теперь воздух.

Часы на стене оглушительно тикали. Мама гладила и гладила старую фотографию.

День пятый

Сашулька сидела на ковре и сосредоточенно раскрашивала «рисовайку», так звались раскраски. Я опустилась на колени и подула на непокорный тёмненький завиток на макушке.

– Мама? – она оглянулась, округлив глаза.

Я вздрогнула.

Никого не обнаружив, дочка захлопала глазёнками, губы задрожали.

– Мама? – уже тише, очень жалобно…

Я завыла, раскачиваясь, вцепившись в кулак зубами, словно могла напугать её криком. В комнату заглянул Никита. Осунувшийся, небритый. Под глазами залегли синие тени.

– Малыш, всё хорошо?

– Ошо, – Сашка глотала буквы, когда волновалась.

Она встала и пошла к отцу, но на полпути оглянулась, и посмотрела прямо на меня.

– Мама? – она перевела глаза правее, потом левее…

Я окаменела. Никита подхватил её на руки, прижал к себе кудрявую головёнку, целуя. В глазах плескались отчаяние и боль.

В детской – маленькой комнатке, которую мы отделывали с такой любовью, ожидая появления Сашульки на свет – горел весёлый полумесяц ночника. Доченька моя спала. Я легко коснулась щёчки, словно опасалась её разбудить… Длинные уши Бабуси – она сама дала смешному кролику имя – были зажаты в кулачке. Обычно я вынимала их, и пристраивала игрушку рядышком, чтобы просыпаясь, она могла найти своего маленького друга… Попыталась и сейчас. Разумеется, ничего не вышло.

– Спи, радость моя, золотая головушка,

И пусть тебе снятся чудесные сны,

А под окном поёт песню соловушка…

Я пела колыбельную, которую сочинил Никита. Как пела её каждый вечер, но не сегодня – сегодня, пряча свою боль, её пел дочке папа. Мой единственный мужчина… И всё-таки я не могла уйти, не спев ей. Сашка приоткрыла глазки.

– Мама… – она счастливо улыбнулась в полусне, реснички – пушистые крылья – сомкнулись.

День шестой

Никогда не думала, что на мои похороны соберётся так много народа. Родные, одноклассники, однокурсники, друзья… Так много знакомых лиц. Мне было не по себе. Но я уже поняла, что не выбираю, где появиться и когда исчезнуть. Чувства мои стали глуше, словно я устала или напилась успокоительного.

Мамочка и Никита стояли у гроба рядом, держась за руки, словно не давали друг другу упасть. Они и не дадут, я это знала. Свекровь тоже была тут. Печальная, соответственно случаю. В чёрном, соответственно церемонии. Она всегда соответствовала. Тихонько выговаривала Никите, что он зря не дал дочери проститься с телом. Так и сказала! Никита молча отстранился. Мелькнули и пропали желваки на скулах. Мама тихонько пожала ему руку. Моя убитая горем мама поддерживала моего убитого горем, высохшего лицом мужа.

– Простите! Простите меня! Я никогда вас не оставлю!

Земля заколотила о крышку гроба, в котором лежала я. В белом платье. Засыпанная розами. Кроваво-красными.

Все разошлись, отправились на поминки. А я уйти не могла. Свежий холмик, с воткнутым в изголовье красивым полированным крестом, с фотографией в рамочке, прислонённой к нему, с венками в траурных лентах – не отпускал.

Прости меня, Ира? Как простить себя саму?

День седьмой

Я мечтала… мы мечтали поехать вместе к океану. Никита рассказывал мне, что океан и море несравнимы. Зная, что море завораживает меня, он обещал, что океан меня потрясёт.

Гигантские волны с грохотом разбивались о скалистый берег, осыпая всё вокруг брызгами. Вал за валом, неутомимо катили к моим ногам. Белая, вспененная у берега, чуть дальше вода голубела, а ещё дальше – синела до глубокого аквамарина. Горизонт был нечётким, размытым. Где заканчивался океан и начиналось небо мне было не понять. Я не чувствовала запахов, но могла их вообразить, не ощущала ветра – но видела его, гнущий кустарник на верхушках скал, срывавший пену с волн. Я могла бы зайти в эту воду и плыть, плыть, пока хватит сил, но не стала. Просто стояла на берегу и слушала биение жизни.

День восьмой

Я больше не слышу звуков. Мама гуляет с Сашулькой во дворе нашего дома. Сашка на качелях, что-то весело кричит бабушке. Я знаю, что она кричит, взлетая к небу…

День девятый

Не понимаю, где я. Исчезло ощущение тела. Пропала возможность видеть. Осталась только память. Необъятная, как океан. Сохранившая каждый миг жизни, вплоть до самых незначительных мелочей… Простите меня, любимые. Прощайте!

– У-а-а-! – кто это надрывается так отчаянно? Я?

Свет режет глаза, жмурюсь. Крошечное тело содрогается от крика. Как же больно, оказывается, делать первый вдох!

Последнее, что я запомнила, чей-то голос:

– Девочка. Рост – пятьдесят сантиметров, вес – три двести. 27 марта, 11–34…

 

Мама, не закрывай мне глазки

Джек стоял у ворот своего дома и вместе со своим псом, огромной дворнягой по кличке Джульбарс, доедал бутерброд. Он отламывал кусочки и кидал собаке прямо в рот. Это был огромный ломоть хлебной корочки, на который была намазана сметана и обильно посыпана сахаром. Казалось, ничего более вкусного и быть не может.

Мальчик старался быстрее доесть свой завтрак, поскольку его внимание привлекала непривычная для этих мест толпа с другой стороны дороги, и, решив выяснить в чём дело, одним рывком пересёк улицу. Там были и его друзья, которые наперебой начали рассказывать, что умер один совсем маленький мальчик. Джек до сих пор не задумывался о смерти, для него она была чем-то далёким, но он уже понимал – это как что-то очень страшное, чёрное и безжалостное. Она приходит, и потом уже больше ничего не может прийти. И как мог ребёнок умереть? Он же не старенький.

Дети сгрудились в тени огромного тутовника, вокруг Оли Шпагиной, самой бойкой на их улице, эмоционально что-то им рассказывавшей.

– …а рядом сидела мама, и он ей говорит, «мама не закрывай мне глазки», потому что он уже не мог видеть…

Мальчишку это так поразило, что дальше он уже ничего не слышал. Джеку стало смертельно жалко ослепшего мальчика, и он подумал о том, что может быть что-то, страшнее слепоты. Он представил себе сначала слепоту глаз, когда не видно света, а потом слепоту всей жизни, когда совсем уже ничего. Ему стало страшно, сначала за этого мальчика, потом за себя, а потом за всех на свете. Он пошел домой, чтобы спросить у мамы про смерть. Мама возилась на кухне:

– Мам…

– Я занята, что ты хочешь?

– Расскажи мне про…

– Сказала же, я занята!

Он снова выбежал на улицу, но идти к тому тутовнику больше не хотелось. Увидев знакомых больших мальчишек, которые развели костёр, он подошел к ним и присел на корточки, глядя в огонь. Пламя костра действовало на него успокаивающе. И тут кто-то бросил скомканный тетрадный листик, который вдруг зашевелился как живой, попытался распрямиться, почернел и «умер». Его мысли снова обратились к самой кромешной темноте, какая только может быть. В горло подступил комок, и он снова представил себе того мальчика, который просит, чтобы мама убрала руки с его глаз. Чтобы мальчики не видели его плачущим, он забежал домой, лёг на диван лицом вниз и заревел. Мама тут же прибежала и спросила озабоченно:

– Что случилось?

– Мама, мы все умрём? – спросил он почти шепотом, и потому мама его не расслышала.

– Что?

И тут ему показалось, что вопрос слишком дурацкий, и мама его поругает за то, что он из-за пустяков ревёт. Он сказал только тихо:

– Скучно.

Мама лишь фыркнула и спокойно вернулась к газовой плите.

А он всё думал. Полная темнота – это плохо, а дальше? Темнота, которая темнее тёмного? А зачем тогда все рождаются? Зачем всё, если в конце ничего нет или, может быть, есть? Он больше уже не решался спрашивать у мамы.

Джек всё думал, думал, думал, может быть, звёзды на чёрном небе и есть всё, что когда-то рождалось и умерло, а может быть, смерти нет, есть только день и ночь. Наша жизнь – это день, когда всё видно, а потом будет просто ночь, как будто тебе кто-то закрыл глазки. Но эта страшная ночь тоже может закончиться, и что тогда? Но ведь никто из той ночи не вернулся ещё. Или всё-таки вернулся, просто не знает об этом, не помнит?

Он закрыл глаза и увидел ночь, потом представил себе, что уже в той ночи закрывает глаза, и снова увидел ночь в ночи, потом и там закрыл глаза и снова увидел ночь.… И вдруг, в какой-то очередной ночи, ему показался свет, он не открывал глаза, он его увидел в той ночной ночи. Свет был очень приятный, он не ослеплял, а как бы разрывал черноту в самой середине… Но тут его разбудила мама и позвала обедать. Он так и не понял, что там – за чернотой, но точно знал, что-то есть, и ему стало легко и уютно на душе, он даже перестал переживать за того маленького безымянного мальчика.

 

Солнце встаёт над рекой Хуанхэ

Офис самой обычной оптово-закупочной фирмы, каких тогда было много по всей России, в центре провинциального города, в конце девяностых. Ребята расслабились после работы и шумно спорили, явно под воздействием горячительных напитков.

– Конфуций – это, конечно, сила, но кто голова, так это Кастанеда, он пошел дальше, ну, конечно, не без помощи кактусовой водки и дядюшки Хуана, – при этом парень, которого все звали Аликон, смуглый, как тамил, и худой, как тибетский монах, посмотрел уважительно на стоящую на столе текилу.

– Отстой все эти ваши ученые, нахватались на Востоке по верхам, Китай и только Китай, в крайнем случае, Индия, вот где истинная философия, – это кричал водитель КАМАЗа, кореец, здоровенный, как сумоист, с трудно произносимым восточным именем Саша, но все его называли по-простому – Чон Ду Хван. С философией он был знаком исключительно по застольным беседам и потому считал самыми великими китайскими философами Брюса Ли и Джеки Чана. Все взгляды устремились на Джека, который любил пофилософствовать, а тут молчал.

– Ну, – изрёк самый главный заводила спора по кличке Святой, хотя святостью там и не пахло:

– Чё молчишь?

Джек лишь развёл руками.

– Ну, ты же был в Китае, – не унимался Святой.

Кто такой был Джек, сказать сложно, да он и сам уже не знал, несостоявшийся аспирант, затем предприниматель, а у них в фирме работал программистом. Ему тогда было за тридцать, но выглядел он старше. Видно, что жизнь его хорошо помотала. Джек вздохнул, пригубив из бутылки чешского пенного, и начал свой рассказ. Эту историю некоторые уже знали, но она по-прежнему вызывала смех, остальные были рады услышать новую байку. Все замолчали, даже игроки в покер отбросили карты и придвинулись к столу.

* * *

– Нас всех испортил денежный вопрос. И меня, и вас, и даже китайцев. Ведь жизнь – какая штука? В ней что главное? Правильно, главное – это мечта, простая, как восход солнца у реки. Да, многие вспоминают тяжелые девяностые с грустью, а по мне, так тогда проще всё было. Ушел из науки в бизнес. И вот я челнок, вольный купец. Что-то вроде Афанасия Никитина, но масштабом помельче. В общем, как тысячи подобных нам романтиков мелкого бизнеса – обычные индивидуальные предприниматели-спекулянты, обвешанные дешевенькими сумками из стекловолокна, устремились за бугор, дабы заработать на разнице цен. И вот шныряем мы по миру, прорвавшись сквозь железный занавес, но не ради красот заморских, и ищем там не смысл нашего существования, а что подешевле. А мимо проносится Голубая мечеть, китайская пагода, Колизей, сокровищница саксонских королей… ну и чё, это ведь нельзя купить и перепродать. Нам что-то попроще, двухкассетники, блузочки, недельки, носочки типа Adidas, дублёнки-пропитки, колготки и прочая архиважная импортная мелочёвка.

И вот, наконец-то, мечта моего детства, Китай, 1992 год. Ура! В сознании живо представлялся почему-то такой жёлтый пейзаж, ленивая упитанная река с поросшими бамбуком берегами. И видится такая величественная картина, как на старинной китайской акварели, в которой на фоне восходящего Солнца китайцы в азиатских конических шапочках и в белых ханьфу убирают рис. Действительность оказалась куда менее экзотичной. Мы попали в местечко с неприличным названием – Суйфэньхэ. Особенно весело было смотреть на наших чопорных женщин, когда им приходилось произносить название этого городка. Вид у них был такой смущенный, как будто они только что сказали что-то архинеприличное. Я ожидал увидеть настоящую экзотику и получил. Все китайцы одеты вполне по-европейски, только бедно и так же, как и мы, рыщут в поисках заработка. Вывески все на русском: «Междупланетная связь», «Шуба магазин. Норка, бобёр и кусочки», «Маникюр забить вблосы», «Массаж делать. Постать банк. Татуировка», а ещё «Лечение ногой баночкой», «Чай секс-шоп», «Центр электроника у Васи», «Пяточный массаж», «Вся мирная пижама», «Фирма брюк “Две ноги”», «Оскорбить Уложить», «Половое здровоохранение» и в том же духе. В общем, неповторимый китайский колорит, совсем как в старых фильмах с Джеки Чаном, только вот пагоды куда-то подевались и до Шаолиня, говорят, далеко, в котором монахи теперь за деньги учат туристов аскетизму и равнодушию к деньгам.

Проблем с тем, чтобы выбросить мусор в Китае вообще никаких, выставил в гостиничный коридор – и всё. Мусорная служба оперативно работает. Правда, злые языки потом говорили, что это просто воры такие неразборчивые.

Ну, всё, дела сделали, закупили рубашки из мокрого шелка, китайские джинсы Levi's, болоньевые куртки, спортивные костюмы от бренда «Китайский Адидас» за пять долларов, часы с мелодией Montana, калькуляторы, одноразовые зонтики (считающиеся многоразовыми) и много другой китайской экзотики.

Но мы и продали кое-что, как истинные купцы новой формации: фетровые шляпы, чеснокодавилки, павловопосадские платки, фотоаппараты Зенит, Зоркий и ФЭД и всё в таком же роде.

Теперь можно и отдохнуть. Фу-у-у-у-х. Наконец-то с делами разделались, а ещё два дня здесь куковать. Что делать? К кому ни подойдёшь – каждый предлагает свои услуги за рубли, но можно и за юани и даже доллары. Но стоит китайцу к нам подойти, тут же откуда-то вылетает полицейский и без всяких представлений начинает мутузить нахала резиновой дубинкой. Им строго-настрого запретили подходить к иностранцам в неположенных местах, чтобы не обворовывали «святых» бизнес-паломников.

Но сегодня мы отдыхаем. Куда пойти – не знаем. Еда у них исключительно элитная. Куриные консервы, почему-то сладкие, Доширак, шашлычки с кусочками мяса, по форме и размерам похожими на жареных кузнечиков, яйца, которые зачем-то варят на мангале, в каком-то чёрном вареве, никакого желания это пробовать у нас не было. Выпить тоже было у них, например, китайская рисовая водка, от которой наутро голова болит, как от нашей палёной «Столичной», а вот пиво оказалось на удивление хорошим, его и взяли, с какой-то вяленой рыбкой. Сели мы в китайской подворотне, с виду ничем от нашей не отличающейся. Отдыхаем по-царски, сделал дело, бухай смело.

Нас было пятеро, Я, Саня, русский парень, недавно приехавший из Греции, где он мыл трюмы нефтяных танкеров, Тима, молчаливый и высокий интеллигент, Аскер, совершенно безбашенный, но прямой, как палка, во всех смыслах, парень из селения Урвань и Тахир, очень даже неплохой рок-музыкант, невысокий балкарец, плотного телосложения из Тырныауза, с мужественным, небритым лицом, с которого не сходила добродушная улыбка. Тахир достал гитару и начал петь весьма актуальную тогда песню «Scorpions» – «Wind Of Change». На звук песни прибежали молодые китайцы. Судя по всему, только один хорошо понимал по-русски. Попросили спеть «Ой, цветёт калина». Тахир – добрый парень, совершенно беззлобный, спросил:

– Давайте что-нибудь другое вам спою? Это не мужская песня.

Они продолжали настаивать. Не знаю, откуда Тахир так хорошо знал эту песню, видимо приходилось и такое петь в ресторане. А когда он начал петь «Парня молодо-о-о-го, полюбила я», все китайцы покатывались со смеху. Нашим было не до смеха, нам всем показалось, что они просто издеваются. И такая обида и за Тахира и за нас, и за державу у меня образовалась в душе, что я не выдержал, встал, выхватил у Тахира гитару и говорю:

– А давайте я вам народную китайскую песню спою? – все удивлённо посмотрели, но согласились послушать. А у меня ни голоса, ни слуха, да и гитару сроду в руках не держал, но не беда, если надо Родину выручать, и вот язапел фальшиво, но с душой:

Солнце встаёт над рекой Хуанхэ (по струнам бра-а-а-мс),

Китайцы на поле идут. (бра-а-а-мс).

Горсточку риса зажали в кулаке

И Мао портреты несут (бра-а-а-мс).

Уня-няня, уня-ня-ня, уняняняня,

Уня-няня, уня-ня-ня, уняняняня (бра-а-а-мс).

Ну и так далее. Теперь настала наша очередь смеяться. Тот русскоговорящий китаец что-то пробурчал на своём тарабарском остальным. Они ретировались, гордо попрощавшись, но вид был пристыженный.

* * *

Джек поставил бокал на стол с нарочито громким стуком, дескать, я закончил свой рассказ, но, увидев вопросительные взгляды друзей, которые только что перестали смеяться и всё ждали, когда же будет философия, продолжил:

– Вы только не подумайте ничего плохого про китайцев, вообще-то они хорошие, работящие и приветливые, но меня до сих пор не покидает чувство, что их, как и нас, сильно испортил денежный вопрос. Иногда хочется плюнуть в сердцах на всё и…

– Что «и», ну что «и»?

Вместо ответа рассказчик взял бокал и сделал огромный глоток, но видя, что вопрошающие всё ещё ждут, ответил:

– Хочется отправиться на желтую реку Хуанхэ, надеть китайскую шапочку и… – он замолчал.

– Рис убирать, что ли? – казалось, что это спросили все одновременно.

Он задумчиво помотал головой и вымолвил после паузы:

– И радоваться всем, как себе, каждому новому дню, просто так, задаром – и Хуанхэ, и ручейку после дождя и всей жизни вокруг.

 

Вишнёвое чудо

Света выскочила из метро, поёжилась – ветер резанул поясницу, едва прикрытую жизнерадостно-яркой курткой – и направилась было к автобусной остановке, но задержалась. Вдоль тротуара тянулась очередь.

– Кто последний? – спросила Света. Услышав, что «женщина в синем пальто, только она отошла», кивнула и достала книжицу. Отлистнула до нужной страницы и, спохватившись, поинтересовалась: – Что дают?

– Джемпера. И халаты, женские, по табачным талонам.

Света поблагодарила и уткнулась в чтиво. Дверь магазинчика приоткрылась, толпа колыхнулась и подалась вперёд, но худощавая блёклая тётка в крутых кудряшках отсчитала пятерых счастливчиков и вновь захлопнула створку. Остальные продолжали стоять, привычно и тихо, и всё же в толпе чувствовалось напряжение.

«Не успею ужин приготовить, – подумалось Свете. – Только бы Дима догадался сходить за Ниночкой».

Отогнав беспокойство – ведь муж, как и она, мог застрять в какой-нибудь очереди! – Света постаралась сосредоточиться на детективе. Одно было хорошо в новых временах: книги перестали быть дефицитом. Неряшливо набранные, напечатанные на газетной бумаге, они, тем не менее, продавались везде: в киосках или даже на прилавках, развёрнутых под открытым небом.

А вот с остальным было хуже.

Взятое с бою мыло складывали в коробки. Сахар покупали мешками. Крупы прокаливали в духовке, чтобы избежать порчи вездесущими жучками, пересыпали в стеклянные банки и упихивали на антресоли.

Настоящего голода не было, только слухи ходили – что он не за горами, что вот ещё несколько месяцев, и… Власти успокаивали: запасы продовольствия значительны, поставки в столицу увеличены на десять процентов.

«Щас, так мы вам и поверили!», – глумливо отзывалось население города-героя Москвы и удваивало усилия. Молоко теперь муж приносил раз в неделю, сразу по десять пакетов – ровно столько вмещал морозильник старого «ЗИЛа». За хлебом стояли по часу, закупали по несколько батонов и хранили в холодильнике.

На табак ввели талоны. Некурящие, во имя мировой справедливости, имели право покупать по этим талонам промтовары.

Вся Москва превратилась в единую, согласно дышащую, зябко дующую на пальцы очередь.

Света тоже стояла, то одёргивая куртку, то поддёргивая вверх воротник, переминаясь, уткнувшись в книжку. Ниро Вульф открывал очередную бутылку пива, его верный секретарь Арчи Гудвин сетовал на капризную клиентку. Перевод был чудовищным, печать – блёклой, но Света не обращала внимания. Не поднимая головы, она делала время от времени несколько шагов вперёд, пока не оказалась у самой двери, тяжёлой, деревянной, с латунными накладками.

Только здесь она отвлеклась, затолкала мягкий покет-бук в сумку и изготовилась. Створка раз за разом приоткрывалась, выпускала очередного покупателя, и наконец бесцветная продавщица распахнула её пошире со словами:

– Ещё пять человек!

Света даже не посмотрела налево, в сторону кассы, сразу устремившись в узкий проход между вешалками. Быстро и привычно окинув взглядом предлагаемое разнообразие, она сразу поняла, что ей надо. Вот такой халат из трикотажной ворсовки. Длинный, свободный, с рукавом три четверти. Тонкая ткань хорошо драпируется, будет смотреться на любой фигуре. И главное – цвет: богатый, глубокий оттенок спелой вишни; ткань не тусклая, как чистый хлопок, а с мягким шелковистым блеском. Света даже пожалела мимолётно, что у неё самой уже есть халаты – зимний байковый и два ситцевых, и тут же одёрнула себя. Вовсе они не старые, их ещё носить и носить. Нет-нет, вишнёвое чудо – на перепродажу, уж такой товар не залежится! Возможно, наварить удастся даже не двадцать, а все пятьдесят процентов.

Внутренне смущаясь, но стараясь выглядеть уверенно, Света перебрала плечики с халатами и нашла свой размер. Почему-то ей неловко было брать первый попавшийся: она старалась представить дело так, будто берёт халат себе.

На второй табачный талон она взяла тонкий пёстрый джемпер, но он по качеству и в подмётки не годился вишнёвому чуду. Прекрасно обработанные швы, вшитый поясок, глубокий запа́х – всё говорило об удобстве, практичности и долговечности.

Передав вещи на упаковку и отстояв вторую очередь, в кассу, Света протянула деньги и два талона, а взамен получила обратно свои покупки, уже сложенные в хрустящие прозрачные пакеты.

На улице тем временем стемнело. Стылый ветер усиливался. Он гнал ледяную крупку, запускал щупальца под жизнерадостную куртку, норовил сдёрнуть с головы ярко-красный берет. Но, несмотря на его режущие касания, Света чувствовала глубокое умиротворение. Она представляла себе площадку у Киевского вокзала, ту, где раньше была проезжая часть, а теперь теснились комиссионные ларьки. Вещи можно было сдать почти в любой, но Света всегда выбирала тот, где восседал полный улыбчивый армянин – ей казалось, что торговля у него идёт побойчей. Почему одно хватают сразу, а другое нет – оставалось тайной за семью печатями, но сегодняшняя добыча была выстрелом наверняка.

Автобус, лязгнув дверьми, отгородил Свету от холода. Теперь её мысли перепрыгнули к дочке. Ох, Ниночка, Ниночка! С этими вселенскими запасами денег вечно в обрез, и тратить их надо разумно. Но что может быть разумнее, чем новый костюмчик для дочки? Нельзя, чтобы ребёнок рос без радости, это вредно для психики. Да и вообще, девочку надо одевать со вкусом, иначе как его в ней воспитаешь? А с денег, вырученных за перепродажу, как раз выкроится нужная сумма.

На минуту Света испытала досаду. Вот дожили – чтобы порадовать ребёнка, надо выдумывать оправдания. Ведь дочка, получив обновку, так смешно задирает светлые бровки, таращит серые глаза от восторга! Аж сердце щемит, словно тёплый лучик тянется от неё и щекочет, щекочет что-то внутри. Нужны ли ещё причины?

Успокоившись, Света переключилась на насущное. Что приготовить? Побаловать домашних рисом? Картошка надоела. Но она хуже хранится, рис практичная Света планировала расходовать после, к весне.

Дома никого не было. Должно быть, Дима ушёл за Ниночкой. Переодевшись в халат (зимний, байковый), Света поколебалась и всё-таки бросила в мойку пять картофелин, затем достала из морозильника пакет молока и разрезала упаковку. Параллелепипед из тонких и острых пластин льда, переслоенных желтоватым молочным жиром, не помещался в кастрюле, и она включила конфорку на чуть-чуть, чтобы молоко подтаивало снизу, но не пригорало. К моменту, когда стукнула входная дверь и в прихожей раздались баритон Димы и высокий радостный голосок Ниночки, картошка была почти готова.

Света, внутренне сияя, поставила на стол тарелки.

– Ты не представляешь, что я сегодня купила! Вот поужинаем – покажу!

И, пока Дима расправлялся с пюре, политым маслом, пока помогал Ниночке справиться с непослушной ложкой, пока сама Света разливала по чашкам горячий чай, в ней разрасталось предвкушение. Вот сейчас, сейчас семья закончит ужин, и она сможет похвастаться добычей.

Стоило составить посуду в мойку, Ниночка попросила:

– Мама, сделай мако́вки!

Это была задержка, но задержка приятная. Целый ритуал.

Сначала надо было почистить крупную морковину. Затем из ниши под полкой выдвигался и снаряжался требуемыми ножами кухонный комбайн.

И вот всё было готово. Света удерживала корнеплод, а Ниночка, забравшись на табуретку с ногами, нажала кнопку. Комбайн – детище конструкторского бюро НПО «Энергия» – привычно взревел, как ракета на старте. Ниночка взвизгнула от восторга.

И только когда дочка доела наконец любимое лакомство, Света прошла в комнату и торжественно достала хрустящий целлофановый пакет. Вишнёвая ткань манила сквозь блестящую упаковку, но для Светы это был не халат, а символ нового детского костюмчика. Или платья, или даже комбинезона, какая разница! Главное – это будет детская одежда, нарядная, удобная. Ниночка радостно и широко раскроет глаза, а её бровки уедут так высоко, что выпуклый лобик пойдёт морщинками.

– Хороший цвет, – одобрил муж и попросил: – Разверни-ка!

Света вскрыла клапан с липким слоем. Достала халат осторожно, запоминая, как он был сложен, чтобы сдать в ларёк аккуратно упакованную вещь. Расправила на диване, сияя: Дима явно оценил её везение и добычливость.

– А оставь его себе, – предложил муж. Он сидел здесь же, на диване, сдвинувшись так, чтобы видеть покупку, и покачивая на коленке дочку. – Размер ведь твой?

– Мой, но… – Света аж задохнулась. – Ты что! Нет, это на продажу, – убеждая то ли мужа, то ли себя, твёрдо сказала она. – У меня же есть халат, зачем мне? Даже три.

– Ну и что? Он же тебе нравится! – удивился муж.

– Ничего подобного, – отрезала Света и едва удержалась, чтобы не ляпнуть: «Господи, какой ты непрактичный!». Разве не ясно, что важнее? – Просто его наверняка купят. Посмотри, как скроены рукава! А швы!

– Ну хотя бы примерь, – уступил Дима. – От него же не убудет.

«И правда, – подумала Света. – А потом сверну так, как в магазине!» Спорить не хотелось.

Она скинула линялый байковый халат и переоделась. «Костюмчик, – упрямо думала она. – Или комбинезончик…».

Вишнёвая ткань ладно и свободно окутала фигуру до щиколоток, скрыла воображаемую полноту. «Ну куда мне четвёртый?».

Она села рядом с Димой и придвинулась поближе. Ниночка слезла с папиных коленей, перебралась на диван.

– Тебе идёт! – сказал муж, обнимая за плечи. Но Света замерла: она почувствовала ещё одно, едва заметное, прикосновение. Она оглянулась.

– Мама… – это дочка, стоя на диване за Светиной спиной, осторожно водила ладошкой, едва касаясь шелковистой ткани. Её широко распахнутые глаза сияли, светлые бровки уехали вверх. – Мама… Класивая…

Света задохнулась от нежности. Сколько она уже не думала о себе? Запрещала думать… А сейчас вдруг – глазами дочки и мужа – увидела себя со стороны. Вместо привычного «двое взрослых и ребёнок» внутри разливалось «трое, вместе».

«А костюмчик я всё равно куплю, – упрямо подумала она, крепко прижимая к себе дочь. – Не сейчас, так потом!

 

Раскрасить слово

Ему часто снился один и тот же хороший сон.

Там на лицо падали солнечные лучи, в носу от них щекотало, и он сильнее жмурился, закрываясь ладонями. Порывы ветра на секунду охлаждали кожу, но всё же жара ужасно давила. В кронах деревьев звенели голоса птиц. Его укачивали на руках, словно маленького ребёнка. Щекой он ощущал прикосновение грубого льняного халата, а ещё нестерпимо пахло горячими сладкими яблоками – лёгкая кислинка таяла на языке.

Иногда ему удавалось понять, что это сон, сосредоточиться и ухватить взглядом сквозь слепящий свет седую прядь или пёстрый цветочный узор…

Но чем больше проходило времени, тем меньше оставалось деталей.

Одно он знал точно: это бабушка. Та бабушка, которая не смогла удержать его в семье, и которую он всё равно очень любил.

* * *

День всегда подчинялся расписанию. Для ребёнка, который навсегда остался в прошлом, это особенно важно. Ведь как иначе удержаться в мире, который постоянно меняется? Крутится, как мячик, и скачет вперёд, не замечая никаких препятствий. Он не мог его ухватить; оказалось, что, если остановиться самому, на мир это подействует не сильнее, чем ласкающая берег морская пена, которая растает к утру.

Проснуться. Оставить сны в сторонке, раскинуть руки и ноги, потягиваясь, стремясь почувствовать всё тело сразу. Нянечка улыбалась в приятном полумраке и ласково тормошила каждого, ровно по очереди. С лязгом железных колец по карнизу раздвигались шторы, подчиняясь её уверенным движениям, а он лежал и пытался почувствовать запах нового дня – да, подсолнухи и соль.

Умыться. Стоя на маленьком стульчике, как остальные, завороженно наблюдать за водяной воронкой, стремительно уносящейся вниз, с увлечением хлопать ладонью по поверхности и смеяться от получающейся тысячи брызг. Нянечка помогала чистить зубы и расчесывала, вдевала пуговицы в петли… Упрямая ладонь не могла уверенно сжиматься иловко двигатьмелкие вещи, избавиться же от них никак нельзя – это ещё больше всё запутает.

Сделать зарядку. Вправо-влево, раз-два, прыжок, раз-два, раз-два. Ему нравилось прыгать, а ещё, пожалуй, ходить по мокрым дорожкам и камешкам. Он немного помнил, что это также приятно, как ходить босиком по траве после дождя.

Позавтракать. С удовольствием съесть кашу и кусочек – или два – батона с маслом. Обязательно перевернуть стакан с противным молоком. Белые ручейки моментально разбегались в разные стороны, а пенка оставалась на столе кляксой-медузой; они видели такую в фильме – ужасно странное существо.

Он не мог сказать, что его мир стал хуже, когда его отдали. И всё же скучал. Раз за разом рисовал дом и толстыми разноцветными карандашами выводил слово «мама»: он её не помнил, но раскрашивал и пытался представить.

* * *

Играть с другими детьми он не любил, хотя они были похожи на него, конечно.

На первый взгляд, ребята выглядели совсем разными, – кто малышами, кто взрослыми, – но год за годом оставались в одном отрезке времени. Это не обязательно был счастливыймиг или печальный, не обязательно значимый или торжественный. Но когда он случался… они протягивали руку, и время замирало. Когда он протянул свою?

Сложно распознать, с кем можно попытаться услышать друг друга через это застывшее время. Да и зачем? Что они могли спросить или сказать? Чего они о себе не знали? Только нянечка как-то понимала всех и сразу, и с ней он любил играть.

В окне друг на друга наползали тучи. Переваливались с боку на бок, как пухлые свинки, и медленно брели вдаль.

Трёхцветный мячик-попрыгунчик отскакивал от стены и попадал ровно в коробку. Он подходил, доставал его и кидал снова. И тот опять попадал ровно в коробку. Невероятно!

На очередном броске что-то пошло не так: он пошатнулся и испуганно вздрогнул, а в коробку врезалась чья-то машинка… мячик, как положено, отскочил от стены и бодро попрыгал из комнаты: через порог и куда-то к лестнице.

Это была катастрофа! Он моментально, словно летний ливень, горько заплакал, размазывая слёзы по щекам – мячик должен быть в коробке! Дверь в комнату должна быть закрыта! Это… катастрофа!

В его застывшем мире должен быть идеальный порядок и распорядок. Иначе он потеряется и не сможет найти всё остальное. Потерялся мячик, а следом – что? Потеряются его игрушки, его нянечка, его любимая кроватка. И он останется один где-то во времени, когда никто не придёт.

Мячик нужно вернуть!

Он выглянул в тёмный проём. Узорчатые дорожки паласа расходились в разные стороны, как тропки в лесу. Тихо. Под потолком светились продолговатые жёлтые лампы: в глубине коридора, из музыкального зала, раздавались звуки пианино. Он заслушался и сделал пару шагов… Нет! Сначала мячик, хотя эта мелодия была такой мягкой, и к ней невыносимо хотелось прикоснуться.

Сквозь узорчатые перила проглядывал кусок серо-бежевого коридора. И, кажется, – да! – за большим горшком с раскидистой пальмой спрятался мячик.

Он нерешительно посмотрел на ступени. Их много, а ещё можно упасть и удариться, и… Он упрямо нахмурился, лёг на пол и стал носочками нащупывать прохладную поверхность, потихоньку сползая. После первых трёх или четырёх ступенек дело пошло быстрее, и страх немного отступил.

Это было похоже на спуск с горы. Или крутой дорожки. Выглаженная прохожими земля норовила подхватить и отправить кубаремвниз, приходилось хвататься за острые стебли травы и кустарников, в сандалии постоянно попадали мелкие камушки, которые кололи стопы. Но голубое-голубое небо было таким нежным и успокаивало, заставляло мириться с трудностями.

Попался! Он прижал мячик к себе, радостно улыбаясь. Теперь всё будет хорошо. Надо вернуться, закрыть дверь – и всё будет хорошо.

– Здравствуй, малыш, – рядом с ним на корточки присела женщина, от неё пахло дождём и немножко – осенью. – Как тебя зовут?

Он медленно отошёл назад и спрятался за большим горшком. А потом выглянул из-за него: всё же было любопытно.

– Ольга Владимировна, вот вы где! Идёмте…

– Постойте, мы, кажется, играем, – она снова ему улыбнулась!

– Гоша! Гоша, ты как тут оказался! – он почти испугался, но вовремя узнал руки нянечки. – Малыш мой… Извините нас.

Его быстро-быстро понесли наверх, обратно в знакомую до мелочей комнату, где редко бывают другие люди. И уж конечно от них никогда не пахнет чем-то иным, кроме каши и круглых витаминок. А та женщина осталась внизу вместе с кем-то самым главным:

– Это особенные дети, если вы понимаете, с отклонениями в развитии, с нарушениями социальных контактов… Не думайте, что мы за ними плохо смотрим, но это же дети… это хорошо, что они находят путь наружу, это… даёт им больше шансов…

* * *

Пришло время занятий.

Утренний эпизод почти стёрся из памяти за ненадобностью; вообще всё лишнее растворялось быстро, как в чае сахар, чтобы потом не скрипел на зубах – не отвлекал от спокойного существования.

Фломастер со скрипом ездил по бумаге; он чихнул от резкого запаха одеколона: продлять жизнь нужно всеми возможными способами, даже если это жизнь какой-то вещи.

Он помнил, как дедушка красил сарай. Деревянные стены рассыхались, неприятно колола пальцы облупившаяся оранжевая краска. Новая – ярко-зелёная – вкусно пахла и блестела на солнце. Ему дали палку, и он, обхватив её двумя руками, перемешивал тягучую жидкость, пока дед искал новую пачку валиков.

Иногда ему казалось, что это всё было в какой-то другой жизни. Серый провал между той жизнью и этой не создавал цельную картину. Он долго был один, а потом его привели сюда, к нянечке. Его отдали или он потерялся, или его потеряли. Это давно не важно. Очень сложно понять мир, даже если он не двигается.

– Привет, – в этот раз дождливая женщина пришла с нянечкой, но он не боялся, она и в первый раз не показалась ему злой. – Можно мне с тобой порисовать?

– Нет, – он встал из-за стола и ушёл к шкафу, а через некоторое время вернулся с большой яркой книгой.

– Время чтения, – нянечка показала на закладку. – Порядок почти никогда не нарушается, всё по плану. Гоша не будет делать что-то другое, пока не почитает.

Как так оказалось, что Красная Шапочка выбрала не ту тропинку? Иногда им задавали такие сложные вопросы, на которые никак не ответить. Но он помнил длинную-длинную тропинку в лесу, по которой гулял с папой. Там были яркие голубые головки цветов, мохнатые шмели и сильно пахло хвоей… Наверное, всем известно, что самая длинная дорога – самая интересная? Тогда она глупая девочка, что пошла короткой.

Он незаметно для себя уснул на широкой юбке осенней женщины, и ему снился яркий листопад. И шелест листьев был похож на уютный шёпот.

* * *

Как он вдруг оказался в чужом доме?

Эти резкие скачки времени… Он слишком медленный для мира за окном, который всё бежит и бежит, перепрыгивая через препятствия. Хм. А если надо будет перепрыгнуть через гору? Или две горы? Может, ему это не по силам, и тогда бы он остановился, а Гоша смог бы его догнать?

Нянечка водила его по комнатам, показывала игрушки, аккуратно разложенные по полочкам, и идеально заправленную кровать, а ещё большую ванную, много цветов в коричневых горшках, которые расставили ровно по размеру.

– Как ты думаешь, малыш, тебе здесь понравится?

Он задумчиво вышел в коридор, осторожно заглядывая в комнаты и прокладывая свою собственную тропинку. Так и наткнулся на зеркало. Огромное зеркало на огромном шкафу. Этого мальчика он знал – можно сказать, даже дружил с ним.

– Что, – прислонился носом к его носу, заглядывая в глаза: нужен был ответ на десяток вопросов сразу: «что мне делать?», «что ты там делаешь, не скучно?», «что они будут делать, если я соглашусь?»… «что со мной происходит?». И иногда, очень редко, казалось, что мальчик отвечает взглядом, как сейчас: всё хорошо, оставайся, пора смотреть телевизор.

Он нажал круглую чёрную кнопку и устроился на диване, рядом лежала газета и не хватало только медведя – но один был на полке, они подружатся и будут смотреть телевизор вместе.

– Мне кажется, всё в порядке, – нянечка ерошила ему волосы и улыбалась – он это чувствовал.

От осенней женщины опять пахло дождём, солёным дождём, – это было немножко странно, конечно. Телевизор показывал разноцветные картинки, а ещё люди говорили много-много, так много, что давно должны были запутаться в своих словах. Он собирал эти слова, как прозрачные камешки на море, над ними потом нужно будет подумать. Тяжело вздохнув, он слез с дивана и выключил телевизор; вот почему его нельзя смотреть долго: ещё один лёгкий способ потеряться.

Он подошёл к женщине и взял её за руку:

– Гулять.

* * *

Красный шарф волочился по снегу, но ему не хватало сил закинуть его назад, как это делала мама. Мама. Он сжал руки в кулачки, чтобы не кричать: в прошлый раз другие люди испугались, что его бьют, но он просто радовался. Мама. Она сама сказала называть её так – время помогло привыкнуть к этому побыстрее. И всё же…

Он ходил взад-вперёд, туда-обратно – шаг – взад-вперёд, туда-обратно – шаг…

Мама работала дома, к ней часто приходили разные дети: обычные, не такие, как он. Чтобы не пугать, она водила их на кухню, но всегда оставляла дверь приоткрытой, на тот случай, если ему нужно будет её позвать. Правда, если в расписании вдруг случалось «окно», он любил просто подглядывать за ними и слушать – мама интересно рассказывала о разных сказках, о разных историях и разных людях.

Иногда ему казалось, что он помнит что-то знакомое в этих людях. Может, они когда-то встречались в его застывшем времени?

Ему стало жарко, и он остановился отдышаться; по всему двору – а у них перед домом оказался чудесный двор-сад! – было вытоптано слово «мама», серое на белом, чёрно-белое. Нянечка любила играть со снегом и показывала много любопытных вещей. А ещё ему больше не нужно было раскрашивать это слово: мама сама раскрасила его лучше любых фломастеров.

 

Отражение

В офисе разливался еловый аромат, который всем и каждому напоминал о предстоящем новогоднем торжестве. При свете ламп переливалась разноцветная мишура, на пушистых еловых ветвях покачивались блестящие шарики. Бумажные и серебристые снежинки, дутые шары парили над потолком, прикрепленные за яркие ниточки булавками. Елка была высокой, и чтобы украсить её верхушку, Катя из отдела по работе с населением попросила рабочих принести из мастерской стремянку. Торжественно водрузив сначала блестящую «звезду», и прикрепив на соседних ветках двух игрушечных ангелов-трубачей, Катя отошла в сторону, пропустив к елке Надю и Лесю с серебристым «дождиком» в руках.

Повсюду звучал смех, словно серьезные и ответственные коллеги на минуту вернулись в детство. Юра Корякин, подражая Верке Сердючке, нацепил на шею широкую ленту золотистой мишуры. Он потряс коробкой со старыми карнавальными масками, и прогудел, привлекая внимание:

– Давайте праздновать уже начнем? Зачем ждать завтрашнего дня? Только гляньте, какие маски! Спорим, я напугаю шефа в этой?

Марина, неслышно появившаяся на пороге комнаты для совещаний, с удивлением смотрела на воодушевленную компанию. Минина казалась на фоне принарядившихся к празднику коллег серой мышкой: пуховик, теплый шарф, обвивавший горло, темные брюки. Сжимая в руках сумочку, она не знала, что делать: то ли пройти к своему рабочему месту, то ли присоединиться к коллегам.

Нет, Марина не опоздала на работу. Она всегда приходила за десять минут до начала. Но сегодня, похоже, не помешало бы явиться за час – удалось бы в неформальной обстановке пообщаться с коллегами и попросить прощения за свое невольное отсутствие.

– Эй, это же Маринка! – Юра обернулся к ней и вполне приветливо помахал рукой. – Как-то ты неважно выглядишь. Не поправилась еще? Возьми маску, скроешь синяки под глазами! – добродушно произнес он и протянул первую попавшуюся, но Марина была рада и такому знаку внимания.

Поздоровавшись с остальными, женщина пересекла комнату, торопясь на рабочее место. К сожалению, недостаточно быстро, чтобы не услышать вслед:

– Бросила на нас месяц назад два проекта, один из которых – в другом городе, и попала в больницу с воспалением легких. А теперь явилась – не запылилась, прямо под Новый год. На месте шефа – лишала бы таких премии!

* * *

Тридцать первого декабря, когда все работали до полудня, а затем начали отмечать приближающийся праздник, Марина сидела за рабочим столом, невидящим взглядом уставившись в монитор компьютера. О Новом годе напоминали только кислые мандарины да подарок с конфетами, который Марина купила сама.

Ощущение, что ее присутствие на работе коллегами воспринимается как вызов, не способствовало праздничному настроению. У Марины даже мелькнула мысль о поиске нового места трудоустройства.

Пусть Марина слыла безотказным, ответственным и надежным работником, на которого любили вешать любые дела посложнее, но лишь одной продолжительной болезни оказалось достаточно, чтобы стать для коллег врагом номер один. Хотя, может, она преувеличивала?

Коллеги – не друзья. И всё же, Марине хотелось объяснить им: неприятности могут случиться с каждым, а ей очень нужна поддержка.

Минина пыталась вспомнить, с чего же начались ее несчастья. И ответ пришелсразу – с весны этого, почти прошедшего, года. На Восьмое марта Лешка сделал ей «подарок» – объявил, что уходит от нее.

Марина не смогла его удержать. Нельзя же заставить человека любить. После его ухода Минина часами рассматривала себя в зеркало, сравнивая себя с новой Лешиной пассией. Фотографии в социальной сети дали возможность оценить соперницу. Красивая, модная кукла Барби. Молодая… Моложе Марины на шесть лет, на первом курсе института учится.

Марина в восемнадцать – двадцать тоже была симпатичной. И парни за ней бегали, и у подъезда с букетами ждали. Выбор был, но еще со школьных лет для нее главным человеком был сосед по парте. И она надеялась, что это взаимно, потому и выскочила замуж. А потом закрутилось: работа, дом, муж…

Подруги часто упрекали Маринку – почему фитнесом не занимаешься, вон, как себя запустила, поправилась на два размера! А она только улыбалась в ответ, понимая, что при ее тотальной занятости выкроить время на занятия просто не удастся.

На самом деле Маринка частенько вздыхала о былой стройности, но утешала себя мыслью, что не обязательно быть красавицей, чтобы тебя любили. Утешала, пока Лешка ее не бросил.

С квартиры Леши пришлось съехать. Внезапно оказалось, что, несмотря на хорошую зарплату рекламного агента, денег на привычные радости не хватает. Пришлось экономить и на косметике, и на одежде…

Дальше – больше. Всё лето Марина вспоминала предыдущий год – как было хорошо вместе отдыхать, гулять в парке, болтать о разных пустяках. Легче не становилось. А в ноябре Маринаподумала о том, что ей придется впервые за долгое время праздновать Новый год одной.

Родители звали домой, в Нижний Тагил. Но Марина, услышав о том, что младший брат собрался жениться, и придет со своей девушкой, наотрез отказалась приезжать. С одной стороны, чувствовать себя паршивой овцой в счастливой семье просто грустно, с другой же… Зачем своей бедой портить людям настроение?

Решив остаться дома, Марина заранее купила продукты. Машинально готовила салаты, жаркое, и, под грохот салюта за окном, смотрела давно изученную до последней реплики «Иронию судьбы». Но плохие мысли всё равно лезли в голову: «Неужели вся моя жизнь теперь будет такой же блеклой? Как будто, уходя, Лешка забрал с собой ее лучшуючасть…»

Свернувшись калачиком под теплым пледом, женщина вздыхала о своем настоящем, и в какой-то момент начала молиться, чтобы в Рождественскую ночь произошло чудо. Или хотя бы… Пусть хоть что-нибудь произойдет, что заставитстряхнуть с себя морок счастливого прошлого.

* * *

Шестого января Марина отправилась в магазин. Идти по сугробам до гипермаркета, где дарили красивые пакеты и магнитики в придачу к покупкам, совсем не хотелось, поэтому Марина зашла в небольшую лавку.

Назад пришлось возвращаться через дорогу, постоянно кишащую проезжающими туда-сюда машинами. Ее внимание привлекла старушка, которая шла, опустив голову и шаркая ногами, явно не замечая показавшейся из-за поворота иномарки.

Марина действовала скорее инстинктивно, чем осознанно. Побросав пакеты рядом с дорогой, она бросилась к старушке, и успела оттолкнуть ее в сторону в последний момент…

Последовал запоздалый звук тормозов, машина проехала чуть дальше, обдавая запахом бензина и брызгами грязного снега.

Водитель высунулся из авто и потряс кулаком:

– Психи!

Марина почувствовала, что правая рука неприятно заныла – царапнула ладонью по льду. Может быть, если бы надела перчатки в магазине, совсем бы не поранилась! А вот бабульке повезло больше: просто оказалась по колено в снегу.

Бабушка приходила в себя медленно, охая и вполголоса причитая. Минина, поднялась, стряхнула с себя снег и протянула ей руку.

– У вас ничего не болит?

– Нет, дочка.

– Почему по сторонам не смотрите? Сейчас праздники – столько пьяных на дорогах! – сердилась Марина. Она принялась собирать рассыпавшиеся из сумки старушки мандарины, затем подала руку, помогая подняться.

– Спасибо тебе. Старая я стала, глаза подводят. Торопилась домой, сериал включить, да и здесь обычно спокойно, лихачи не ездят…

– Да как же, бабушка! Сейчас они катаются везде. Я вот лучше постою минуту, чем перебегать встречной машине дорогу. Тем более что здесь и светофора нет… Давайте, провожу вас до дома.

Тут Марина вспомнила о пакетах, брошенных на дороге с другой стороны. Пришлось возвращаться за ними. Бабуля терпеливо ее дождалась. Пока они шли по узкой тропинке между сугробов, Марина получила неожиданное приглашение зайти в гости, на пироги.

– Зачем? Разве ваши близкие обрадуются, увидев у себя дома чужого человека? – попыталась она отказаться.

– А нет у меня никого. Одна живу. Сегодня праздник, пирогов напекла, да только для кого?

Марина вздохнула и согласилась. В некотором смысле ее рождественское чудо свершилось. По крайней мере, одиночество ей сегодня не грозит.

* * *

В маленькой кухне, где умещался столик, коврик с едой для кошки, раковина, плита и деревянный шкафчик на стене, витал запах свежеиспеченного хлеба.

Марина, вдоволь насмотревшись на мини-натюрморт на стене, допивала третью чашку чая. Старушка медленно размешивала напиток блестящей ложечкой.

– Знаешь, – сказала она после недолгого молчания, – ты, похоже, очень несчастна. Парень, что ли, бросил?

Марина нахмурилась. Ей вовсе не хотелось обсуждать личные проблемы:

– У меня на лице написано, что меня бросили?

– Нет, – усмехнулась старушка. – На лице не написано, но глаза выдают. Пустые они, безразличные. Ты погоди минутку, я сейчас вернусь.

Минина пожала плечами. Ей некуда было торопиться, хотя за окном сгущались лиловые сумерки.

Бабуля вернулась со свертком размером чуть больше альбомного листа и протянула его Марине.

– Дома откроешь. Это тебе подарок за мое спасение.

– Да вы что, баба Нюра, мне ничего не надо! Угостили чаем, и спасибо большое! Ничего у вас не возьму! – Марина отодвинула от себя сверток.

Старушка решительно подвинула его обратно к ней:

– Бери, пока дают. Отгонит этот предмет от тебя беду. Мой муж скупщиком был, за границу ездил, возил антиквариат – продавал, покупал. Эта вещь ему была дорога, не раз говорил, что с тех пор как она у него появилась, так и торговля пошла в гору.

– А расставаться с ней не жалко? – с сомнением спросила Марина.

– Знаешь, муж умер, а вещей его осталось много… Да и переезжать я собираюсь. Дочка уехала в Америку, там и семьей обзавелась. Давно к себе звала, да боялась я чужбины. Но сегодня встретила тебя и подумала, что даже в глаза не видала своих внуков. Пришло время что-то изменить. Так что прими от меня этот подарок, не пожалеешь…

* * *

Марина вернулась в свою квартиру около одиннадцати часов вечера. Но, несмотря на то, что устала, не забыла раскрыть подарок. Очень ей хотелось узнать, что же такое массивное и тяжелое она тащила всю дорогу.

Подарок от чудаковатой бабули выглядел по-королевски.

Марина с долей благоговения провела по поверхности старого, потемневшего от времени, зеркала. Овальное, в тонкой оправе из белого золота, украшенной цветами и фигурками ангелов, оно было покрыто тонким слоем пыли.

Женщина пораженно покачала головой:

– Такое зеркало должно украшать спальню какой-нибудь графини…

Марина живо представила себе туалетный столик, кровать под балдахином и тяжелые бархатные шторы, прикрывавшие окна.

К сожалению, сейчас в зеркале отражалось усталое лицо без макияжа и чуть растрепавшиеся пряди волос с отросшими темными кончиками у корней.

Марина вздохнула:

– Такой, как я, даже смотреться в это зеркало не стоит.

Руки сами собой расчесали волосы, потянулись к косметичке, и спустя пару минут отражение уже не выглядело настолько жалким. Марина улыбнулась себе. Затем ей овладела какая-то непонятная легкость, и она побежала снимать со стены обычное квадратное зеркало, забыв об обещании хозяйке съемной площади не менять интерьер.

– Если тщательно протереть оправу и обработать специальным средством, то ты прослужишь еще долго. Ты, правда, очень необычное! Не ослепляешь, как современные стекляшки, но и не льстишь…

Рассматривая себя в зеркале, Марина невольно вспомнила события прошедшего года, когда она старалась избегать своего отражения, чтобы не грустить.

Задумавшись, она не заметила, как лунный луч упал на блестящую поверхность, и внутри зеркала мелькнула тень…

* * *

Лия любила своего отца. С детства она слышала, как люди восхищаются его художественным талантом. Он мог изобразить ветку вишни так искусно, что птицы принимали ее за настоящую. Что же касается портретов, то за дверью мастерской всегда толпилась очередь заказчиков. Поговаривали, что портреты, написанные рукой мастера, помогают человеку встретить на жизненном пути радость и счастье.

Лия во всем походила на мать – длинные светлые волосы, волнами спадающие по плечам. Она любила укладывать их в замысловатую прическу набок и украшать жемчужными заколками. Ее голубые глаза, полные любви и нежности, хрупкая фигурка согревали ноющее сердце. После смерти жены она была единственным утешением для художника.

Но однажды девочка простудилась и тяжело заболела. Тщетно отец предлагал золото самым известным лекарям. Те в один голос утверждали, что не смогут помочь. Тогда, стояу кроватиребенка, художник взмолился, обращаясь к небу:

 – Не забирайте ее! Всё, чего я хочу – до последних дней быть рядом с ней. Почему нам дали так мало времени?!

И спустился с Неба ангел смерти, откликнувшись на призыв безутешного отца. Разогнав полумрак ночи крыльями, обратился он к просителю:

 – Ты требуешь изменить ее судьбу, что противоречит закону Бытия. Все имеет начало и конец. И смерть найдет каждого. Её судьба – уйти этой ночью на Небо. А твоя – продолжать жить и писать картины для людей. У тебя – великий дар, твои картинызаставляют других забыть о боли и страданиях.

 – Если ее не будет со мной, то я никогда больше не возьмусь за кисть. В Лие – вся моя жизнь! – запальчиво отозвался отец.

Ангел ответил не сразу, словно надеялся, что проситель передумает:

 – Что ж. Раз это твое решение – она останется с тобой.

С этими словами Ангел исчез. После его ухода Лия прожила всего три дня.

Несчастный художник был в отчаянии. Но, когда случайно взглянул в зеркало, перед которым любила прихорашиватьсяего дочь, то был поражен: Лия грустно улыбнулась ему из-за стекла.

 – Без меня ты больше не сможешь рисовать, и на Небе решили, что моя душа должна остаться с тобой в этом зеркале.

Когда художник понял, что натворил, лишив душу любимой дочери вечного покоя, он ужаснулся. Но Небеса больше не слушали его мольбы.

И до конца жизни он писал картины, как обещал. Но когда на смертном одре художник взмолился о том, чтобы забрать душу Лии из зеркала, то получил ответ от Ангела смерти:

 – Законы бытия необратимы. Лия сможет освободиться лишь в рождественскую ночь, когда другая несчастная душа с верой в чудо посмотрит в зеркало.

Марина вернулась к реальности. С трудом выпрямившись, она замерла от изумления: перед ней стояла прозрачная фигура Лии, девочки из видения.

– Год за годом я ждала нужного человека, но чуда не происходило. А потом зеркало стало переходить из рук в руки – от одногоколлекционерак другому. Какое-то время я видела только темную ткань, закрывавшую зеркало. Но сегодня ты спасла меня. Не цепляйся за прошлое. Научись благодарить за то, что имеешь. Очень скоро на твоем пути появится особенный человек, который предназначен тебе свыше. Ты узнаешь его. Спасибо и прощай!

Призрак напоследок улыбнулся. Со стуком распахнулась форточка, с улицы потянуло морозным воздухом, и в комнате всё снова стало прежним. Ни малейшего следа сверхъестественного.

Но Марина знала, что она видела.

 

В день моего увольнения

Я тихо сидела у края переговорного стола и лениво листала в телефоне ленту новостей VK. Всего нас в конференц-зале было четверо: я – своей скромной персоной, две мои коллеги по цеху и наш непосредственный начальник. Причина сегодняшнего сабантуя была проста – увольняюсь я. Положенные две недели отработала честно и старательно. В делах своих, и без того идеальных, навела порядок. Вот и сидела теперь, ждала, когда начальник вместе с этими двумя курицами всё перепроверят за мной и передадут мои незаконченные дела моему приемнику. Точнее, преемнице. А эта с… нехорошая женщина, как специально, придиралась ко всему. Мало того, что подсидела, так еще и чем-то недовольна.

Чтобы вам стало понятней, объясню ситуацию с самого начала. Четыре года я верой и правдой работала на благо и процветание нашего банка. Должность занимала очень для меня интересную – заведующая кассовым узлом. Просто люблю цифры, бумажки и деньги. А еще я отличаюсь ангельским терпением. И это чистая правда!

Получила я эту должность в двадцать три года илезла из кожи вон, чтобы доказать, что не зря в меня поверили. Доказывала усердно и самозабвенно последние четыре года. С аудитом и Нацбанком никогда наше отделение проблем не имело, по крайней мере, с моим отделом – так точно. На межбанке я тоже успела приобрести хорошую репутацию. Даже на личную жизнь забила, отдавая всю себя работе! И не потому, что я страшненькая или скромная. Нет. Я просто действительно получала кайф от своей профессии.

Коллектив у нас подобрался дружный, слаженный и добросовестный. А девочки-кассиры, находившиеся в моем подчинении, вообще не знали ни забот, ни хлопот. Я никогда не кричала, обучала их, и по возможности помогала. И нет, я не идеальная. Просто, если ты хорошо к человеку относишься, он ответит тем же – так я считала раньше. До предыдущего месяца.

В прошлом месяце моя вторая начальница и хорошая подруга Инга Мельникова ушла в декретный отпуск. Долгожданное и уже горячо любимое дитя, и всё такое. Я была безмерно рада за Ингу. Она в браке со своим мужем прожила больше пятнадцати лет, и только сейчас бог подарил им первенца. Инга занимала должность заместителя начальника отделения. Как он рвал и метал, когда узнал о ее интересном положении и предстоящем декретном отпуске длинною в три года – это уже другая песня и совсем другие ноты. Но, благо, рвал и метал он не при ней. Вообще, Николай Викторович у нас мировой мужчина. Успокоившись, даже купил Инге презент и пожелалвсего наилучшего ей самой, и еще не рождённому ребеночку. А потом отдал распоряжение в отдел кадров найти толковую замену Инге.

И тут госпожа Удача отвернулась от меня. Как оказалось, преемница перевелась к нам из другого города. Вернулась к своим истокам, так сказать. Некая Виктория Алексеевна Лебедева. Дама лет тридцати, приятной внешности, с изысканными манерами, и действительно отличный специалист своего дела. Вика быстро влилась и в коллектив, и в работу, а после стала диктовать свои условия и правила. Чем я ей не приглянулась, не знаю. Может, даже дело не во мне. Но уже через две недели она поставила меня перед фактом: или я сама спокойно ухожу, или она всеми правдами и неправдами выживет меня не только из нашего банка, но и из всей банковской системы в целом. Это она, конечно, загнула. Но то, что жизнь мою может подпортить, я уяснила сразу. Уж больно хорошие были у нее связи, да и родители не последние люди в нашем маленьком и тихом городке.

Честно, было очень обидно и неприятно. Но жаловаться – не пошла. Ни к чему это всё. Да и видела я, какие теплые отношения завязались между начальником и замом.

Горевала я недолго. Оптимиста во мне не убить. Позвонила своей бывшей одногруппнице Валентине Светловой, которая работала в городском центре занятости. Поинтересовалась последними новостями и спросила о вакантных местах в банковской сфере. Три предложения было. Но помня мою любовь к кофе, подруга посоветовала пока не торопиться с работой, а пойти обучиться на бариста, как я когда-то и мечтала.

Я задумалась. В принципе, совет дельный. Депозит у меня имеется. На биржу труда встану без проблем. Мне всего двадцать семь. Вся жизнь впереди. И если не ты сам, никто другой твою мечту не осуществит. Подумала-подумала – и решилась. На следующий день написала заявление «по собственному желанию» и принялась за проверку своих дел.

Преемница моя прибыла из того же отделения, что и Вика. Подружки, ясно. Чего и следовало ожидать. Мои девочки расстроились, но я им поулыбалась, подбодрила, и наставления оставила: главное, чтоб не разрешали о себя ноги вытирать.

Вот теперь сижу, дела передаю, и жду, когда меня отпустят. Вика победоносно улыбается. Жанна, моя преемница, злорадно скалится. А начальник почему-то хмурится. А, черт с ним! Поскорей бы уже отпустили меня на все четыре стороны.

Еще минут тридцать моей скуки, и представительницы стервозной половины нашего коллектива, тихо переговариваясь, удалились перекурить. Меня же начальник попросил остаться. Скрипя зубами, осталась. Так же скрипя зубами, подсела к нему – видите ли, ему кое-что не понятно в моих книгах. Чего там может быть непонятного? Издевается, что ли?

Я придвинулась еще немного ближе, заглядывая, что же ему там непонятно, а этот… слов нет… начальник, в общем… поворачивает мое лицо к себе и целует! Я в шоке! Глазками луп-луп. А это… начальник, в общем… пользуется случаем и углубляет поцелуй.

«Что за черт?!», – взрывается мой мозг и я, оттолкнув Николая Викторовича, вскакиваю со своего места и награждаю мужчину убийственным взглядом.

– Николай Викторович, извините за нескромный вопрос, но вы, часом, не охренели? – зло спросила я.

Да-да, знаю, воспитанные девочки плохих слов не говорят, но в данной ситуации просто не сдержалась. Мужчина улыбнулся искушающе и многообещающе. Я еще больше напряглась и отступила. Соколов же с грацией хищного зверя поднялся со своего места и сделал плавное движение ко мне.

Ё-моё, тикать надо! Что нашло на моего всегда сдержанного и галантного начальника?

– Елена Сергеевна, я тут подумал: зачем вам вообще увольняться? Что вас не устраивает? Вы скажите, мы всё исправим, – тихо так, вкрадчиво и греховно-сексуально сказал начальник.

Еще один шаг ко мне. Я – шаг назад. Скоро будет стена. Нужно менять траекторию отступления, а то загонит в угол, и не убежишь.

– Меня всё устраивает, просто хочу что-то поменять в жизни. Вот решила начать с работы, – деловым тоном ответила я.

Жаловаться и говорить правду о своем увольнении совсем расхотелось. Только не после поцелуя, от которого до сих пор губы горят! Это сколько я уже не целовалась? Вечность?

– Зачем же так кардинально и категорично?

– Только так и нужно, – маневр по смене направления я благополучно осуществила. До заветной двери осталась всего пара шагов. Свобода, жди меня! Я медленно, но верно иду к тебе.

– И не стыдно вам оставлять меня одного с этими двумя хищницами?!

Я от негодования и удивления аж остановилась. Даже рот приоткрыла, но заслуженной брани так и не успела высказать. Соколов одним стремительным движением преодолел расстояние между нами и, крепко обняв за талию, попытался поцеловать. На этот раз я успела отвернуть голову. Поцелуй получился вскользь, но душу будоражил. Или это всё сложившаяся ситуация волнительна такая? Адреналин в крови из-за длительного застоя? Или всё-таки из-за мужчины?

– Николай Викторович, отпустите меня, – тихо попросила я.

Мою просьбу Соколов проигнорировал, только подтолкнул меня к закрытой двери и сильно прижал к ней. Дыхание тяжелое, глубокое. Неужели из-за меня? Никогда не замечала симпатии со стороны начальника. Что изменилось? Или я просто была такой невнимательной?

– Лен, я только поймал тебя, и отпускать точно не намерен, – откровение, произнесенное хриплым, проникновенным голосом, заставило сердце пропустить удар. И я ответила на поцелуй: страстный, напористый и возбуждающий.

Чем бы это всё закончилось, нетрудно догадаться. Учитывая то, что одна рука начальника уже хозяйничала у меня под блузкой, а вторая уже мяла мою пятую точку. Да и я не отставала от него. Дорвалась, как говорится. Пуговицы на мужской рубашке практически все расстегнуты и рука моя, шалунья, спускается к ремню…

Прервал нас стук в дверь. Громкий такой стук. Похоже, кто-то сначала пытался войти цивилизованно, а когда не получилось, стал ломиться. Соколов разочарованно выдохнул, но отпускать меня не спешил.

– Кто? – спокойным, деловым тоном, спросил он, хотя дышал прерывисто и часто.

– Николай Викторович, вы обещали уделить мне минутку после совещания, – пропищала Виктория.

Начальник скривился, будто съел лимон. Я злорадно улыбнулась. Решил гульнуть на два фронта?

– Виктория Алексеевна, приготовьте пока кофе, я сейчас подойду.

Виктория удалилась. Я хотела было высвободиться из объятий начальника, но он мне не дал. Зафиксировал мое лицо так, чтобы я смотрела прямо в глаза, и проникновенно сообщил:

– Не стоит видеть то, чего и в помине нет. Я прошу тебя подождать меня в моей машине. Десять минут, и мы серьезно поговорим.

Я кивнула. Лучше согласиться, чем препираться, а после можно будет уйти тихо и спокойно. Соколов будто прочитав мои мысли, вновь поцеловал, но на этот раз нежно и томно. Но, увы, непродолжительно. Нехотя отстранился, поправил одежду: сначала на мне, после на себе. И вручив мне ключи от своей машины, еще раз попросил его обязательно дождаться.

Мысли мои расползлись кто куда. Машинально забрала сумочку, в гардеробной надела свое любимое бежевое пальто и медленно вышла на парковку. Все остальные нужные для меня вещи я забрала еще вчера. Сегодня у меня был, так сказать, сокращенный день, чтобы подписать акт передачи дел и обходной лист. Всё сделала. Теперь стою возле шикарной машины начальника и прихожу в себя. На раскрытой ладони лежат ключи. Внимательно их рассматриваю, и… И пусто в голове. Я в растерянности. Зачем позволила ему целовать себя? Зачем позволила этому урагану захлестнуть меня? Зачем взяла у него ключи? Почему я вообще ответила на поцелуй и так бурно на всё отреагировала?..

Отнести ключи, что ли, на рессепшен? А после со спокойной совестью поехать домой? А она, эта совесть, разве сможет быть спокойной после всего случившегося?

Пока я предавалась умозаключениям, на парковке появился Соколов. Стремительным шагом подошел, забрал ключи, и помог мне сесть в машину. Взгляд был сосредоточенным и холодным. Что опять не так? Может всё же стоило убежать?

– Куда поедем? К тебе или ко мне? – выезжая с парковки, деловито спросил Соколов. Почему-то просто по имени, даже про себя, я не могла его назвать.

– А почему не в кафе? Там тоже можно спокойно поговорить.

– Лена, я уже не в том возрасте, чтобы ходить вокруг да около. Не хочешь к тебе, значит, едем ко мне, – спокойным тоном поставил меня в известность о своем решении начальник и развернул машину в другую сторону.

Я же решила промолчать. Спорить и выяснять отношения не хочется, а умные мысли в голову не лезут, чтобы их озвучить. Я, в принципе, не конфликтный человек, а очень любопытный. Вот и посмотрим, к чему это всё приведет. Как вообще всё это могло со мной случиться?

Поразмыслить над данным вопросом у меня не получилось. Машина плавно остановилась возле элитной новостройки, и Соколов помог мне выйти из неё. Молчаливый подъем на седьмой этаж, и мы вошли в квартиру. Я оглянулась. Интересный такой интерьер, под названием «Я только въехал в новую квартиру». А чего это наш любимый начальник не выставился за новоселье?

Пока я рассматривала все жилые помещения квартиры, мой бывший начальник сварил нам кофе и предложил расположиться на кухне. Я согласилась. Кухня оказалась самой обжитой и меблированной. Второе место по обустроенности занимала ванная. Далее шла гостиная, практически вся заставленная коробками. И две комнаты. Первая совсем пустая. Вторая, явно хозяйская спальня, обставлена, но скупо: двуспальная кровать, шкаф-купе с зеркальной поверхностью, и стул. По всей видимости, переехал он недавно. Или просто лень обживаться. Может, думает, как и большинство из мужчин: «А, и так сойдет». Хотя, если с другой стороны посмотреть, у бывшего начальника не тот характер, чтобы жить в спартанских условиях. По крайней мере, мне так кажется.

Кофе, на удивление, оказался безумно вкусным: со специями и довольно крепкий. Всё в меру, как я люблю. На стол Николай Викторович поставил еще тарелку с бутербродами и вазочку с печеньем. Гостеприимный какой!

Сидим, маленькими глотками пьем кофе, и пристально смотрим друг на друга. То, что мой бывший начальник – импозантный и привлекательный мужчина, я с первой нашей встречи заметила. Но никогда до сегодняшнего дня не рассматривала его как мужчину, а не начальника. У меня всегда было четкое правило: женатый мужчина – не мужчина. А на момент нашего знакомства он был женат. Развелся три года назад. Насколько я помню, у него есть дочка лет восьми – десяти. И с женой они прожили в браке лет десять точно. Причину развода не знаю. Но развелись они тихо-мирно и без претензий друг к другу. По крайней мере, сор из избы они не выносили. И это большой плюс.

Вернувшись из воспоминаний в реальность, стала внимательно рассматривать сидящего напротив мужчину. А посмотреть было на что: высокий, с подтянутой, спортивной фигурой. Волосы коротко стриженые, темно-русого цвета. Глаза темно-серые, черные, густые брови и среднего размера губы. В общем, довольно привлекательный мужчина. Уж простите, но описывать детально внешность не умею. Но больше всего меня в нем покорили руки. Большие, с длинными, ухоженными пальцами и правильной формой ногтей. М-мм, слабость моя!

Как выгляжу я в его глазах, не знаю. Но думаю, что тоже привлекательно, раз полез целоваться (и не только) и заставил приехать в гости. Сомневаюсь, что с поиском партнерши для секса у него трудности. В свои тридцать пять уж очень он хорош собой.

Сидит себе спокойненько напротив меня и сканирует пристальным взглядом. Что пытается во мне отыскать? Черт его знает.

– И долго мы будем так играть в молчанку? – деловым тоном интересуюсь я, отставляя от себя пустую чашку. Соколов усмехается краешками губ. – Николай Викторович, или говорите, или я пошла домой.

– А нам обязательно разговаривать? – с улыбкой змея-искусителя спрашивает бывший начальник.

– Не беси меня, Соколов! Хочешь секса – иди к Лебедевой. Уж она точно тебе не откажет, – я говорила четко, но тихо и спокойно.

Улыбка растаяла. Взгляд серьезный и решительный. Мужчина медленно поднялся со своего места, обошел стол и присел передо мной на корточки. Я по инерции повернулась к нему. Взяв мои руки в свои ладони, он заговорил четко и официально:

– Елена Сергеевна, официально прошу вас стать моей девушкой.

Спасибо стулу, удержал меня от падения. Легкий шок и ступор.

Слегка улыбнувшись, начальник продолжил:

– Лена, ты мне давно нравишься. Но я всегда был против служебных романов. А тут твое внезапное увольнение… Я понял, что не хочу отпускать тебя. Мне нравится начинать рабочий день с твоей улыбки. Нравится, как ты ставишь на место зажравшихся клиентов – мило улыбаясь, но пресекая любые скандалы. Нравится наблюдать, как не замечаешь восхищенных или похотливых взглядов мужчин. И как в обеденный перерыв, выходя на улицу, радуешься солнцу…

Сердце затрепетало. Румянец покрыл не только мои щеки, но, кажется, и всё тело. И ладони в руках Соколова задрожали. Признание… Как же давно это было в моей непродолжительной жизни. Да и не было оно таким нежным, романтическим. Просто банальное: «Ленка, ты мне нравишься». Ну, может, пара ласковых слов перед и после секса. И всё. Не везло мне как-то на романтиков. А тут…

Я глубоко вдохнула. Несмело улыбнулась и сказала первое, что пришло на ум:

– А почему ты с женой развелся?

Боже, какой глупый вопрос в данной ситуации!

Но ничего умнее мой мозг не придумал. Да и не верил он во всё происходящее. Или это всё мне снится? И если нет, если это всё же реальность, то, с какого перепуга я перешла на «ты». Неужели я рассматриваю возможность наших отношений?

Николай (о, уже и без отчества могу его назвать!) нахмурился. Явно не такого ответа от меня ожидал. Пожал плечами и ответил:

– Не захотел переезжать в Италию на ПМЖ.

– А дочка с мамой осталась?

– Да. Хвастается всем друзьям и знакомым, что теперь у нее два отца. Вдвое больше подарков.

– Бывшая жена вышла замуж?

– Угу. Через два месяца после переезда. За своего одноклассника. У меня такое подозрение, что только ради него она и захотела переехать в Италию.

– Изменяла?

– Не знаю. С поличным не ловил.

– И ты так спокойно об этом говоришь.

Николай вновь пожал плечами и как-то грустно улыбнулся.

– У нас не было неземной или страстной любви. Поженились «по залету». Жили спокойно, обыденно, дружно. Скорее, как соседи, у которых раз в неделю случался секс, такой же спокойный, как и жизнь. Меня, в принципе, всё устраивало. Лику – видно, до определенного момента – тоже.

– И ты не жалеешь ни о чем?

– Жалею.

– И о чем?

– Что тебя, Соловьева, не взял в оборот года два назад.

– Думаешь, получилось бы?

– Думаю, что мы слишком много говорим не о том.

Я сделала моську типа «не понимаю, мил человек, о чем ты сейчас говоришь». Соколов тяжело вздохнул. Как-то обреченно покачал головой и, не тратя больше времени на пустые разговоры, заключил меня в объятья и поцеловал. Отвечая его напористости и страсти, поймала себя на мысли: мне безумно нравится находиться во власти этого мужчины. Поймала эту мысль, приняла, как данность и полностью отдалась во власть победителя. Убедил. Уговорил. Покорил…

Мы лежали в темной комнате на мягкой, удобной кровати и молчали. Николай ласково пропускал мои волосы через пальцы. Я млела от счастья и теснее прижималась к такому потрясающему мужчине. Моему мужчине. Так хорошо и комфортно мне, пожалуй, еще никогда в жизни не было. Вот что значит полностью отдаваться, растворяться и забываться в своих ощущениях и партнере.

– О чем думаешь? – тихо спросил Ник, нежно целуя меня.

– О том, что наши отношения начинаются банальной постелью, а не долгими ухаживаниями с цветами и конфетами.

– Банальной? Хм, я бы так не сказал…

– Не в том смысле, – я аж немного покраснела, благо в темноте не видно. – Просто для нашего времени банально. Сначала постель, а потом всё остальное, если повезет.

– Зато мы точно знаем, что отлично друг другу подходим в этом плане. А насчет конфетно-цветочного безобразия – не переживай. Устрою в лучшем виде.

– Только и остается, что довериться твоим словам.

– Верь. Всегда мне верь, – с придыханием шепчет Ник и вновь страстно целует меня. Я, не задумываясь, отвечаю и… нирвана.

В день моего увольнения я сделала для себя следующие умозаключения.

Если решили менять свою жизнь, меняйте её кардинально.

Не бойтесь перемен.

И никогда не бойтесь рисковать.

Я рискнула, и моя жизнь кардинально изменилась. Я-таки пошла обучаться на бариста. Ник ворчал, бурчал, но, в конечном счете, поддержал мое начинание. А после даже предложил открыть свою маленькую кофейню. Я подумала, подумала и отказалась. Он мужчина в нашей семье, вот пусть и зарабатывает деньги. А я, как примерная жена и мама, буду оберегать и обустраивать наш маленький семейный очаг.

Сказал бы мне кто года полтора назад, что я буду безумно счастливой домохозяйкой и мамой, прибила бы, к чертям собачим. Свою жизнь я всегда видела только в построении карьеры. А теперь… Теперь я не хочу жизни другой без своего маленького ангелочка-сыночка, и без его такого вредного, но любимого и романтичного отца. Я это к тому, что конфетно-букетное безобразие он всё же мне устроил. И оно – спасибо, Господи! – до сих пор продолжается.

В общем, мораль моей истории такова: рискуйте, любите и будьте любимы!

 

Лыцарь

– Здорово, бомжатина! Ты чего здесь развалился? Я тебе уже сто раз говорила, чтобы не маячил у ларька! – я сегодня не в духе, но пока сдерживаюсь. – А ну дергай отсюда, ушлепок вонючий!

Заросший недельной щетиной мужчина покорно встает и отступает на пару шагов от ступенек. Я поднимаюсь к двери, гневно звякаю ключами и натыкаюсь на взгляд бездомного. Тот сразу отворачивается. Весь его вид, грязная одежда, порванные ботинки – вызывают такое неприятие, что я брезгливо фыркаю и захожу в ларек.

Хлопает дверь, оставив мужчину за порогом. Снаружи шуршат листы картона – мужчина убирает свою «постель». Вроде не старый ещё, в грязной бороде почти не видно седины, а туда же. Ему бы на заводе пахать, недаром в плечах косая сажень, а он бродяжничает. Меня даже передергивает.

Сигареты, пиво, конфеты, деньги, сдача… Обычный день продавца из привокзального ларька.

Женька из школы прибегает. Я сажаю его в уголке и краем уха слушаю детские новости. Кто кого обозвал, кто с кем подрался, кто кому нравится, кто пару получил, а кого похвалили.

Пока никого нет, надо подкрасить губы. Глаза и губы – вот что видит покупатель в небольшом окошке, поэтому их надо держать в постоянном тонусе. Телом и лицом мало напоминаю тех сногсшибательных красавиц, которые переставляют ходули по очередному модному подиуму. Пухленькая хохотушка – самое точное мое определение, вот если бы ещё поводов для смеха было больше.

– Выйду замуж за Светку! – уверенно говорит Женька.

Я автоматически поправляю, что не выйдет замуж, а женится. За обслуживанием клиентов и проверкой домашней работы пролетает день. Мда, задают же теперь задачки, и это всего лишь второй класс…

Сын приносит из столовой два пластиковых контейнера с супом. Сегодня повариха Катя расщедрилась на отменные куски мяса, нужно будет подкинуть ей пару пачек гламурных сигарет.

Я на выходе с рынка снова натыкаюсь взглядом на оборванного мужчину. Тот сидит у ржавой изгороди и курит один за другим подобранные окурки. «Работать бы шел, а не побирался!», – вспыхивает мысль, и я вновь отвлекаюсь на житейские проблемы.

Дома нас никто не ждет, но нужно что-нибудь приготовить на ужин. И я не вижу, как мужчина провожает нас взглядом, тяжело поднимается и уходит устраиваться на ночь.

На следующий день настроение у меня тоже далеко от определения «хорошее». Впрочем, такое настроение у меня почти всегда.

– Вставай, бомжара! Новый день пришел, пора искать работу! – сегодня я проспала, и от этого готова кусать себя за локти.

Ну и что, что хозяйка ларька? Я опоздала на утренний проход пассажиров к станции, а это треть дневной выручки. Вот же засада! А этот бездомный ещё валяется на ступеньках и щурится на солнце, будто котяра, обожравшийся сметаной.

Вот уж у кого ни забот, ни хлопот, а я верчусь целыми днями, как белка в колесе.

Мужчина вскакивает, словно подброшенный мощной пружиной, скользит взглядом по красным пятнам на моих щеках и спешит убраться подальше. И правильно!

Сегодня я планировала провести еженедельную инвентаризацию, так что нечего «всяким» мешаться под ногами. Дверь хлопает так, что чуть не слетает с петель. Я не обращаю никакого внимания на шуршание картона. Пусть убирается, здесь не приют для бездомных бродяг!

Ещё раз даю себе зарок поговорить с охраной рынка по поводу этого «бомжа». Открывается окошечко и начинается рабочий день.

– Мам, а мам? Можно я пойду погулять? – днем в окошечко влезает растрепанная Женькина голова.

– А уроки кто будет делать? Пушкин, что ли? – не отрываясь от тетради с собственными записями, бурчу в ответ.

– Мам, так мы с Петром уже сделали. Ну, ма-а-ам, – ноет сын и пытается засунуть ранец в окошечко. Не тут-то было, приходится заходить через дверь.

– С каким Петром? – удивленно поднимаю голову, когда сын возникает на пороге.

– Да вон он, на плите сидит. Умный очень, он мне с математикой помог, а я ему пирожок отдал, – Женька показывает на улицу.

– Нельзя показывать пальцем, – я смотрю по направлению руки сына и вижу сидящего на бетонной плите «бомжару». – И Жень… с этим дядей я запрещаю тебе разговаривать. В следующий раз сам доедай пирожок.

– Хорошо, мам. Так я пойду, погуляю?

Я вздыхаю. Не хочется отпускать сына, но инвентаризация только-только перевалила через половину. Я наказываю Женьке далеко не убегать и грозно смотрю на курящего бродягу. Тот отвечает виноватой улыбкой и пожимает плечами. Надкушенный пирожок лежит рядом на клочке газеты. Я хмыкаю и отворачиваюсь. Цифры терпеливо ждут.

Вечером мы вновь видим сидящего на корточках бродягу, но у меня, измученной подсчетами, не остается сил на гневные мысли. Я прохожу рядом с домиком охраны и решаю зайти завтра – всё-таки он помог сыну.

Следующий день начинается с мелкого дождика и паршивого настроения. А тут ещё это…

– Ты что, обосрался, что ли? Пошел на хрен, скунс вонючий! – от громкого крика бродягу сносит со ступенек, словно перышко от дыхания урагана.

Я ещё за десять метров учуяла запах дерьма. Пахнет так, что на глаза наворачиваются слезы. Мужчина качает отрицательно головой и открывает рот, но я уже поднимаю с земли осколок кирпича.

Бродяга выставляет вперед руки, как делают дети, когда на них кто-то нападает. Ладони неожиданно чистые для бомжа. Мне почему-то казалось, что они у него чернее, чем у негра. Этот жест беспомощности выводит из себя ещё больше. Такой же жалкий, бесполезный козел, как и мой бывший муж…

– Проваливай отсюда, сволота позорная! Чтобы ноги твоей здесь больше не было! – кричу на присевшего мужчину.

Тот покорно кивает и начинает подниматься с земли, не отрывая от неё глаз. Этот виновато-собачий взгляд переполняет чашу терпения, и я со злостью бросаю оружие пролетариата. Острый край кирпича вонзается в скулу, заставляет голову мотнуться назад. На грязной коже выступает алая кровь. Мужчина прижимает ладонь к щеке и быстрыми шагами скрывается между палаток.

Даже не ойкнул, засранец…

Меня трясет от злости. Теперь же к моему ларьку никто не подойдет. Что за урод?

Бомж уходит, а запах дерьма никуда не исчезает. За ларьком, рядом с пустыми деревянными лотками, я нахожу испачканную тряпку, от которой идет отвратительный запах. С омерзением заворачиваю влажную ветошь в пакет и выкидываю в мусорный бак. Но долго ещё кажется, что запах витает в воздухе. Даже Женька морщит нос и старается смыться как можно быстрее.

В этот вечер я не вижу бродягу у забора. Почему-то решаю, что он оставил меня в покое, и не тороплюсь тревожить охранников.

На утро нового дня я не вижу привычную картину у своего ларька.

«Прогнала?» – екает под сердцем.

Я не знаю – или радоваться этому событию, или огорчаться. С одной стороны, он портит мне торговлю тем, что ошивается неподалеку и отпугивает клиентуру замызганным видом. С другой стороны… привыкла я к нему, что ли?

Сегодня толстый картон не лежит на ступеньках. Что-то не так… Я захожу в ларек и погружаюсь в работу. Люди идут, заказывают, рассчитываются, я отдаю товар, отсчитываю сдачу. Принимаю товар, расплачиваюсь и записываю.

Я несколько раз ловлю себя на том, что выглядываю из окошечка и стараюсь найти взглядом бездомного. Его нигде не видно. Ни на бетонной плите, ни у поблекшей ржавой ограды. Червячок вины за свою несдержанность гложет меня изнутри.

– Жень, как дела в школе? – я нетерпеливо жду, пока сын расскажет новости, и потом задаю интересующий вопрос. – Слушай, а ты сегодня не видел своего знакомого? Как его… Петра?

– Нет, мам, не видел. Ты же сама запретила с ним разговаривать, – отвечает Женька. – А он тебе нужен? Хочешь, я поищу?

Я лохмачу мягкие волосы сына, чмокаю в лоб, отчего он жмурится и пытается вырваться.

– Нет, не нужно. Делай уроки. Я тебя пока закрою и схожу до столовой.

День проходит спокойно. Я так и не вижу оскорбленного бродягу, решаю про себя, что и черт с ним. Вот ещё – о всяком бомже беспокоиться. Да любой на моём месте сделал бы также!

Вечером беру сына за руку и почти выхожу с территории рынка, когда решаю остановиться у домика охраны. Я и сама не могу сказать, почему меня тянет зайти к охранникам. Или червячок вины сделал своё дело, или же все-таки я решила до конца выжить этого бродягу…

– Подожди меня здесь! Я быстро, – я передаю сыну пакет с продуктами и захожу в домик.

– Привет, Петрович! – здороваюсь с пожилым мужчиной в черной форме.

– А, Мариночка! Привет-привет! Ну как ты? За лыцаря ещё замуж не вышла? – Петрович улыбается так широко, что морщинки превращают лицо в печеное яблочко.

– За какого «лыцаря»? Ты о чем, Петрович?

Теперь пришла очередь удивляться охраннику.

– Дык ты чё, ничего не знаешь, штоль?

– Чего я не знаю, Петрович? Рассказывай, не томи. Я запарилась сегодня, так что башка не варит совсем, а ты ещё загадки загадываешь.

– Дык это, Петруха-то. Бомж местный. Я о нем. Он же возле твоей палатки, как пес по ночам ходил. Всё охранял. Даже спал на ступеньках. Я было прогнать собрался, а он мне так душевно и выдал: мол, не гони, батя. Влюбился, грит, в хозяйку ларька, а подойти боюсь. Он и убирался возле твоей палатки, бумажки да ветки собирал, мухе садиться не давал. Грит, что уже больше месяц пойла в рот не берет, понравилась ты ему сильно, мол, только тобой одной и живет.

Я чувствую, как в груди нарастает упругий ком. В глазах становится тепло-тепло. Я прерывисто вздыхаю.

– Да ну, влюбился. Врал, поди. Пожрать хотел, вот и вертелся рядом.

– Не, Мариночка, не скажи. «На пожрать» он вон, в магазине через дорогу, грузчиком зарабатывал. Он и с Женькой подружился, помогал ему уроки делать. Знаешь, какой Петруха башковитый? Сканворды на раз-два решает. А тут позавчерась пассажир пьяненький за твою палатку зашел. Так Петька его выгнал с матюками, тот даже штанов не успел нацепить. Правда, вредный мужик оказался. Подождал, пока Петька отойдет, да дерьмом ларек и вымазал. Петька догнал, да сунул пару раз этому пьяненькому, а потом до утра твой ларек отмывал. Свою майку пожертвовал, а у меня ещё ведро для воды брал.

Так вот почему у него ладони были чистые…

А я его кирпичом…

Если бы я только знала…

Я чувствую, как горячие капли вырываются из глаз. Тушь потечет… Да плевать!

– Ну не плачь, не плачь. Он же живой остался.

– Живой? – переспрашиваю я и ощущаю, что дыхание замерло в груди. – С ним что-то случилось?

– Ну да, в больницу его отвезли. В Склиф. Вчера ночью снова тот пассажир пришел с друзьями. Сильно, видать, его Петька обидел. Вытащили ломики, а твой лыцарь встал у двери и никого не подпускал. Они ить хотели Петра поломать да ларек твой разгромить. Я покуда наряд вызвал да наружу выскочил, кто-то лыцаря ножиком и пырнул. Меня увидели и убежали, а я-то сразу «Скорую» вызывал. Геройский он у тебя мужик, оказывается. Помыть, побрить, одеть – и за человека сойдет. Ты куда, Марина?

Я выхожу на улицу.

На улице свежо, на улице есть воздух…

Женька что-то спрашивает у меня, но я не слышу. Ноги не держат.

Я опускаюсь на асфальт, а горячие слезы прорывают заслонку и текут рекой. Слезы рассказывают про тяжелую жизнь матери-одиночки. Выдают долгие ночи в холодной постели. Орошают жестокосердие по отношению к настоящему мужчине.

Петрович приносит кружку с водой. Я половину расплескиваю, пока осушаю до дна. Женька обнимает меня и шепчет что-то ободряющее. Охранник похлопывает по плечу, на нас озираются люди, делают свои предположения, и спешат по делам. Я заставляю взять себя в руки и утираю слезы.

– Ты сказал, что его в Склиф увезли?

Петрович утвердительно кивает.

И вот я уже несусь по светло-зеленому больничному коридору. Меня сначала не хотели пускать, пока едва не встала на колени. Говорила, что приехала к раненному мужу, что очень нужно, слезы так и струились по щекам.

Сына оставила внизу, сказала, что вернусь очень быстро. Я только туда и обратно. Вот и нужная палата. Я перевожу дух, оправляю халат, выдыхаю и открываю дверь.

Он лежит возле окна. Лицо бледное, худое, на скуле кровоподтек. На шум двери он поворачивается и…

– Здорово, бомжатина! Ты чего здесь развали-ился? – мне не удается выдержать веселый тон, на последнем слове голос предательски вздрагивает.

Он улыбается и протягивает мне руку…

 

Диван, или Способ провести выходные

Суббота

– Дорогой, я еду! Я его купила! Он потрясающий! Белый! Огромный! Кожаный! А-а-а, у меня нет слов! Такой, как я и хотела! Как у Маринки, точно!

Стас отодвинул трубку подальше, от радостного вопля жены зазвенело в ушах.

Ее восторга он не мог разделить – ну, никак не мог, что хочешь делай!

«И охота ей, которые выходные подряд, мотаться по городу в поисках этого никому не нужного дивана? Зачем нам диван? Нам что, сидеть негде, или спать не на чем?», – размышлял Стас в ожидании Алены. Злоба потихоньку закипала – конечно, ничего, что он второй месяц тратит каждые субботу-воскресенье на этот злосчастный ремонт, и все сам, все своими руками. Ничего, что он устал, как собака, вымотался окончательно! Нет, ей если что в голову стукнет – ну, точно говорят – хоть кол на голове теши. Диван! Ей понадобился диван! Зачем, спрашивается?

Как увидела этот, белый, чуть умом не подвинулась – куплю, в лепешку расшибусь, но куплю. Дорогущий! Стасу на него четыре месяца надо вкалывать.

Но разве ей что вдолбишь? Понимаешь ли, всю жизнь о таком мечтала – «как у Маринки». Ну, так у Маринки, кроме дивана, и муж крутой, и коттедж двухэтажный, а не двушка на восьмом этаже.

Уговаривал же – не нужен нам диван, не нужен вообще!

Нет, заладила – хочу, хочу…

И где, интересно, деньги взяла? Не было в семье таких денег, ремонт в квартире никак не закончится. Никак кредит взяла… Или у той же Маринки одолжила – тоже под проценты. Маринка – она родной матери без выгоды денег взаймы не даст.

Значит, поездка к морю накрылась, а он так хотел поплавать с маской. Мечтал, можно сказать! Тарханкут потому и выбрали, что места там для подводного плавания подходящие. Красивые…

Вот, пожалуйста, встречайте ее. С диваном! С новым, никому не нужным, абсолютно невозможным диваном!

Машина просигналила у подъезда. Стас вышел и увидел, как Алена, весело щебеча и улыбаясь водителю, выпорхнула из кабины – взметнулась юбка, сверкнули коленки. А дальше… Не может быть! Этот нахал, он, он сунул ей в руку какую-то бумажку?! И все это на глазах у недремлющего ока – всеми «любимых» бабулек у подъезда? Да еще местный алкаш Спиридон тут околачивается.

Злость и ревность мгновенно захлестнули Стаса, как волной накрыло. Диван! Я ей покажу, диван! Уже и с водителями заигрывает! Нет бы, дома сидела, котлеты жарила – в доме ничего съестного нет, хоть шаром покати. А он, между прочим, устал, проголодался! Не диван же они есть будут, а?

Злополучный монстр был поставлен прямо на траву, а наглый водитель потребовал неимоверную сумму за доставку. Дымя дешевыми сигаретами, Спиридон крутился вокруг, все время порываясь «подсобить».

– Стас, милый, не жадничай, – проворковала жена. – Он же помог его разгрузить!

Закипая от мысли, что жена пообещала ровно вдвое больше положенного, Стас расплатился с водителем, мысленно честя его, на чем свет стоит. Спорить не стал. Да ну его! А то еще не сдержится, мало ли. Не хотелось скандала у подъезда.

– Что за бумажку он тебе дал? – не глядя на жену, нарочито равнодушно спросил Стас.

– Телефон мастера, шкафы встроенные делает, лучшие, самые лучшие!

Стас мысленно схватился за голову. Даже ревность отступила.

Конечно, шкаф встроенный. Ага, две штуки. В каждую комнату! Да чтоб он… они… шкафы, диван, водитель…

А здоровенный белый кожаный монстр стоял на земле, и вставки по низу сидушки были похожи на ухмылку. Еще и злорадствует, гад!

– Ну, а дальше что? – раздраженно спросил Стас у жены.

– Сейчас, Сергею позвоню, он сказал, приедет с другом, поможет тот, старый, диван вытащить, а этот – занесем, дел-то.

– Ну-ну, – усмехнулся Стас. – Посмотрим. Действительно, дел-то!

И, как был, в рабочей одежде, опустился на белоснежную сидушку дивана.

– А-а-а! – закричала Алена не своим голосом.

Стас испуганно вскочил, схватил жену за руки.

– Что?! Что случилось?

– Ты что делаешь? – трагически продекламировала Алена.

– В смысле? – не понял Стас, обалдело глядя на жену.

– На себя посмотри, посмотри на себя, а? В рабочей одежде! Ты же грязный!

Алена принялась смахивать несуществующие пылинки с дивана.

– Нет, ну ты соображаешь, что творишь, а? В грязной одежде сесть на новый диван!

– А я могу вообще уйти, – психанул Стас и двинулся к подъезду. Он, конечно, ждал, что жена остановит – но та уселась на диван и демонстративно отвернулась, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди.

Через минуту уже звонила Сергею, но тот почему-то не отвечал.

Тем временем на небе начали собираться тучки. Где-то вдалеке громыхнул гром.

– Что ж это такое? – в сердцах пробормотала Алена. – Где его носит-то?

Она снова потыкала в телефон наманикюренным пальчиком.

– Стас? – произнесла ласково. – Выйди, поговорить надо. Пожалуйста.

Стас появился из подъезда, мрачный, как статуя, олицетворяющая праведный гнев, негодование и скорбь в одном лице.

– Ну.

– Сергей не отвечает, – растерянно произнесла жена. И тоном обиженного ребенка добавила – А ты даже не похвалил меня за отличную покупку. Мог бы сказать, какой красивый диван я купила!

– Потому что нечего было спешить, и вообще, этим надо было заниматься мне, а не тебе!

Стас в сердцах плюнул на землю.

Послышался смех и гомон – из подъезда вылетела стайка детей с водяными пистолетами, и они устроили бой тут же, возле входа в дом. Алена следила с ужасом – как назло, те несколько раз попали в диван. Она приподнялась, намереваясь разогнать расшалившуюся детвору, но в это время…

Диван был большой. Настолько большой, что к другому краю, абсолютно не пугаясь людей, подошел дворовый кот и собрался его пометить.

– А ну, кыш! – зашипела зоркая Алена, переключаясь на кота, и совсем уже расстроившись, добавила – Вот незадача-то!

Видя, что жена вот-вот разревется, Стас еще больше разозлился. Нет, ну только истерики не хватало! Значит, надо брать дело в свои руки. Впрочем, как обычно.

– Дай телефон, – сурово бросил жене.

Через десять минут приехал Евгений, попросту – Женька. Критически оглядев здоровенную махину, вынес вердикт:

– Разбирать надо.

– Нет-нет, только не это, – Алена встала перед диваном, раскинув руки, словно у Женьки в руках была не отвертка, а как минимум топор. – Давайте так попробуем. Но сначала надо старый вынести.

– Старый так старый, – благодушно согласился Женька.

– Может, подсобить, а, ребятки? – Спиридон, словно по волшебству, появился рядом и с надеждой заглядывал хозяйке дивана в глаза.

– Уйди, Спиридон! – рявкнул Стас.

– Вечно уйди, уйди… Что вы можете…

…Добротный, чуть обтрепавшийся диван, который давно «жил» в квартире Стаса и Алены, оказался тяжелым, но не неподъемным.

Вскоре у подъезда стояло уже два дивана. Потемнело. Начинался дождь.

Небо окончательно заволокло тучами – словно и оно не оставалось безучастным. Новый диван задорно белел рядом со стареньким коллегой. Несколько первых капель-слезинок, что обронила туча, разбились, ударившись о белую кожаную обивку, и стекли, не оставляя следа.

Стас критически смотрел то на новый диван, то на дверь подъезда, в которую предстояло этот самый диван впихнуть.

– Не пройдет.

– Да ты что! – ахнула Алена. И добавила – Померяй!

– Даже мерить не буду! Не пройдет, говорю!

– Может, пройдет?

– Пройдет, я те говорю! – некстати влез Спиридон.

– Как назло, рулетки у меня нет, – встрял в разговор Евгений.

– Стас, сходи за рулеткой! – велела жена.

– Не пойду, – насупился муж.

– Ну, ребята, ну, пожалуйста!

– Ладно, Стас, взяли! – поплевав на руки, не обращая внимания на подозрительные взгляды Алены, Женя ухватился за край дивана.

Алена со слезами на глазах смотрела, как диван медленно пополз… по земле! Они двигали его прямо по земле! Ножки дивана скребли, собирая грязь и траву, сердце хозяйки дивана обливалось кровью.

В дверь подъезда диван, конечно, не проходил. С неба упало несколько редких, но крупных капель дождя.

– Разбираем, – как приговор, выдохнул Женька.

И полез в багажник за шуруповертом.

– Эй, – послышалось из-за дивана. – Вы что творите? Ну-ка, двигайте в сторону эту бандуру, нам выйти надо!

Стас давно уже был на взводе, а добродушный Женька вспыхивал быстро (прочем, и остывал тоже!) – так что, не стесняясь в выражениях, бедолаги-грузчики отодвинули диван, давая возможность жильцам выйти из дома.

По закону подлости ночью прошел дождь – да не дождь, настоящий ливень. Лето выдалось мокрое. Цветник у подъезда благоухал, чистые, умытые листья блестели, заборчик вокруг был металлическим. Стас поскользнулся и взвыл, упав на ограждение цветника.

На диван попала пара грязных капель.

– Что, что? – наперебой кинулись к нему Женька и Алена.

– Скамейка… зараза… нога…

– Давай, помогу! – Алена попыталась помочь мужу подняться.

– Отстань!

Жена залилась слезами.

Бабульки у подъезда, несмотря на падающие с неба капли, уходить не спешили и осуждающе шушукались – но вмешиваться никто не решался, зная горячий нрав Стаса.

Лишь один дядя Спиридон качал головой и вдруг, не выдержав, уже не спрашивая разрешения, кинулся помогать – советами, ясное дело.

– Ну, вы, это, туды его в качель, боком поверните. Не, не так! Эх, мне б здоровье, я б показал вам, слабаки, как надо! Что вы мо́гете, мо́лодежь, мо́лодежь!

Так и говорит – «могете», «молодежь», с ударением на первое «о».

– Даж мебель не поднимете! Поднять, его вот так повернуть, – Спиридон махал руками в воздухе, обрисовывая замысловатую фигуру, – и все пролезет, как по маслу пойдет!

– Слышь, дядь Спиридон, отстань, а, по-человечески прошу! Ненароком зашибем! – гаркнул Стас. – Он нас учит!

– Это мы мо́гем, – поддержал Женька, коверкая слова, как Спиридон. – Отойди от греха подальше, что ли. Счас «мо́лодежь» такая, враз зашибем, не заметим.

Стас невольно улыбнулся – вид у Женьки суровый, здоровый мужик, серьезный. А на деле мухи не обидит – душа-человек. Да и поможет всегда, несмотря на то, что у него ребенок маленький, и вообще занятой человек. Всегда положиться можно – не то, что этот Аленин Сергей. Впрочем, родственников не выбирают, чего там.

Обиженный Спиридон мигом шмыгнул назад, цокая языком и недвусмысленно качая головой – осуждаю, мол, такое поведение.

Несчастный диван, хоть и по частям, втащили на восьмой этаж.

Алена вилась вокруг, пока муж не рыкнул – оскорбленная в лучших чувствах, она ретировалась. Когда сборка была в самом разгаре, Аленин телефон, радуясь за хозяйку, весело защебетал.

– Ну, что вы там, готовы?

– Готовы, а ты где? – радостно закричала молодая женщина.

– Сейчас приеду, ждите!

– А вот и Сергей сейчас приедет… – начала Алена.

– Лучше помолчи! – зло оборвал ее Стас.

Но вниз, однако, спустился, так и бросив диван в разобранном виде.

– А, вы его и вынесли? Давайте, пацаны, загружайте! – радостно раскомандовался подъехавший на грузовом такси Сергей, закуривая сигарету и со вкусом затягиваясь.

– Сам загружай, я спину потянул, – Стас собрался уходить. – И ногу ушиб.

Алена удержала его за рукав.

– Ну, помоги, зачем отношения портить, а? – жарко зашептала она. – Что тебе, жалко?

– А меня, значит, тебе не жалко?

– Ну, Стасик. Стас! Миленький!

– Иная жена – хуже пиявки, – нахмурившись, подвел итог спорам Евгений. – Давай, взяли.

Ему-то, двухметровому качку, было не так тяжело, не то, что худосочному Стасу!

В это время пошел проливной дождь.

– Ну, скорее, чего вы там копаетесь? – размахивая руками, как ветряная мельница, родственник усиленно помогал «загружать» диван.

«Ну, Сергей, ну, друг, припомню», – обливаясь потом, думал Стас, вместе с Женькой затягивая диван в машину.

Просигналив, Сергей отчалил, даже спасибо не сказал.

Вот так всегда – вечно с три короба наобещает, ничего не сделает.

– Ну что, по пять грамм? – предложил Женька. – За семейное благополучие. И диван заодно дособираем.

– Давай, – согласился Стас. – Конечно.

В квартире счастливая обладательница дивана быстренько переоделась в не совсем приличный халатик, всем видом показывая, что Евгению пора двигать отсюда – ну, как только диван соберут, конечно. Впрочем, тот намеков не понимал.

– Эх, проголодался я! – воскликнул Женька, когда диван наконец-то стоял на месте – а вернее, занял собой практически всю комнату. – Давай по пять грамм, и что там, хозяйка, поесть у вас найдется?

Алена фыркнула. Она-то угощать никого не собиралась!

– Пошли, – Стас потянул друга на кухню. – Разберемся.

– И нечего тут рассиживаться! – сказала Алена через пару минут, недовольно взирая на жарящего яичницу мужа. – Я, между прочим, устала.

Стас молча стоял у плиты спиной к Алене.

– Слышишь меня?

Стас молчал, как воды в рот набрал. Женька красноречиво смотрел то в окно, то на чудную семейную пару.

– Ну и не надо, – фыркнула Алена и, круто развернувшись, вышла из кухни.

Дзинь! С полки в коридоре рухнула ваза, разлетевшись на мелкие осколки.

Стас покачал головой – он всегда говорил, не место ей тут. Но жена заладила – хороший фэн-шуй, хороший фэн-шуй… Вот тебе и фен, вот тебе и шуй. Определенно, Алена, пролетая мимо, зацепила ее!

И точно – Алена, приоткрыв дверь, чуть высунула нос в кухню:

– Сам и убирай! Из-за тебя все!

И скрылась.

Когда через полчаса Стас появился в комнате, Алена сидела на вожделенном диване в позе оскорбленного достоинства с книгой в руках.

– Сколько выпили? – подозрительно спросила она, не глядя на мужа.

– Все и выпили.

– Ах, ты! – она задохнулась, словно подавилась готовыми вырваться словами. – Не подходи ко мне! Как не стыдно! Я мучилась, бегала, искала диван, нет, чтоб провести вечер с женой, так ты с собутыльником!

Стас как-то странно посмотрел и вышел из комнаты. Алена услышала, как он со всей силы ляпнул дверью на кухню. Почти сразу же раздался грохот – что-то рухнуло. Испуганная Алена замерла, прислушалась: в прихожей возня. Наконец-то, Женька уходит!

Вскоре она услышала и звук хлопнувшей входной двери.

Выбежав в прихожую, не увидела на полочке документов мужа. Самого Стаса тоже не было.

На кухне стояли две пустые тарелки, на сковороде осталась нетронутой холодная яичница, а бутылка водки и вовсе была не открыта.

Зато слева от плиты, на полу, красовался рухнувший со всем содержимым кухонный шкафчик.

Алена, давясь слезами и кусая губы, пошла за щеткой – сметать то, что прежде было кухонной посудой, а теперь попросту – мусором.

Суббота удалась.

Воскресенье

Спала Алена плохо.

Вчера, после того, как ушел муж, долго ревела – искренне не понимала, почему Стас так взъерепенился. Обидно, просто сил никаких! Доделают ремонт, будет у них не квартира, а картинка… Нет же, взвился, всю дорогу рычал, а потом умотал с Женькой. Куда пошел? Хорошо, если к Евгению – у того жена и маленький ребенок. Не опасно…

Сын у них или дочь? В последнее время Алена мало времени уделяла мужу – что уж говорить про общих знакомых. Она вообще не знала, что происходит вокруг – разрывалась между работой, ремонтом и поиском денег на диван. Одолжила, в конце концов, у матери и еще – у сослуживицы, да еще у одних знакомых – благо, без процентов, отдавать легче будет. Пояс решила затянуть потуже – никаких кофе с подругами, никаких новых вещей, ничего – диван. Да, она действительно безумно, ужасно хотела такой диван! В ее представлении это был не просто предмет, не просто мебель – это был символ роскоши, стабильной жизни, достатка, уверенности в завтрашнем дне. Он был нужен – практически, как воздух. Стас не мог этого понять. А она взяла и купила – решила, что договорятся. Ну, как обычно – сначала муж повредничает, пожурит, а потом – простит. Все-таки он ее любит. Любит ли? Вчера молодая женщина впервые в этом засомневалась.

А что, если уже нет? Почему-то Алене стало ужасно страшно. Что она будет делать? Она-то его любит. Для кого этот ремонт, диван? Вообще, для кого все это…

Что бы как-то отвлечься, Алена решила разобраться с рухнувшей кухонной мебелью. Все убрала, выбросила битую посуду, а потом решила шкафчик если не повесить, то хоть пододвинуть в сторону.

Он оказался на удивление тяжелым. Просто тяжеленным! «Бедный Стас, – вдруг подумала Алена. – Два дивана тянуть – это не шутки…».

И в тот момент, когда приподняла шкафчик, он вдруг выскользнул из рук и снова рухнул на пол, а заодно – и на ногу.

Как же больно!

Алена взвыла.

Ничего себе, навела порядок! Посмотрела на ногу – пальцы на месте, видимых повреждений нет. Только вот делать уже ничегошеньки не хотелось. Доковыляв до комнаты, где стоял новый диван, просто рухнула на него без сил.

Расстроенная донельзя Алена заснула прямо на неразложенном диване. Спать было холодно и ужасно неудобно.

Утром отметила, что на ступне разлился преотличный синяк – и ходить больно. Н-да… Воскресенье.

Алена сварила кофе, съела вчерашнюю яичницу, которая оказалась на удивление вкусной. И чем они питаются последнее время – ерундой какой-то. Алена никогда не уделяла внимания готовке – ну, какая готовка в наше время! Кто сейчас крутит котлеты или варит холодец? Она все делала карьеру, на столе были вечные полуфабрикаты, да перекусы в течение дня. Стас не жаловался – он вообще был непривередлив в еде, что дадут, то и хорошо. Обедал в столовой, а по вечерам они часто захаживали на ужин то к его маме, то к ее. Все было хорошо. Правда, Стас уже начал заикаться о том, что с этим надо что-то делать, но она не обращала внимания на его слова. Ремонт вокруг – не до жиру! Как-нибудь перетрется, перемелется.

А сейчас Алена задумалась. Питание… плохое питание… а чем хорошее-то, а?

Алена порылась в шкафу – ни одной кулинарной книги в доме! И даже тетрадки, как у всех хозяек, с рецептами, у нее нет. Зато есть диван. Но надо же что-то и есть!

Женщина включила компьютер, подключилась к Интернету и надолго зависла над красивыми картинками с разнообразными блюдами. Аж слюнки потекли. Красотища какая, вкуснотища! Но, к сожалению, все в виртуальном виде.

Срочно в магазин за продуктами! Уж что-нибудь простое она сможет приготовить. А там, глядишь, и Стас придет. Придет, куда денется!

Собираясь, Алена вдруг обнаружила, что не может влезть в туфли – больно. А вот открытые босоножки оказались в самый раз. Еле доковыляла туда и обратно. Едва разгрузив тяжеленную сумку (это ж надо, а ведь ничего такого не купила), Алена занялась курицей. А когда та была готова, позвонила-таки Николаю.

Колька работал травматологом – надо отдать должное, доктор он был великолепный. Будущее светило хирургии! На счастье, он сразу поднял трубку.

– Ну, у тебя-то что?

– Да я… Понимаешь…

И Алена в красках рассказала, как вчера ей на ногу упал шкафчик.

– Понимаешь, ступить больно – палец посинел и болит ужасно!

– Перелом, – уверенно ответил Николай.

– Да ну! Не может быть! – обомлела Алена.

– Ну, чтоб точно сказать, надо снимок делать. Приезжай прямо сейчас. Я дежурю.

– Хорошо…

– Ну, вы даете со Стасом!

– В смысле? – напряглась Алена.

– У него перелом, у тебя перелом.

– У него – что?!

– Перелом. Они с Женькой как раз собираются сейчас подъехать. А, у вас не общие переломы? Любовь любовью, а переломы врозь? Ну, это правильно – а я подумал, вдруг подрались!

Николай беззлобно засмеялся – «собирать» кости было для него делом привычным. Да и навидался всякого! Шутка ли – травматология!

– Не отпускай его, задержи под любым предлогом, – закричала Алена. – Я сейчас буду!

Примчалась быстро – повезло с маршруткой. Снимок сделали тоже быстро – ей опять повезло, народу не было никого.

Действительно, оказался перелом – Колька никогда не ошибается.

– И что – гипс? – с ужасом спросила ошарашенная Алена.

– Нет, на палец гипс мы не накладываем. Сам заживет. Зафиксируй пластырем и обувь пошире носи. Постарайся не бегать! Заживет скоро.

В дверь кабинета послышался стук.

– Мы приехали, – сообщил, заглядывая, Евгений.

– А вот это перелом, сейчас будем гипс накладывать! – радостно сообщил Николай чуть позже. – Не переживай, срастется. До свадьбы заживет!

Алена внимательно посмотрела на доктора.

– Можно, я с вами? – умоляюще произнесла она.

– Можно. Будешь учиться! – бодро ответил Коля. А Стас ничего не сказал. Но когда Алена села рядом и взяла его за руку, руки не отнял.

Женя все понял. «Помирятся, – мысленно улыбнулся он. – Вот и хорошо».

– Домой? – спросил чуть погодя.

– Домой, – ответила молодая женщина и робко улыбнулась. Стас кивнул.

– Слышите, народ! – крикнул вдогонку Николай. – Вы чем там питаетесь? Творог надо есть! Да и вообще, не дело это, так легко кости ломать! Корми мужа лучше, Алена! Кальция ему побольше надо! А то сама знаешь, что без кальция не растет!

Стас нахмурился, Женька засмеялся, а Алена покраснела до кончиков ушей.

– Глянь, в гипсе уже! – охнула одна из бабулек, дежуривших у дома на лавочке. Стас скакал на одной ноге, опираясь на Женькину руку, а Алена тихонько шла рядом. Обиженный и помятый после вчерашнего Спиридон многозначительно поднял вверх палец.

– О! Я ж говорю, не умеет мо́лодежь ничего! Эх, мне б мои семнадцать лет!

– Н-да, ну и погром же у нас, – тихо сказала Алена, заходя в квартиру. – Женя, останешься на ужин?

– Не-не, ребята, дальше – сами, – Евгений подмигнул Стасу. – Меня своя жена ждет.

– Да уж, погром… – огляделся в квартире Стас после того, как Женька ушел.

– Приберемся…

– А я есть хочу – не могу. Чем пахнет? – подозрительно спросил мужчина.

– А, это я курицу запекла!

– Ты – курицу?!

– Ну да… и ничего сложного, в мешке. Может, пересолила только. И остыла она… Сейчас картошку поставлю варить. Потерпишь?

– Потерплю! – сказал Стас, не сводя удивленного взгляда с жены. Может, стоило купить диван, отдать за него кучу денег, сломать ногу, чтоб Алена начала хозяйничать по дому? И у них будет, ну, приблизительно, как у Женьки… Или как у Николая… Если так, пусть будет диван!

– Знаешь, – внезапно сказал Стас, отводя глаза в сторону. – Диван действительно очень красивый. Солидный. Я понимаю, почему он тебе так понравился.

– Да? – просто расцвела Алена. – Правда-правда понимаешь?

– Правда, – сказал Стас. – Правда.

…Алена возилась под одеялом, никак не могла удобно устроиться. Было уже и не холодно, и довольно комфортно – в разложенном состоянии диван оказался намного приятнее в использовании. Но что-то было никак не уснуть. Одна мысль никак не выходила у нее из головы – не в диване дело. А дело в том, что Стас рядом. Диван, конечно, хороший, но с любимым человеком и на полу неплохо.

– Спишь? – вдруг спросил Стас.

– Нет.

– Знаешь, я подумал… раз уж диван купили… давай и ребенка заведем.

– Ну, это ж тебе не котенок, – Алена была рада, что Стас в темноте не видел, как она улыбается. – Заведем. Что за выражение?!

– Ну, так говорят.

– Тогда твое второе образование… Ты же хотел профессию сменить…

– Какие наши годы. Как-нибудь. Чуть позже. А может, это и не помешает. Хотя да, твоя работа… – задумался Стас.

– …Не помешает! А поездка к морю… дайвинг…

– Все равно денег уже нет. В этом году-то точно никуда не поедем.

– А на ребенка, думаешь, хватит?

– Хватит. Если диваны больше не будем покупать.

– Нет, не будем, – Алене стало совестно. – Ты прав, я что-то погорячилась. Так Маринке позавидовала… Всегда белый кожаный диван мечтала иметь. Но откуда такие идеи? Ты ж не хотел сейчас детей. Говорил – рано нам.

– Да и ты так говорила, разве нет? У Женьки насмотрелся. Такой малыш у него классный… Угукает, гулит. Чудо… Ручонки цепкие. Как за палец ухватится – не оторвать! Глазки темненькие, как бусинки. Смотрит так внимательно, будто все понимает! А как засмеется беззубым ртом – это что-то… Никогда не любил маленьких детей, а у него посмотрел – и все… Женька сказал, что вещами детскими поможет, да и вообще, коляска там, кроватка… пока мы надумаем, его карапуз из всего этого вырастет.

– Ну, кроватку я все-таки новую хочу.

– Началось!

– Все, молчу, молчу, – прошептала Алена, прижавшись к мужу.

Стас неожиданно начал смеяться. Он смеялся так, что из глаз потекли слезы, и никак не мог остановиться.

– Ты чего, а? – удивилась жена.

– Выходные удались, да? – еле-еле выговорил муж.

– Несомненно! – согласилась Алена.

…Вскоре в квартире Алены и Стаса на столе наконец-то появились борщи, котлеты и даже, сначала по праздникам, пироги – а когда Алена вышла в декрет, пироги стали частыми гостями и по будням.

…Через полтора года на белом кожаном диване появились первые пятна от детского питания.

…А через пару лет на уже не новом диване можно было заметить первые неумелые росчерки, сделанные синей шариковой ручкой – но ведь это такие мелочи, правда?

А потом вставку по низу дивана один маленький и очень шустрый человечек тайком разрисовал в широкую улыбку. Диван, определенно, улыбался на самом деле. Только теперь улыбка его была доброй.

 

Мой Одуванчик

И что же теперь будет? Очередной скандал в кабинете директора закончился несколько минут назад, и Полина вышла подышать на улицу. Оставаться в офисе было совершенно невыносимо, на глаза наворачивались слезы, и возвращаться к работе было выше её сил.

«А пошел он, козел… Все!». Она вернулась к компьютеру, распечатала заявление на увольнение, подписала и отдала главбуху. Та с пониманием покачала головой.

– И что теперь будешь делать?

– Не знаю. Я просто ухожу.

– Ну хорошо. Я заявление зарегистрирую, а потом тебе позвоню. Думаю, он будет только рад.

– Ага. Ну, всем пока.

Полина вернулась к своему столу. В голове мелькнула мысль: «А все-таки это я так решила!». Она собрала свои вещи и ушла.

Поездка на автобусе тянулась, как и унылые мысли. Что теперь будет? Она вышла на своей остановке, вокруг были равнодушные серые люди со своими проблемами. На глаза опять навернулись слезы. «Ну, должна же быть высшая справедливость! Ну, хоть кто-нибудь бы помог!».

Она сделала еще несколько шагов по тротуару и буквально уперлась в маленькую девочку лет семи, которая стояла у дверей аптеки и горько плакала. Девочка подняла голову, и они несколько секунд молча смотрели друг на друга. Полина рассматривала малышку с удивлением, встретить на улице ребенка такого возраста одного было странно.

– Что случилось?

– Я деньги выронила, они в люк упали. А мне в аптеку надо, – глаза девочки снова наполнились слезами.

– Подожди, не плачь. Расскажи, зачем тебе в аптеку.

– Меня папа попросил сбегать! Он сильно заболел, лежит. А мы здесь живем. В этом доме!

– Стой, не тараторь! Тебя как зовут?

– Лена!

– Меня Полина. А мама твоя где?

Девочка испуганно взглянула на нее. Видимо, от этого вопроса она не ожидала ничего хорошего. Но потом, собравшись духом, ответила:

– Мама с дядей Сережей в Америку уехали.

Тут уж Полина не нашлась, что ответить. Прерывая паузу, она, наконец, спросила:

– А какое лекарство покупать, ты знаешь?

Девочка достала из кармашка записку.

– Жаропонижающее, противовоспалительное. Давай, я это куплю.

Выйдя из аптеки, Полина взяла Лену за руку.

– Я тебя провожу. Нехорошо такой маленькой девочке ходить одной.

Они зашли в лифт и поднялись на пятый этаж. Девочка подвела её к квартире номер девятнадцать. Полина позвонила один раз, второй. Подождала. За дверью было тихо.

– И что теперь?

Лена только испуганно смотрела на нее и молчала.

– У тебя есть ключ? У тебя наверняка есть ключ!

Девочка с круглыми глазами залезла в кармашек курточки и вытащила два ключа.

– Какой?

Она открыла сначала наружную дверь, потом внутреннюю. Девочка потащила Полину за собой. В комнате на диване, укрытый пледом, лежал мужчина лет 35. Его глаза были закрыты и он хрипло, прерывисто дышал.

– Папа, папа! – Лена заплакала. Полина отодвинула девочку в сторону и приложила руку ко лбу мужчины. Ого, какой жар!

– Лена! Быстро намочи в ванной полотенце холодной водой. Лучше два. Сама набрала номер «скорой».

– Девушка! У мужчины очень высокая температура, он без сознания! Сколько времени? Мы только пришли! Гречко, 2, квартира 19. Нет, кодовый замок, 1932. Ждем! Лена, давай полотенце!

Одно полотенце она сложила в несколько слоев и положила на лоб мужчине, а вторым стала обтирать ему лицо.

– Девочка, давай еще.

Она стащила с мужчины футболку и начала обтирать ему плечи и грудь. «А ничего так плечи…». Мысли сбил звонок в дверь. «Надо же, быстро приехали».

– Лена! Лена открывай! Стой! Как папу зовут?

Девочка оглянулась.

– Саша!

– Ну, всё, открывай.

В комнату зашли двое, фельдшер и медсестра. «Ну, хоть мужчина», – подумала Полина.

Врач, даже не задавая вопросов, направился к больному. Снял полотенца, заглянул в зрачки, пощупал пульс.

– Не стойте, собирайте вещи! Давно это у него?

Полина только беспомощно пожала плечами.

– Лена?

– Папе утром стало нехорошо, но когда я уходила в аптеку, он не спал.

– Все, все мы его забираем. Ольга, позвони Михееву, пускай поднимается. У Вас тут никто не поможет его спустить?

– Я… я не знаю. Сейчас.

Сама не понимая, что делает, Полина вышла на лестничную площадку и позвонила в дверь напротив. Открыла немолодая женщина.

– Извините! Александр заболел, у Вас никто не смог бы помочь снести его в скорую? – женщина с подозрением оглядела её.

– А Вы ему кто?

– Это не важно. Знакомая. Ну, пожалуйста!

– Сережка! Иди, помоги соседям!

Из-за спины женщины выдвинулся парень лет двадцати.

– Идемте.

Они вернулись в квартиру. Врач дожидался ее с нетерпением.

– Давайте быстро одежду! Страховое его где? И паспорт, и полис.

– Леночка, помоги мне!

Они вышли в соседнюю комнату.

– Где папины документы? Ты знаешь? И покажи шкаф с одеждой.

Документы нашлись в письменном столе. Полина сложила в пакет спортивный костюм и что-то из белья, лежавшее на самом верху.

– Ехать Вам сейчас незачем. Вот номер телефона, звоните позже.

Водитель и Сергей подняли носилки. За ними вышли врач и сестра. На столе остались использованные ампулы от инъекций.

Полина опустилась на стул. Голова была словно забита ватой. «Надо узнать про родственников».

– Лена! А кто в городе живет? Бабушки, дедушки?

– Мы сюда недавно переехали. Папе работу предложили. Он говорил, хорошую.

– Что, никого? Совсем?

«Вот это я попала! Ну, может, это ненадолго. И вообще, я свободная личность и могу помочь. Даже интересно».

– Тетя Полина! Что с папой?

Лена сидела на соседнем стуле. Глаза девочки были полны слез, но она старалась не расплакаться. А действительно, что с ним? В этой суматохе она даже ничего не спросила у врача. Но, наверно, ничего опасного, иначе бы сказали, что делать. И я теперь «тетя Полина». Ну что, надо как-то договариваться с «племянницей».

– Я думаю, все будет хорошо. В больнице знают, что делать. Мы позже позвоним и все узнаем.

«Надо ее как-то отвлечь. Все дети любят пиццу. Да и я признаться, проголодалась».

– Лена! Давай пиццу закажем?

– О! Давайте. Я с папой в пиццерию ходила, там была такая вкусная!

Девочка снова погрузилась в грустные мысли. Полина заказала пиццу по телефону и, взяв Лену за руку, пошла на кухню.

Чай был. Видимо, Александр не был большим специалистом по домашнему приготовлению пищи. Изучение холодильника навеяло грустные мысли. Придется идти в магазин. Но позже. Потом.

Прошло полчаса, и они с удовольствием сидели, поджав ноги на диване в комнате, смотрели диснеевский канал по телевизору и уплетали пиццу.

Полина внезапно почувствовала, что получала от еды такое удовольствие, как будто не ела пиццу никогда. И Леночка отвлеклась от своих грустных мыслей.

Потом они ходили в Пятёрочку, выбирали продукты. Девочка рассказывала, что любит она, что любит папа. Полина слушала ее с интересом. Да, нужно было быть с собой честной, ей было интересно. Она, конечно, тоже вставляла фразы, но скоро сдалась под этим потоком детской непосредственности и активности. Подобрав кое-что из продуктов, которые можно было приготовить достаточно быстро, она начала обдумывать, что же нужно мужчине в больнице, а затем не могла отказать Лене, да и себе, и купила у кассы разных вкусняшек.

Потом они зашли домой к Полине. Девушка собрала самое необходимое, что может ей понадобиться в ближайшие дни.

Лена с интересом исследовала разные косметические штучки, флакончики, расставленные на туалетном столике, посетила ванную и даже, кажется, заглядывала в шкаф, выглядывая у девушки откуда-то из-под локтя.

Любопытству и энергии ребенка не было предела. А вопросы! Вопросы обгоняли друг друга. Точно так же девочка продолжала пытать ее и во время приготовления ужина на кухне. Она сидела на стуле, болтая ногами, и спрашивала, причем часто успевала ответить сама себе. Слушая ее, Полина ловила себя на том, что практически непрерывно улыбается. Настроение, которое еще утром было однозначно ужасным, стало совсем другим, можно сказать, розово-блондинистым – цвет маленького ураганчика, сидящего на стуле.

После ужина она позвонила в больницу. Информация была хорошая, обнадеживающая. Все, что надо было сделать, врачи сделали, и дальше будет уже лучше. Ну, во всяком случае, так ей сказали. И так она сказала девочке. Уложив Лену, она вдруг почувствовала себя такой уставшей, что успела только залезть под одеяло и сразу уснула.

Утро субботы – замечательное время! Полина открыла глаза и сразу поняла, как замечательно она выспалась. Солнышко светило в окошко так ласково, так нежно. Она приподнялась. Леночка спала.

Лицо девочки было спокойно, безмятежно.

Осторожно выбравшись из-под одеяла, тихо, на цыпочках Полина отправилась умываться.

Она внимательно пригляделась к своему лицу в зеркале и внезапно улыбнулась сама себе: «Надо подумать, что ему отнести. Он читает? Или у него планшет есть? И что он любит? Ох!». Полина плеснула себе в лицо холодной водой.

На завтрак она решила пожарить сырников по маминому рецепту. Тысячу лет ничего подобного не готовила, и вдруг пришло в голову. И Лене должно понравиться…

* * *

Александр открыл глаза. Мысли тяжело ворочались в голове. Перед глазами нависал незнакомый белый потолок. Что с ним? Он помнил, как утром плохо себя почувствовал, как навалилась слабость. Что потом? Да, он не мог встать и отправил Леночку в аптеку. Почему же так тихо, где она? Он попробовал приподняться. Рядом раздался звук открывающейся двери и звук шагов. Он с усилием повернул голову и увидел женщину, судя по всему, медика, которая подошла к нему с металлической коробочкой в руках.

– Не пытайтесь вставать. У Вас высокая температура.

– Что со мной?

– Сильная аллергическая реакция. Врач сказал, что нужно лежать. Сейчас я сделаю Вам укол.

– Я что, в больнице? – слова удавалось произносить с огромным трудом.

– Да. Вас вчера неотложка привезла.

Смысл слов с трудом доходил до него. Вчера? Но это невозможно. Лена! Он попытался встать.

– Ну, тебе же говорят! Не вставай!

– Лена! У меня дочка дома маленькая! Одна!

– Да успокойся ты! Все там нормально. Звонила твоя Лена! Все нормально! С ней Полина!

Он ничего не понял. После укола все вновь стало таким расплывчатым. Осталось только: «Все хорошо. Лена. Полина. Все хорошо».

В следующий раз, проснувшись, он уже почувствовал себя значительно лучше. В окошко светило закатное солнце, а рядом с кроватью стоял пакет. Он поднялся и присел на кровати. Первое, что он извлек – был сложенный вдвое детский рисунок с подписью «Привет, Папа. Я и Полина гуляем в парке».

Еще в пакете был его мобильный телефон, заботливо заряженный на сто процентов, зарядное устройство, книжка, которую он начал читать вчера, пакет со свежим бельем, тапочки и разные фрукты. Все было заботливо разложено и упаковано в различные пакетики. Отдельно лежали зубная щетка, паста и набор одноразовых бритвенных станков. Все новое, только из магазина. Он немного посидел, рассматривая картинку, потом поднялся и вышел из палаты в коридор. Девушка за столиком в сестринской удивленно подняла на него глаза.

– Больной, Вам чего? На ужин еще рано.

– Извините, девушка. Меня Александр зовут. Я из седьмой палаты. Тот пакет там, около кровати, он откуда?

Медсестра оглядела его с нескрываемым интересом.

– Это Вам принесли. К Вам приходили. Девушка и девочка. Девочка сказала, что она Ваша дочь. Такой миленький ребенок. На папу похожа.

Тут медсестра улыбнулась, встала и поправила халатик.

– А девушка?

– А что девушка? Девушка как девушка. Ваша дочка ее Полиной называла. Они с дежурным врачом немного поговорили, Потом дочка занесла пакет в палату, я с ней заходила. Но вы спали, и она просто подержала вас немного за руку. А потом они ушли.

Он вернулся к себе в палату, попробовал вспомнить, но никаких ассоциаций, связанных с именем Полина, ему в голову не приходило. Может, из офиса кого-то попросили? Но он там еще в общем-то и не был. Ну что же, надо просто позвонить и выяснить, как там его одуванчик, и кто эта девушка.

* * *

Вечером Полина вместе с Леной смотрела на ютубе какой-то совершенно милый канал для девочек «Зубная Фея». Потом несколько серий Лунтика. Полина испытывала во время просмотра странное ощущение легкости и удовольствие от обсуждения девичьих проблем с Леной. А та просто была счастлива от разговора и вновь засыпала женщину вопросами.

Внезапный звонок оторвал их от компьютера. Лена подняла трубку.

– Папа! Папочка! Как твои дела? Нормально? Да. Да. Она мне помогла, когда ты заболел! И теперь помогает. Хорошо, сейчас дам.

Девочка протянула трубку Полине.

– Здравствуйте, – голос в трубке звучал хрипловато, было сразу понятно, что человек болен и разговор дается ему тяжело.

– Вас Полина зовут? Полина, я Вам очень благодарен за заботу, но можно вопрос сразу в лоб. Кто Вы? И зачем Вы это делаете? Вы понимаете, я волнуюсь. Если не сказать больше.

– Я даже не знаю, что Вам ответить, Александр. Я женщина, и так… так получилось. Так все сложилось, что я сейчас могу этим заниматься. Вы не волнуйтесь, у Лены все хорошо. Я за ней присмотрю. Да. Конечно, не беспокойтесь. Завтра я Лену в больницу приведу, и она все расскажет сама. К Вам пустят? Хорошо.

Она выключила телефон. Разговор… не получился. Или получился? Она ведь думала об этом первом разговоре. Какие у него интонации будут. Ну да, она же его видела, а он ее нет. И вообще, что это за мысли!

– Вот видишь, завтра к твоему папуле без проблем пустят. Он уже неплохо себя чувствует.

– Ура! Ура! Утром уже пойдем?

– Ну, да. Как позавтракаем, так и поедем.

Видя, как радуется Лена, девушка размышляла о своих ощущениях. Готова ли она предстать перед отцом Леночки? И… нужно ли это ей? Она вспоминала лицо мужчины, которое два дня назад обтирала от пота. Лицо… симпатичное. Наверно, это стоило признать. Такой волевой подбородок. Только тогда оно было таким беззащитным. А какое у него выражение, когда он сосредоточен, или какое у него будет, когда он посмотрит ей в глаза? Глаза, какого цвета у него глаза? Ей страшно захотелось спросить у Лены, и в то же время было как-то неудобно. Она почувствовала, что ее дергают за руку.

– Полина! Полина! Ты где?

Она взглянула на девочку, которая, буквально пританцовывая на месте, старалась привлечь ее внимание.

– Слушай, будь хорошей девочкой! Сейчас поужинаем, полчаса мультиков Диснея и спать. Сама понимаешь, быстрее заснешь, быстрее проснешься, быстрее соберемся и пойдем.

Уложив девочку, Полина еще долго сидела у окна и думала. Думала о завтрашнем дне. И о следующем, который еще наступит. Вспомнилась недавно найденная в интернете цитата «Хочешь рассмешить богов, расскажи им о своих планах». Она вздохнула и легла спать.

Утром неожиданно позвонили с работы. Офис-менеджер Ольга попросила перезвонить главбуху и заговорщицким шепотом добавила, что у них все изменилось. Полина набрала прямой Марины Сергеевны. Та сразу взяла инициативу в свои руки и, не терпящим возражений тоном, сказала:

– Слушай, дорогая моя. Короче, твое заявление я придержала. С понедельника у нас новый директор. Прислали из головного офиса. Только он на работу пока не выходит. Заболел, вроде. Если хочешь, мы тут тебе оформим отпуск за свой счет. А в понедельник выйдешь на работу. Хуже-то не будет.

– Марина Сергеевна! Это очень здорово! Спасибо Вам. Конечно, я приду на работу. А что за начальник, не знаете?

– Никто еще не видел, не разговаривал. Но главное известно – неженатый!

– А что говорят!?

– Я звонила в центр, коллеги говорят, вменяемый. И симпатичный. Только что-то у него там произошло. Короче, интригующий и загадочный.

– Марина Сергеевна! Спасибо Вам еще раз! До понедельника!

Полина опустилась на стул. Сердце колотилось. Случаются же в жизни приятные неожиданности. Все как-то необыкновенно вставало на свои места. Замечательная у них Главная!

После этого день словно заиграл необычными цветами, и она, собравшись с духом, накрасилась ярче, чем обычно. Вглядываясь в девушку, отражающуюся в зеркале, она не нашла никаких слабых мест и, довольная собой, неожиданно показала себе язык.

Через полчаса они уже шагали с Леной на автобусную остановку. Лена надела ту одежду, которую, как она утверждала, очень любил папа – короткое серое платьице со смешными бантиками на груди и плече и темную шляпку с широкими полями. По пути они зашли в магазин, купили сок и апельсины. А потом ещё букет тюльпанов. Зачем – Полина сама не знала, но Лена заявила, что цветы папа любит и, в концеконцов, почему бы и нет?

Они поднялись на второй этаж, и тут Полина поняла, что просто не сможет… Руки и ноги словно отказывались повиноваться. Она подвела девочку к дверям палаты, вручила пакет и цветы, а сама быстренько побежала и спряталась за углом коридора. Посчитав в уме до тридцати, она выглянула и, не увидев перед дверьми никого, облегченно вздохнула. Она стояла и ждала. И не понимала, чего ждет и почему здесь стоит. Ведь так просто было зайти вместе с Леной, поздороваться, поговорить, услышать Александра. Она прислонилась лбом к холодной стене. Не может быть! Она боялась! Боялась – чего? Или кого?

Наконец, в коридоре хлопнула дверь. Она прислушалась, было тихо. Вроде шаги только детские. Полина осторожно вышла из-за угла и увидела, как Лена растерянно оглядывается по сторонам. В руках она держала пустой пакет. Увидев Полину, она заулыбалась до самых ушей.

– Папа сказал, что он очень благодарен за цветы. Они ему очень понравились, очень. Но он попросил, чтобы ты зашла к нему тоже. Он уже хорошо себя чувствует!

– Лена, мне неудобно. Пойдем уже? Ты папе «до свидания» сказала?

* * *

Он сидел и читал, когда дверь открылась и зашла дочка. Девочка подбежала, сунула в руки цветы и прижалась к нему изо всех сил. Он снял шляпку и начал гладить ее по головке. Так они и обнимались несколько минут, потом он отодвинулся и спросил:

– Ну как ты, одуванчик? Вижу, в порядке?

– Ой, у меня все хорошо, – она оглянулась на дверь. – У нас все хорошо. С Полиной.

– Одуванчик, вижу, ты выглядишь прекрасно, настоящая маленькая леди. А что же Полина не заходит? Она ведь тебя сюда привела.

– Не знаю, папа. Она там ждет.

Александр положил цветы на тумбочку. Лена начала доставать из пакета принесенные фрукты. Но он со смехом остановил ее.

– Вы что, думаете, я тут только ем?

– Ну, ты мужчина. Ты много ешь. И тебе надо поправляться!

Эти слова, произнесенные серьезным тоном маленькой девочкой, не могли не заставить улыбнуться.

– Вижу, что у тебя все продумано. Или у Полины? Как Вы с ней живете? Чем занимаетесь.

– Папа! Мы живем здорово! Гуляем, комп смотрим, телевизор. А в парке я каталась на карусели! И читаем вместе книжку про девочку! «Пеппи – длинный чулок». Супер-прикольную! И пиццу ели. А утром кашу. Но лучше бы пиццу.

– Ой, Лена. Перестань тараторить! А что она про себя рассказывала?

Лена пожала плечиками:

– Я особо и не спрашивала…

И тут она заговорщицки наклонилась к отцу:

– У нее мужа нет. Она одна живет!

– Это она тебе сказала?

– Нет. Мы к ней домой заходили. И там никого не было. И башмаков мужских в коридоре нет. И тапочек. Только ее. И в ванне только одна зубная щетка.

Александр про себя даже удивился женской наблюдательности дочурки.

– Ах ты моя маленькая конспираторша. Все-то ты подсмотрела. А может, там все просто временно убрали. Чтобы порядок был.

– Папа! – она даже обиженно взглянула на него. – Это же видно!

– Действительно. А что она на работу не ходит? Или на учебу.

– Ну… Не знаю. Но мне кажется, она работает. И сегодня по телефону разговаривала.

* * *

Дочка вышла в коридор, Александр немного подождал, но потом понял, что Полина не зайдет.

На вечернем обходе врач пообещал, что долго его держать не будет, и если позитивная тенденция продолжится, то в пятницу он его выпишет.

На следующий день вновь в палате появилась Лена. И вновь одна.

Они снова поговорили, и, что самое удивительное, почти весь разговор у них крутился вокруг девушки, которая по непонятной для него причине занималась девочкой. Еще более удивительным для него было то, что дочка, которая последнее время была часто грустная и молчаливая, теперь словно ожила и светилась энергией и детской радостью жизни.

Ей все было интересно. Она, не умолкая, рассказывала отцу, как весело они проводят время с Полиной. Лена уже дочитала одну книжку и начала читать другую. Полина научила ее варить кашу! Конечно, есть ее было не так интересно, зато яичницу она уже жарила сама! Ну, почти. И у нее теперь даже есть фартук! Свой!

Полина не заходила, и, честно говоря, для него это было удивительно и как-то даже романтично. Он даже стал ловить себя на том, что постоянно думает, как же выглядит эта загадочная девушка. Он не удержался и задал этот вопрос дочке. На следующее утро она принесла рисунок, на котором изобразила Полину. Он некоторое время рассматривал картинку. Ну что же, во всяком случае, на лице у Полины была улыбка, а на небе за ее спиной – солнышко.

– Завтра меня выписывают. Ты меня придешь встречать?

– Конечно, мы придем!

– Ну, конечно, придете! Вы же везде теперь вдвоем? Я угадал?

Девочка на секунду задумалась.

– Да, везде. Папа, с ней так весело! Так интересно! Она классная! Знаешь, что мы вчера делали?! Мы цветы пересаживали. Землю меняли, а для моего любимого мы даже горшок новый купили в виде гномика.

Александр вспомнил несколько чахлых растений в непонятных горшках, которые достались ему от прежних хозяев квартиры и теперь ожидали решения своей судьбы на балконе. Любопытно, что еще оживила эта девушка у него дома? Завтра он все узнает.

* * *

Полина, как всегда, дожидалась Лену в пустом коридоре. По дороге домой девочка радостно рассказывала, что папу завтра выписывают, и наконец-то они познакомятся. Девушка грустно улыбалась, слушая истории о том, какой хороший у Лены папа и как он сегодня много расспрашивал о ней.

Дома она попросила Леночку показать ей своих кукол. Даже удивительно, что это пришло в голову ей только теперь. Девочка рассказала ей, как зовут каждую из кукол, сидящих вокруг маленького столика в углу детской комнаты. Куклы были очень красивые, в платьях и шляпках. Рядом со столиком на полу стоял настоящий большой кукольный домик, заглянув в который, можно было увидеть игрушечную мебель, посуду и другие детали интерьера.

Чувствовалось, что отец старался, чтобы Лене было не так грустно без мамы, баловал её подарками и не отказывал девочке в ее желаниях. Он как мог старался украсить ее жизнь.

Несмотря на все богатства маленькой девочки, Полину привлекла стоящая на столике матерчатая коровка со смешной бабочкой на хвосте. Полине внезапно показалось, что игрушка смотрит прямо на нее и весело улыбается. С каким-то странным чувством она взяла коровку в руку и начала рассматривать ее. Ничего особенного, тряпичная «позитивка». Но ей почему-то не хотелось выпускать улыбчивую игрушку из рук.

– Это папа мне подарил. Он сказал, что она приносит счастье.

Лена погладила рожки игрушки. Полина отдала ей коровку с какой-то непонятной грустной ноткой, словно действительно расставалась с намеком, обещанием чего-то необыкновенного. И коровка, которую девочка снова водрузила на стол, словно погрустнела. Погрустнела и она. Ведь это был последний день ее с девочкой, необыкновенного сказочного приключения. А завтра… Что будет завтра, она постарается обдумать вечером. А сейчас, сейчас они просто пойдут в кино!

Вечером, укладывая счастливую девочку спать, она все так же гнала из головы мысли о завтрашнем дне. И тут Лена с серьезным видом спросила:

– Полина! Ты завтра не будешь убегать? Не бойся, мой папа не страшный!

Утром, пока девочка еще спала, она собрала свои вещи. Потом они позавтракали и пошли.

По дороге Лена поглядывала на пакет у нее в руках, но ничего не говорила. После того, как девочка зашла в палату, Полина поинтересовалась у сестры, точно ли Александра выписывают, потом спустилась на улицу, дошла до угла улицы, откуда был хорошо виден вход в больницу, и села на скамеечку.

Солнышко пригревало, ветерок обдувал коленки, едва прикрытые юбкой. Она даже злилась на себя за то, что оделась сегодня именно так. Ведь она уже решила. Или нет? Время шло, и Полина даже начала волноваться, все ли в порядке.

Наконец двери больницы открылись, и высокий мужчина вывел за руку маленькую девочку. Они сделали несколько шагов и начали оглядываться по сторонам. Девушка вскочила и совсем по-детски спряталась за стволом развесистого клена. Сердце, казалось, готово было выпрыгнуть из груди, кровь прилила к щекам. «Только бы не заметили», а может, даже по-другому: «только бы не встретиться с ним взглядом!». Секунды или минуты прошли, трудно сказать, но когда Полина осмелилась выглянуть из-за дерева, она увидела только, как мужчина и девочка садились в такси. Полина видела, как Леночка все оглядывается по сторонам и смотрит в заднее стекло машины. Она вздохнула, и лишь какая-то странная жгучая боль на секунду появилась в груди. Машина уехала, а она осталась на лавочке в больничном парке наедине со своими мыслями. Надо было как-то жить дальше…

Полина шла домой, глотая слезы, сама не понимая почему. Она ведь все сделала правильно. Но почему ей так грустно, если не сказать больно? Наверно, она просто боялась признаться сама себе, ведь она настоящая сильная женщина. Дома она решила кинуть вещи в стиральную машину. В пакете, на самом верху, лежала матерчатая улыбающаяся корова. Зеленая бабочка все так же прилепилась к ее хвосту, и один рог загнулся в сторону. Она прижала игрушку к лицу и заплакала.

Понедельник девушка начинала не как новый рабочий день, а как новую жизнь. Все-таки эти несколько дней позволили ей ощутить себя счастливой и по-настоящему необходимой. Да, необходимой! Как было здорово чувствовать, как другой человек отзывается всей душой, тянется к ней. И эти детские глаза, то веселые, то грустные…

Полина старалась не думать, какое выражение глаз у Лены сейчас.

Она водрузила корову на стол рядом с монитором, включила компьютер и начала просматривать накопившуюся почту. Перед обедом она переоформила в приемной документы на время своего отсутствия, послушала, как девочки обсуждают нового директора, какой он интересный. Но в мыслях она была далеко и, честно говоря, очень далека от работы.

В голове Полины крутились дурацкие мысли… «Интересно, что подумал Александр, когда увидел, что я переложила в шкафу все вещи… Наверно, глупая был идея! Не слишком ли много времени я разрешала Лене сидеть за компьютером? А как он воспримет… и вообще, почему я думаю все время о том, как он посмотрит, что подумает? Ведь мы даже не знакомы…».

Она протянула руку и потерла повисший рог лукаво усмехавшейся коровы. Дверь открылась, и в общий зал вошли офис-менеджер Ольга и Александр. Да, это был он, безо всякого сомнения.

Александр, которого она видела мельком, лежащего больным без чувств, и к которому ходила в больницу, но так и не решилась зайти в палату. Александр, с которым она разговаривала по телефону и которому покупала в магазине фрукты. Отец Одуванчика. Он был красивый, такой, как она помнила, только красивее, намного красивее. Живой, сильный, уверенный в себе мужчина. Она сразу опустила глаза, ведь встретиться с ним взглядом было совершенно невозможно, немыслимо. Он бы сразу все узнал. А с другой стороны, она даже не могла понять, что бы он узнал, и что бы она делала после этого. Она так растерялась, что до нее долетали только обрывки фраз, произносимых Ольгой: «…новый… директор… рад… надеется».

Александр с Ольгой шли по рядам между рабочими местами, и девушка представляла ему менеджеров. С мужчинами он здоровался за руку, девушкам говорил какие-то слова, от которых они начинали улыбаться. Мысли Полины метались, словно не находя уголка, в котором можно было собраться с духом, подготовиться, сделать вид, что ей все равно, в то время как ей… ей было совсем не всё равно!

Она подняла глаза и услышала, как Оля представляет ее. Девушка, глупо улыбаясь, осталась сидеть, и с невозможным, невероятным усилием повернула голову в сторону Александра. Он, видимо, собрался что-то сказать, какую-то заготовленную заранее фразу, но в этот момент заметил корову, которая весело улыбалась ему с офисного стола. Александр кинул взгляд на бейджик, приколотый у девушки на груди, потом скомкано пробормотал: «Здравствуйте, Полина», и вышел.

В офисе установилась странная тишина и, оглянувшись, она увидела, что все сотрудники удивленно смотрят на нее. Тишину разорвал звонок телефона. Звонила Ольга.

– Директор просил Вас задержаться сегодня на работе. Буквально на полчаса.

Она взглянула на часы. Рабочий день закончился. Уже было семнадцать часов! Коллеги проходили мимо нее, не задавая вопросов. Кто-то прощался, кто-то нет, но их любопытство, казалось, просто витало в воздухе.

А Полина… Она ждала и боялась одновременно, и чувствовала себя очень глупо. Ждала, может, того, что ждут в какой-то момент все девушки, того, с чем ей до сих пор не приходилось сталкиваться никогда. Она ждала, когда ее позовет мужчина, в которого она влюбилась… Совершенно безнадежно, даже, по сути, ни разу не поговорив с ним. Влюбилась, даже не зная, на самом деле, захочет ли он когда-нибудь встретиться с ней, и не будет ли это его желание просто любезностью, благодарностью за то, что она в трудную минуту позаботилась о его дочери и о нем.

Конечно, то, что он так смутился, могло что-то означать. Что-то означать, что-то невероятно важное. И глаза. Она так и не решилась узнать, какого цвета у него глаза… Не посмотрела… Мысли совсем запутались. Только бы тушь не потекла, только бы… Так она сидела, сжимала в руках и поглаживала коровку и ждала.

А потом открылась дверь, и в кабинет влетела Лена. Девочка подбежала к Полине, обняла ее и закричала:

– Ну, все! Теперь ты уже не потеряешься! Мы с папой так решили!

Полина прижимала к себе девочку и гладила ее светлые волосы, а сама смотрела в серые глаза мужчины, который остановился в двух шагах от нее. «Красивые глаза», – подумала Полина.

Александр улыбнулся. И она улыбнулась в ответ на эту улыбку. Улыбнулась и словам Одуванчика, и в ответ на всё то, что произошло и будет происходить с ней дальше, на все необыкновенное и счастливое, что будет в её жизни теперь:

– Конечно, я больше не потеряюсь. Вы мне не дадите.

 

История о загульных сапогах

Несколько дней подряд я подходила к входной двери и замечала на коврике сапоги. Женские сапоги: не мои и не Танины. Мысль эта проходила мозг по касательной, других забот хватало. Подумаешь, в МОЕЙ квартире ЧУЖИЕ женские сапоги. Появись там лапа динозавра, и то прошла бы мимо, провожая дочь в школу, принося кошелёк забывчивому мужу или отгоняя сына от двери, чтобы не продуло.

Танечка все вечера готовилась к контрольной по математике. Ваня покашливал с выходных и не ходил в садик. Вначале недели приезжала мама, и мне удалось сбегать в магазин, но всё остальное время мы просидели взаперти.

Наступил мой любимый день, пятница. Таня пошла на контрольную, а Ваня на поправку. Можно выдохнуть и немного расслабиться. Я закрыла дверь и задумалась: «А чьи всё-таки эти красивые коричневые сапожки?».

Действительно, чьи? Взяла их в руки, повертела в разные стороны: высота до середины голени, с боков стянуты для идеальной посадки, средний каблук, зауженный к низу. Поводила по рисунку, выписывая пальцем волнистые линии. Даже немного принюхалась, но кроме запаха кожи ничего не почувствовала.

Сапоги определённо не мои. Танины подруги стопой не вышли. Ко мне девчонки давно не приходили. Кто у нас остается? Юра? Его друзья явно не носят сапожки на каблуках. Смешно.

Я наклонила голову на бок: или не смешно? Воображение нарисовало стройную блондинку с пышными формами, длинными ногами и огромными трогательными глазами цвета васильков.

Но Юра приезжает сразу после работы! От этого я отмахнулась, и днем можно успеть. Как не позвоню, а он всё занят и занят. Работой ли?

На прошлой неделе конфеты привозил. Давно не вспоминал, какие мои любимые, а тут: «Это тебе, милая!». Чувство вины заело?

И денег стало не хватать. Купила Танюшке рюкзак новый: лиловый с рисунком из переливающихся страз – до того красиво! Себе сапожки кожаные за полцены, да Ванечке гараж на двенадцать машин. Юра вздыхал: «Так и до зарплаты не дотянем». А на кого ты всё потратил?

Воображаемая красотка накинула на плечо сумочку Брачиалини, о которой я вздыхаю второй год, подправила идеальную прическу и показала мне язык.

К горлу подступил ком. Закружилась голова и почему-то потянуло спину.

Усадила Ваню за мультики и бросилась звонить Вальке. Не дождалась приветствия, закричала:

– Мне муж изменяет!

– С чего решила? – хрипит Валя. – Быть такого не может.

Валя – боевая подруга детства. Юра с её Игорьком дружили ещё до нас. Мы сейчас и вспомнить не можем, кто кого первый познакомил. Мужья у нас правильные, семейные, но разве я буду придумывать?

– Вещдоки имеются, – обиженно протянула я.

Валька закашлялась:

– Какие еще доки?

– Ты что, заболела? – Валя не устает, не унывает и не болеет.

– Заболела, – согласилась она.

– Простуда? – охнула я.

– День бухгалтера, – простонала Валька.

Валя, а точнее, Валентина Андреевна, главный бухгалтер процветающей компании. В коллективе считается, что она руководит директором, а не наоборот. День бухгалтера отмечают два раза в год: день главного бухгалтера, весной, культурно встречаются в актовом зале, едят канапе, запивают шампанским, слушают дифирамбы и получают премии. Второй раз – осенью, российский день бухгалтера. Сотрудники всех отделов отмечают этот день черным маркером, знают, что все вопросы лучше решить заранее. Бухгалтерия в полном составе неделю после праздника сидит злая и с головной болью.

С этим отдыхом в декрете я совсем забыла поздравить Валю.

– Может, вам рассольчику привезти? – я засмеялась.

– Есть? – с надеждой спросила моя высококвалифицированная подруга.

– Найдем. Не оставим подругу в беде! – ехидничала я.

– Это у тебя трагедия, – напомнила Валя.

– Ой, точно, – настроение резко поменялось, и я шмыгнула носом.

– Ничего не предпринимай, скоро буду, – Валя повесила трубку.

* * *

Мы с Ванечкой только порисовали красками и отмылись, как в дверь позвонили.

– Где он? – с порога спросила моя надежда и опора.

– На работе! Ушел, как ни в чем не бывало! – стенала я.

– На какой работе? Ты рассол обещала!

Валя всучила Ванечке машинку, прошла на кухню и стала озираться по сторонам.

Ваня понес трофей к остальному транспорту, а я покачала головой:

– Как ты можешь думать о таком, когда мне муж изменяет!

Но достала из холодильника трехлитровую банку с огурцами.

Валя выпила целую кружку рассола, причмокнула и улыбнулась:

– Дай бог здоровья твоей маме!

– Откуда знаешь, что огурцы мамины? – я осмотрела банку, вдруг мама её подписала.

Валя подняла левую бровь, осмотрела меня:

– Ну, не твои же!

Мы обе рассмеялись.

– Ладно, зря, что ли, приехала, рассказывай, что ты там выдумала.

– Это почему же выдумала, – я уперла руки в свою некогда осиную талию и с воинственным видом смотрела на подругу.

Хотела выдать монолог страдалицы, от которой отвернулся весь мир, но вспомнила про сапоги.

– Иди за мной! – театрально махнула рукой и повела Валю обратно в прихожую.

Взяла двумя пальцами сапог и с брезгливым выражением лица сказала:

– Вот!

– Красивые, – только и пожала плечами Валя. – Новые?

– Это не мои! – возмущенно прошипела я.

Теперь уже обе Валины брови поползли вверх, а уголки губ в противовес опустились вниз:

– А чьи?

Я почувствовала, как слезы подступили к глазам.

– А что, не ясно? Этой. Грудастой блондинки, – я изобразила в воздухе шикарные объемы разлучницы.

– Ты её знаешь? – удивилась Валя.

– Нет, конечно. А то быть бы ей уже лысой, – всхлипнула я.

Ваня услышал, что мама плачет, и высунул голову из зала.

– Нет, нет, милый, мама лук резала, сейчас всё пройдет, – успокоила я сына, и он вернулся к машинкам.

– А может Юрка не причём? – Валя всегда защищает мужчин. Наверное, поэтому они выполняют все её прихоти.

– А кто тогда причём? Я с девчонками месяц не виделась. Таня уроки всю неделю учила. На выходных уборку делали, только к сестре и съездили разок.

Я бросила нить рассуждений и вскрикнула:

– Всё сходится! Я поняла!

– Выкладывай, – Валя скрестила руки на груди.

– Юрка нас отвез, а сам машину на мойку и диагностику собирался поставить!

На меня нашло озарение, и я увидела картину из прошлого:

– Нас сдал, машину не поставил, а забрал эту и поехал домой!

– И она не заметила, что сапоги не надела? – скептически скривилась Валя.

– Я раньше времени позвонила, Ванечка раскашлялся, и мы домой собрались! Вот они и убегали впопыхах!

Эх, детективом мне надо работать, ни одного преступника не останется!

Валя никогда не признает, что лучший друг её мужа мог совершить что-то ужасное. Поэтому только вздохнула и перевела взгляд на сапог, который так и продолжала держать:

– Фирменные.

Мы с Валькой обе одеваемся на распродажах, потому что зачем переплачивать. Но Валя делает вид, что разбирается в брендах, трендах и умеет определять оригинальность вещи.

– Что будешь делать? – Валя вынесла обвинительный вердикт.

Я сжала кулаки – нет, не дождется больше Юрка моих слез!

– На работу выйду и уеду, – глядя вдаль, ответила я.

– Куда?

– К родителям! – пояснила я, не теряя трагической тональности.

– А они знают?

– Мама завтра приедет, вот и расскажу, – я вздохнула, предстоял нелегкий разговор.

– А на работе тебя ждут? – подруга поставила сапог и пристально посмотрела на меня.

– Честно говоря, не ждут, – я нахмурилась, умеет Валька всё испортить, – но Иван Сергеевич всегда ценил меня.

Валька ухмыльнулась, и я быстрее добавила:

– Как специалиста!

– Свято место пусто не бывает, – Валька вспомнила народную мудрость.

– И он решил, что я Ванечку в его честь назвала, – я выдала коронный аргумент и хитро прищурила глаза: – А я не стала разубеждать.

– Кто бы мог подумать, что в этих невинных глазах скрывается такая расчетливость! – одобрительно закивала подруга.

– Вот только как к нему попасть? Не с Ваней же ехать.

Я задумалась и внимательно посмотрела на Валю.

– Только не долго, – вздохнула она, – я уже забыла, что такое маленькие дети.

Я взвизгнула и бросилась обнимать подругу.

У Тани танцы после школы, придет вечером. Ваню уложила спать, Вале выдала новый роман, который месяц лежит недочитанный, а сама побежала одеваться.

Через минуту я зашла в спальню и прохрипела:

– Она не убежала босиком. Она ушла в моих сапогах.

Валя бросила книгу и вышла из комнаты.

– Ты уверена?

– Да, – я услышала свой голос со стороны, – мои сапоги стояли в прихожей, а сейчас там только эти.

На всякий случай мы перерыли все тумбочки и шкафы, но ничего не обнаружили.

Я отчаянно пыталась вспомнить, когда последний раз надевала сапоги. На выходных распогодилось, и я носила туфли. С понедельника вернулась поздняя осень. Но на улице я была только раз, когда мама приезжала. Бегала за продуктами, сапожки жалко стало, и я надела кроссовки.

– Сапоги пожалела? – удивилась Валя.

– Новые купила, – прошептала я, опустив глаза.

Валя хмыкнула, но промолчала. Только спросила:

– Но сапоги – то свои видела? Или Её?

– Не помню, – вздохнула я, – за мамой папа приехал, им срочно пришлось уехать. Я из кроссовок выпрыгнула и к Ванечке побежала, он плакал, бабушку не хотел отпускать.

– След потерян, – констатировала Валя. – Ладно, доставай другие и дуй. Сколько ещё Ваня будет спать?

Мы подошли к самому неловкому моменту. Мне пришлось признаться:

– Нет других.

– Как это? Помню, коричневые были и ботильоны. Или зимние надевай, на платформе у тебя.

Удивительно, как Валя помнила мою обувь. Вот только она не знала.

– Я их выкинула. Все, – я смотрела на потолок, стены, пол, только бы не видеть взгляда подруги.

– Зачем? – услышала я сбоку удивленный голос.

– Решила обновить свою жизнь и выкинуть всё старое, – я набралась смелости и посмотрела на Валю. Теперь у неё поднялась правая бровь.

– И много ты выкинула?

– Много, – вздохнула я.

* * *

Иван Сергеевич проводил совещание, и мне пришлось ждать. Валькины сапоги болтались на ногах как калоши. Каждое движение напоминало о муже. Я думала, какая я несчастная, и как я люблю Юрку, и как он мог так поступить, и почему я ничего не замечала раньше.

– Как поживает мой любимый аналитик? – приветствовал меня Иван Сергеевич, когда я зашла в кабинет.

И тут я поняла, что мысли были не о том. Я совершенно не представляла, что ему говорить. Поэтому выбрала единственный возможный вариант – заплакала.

Иван Сергеевич хмыкал, крякал и ерзал в кресле. Потом подошел и просто похлопал меня по плечу: «Ну, ну, голубушка».

К этому моменту я выплакала все слезы о своей женской доле и перешла к мужскому непостоянству. Когда горевать осталось не о чем, я вытерла лицо салфетками, предложенными Иваном Сергеевичем ещё в самом начале моей арии, и прохрипела:

– Мне нужно выйти на работу.

Иван Сергеевич вздохнул с облегчением, когда услышал мою просьбу, и бодро проговорил:

– Ждем тебя в понедельник!

– Ну как? – спросила Валя, едва я зашла домой.

– И уговаривать не пришлось, – я гордо задрала нос. – С понедельника выхожу!

– Ревела, – утвердительно проговорила Валя.

– Ничего подобного, – наигранно возмутилась я.

На лице Вали появилась редкая улыбка, которую мы так ценим в нашем кругу:

– Тушь смой, ребенка перепугаешь.

Я бросила взгляд в зеркало и испугалась. Лицо выглядело как шарик в крупную горошину: темные пятна зияли вместо глаз, от них шли две черные борозды и обрамляли большой красный нос. Да, победительницей я не выглядела.

Я обняла Вальку и не хотела отпускать:

– Спасибо.

– Держись, подруга! – Валя шмыгнула носом и уехала.

Я долго стояла под душем. Смывала всю грязь, обиду и разочарование. Намазывала кремом и масками все возможные места, тщательно терла щеткой пятки, словно от этого зависела моя судьба.

Как же хотелось позвонить маме. Вот только как обо всем рассказать. Юра столько помогал, заботился, да мама готова последнее с огорода ему отдать! Юра, Юра.

Я вышла из ванной, ощущая себя героиней мелодрамы. Но странные звуки, которые доносились с кухни, вернули меня в реальность. Дошла туда торопливым шагом и заглянула с опаской. Ванечка проснулся, распахнул холодильник – не знала, что умеет. Один йогурт, открытый, растекался по полу, со второго Ваня тщательно старался снять крышку. Я усадила сыночка в стульчик, поцеловала, дала ложку и пожелала приятного аппетита.

Пока оттирала пол и холодильник, думала, почему мужчины так любят покушать? И правда ли путь к их сердцу лежит через желудок? И, может, напрасно я так не люблю стоять у плиты? Рассуждения перешли на конкретного мужчину, с которым ещё вчера я собиралась прожить всю жизнь.

– Ванечка, а давай играть в повара! – предложила я сыночку.

Ванюша захлопал в ладоши, какой ребенок от такого откажется?

– Сварим любимые папины щи, пожарим отбивные и испечем лимонный пирог! – я сама испугалась своих планов.

Через два часа щи стояли на плите, на сковородке дымилось мясо, а в духовке томился пирог. Пока все остывало, быстренько нарезала и заправила соусом салат. Запахи спорили, кто сильнее, и по квартире одновременно летали ароматы мяса, капусты и лимона. Не лучшее сочетание.

Я могла и раньше всё приготовить, но примерно раз в пять минут приходилось отмывать Ванечку от продуктов. А когда до готовности пирога оставалось совсем немного, я устала ходить по муке и сахару и побежала за пылесосом. Сынок принес свой игрушечный, и мы дружно наводили порядок.

Такого изобилия готовых блюд и чистоты у нас давно не было. Я отрешилась от дурных событий, чувствовала себя суперженщиной, и мы с сыном насвистывали песенку.

Послышался металлический звук ключа, поворачивающегося в замке.

– Привет, мамуленция! – закричала Таня, швырнула рюкзак и прыгнула на меня обниматься.

– Привет, мартышка! – я обняла дочь, подняла рюкзак и аккуратно поставила у стены.

Таня улыбнулась и принюхалась:

– Странный запах.

– Кушать будешь?

– Позже, пошли гулять! – дочь у меня активная, домашние хлопоты её не привлекают.

– Не холодно? – на улицу совсем не хотелось, мне бы на диване отдохнуть после кулинарных подвигов и моральных потрясений.

– Идеально! – ответила дочь своим любимым словечком.

Я вздохнула и смирилась, всё равно полежать никто не даст. Открыла рот, чтобы согласиться, но взгляд упал на коврик возле обувной полки. Сапоги. Я нахмурилась:

– Не могу.

– Это ещё почему? – дочь встала в позу мамы.

– Сапог нет, – краснея, прошептала я.

Дочь оглянулась.

– Как нет, а это что? – ткнула пальцем на те сапоги.

Не смогла я сказать ребенку правду. Да, предал меня, да, обманул. Но отец он хороший! И ночью к ним с градусником вставал, книжки читал, на выступление к Тане вместо меня ходил, да всего не перечислить!

– Мои, – с мужеством гладиатора перед боем произнесла я.

– Отлично! – дочь и не поняла моей жертвы.

Я сделала полный вдох, отметила, что запах мяса победил, выдохнула и надела сапог. Ожидала, что в ногу тут же воткнется тысяча иголок, зажмурилась. Ничего не произошло: удобные теплые сапожки. Ухмыльнулась разлучнице и вышла гулять с детьми.

* * *

Накрыть стол к Юриному приходу не успела. Пока готовила, представляла его изумление и восторг от изыскано сервированного стола. Я при этом собиралась предстать в платье с глубоким вырезом и легким домашним макияжем. Но дети так весело играли в разбойников, что я предпочла отдых на скамейке исполнению своих уничижительных планов.

Дома тоже не удалось принарядиться. Таня напрыгала аппетит, Ванечка от еды никогда и не отказывался, и первым делом дети затребовали ужин. В таком виде меня и застал Юра: домашние шорты, уличный свитер, уговариваю сына потерпеть ещё минутку с едой, грею мясо, наливаю щи, спрашиваю Таню про успехи в школе.

– А ну, народ, расступись! – прилетел муж на помощь. Оглядел стол и нараспев произнес. – Какая вкуснятина! У нас что, праздник?

Посмотрел на календарь с испугом и стал что-то подсчитывать. Ну и смешной он у меня. Или не у меня?

Я придала лицу презрительный вид:

– Никакого повода. Обычный вечер.

Муж посмотрел на меня с удивлением, хотел что-то сказать, но Ванечка стал швырять столовые приборы и вместе с Таней скандировать: «Кушать! Кушать!».

Объяснения пришлось оставить на потом. Я потянулась за тарелкой, Юрка воспользовался моей беспомощностью, чмокнул меня в щечку.

Я рассмеялась, а предатель подмигнул:

– Вот так-то лучше!

Весь ужин Юра нахваливал мою стряпню, подкармливал Ванечку и болтал с Таней. Я почти забыла о сапогах и поставила на стол лимонный пирог.

Муж прижал руки к сердцу, посмотрел на меня и воскликнул:

– Дети, ваша мама лучше всех! Теперь каждый обед буду ездить домой!

Я нахмурилась, брови съехались к переносице: а куда ты ездил до этого?

После этого ни одна шутка мужа, ни какое его доброе слово не могли растопить мою холодность. Юрка поглядывал на меня с волнением. Ага, забеспокоился!

С двумя детьми и поскандалить некогда. Танечка показывала новый танец, Ваня повел папу играть с подаренной машинкой. «Ну, ничего, заснут дети, ты за всё дашь ответ!», – я мысленно погрозила мужу.

Таня засопела через минуту, как добралась до кровати. А Ванечка понял, что мне хочется быстрее его уложить, и сделал всё, чтобы этого не случилось. Рекордное количество раз просил пить, в туалет, почитать сказку и сказать папе спокойной ночи.

Когда я, пошатываясь, вышла из детской, Юра похрапывал. Я зевнула, хотелось спать. Но я собиралась выбить признание из мужа.

– Как ты можешь спать! – накинулась на него.

– Что, что такое? – Юра резко сел на кровати и осмотрелся по сторонам, потирая глаза.

Я читала, что человек в полусне всегда отвечает правду, и задала главный вопрос, пока муж не успел прийти в себя:

– Кто она?

– Она? Она – собака! – выдал правду Юра.

– Какая собака! – мало мне потрясений на сегодня.

– Танюшка просила, а ты всё против. Вот мы и решили сюрпризом, – Юра потянулся к телефону и посмотрел на время. – До утра не подождет?

– Нет, – рявкнула я, как та собака, которую мне скоро приведут. – Ты мне хвостом не виляй! Сапоги чьи?

Юра окончательно проснулся и смотрел на меня с удивлением своими прекрасными голубыми глазами с коричневыми крапинками:

– Милая, ты, наверное, устала, ложись спать.

– Я так и знала, что не скажешь, – я вышла из спальни и вернулась с сапогами. – Знай, завтра я их выкину!

– Не нравятся? – Юра подошел ближе, посмотрел на сапоги и даже потрогал. – А вроде ничего.

Такой наглости я не ожидала, и, глотая слезы, прошептала:

– Ты покупал?

– Разве? Не помню.

– Значит, она, – я надеялась, что Юра станет всё отрицать, но его спокойствие било сильнее измены.

Муж погладил меня по руке:

– Не нравятся: сдадим, обменяем. Да выкинем, в конце концов!

– Это ты Ей говори! – я вытирала слезы рукавом футболки.

– Кому ей? Продавщице? – Юра вытаращил глаза.

– Так она продавщица! – ага, проговорился! Работает метод!

– Какая она? Причём тут сапоги! – Юра ходил по комнате, как тигр в клетке.

Квартира у нас обычная, спальню побольше детям оставили. В нашей – кровать, шкафы и узкий проход. Юра проходил два шага вперед, разворот, два шага обратно, опять разворот. Не погуляешь.

Подошел ко мне, попытался обнять:

– Давай спать, а завтра расскажешь.

Я выскользнула из объятий, скрестила руки и обдала мужа холодом:

– И так всё ясно. Осталось решить, что скажем детям.

– Женщины, – процедил сквозь зубы Юра. Плюхнулся на кровать, демонстративно отвернулся. Через минуту мирно сопел.

Я ворочалась в кровати, не находя удобного места. А говорят, хорошо спят люди с чистой совестью. Вранье.

* * *

Проснулась я с ощущением, что вместо головы у меня отбивная, которую я вчера так колотила. Юры в кровати не оказалось. Я вскочила, а вдруг он совсем уехал! Сердце сжалось, дыхание перехватило. Я открыла дверь и услышала голоса, которые доносились из зала. Шумно выдохнула. Может, мне всё приснилось?

Муж и дети сидели на диване. Ванюша залез папе на колени и скакал, как на лошадке. Танюша читала книгу, показывая на какую-то картинку. Я пригляделась: про собаку точно не приснилось, Таня держала «Советы начинающим собаководам». Да пусть заводят, не съест меня, зато детям радость.

Юра увидел меня, улыбнулся и помахал рукой. Ответить на улыбку я не успела, в дверь позвонили.

Я побежала открывать. Подбегая к двери, подняла и аккуратно поставила сапоги. Продавщицы или чьи, а нечего мне порядок портить.

Посмотрела в глазок. Мамочка.

– Здравствуй, доченька, ну и погодка! – мама переступила порог и замерла.

Я проследила за её взглядом. Мама, не отрываясь, смотрела на сапоги, из-за которых я столько выстрадала. Слезы предательски подступали, но меня смутило удивление мамы. Вытерев на всякий случай сухие глаза, я с интересом наблюдала.

Мама с испугом перевела взгляд на свои ноги, вскинула руки к голове и вскрикнула:

– Чьи это сапоги?

– Понимаешь, мама, не всё в жизни складывается, как мы мечтаем, – начала я заранее подготовленную речь и взяла в руку сапог.

– Да я об этих! – впервые в жизни перебила меня мама и выпятила нестареющую ножку.

Меня пробило холодным потом, ноги стали ватными, горло перехватил спазм, и я просипела:

– Мои.

Неожиданная догадка присела на край сознания, я протянула вперед сапог:

– А эти твои?

– Ну конечно! Второй год ношу, неужели не узнала?

– О тебе я как-то не подумала, – прошептала я, – значит, ты во вторник в моих убежала.

– Ну и история, – засмеялась мама.

Только мне было совсем не до смеха. Юрка сидел в зале и всё слышал. Что мне теперь ему сказать? Говорить ничего и не пришлось.

– Ррразлучница, – хохотал муж.

Дочка за водой побежала – папа от смеха задыхается. Сын рядом сел и тоже хохочет. Эх, ты, мужская солидарность.

Мама понимающая у меня. Села на обувную полку и делает вид, что ничего не происходит, ну только чашечки кофе и сканворда ей не хватает.

А я держала в левой руке свой сапог, вправой – разлучницы, тьфу ты, мамы! И думала, как я могла так ошибиться?

Придется отпустить мужа с друзьями на футбол, и пива посреди недели купить, и весь месяц не болтать о подругах. Только бы он смеяться перестал.

Вот увижу в шкафу платье чужое, глазом не моргну, надену его и гулять пойду. Вернее, за сыном в садик. А потом за дочкой в школу.

А на работу всё равно придется выйти, не объяснять же Ивану Сергеевичу, что произошло. Валька меня всегда поймет, а вот двух смеющихся мужиков мне не перенести.

 

Холодильник мечты

Тамара Сергеевна считала себя женщиной умной, и в свои тридцать с маленьким (ну совсем-совсем масюсеньким) хвостиком предпочитала учиться на чужих ошибках. Посему на звонок от некой компании «Дрим» тут же отреагировала с насмешкой в голосе, не дав собеседнику договорить:

– Спасибо, мне пылесос по цене автомобиля без надобности.

– Вы не поняли, – мужской голос был вкрадчив, как шаги ниндзя, – пылесосы не наша специфика. Я предлагаю чудо современной техники, разработку ведущих специалистов космических и военно-промышленных институтов – наш чудо-холодильник.

Тамара Сергеевна удивилась, но промолчала. Холодильники ей еще не предлагали. А голос в телефоне продолжал заливаться соловьем: встроенный телевизор, компьютер, микроволновка и прочее, прочее, прочее. Можно представить, сколько это стоит. Да и зачем ей этот суперхолодильник? У нее и старый еще хорош. Ухо ее выцепило кодовое слово – диета.

– Что, простите, он делает? Персональную диету разрабатывает?

– Не просто диету, а еще и многое-многое другое, – воскликнул собеседник. – Ваша знакомая Светлана…

Тамара Сергеевна мысленно ахнула. Светка не так давно сменила аватарку. Всю жизнь подружка была квашня-квашней, а тут, гляди-ка, прямо фотомодель! Тамара Сергеевна, конечно, решила, что без фотошопа не обошлось, а вон оно что!

– И сколько же это чудо стоит?

– Дело в том, что продукция находится в стадии тестирования, и мы ищем добровольцев. Так что для вас это будет абсолютно бесплатно. На шестьдесят дней наш чудо-холодильник поступает в ваше полное распоряжение. Более того, после окончания тестирования мы примем решение, кому достанется приз от нашей компании.

«А, была не была!», – махнула рукой Тамара Сергеевна. Что она, тупее Светки? Раз у той получилось, у нее и подавно.

В назначенный день холодильник мечты привезли к ней домой. Большой. Двустворчатый. Нежного салатового цвета.

– Встаньте сюда, – сотрудник компании колдовал над дисплеем, мигающим огоньками на левой дверце холодильника. На правой темнел прямоугольник еще одного экрана.

Из поддона холодильника выдвинулась пластина. Тамара Сергеевна робко встала на нее. Дисплей загудел, засверкал огоньками, и на экране вспыхнули цифры.

«Пол женский. Возраст – тридцать семь лет, рост метр шестьдесят пять. Вес – семьдесят пять килограмм».

– Э! – воскликнула Тамара Сергеевна. – Какие семьдесят пять? Семьдесят! Да, у меня есть лишний вес, но не настолько же! Я вчера взвешивалась.

– Исключено, – покачал головой сотрудник. – Наши весы самые точные. Космические технологии. Итак, данные введены. Ему надо несколько минут, чтобы обработать информацию и принять решение о вашей индивидуальной диете. Сколько бы вы хотели скинуть?

– Ну, не знаю, – Тамара Сергеевна пожала плечами. – Десять? – Она посмотрела вниз на свою талию. Грудь мешала обзору, но она и так знала, что талия далека от совершенства, а бедра и подавно вышли из-под контроля. И ведь ничего не помогает. Ничего. Ни диеты, ни фитнес, ни волшебные пилюли, ни экзотические ягоды годжи. – А пятнадцать можно?

– Хоть двадцать. Вопрос в том, на что вы готовы ради результата?

– На всё! – Тамара Сергеевна почувствовала азарт.

Сотрудник компании улыбнулся и протянул ей планшет с листами бумаги. Тамара Сергеевна лихо подписала договор и сунула его на полку. Сотрудник компании откланялся и ушел.

Тамара Сергеевна долго стояла рядом с чудом техники и даже поглаживала салатовую дверцу. «Дримсик», – проворковала она, потом всплеснула руками и принялась переносить продукты из старого холодильника в новый. Внутри Дримса царил идеальный порядок. Для каждого вида продуктов имелась отдельная ячейка и в них перекочевали колбаска, сырок, яйца, молоко, зелень, овощи. Она разложила все по полочкам, сварганила себе крутой многослойный бутерброд, налила кофе, и довольная уселась перед телевизором. Дримс мерно гудел, помигивая лампочками.

Всю ночь ей снилась Светка в узком обтягивающем платье. Тамара Сергеевна вертелась и тяжко вздыхала.

На работу она проспала. Сунулась в холодильник и обомлела. Продуктов в Дримсе не было. Она зажмурилась и снова посмотрела. Не было колбаски, не было сырка, не было упаковки крабовых палочек.

– Э, что за шутки! – она слегка стукнула по дверце ладошкой.

Дримс загудел, из боковой панели выдвинулась суставчатая механическая рука со стаканом. Тамара Сергеевна взвизгнула от неожиданности, но стакана взяла. Понюхала. Не очень приятно пахло, но делать было нечего, и она выпила странный напиток, пахнущий каким-то силосом. Решив разобраться с коварным Дримсом вечером, она поспешила на остановку.

На работе, как всегда, случился аврал, начальство требовало отчет за последние полгода и не когда-нибудь, а прямо вчера. Пообедать не получилось, поэтому после работы, голодная и злая, Тамара Сергеевна закупилась от души продуктами, на ходу сжевав сэндвич с тунцом и запив баночкой кока-колы.

Дримс всё так же гудел и помаргивал. Тамара Сергеевна взялась за ручку, и тут из щели под монитором выполз лист бумаги. Диета?

– Смеешься, Дримсик? – хмыкнула она, прочитав список продуктов. – От такого питания ноги протянешь. Нет, тут я тебе не товарищ.

На дисплее загорелись зеленые буквы: «Положите продукты в холодильник». Тамара Сергеевна взяла в руки сумку и тут вспомнила утреннее недоразумение. Где то, что она положила в Дримс вчера? Она открыла дверцы холодильника и внимательно осмотрела полки. Из продуктов остались только овощи, фрукты и баночка йогурта. Так-так. Всё вредное Дримс, видимо, куда-то дел?

– Где моя колбаса? – спросила она Дримса.

В ответ Дримс крякнул. Снизу выдвинулась панель, на ней стоял плотно упакованный в полиэтилен брикет. Тамара Сергеевна с ужасом увидела безжалостно спрессованные продукты.

– Ах ты ж, гадина! Ты знаешь, сколько стоила эта колбаса?

Снова загорелась надпись: «Положите продукты в холодильник»

– А вот тебе! – Тамара Сергеевна показала Дримсу дулю.

«Положите продукты в холодильник», – не унимался настырный Дримс, мигая надписью. Тамара Сергеевна взяла пакет и направилась к своему старому холодильнику. Но не дошла. Волна адского звука пригвоздила ее к месту. Он напоминал сирену воздушной тревоги и рёв Кинг-Конга одновременно. Тамара Сергеевна бросилась к Дримсу, с ужасом понимая, что не представляет, как отключать этот агрегат. Ни кнопки, ни тумблера. Но штепсель-то есть! Она торжествующе наклонилась и вырвала вилку из розетки. Но Дримс продолжал заливаться. Краем уха Тамара Сергеевна слышала яростный стук по батарее. Где-то за стеной зашелся ором ребенок. Тамара Сергеевна быстро побросала продукты в холодильник и закрыла дверь. Дримс умолк. В наступившей тишине слышалась беготня по лестнице и громкие крики перепуганных соседей. Сердце ее колотилось бешеным зайцем. Черт знает, что такое! Шантажист! Она попыталась открыть холодильник, но двери не поддавались. Она дернула еще раз.

– Я есть хочу! Слышишь, ты! Я без обеда сегодня и без завтрака! Ты моей смерти добиваешься?

Снизу выдвинулась панель. «Встаньте на весы и положите руки на желтые круги». Тамара Сергеевна выпучилась на круги, загоревшиеся на дверцах холодильника.

– А хо-хо тебе не ха-ха?! Сам встань на весы, урод! – от злости она чуть было не пнула гадкого мучителя.

«Встаньте на весы и положите руки на желтые круги». Надпись на мониторе замигала и налилась кроваво-красным. А на соседнем экране вдруг пошли мелькать цифры: десять, девять, восемь, семь…

Тамара Сергеевна молча смотрела на этот обратный отсчет и вздрогнула, когда сирена взвыла, ужалив ее в самое сердце, болезненно отдавшись в пустом исстрадавшемся желудке. Она поспешно запрыгнула на весы и положила руки на круги. Сирена стихла. Дримс пощелкал у себя внутри своими электронными мозгами и выдал: «Сделайте двадцать приседаний».

– Что? – Тамара Сергеевна уперла руки в бока, но, когда на панели всё так же пошел обратный отсчет, торопливо начала приседать.

Последний раз Тамара Сергеевна занималась физкультурой в институте, да и то нерегулярно.

– Ну, что, доволен? – пыхтя, она с трудом выпрямилась и оперлась рукой о холодильник. – Смерти моей хочешь? Давай! Вот твои изобретатели обрадуются!

Дримс мигнул дисплеем и выдал: «Ваш ужин готов, возьмите его, пожалуйста». Тамара Сергеевна, не веря глазам, открыла дверь и обомлела – продуктов в холодильнике не было, а все та же механическая рука протягивала ей стакан с какой-то бурдой. По запаху та напоминала кошачий корм, и Тамара Сергеевна долго не решалась ее попробовать. Но есть хотелось просто смертельно, и она выпила, думая, что вот тут-то ее сразу и вывернет наизнанку, но, слава богу, обошлось.

– Ну а чаю-то я могу хоть попить? – Тамара Сергеевна в сердцах кинула стакан из-под бурды в мусорку и поставила чайник на плиту. Отрезала от батона горбушку, посетовав, что нечего положить сверху и в ожидании закипания принялась отщипывать белый мякиш.

Чайник вскипел, Тамара Сергеевна залила пакетик кипятком и уселась перед телевизором с кружкой. «Вот дела, – думала она, – этим горе-изобретателям руки поотрывать бы по самое не могу». Булка показалась необычайно вкусной, пусть и без колбасы. Тамара Сергеевна со вздохом допила чай. Еще, что ли, съесть? Она вышла на кухню. Панель на дверце холодильника зажглась. «Встаньте на весы и положите руки на желтые круги». Тамара Сергеевна вздрогнула. И послушно встала на выехавшую панель. «Сделайте тридцать приседаний». Тамара Сергеевна, кусая губы, сдерживая слезы, покорилась. Во время незапланированных физических упражнений ей в голову пришла неожиданная мысль. Ради проверки она оторвала от батона изрядный кусман и, стоя прямо перед Дримсом, с остервенением сжевала его. Панель зажглась, и вскоре Тамара Сергеевна снова приседала. «Итак, – думала она под тугими струями душа, – этот гад заставляет меня заниматься фигней, как только я ем что-то не из его списка. И уничтожает продукты, по его мнению, вредные. Что делать?».

Договор лежал всё там же на полке. Тамара Сергеевна сразу же полезла в конец многостраничного документа, и тут же набрала номер, указанный в реквизитах компании «Дримс»

– Да, Тамара Сергеевна, я ждал вашего звонка, – откликнулся мужской голос на том конце провода. – Вы хотите расторгнуть договор?

– А как вы думаете? – зло крикнула Тамара Сергеевна. – Я не собираюсь быть вашей подопытной собачкой!

– Хорошо, – покорно согласились с ней. – Мы заберем наш аппарат. Сразу после того, как вы перечислите деньги.

– Ка-ка-какие деньги?

– Неустойку. По договору. Пункт сорок два-три.

Тамара Сергеевна вытаращила глаза, нецензурно выругалась, бросила трубку и принялась яростно листать договор. Вот! От суммы неустойки ей реально стало плохо. Давление поднялось, ноги противно задрожали, и она упала на диван, не в силах сказать ни слова, и только губы ее беззвучно шептали: «Гады, какие же вы гады».

С утра Тамара Сергеевна принялась названивать Светке. Та долго не брала трубку, и сдалась после того, как Тамара Сергеевна отправила ей сообщение: «Ответь мне, стерва, или я расскажу Пашке, какого размера у него рога».

– Ну, и чего ты так нервничаешь? – лениво спросила подруга. – Ну, дала я им твой номер. Могла бы и не соглашаться. Я-то при чем?

– Приезжай. А лучше нет, давай в нашем кафе в час дня, – отрезала Тамара Сергеевна и бросила трубку. Приедет. Как миленькая. Пашка у нее тот еще ревнивец, Светка его как огня боится.

– Что мне делать? – Тамара Сергеевна нервно курила, стрельнув сигарету у Светки, которая дымила не переставая.

– Что тут сделаешь? – пожала плечами подруга. – Терпи. Выполняй, что говорит и всё. Так-то он смирный.

– Смирный?! Да он вчера такое устроил! Соседи, милицию вызывали. МЧС приезжало. Хорошо хоть не поняли откуда звук шел.

Светка иронично усмехнулась, как бы говоря, что ей пришлось и не такое пережить.

– Зато у тебя будет результат, – она вытащила очередную сигарету.

Тамара Сергеевна оглядела подругу. Да, некогда широкая, как Волга, а ныне, как тоненький ручеек, Светка голубела некогда румяным личиком.

– А что бледная такая?

– Да, так, – Светка махнула рукой, разгоняя клубы дыма. – Неприятности всякие.

– С Пашкой? – понимающе кивнула Тамара Сергеевна. Светка неопределенно хмыкнула. – Может, по пять капель тогда? – предложила Тамара Сергеевна.

Светка облизнула сухие губы.

– Давай. А есть я не буду, не хочу.

– А я съем, – Тамара Сергеевна жадно впилась глазами в меню. – Стейк. С картошкой. Иначе всё, капец мне. И еще десерт. Вот этот вот – «Малиновый закат».

Вечером, выполняя свою честно заработанную сотню приседаний, Тамара Сергеевна с упоением вспоминала малиновый вкус на губах и языке. Поэтому не кряхтела, как обычно, а только лишь слега морщилась от боли в мышцах.

Через неделю она с удивлением перестегнула пояс на плаще на одну дырочку и покрутилась перед зеркалом. Ну, так-то лучше, конечно. Хоть какой-то намек на талию. Может, и правда потерпеть? Но терпеть не было никакой возможности. Утром, послушно выпивая стакан зеленой бурды, Тамара Сергеевна быстрее лани мчалась в офис, по дороге заскакивая в Макдональдс за плотным завтраком. Опаздывать она перестала. Работать начала, как бешеная, чтобы не засиживаться допоздна, доделывая отчеты, а сдавать все в срок. Теперь она успевала по дороге домой зайти в кафе и оторваться на стейках с картошкой.

Ну и Дримс не отставал. Количество приседаний достигло двухсот, потом трехсот. Коричневая бурда сменилась серо-буро-малиновой, с явным привкусом мочевины и клейстера. Но Тамара Сергеевна мужественно выпивала ее, зажав нос. И на следующий день награждала себя за страдания очередным стейком и очередным десертом.

К концу месяца Тамаре Сергеевне пришлось пересмотреть гардероб. Брюки, ранее плотно обтягивающие бедра, повисли на попе некрасивыми складками. Грудь опала и болталась в чашках бюстгальтера, как подтаявшее желе в креманке. Тамару Сергеевну это, конечно, обеспокоило, но ненадолго. На следующий день Дримс, произведя контрольное взвешивание, выдал: «Двести пятьдесят приседаний, двадцать отжиманий».

Тамара Сергеевна, долго пыхтела на полу, пытаясь хотя бы изобразить, если не отжаться по-настоящему. Потная, уставшая, она поплелась в ванну. И там, из запотевшего от горячего пара зеркала, на нее взглянула вполне себе ничего так женщина, с крутыми бедрами и вполне себе талией, может и далекой пока от совершенства, но с намеком на оное.

На работе стали отвешивать комплименты. Причем не только женская часть офиса, но и мужская. Что было странно. Мужской офисный люд, обремененный чадами, женами и кредитами, остро реагировал только на совсем юных особ, иногда заносимых в маркетинговые джунгли неведомым ветром трудоустройства. А тут, на тебе – сподобились заметить, что среди них имеется незамужняя и весьма привлекательная дама. Тамара Сергеевна комплименты принимала, от двусмысленных шуток слегка розовела, не опровергая, но и не подтверждая слухи о наметившихся переменах в личной жизни.

Да и что говорить – личная жизнь у Тамары Сергеевны просто бурлила – дома, наедине с Дримсом. Битва не прекращалась ни на секунду. Она шла на кухню, как не передовую.

– Пицца Филадельфия, – докладывала она со злорадной усмешкой и добавляла – Тирамису и капучино. А на ужин – салат оливье, люля-кебаб и яблочный штрудель.

Дримс начинал моргать лампочками и плеваться приказами: «Триста приседаний, пятьдесят шесть отжиманий». А Тамара Сергеевна притворно сокрушалась: «Что-то мало, Дримсик. Капучино двойной был». Дримс на секунду замирал, видно, заново производя расчеты, и снова принимался гудеть, смешивая в металлических недрах адскую смесь напитка.

Но вот однажды к Тамаре Сергеевне пришел мужчина. И не хотела она его приглашать прям уж сразу в дом, но так уж вышло. Мужчина был холост, являлся каким-то маркетологом из соседнего филиала и приехал к ним обмениваться опытом. Как водится, обмен опытом свелся к традиционному распитию чая и других красно-коричневых напитков. Что-то пошло не так, и гость сник, не успев даже сказать, в каком отеле соизволил остановиться.

Сослуживцы вызвали такси, погрузили в него полусонного командировочного, и туда же усадили Тамару Сергеевну – вроде как по пути им было. В чем она, конечно, сильно сомневалась, но в тот момент и сама была не слишком в трезвом уме, потому-то, отчаявшись добиться от коллеги адрес проживания, махнула рукой и повезла непрошеного гостя к себе. И только после того, как она затащила мужчину в прихожую, ей вдруг пришла мысль – а что, если Дримсу гость не по нраву придется? Но менять что-либо было уже поздно, и Тамара Сергеевна пристроила его на диван.

Пока она суетилась вокруг Константина Андреевича – так, кажется, его звали, – Тамара Сергеевна со страхом прислушивалась к звукам с кухни. Дримс не терпел проволочек – взвешиваться надо было сразу по приходу. Тамара Сергеевна с тоской ожидала экзекуции – красное вино, щедро употребленное ей в процессе обмена опытом, взывало к покою и вдумчивому созерцанию сновидений, а не к спортивным экзерсисам. Но Дримс молчал. Она осторожно заглянула к нему на кухню. Зеленый глаз тихо помаргивал. Ни весы не вышли из своего тайного убежища, ни монитор не включился. Тамара Сергеевна благодарно погладила салатовый бок и понесла свою усталость в ванную.

Утром она нежилась в постели, памятуя о том, что вроде как выходной, и тут ее подбросило: у нее в комнате спит малознакомый мужчина. Караул! Ей все-таки не шестнадцать, и по утрам все тридцать с хвостиком, как говорится, на лице. Она тихонько пробралась в ванную и почти час наводила красоту. А когда вышла, застала душераздирающую картину: ее Дримс со свороченным набок монитором, стоял распахнув обе салатовые дверцы, а в его внутренностях, отклячив зад, копался ночной гость.

– Привет, – Константин Андреевич повернул голову и зловеще, как показалось Тамаре Сергеевне, ухмыльнулся. – Тут у тебя холодильник барахлит. Током бьется. Как ты с такой техникой неисправной живешь? Сразу видно – нет мужика в доме.

– Ка-ка-ка-кого черта! – воскликнула Тамара Сергеевна, холодея от мысли, во что ей обойдется неустойка. – Кто тебе разрешил? Ты что? Сейчас же всё исправь! Поставь на место, идиот!

Константин Андреевич выпрямился, аккуратно пристроил отвертку на стол, и придвинулся совсем близко, так близко, что на нее пахнуло вчерашним потом вперемешку с перегаром.

– Вот потому и одна, что злая, как кошка. А ведь симпатичная девушка. Я тебя сразу приметил. Весь вечер мечтал как-нибудь тебя к себе в номер заманить. А ты взяла и сама меня заманила. Только злишься зря. Не идет тебе. Ты, когда улыбаешься, сразу моложе выглядишь.

Константин Андреевич всё говорил и говорил, а руки его, меж тем, были всё ближе и ближе, и вот он уже держит ее за талию, быстрый и горячий шепот его обдает шею, ползет мурашками по спине, вниз по столбику позвонков, до самого копчика, проникает в святая святых и взрывается там волной тепла и сладкой истомой. Тамара Сергеевна сникла, и сама не заметила, как позволила увлечь себя на диван в гостиной, а потом на пол, а потом в ванну, где они вместе приняли душ, и где он тер ее жесткими сильными ладонями по бокам, ягодицам и прочим сокровенным местам.

До вечера Тамара Сергеевна пролежала в постели, не смея прийти в себя. Гость давно уже ушел. Практически сразу, как только с водными процедурами было покончено, даже кофе не стал пить. Тамаре Сергеевне такой поспешный уход, с одной стороны, показался обидным, а с другой – облегчением. Надо же было так низко пасть?! Или не низко? Или всё-таки это не считается? Практически незнакомый мужчина в ее постели, через несколько часов после знакомства. А что скажут коллеги? А если он окажется болтуном, и теперь весь офис будет судачить и перемывать ей кости? Тамара Сергеевна уткнулась лицом в подушку и горько разрыдалась. Жизнь несправедлива. И хорошие девочки никогда не получают заслуженную награду. И тут она вспомнила про Дримса. Как он там?

Раскуроченный Дримс всё так же стоял с выпущенными наружу внутренностями. Тамара Сергеевна повздыхала и принялась звонить в компанию «Дрим», на ходу придумывая какое-нибудь приемлемое оправдание для такого варварства.

– Не волнуйтесь, – успокоил ее уже знакомый голос, – мы в курсе, что произошло. У Дримса очень хорошие сенсорные камеры с углом обзора почти в триста градусов. К вам уже выехал специалист.

Жар бросился Тамаре Сергеевне в лицо, она тихо ахнула и схватилась за горящие щеки. Они еще и видели, что тут на кухне происходило? А может, и не только на кухне?

Дримса восстановили, и он снова мигал всеми своими лампочками. Но Тамаре Сергеевне было не до смеха. Приближался понедельник, а она так и не поняла, как ей вести себя с этим Константином, занесла его неладная, Андреевичем. «На больничный! – пришла в голову спасительная мысль. – Давление сейчас себе нагоню и скорую вызову». Но не тут-то было: не успела она позвонить в скорую, как Дримс ожил, разворчался и выдал: «Отмените вызов, иначе эта запись будет выложена в Интернет». Тамара Сергеевна чуть трубку не проглотила: на мониторе Дримса крутился короткий ролик, где страстная пара слилась в объятиях. Мужчина подпер женщину к стенке, руки его шарят под халатом, выставляя сочные бедра на всеобщее обозрение, а запрокинутое лицо женщины с закушенной губой выражает такой похотливый экстаз, что Тамара Сергеевна сглотнула и прижала руку к груди, где вдруг тонко закололо сердце. Она привалилась к холодной поверхности ненавистного шантажиста. Вызов пришлось отменить и остаток дня провести в глубоком, просто глубочайшем раскаянии.

Весь понедельник Тамара Сергеевна тряслась, ожидая появления Константина Андреевича. Но напрасно. На ее осторожные вопросы вскоре нашелся ответ: уехал командировочный, то есть совсем. Видно, успел обменяться опытом по полной программе. Тамаре Сергеевне это известие принесло и облегчение, и досаду. Свалил и даже не попрощался. Что совсем уж нехороша она ему показалась? А с другой стороны – уехал и – слава богу. Меньше объяснений и никаких пересудов.

От мыслей и переживаний она и пообедать забыла и в кафе после работы забежать. Пришла домой, чувствуя закипающие в груди слезы.

– Что, Дримсик? – дрожащим голосом спросила она. – Нечем сегодня похвастаться. Ни пирожных, ни бифштексов. Но отжиматься всё равно буду! И приседать тоже.

И она с каким-то остервенением начала приседать, громко считая вслух: «Сто двадцать пять, сто двадцать шесть… двести один, двести два». Закончила, когда ноги онемели настолько, что до стула она добиралась чуть ли не на карачках.

Дримс выдвинул панель, Тамара Сергеевна послушно встала на весы. Внутри холодильника загудело, забурлило, и механическая рука вынесла ей литровый стакан нежно-розовой жидкости. Она пригубила и с удивлением поняла, что вкус ей знаком – это был «Малиновый закат». Что ж, и на том спасибо. Она выпила и внезапно улыбнулась. Ну и черт с ним, с этим залетным командировочным! Было и было. Вон у Светки таких в два ряда вдоль проспекта выстроить можно. А у нее один за всю жизнь? Да тьфу! Не будет она заниматься самоедством, а лучше пойдет по магазинам, потому что совсем уже стало нечего носить. Всё как на вешалке болтается.

В таких разноплановых настроениях прошла неделя и потому звонок из компании «Дрим» застал ее врасплох.

– Как – всё? – удивилась она. – Что, уже прошло шестьдесят дней?

Вскоре холодильник забрали, и Тамара Сергеевна почувствовала себя осиротевшей. Ну, как же она теперь будет без своего салатового друга? Она ведь опять начнет есть без меры и вести неправильный образ жизни. В тоске и печали она зашла в магазин. По привычке набросала в корзину диетических продуктов, потом остановилась, огляделась и повернула тележку в сторону кондитерских изделий. Там она долго стояла, любуясь тортами. Выбрала. По пути к кассе накидала еще всяких вкусностей. Колбаску, сырок, бутылку газировки в том числе. Возле кассы, в короткой очереди, всё вздыхала, потом откатила тележку в сторону и вышла из магазина, так ничего и не купив.

Вечер потихоньку опускался на город, Тамара Сергеевна брела, шебурша ногами желтые листья на дорожке сквера. «Вот и осень. И у тебя тоже скоро осень, – вела она с собой грустный разговор. – Сейчас к тебе мужчины забегают по случаю и тут же сбегают. А вскоре и таких не будет. Не везет тебе в любви. Никогда не везло. Всегда находилась рядом подруга поинтереснее, покрасивее, похудее. Вон Светка, увела твоего – не жениха, конечно, ну так, кандидата в перспективе – и сама же потом его бросила. А ты и не простила. Ни его, ни ее. Врагами с ней не стали, но и близости после этого особой не было. Вот и перестала ты доверять и подругам, и мужчинам. И правильно сделала, – Тамара Сергеевна подняла голову, ощущая на лице первые робкие капельки дождя. – Кому тут доверять? Разве современные мужчины способны оценить женщину, душу ее понять? Им что надо? Только одно: сделал дело и бежать к следующей пассии». Она вздохнула и прибавила шаг, видя вдали знакомый козырек парадной. Ливень хлынул, когда ее нога коснулась первой ступеньки.

– Тамара Сергеевна! – окликнул ее сзади голос. – Вы чего домой не торопитесь-то, а?

Она с удивлением оглянулась. Константин Андреевич, отутюженный, отглаженный, в надраенных до блеска ботинках, робко улыбался, сжимая в одной руке пакет с продуктами, в другой такой же тортик как она присмотрела в магазине, да так и не купила.

– Вы… вы ко мне? – удивилась она довольно искренне.

– Непременно, – кивнул Константин Андреевич, – если, конечно, у нас в компании нет еще одной Тамары Сергеевны, у которой я неделю назад сломал уникальный холодильник.

– Да вроде нет, – пожала она плечами, рассматривая гостя, словно в первый раз. Ну вроде ничего так. Средних лет, средней комплекции, средней внешности – совсем как она. Два сапога пара.

– Я тут тортик купил и вина, – Константин Андреевич робко улыбнулся. – В гости пригласите?

И тут она поняла, что, по сути, он – так же как и она! – ни в чем не уверен, и стесняется этого до одури.

– Пойдемте, – она прижала магнитный ключ к двери. – А как вы тут оказались? Вы же уехали вроде?

– Так вот, знаете, какое дело. Перевели меня в ваш филиал. Ездил за вещами, да квартиру сдал. Я ж бывший военный, мне собраться – только подпоясаться. А холодильник ваш я починю… С БТРом справлялся, а уж с этим и подавно.

Тамара Сергеевна кивнула и нажала кнопку вызова лифта. В кармане завибрировал телефон.

– Тамара Сергеевна? Рад сообщить, что по итогам ваши результаты признаны самыми интересными для наших исследований. И вы получаете приз – холодильник «Дрим» с бесплатным техобслуживанием на всё время пользования.

– Ой! – прошептала Тамара Сергеевна и привалилась к стенке лифта.

– Что-то плохое случилось? – обеспокоился Константин Андреевич.

– Еще не поняла, – прошептала она. – Просто иногда мечты сбываются и иногда как-то так – буквально.

– Разберемся, – Константин Андреевич перехватил поудобнее ручку пакета. – Главное, держать форму и не распускаться, а остальное дело техники. Так ведь, Томочка?

Тамара Сергеевна пожала плечами. Вздохнула и послушно кивнула.

 

Розы для кикиморы

В «лихие 90-е» Ираида, по ее собственному определению, жила простенько, бедненько, но захватывающе.

Институт, в котором Ираида прослужила двадцать три года и была отправлена на пенсию досрочно, загнулся первым. Завод мужа Ираиды, Пал Палыча, держался из последних сил, цепляясь скрюченными пальцами безденежья за обширную недвижимость.

Основным добытчиком в семье стала Ираида. Только пенсионеры могли отстаивать километровые очереди, чтобы отоварить талоны на продукты. Пал Палыч специализировался на мясе и водке. Считалось, что добыча этих ингредиентов продуктовой корзины – суровое мужское дело. Прожить без водки было немыслимо! За жидкую валюту чинились все, что ломалось, и обменивалось то, что иначе достать было невозможно. Рассказ Пал Палыча о грандиозном походе за водкой напоминал летописи о Ледовом побоище на Чудском озере. Самый острый момент схватки за прилавок описывался словами «и тут они как попёрли свиньей с фланга…».

Однажды Пал Палыч, заняв очередь в магазине с вечера, к утру принес кусок мяса. Вся семья собралась на кухне, созерцая мясо в почтительном молчании. Это было сильно. Ираида остро осознала, что ощущала первобытная женщина, когда первобытный мужчина – грязный, потный, усталый, но довольный – вволакивал в пещеру часть мамонта. Вербально общее чувство восхищения Пал Палычем выразил сын Костик, процитировавший из неизвестного источника – «и приходили воины племени к вождю Тембухтамбу и говорили ему – ВАУ!».

В случавшиеся иногда минуты упадка сил и уныния Ираида поддерживала своих мужчин как могла:

– Пока у Буша остались «ножки», мы точно не пропадем. А когда они закончатся – должно же такое случиться, сколько их там у него в самом деле! – то и тогда не пропадем. Лично я знаю четыре отличных рецепта блюд из крапивы…

Мужчины старались соответствовать. Сын Костик занялся бизнесом – продавал котлы и водогреи. В его фирме были директор, менеджер, кладовщик, водитель, экспедитор и грузчик. Все эти должности совмещал Костик в одном своем лице. Вот только секретарши не было. Потому что секретарше пришлось бы что-то платить – а этого финансирование бизнеса уже не предусматривало. В секретарше же ощущалась острая необходимость. Мобильные телефоны тогда еще были редкостью. У Костика сердце разрывалось, когда он, мотаясь по городу целый день, представлял, какое количество потенциальных клиентов ломится в его фирму, мечтая приобрести котлы и водогреи. Он прямо видел, как пластмассовый желтый корпус старенького телефона сотрясается на столе в пустом офисе от звонков жаждущих покупателей.

– Так дальше продолжаться не может, – решила Ираида, критически осмотрев измотанного сына. – Если мы ожидаем здоровых внуков в перспективе, мальчику таки надо немного помочь. Зачем нам в семье истощенные неврастеники…

Так Ираида водворилась в офисе Костика в качестве бесплатной секретарши – с пуховой шалью, серыми валенками и томиком Мопассана. Сын провел с ней вводный курс молодого бойца, который сводился к тому, чтобы у всех звонящих и приходящих узнавать имена и телефоны и записывать все самым подробным образом. Однако Ираида подошла к вопросу основательно. Она досконально изучила все рекламные проспекты и технические паспорта, которые прилагались к продукции. Бизнес Ираида полагала исключительно серьезным делом.

Офис располагался в бывшей конюшне когда-то замечательной усадьбы на Галерной улице в Петербурге. Несмотря на революции, войны и перестройки конюшня сохранилась. По углам денников, волшебным образом преобразованных в кабинеты, красовались резные столбики коновязи. Вмурованные намертво в стены, висели тяжелые железные кольца, украшенные львиными мордами и вензелями. Доски пола проседали и пружинили под ногами, скрипели на разные лады, стоило войти в длинный коридор через тяжелые деревянные двери. Иногда пол скрипел сам собой, и тогда казалось, что по коридору скользят полупрозрачные тени. В темных углах плохо отапливаемого помещения временами как будто бы кто-то вздыхал, гулко переступал и всхрапывал.

Обживание конюшни Ираида начала с того, что поставила в угол блюдечко с молоком. На немой вопрос в изумленных глазах сына деловито пояснила:

– Ну а как же – мы в гости пришли. Домовые молоко всегда любили.

На лице Костика мелькнуло сомнение, так ли уж нужна ему секретарша. Но отступать было уже поздно. Ираида наладила абажур на настольной лампе и установила чайник на электрическую плитку. Затем на канцелярском столе из обшарпанного ДСП разложила узорную салфеточку, а на салфеточку пристроила голубое блюдце с чашкой из полупрозрачного костяного фарфора и серебряную ложечку. Укуталась шалью, открыла пухлую книжку и приготовилась трудиться.

В этот день почему-то никто не позвонил. И на следующий тоже. Ираида обзавелась еще одной книжкой и большой банкой кофе.

Вместо домового на молоко в блюдце пришла большая серая крыса с намеком на интеллигентный белый галстук-бабочку на грудке. Она деловито залезла на самый большой образец продаваемого изделия, села на задние лапки, старательно вылизалась и посмотрела на Ираиду подвижными черными глазками. Ираида нарекла ее Лариской и скормила крошки от печенья. Лариска стала внештатным сотрудником фирмы, честно отбывала рабочий день и вела себя исключительно порядочно – по столу не бегала, по углам не гадила, продукты не таскала и терпеливо слушала чтение вслух про Милого друга.

Так прошло около недели. Идиллия Ираиды и Лариски грубо нарушилась пронзительным телефонным звонком. Они уже так привыкли к тишине, неспешному чтению и обществу друг друга, что этот неожиданный и резкий звук привел их в состояние, близкое к панике. Лариска тут же растворилась в тенях и скрипах коридора. А Ираида постаралась собраться, сосредоточиться и «делать уже наконец бизнес». Она сняла трубку.

– Алло, девушка, – хрипло сказали в трубке насморочным басом. – Мне бы это… как бы вам… Короче, мы с пацанами подъедем, порадуете нас?

После неожиданной «девушки» Ираида готова была сделать все, что угодно, прямо сейчас и не сходя с этого места. Она откликнулась как можно доброжелательнее:

– Ну, конечно! У нас широкий ассортимент продукции и услуг. Мы обеспечим индивидуальный подход к каждому клиенту. Уверена, вы и ваши друзья останетесь довольными. Вас интересует что-то особенное? Я не из праздного любопытства интересуюсь, а только чтобы учесть все ваши пожелания.

– Желания-то простые, как у всех, – бас хрюкнул.

– Не скажите, все очень индивидуально! – Ираида азартно подтянула к себе подсобную табличку для расчета мощности котла в зависимости от объема помещения. – Вот, например, размеры у вас какие?

– Какая, нафиг, разница? – удивилась трубка и перестала сморкаться.

– Позвольте, как же! – воскликнула Ираида. – В этом деле размер играет решающее значение. Вы же должны понимать!

– Нормально все с размерами! Вы лучше скажите – симпатичное что-нибудь предложить сможете? – бас внезапно пришел в раздражение.

– У нас все модели замечательного дизайна. И расцветка на любой вкус – есть темненькие, есть светленькие, – истово уверила Ираида, приходя в ужас от недовольства первого в ее жизни клиента.

– Дизайна… ага… – в трубке задумчиво подышали.

– Но важна же еще мощность и срок эксплуатации, – бросилась развивать успех Ираида. – Вы на какое время рассчитываете?

– Думаю, пару часов на полную мощность мы точно потянем, – в голосе собеседника промелькнуло некоторое самодовольство. – Но давайте считать на всю ночь.

– Вы предполагаете только ночную эксплуатацию? – искренне удивилась Ираида. – Что же вы собираетесь применять днем? У вас гибридная система?

– Вот сейчас я вообще ничего не понял! – рявкнул бас. – Слышь, кикимора старая, дай-ка мне кого-нибудь вменяемого. Помоложе там у вас есть?

На этом месте Ираида оскорбилась:

– Молодой человек, чем же вас не устраиваю я?! Я владею всеми необходимыми навыками и разбираюсь в вопросе не хуже других. В конце концов, я потратила на изучение предмета не одну ночь!

– А?! – тупо отреагировал телефонный голос на ее пламенную речь.

– И полагаю, кстати, что ваше знакомство со славянской мифологией крайне поверхностно, иначе бы вы не упомянули кикимору в данном контексте, – Ираиду окончательно понесло, и бизнесу она уже мысленно «сделала ручкой». – Вы бы знали, юноша, что кикимора, она же мара, чучумора, шишимора или пряха суть мифологическое существо, которое вряд ли бы сидело в холодном офисе, пытаясь продать вам котел!

Потрясенное молчание выплывало из трубки сереньким облаком. Ираида опомнилась.

– Котел?! Все это время мы говорили о котле? – придушенно хрипнуло облако. Ираида собралась было извиниться за свою непростительную вспыльчивость, но на том конце провода что-то загрохотало, повалилось и рассыпалось на множество разнообразных звуков. Трубку зажали ладонью, и звуки отдалились. Буйный гогот и мат стали слышны как через пуховую подушку.

Ираида недоуменно отстранила трубку от уха, посмотрела на нее и зачем-то в нее подула.

– Мадам?! – от Ираидиных реанимационных действий телефон неожиданно вернулся к жизни. – Вы где сидите?

– В каком смысле – сижу? – не поняла Ираида.

– Адрес вашего офиса какой, мадам? – терпеливо уточнили у нее, и Ираида вдруг осознала, что голос у собеседника вполне нормальный. Даже приятный. Довольный голос только что посмеявшегося в свое удовольствие молодого мужчины. Впрочем, сильно простуженного. Ираида настороженно назвала адрес.

– Пацаны, хорош жрать, отъехать надо… – гаркнуло ей в ухо, громко щелкнуло, и потянулись длинные гудки прерванной связи. Ираида пожала плечами – совершенно очевидно, что последнее относилось не к ней.

* * *

– Мааам, ну как так можно! – выговаривал Ираиде вернувшийся в офис Костик. – Мы же договорились – только узнавать куда перезвонить! Я бы сам поговорил с клиентом. Что за самодеятельность…

Ответить Ираида не успела. Хлипкая дверь отпрыгнула от пинка к стене, и в узком деннике стало очень тесно. Хотя вошедших было только двое, они умудрились заполнить собой все свободное пространство. Костик замер с открытым ртом, и Ираида поднялась из-за стола. В коридоре толпилось, переминалось и гулко переговаривалось еще несколько человек. Эхо их голосов и отчаянно скрипящего под ногами пола металось по длинному коридору и залетало в офис.

– Позвольте узнать, молодые люди, чем обязаны… – начала было Ираида, решительно вздернув подбородок.

– А, так это вы! – мужик с красным натертым носом в черном кашемире в пол и шелковом шарфе, болтающимся на толстой шее как банное полотенце, радостно оглядел Ираиду – от седых волос, уложенных бубликом в высокую прическу, и белой камеи, придерживающей пуховую шаль на груди, до серых валенок с кожаным подбоем. Красноносый обернулся к двери, отчего на шее собралось несколько складочек – как у шарпея. – Мужики? Эй?!

Костик сделал было попытку выдвинуться на оперативный простор. Второй посетитель, удивительно похожий на один из образцов продаваемых Ираидой изделий – такой же основательный, квадратный и как будто вырубленный из нержавеющей стали целиком, выкинул, не глядя, руку в его сторону. Широкая пятерня легко толкнула интеллигентного Костика в грудь, отбрасывая обратно. Костик припечатался лопатками к стене.

В двери вплыла, шурша упаковкой и бумажным бантом, передаваемая из рук в руки, плетеная корзина с розами. Тяжелые темно бордовые бутоны покачивались с гордым достоинством, роняя капли воды с лепестков на прозрачный полиэтилен. Изнутри полиэтилен чуть запотел, как если бы цветы там взволновано дышали.

– За кикимору, мадам! – кашемировый принял корзину из рук товарища и водрузил ее на стол перед Ираидой. – Был не прав.

Ираида потрясенно молчала. Столько цветов за один раз ей не дарили никогда в жизни. Даже на свадьбе.

– Будут вопросы, мало ли что… типа, обидит кто, набери меня, – велел мужик, укладывая визитку рядом с корзиной. – И не сиди тут одна, козлов в мире много.

Он взял руку онемевшей Ираиды, важно поцеловал, аккуратно вернул руку обратно и весело подмигнул.

– Колян, пару этих больших котлов возьми, на дачу пристрою, – распорядился мужик, ткнув большим пальцем через плечо на образцы изделий, развернулся и вышел. Кашемир плеснул за его спиной как черное крыло. Из коридора донеслось лихое:

– Погнали, пацаны!

Колян скривился на один бок, запустил руку в недра кожаной куртки, извлек оттуда толстую пачку денег, перетянутых резинкой, и положил рядом с визиткой. Затем проделал то же самое на другой бок, и пачек стало две.

– Короче, два котла пришлешь по адресу, что на визитке. Проверь, чтобы работали, не заставляй меня возвращаться, да? – квадратный указательным пальцем ухватил за нагрудный карман и отлепил Костика от стены. Пиджачная пуговка резво заскакала по полу. – И мать береги, ботаник!

Когда стих стон пола в коридоре, и входная дверь тяжко отсалютовала вышедшему посетителю, Ираида медленно опустилась на стул.

Некоторое время они с Костиком созерцали натюрморт на столе. Пачки денег были чудо как хороши рядом с корзиной роз. Визитка блестела золотом букв по черному лаку и смотрелась как вишенка на торте.

– Сына, – задумчиво произнесла Ираида. – Я же могу рассчитывать на скромные комиссионные с этой продажи, как ты полагаешь?

 

Домик для Барби

К вечеру в доме Полонских ожидали гостей.

Десятиклассница Любаша рано вернулась из школы, и ещё в подъезде учуяла запах отварного языка: мясной, пряный, со щекочущей чесночной ноткой.

Отперев дверь квартиры, она услышала, как стучат, позвякивают, льют воду на кухне, и мама о чём-то говорит с Глафирой Андреевной – поварихой с папиной фабрики. Ту всегда приглашали на помощь, если нужно было накормить ораву гостей.

Незамеченная, Любаша пробралась к себе в комнату. Быстро скинула тёмно-коричневую школьную форму, с наслаждением почесала неровный шрам, накосо пересекавший живот: в жаркую погоду он зудел, словно от злой, царапающей щекотки. Не одеваясь, присела перед розовым кукольным домиком – большим, с её письменный стол. Ещё лет семь назад этот домик был предметом жгучей зависти всех Любашиных подружек: тогда в Союзе о таких вещах даже не слышали. Но отец, директор крупной мебельной фабрики, ездил в заграничные командировки, и каждый раз привозил дочери нечто особенное.

Домик появился вместе с Барби и был, что называется, «полной чашей»: в комплект входила изящная мебель, приземистый бело-розовый «мерседес», женская одежда на все сезоны, а ещё – что почему-то особенно веселило отца – пластиковые муж и дети. Будучи маленькой, Любаша играла с домиком почти всё свободное время – увлеченно, самозабвенно, забывая об остальном мире. И совершенно искренне считала, что хоть и не похож никто из Полонских на нечеловечески красивых блондинов, хоть и ездят они на «волге» вместо «мерседеса», хоть и живут в трехкомнатной квартире, а не в розовом трехэтажном особняке, а всё равно их семья такая же богатая, красивая и дружная, как у этих кукол.

Сейчас Любаше было уже семнадцать, но игрушка по-прежнему занимала лучшее место в комнате. В куклы Люба, конечно, уже не играла, но к домику подходила минимум раз в неделю. Вот и сейчас открыла один из миниатюрных кухонных шкафчиков, висевших на стенке домика, и вытащила из него сверток. Перенесла его на кровать, аккуратно застеленную синим пледом, и нетерпеливо развернула. На листе, неровно выдранном из клетчатой школьной тетради, лежали её накопления – стопка измятых купюр и немного мелочи.

Отец выдавал ей деньги по субботам. Нацепив очки, смотрел школьный дневник, склонив чуть набок темноволосую голову с заметно поредевшей макушкой. Толстую заграничную ручку «паркер» держал меж пальцев, будто сигару. Ставил размашистую подпись, а дальше – по обстоятельствам. Если за неделю находилась хоть одна тройка, денег Любаша не получала. Если пятёрок и четверок было поровну, отец выдавал ей три рубля. Ну а в те недели, когда пузатые «пятёрки» с лихо заломленными козырьками усеивали большую часть страниц – а такие недели случались чаще – награждал прилежание дочери пятирублевой купюрой.

– Не разбалуем её, Иосиф? – несмело противилась мама. – И без того у дочки всё есть, а ты такие суммы даёшь. Мало ли, на что соблазнится. Дети сейчас сам знаешь, какие: и выпить, и покурить. Про наркоманов, вон, говорят… Тревожно мне. Хорошая она у нас, доверчивая, а ну как собьют девчонку с пути…

– Ничего, Рая, голова у неё на месте, – успокаивал отец. – Пусть учится зарабатывать, время сейчас такое.

А время было смутное: будто гигантское колесо катилось по стране, нещадно давя прошлое. Оставляло за собой перепаханную борозду, на которой всходило что-то чуждое, непонятное, но буйно рвущееся окрепнуть и расцвести. Новые слова: «перестройка», «гласность», «хозрасчет» чернели со страниц газет, взвивались в воздух на митингах. Падали с пьедесталов бронзовые вожди, поднимались на видные места вывески с надписью «Кооператив». И книги выходили новые, смелые, страшные даже – раньше за такие сажали…

Любашу это колесо тоже задело, больно: в классе теперь шептались, что отец её – хапуга и спекулянт. Что это он затеял на фабрике сокращение, и родители некоторых одноклассников потеряли работу. Оставшимся – зарплату задерживает, семьи теперь голодом сидят. А сам организовал кооператив: доски пилит, и на свою же фабрику продает. Любашиной матери даже работать незачем, и в очередях за продуктами стоять не надо – отец из спецраспределителя всё притащит, а остальное из фабричной столовки сопрёт. И как ни защищала Любаша родителей, тихая ненависть тащилась за ней, как тяжелый колючий шлейф.

Лишь дома она не ощущала этой тяжести. Только в семье ей было спокойно и надежно, как раньше. Стоило переступить порог – и теплело на душе от ласковой материнской заботы и от отцовской любви, которая ощущалась в каждом папином слове, в каждом взгляде, даже если он был суров. Любаша напитывалась этими незримыми токами, пронизывающими их квартиру, наполнялась уверенностью и силой, и выражение «мой дом – моя крепость» приобретало для нее глубокий, хорошо прочувствованный смысл. Конечно же, для своих родителей она была готова на всё. И отказывать себе в маленьких удовольствиях – рожке мороженого, билете в кино – было для нее радостью, а не жертвой. Зато как они обрадуются, когда увидят её подарок!

Любаша достала из кармана школьного фартука очередную пятирублевку, выданную ей сегодня утром. Торопясь в школу, она не успела убрать её в тайник. Теперь же пересчитала все деньги: сто семьдесят три рубля пятьдесят восемь копеек. Довольно улыбнулась: ну вот, набралась нужная сумма. Она давно присмотрела в «Подарочном» роскошный набор серебряных фужеров, инкрустированных белой эмалью и украшенных богатым рисунком – самое то к серебряной свадьбе. Набор лежал на витрине в большой коробке, выстланной темно-красным бархатом, и Любаша, переживая, нет-нет да и бегала смотреть: вдруг купили? Утешало одно: цена кусачая. И это же удручало. Но теперь деньги есть, так что скоро можно бежать в магазин. Нужно только помочь мамуле по дому.

* * *

Накинув цветастый домашний халатик, Любаша прошла на кухню, чмокнула маму в щёку.

Кухонный стол был заставлен салатниками, мама с кухаркой Глафирой Андреевной деловито стучали ножами. А из радиоприёмника, висевшего над дверью, доносилась песня: «Ландыши, ландыши, светлого мая привет…». Любаша дотянулась, прибавила звук – специально для мамы. Та не раз говорила, что в молодые годы эта мелодия была её любимой. И с отцом они под эту песню познакомились, на первомайской демонстрации.

Глафира Андреевна подняла крышку над большой кастрюлей, томящейся на еле видимом огоньке. Проворчала:

– Студень выключать пора, понежился ужо.

А мама отозвалась:

– Не торопи его, Глаша, успеется. Иосиф Давидович любит понаваристее.

На людях она всегда называла мужа по имени-отчеству. Да и наедине относилась благоговейно: в буквальном смысле ходила на цыпочках, когда он ложился отдохнуть, закрывала двери в его кабинет, когда работал. И чай подавала, какой он любил: не кипяток, но ещё горячий, и обязательно с двумя дольками засахаренного лимона на отдельном блюдечке – их он съедал вприкуску.

– Мам, чем помочь? – ухватив со стола «хвостик» дефицитного сервелата, спросила Любаша.

– Хочешь – в комнате пропылесось, а я полы помою. – Мама обтерла руки передником и огляделась – Здесь-то всё, Глашенька?

– Пирог ишшо состряпаю. Идите.

Потом Любаша с мамой наперегонки протирали пыль на полках. Полы тоже мыли вместе, смеясь и споря, кто быстрее. Весело гудел пылесос, пахло лимонной полиролью, которой мама брызгала на лаковые стенки шкафов. И хрусталь, извлеченный из серванта, поблескивал празднично и солидно.

Приготовительный тарарам, от которого вся квартира вдруг стала свежей и блестящей, полы – скользкими, а воздух – празднично-ароматным, закончился к двум пополудни. И вот тогда Любаша с чистой совестью отпросилась у мамы «погулять полчасика». Влезла в модные джинсы-варенки, но кофточку надела старенькую, нужную сейчас потому, что были при ней глубокие карманы на молниях. И, распихав по ним свои богатства, побежала в магазин.

* * *

Отца она увидела сразу: серый костюм и бычья шея, пухлая черная барсетка зажата под мышкой. Он стоял у кассы «Подарочного», а пожилая продавщица говорила ему:

– А вот рубиновое кольцо, и серьги к нему есть. Если хотите, янтарь вам покажу – интересный привезли, с мухами.

– Не надо с мухами! Мне бы чего посвежее, – отшутился отец и поднял к свету кольцо, в котором переливалась крупная рубиновая капля.

«Маме выбирает», – поняла Любаша, и ласковое тепло растеклось в её душе. Восторг от обладания тайной поднялся внутри сладкими шипящими пузырьками, и захотелось подбежать к отцу, закрыть его глаза ладонями, весело спросить: «Кто?..» А потом полюбоваться его покупкой, похвалить и приободрить, заверив, что его подарок очень понравится маме. Но к сожалению, нужно было сделать наоборот – спрятаться, иначе её собственный сюрприз не удастся. И Любаша уже хотела шмыгнуть к дверям, как вдруг склонившаяся над витриной покупательница – молодая деваха в джинсовой мини-юбке и обтягивающей алой блузке – выпрямилась и сказала, капризно растягивая слова:

– Йося, ну я не зна-а-ю-у… Может, ча-а-асики?..

Любаша удивленно обернулась: надо же, здесь был ещё кто-то, кого тоже звали Иосифом! Скользнула взглядом по магазину: посетителей мало, и то – сплошь женские, затянутые в ситец, спины. А деваха продолжала, потряхивая желтыми перманентными кудряшками:

– Или то-оже коле-е-ечко? Ну, посмотри-и-и…

А отец положил на прилавок кольцо с рубином и шагнул к ней.

Он улыбался – снисходительно, но с пониманием. Точно таким же было его лицо, когда Любаша выпрашивала у него что-нибудь. И точно так же он ответил девахе:

– Распустила нюни!.. Да куплю я тебе, куплю!

В горле будто встал толстый деревянный кол, мешающий дышать и говорить. Он пригвоздил Любашу к месту, и она стояла, всё ещё не понимая… но уже догадываясь. Изо всех сил она отворачивалась от этой догадки, от её шёпота – грязного, омерзительного!.. Но отвести глаза не могла. И двигалась перед ними загорелая отцова рука, скользя по алому шелку девахиной блузки. И опускалась ниже, ниже, к бесстыдно-выпуклому женскому заду, обтянутому синей джинсой. А когда добралась, сжала его. По-хозяйски привычным жестом.

Любаша открыла рот и даже не выдохнула – закричала. Беззвучно, будто кто-то перерезал ей голосовые связки. А кол ворочался внутри – грубый, кривой, тяжеленный… А деваха жеманно смеялась:

– Ну, Йося-а-а, ну, шалу-у-ун!

И бараньи кудряшки подпрыгивали над её круглыми, чётко прорисованными бровями.

* * *

Приподняв покрытую листьями ивовую ветвь, склонившуюся над берегом пруда, как опахало, Любаша юркнула вниз. Это был её детский тайник: природная пещерка в почти отвесном береге, с ведущей к ней крутой, еле заметной тропкой. Доска, положенная на два валуна, по-прежнему была здесь скамейкой. А за камнями – если знать, где – можно было нашарить обломок красного карандаша и тощую зелёную тетрадку.

Здесь она когда-то пряталась от мальчишек из соседнего двора, больно пулявшихся недозрелыми ранетками. Здесь же вела свой девичий дневник с множеством вклеенных кармашков и сложенных страничек, в которых прятала засушенные цветы, записки, старые открытки и билеты в цирк – он потом потерялся.

А ещё здесь можно было рыдать, сколько угодно.

Любаша села на землю. Крепко обняла колени, пытаясь унять дрожь. Но она перекатывалась по телу, будто внутри грохотал сумасшедший поезд, гремел железными вагонетками-мыслями – и они подпрыгивали, не давались, скользили мимо. Смрадный дым окутывал его, и из этого смрада доносился тревожный стук колес: «предал-предал», «предал-предал», «предал-предал»…

Поезд был чёрный. Поезд был страшный. И гонял по кольцевой.

Застонав, Любаша вцепилась руками в волосы. Глаза, сухие и горячие, всё ещё видели алый шелк, и пальцы отца на нём – требовательные, жадные. А в груди, в самом центре сердца, тенью шевелилась надежда. Малодушно канючила: может, ты не так всё поняла?..

– Я там была! Я видела! Он изменяет маме! – выкрикнула она в ответ, и будто лопнуло что-то от этого крика, и слёзы прорвались, наконец. От рыданий её крутило, будто кто-то выжимал мокрую тряпку. И шрам внизу живота ныл, ныл… И боль была такой же, как в десять лет, когда её с размаху насадило на железную арматурину – та торчала из обвалившейся стены старого бомбоубежища. Там нельзя было играть в салочки, а они не послушались, играли, и вот – доигрались. Любашу тогда еле довезли до больницы, и мама потом рыдала, смотрела на неё непонятно. И только в пятнадцать лет, впервые попав с девочками из класса на медосмотр к гинекологу, Люба узнала, что тогда ей удалили матку, и у неё никогда не будет детей…

А теперь и семьи – не будет.

«Маме нужно сказать… Нет! Нельзя говорить, нельзя такое! – мысли размывались слезами, стекали, как тушь с ресниц: чёрные, щипучие. – Они разведутся, отец уйдет… Ну и пусть! Она имеет право знать! Но она любит его, не выгонит, только будет мучиться и ненавидеть меня за то, что я рассказала…».

Дочерняя любовь впервые разделилась в ней на две части, и это было ужасное чувство. Оттолкнуть одну из половин и жить дальше? Останешься ополовиненной. И болеть будет всю жизнь. Снова срастить воедино? Уже не получится. Словно осколок, застрявший между ними, торчала теперь эта – бровастая, желтоволосая, с омерзительным голосом: «Йося-а-а!».

* * *

Раньше она и не думала, что бывает так: сухая внутри, ни одной слезинки не выплакать – а тяжело, как и прежде.

Часто шмыгая носом, Любаша подняла голову. Глянула на запястье. Позолоченные часики показывали ровно три.

«Подарочный» сегодня работает до пяти, в шесть должны прийти гости. Было ещё время что-то купить, нехорошо ведь без подарка… Но набор, о котором мечталось?! Нет уж! Этот подарок был хорош для двоих. Для пары, прожившей четверть века в любви и верности.

Но отец теперь заслуживал только плевка в лицо.

Она поднялась, постояла минуту. Тело было обессилевшим, вялым, и глухая, холодная немота цепенела внутри. «Не сорваться бы», – мысль мелькнула, как птичий глаз в иссохших ветвях – и увязла в равнодушии.

Любаша полезла вверх. Из-под подошв с тихим шелестом сыпались камешки, сухие прошлогодние листья. Но ива тянула к ней живые тонкие руки, и Любаша цеплялась за них, чтоб не упасть.

До магазина было две трамвайных остановки, но она прошла их дворами, прячась от людских глаз. Остановилась перед витриной: серебряные фужеры, похожие на старинные кубки, тускло мерцали в красном бархате.

И, глядя на них, Любаша вдруг поняла, что купит именно этот подарок. Потому что в её руках сейчас – целая семья. И разобьётся ли это целое, решать только ей.

Уже спокойно – ни всхлипа, ни колебания – она потянула на себя тяжёлую дверь магазина. Та же самая пожилая продавщица выслушала её просьбу.

– Дорогой он, милая, – не скрывая удивления, предупредила она.

– Дорогой… – эхом отозвалась Любаша. – Дороже всего.

Продавщица взглянула на деньги, лежащие на развернутом листочке в клеточку, и, кряхтя, полезла на витрину. Долго протирала фужеры мягкой тряпицей, вытащенной из-под прилавка. Дула на бархат, чистила его маленькой щеточкой, приговаривая: «Счас мы его, счас… Пылюку счистим… Счас…». Любаша смотрела равнодушно. И, забрав семь копеек сдачи, прижала коробку к груди.

* * *

Подарок удалось протащить в дом незамеченным. Отца ещё не было, мама с Глафирой Андреевной накрывали стол в гостиной. Любаша прокралась в свою комнату и заперла дверь. Никого не хотелось видеть.

Бросив коробку на кровать, она подошла к зеркалу. Бледное лицо с распухшим носом, глаза покрасневшие, горестные. Если мама увидит, вопросов не оберёшься.

Она взяла с подоконника жёлтую пластмассовую лейку, в которой держала воду для комнатных фиалок, растопыривших над подоконником пушистые зелёные листочки. Намочила край блузки и прижала его к лицу. Вода была теплой, ткань – жёсткой, как рогожа. Любаша зло отбросила её в угол: не поможет это, как ни старайся. В зеркале отразился взгляд: затравленный, полный одиночества.

– Ну уж нет! – решительно сказала она и взяла с трельяжа баночку с пудрой.

Минут через двадцать было готово всё: нарисованное лицо, спокойное и нежно-розовое, как у Барби; стреноженные ободком кудри, такие же чёрные и густые, как у мамы; отглаженное платье, прихваченное у талии белым праздничным пояском. И даже сердоликовый кулон – подарок отца – лёг чуть ниже ключиц. Маленький, с фасолину, он давил на грудь, как булыжник.

Сунув ступни в белые «лодочки», Любаша решительно вышла из комнаты. До прихода гостей оставалось минут сорок. Она прислушалась, пытаясь определить, где мама. Та вышла из кухни с блюдом фруктов, над которым топорщился хохолок ананаса. Халатик в мелкую клетку, забытые в волосах бигуди, озабоченное, но в то же время довольное лицо… Мама наверняка думала о том, полон ли стол, хватит ли на всех пирога, и не заморозить ли ещё бутылку водки. О чём угодно думала – только не о женской своей, забытой меж хозяйственными делами, давно не балованной красоте.

– Мам, давай я тебе причёску сделаю, – решительно сказала Любаша и, потянувшись к её волосам, стащила с чёлки бигудинку.

…Маме было приятно и непривычно – это чувствовалось, и это же заставляло Любашу мучиться от стыда. Ну почему она раньше не находила на это времени?! Ведь могла же и в магазин за новым платьем маму повести, и волосы ей уложить, и маникюр, и косметику… Чтобы не таскался отец за всякими, с перманентом… Она отложила тушь, придирчиво оглядела мамино лицо, и, напоследок поправив выбившуюся из её чёлки волосинку, подала зеркало.

– Ой, Любанька! – мама радовалась, поворачивала голову то так, то сяк. – Золотые руки у тебя! Красоту навела – гости не узнают!

Гости действительно восхищались в голос, а отец, вернувшийся домой аккурат к их приходу, целовал жене руки и называл невестой. Любаша смотрела на него искоса, и понять не могла: он так хорошо умеет притворяться, или же понял, что его женщина – лучше, красивее всех? И ей так хотелось верить в это второе, что она до боли сжимала кулаки и повторяла про себя: «Не нужен ему никто! Не нужен!»

Потом уселись за стол. Пенным салютом взмыло игристое, вилки потянулись к блюдам, и кто-то закричал: «Горько!». Звучали тосты, коробки с бантами являлись на свет и распаковывались под дружное ахание. Свой подарок Любаша приберегла напоследок, желая красиво завершить им череду свадебных презентов, сказав при этом что-нибудь такое… такое… чтобы никогда и ни за что у отца даже мысли не возникло про другую, способную разбить всё, растоптать…

В коридоре зазвонил телефон.

– Я подойду! – отец положил руку на плечо мамы, бросил у тарелки салфетку и, жуя, начал пробираться к двери. Любаша тоже вышла, думала проскользнуть к себе в комнату под шумок. И уже лопатками почувствовала, как отец, бодро прокричавший в трубку «Да! Слушаю!» вдруг подобрался и сказал тихо, чуть раздраженно:

– Я тебе говорил сюда не звонить! Да… хорошо, – и, уже ласковее – Я тоже скучаю, малыш.

Едва сдерживая слёзы, Любаша взяла свой подарок с кровати.

Руки тряслись.

* * *

– Дорогие мама и папа! В этот день я дарю вам это серебро, чтобы оно… – заготовленное начало нужно было как-то продолжать, но хорошие, душевные слова, которые она весь последний месяц обдумывала перед сном, вдруг исчезли.

– Чтобы оно… – повторила Любаша, а десятки глаз смотрели на неё с любопытством, ждали. – Чтобы оно… в этот день… оно…

Слёзы вдруг брызнули, как у Пиноккио, и комната поплыла в них, словно пейзаж за дождливым окном. Пальцы крепче вцепились в выскальзывающую коробку.

– Чтобы всю жизнь, как и в этот день, вы были вместе, – выдавила она.

И слова кончились. Осталась лишь боль в груди – раздирающая, безжалостная боль.

Любаша повернулась и бросилась в свою комнату, упала на кровать вниз лицом, вжала его в подушку. Рыдания прорвались, заклокотали в горле, и она, не зная, как прогнать, гасила их в мягком, толстом тепле. А пальцы скребли по наволочке, и чувствовались под ней твёрдые, колкие стерженьки гусиных перьев.

– Любушка, дочка, ты что? – встревоженный голос отца обрушился сверху, застав её врасплох.

Она вскочила. Уставилась на него, чувствуя, как уголки губ презрительно ползут книзу, и как теснятся в горле слова – совсем не те, что она подбирала там, возле стола. Горькие слова. Язвительные. Но – справедливые.

– Невеста, значит? – зло спросила Любаша. И всхлипнула – Видела я сегодня твою невесту! Новую. В подарочном магазине.

Она покрутила пальцем у волос, изображая кудряшку. И передразнила с ненавистью:

– Йося-а-а!

Отец отпрянул, будто его ударили. Глубокая морщина легла меж бровей. Взгляд стал растерянным, непривычно просящим.

– Любань…

– Что? Врать будешь? Скажешь, знакомую встретил? – наступала она, шипя, чтобы не слышали гости, а главное – мама. – Видела я, как ты её… по заднице… Предатель ты!

Отец шевельнул губами, потом ещё – искал, что сказать. Но по коридору уже стучали каблучки, и слышался мелодичный, чуть озабоченный мамин голос:

– Иосиф, что случилось? Переволновалась, да? Бедненькая моя девочка…

Глаза отца расширились, паника наполнила их, как мутная, встревоженная вода. И, шагнув к Любаше, он прохрипел:

– Не говори ей. Умоляю – не говори!

…Она вернулась к гостям только ради мамы. Села за стол, принялась ковыряться в тарелке – лишь бы глаз не поднимать. Отец смеялся, шутил, развлекал гостей, но теперь его голос звучал чуть натужно, паузы были частыми, как и призывы «наполнить», «опрокинуть», «накатить». Гости, впрочем, ничего не замечали. Мужики гомонили, рассказывали байки. Женщины, сбившись в кучку возле мамы, обсуждали какую-то кухонную штуку, извлечённую из подарочной коробки. И Любаша вспомнила, что свой подарок оставила в комнате.

– Любань, возьми! Твои любимые, – отец протягивал ей конфету «Мишка на севере». Уголки фантика были острыми, как заточенные ногти.

Она представила, как разворачивает её, кусает…

Шоколад из мыла. Яд в фантике.

Она не взяла.

* * *

Следующий день прошёл, как в театре: мама была зрителем, не читавшим программки, а Любаша с отцом – актерами. Комедию ломали, как умели: расположившись перед телевизором, отец подъедал вчерашние салаты и хвалил мамину стряпню, Любаша сидела с учебником и к еде не притрагивалась, ссылаясь на то, что экзамен будет сложный, аппетита нет.

Мама порхала между ними, улыбалась, довольная. Про вчерашнее не спрашивала. И про подарок, который Любаша так и не отдала, тоже молчала – наверное, забыла, не ожидая чего-то особенного.

В понедельник отец вернулся с работы вовремя. Поужинали вместе. Он спрашивал, как дела, Любаша терпеливо отвечала. Но сухо было в воздухе, холодно, как ни пыталась она согреться теплом из прошлого. И по глазам отца видела – помнит. Знает, что виноват. И тоже терпит, но – свою боль.

К среде Любаша подумала, что он угомонился.

А в пятницу вечером зазвонил телефон, и она, сорвавшись с места, быстрее его схватила трубку.

– Алло? Алло?! Говорите! – повторяла она. А сама смотрела на отца, который вышел в коридор и теперь стоял совсем рядом. Молча стоял. Но взгляд его стал потяжелевшим, суровым.

– Любань, да положи ты трубку! Наверное, опять линия испортилась! – голос мамы, доносящийся из комнаты, был ласковым, беззаботным.

Она положила. Посмотрела в глаза отцу, показывая, как ненавидит эту его «испорченную линию». Он нахмурился, отвернулся.

А где-то через час телефон зазвонил снова, и отец, явно ждавший, успел первым.

– Да! Хорошо. Буду ровно в восемь.

Натягивая пиджак, он взглянул прямо в глаза Любаше, подпиравшей стенку с молчаливым презрением. И сказал, то ли упрекая, то ли сожалея:

– Молодая ты ещё, дочь. Глупая.

Дверь захлопнул мягко, бережно. И даже не обернулся на пороге – так делают, когда всё решено.

Любаша вернулась в комнату. Мама сидела у стола, поджав ноги, разгадывала кроссворд. Глядя на её спокойное, светлое лицо, на ручку, кончик которой мама грызла в задумчивости, Любаша вдруг почувствовала: внутри что-то хрустнуло, надломилось.

И слова сами вылетели – не успела поймать:

– Мама, он изменяет тебе! Я видела их, это она звонит, он к ней сейчас побежал, кобель…

В серых глазах матери плеснула боль, голова откинулась, как от пощечины. И Любаша, жутко злясь и одновременно радуясь – освободилась, наконец, от многодневной вины! – даже не сразу поняла, что она сказала.

– Не называй так отца!

Любаша попыталась сглотнуть, но разоблачающий крик сжался, комом стал в горле.

– Успокойся, – мама поджала губы. – Я знаю обо всём.

– Знаешь?!

Вместо ответа мама опустила глаза. Дрогнув, кончик ручки уткнулся в бумагу. И мама принялась выводить буквы, аккуратно вписывая их в клеточки.

Любаша растеряно замерла. А потом её словно взорвало изнутри.

– Как ты так можешь?! – кричала она. – Даже я ревную! А ты, жена…

– Не надо ревновать, дочка. Нельзя! – голос мамы звучал предостерегающе. – Ревность – плохое чувство. Впустишь в душу – съест заживо.

– Но как можно жить с этим? Вы же… вы же… улыбались там друг другу, при всех гостях… вы свадьбу праздновали!

– Это жизнь, Любаш, – мама отвернулась, сникла. – Ты молодая ещё, не понимаешь…

– Да, я не понимаю! Мама, я не понимаю этого, и никогда не пойму! Выходит, ты ему прощаешь? Просто прощаешь, да?

– Все так живут.

Любаша задохнулась, прижала руку к горлу. Это было нелепо и жутко, это в голове не укладывалось. Как же мама – её гордая, красивая, любимая мама – позволяет делать с собой такое?!

А мама отложила ручку, села прямо. Спинка стула привычно скрипнула.

– Он мужчина. А мужчины часто так. – В её словах вспыхнула горечь, но растворилась, как дымок от спички. Мама взглянула на Любашу, и, наверное, увидела что-то своё, потому что торопливо добавила – Но ты не бойся. Понимаешь, он не уйдет, потому что мы семья. Я – жена, ты – дочь. Мы для него главные. А эти… Знала бы ты, сколько их сменилось!

– Так она не первая?!

Мама затрясла головой, и, вскинув руки, вцепилась пальцами в виски. Тёрла их, часто дыша, глядя прямо перед собой. И в этом остановившемся взгляде было всё: борьба и покорность, боль и любовь. Но решительность горела ярче всех.

– Люба, давай не будем об этом! – твёрдо сказала она. И повторила, будто убеждая саму себя – Все так живут. Все.

И снова поджала под себя ноги. И ручку взяла.

Будто не о чем больше было.

И незачем.

Любаша попятилась. Ошалело обвела комнату взглядом, будто видела её первый раз. Добротная мебель, красивые шторы… Рамки с фотографиями: родители в молодости – папа с цветком в зубах тянется к смеющейся маме; родители в Анапе – пляж, отец обнимает маму; они втроём – маленькая Любаша держит огромный подосиновик, папа и мама присели за её спиной. Счастливая семья. Постановочная, кукольная жизнь.

Но теперь Люба знала: только дети играют по правилам. А взрослые – как им выгодно.

Она рванула в свою комнату. Захлопнула дверь так, что испуганно зазвенели статуэтки в шкафу. И, отыскав глазами ненавистную подарочную коробку, схватила её. От неловкого движения крышка откинулась. Тускло блеснуло серебро, темный перелив прокатился по красному бархату. Любаша поддала коленом снизу, и крышка, чавкнув, закрылась.

Кукольный домик всё так же стоял в лучшем месте комнаты. Любаша шагнула к нему. И с силой обрушила подарок на его крышу.

Пластиковый обломок, отлетев, оцарапал руку до крови.

* * *

Были сданы выпускные экзамены. Затем – экзамены в институт.

Была заслужена свобода.

Но институт располагался в родном городе Любы, и, кивая на её прописку, общагу давать не желали. Впрочем, приличная сумма, подаренная отцом – золотую медаль он оценил с большой премией! – выручила её. И к сентябрю она перебралась в общагу, в комнатку на четверых, где скрипучие кровати стояли парами, в два этажа, а в треснувшее окно затекали стылые дождевые капли.

Иногда она вспоминала последнее лето, прожитое дома, с родителями. Всё так же они собирались за ужином, всё так же читали книги и смотрели телевизор, ездили на дачу, ходили по грибы. Всё так же мама прикрывала двери кабинета, когда отец работал, и носила ему всё такой же чай – не кипяток, но ещё горячий, с двумя ломтиками засахаренного лимона. Которые он всё так же съедал вприкуску.

Они жили, смеялись, двигались, делали что-то вместе. Как будто играли в дом – искренне, самозабвенно, забывая об остальном мире. А потом расходились по комнатам. И являлась ночь, ложилась рядом с Любашей, обнимала – и она давала себя обнять, давала расспрашивать: ну что, как прошел день, и почему опять грустишь? И Любаша отвечала ей, подробно и беззвучно – потому что никого, кроме себя и этой ночи, у неё не осталось.

И тогда, и теперь она думала: «Как они могли не заметить, что дома у нас уже нет? Что на обломках живём?! Я не понимаю… Не понимаю… Может, пойму в будущем?».

И шептала-просила, глядя в темноту:

– Не дай, Господь, его – такого…

 

Красная пожарная машина

Наклоняю над тарелкой голубой запотевший пакет. Утлые джонки кукурузных хлопьев неохотно тонут в молочном водопаде. Хорошо, что я сообразила забежать в ларек по дороге из школы. В холодильнике пусто, как во дворце Снежной Королевы, а хлопья в сухомятку никто не любит, да они уже и заканчиваются. Надо опять писать список продуктов для Папки. У него на работе на продукты скидка. А то и бесплатно отдают, если срок годности прошел.

Осторожно поправляю криво обломанные ветки сирени в банке на подоконнике. Когда рвала – торопилась, чтобы никто в парке не увидел. А то начали бы гавкать, что я природу порчу и в общественных местах хулиганю. Всегда находятся такие тетки, которым больше всех надо.

Прохладный запах без остатка завоевал крошечное пространство кухни. От него кружится голова и хочется встать на руки. Или сделать колесо. Не то, чтобы я это все умела, но хотеть-то не запрещается.

И еще меня сегодня до дома провожал ничейный пес. От самого ларька. А мне совсем нечем было его угостить. Я только погладила лохматую спину и потрепала между ушей, и он ткнулся чёрным резиновым носом мне в ладонь. Хорошо было бы забрать пса домой, только он же не будет есть хлопья. И Кузнечик станет нервничать и станет совсем неуправляемым.

Вырасту, обязательно заведу собаку. Можно дворняжку, только веселую и лохматую, чтобы встречала меня у двери с тапочками в зубах. И с которой можно было бы поиграть и поговорить.

Притаскиваю на кухню упирающегося Кузнечика (пять лет, а какой сильный). Вручаю ему ложку и уговариваю поесть. Кузнечик ест только хлопья, а другой едой плюется, да я и не настаиваю. Не факт, что сосиски лучше.

Кузнечик выхлебывает молоко. И, как всегда, часть проливает на стол.

– Ешь аккуратнее! – кричу я.

Кузнечик никак не реагирует. Смотрит сквозь меня прозрачным взглядом. Гоняет по столешнице туда-сюда красную пожарную машину. Сирень его тоже не интересует. И про пса ему не расскажешь.

Вздыхаю и тянусь за тряпкой.

Заглядываю в комнату. Мама, конечно, у телевизора – шарик подтаявшего ванильного мороженого в мятом халате. Разворачивает обертку конфеты непослушными пальцами, сует за щеку карамельку. Фантик летит на пол к своим собратьям, распластавшимися мёртвыми мотыльками.

Кузнечик примостился у нее в ногах. Красная машина чертит колесами следы на пыльном линолеуме.

– Мам! А меня сегодня пес до дома… – мама морщится и нетерпеливо машет рукой. Боится пропустить очередное признание в любви главного героя. Ей очень важно ничего не пропустить. Жизненно важно, наверное.

Пол, что ли, подмести? Лень. Все равно скоро снова станет грязным.

День какой-то неудачный. Джинсы на заднице протерлись почти до дырки. Теперь надо как-то на новые выкраивать из семейных денег. Я дешевку не хочу. У нас в классе дешевые джинсы носить не принято. Хватит уже того, что у меня смартфона нет. И не предвидится. И так на меня многие косятся, как на идиотку, и дружить не хотят.

Русичка на меня кричала, размахивала руками, как блендер лезвиями. Мол, совсем совесть потеряла, сочинение по Толстому дословно с учебника списала. А как можно иначе, если я роман не читала? Как будто мне и без Толстого делать нечего. Могла бы и трояк поставить. За то, что списано без ошибок. И красивым почерком.

По математике пара за контрольную. А я что, виновата, если с последней парты ни черта с доски не видно? Надо бы к глазному врачу сходить, но все как-то не соберусь. И очки носить не хочется. Они меня явно не украсят. Поэтому я условия задач примерно так угадываю. Угадала – хорошая оценка. Не угадала – банан.

Звонок в дверь. Это пришла соседка Галина Дмитриевна. Она часто зовет меня в гости продегустировать продукт. Это она так говорит.

Я понимаю, что соседка на самом деле меня подкармливает. Ей кажется, что я неправильно питаюсь. И еще она пытается учить меня готовить. Только мне совсем не нравится прокручивать сизое мясо через мясорубку и отделять сопливые белки от желтков. Гораздо проще отварить сосиски, разогреть пиццу или наесться мороженым.

Хотя котлеты – это, конечно, вкусно, но слишком много возни.

В очередной раз напоминаю себе про список для Папки.

– Галина Дмитриевна, я сегодня пса…

– Горит! – кричит соседка и кидается к духовке.

– А как у тебя дела в школе? Оценки хорошие? – спрашивает она, ставя противень со спасёнными пирожками на плиту.

– Нормально, – хмыкаю, хватая горячий пирожок.

Ну, правда. Дались ей эти отметки. После девятого класса меня в какое-нибудь училище и так возьмут. В торговое там, или медицинское.

Хорошо бы на косметолога выучиться. Только там обучение платное, так что мне не светит.

Михальцов сегодня всю историю пялился на мои коленки, зараза. Коленки у меня как коленки. Не хуже и не лучше, чем у других девчонок. На правой свежая ссадина – вчера мальчишки со школьного крыльца столкнули, уроды.

А если он и завтра будет пялиться? А потом предложит в кино сходить? А потом целоваться полезет. А я не умею. Ладно, завтра и посмотрим. Не у Галины Дмитриевны же совета просить.

Галина Дмитриевна, научите меня, пожалуйста, целоваться. Нда…

Возвращаюсь домой. В прихожей сталкиваюсь с пришедшим с работы Папкой. Он всё разносит и расставляет в супермаркете. Папка очень ответственный. На работу всегда приходит вовремя. И по списку всё правильно приносит.

Папка торжественно протягивает мне чупа чупс. Улыбается и ждёт, что я его похвалю. Целую папку в плохо выбритую щёку и говорю, что он молодец. Папка сияет. И начинает рассказывать про расставленные им сегодня банки горошка и фасоли. И про то, как он отвел толстую покупательницу в бакалейный отдел.

Сегодня вечером выдам ему список и деньги. Папка милый. Никогда не отказывается. Только приходит с работы и сразу садится к компьютеру смотреть на голых теток. Нам родственники свой старый отдали. Мне все равно, на что он там смотрит, но я тоже хочу за компьютер. А если меня Папка и пускает, то стоит рядом и каждые пять минут спрашивает, когда я закончу. Никакого удовольствия.

– Меня сегодня пес… – сообщаю я папкиной спине.

Отправляюсь в ванную. Внимательно разглядываю себя в зеркало. Уши большие, нижние зубы лесенкой и прыщи на подбородке. Ничего не изменилось. Вот Кузнечик красивый. Волосы вьются, глаза большие, синие. Ресницы длиннющие. Ему бы ещё говорить научиться. Я на это надеюсь.

Залезаю на табуретку и рассматриваю свои ноги под форменной юбкой. Так, вроде не кривые. Что хорошо. Но тонкие какие-то. Что Михальцов в них нашёл – не понимаю. У нас в классе есть очень симпатичные девчонки. А он на меня смотрит и улыбается. Дурак.

С горя решаю помыться. Ванна старая, со ржавыми потеками. Но кто будет её менять? А хорошо бы сделать ремонт. Как у Галины Дмитриевны. Чтобы в квартире было красиво и чисто. Пушистый ковролин в нашей с Кузнечиком спальне. Обои в цветочек. Новый больший холодильник.

На ужин кормлю Папку и Кузнечика остатками хлопьев. Мама, как всегда, наелась конфет. Папка грустный – ему хочется сосисок.

– Ничего, завтра сварю, – утешаю я его.

Забираюсь в постель. Как-то я устала. Мы сегодня с Папкой стирку закладывали. А потом я всё развешивала на балконе. Постельное бельё очень тяжелое. Хорошо бы когда-нибудь придумали его одноразовое, как тарелки.

Черт. Домашку по математике сделать забыла. Ну и нафиг. Не вылезать же из-за этого из-под тёплого одеяла.

Достаю с полки над кроватью книгу. Кто-то выкинул в мусор целых три тома. Почти новые. В красивых синих переплётах с золотым тиснением. Красивые. Значительные такие. Я, когда подбирала, думала, что они в спальне будут хорошо смотреться. Потом открыла.

«Основы математического анализа» какого-то Фихтенгольца. Я уже прочитала про производные и дошла до интегралов. Площадь под кривой. Интересно. И понятно так все изложено.

Беру тетрадку и карандаш. Черчу график за графиком. Тут разобрана одна теорема. Но мне кажется, ее можно решить по-другому. Более красиво, что ли. Странно, алгебра – и красиво. Никогда бы раньше не подумала. Сирень – это красиво, и теоремы, оказывается, тоже.

Ох, уже три часа ночи. Как время быстро пролетело. Опять буду спать на уроках. Глаза слипаются. На сегодня хватит. Убираю книгу. Ночник оставляю включённым. Не люблю спать в темноте – мне всякие чудовища мерещатся.

Кузнечик успел перебраться ко мне на кровать. Он это делает не просыпаясь. Полный лунатик. Свернулся клубком и сопит, не выпуская из рук свою игрушку. Пожарная машина уже порядком облезла. В кабине у неё сидит наглый рыжий кот в каске. А на лестнице – ёжик, судорожно сжимающий пластмассовый брандспойт.

– Знаешь, – рассказываю машине, – у меня сирень пахнет на кухне. Правда, здорово? И меня сегодня пес провожал. Мне кажется, его зовут Граф. А почему мне так кажется, я не знаю. Завтра на биологии пересяду поближе к Михальцову, чтобы ему удобнее было пялиться. И список я Папке отдала. На обед, наконец, будут сосиски.

Хорошо бы съездить на поезде в другой город. А то я все дома и дома. Хорошо, если бы Кузнечик заговорил, перестал смотреть сквозь меня и стал пожарным. Мама выключила бы телевизор и пошла на кухню жарить котлеты. А я бы стала самой популярной девчонкой в классе.

Машина понимающе качает пожарной лестницей.

Обнимаю жаркого Кузнечика и проваливаюсь в сон. Перед глазами плывут морские коньки интегралов.

 

Коллектив

По кабинету пронёсся глубокий утомлённый вздох. Сергей Иванович Блок, уже сотню раз пожалевший о своей высокой должности, потирал виски, нахмуренные брови дёргались вверх-вниз. Напротив него молодой человек в очках с квадратной оправой прислонился к стенду и уставился на стол, где были разбросаны испорченные листы эскизов. Оба ждали объяснений от Самсона Иосифовича – автора бумажного безобразия.

Мужчина в потрёпанном сером костюме, чью голову обильно присолила седина, а на лице проступили красные пятна, виновато опустил взгляд. Не в силах вынести напряжения, он пробормотал:

– Клянусь, не понимаю, как так вышло. Всё делал ровно, старался…

– Вы же видели проект Филиппа, – Сергей Иванович махнул в сторону очкастого парня у стенда. – Ваши эскизы должны быть именно такими, без полосок. Что мы покажем ему? Чертёж даже расположен на листе криво!

– Разрешите переделать, пожалуйста. Я начерчу новые! – Самсон стукнул кулаком по груди, там, где линялый галстук прятался под пиджак.

– Самсон Иосифович, поймите! Вы давно у нас работаете, мы вас ценим и уважаем. Но уже не в первый раз в вашей работе замечаем ошибки. – Сергей Иванович сложил руки на груди. – Ему нужны безупречные эскизы к концу дня. Если вы не справитесь, боюсь, он найдёт замену.

– Сергей Иванович! Я мигом переделаю. Но только… тушь, краски, бумага заканчиваются. Кабинет маленький, всё навалено, убирать там перестали. Вот если бы Макс… он немного посодействовал, то эскизы получились бы замечательные, несомненно! – в сердцах воскликнул виноватый сотрудник.

Коллеги понимающе закивали.

– Каждому из нас нужны и новые материалы, и ремонт, и отдых. Он обещал всё организовать сразу же после сдачи проекта. Всё теперь зависит от вас, Самсон Иосифович.

Сергей Иванович уселся за свой стол, заваленный беспорядочной горой срочных бумаг, снова потёр виски и вздохнул. Руководитель коллектива – совсем ещё молодой человек – выглядел раза в два старше, был болезненно-бледным, под его потускневшими глазами набрякли заметные мешки. Под конец рабочего дня начальник уже еле говорил, но старался не подавать виду перед коллегами. Сергей устал, как и весь офис.

Максим Леонидович, шеф, давно не интересовался, как дела у подчинённых. Он получал рапорты о необходимых инструментах и материалах, но лишь ежедневно подкидывал новые задания, нужные для завершения глобального проекта. Справляться становилось всё труднее.

Самсон суетливо сгрёб неудачные эскизы и поспешил из кабинета. Парень в очках, Филипп, последовал за ним, бормоча что-то подбадривающее и хлопая того по плечу.

* * *

В офисе кипела работа. Шустрая и миниатюрная девушка Софья с фамилией Серая сновала, разнося бумаги, получая печати и подписи, ловко подавая папки. Совсем иначе трудилась Клавдия Петровна, для близких – Клава: размеренно, невозмутимо, основательно угнездившись на рабочем месте. Она тоже справлялась прекрасно – разумеется, в своём темпе, – но даже у неё в последнее время участились проблемы со здоровьем.

– Батюшки! – покачала головой женщина, когда на её столе оказалось сразу же несколько срочных заданий. – Я многое умею, но как Цезарь, одновременно – нет.

– Клавдия Петровна, вот это нужно особенно срочно набрать, – защебетала звонким голоском Софья и добавила в кучу ещё парочку страниц. – Клавдия Петровна?

Клава впала в ступор и застыла, её лицо обмякло, а глаза потеряли осмысленное выражение. Софья испугалась. Она склонилась над бумагами и заглянула в напудренное лицо женщины. Та смотрела в одну точку, приоткрыв рот, и не шевелилась. Озадаченная Соня захлопала серыми глазами.

Филипп, который сопровождал Самсона Иосифовича, кинул быстрый взгляд, всё понял и направился к столу Клавдии Петровны. Он пощёлкал пальцами возле её уха, потёр собственную переносицу, угукнул и с видом эксперта разложил принесённые Софьей бумаги на три аккуратные стопочки.

– Клавдия Петровна работает постепенно. Если навалить заданий, у неё что-то внутри клинит, и она «залипает», – пояснил Филипп и ободряюще улыбнулся растерянной девушке. – Подкладывай ей бумажки частями.

Клавдия Петровна моргнула, в глазах появилось осмысленное выражение. Она хмуро зыркнула на приобнявшего Софью Филиппа и как ни в чём не бывало придвинула ближе стопку документов.

Коллектив трудился: копошился и суетился, шуршал и громыхал, бормотал и лепетал. В мусорную корзину летели смятые бумажки с такой частотой, что казалось, будто идёт игра в гольф, в котором бьют по десяткам мячей одновременно.

– Йоу-йоу, всем хэллоу! – в офис влетел запыхавшийся паренёк. Курьера звали Виталик Яблочкин. В яркой кепке, клетчатой рубашке поверх футболки с изображением красной мультяшной птички, со свисающими с шеи наушниками кислотного цвета, он вселял позитив одним появлением. Виталик не ходил, а пританцовывал, постоянно напевал под нос и, помимо доставки по работе, приносил что-нибудь интересненькое: если не новости кино, то забавный модный мотивчик или свежие шуточки.

Встречали чудаковатого Виталика доброжелательно, хоть порой удивлялись его выходкам, например, громкому хохоту ни с того ни с сего. Впрочем, шепотки зависти и недоверия не минули этого беспечного парня, ведь все знали, что курьера наняли по личной рекомендации шефа.

– Какой-то он укушенный, – задумчиво протянула Клавдия Петровна, глядя, как радостно присвистывающий Виталик вручил Соне посылку и получил подтверждающую подпись.

– Да просто современный юноша, – пожал плечами Филипп и поправил квадратные очки. – Очень продвинутый, кстати. Что ни спроси – всё знает. Ещё и фотограф отменный.

– Мне такого не понять, – женщина качнула кудряшками и подпёрла ладонью подбородок.

Софья заправила за ушко локон, выбившийся из аккуратного пучка волос, и с улыбкой продефилировала через весь офис с посылкой подмышкой. Заметив свободное место на столе Филиппа, она выгрузила туда одну из присланных папок с документами. Бумаги разъехались по ровной линии, словно карты в руках крупье.

– Ну нет, только не на мой рабочий стол! – возмутился Филипп. – Вы уже и так мне всё тут завалили.

– Ну а куда ещё? Пока Сергей Иванович не скажет, в какой архив отнести, мне некуда её деть, – надула губки Софья, едва слышно топнула ножкой и, не обращая внимания на возражения, поплыла обратно. Правда, спустя несколько минут ей пришлось вернуться, так как подоспел очередной казус.

– Что за ерунда? – голос Филиппа был растерянным, Софья шумно затормозила и уставилась на него.

Молодой человек снял очки и с остервенением тёр их салфеткой.

– Странно, – бормотал он и подносил линзы к глазам. – Не помогает.

– Может, дело не в очках? – предположила девушка, пальчики сжались крепче на остатках распотрошённой посылки. Она вдруг вспомнила остановившийся взгляд Клавдии Петровны.

– Ничего не понимаю, – Филипп то надевал очки, то снимал, жмурился, словно пытался сморгнуть плёнку.

Именно сейчас, когда Самсон Иосифович принесёт эскизы и Филиппу нужно будет готовить и демонстрировать презентацию! Как некстати…

– Филечка, попробуй отвлечься на пару минут, – Софья положила ему руку на плечо. – Прогуляйся по коридору, холодной водичкой умойся. Это пройдёт, просто ты устал.

Клавдия Петровна, краем глаза наблюдавшая за воркованием, сумрачно подытожила:

– Вот и у Филиппушки силы уже на исходе. Всем нам покоя нет. Только ты вот ещё носиться умудряешься…

– Стараюсь, – Соня опустилась на ближайший стул, блаженно прикрыв глаза от этой минутной передышки. – Но как же я устала…

Трудился коллектив из последних сил.

Все посмотрели в одну и ту же сторону, а Софья пискнула, уронив бумажный стаканчик из-под кофе. Поразило её не что иное, как явление Сергея Ивановича. Точнее, его состояние.

Молодой руководитель, обычно собранный, не глядя нащупывал у себя за спиной ручку двери, чтобы закрыть кабинет. Его волосы покрывал слой пыли. С висков Сергея Ивановича по небритым щекам стекали капельки пота, вычерчивая грязноватые полосы. Он что-то неразборчиво говорил под нос, кажется, не замечая, что на него уставился весь офис.

– Сергей Иванович, да у вас жар! – Софья метнулась к начальнику и прижала ладонь к его лбу, для чего ей пришлось встать на цыпочки. – Совсем заработались, ну нельзя же так!

– Там завелись тараканы, – объяснил несчастный Сергей Иванович. – Я открываю папку, а там… Ещё совсем немного… и Мааак-лидович… – его слова склеились в неясное бормотание.

Тем временем Филипп притащил стул и заставил потерявшего реальность начальника сесть. Сотрудники офиса прекратили работу, обсели Сергея Ивановича кругом и устроили неформальное совещание.

– Так больше не может продолжаться, – Клавдия Петровна поила руководителя своим ромашковым чаем. – Сергей Иванович еле на ногах стоит, в грязище уже зараза заводиться стала. Самсон Иосифович карандаш держать ровно не может – руки трясутся, перерисовывает с утра до ночи. Софья бегает без передышки, совсем серая стала, Филипп зрение теряет, я в заданиях погрязла, и Свеник от телефона не отрывается – охрип уже…

Борисфену Соловейчику, для своих – просто Свене, по зову профессионального долга большую часть рабочего времени приходилось говорить. Его срывающийся голос бубнил, что-то объясняя в трубку, а стакан с водой на столе не пересыхал.

– Нам нужен перерыв, – согласилась Софья.

– И перестановка… Обновление!

– Хоть бы окна поменяли, невозможно же под ними сидеть!..

– В ваш кабинет страшно зайти – пыль и духотища!..

– А куда уборщица подевалась? Кто-нибудь видел её?

– Так, всё! – пришедший в себя после чая Сергей поднял руку, призывая к молчанию. – Вы правы. Сейчас же скажу ему, что нам нужны нормальные условия!

Коллектив проводил взглядами решительно прошагавшего в кабинет начальника, затаил дыхание.

– Максим Леонидович, – голос Сергея Ивановича звучал серьёзно и сухо, – мы больше не можем работать.

* * *

Новый рабочий день начался с чудес. Куда-то подевались уже привычные пыль и мелкий сор. Самсон Иосифович получил инструменты наилучшего качества и просторный кабинет, теперь довольно мурлыкал себе под нос, нанося быстрые штрихи на белоснежный лист. Клавдию Петровну разгрузили, Свеня вылечил горло, стол Филиппа сиял чистотой на всю ширину, а глаза за квадратной оправой смотрели остро, как прежде. Даже неунывающей Софье украсили рабочее место, а под ножки постелили симпатичный коврик.

Сергей Иванович довольно осмотрелся. Он и сам теперь сиял, как солнце за чистыми стёклами новых окон. На щёки вернулся румянец, а в голос – привычный задор. Он снова стал похож на себя прежнего, молодого руководителя, любимчика шефа.

Враз словно обретший второе дыхание коллектив радовался сиянию удивительного утра. А наибольшую радость доставил Самсон, который вскоре положил Сергею на стол безупречно выполненные эскизы, как и обещал.

* * *

Студент Макс достал из принтера «Samsung» ещё тёплые листы курсовой работы и с удовлетворением отметил: ровные края, никаких полос.

– Так-то лучше, – улыбнулся Максим Леонидович и подумал, что в этот раз чуть не облажался с вечным откладыванием профилактики компа. Надо как-то себя контролировать, второй ремонт и переустановку операционки в последний день перед сдачей курсовой он не выдержит.

Страшное – позади. Макс потратил последние деньги и спас компьютер, а тот отплатил тем же и спас от незачёта. Ну, новый айфон подождёт, старый-то хорошо работает, можно не торопиться с этим. Студент ласково погладил логотип яблочка на телефоне. Его, кстати, тоже надо бы проверить на всякий случай и обновить. Дело нервное, результат зато приятный.

Теперь монитор «Philips» блестел, клавиатура не залипала, серая компьютерная мышка «Microsoft» обрела коврик, у колонок «Swen» звук стал чище, а системный блок перестал перегреваться. Максим старательно всё почистил внутренности компа от пыли и паутины. А ещё оказалось, что старенький принтер можно не выбрасывать – неполадку легко исправили. Правда, кроме всего остального, нашли целую кучу вирусов.

Всё стало на свои места, как и должно быть…

Макс всё-таки любил свой компьютер, просто из-за учёбы уделял ему мало внимания.

 

Знание – сила

Сегодня Николаев узнал о себе страшную новость. Это случилось на курсах астрологии. Он записался на них в тайной надежде с помощью звезд выправить покосившийся брак. Но не получилось.

Астролог, глядя в его и жены натальные карты, сказал между делом:

– Неудивительно, что у вас в семье сложности. Посмотрите все, видите: у Николаева это первое мужское воплощение после многих женских, а у его спутницы жизни – наоборот. По идее, их дали друг другу, чтобы взаимным трудом развязать старые кармические узлы. Это трудно, требует взаимных усилий и не у всех получается. Тогда вместо развязывания старых узлов люди добавляют себе в карму новые…

Из объяснений учителя Николаев понял одно, самое важное. В прошлом воплощении он был женщиной.

Это открытие ошеломляло. Теперь он вспоминал жизненные события и видел их в новом свете.

Картина вырисовывалась грустная. Многих неприятностей и проблем можно было бы избежать, не действуй он каждый раз, как грубый мужлан.

Стереотипы мужского поведения раз за разом подводили его – и в карьере, и в личной жизни. С внезапной тоской он вспомнил вдруг последнюю ссору с женой.

С бывшей женой, поправился он. Никак не удавалось стереть ее из головы и примириться с жизнью холостяка. В их доме слишком многое напоминало ему Алену.

Николаев с упрямством мазохиста не разрешал себе выкинуть все эти флакончики, баночки, коробочки и расчески, вольготно расположившиеся по горизонтальным поверхностям в ванной и спальне.

Убирая по пятницам дом, Николаев отводил глаза от пыли на трюмо, как будто нетронутые мелочи оставляли им с домом надежду на возвращение хозяйки. Но прошло уже три месяца, и надежда растаяла, как запах табачного дыма в компьютерной – Алена так и не избавилась от этой глупой привычки.

Подойдя однажды к трюмо, Николаев рассматривал свое лицо с болезненным интересом, ища и находя в нем женские черты. Так вот откуда у него эта страсть к длинным волосам! Он всю жизнь отращивал волосы до плеч, собирая их на индейский манер кожаным ремешком на затылке. Из-за них даже прозвище Чингачгук заработал.

Задумавшись, он прикасался к губам, скулам, бровям, будто знакомясь с незнакомкой, глядящей на него из зеркала с непонятным выражением лица. Наконец, вздохнул, будто сбросив с плеч тяжесть, и выбрал из шеренги флакончиков с губной помадой самый любимый, купленный жене в беспошлинном магазине в аэропорту.

Алена тогда сидела в кафе с вайфаем и таблетом, торопясь наговориться с подружками перед отлетом. А он забрел в магазин косметики и был взят в оборот решительной продавщицей. Она оказалась его землячкой (по крайней мере, она ему так сказала). Рот у нее не закрывался вообще, и Николаев сам не понял, каким гипнозом его охмурили.

Он спустил в этой лавочке все валютные резервы, включая даже заначку. Хорошо хоть необдуманные покупки можно было оставить там до возвращения, и неприятное объяснение с женой тоже откладывалось.

Зато как же она потом радовалась! Как ребенок, получивший новые игрушки. Николаев даже улыбнулся, вспоминая. Он тогда радовался вместе с ней, обрызгав ее духами и рисуя ей ярко-алый рот помадой со вкусом клубники. Потом вся футболка у него была в этой помаде, и даже после стирки, казалось, сохраняла волнующий аромат. Кажется, то был последний раз, когда они любили друг друга по-настоящему.

Николаев открутил колпачок, понюхал тюбик. Да, это он, тот самый запах. Алена, уходя, не взяла вообще ничего, ушла, в чем была, как будто к соседке, и просто не вернулась. Сказала потом по телефону:

– Новую жизнь лучше начинать с чистого листа.

Николаев познакомился с этим «чистым листом», когда тот приехал за её вещами. Николаев не стал ему помогать. Зачем? Алена наверняка дала точные инструкции. А смотреть, как кто-то роется в их вещах… Нет уж, увольте.

Николаев спустился в домашний спортзал и укачался до полного изнеможения. Даже не видел, когда «чистый лист» уехал, не попрощавшись. Хотя, может быть, и прощался – громко было, Николаев включил музыку на максимум.

Странно – никто из соседей даже не пикнул, хотя обычно всё, что громче кошачьего чиха, вызывало у них бурную возмущенную реакцию. Ну, да бог с ними! Им скоро предстоят такие испытания, о каких они и не мечтали. Увидеть его на каблуках, к примеру, идущего с кавалером…

Николаев подмигнул незнакомке в зеркале и начал красить губы – неумело, но старательно. Надо же было с чего-то начинать новую жизнь!

 

Татьянин день

Много лет, с самого детства, она засыпала в одной позе. На правом боку, рука из-под подушки протянута в сторону, будто зовет или ищет кого-то.

Сперва эта рука высовывалась между прутьев детской кроватки, мешая маме поцеловать дочку и поправить одеяло. Потом она свисала с узкой койки в студенческом общежитии и мешала ходить соседкам по комнате.

Таня пробовала бороться с этой привычкой, но упрямая конечность не желала подчиняться доводам разума и вкупе с бессонницей заставляла хозяйку смириться со своим положением.

Рука искала кого-то, а потом нашла, или ей показалось, что нашла. Тогда все вокруг искали, и институт пропах ароматом надежд и ожидания счастья.

Найденный не возражал воплощать собой образ единственного. Он даже старался соответствовать, особенно поначалу. Начало растянулось на несколько лет, но завершилось всё же фатой и флердоранжем.

Распределение Тани не коснулось по причине замужества, а научную карьеру мужа в аспирантуре гарантировали поколения ученых предков.

И квартирный вопрос разрешился гладко. Бабушка мужа переехала жить к сестре, оставив молодым маленькую квартиру в одном из кривоколенных переулков Первопрестольной.

В доходном доме девятнадцатого столетия имелись чугунная газовая колонка и скрипучий паркет. Но межэтажные перекрытия были прочны и надежны, и никто не слышал Таниных счастливых криков и стонов. А потом молодожёны засыпали, и ее рука послушно замирала под его головой – нашла, нашла!

Таня принимала жизнь, как вода – форму сосуда, и была счастлива подчиняться и соглашаться. Покладистостью и преданностью Таня покорила новых родственников. Всех, кроме старшей сестры мужа. Та смотрела на Таню, как в микроскоп на бактерию, – зорко и равнодушно.

Придирчивых москвичей обезоружила Танина тихая прелесть. Все – от свекрови до маститого профессора-отца – незаметно для себя уже искали возможности порадовать чем-нибудь эту тихую, застенчивую девушку, чтобы получить в ответ ее благодарную улыбку.

Обширная московская родня расцвела надеждами и замерла в ожидании первенца, продолжателя рода, наследника. А тот не появлялся.

Ожидания сгущались, как тучи. Уже и шутки прекратились за неуместностью, и разговоры за накрытым еженедельно столом в родительском доме всё чаще повисали в воздухе, не решаясь коснуться болезненной темы.

В спальне тоже разладилось – как оказалось, множество мыслей и разговоров не способствуют гармонии в постели.

Таня работала лаборанткой в родном институте, ходила на каток, в бассейн, на консультации к медицинским светилам. Светила осматривали, расспрашивали, листали анализы, принимали гонорары. Но ничего не находили. Уже не совсем молодожены, они перепробовали все известные и доступные им методики: от расчетов по календарям – до перепечаток из тантра-йоги. И всё безрезультатно.

Заканчивался 1972 год. Расцвет позднесоветского застоя.

Таня предложила им обвенчаться, но муж наотрез отказался. Если узнают, такая фронда может стоить карьеры. Или запрета на заграничные командировки, помогающие семейному процветанию и карьере молодого ученого.

Постепенно выяснилась истинная причина бесплодия – плохо залеченная венерическая болезнь мужа, следствие юношеских гусарских похождений. Сперматозоиды его никуда не годились.

Об искусственном оплодотворении можно было только читать в зарубежных журналах. К тому же сама мысль о доноре спермы повергла в шок всю профессорскую семью. Скандалов не было, но от тягостных, не проговоренных мыслей Тане становилось трудно дышать и в гостях, и в бабушкиной квартире.

Мысленно она уже не называла ее домом. И поза ее во сне поменялась. Теперь она засыпала, скрутившись тугим клубочком, точно пытаясь спрятаться от окружающего.

Последней каплей стал подслушанный нечаянно разговор. Вернувшись в квартиру, Таня услышала громкие голоса, доносящиеся из кухни. Старшая сестра выговаривала брату.

– Ты же биолог! Выбери товарища, на тебя похожего, и организуй адюльтер. Знаешь, как это делается – вино, музыка, муж в командировке. Неважно, чьи там гены будут, главное, что ребенок в семье появится.

– Так что же мне, неродного ребенка воспитывать?

– Ничего, привыкнешь. Другие вообще чужих берут, усыновляют. Главное, что всем польза будет. И семья успокоится, и тебе легче станет.

– А как же Таня?

– А что – Таня? Она привыкнет, даже счастлива будет. Родит, в семье утвердится. А вина от измены только сильней ее к тебе привяжет.

Таня почувствовала тупую боль под горлом, как от удара. Ноги ослабели. Она спряталась в ванной и долго сидела, ни о чем не думая, ожидая, пока пройдет боль. Вышла оттуда, когда золовки уже не было. Не было сил разговаривать с ней, улыбаться, как ни в чем не бывало. Тане казалось, что по ее лицу каждый теперь прочтет всё, что она услышала.

Таня не спала всю ночь. Лежала, рассматривая на потолке полосы света от проезжающих машин, думала. Да, столица, карьера, семья, достаток… Но невыносимо противно было представлять, какую цену придется платить за все это. Как она будет смотреть в глаза московским родственникам, принимать от них помощь, подарки и поздравления.

К утру Таня всё решила.

Собрав и отправив мужа в командировку, она пошла в отдел кадров и написала заявление об увольнении с работы "по собственному желанию". Интриги за место в институтской лаборатории плелись нешуточные, и отговаривать ее никто не стал. Таня сходила в паспортный стол и выписалась из московской квартиры.

Подавать на развод не стала – не к спеху, всё равно уходила «от», а не «к». Не хотелось тратить время и силы на судебные дрязги.

Очень кстати муж укатил за границу. Он в последнее время искал и находил возможности куда-нибудь исчезнуть, хотя бы на время. Ничего, теперь у него не будет причин убегать из дому.

В Татьянин день она вышла из института с документами и расчетом. Вдохнула свежий морозный воздух, перечеркиваемый снежками, звенящий веселыми криками и визгом студенток, прищурилась от яркого солнца и улыбнулась – впервые за много месяцев.

Поехала на вокзал, купила билет на поезд, в плацкартный вагон, заново приучаясь экономить деньги. Вернувшись, собрала вещи. Их оказалось не много, чемодан с сумкой.

Нужно было заехать к свекру, попрощаться, оставить ключи. Она подумала и заказала такси – с вещами и пересадками маршрут получался слишком тяжелым.

Водитель попался нормальный, согласился заехать и подождать, сколько нужно. В профессорской квартире была только золовка. Старая дева выслушала Татьяну молча, не перебивая, с непроницаемым выражением на лице. Удивленно подняла брови, услышав о выписке, но комментировать не стала.

Приняла ключи, положила на полочку перед зеркалом. Попрощалась формально, пожелала удачи. Взяла вдруг Танину руку, сжала обеими своими, задержала, вздохнула, заглянула в глаза. Сказала тихо:

– Что, не оправдали мы твоих ожиданий, красавица? Ну что ж, не поминай лихом!

Криво усмехнулась и ушла в комнаты, не дожидаясь возражений. Таня спустилась по лестнице, села в машину, чувствуя, как горит от стыда лицо. Это не было правдой, нет, нет, но всё-таки, в какой-то части…

Водитель-умница ни о чем не спрашивал. Довез до вокзала, помог найти тележку, установил на нее тяжелый чемодан и сумку. Деньги принял, не ломаясь, и тоже пожелал удачи – серьезно, без улыбки. Да, удача ей не помешает в неизвестности впереди. Тридцать лет, старенькиеродители, а из нажитого – диплом, чемодан и жизненный опыт…

Поезд был самый обычный. Те же запахи, звуки, проводники, пассажиры. Будто не было последних десяти лет, и она возвращается домой после сданной успешно сессии. Таня поймала себя на том, что назвала родительский дом домом, и улыбнулась.

Проводница раздала белье, и Таня постелила себе на нижней полке. В натопленном вагоне было полно свободных мест, не то, что в летний сезон. Она дождалась, пока проводница притушит свет, илегла, точно зная, что не уснет до утра. Слишком много мыслей толпилось в голове, как пассажиров на вокзале.

На узкой полке лежать было неудобно, и Таня машинально вытянула в проход из-под подушки правую руку, приятно качающуюся вместе с вагоном.

Заснула она мгновенно, улетела в сумбурный сон. Запомнились только брызги, и ветер, и волны, над которыми она летела низко-низко.

Таня проснулась ранним утром от солнца, бьющего прямо в нос, с мокрыми от слез глазами и счастливой улыбкой, которую не могла стереть с лица весь долгий дорожный день.

 

Мыло

Пустоту невозможно описать: на белом листе бьется, как сердце, курсор.

Даже если вокруг ничего нет – есть я. Я стучу.

Странно входить в свой собственный дом после годового отсутствия. Ничего не изменилось. Но как-то медленно, медленно приходит это понимание – словно из тумана выплывает прошлое, точнее – словно ты сам погружаешься в туман. И все вещи, которых ты касаешься, кажутся ненастоящими, ни в чем не чувствуется тепла, да, ни в чем, даже в объятиях…

– Я ничего здесь не переставляла… Мне предлагали сдать комнату, но мне не хотелось, – сказала мама. – По вечерам я сюда приходила, и разговаривала… вон, с ним…

На кровати дожидался меня мой верный пес – большая плюшевая игрушка – когда-то мне нравилось его обнимать, лохматить, тискать, а сейчас… сейчас я как будто виновата перед ним… мои рисунки, прикрепленные булавками к обоям, мой компьютер – включаю – и удивляюсь обоям на рабочем столе. Ах да, герои сериала, финальная сцена, я расплакалась, когда её смотрела…

– Мам, я привезла фотографии, сейчас покажу.

Вставляю диск в CD-ром. Показываю и рассказываю. В моем голосе звучит какой-то самой мне непонятный задор и энтузиазм:

– Это я на вручении диплома! Сейчас будет классная фотка: мы подбрасываем вверх наши магистерские шапки! Это Лена, а это Леша. Почему обнимает меня? Да он со всеми в обнимку фоткался! Ой, да ладно, мам, вечно ты что-то придумаешь…

Когда никого нет дома, я слоняюсь по комнатам, не зная, чем бы себя занять. Когда никого нет дома, меня тоже нет. Открываю книгу – но после прочтения первых же страниц наваливается жестокая скука – жаль, что не сон, во сне бывают сны. Включаю компьютер – пересмотреть любимый сериал? Когда-то он меня вдохновлял. Его герои преодолевали такие преграды – добивались своих целей: успехов в карьере, славы, любви…

Включаю, но после первой же серии скука возвращается вновь. Скука и что-то еще. Пожалуй, смотреть эту чепуху не только неинтересно, но и даже неприятно.

Позвонить кому-нибудь из друзей? По разу уже обзвонила всех, с некоторыми увиделась. Многие изъявляли желание встретиться еще раз, обещали перезвонить, но ожидание этого перезвона уже затянулось, я бы даже сказала, слишком затянулось – телефон молчал уже который день. Это обыденное молчание жутко раздражало, как когда-то – тогда! – раздражали бесконечные телефонные звонки, особенно перед экзаменами. Я знала все свежие сплетни, я уже вспомнила всех – даже тех, кого почти забыла. Это было интересно, но только в первые дни, потом быстро надоело. Общаться с друзьями из любопытства – не слишком приятно. Любопытство быстро насыщается, а пустота в той части сердца, откуда вынули дружбу, сквозит неприятным холодком.

Надо чем-то заняться до прихода мамы с работы. Быть может, навести порядок в письменном столе? Я выдвигаю верхний ящик. Конспекты – перелистать, что ли? Оживить в памяти лекции, дуракаваляние на переменах, предэкзаменационный мандраж… Где это все осталось? Только во мне, во мне оно записано цветными ручками, а самые важные места отмечены восклицательными знаками на полях. Наброски произведений – тут где-то был даже план романа! – мои заброшенные герои, онемевшие, смотрят печально, как профессиональные нищие в метро, а я прохожу мимо и сажусь в свой вагон – я еду на работу и с работы, я больше не пишу, я их больше не слышу.

Краски – да, я когда-то рисовала, очень плохо, просто копировала картинки из детских книжек, но это приносило мне радость. Я раскрашивала мир в свои цвета, я заполняла пустоту чепухой, но она не сопротивлялась этому с той силой, с какой сопротивлялась умным вещам.

Гора бумаг, приготовленных на выброс, росла.

Иногда какие-то слова хватались за мой взгляд, как утопающий за соломинку, я начинала читать – строки, абзацы, – я слышала свой собственный голос, неуверенный и одновременно дерзкий, голос молодой писательницы, которая думает, что сквозь свои мутные очки она видит все тайны вселенной.

И мыло… откуда тут мыло? Розовое мыло в форме бегемотика. Без упаковки. В следующем ящике я нашла еще два куска мыла – апельсиновое – тоже без упаковки, и «Молоко и мед». «Орифлейм»!

Марина. Да-да-да. Марина. Та самая Марина, новость о которой была первой. Первой новостью, которую мне сообщили по моем приезде. Поразительная новость по меркам провинциального города.

Мы познакомились, когда я проходила практику у них в школе. К тому моменту выражение недовольства уже начало проявляться на моем лице. Я не любила школу, и школа платила мне за это тем же. Но я любила то, о чем говорила на уроках. Любила совершенно отдельно от этих унылых кабинетов, от классных журналов, оценок и обязательной внеклассной работы. Поэтому среди учеников были те, кто полюбил меня. Энтузиасты. Те, кто тоже любил свое дело. Еще не начатое – уже любил. Среди них была Марина. Невысокая, коренастая, девушка «крестьянского» типажа, обладавшая изумительным голосом, глубоким, низким и страстным, удивительным для столь юной и простодушно-бесхитростной барышни. Мы жили по соседству и часто возвращались домой вместе. У Марины было две темы для разговора: Киев и «Орифлейм». Киев был её мечтой, а «Орифлейм» – средством достижения этой мечты. Она пыталась продавать косметику каждому, кто возникал на её пути. Вырученные от продаж деньги – тот скудный процент, который полагался ей как дистрибьютеру, Марина откладывала на Киев. Она хотела уехать туда после окончания школы. Там жил парень, которого она любила, там они планировали собрать группу и петь, записываться, раскручиваться.

– Понимаешь… понимаете…

– Давай на «ты» вне уроков…

– Понимаешь, Киев – это город моего сердца. Мечта! А мама не понимает…

Я понимала. Я сама мечтала уехать – в другой город, не в Киев, но смысл был тот же. Я понимала Марину и покупала у неё мыло. Это бы мой взнос в дело осуществления её мечты. Мыло было самым дешевым товаром в орифлеймовском каталоге. Покупать что-то более дорогое я не могла: ведь я копила на собственную мечту.

Марина уехала в Киев даже раньше, чем я в Петербург.

Я ничего не знала о её судьбе целый год.

А теперь я приехала. Анечка – староста класса, в котором я проходила ту самую практику, – тоже жила рядом со мной. Она встретила меня в третий день после приезда. Я не спрашивала её о Марине (да и не помнила я уже о ней), но Анечка поспешила осведомить меня:

– Маринка наша вернулась из Киева. С животиком.

Я сижу и смотрю на кусок мыла в форме бегемотика. Мыло пахнет малиной. Когда я была маленькой, меня ужасно расстроило то, что мыло пахнет так вкусно. Потому что на вкус оно оказалось горьким.

Набираю телефонный номер.

– Здравствуйте, Марину можно?

– Её нет.

– Передайте ей, что звонила Людмила… Люда.

– Хорошо, передам.

Маринина мама растила дочку одна. Помню её по родительскому собранию: удивительно спокойная женщина, похожая на водную гладь, по которой не пробегает даже мелкая рябь, само воплощение тишины, отражение неба.

Звонок. Такой неожиданный, что я вздрагиваю. Я не верила, что она перезвонит.

– Марина?

– Привет! Мама сказала, что ты мне звонила…

– Да, я вот вернулась…

– Я тоже… Ты знаешь, наверное…

– Да, люди постарались уже…

– А ты как?

– Да нормально… магистратуру окончила… работала в разных местах…

– Я тоже… пела в переходе, а зимой торговала в магазинчике одном бижутерией… но с хозяином поругалась – он все, что воровали, из нашей зарплаты высчитывал…

– У меня тоже высчитывали, когда я торговала…

– Тоже торговала?

– А что еще приезжей делать, пусть и с дипломом, но без опыта…

– Я тебе всегда хотела написать, но не знала адреса… написать, что добиваюсь, что борюсь за мечту… а потом… потом Леша меня бросил… беременную уже…

– А я Лешу бросила. Только другого.

– Тоже сволочью оказался?

– Ага. Очень меня любил, расставаться не хотел, да жениться все-таки собирался на дочке директора банка.

Мы замолчали. Каждая взвешивала чужого Лешу на предмет подлости, и каждая находила своего более тяжелым.

– Слушай, что вообще за фигня такая: одни Леши вокруг! – сказала наконец Марина.

– Ну, если сын родится, назови его Людвигом! В честь Бетховена.

– А это мысль!

– А можешь просто назвать – Бетховен: и в честь собаки тоже! Два в одном!

Дом – это там, где понимают твои самые дурацкие шутки.

– Ты пишешь еще?

– Почти нет, а ты поешь?

– Пока нет. Скоро буду осваивать новый репертуар – колыбельные.

Я зашла к Марине в гости через несколько дней. Её мама была дома. Мне было как-то ужасно неловко перед ней, но она осталась такой же спокойной и ровной, как водная гладь, и так же отражала небо. Мы пили чай, что-то вспоминали, смеялись, и вдруг Марина, осторожно встав из-за стола (живот был уже большой), подошла к полке, взяла с неё какой-то яркий буклет и сказала:

– Я снова в «Орифлейме». Хочешь что-нибудь заказать?

Есть такое мыло мечты – оно не смыливается никогда.

Хотя, как и всякое другое мыло, оно все-таки несъедобно.

 

Очки, кастрюля и новое пальто

Всякое бывает… бывают разные дни, случаются разные события… иногда даже хорошие, что, конечно, очень меня удивляет, а после удивления – радует.

Иногда неприятности идут друг за дружкой, таким рядочком – одна, вторая, третья… у них разные лица – у одних постные мины (такие гордо именуют себя Возмездиями), у других – издевательски ухмыляющиеся рожицы (мелкие пакостницы, порой доводящие до белого каления похлеще серьезных проблем).

Когда приходит кто-то из этой компании – больше всего хочется, чтоб он поскорее ушел. Чтобы это существо не стояло над душой, а свалило куда-нибудь подальше. И не возвращалось.

В начале меня уволили с работы. Впрочем, уволили – громкое слово, на работе официально оформлена я не была, поэтому меня просто проинформировали, что «в моих услугах больше не нуждаются». А работа была классная – малоденежная, но ведь не того ищет в жизни прожженный пофигист! – это было славное, тихое, уютное и ненапряжное место, которое я очень любила. Там было просто хорошо. Там бывали люди – но в той пропорции, чтобы не слишком надоедать, там был бесплатный Интернет…

– Слушай, забей ты на эту работу! Найдешь место получше! Там же никакого карьерного роста! И бабки смешные!

– И не по специальности! Ты что ради этого пять лет училась!

Это мои друзья.

Друзья всегда пытаются поддержать – и всегда делают это плохо.

Впрочем, возможно, я просто чересчур тяжелый человек. Меня не удержишь.

– Ты же такая творческая личность! Ты же – пишешь! Ну, отнеси свои рассказы в какое-нибудь издательство! Тебя не могут не напечатать!

Это маленькая Ли. Она очень славная, но вечно мелет чушь. Вроде этой. Или еще хуже:

– Может тебе денег одолжить?

Не надо. Спасибо.

А вслух: Спасибо. Не надо.

И улыбнуться.

Потом сломался компьютер. Взял и сдох, скотина такая. Что-то там сгорело. Мне мастер, конечно, объяснил, что и почему, и я даже глубокомысленно покивала ему в ответ, но, разумеется, ничего не поняла.

Компьютер много для меня значил.

Во-первых, это орудие труда.

Во-вторых, средство проведения досуга.

В-третьих, просто старый боевой товарищ.

Предатель, как выяснилось.

Поскребла по сусекам. Прикинула, на что хватит сбережений. Задумалась, от чего следует отказаться. Долго колебалась между статьями расходов «культурно-массовые мероприятия» и «покупка нового пальто». Поначалу склонилась в сторону мероприятий (на Рождество должна была идти рок-опера «Иисус Христос – суперзвезда», которую я давно хотела увидеть) – и, соответственно, отклонилась от пальто.

Ударили морозы.

Пальто стремительно набирало очки.

Я зависла.

Друзья сказали:

– Чего сопли жуешь, работу ищи!

Маленькая Ли снова попыталась дать в долг – на выбор: денег или своё пальто («Я его вообще не ношу, оно на мне плохо сидит, а тебе пойдет, я уверена!»). Белое, рукава и капюшон оторочены мехом.

Спасибо, не надо (не забыть улыбнуться!)

Да и размерчик маловат.

Потом случалась еще всякая фигня:

– заснула и забыла на кухне кастрюлю с кашей. И каша, и кастрюля бесславно погибли.

– села на очки и раздавила их – и с горечью задумалась о необходимости сесть на диету.

– разлила чашку кофе на новехонькую библиотечную книгу.

Порой неприятности накрывают с головой – тяжелым и жарким одеялом, и становится так противно дышать затхлым воздухом, полным не особенно ароматных испарений собственной душонки-тушонки. И вдруг жизнь решительной рукой срывает этот покров мелких неурядиц – чтобы обрушить на твоё офигевшее сознание весь холод необъятной и непонятной вселенной. И ты думаешь: а как всё хорошо начиналось!

Я еду на поезде «Санкт-Петербург – Киев» на похороны бабушки. В вагоне реально холодно. Люди, завернувшись в несколько одеял (кому сколько удалось выпросить у проводницы) плотными куколками лежат на полках. Окна покрыты толстым слоем ледяных узоров: кажется, будто к стеклу примерзли птичьи перья – да, перья павлина-альбиноса (бывает такой). Ну, или другой вариант – ветки ёлки-альбиноса, но в существовании последней я сильно сомневаюсь.

Я смотрю на окно. На нем бордовые занавески – под бархат (украинский шик). За окном чья-то ночь – но мне о ней ничего неизвестно, я плохо знаю маршрут.

Периодически по вагону проходит проводница. Это, несомненно, волевая и энергичная женщина. Она контролирует распределение одеял между пассажирами (чтоб всем поровну) и вообще – поддерживает порядок. Иногда из-за этого возникают конфликты:

– Э, прыдурок, прыбэры горилку со стола!

– Чого?

– Того! Нэльзя пыты горилку в общественному транспорти!

– Ну тоди давай пыва!

– Давай гроши – будэ пыво!

– Дэ я тоби визьму гроши?

– Нэма грошэй – нэма пыва! И я тоби ще раз кажу: прыбэры горилку со стола!

Играет радио. Занимающий боковое место парень (руса коса, то есть хвост, до пояса) мрачно цедит сквозь зубы: «У, попсятина… Сделали бы тише! Типа кто-то это слушает!..»

Я слушаю. Сижу, завернувшись в одеяло, и слушаю.

Валерий Меладзе воет:

– Я не могу без тебя! Я не могу без тебя!

Я реву и вытираю слезы противным колючим одеялом, которое у меня одно, потому что просить второе у проводницы мне влом.

Очень мерзнут ноги.

Надо было надеть две пары носков.

Но я собиралась в такой спешке и в таком ступоре.

Просто внезапно позвонила мама и сказала:

– Бабушка умерла.

И я подумала: надо ехать. Подумала: во сколько поезд? Подумала: почем билет? Подумала: надо предупредить друзей, что я уезжаю. И ничего не почувствовала.

И еще про носки забыла.

Но я же не знала, что дорога будет такой холодной.

Обратно я ехала в гораздо более комфортных условиях. Было тепло, пожалуй, даже жарко, особенно если учесть то, что я надела теплую водолазку, вязаный свитер, две пары колготок, брюки и шерстяные носки.

С собой я везла новое пальто (черное, рукава и капюшон оторочены мехом), очки и кастрюлю.

Соседом по купе оказался первокурсник, возвращавшийся на учебу с каникул. Его провожала мама – расцеловала в обе щеки, назвала «взрослым мальчиком» и наказала «не прогуливать занятий, не питаться всухомятку и не связываться с плохими компаниями». Поначалу «мальчик» (ростом где-то метр-восемьдесят) чувствовал себя неловко, но потом мы разговорились. Правда, я не сказала ни слова правды.

– На учебу едешь? – поинтересовался он, увидев у меня в руках книгу.

– Ага, – у меня вид законсервировавшейся вечной студентки, это я знаю.

– А ты где учишься?

– В педагогическом.

– На каком курсе?

– На втором.

– А я на первом. В мореходке, – конечно же, он расспрашивал меня только для того, чтобы потом иметь возможность похвастаться самому.

– Молодец! Здорово!

Легкую издевку в моем голосе он не уловил и был искренне польщен – аж уши покраснели. Тут же спросил:

– А как тебя зовут?

– Аня.

– А меня Саша.

– Ну, Саша, расскажи, как там у вас – в мореходке…

Само собой – я дала ему неправильный номер телефона.

И вот я, двадцатипятилетняя аспирантка (безработная, бескомпьютерная, etc), вернулась в общагу. Повалилась на кровать – и не встала.

Пришли друзья, поинтересовались, что и как. Все нормально, сказала я.

И мне поверили. Люди склонны верить во всякую чушь.

Пришла маленькая Ли.

– Тебе плохо… – сказала она. – Расскажи мне…

А что я могла ей рассказать?

О том, как я вошла в зал и увидела стоящий на двух табуретках гроб, обитый бордовой тканью под бархат (поминальный шик!), о том, какой непохожей на себя живую показалась мне бабушка, о скольких пережитых страданиях говорило её лицо и сколько своей вины ощутила я в этих страданиях?

Нет, я не могу этого рассказать!

Быть может, рассказать о том, как собрались вокруг гроба родственники, как поначалу плакали-причитали, а потом потихоньку начали обсуждать собственные дела и заботы, спорить и ссориться?

Пожалуй, и этого я не расскажу.

И уж тем более не рассказать о том – запредельном, – как ночью я читала над гробом «Псалтирь» (сама вызвалась). Как дрожали пламя свечи и мой голос, как страшно было отвести от букв взгляд, чтобы он ненароком не попал туда, куда нельзя было смотреть – в темноту.

Когда я была маленькой, мне делалось ужасно страшно, если дверь в спальню оставляли на ночь открытой. Мне казалось, что там, в дверном проеме, могло вдруг появиться что-то огромное и страшное… непонятное и жуткое… нечто?..ничто… о, я была очень проницательна, я его верно чувствовала! Его не было – я ощущала саму возможность его прихода – и сжималась от ужаса.

Теперь оно пришло… Дверь была открыта – каждая открытая дверь имеет притягательную силу, но сила этой способна сломить и разум, и волю… для этой силы нет времени – потому что ты все равно принадлежишь ей… И отчаянно колотящееся у тебя внутри «не сейчас! не сейчас!» – жалкое бултыхание в трясине неизбежности. Неважно, когда. Неважно где. Безразлично.

Открывается тьма – где ни лиц, ни домов, ни дерев – и глотает тебя – ни тебя…

Неужели это только дверь – за которой соседняя комната? Той ночью я сомневалась в существовании соседней комнаты.

Я ничего не расскажу тебе, Ли. Нельзя рассказать ничего…

Но она продолжает тормошить меня:

– Тебе надо поговорить… просто начни говорить…

– Да отстань ты! Не лезь, ради бога…

Я встаю от стола (чай, печеньки – типа дружеская встреча) и подхожу к окну. Идет снег. Я люблю снег, но этой зимой – с ним явный перебор.

– Опять, – уныло говорю я. – Опять снег… Ни пройти, ни проехать… Завалило все… К кладбищу даже тропинки не протоптано… Снегу – по колено… Идем – след в след… Два могильщика гроб несут, тихо матерясь, а третий… – Меня уже начинает трясти. – Третий несет крест – черный железный крест. Идет впереди меня… и колени так высоко вскидывает… как аист… это смешно, понимаешь? Это очень смешно! – Я уже реву: катятся слёзы, хлюпает соплями нос, и сердце стучит – как в дверь, захлопнувшуюся навеки. – А у нас земля такая, не земля – один песок… Могила – желтая квадратная яма… засыпали – и всё… Почему?.. Почему так? Зачем? – Слезы вдруг остановились, сердце замерло. – Зачем я её оставила?

Я еще долго плакала.

Зимний пейзаж все так же безучастно стоял за окном. Двигались люди, собаки, машины. Садилось солнце.

А потом я спросила:

– А как у тебя дела?

Пили чай с печеньками (дружеская встреча).

– Мне лет пять или шесть было, когда она мне показала пакет, где у неё было отложено «погребальное» – платье, платок, тапочки. А тапочки, Ли, прелесть какие хорошенькие, красные, бисером расшитые! Как я их у неё выпрашивала! А она – ни в какую! Я тогда и подумала: «Ну, бабушка! Ты сначала умри…».

– А… «Вот тогда я и буду твою швейную машинку вертеть!».

Мы смеемся. Есть такой смех – не оскорбляющий скорби. Жизнь, шаловливое дитя, напроказило, а теперь ластится, в глаза заглядывает – а любя, разве не простишь?

– В тех тапочках её и похоронили… Только пришлось их разрезать: ноги у неё сильно распухли… Но все равно – очень красивые тапочки… бабуля модница была… и хозяйка: шила, вязала, вышивала, пироги какие пекла – с капустой, с ливером, с яблоками! Эх… ты бери, бери печенье!..

– Беру, беру!

– Так как там все-таки твои дела? Ну, помимо работы…

– Да всё по-прежнему… – маленькая Ли отводит взгляд в сторону. Ага!

– Нет, я же вижу…

– Да что ты видишь?

– Всё я вижу! Нимб у тебя набекрень!

– Чего?

– Того! Колись давай! А то я обижусь!

– Ну… эээ… мне кажется, я влюбилась!

– Я так и знала!

Жизнь – мудрый старец, все знает, все понимает, ничему не удивляется…

Улыбается – чуть грустно и чуть лукаво. Любя.

Я наскребла денег на новый компьютер (слава богу, не пришлось одалживать у Ли). Хватило, правда, только на старый – б/у, с кучей разных косяков, но все-таки это лучше, чем ничего. Сейчас вот я стучу по его клавиатуре. Новый рассказ. Я не творческая – я просто так живу. И уж конечно я никуда это не понесу, глупенькая Ли, ни в какое издательство. Я просто это напишу – ему большего не надо.

Надо браться за учёбу. Искать работу.

Нет ни сил, ни желания.

– Я не могу! – говорю я.

– Большой город – не место для депрессий! – отвечают друзья.

– Ты сможешь… ты оптимист! – говорит маленькая Ли. – И ты тоже непременно влюбишься, я знаю!

– Дураки вы все, – злобно отвечаю я. – А влюбляться я не стану принципиально! Я даже морячку симпатичному телефон неправильный дала.

Но вот об этом я все-таки чуточку жалею.

Прошлой ночью мне снилась бабушка. Молодая и красивая, в нарядном платье. Она вязала большое разноцветное покрывало и объясняла мне, как это делается. Учила.

Много цветов в жизни! Много нитей. Пусть и все они обрываются.

Я знаю, что я оптимист, Ли.

Я знаю: все будет хорошо.

До белого снега, желтого песка.

А может – и после.

Я скоро что-нибудь свяжу. Надеюсь, у меня получится.

 

Три зимние ноты

Нота первая

Частный детектив Мелихов считался докой в своем деле. Но о нем ходило много слухов, таких же странных, как его внешность. Глаза Мелихова были светло-серые, почти белые, как у полярного волка, а смуглая кожа и угольно-черные брови еще больше выделяли их.

Он опоздал на полчаса, но извинился довольно сухо, без подобострастия. И мне это понравилось, хотя мое время стоит дорого. Люблю людей, знающих себе цену, потому что я сам такой же. Офис детектива был обставлен с неброской роскошью, дабы клиент понял, что дела у хозяина идут хорошо: дубовые панели на стенах, монитор индивидуального дизайна, золотой «Паркер» на столе.

– Простите за вопрос, – детектив плеснул в бокалы «Хеннесси» и предложил мне гаванскую сигару, – вы уверены в том, что делаете? Понимаете ли, Виктор Сергеевич, иногда люди приходят сюда в расстроенных чувствах, не совсем отдавая себе отчет в том, что дороги назад нет. Злость и ревность приводят их ко мне, а потом проходит время, и они начинают жалеть, но… – он сделал паузу, выжидательно глядя на меня.

– Я абсолютно уверен в том, что делаю, – отчеканил я.

И в этот момент что-то произошло. Все вокруг поплыло перед глазами, большие часы на стене оплыли горячими струями, как на картинах Сальвадора Дали, стрелка на моем «Ролексе» завертелась с бешеной скоростью, а пол под ногами зазмеился трещинами. Я боялся сдвинуться с места, потому что под ногами разверзлась пропасть. Меня качнуло назад, и оба моих телохранителя бросились ко мне:

– Виктор Сергеевич, шеф, что с вами? – ребята подхватили меня под руки.

– Ничего, я просто… так… голова закружилась.

– Нужно вызвать врача, – Мелихов решительно направился к телефону.

– Нет, – поспешно сказал я, – мне уже лучше.

Что я скажу врачу? Что у меня видения? Или этот пройдоха мне что-то в коньяк подмешал? Хотя… когда бы он успел, если ребята мои с него глаз не сводили? Нет, это просто нервы, а к доктору я потом съезжу, проверюсь на всякий случай.

– Жду вас через две недели, – Мелихов протянул руку для прощального рукопожатия.

За эти две недели я прожил бесконечное количество жизней. Это был первый декабрь, когда Новый год не вызывал чувства радостного ожидания, хотя следующий, двухтысячный должен стать для меня переломным. Я собираюсь заняться большой политикой. Столько лет и сил потрачено на эту цель – о деньгах лучше вообще не упоминать. И вместо того, чтобы работать, я целыми днями наблюдал за своей женой. Настя продолжала вести себя так же, как последние два месяца: пропадала несколько раз в неделю, и никакая слежка за ней не поспевала. Она просто растворялась в воздухе, а потом возвращалась задумчивая, странная. Все проще пареной репы: у нее появился любовник!

Через две недели я снова поехал к частному детективу. Мелихов поздоровался, пряча глаза, и я понял, что у него получилось. Да, работка, конечно, собачья, не позавидуешь: с одной стороны люди просят его делать подлости, с другой – тихо презирают. Он достал из ящика стола плотный бумажный пакет:

– Посмотрите фотографии, Виктор Сергеевич.

На первом снимке Мелихов небрежно опирался на дверцу своего новенького «Хаммера» и протягивал моей жене цветок, а она с робкой улыбкой смотрела на него так же, как когда-то на меня. На втором снимке Мелихов обнимал ее за плечи одной рукой, а второй поддерживал за талию, Настя смотрела на него снизу-вверх доверчиво и чуть растерянно. Тварь! Я швырнул снимки на пол и закурил, детектив молча подвинул мне пепельницу.

Маленькая провокация – таинственный импозантный незнакомец с яркой внешностью и цветком в руке, и она растаяла, поддалась. Значит, я не был ревнивым безумцем, подозревая ее в измене. Настоящий любовник или подставной – да какая разница, если женщина в принципе на это способна!

– Сколько раз вы встречались за эти две недели? – я сам поразился, насколько хрипло прозвучал мой голос, – и где? У вас дома?

– Четыре раза, – тихо ответил Мелихов, – в гостинице.

Дешевка! Любовник, гостиница, ковровые дорожки кричащих расцветок, пошлые занавески, вино в номер и официант, старательно отводящий глаза. И настенные часы со светящимся циферблатом, чтобы видеть в темноте время возвращения к роли примерной супруги. Моя Настя, моя хрустальная девочка, поэтесса Серебряного Века, оказалась такой же потаскушкой, как и все остальные.

Я любил смотреть, как она ходила в задумчивости по нашей большой квартире, слегка притрагиваясь к мебели, стенам, и, дойдя до окна, рисовала на стекле невидимые узоры. В этот момент она сочиняла стихи, а потом записывала их в тетрадку. Почерк у нее такой меленький, бисерный – не то что мои размашистые каракули. К компьютеру Настя так и не привыкла, вообще сторонилась техники и терпеть не могла железа. Дизайнер, который нам квартиру оформлял, как-то принес бронзовую подставку для цветов – жуть, сколько она стоила! Вещь антикварная, стильная – так Настя ее на балкон выставила – с глаз долой, потому что энергетика у нее якобы нехорошая. Так и сказала. И плечами зябко передернула.

Еще она любила сидеть с книгой в руке на кухне, и, зачитавшись, катала яблоко ладонью по столу, забывая надкусить.

Стихов своих она мне не показывала, да я и не просил особенно. Мне эти высокие материи никогда не были понятны.

– Чего у тебя жена такая не гламурная? – спрашивали меня друзья. – Знаться ни с кем не хочет, по бутикам не ходит, фитнесом не занимается, да и вообще, ногами земли не касается.

– Ничего, – отвечал я, – пусть парит в воздухе, я за двоих на земле стою.

Мне нравилось в ней то, чего у меня самого не было. И эту поднебесность я сразу рассмотрел, как только увидел ее в первый раз в затрапезном городке, где Настя родилась – я там по делам оказался. Не красавица она, нет, ноги от шеи не растут, волос белый до поясницы не струится, но есть в ней что-то, чего в других не найдешь. Она вообще ни на кого не похожа: глаза с татарщинкой, чуть раскосые, смотрят так загадочно, как будто их обладательница знает что-то такое, о чем все остальные даже не догадываются.

Теперь я понимаю, что она знала: как по мужикам бегать после своих бесконечных хождений по галереям. Вот тебе и дитя искусства! И ведь понимала, дрянь, что вскоре за мной папарацци по следам ходить начнут, и журналюги будут под меня копать, как под всякого приличного политика.

Я вышел на улицу и сел в машину. Темнело. Предновогодняя Москва манила огнями.

– Гони домой, Вадик! – сказал я водителю.

На пороге меня встречала Марья Семеновна, наша домашняя помощница, лицо ее было заплакано.

– Витя, – она впервые обратилась ко мне по имени, нарушив субординацию, не добавив отчества, и по-матерински обняла, – ваша жена уехала. Она не оставила письма, просила только передать на словах, что полюбила другого, и не хочет, чтобы ее искали. И обернувшись на пороге, Настенька добавила, что так будет лучше для всех…

Нота вторая

Моя верная подруга Москва провожает меня на вокзал. Москва предновогодняя: оглашенная, щедрая, матрешка румяная, баба лукавая, торговка крикливая, крепкая, ладная, до забористого словца охочая, громко зазывает в торговые ряды, выдыхая густой пар ароматных булок. Нет ничего вкуснее, чем хрустящая горячая хлебная корочка, исходящая паром на морозе. И даже я – не любительница хлеба – не в силах удержаться от соблазна купить булку и нетерпеливо надломить корочку. А над головой вальяжно шествуют тяжелые, как бабы на сносях, зимние облака. И жить хочется, как никогда!

Новый год – это запах мандаринов. Я люблю мандарины, так же, как любил их режиссер и художник Сергей Параджанов. И так же, как он, я рассыпаю их на подоконнике за неделю до Нового года и маленькие солнца согревают сугробы за окном.

Этот Новый двухтысячный год был особенно важен для нас с Витей, потому что он наконец-то пробился в политику, а мне всегда казалось, что как только первая единичка тысячелетия сменится на двойку, весь мир изменится. Цифры значат так много! Вся жизнь – это бесконечные сочетания цифр. А для меня двойка имеет роковое значение.

Два месяца назад я впервые обратилась в частную клинику – головные боли замучили. Анализы показали, что у меня опухоль… странная опухоль – врачи с такой раньше не сталкивались. Они даже хотели написать об этом в медицинские журналы, но большие деньги обеспечили строгую конфиденциальность. Мне осталось жить два месяца. Оперировать было нельзя, поэтому медики боролись, как могли, чтобы хоть немного продлить мне жизнь.

А я обманывала собственного мужа, потому что не в силах была рассказать, что происходит на самом деле. Тяжелый взгляд Виктора, его бессонные хождения по кабинету… он подозревал меня в измене. Да будет так! Пусть злится, считает меня дрянью и чувствует себя благодетелем, который осчастливил провинциальную Золушку, а она ответила черной неблагодарностью. Ему нужна эта злость, которая прогонит боль!

Мы с Витей очень разные. Если сравнивать нас с живописью, то я – карандашный набросок ненастной осени. Художник был нетерпелив или рассеян: незаконченные линии слегка обозначенных деревьев, небрежно растушеванная завеса дождя. А Витя – натюрморт фламандцев: чувственный розовый срез мяса, яркая плоть истекающих соком фруктов, тяжесть угрюмых рыб, укрытых яркой зеленью.

Он умеет жить, наслаждаясь каждым мгновением. Ест жадно, но не оттого, что голодал когда-то, а потому что сознает: заслужил, заработал. Ложась в постель, крякает от удовольствия, широко раскидываясь на шелковых простынях. Моется шумно, фыркая, как тюлень, а после сильно, до красноты, растирается полотенцем. Ростом он невысок, но крепок, коренаст, и в каждом движении чувствуется бычья мощь. Человек Марса – воинственный, чувственный, жесткий со всеми, кроме меня.

Как у всех диктаторов по натуре, у него была Ахиллесова пята – я. И если со мной случится страшное, Витя этого не переживет. Чем выше башня – тем страшнее падение.

Кто знает, как пусто небо

На месте упавшей башни?

Не помню, кто это написал – я стала забывать имена. Впрочем, вспомнила: это Анна Ахматова. Поэтому я решила исчезнуть до того, как болезнь проявится: отек закроет лицо и я потеряю разум. Но как это сделать? Уехать к маме – он примчится в тот же день, станет выяснять причину и не успокоится, пока не докопается до истины. Я перебрала множество вариантов, пока судьба не подала мне знак: ты на правильном пути, вот он – выход!

Я возвращалась из клиники, и, остановив такси за три квартала от дома, медленно шла по заснеженной улице. Я научилась жить здесь и сейчас, только жаль, что умение пришло на самом краю, на пороге. Научилась просто брести по улице, ни о чем не думая, вдыхать игольчатый морозный воздух, слизывать снежинки с губ, впитывать суетливую толкотню чужой жизни.

И вдруг рядом остановился серебристый «Хаммер». Из него вышел высокий мужчина слишком яркой – как в сериалах – внешности, и подошел ко мне.

– Простите, не хочу показаться глупым или пошлым, но вы очень красивы, и слишком грустны, поэтому я решил подарить вам этот цветок. Надеюсь, я заслужил улыбку? – он протянул мне красную розу и смущенно замолчал. Было что-то странное в его смущении, нарочито слащавых фразах, и в карнавальности алой розы. Гадким диссонансом прозвучала в морозном воздухе фальшивая нота – незнакомец врал. Он разыгрывал застенчивость, причем разыгрывал небрежно, словно ему было все равно, что я подумаю. И вся ситуация была условной, как будто это игра – только он уже знал правила, а я еще нет. Белые, как у полярного волка, глаза, изучали меня, словно личинку под микроскопом: холодно и отстраненно.

И вдруг меня осенило: единственное, что не простит мне муж – это измена. Он вычеркнет меня из своей памяти навсегда, и ему не будет больно. Я оставлю записку: «Прости! В моей жизни появился другой мужчина. Не ищи меня – уезжаю навсегда». Нет, это слишком пошло, как в дешевых романчиках – лучше я передам это на словах, через нашу домработницу. Витя и не станет меня искать, и не узнает, что меня больше нет. Спасибо тебе, странный незнакомец! В благодарность я подыграю тебе, кем бы ты ни был.

– А дальше? – ответила я, – вы скажете, что голодны, и ненавидите есть один – просто не привыкли, потому что лишь намедни вас бросила вероломная подруга. Затем предложите отужинать, заверив, что это ни к чему не обязывает. И если я соглашусь, то после ужина предложите мне посмотреть вашу коллекцию марок, кинжалов, картин – единственное утешение одинокого холостяка. Я, естественно откажусь, сославшись на поздний час и пикантную маленькую деталь: мужа, который ждет меня дома. Знаете… давайте начнем с конца: я откажусь сразу, и у вас будет целый вечер для того, чтобы найти мне замену до того, как завянет дежурный цветок.

– Сдаюсь! – незнакомец рассмеялся и поднял вверх руки. – Не повезло мне сегодня: вы оказались намного умней, чем я надеялся, и кроме того, вы – верная жена, что нынче редкость. Тогда просто возьмите цветок, ну не нести же его обратно в машину! Согласитесь, что это глупо!

– Хорошо, я согласна принять подарок.

В моей руке оказался диковинный цветок, который я ошибочно приняла за розу: фиолетовый бутон на изумрудном стебле. На лепестках тусклым золотом мерцала пыльца. И вдруг сверкающие точки начали подниматься вверх, собираясь в облачко, миг – они взметнулись снопом ярким искр и обожгли лицо. Улица закружилась перед глазами, колени задрожали, и я вскрикнула, потому что огромное звездное небо опрокинулось прямо на меня. И среди падающих звезд оплыли горячими струями золотистые, как пыльца на бутоне, циферблаты часов.

– Возвращайтесь! Откройте глаза, – я очнулась в объятиях незнакомца, он крепко, но осторожно держал меня на руках.

– Отпустите, – прошептала я, нащупывая ногами опору.

– Как же вы меня напугали! – он поставил меня на тротуар, но продолжал поддерживать двумя руками, – давайте я отвезу вас к врачу, или вызову «Скорую».

В его голосе слышалось волнение, но глаза… белые, острые, как скальпель, спокойно и чуть насмешливо изучали меня. Он психопат! Играет со мной, как кошка с мышью!

– Уйдите! Прочь! – в панике я оттолкнула его, – вы дали мне что-то наркотическое! Эта пыльца в бутоне… что вы сделали со мной?

Я оглянулась, ища помощи, но улица была совершенно пуста: ни людей, ни машин. И это в девятом часу вечера в центре Москвы!

– О чем вы? Я просто подарил вам розу – вот она, на снегу, взгляните.

Я посмотрела вниз: на снегу лежала обычная алая роза.

Вот оно! То, о чем предупреждали медики: галлюцинации и… сумасшествие. Внезапно улица взорвалась шумом: рев машин, гомон прохожих, обрывки мелодий. Мне стало страшно, как никогда в жизни. Оскальзываясь, я побежала прочь. Завтра же на вокзал! Бежать! Бежать… пока меня не накрыло черной волной безумия…

Нота третья

Я редко испытываю жалость, но эту пару мне жаль. Я ошибся, дав им возможность познакомиться и пожениться. Они прожили вместе до 2010 года. Виктор Дюжев похож на меня: от него тоже зависит жизнь множества людей. Поэтому он нужен мне – человек-узел, в который каждый день вплетаются новые нити. А Настя – одинокая слабая нить блеклой расцветки, которую я мог бы вплести в любой узор, но отвлекся, и пропустил тот момент, когда Дюжев познакомился с ней.

3 января 2010 года супруги Дюжевы подъезжают к элитному клубу, в котором собрались в этот вечер все сливки большой политики. Виктор поддерживает жену под руку, рядом идут телохранители. Вокруг толчея, скопление машин, вспышки фотоаппаратов. А на крыше дома напротив притаился киллер – человек-струна, вибрирующая от напряжения. Он держит на прицеле снайперской винтовки известного политика Рыжова, ожидая удобного для выстрела момента. Дюжевы беседуют с Рыжовым, закрывая стрелку цель.

Кто-то окликает Настю, она делает шаг в сторону – момент настал! Красное пятнышко лазерного прицела, почти незаметное среди фотовспышек, скользит по черному пальто Рыжова. Внезапно один из фотографов случайно толкает Настю – она падает на Рыжова, красное пятнышко вспыхивает на ее белой шубе. У киллера не выдерживают нервы, и он нажимает на курок. А за секунду до этого Виктор падает на жену, подминая ее под себя. Пуля попадает ему в голову.

Тщательно выстроенная мной мозаика рассыпалась и виной тому – маленькая деталь: Настя. И как бы я ни складывал пазл заново, Настя каждый раз оказывалась виновницей смерти Виктора, сама при этом оставаясь в живых. Смерть Виктора Дюжева наделала много шума. Это ведь так романтично – умереть за любимую! Если убить одного из влюбленных – это делает их бессмертными. Этот совет я дал Шекспиру, когда беседовал с ним в маленькой харчевне, при тусклом свете оплывших свечей.

Поэтому Настю нужно убрать заранее, до того, как начнет сплетаться узор нового тысячелетия. Я понимал, что она сбежит, узнав о болезни, остальное было лишь делом техники. Но я сделал ей маленький подарок: оставил красоту и разум.

С Виктором все оказалось проще, чем казалось: несколько настоящих – не поддельных – фотографий и ложь о встречах, которых не было. Оставшуюся часть работы Дюжевы выполнили сами, сделав свой выбор. Вот это действительно важно для меня: их согласие, их решение – без этого я не могу, так уж устроена Вселенная.

Люди часто отвечают мне: «Я уверен, я согласен», даже не подозревая, что именно в этот момент сами создают свою судьбу. Забавно, как они меня представляют: кривой кособокой старухой с клюкой, тремя сестрами за прялкой или красивой незнакомкой с зелеными глазами. Я где-то далеко… на ломком льду, в прекрасном замке. Пусть фантазируют! Им, наивным, даже невдомек, что обычный с виду незнакомец, который смотрит на них из окна проезжающей мимо машины – это и есть… судьба!

 

По ту сторону жизни

Неширокая быстрая река делала поворот, огибая высокий берег с укрытой ивняком площадкой, там уединились коренастый загорелый парень и миниатюрная светловолосая девушка. Они целовались, не обращая внимания на доносящийся из зарослей гомон туристов. Сквозь листву тонкоствольной берёзки подмигивало солнце, ветер нежно колыхал ветви, на одной сидел щегол и, ничуть не пугаясь людей, выводил бесконечную мелодию.

– Серенький! Послушай меня, – девушка отстранилась и засмеялась. – Погоди, не сейчас!

– Ася, Ася, – Сергей притягивал девушку к себе, та сопротивлялась.

– Скажу что-то важное, пока мы одни.

– Мы и в байдарке одни.

Борьба распалила парня, он увлёк Асю на траву около берёзы, девушка отклонилась, не давая поцеловать себя в шею:

– Щекотно!

Она отодвинулась, торопливо поправила растрепавшиеся волосы. Сергей прислонился к стволу и, покусывая травинку, проговорил:

– Вечно ты…

Ася встала на колени и приняла торжественный вид. Сергей, щурясь, наблюдал.

– Серенький… – замолчала, покусывая губы, села на пятки, несколько раз ударила себя кулачками по коленям, решаясь: – Я беременна.

Сергей подался корпусом вперёд.

– В смысле?

– У нас будет малыш.

– Какой, к лешему, малыш?

Сергей отмахнулся от басовито жужжащего около самого уха шмеля, встал, подошёл к обрыву. Вода отражала замершие на месте облака, тёмную листву и стоявшего на краю земли парня.

– Ты обещала предохраняться. Я сразу предупредил: никаких детей!

Он не видел, как Ася закрыла ладонями лицо, чуть слышно проговорив:

– Два года прошло, я думала…

Резко повернулся и выкрикнул:

– Не надо думать! Всё решено, чего думать?

– Пойми, мне двадцать шесть!

Сергей подошёл, взял её за плечи, легонько встряхнул.

– Хочешь рожать, рожай, но не от меня! – сказал и пошёл прочь.

Нервными движениями он раздвигал ветви кустов и деревьев, смахивал с лица паутину, лупил себя по шее и плечам, обрывая нудную песню комарья. Ася нагнала:

– Ты куда?

Сергей, не оборачиваясь, спросил:

– Какой срок?

– После дня рождения. Помнишь?

– Почему молчала?

– Боялась, в поход не возьмёшь.

Сергей остановился:

– Какой, к лешему, поход? К Борькиной матери надо было бежать в клинику! Уговорить её операцию сделать без лишнего шума.

– Операцию?

– Чистку… Аборт… Как это у вас называется?

– Серенький, пожалуйста…

Сергей продолжил путь, бросив на ходу:

– Собираемся и отплываем. Завтра утром надо быть на станции.

– Но поезд двенадцатого… Билеты же…

– Двенадцатого поздно. Борька уедет отдыхать, тогда к его мамаше не пробиться.

Как только Сергей скрылся за кустами, Ася опустилась на землю. Построенная из её собственных иллюзий надежда разрушилась в один миг. Попыталась сосредоточиться, но ничего не получалось. Устраивать скандал на глазах у друзей не стоило, а объяснения наедине ни к чему не привели, придётся плыть, Серого не переубедишь. Она вдохнула пряный от напоенных рекой трав воздух, поковыряла попавшейся в руку палочкой землю, отбросила её, поднимаясь, и поплелась собираться.

По краям большой поляны ютились палатки, тянуло дымком – в центре чернело кострище, вокруг него валялись брёвна. Ближе к воде на песке сохли пять байдарок, привлекая гладкими горячими днищами бестолковых бабочек и стрекоз. Сергей успел выбросить из своей палатки вещи и сворачивал полог, Ася принялась укладывать рюкзаки. Подошли Вадим и Лида – нежно влюблённые и жаждущие счастья для всего мира. Сергей деловито собирался, Ася опускала голову, чтобы ребята не заметили её слёз.

– Серый, я не въехал, ты чего сорвался? – вопрошал Вадим.

– Днёвку хотели устроить! Рыбку половить, черники набрать. Ася! Скажи ему! Вон ягод сколько! – подпевала Лида, – Дениска рыбачит, уху сварим, Танюшка с Олей по грибы пошли…

Сергей выпрямился и хмуро взглянул на друга:

– Помоги байдарку спустить.

Вадим и Сергей двинулись к лодкам, взялись за нос и корму одной из байдарок и понесли её к реке, Максим и Пётр помогли перетаскать вещи. Лида, пользуясь тем, что они с Асей остались вдвоём, села рядом на корточки и заглянула Асе в лицо.

– Что за дела? Весь поход душа в душу… Поругались?

– Пожалуйста, не спрашивай, – Ася взяла в руки всё, что смогла поднять, и пошла к воде.

Подруга, пожав плечами, отступилась:

– Что с вами поделаешь! Сейчас «тормозок» соберу тебе.

Серый злился. Прежде всего, на Аську, но эти тоже хороши! Друзья, называется.

– Не чудил бы ты, – талдычил Вадим, – всё равно не успеете. К порогу доберётесь в темноте, а надо осмотреть. Придётся утра ждать. Ночёвка там неудобная.

Сергей угрюмо молчал. Он взял вёсла и, придерживая байдарку, помог Асе занять своё место.

Девушка, уже сидя, оглянулась на капитана в надежде, что он раздумает плыть, но тот отвёл корму от берега, пройдя по каменистому дну, уселся и протянул Асе весло.

– Ребята, постойте! Серёга! Талисман забыл! – спешила Лида с пакетом, сквозь который просвечивали хлебцы, сыр в упаковках и термос, в другой руке она держала разрисованный обломок весла и размахивала им.

Лопасть и «тормозок» нашли свои места в байдарке, та устремилась к центру реки, направляемая резкими гребками Сергея.

– У порога жилеты не забудьте надеть! – крикнул Вадим.

– Не дрейфь, Вад, всё нормально будет, – донеслось из-за поворота.

Напряжение мышц и встречный мягкий ветерок остудили гнев Сергея, но досада оставалась. Лидка ещё! Надо же было лопасть оставить, хоть бы Вад напомнил или Макс, так нет – баба! Перед глазами возник похожий на старый немой фильм ролик…

Быстро текущая вода. Камни. Четырёхместный катамаран несётся к порогу. Люди в касках и спасательных жилетах отчаянно гребут, чтобы попасть в нужную струю, их сносит на исполинский валун. Садятся. Гребцы тщетно пытаются слезть с камня. Грохочущая вода бьёт гранитного богатыря с застрявшим катамараном вместо шлема и свергается вниз. Сергей кричит, за шумом воды не разобрать. Вадим перебирается со своего места на другой баллон. Сергей веслом толкает камень, помогая катамарану со сместившимся центром тяжести сползти. Лопасть соскальзывает и застревает в скрытой под водой расщелине, давая надёжный упор. Весло разламывается, Сергей едва успевает схватить свободную лопасть, ей и гребёт. Катамаран идёт боком, на перепаде высоты переворачивается. Ниже по течению один за другим выбираются на берег люди. Они вылавливают вещи. Катамаран разбит. Сергей демонстрирует лопасть и смеётся. Остальные хохочут, указывают друг другу на буйство пены и брызг порога, на обломки катамарана, изображают, как Вадим перелезал с баллона на баллон, какое у кого было лицо, как Сергей орудовал сломанным веслом.

Чудом спасшиеся товарищи оставили тогда автографы на обломке, и с тех пор Сергей таскал счастливую лопасть в каждый новый поход.

Ася любовалась берегами. Плыли без привычных замечаний, хотя девушка так и не научилась нормально грести: то излишне топила весло, то чиркала им воду, сбиваясь с ритма. Капитан, казалось, не замечал её, впахивал как на соревнованиях. Вадим прав – к порогу лучше добраться засветло, преодолеть его надо сегодня. Поезд в полдень, чтобы успеть на него, палатку надо ставить неподалёку от станции. Сергей, прищурившись, посмотрел на солнце, на циферблат наручных часов.

– Останавливаться не будем, обойдёмся сухарями и водой.

Ася приладила весло вдоль борта и достала пакет, навязанный Лидой. Распаковала хлебцы и сыр, сделала бутерброд, налила в крышку термоса чай, обернувшись, протянула Сергею.

– Не буду, сама ешь.

Глядя, как Ася уплетает бутерброд, Серый вновь почувствовал приступ гнева. Строит из себя ангела! Сюрприз она ему приготовила! «Милый, у нас будет ребёнок», – вспомнились Аськины слова, её синий взгляд из-под ресниц. Почему дома не сказала? Ни в какой поход они не пошли бы. Сразу в клинику Борькиной матери, пока срок маленький. Вообразила себе! Ветерок в укор паршивому настроению играл Асиными волосами. Опять панаму не надела – злился Сергей, безотчетно ища повод для ссоры:

– Шляпа где? Солнечного удара ещё не хватало!

Девушка обернулась, посмотрела умоляюще:

– Серенький, давай не будем этого делать?! – вид у неё из-за не дожёванного куска за щекой был жалкий.

– Решено.

Ася склонилась над едой. Сжалась, втянула голову в плечи. Дрожит. Плачет, наверное. Сергей продолжал яростно грести, пытаясь сдуть прилипшие ко лбу волосы. Объяснял и не раз – ему ни семьи, ни детей не нужно. Не устраивает – скатертью дорога. Горячая волна злости обжигала сердце. Сергей вкладывал раздражение в каждый гребок, байдарка послушно мчалась вперёд.

Теперь столько возни! Успеть на поезд, иначе не застанут Бориса. Сергей надеялся, что друг уговорит свою мамашу, и та без лишних церемоний всё устроит. Можно, конечно, двинуть в консультацию, но там Аську примутся агитировать, и она сломается – это точно. Времени не так много, чуть потянуть – и поздно будет метаться. На минуту представил, что Ася не сделает аборт. Тихо будет себя вести, или потребует алименты? Хуже того – растрезвонит. Дальше уговоры, осуждение: «Как ты мог бросить ребёнка?». Нет, этого нельзя допустить. Сергей снова взглянул на часы. Надо поднажать.

– Ты будешь сегодня грести?

Пусть она слабенько ча́пает, но ему всё-таки легче. Хоть с погодой повезло. Байдарку за такой короткий срок не просушить даже на солнце, но всё лучше, чем в дождь.

Ася кивнула, спрятала под деку пакет и взялась за весло. Наблюдала, как лопасть толкается о воду, поднимается, и с неё стекают капли, потом перевела взгляд на берег.

– Смотри, красиво как! – указала на сосенки.

Готовое нырнуть за горизонт солнце подсвечивало стройные рыжие стволы. Игольчатые ветви цепляли кудрявое облачко.

Сергей не ответил. Ещё чуть-чуть, и стемнеет, а силы на исходе. По приметам – порог недалеко. Прислушался.

– Кажется, шумит?

– Да, я тоже слышу, – встревожилась Ася, – будем причаливать? Ты посмотришь?

– Нечего там смотреть, я проходил его три года назад. Надевай жилет! – Шум порога становился отчётливей, Сергей повысив голос, объяснил: – По команде греби изо всех сил. Скажу «Стоп», поднимешь весло высоко над головой. Поняла?

– Может быть, обнесём? Давай обнесём, Серенький!

– С кем? С тобой? Не говори чепухи. Готовься, скоро уже.

Порог этот Серый знал. Надо идти по центру, внизу «бочка». Даже если перевернутся, ничего страшного, вещи закреплены. По-хорошему, посмотреть бы, но времени жаль. Берега подступили, течение ускорилось.

– Греби!

Надо набрать скорость, чтобы не зарыться. Вот уже видно, как вода свергается с порога.

– Стоп!

Последнее, что заметил, это поднятые вверх руки Аси. Байдарка кинулась вниз, бурлящая пенная вода поглотила её.

Капитан вынырнул и тут же ухватился за днище перевёрнутой лодки. Где Аська? Почему темно?

– Ася-а-а!

Моментально стемнело! Что-то с глазами? Продвинулся вдоль борта, чтобы заглянуть на другую сторону, вдруг Ася там. Нет. Света мало, но плывущего человека нельзя не заметить.

– Ася-а-а-а!

– А-а-а, А-а-а… – как будто эхо.

Поверхность воды гладкая, течение быстрое. К берегу! Аську искать. Мелькнула предательская мысль: «Вот так просто решилась проблема?». Отогнал, тряхнув головой. Ася где-то здесь. Проплыв метра полтора, натолкнулся рукой на камень. Так близко берег или булдыган торчит посередине реки? Сергей вылез, вытянул байдарку, ощупью обследовал пространство. Площадка два на три метра, дальше стена. Вот странно, нет здесь скал. Перевернул лодку, нашарил нужный «поросёнок», добыл из него фонарь. Луч выхватил неширокую полоску воды, противоположную стену, свод. Пещера?

– Ася-а-а!

Как же он попал сюда? Утянуло под землю водоворотом? Надо грести назад. Сергей развернул байдарку. Весла нет! Что делать? Озноб пробежал по мокрой спине. Вспомнил – в корме сувенир. Порылся. Нашёл!

Следующий час боролся с течением. Грёб как машина, но не сдвинулся, бултыхаясь около уступа. Ничего не оставалось, как вылезти туда снова. Несмотря на прохладу, Сергей обливался потом. Проголодался зверски. Мысли уже не прыгали, наступило безразличное спокойствие, даже отупение. Нашёл в корме рюкзак с консервами, здесь же размокшие сухари. Опустошил, не заметив, две банки. Глаза слипались. Надо вздремнуть. Не до утра, конечно. Рассвета не будет, но хотя бы силы восстановить. Вещи в «поросёнке» остались сухими. Спасибо Асе, она всегда тщательно упаковывала. Надел тёплый свитер, залез в мешок и провалился в небытие.

* * *

Михей любил рыбачить на зорьке. Знал местечко чуть выше порога, где всегда можно натаскать рыбки от души. Сегодня вошёл в азарт и столько вытянул, что не унесёшь.

– Вот она, жадность – корил себя, – Веруня, пожалуй, в дом с такой добычей не пустит!

Мелких рыбёшек кинул в реку, стало чуть легче. Поднял с земли старенькое пальто, взял снасти и ведро и зашагал вдоль берега туда, где за порогом тропка ныряла в лес, прямо к родной деревне.

– Чего это там, – разглядел тоненький силуэт на камне, – никак девчушка?

Ася поднялась посмотреть, кто идёт. У неё мышцы сводило от холода, одежда не высохла до сих пор.

– Да ты вся дрожишь, – посочувствовал Михей, – возьми пальтецо моё. Драное, старуха мне его даёт на траву стелить, но согреет, тут уж не до форсу!

– Спасибо, – Ася закуталась в пропахшее табаком просторное дедово пальто.

– С кем ты? Чего-то никого не видать.

– Парень был со мной, Сергей. Перевернулись, я выплыла, а его нет. Всю ночь кричала. Не отозвался.

– А! Слыхал. Думал, туристы балуют.

– Не мог же он без меня уплыть. Утонуть тоже. И байдарки нет. Ничего не понимаю.

– Тут подземная река. Может, затянуло Серёгу твоего, – предположил Михей.

Девушка удивлённо вгляделась в морщинистое лицо:

– Как это, подземная река?

– Течёт вода меж каменных стен в озерцо. От озерца лучами коридоры. Пропадали люди и раньше. Затянет в то подземелье, не выбраться. Никто не возвращался.

– Что вы пугаете, дедушка? Если никто не вышел, как же узнали про эту речку?

– Говорят. Кто во сне видел, кто в мечтах тонких… Как растолковать? Пропал человек, а здесь его ждут, думают о нём. Он тоже мыслями тут, вот и встречаются во сне ли, в мечтах…

– Звучит не очень правдоподобно.

– Да я и сам не шибко верю в эти штуки, но супружница моя болтает, что сон иногда и не сон, а видение. Души в тонких сферах помощи просят.

– Понятно, – Ася не поверила местным байкам, но спорить не стала. Согревшись, она смертельно захотела спать.

– Ты, вижу, носом клюёшь, – Михей взялся за поставленные на землю вещи, – пойдём со мной в Макеевку, тут недалеко. Выспишься, а потом на автобусе до станции. Документы у тебя есть?

Девушка кивнула, в поясной сумке хранились деньги, паспорт и мобильный.

– Вот и хорошо, значит, доберёшься до дому.

– Нет. Группу дождусь, – Ася всхлипнула, – может быть, Серёжа вернётся.

– Дай бог, дай бог, – согласился Михей, – пальтишко тогда туточки брось, я в следующий раз захвачу. А ежили что, по этой тропке в Макеевку, там автобус.

Порывшись в котомке, он достал пирожок, завёрнутый в упаковку из-под макарон, протянул девушке:

– Веруня моя пекла. Три-то я умял, а этот сберёг. Для тебя. Там, чуть поодаль, выше-то, родник есть, по ручью найдёшь. Пить можно, вода хорошая.

Ася спрятала пирог в кармане пальто, кивнула:

– Спасибо.

Дед углубился в лес. Ася сидела на камне, кутаясь в колючее пальто, и смотрела, как вода обрушивается с двухметровой высоты и закручивается в «бочку», отнявшую у неё Сергея. «Любимый! Где ты? Отзовись!». Веки её сомкнулись, небо, порог, берег исчезли, Ася увидела скалистый свод, неширокую подземную реку с быстрым течением, а неподалёку, с другой стороны, просторный уступ, на котором рядом с байдаркой лежал человек.

* * *

Очнувшись, Серый едва мог шевелиться. Мышцы нестерпимо ныли. Огляделся. Всё те же холодные каменные стены, гул быстрой воды. «Серёжа», – послышалось. Зажёг фонарь. Вода, камень, камень, вода… Да! Чуть ниже по течению на другом берегу чёрной реки – Ася. Чудом уместилась на крохотной площадке. Мокрые волосы свисают глянцевыми лентами, одежда облепила тело, девушка выглядит голой. Лица не разглядеть, но Сергей почувствовал мольбу в её глазах.

– Аська-а-а!

– А-а-а-а… а-а-а… – эхо.

Скинул байдарку на воду, прыгнул, бешено замолотил лопастью.

– Ася! Ася!

По расчётам близко, осветил стену, вот и уступчик. Пусто. Где? Схватился за камень. Луч фонаря блуждал по стенам и воде. Никого. Что это? Тихонько зовут из глубины пещеры: «Любимый… отзовись…». Сергей сжал включённый фонарь коленями, чтобы освещать путь, и направил байдарку дальше. Луч отражался от воды и прыгал причудливыми бликами по стенам. Тени шевелились, растекались, угрожали. Тупик. Пещера опустилась ниже уровня воды, река уходила туда. Энергичными гребками загнал байдарку на тихий участок озерца. В стороне от ныряющего в неведомую глубину потока движения нет. Сергей устал, боль напомнила о себе. Что делать? Теперь точно не выгрести…

Расположил байдарку вдоль нависающей стены, попробовал двигаться, хватаясь за камень. На тихом участке получалось, но как только нос попал в струю, байдарку развернуло. Надо пересесть на место матроса и тянуть байдарку за собой. Приподнялся, судно беспокойно закачалось. Не хватало ухнуть в воду. Сергей в один миг обессилил, жалея себя. Прислонился головой к выпуклой холодной стене и зарыдал.

Полегчало. Хорошо, что никто не видел приступа малодушия. Достал консервы. Долго вдумчиво жевал. Интересно, как там группа? Уже плывут, наверное. Представил Вадима с его вечными шуточками, весёлую Лидочку. Вот удивятся, когда узнают, что они с Асей… Не успел додумать, повеяло медовым ароматом – так пахли Асины волосы. Сергей ощутил её присутствие. Обвёл лучом фонаря пещеру.

С другой стороны озера стоит девушка. На пушистых волосах воздушная фата. Белое длинное платье подчёркивает тонкий стан. В руках крохотный букет. У Серого во рту пересохло, ни звука не мог издать, мысленно повторил прежний зов: «Ася-а-а! Ася-а-а!». Фигура шевельнулась, поманив Сергея. Он, ещё не доверяя видению, нашарил лопасть и, старательно удерживая девушку в луче света, стал грести. Она кивнула, одобряя, попятилась. За её спиной Серый разглядел арку. Ася нырнула в темноту.

– Аська! Стой! – сипло крикнул парень.

Грёб как заведённый, надо догнать! Он больше не мог торчать здесь один! Преодолев озеро, причалил к площадке, где только что стояла Ася, вылез, выдернул байдарку, бросился к входу в тоннель, прихватив фонарь. Ход встретил промозглой сыростью и отвратительным запахом. Сергей замер.

– Ася, ты здесь?

Давящая тишина в ответ. Выпуклости стен давали подвижные тени – тонкие чудища. Жутко. Серый попятился. Рядом с байдаркой уютнее. Постоял. Мысли ускользали, не даваясь. Наконец, отважился, взял обломок весла в качестве оружия и побежал по узкому ходу, ежесекундно рискуя удариться о неровности свода головой. Не сразу понял, что угодил в лабиринт. Сворачивал то направо, то налево. Иногда чувствовал наклон. Падал, поднимался, снова шёл. Протискивался между глыбами, полз на четвереньках. Содрал в кровь ладони, плечи, локти, колени, но продолжал поиски белого призрака.

* * *

Вадим и Лида оторвались от группы. Им нравилось плыть, слаженными ритмичными взмахами вёсел толкая послушную лодку. Басок парня и звонкий смех девушки разносились над водой, создавая иллюзию того, что они одни в целом свете. Дойдут до порога, хорошенько осмотрят, пощекочут нервы видами бурлящего потока, а там остальные подгребут.

– Интересно, успели Серый с Асей на поезд? – задалась вопросом девушка. – Почему он так заторопился? Шли нормально, по графику.

– Спрашивал, он не ответил, – Вадим присматривался, куда бы причалить. – Да вот и они! И чего было гнать?

– Где?

– Вон, Аська на берегу!

– Ася! – Лида махнула подруге, а та бросилась к воде, будто собралась плыть навстречу.

– Вадик! Мы кувырнулись! Серёжа пропал! – закричала она.

Вадим резко развернул байдарку к берегу. В два гребка они достигли песчаной отмели, где стояла Ася.

– Утонул? – хлопала мокрыми ресницами Лида.

Ася затрясла головой, отгоняя это предположение.

Парень уже вытащил нос байдарки на песок, подал руку Лиде. Как только та оказалась на суше, побежал к тропинке, которая вела вокруг порога.

– Осмотрюсь. Где ваше корыто?

– Нет. Я не видела. Ни Сережи, ни байдарки. Весло только в кустах запуталось подальше там.

Вадим убежал, его невеста деловито вытаскивала вещи.

– Тебе поесть надо и поспать, палатку поставим, матрац надую. Как же ты тут одна?

– Жуть как замёрзла, – Ася поёжилась.

– Где наряд такой чудной добыла?

– Рыбак презентовал, а я так и не отогреюсь до сих пор.

– Юдашкин от зависти поседеет, – пробовала шутить Лидочка, но, поняв неуместность юмора, переменила тему, – вот, возьми, компот. Утром варили, а я в бутылку слила.

– Спасибо, – жадными глотками Ася выпила всё до последней капли.

К тому времени, когда девушки поставили палатку и забрались в неё, подоспевшие товарищи разбрелись по берегам в поисках Сергея. Лида сидела рядом с подругой, ждала, когда заснёт. Ася вцепилась в руку Лидочке и говорила, говорила…

– Я с ума схожу, кажется!

– Ты о чём? – удивилась та. – Тут кто хочешь свихнётся. Как представлю: ночь, холод, луна, порог шумит… и никого вокруг. Ужас!

– Послушай, я видела его. Серёжу. Не наяву, а так… призрачно, – Ася помолчала, оцепенев. Собравшись с духом, продолжила: – Подземелье, речка, я у стены на камне, с другой стороны байдарка, рядом человек лежит.

– Лицо разглядела? – шёпотом спросила Лида.

– В тот раз нет, но через час примерно уже разглядела. Огромная пещера, воды теперь много, целое озеро. Я стою на берегу, а Серёжа у противоположной стены. Он… он плакал! Плакал, Лида! – Ася схватилась за лицо и завыла.

– Ась! Мало что привидится с испугу, – обняла её Лида, – совсем это на Серёгу не похоже! Может, поешь чего-нибудь?

Ася затрясла головой, Лида не настаивала.

– Ладно, поспи, сейчас валерьянки дам, у меня есть. Поспи, а я пойду, посмотрю как там ребята, пора приготовить что-то, голодные все.

* * *

Сергей заблудился. Он уже не искал Асю, стремился к подземному озеру, где его ждали остатки провизии, тёплые вещи, аптечка, спирт, который не помешал бы сейчас. Плутания по бесконечным ходам и борьба с паникой отнимали силы. Порой казалось, что разыскал направление и слышит плеск, но следом шло разочарование. Так, побежав на пригрезившийся шум, споткнулся, выронил лопасть и упал, давя что-то хрупкое. Поднявшись на колени, осветил место падения. Прямо перед ним лежал разрушенный скелет человека, одетый в полуистлевшие лохмотья. Серый отполз, нащупывая оброненное оружие. Чуть не закричал, услышав шорох осыпавшихся со стены камушков.

– Кто здесь? – сдержав крик, сипло спросил он.

Скелет, повреждённый падением Сергея, отмалчивался.

Итак, он здесь не первый. По крайней мере, для одного человека это подземелье стало могилой. Опираясь на стену, Серый поднялся. Как хочется пить! Дурак! Зачем ушёл от воды? Двигаться дальше было жутко. Последний путь бедолаги и для самого Сергея может оказаться тупиком. Попятился. Куда? Камень, камень, холодный камень, застоявшийся воздух, могильная тишина и тьма. Надо вернуться к развилке. Тогда выбрал более широкий ход, но сейчас предпочитал ползти, лишь бы не оставаться там, где до него погиб человек. Поспешил убраться. Где вода? Вспомнить бы приметы и проделать весь путь обратно. Вот и развилка. Куда? Остановился отдышаться, воздуха не хватало. Луч блуждал по шершавым камням. Здесь низко, а он шёл в полный рост, значит, туда. Сделал шаг к ходу, где уже был раньше, но услышал тихое:

– Серенький…

Фонарь метнулся на звук, Сергей присел, вглядываясь. Призрачное пятно мелькало в глубине. Пригнувшись, пролез в узкий ход. Сделал десяток коротких шагов. Стало просторнее, получилось выпрямиться. Впереди в расклешённом васильковом сарафане стояла Ася. Смотрела будто внутрь себя, улыбаясь мыслям. Одна рука лежала на круглом, похожем на мяч животике, другая теребила подол.

– Вот и наш папочка. Видишь, малышка? – проговорила она. – Скоро, совсем скоро ты выберешься на свет.

Не взглянув на Серого, повернулась спиной и пошла прочь.

– Ася! – рванул за ней.

Поминутно запинаясь, бежал. Дыхание срывалось, кровь стучала в висках, горячий ком жёгся в груди. Девушка недосягаема, хотя идёт не торопясь. Сергей в погоне за призраком пропустил несколько развилок, вскоре почувствовал подъём, бежать стало труднее. Выше, выше… ещё чуть-чуть. Темень! Ничего не видно – фонарь погас. Серый тряс его, щёлкал выключателем. Мёртвый. Проклятье! Глаза постепенно привыкали к темноте. Что-то светило звёздочкой там впереди.

– Аська, отзовись! Я знаю, что ты здесь!

Тишина. Парень отшвырнул бесполезный фонарь и, сжимая обломок весла, стал карабкаться к яркому лучику света. Ближе… ближе. Уже видна щель, из которой бьёт солнце. Серый дотянулся. Едва проходит ладонь. Зацепил пальцами породу, осыпал. Ещё! Ещё! Схватил двумя руками обломок весла, начал остервенело долбить им свод пещеры. Застучали камушки, пространство наполнилось пылью. Пылинки заползли в дыхательные пути, в глаза. Сергей методично колотил. Пот струился по щекам и шее, стекая за шиворот. Лицо облепило грязной маской. Под ногами росла куча земли, мелких и крупных камней. Скрежет металла раздирал слух. Лопасть скребла твёрдую поверхность, трещала, гнулась. Становилось светлее, но пыльная завеса мешала смотреть. Отдышаться бы, воздуха не хватало. Серый кашлял, отплёвывался. Отползти, передохнуть? Нет! Собрав волю, он снова и снова набрасывался на породу. Спустя два часа работы пленник лишился сил. Прислонился спиной к стене, хватая ртом пыльный воздух, не отводил взгляд от светлого пятна. Мелкие частицы постепенно оседали.

Щель Сергей расковырял. Стало видно, что от поверхности его отделяет метровая толща земли. Забрался на горку осыпавшейся породы и дотянулся правой рукой до края отверстия. Нащупал огромный гладкий камень с одной стороны, и шершавую, слоистую плиту с другой. Между ними не больше двадцати сантиметров. Не пролезть. Ободранную кожу саднило, слизистая носа и горла пересохла, даже слюны не было во рту. Воздух постепенно очищался, из прорубленного «окошка» тянуло ароматом подсохшей травы и хвои, Слышался птичий щебет.

– Ася, я тут, под землёй! – одеревеневший язык и потрескавшиеся губы не шевелились, горло издало лишь слабый сип.

Узник надавил на камень, тот стоял намертво. Плита поддалась, но для того, чтобы стронуть её, нужна опора, рыхлая куча под ногами не годилась для этого. Снова в дело пошла лопасть. Сергей долбил и осыпал ей землю вокруг плиты. Пещера опять превратилась в пылевую камеру. Откуда силы взялись? Забыл и про жажду, и про усталость. Куча породы под ногами росла, Серый утрамбовывал её, постепенно приближаясь к поверхности. Вот уже двумя руками можно пошевелить плиту. Ещё немного! Он ударил в бугорок, удерживающий «крышу» пещеры, плита покосилась, начала сползать и всей тяжестью обрушилась на человека. Сергей потерял сознание, не успев испугаться.

* * *

Ася проснулась, вылезла из палатки. Ребята сидели неподалёку, поглощали заверенную на скорую руку лапшу. Денис и Максим уплыли на облегчённой байдарке вниз по течению осматривать берега. Остальные были здесь. На молчаливый вопрос Аси Вадим отрицательно покачал головой. Лида предложила подруге порцию лапши, у остальных собрала миски и пошла к реке чуть в сторону.

– Жаль сеть здесь не ловит, – нарушил молчание Пётр.

– Ловит, – возразила Ася, – тут деревня недалеко.

– Так надо Серёгу набрать!

– Я звонила. Недоступен.

Парень всё-таки добыл из кармана мобильный телефон и набрал номер Сергея. Некоторое время слушал гудки.

– Не отвечает.

– Ребята! – закричала Лида, – телефон играет! Слышите? По-моему, Серёжкина мелодия.

Все, побросав кружки, кинулись к Лидочке. Вадим сделал знак не шуметь.

– Там!

Музыка раздавалась с небольшого пригорка из-за вросшего в землю валуна. Побежали.

– Здесь никто не искал, – посетовала Лида.

– Кому в голову придёт смотреть выше по течению.

– Его нет! – в отчаянье прошептала Ася. – Яма. Звук из ямы!

Она упала на колени и начала отбрасывать руками комья земли. Парни присоединились.

– Я за аптечкой! – сказала Лида и упорхнула к лагерю.

Вскоре разгребли большую плиту, поднатужившись, сдвинули её в сторону. Показалась голова. Волосы слиплись от смешанной с грязью крови.

– Осторожно, – командовал Вадим, – достаём аккуратненько!

Общими усилиями вытянули раненого на поверхность, уложили на траву.

– Дышит… – Ася дрожала. – Живой…

– Надо раны обработать, – Лида вернулась с аптечкой.

Вадим осмотрел друга и заключил:

– Не поломан. Тихонько несём к воде. Надо промыть, потом обработаешь.

– Серёжа! Серёженька! – тщетно звала Ася.

– Звоню в «скорую», – сообразил Пётр, – в деревню потащим. Как, говоришь, она называется?

– Макеевка, – ответила Ася, – от порога тропинка туда.

– Хорошо. Пусть в Макеевку едут, сейчас носилки соорудим.

* * *

В вестибюль частной клиники вошла девушка. Она привычно направилась к гардеробу, сняла шубку и, отдав её дежурившей старушке, сказала:

– Здравствуйте, Анна Петровна.

– Здравствуй-здравствуй, голуба моя! К своему опять? Не очнулся?

Ася вздохнула, покачав головой. Она одёрнула собравшийся на выпирающем животе синий сарафан и пошла по коридору к палате.

– Доброе утро, любимый! – сказала, заходя туда.

Лицо Сергея бледное, отрешённое, руки вытянуты поверх одеяла. Провода, трубочки, приборы…

– А вот и наш папочка. Видишь, малышка? – проговорила Ася. – Скоро, совсем скоро ты выберешься на свет.

Она села на стул около кровати, погладила руку Сергея.

Серый день за днём гребёт против течения, отвоёвывая у подземной реки сантиметр за сантиметром. Фонарь не нужен. Отчётливо видны стены и свод подземелья, ставшие знакомыми до мельчайшей неровности. Сергей не чувствует ни холода, ни голода, не устаёт. Он борется за жизнь, мечтает выбраться из реки, уносящей в царство мёртвых, и найти любимую. Ася не оставляет его. Вот и сейчас она впереди, хорошо виден светлый образ женщины с младенцем на руках. Сергей знает, это Ася, она держит их дочку Наденьку.

«Ждите меня, мои дорогие, я вернусь!».

Взгляд Сергея скользит по пещере к выходу. Каменные стены сужаются, свод опускается, всё большую часть каменного коридора занимает поток, вот он заполняет всё пространство, Сергей проникает сквозь бурлящую воду в спокойную. Выше лёд. Парень скользит вдоль него до свободного участка, выныривает из реки, поднимается над ней. Воды меньше, чем летом, «бочки» нет – порог спит, как и заснеженные берега, серое небо, тусклое низкое солнце.

Ася по-прежнему сидит у кровати Сергея, смотрит на него.

– Серенький, возвращайся. Ты так долго путешествуешь, я скучаю, любимый!

Напевает:

По щекам Аси скатываются слёзы, тяжёлыми каплями падая с подбородка на обтянутый сарафаном живот.

– Прости меня, любимый. Прости, пожалуйста! Даже если ты не захочешь больше знать меня… нас… Главное, возвращайся, живи. Пожалуйста, живи, Серенький!

Лицо Сергея меняется, ресницы подрагивают, губы шевелятся.

Ася встаёт, наклоняется к Сергею и разбирает едва слышный шёпот:

– Ася… Девочки мои… Люблю вас.

– Ты вернулся? Вернулся!

Сергей открывает глаза, улыбается и говорит громче:

– Торопился, как мог.

Ася обнимает Сергея, он свободной от капельницы рукой гладит её спину:

– В вере, надежде, любви.

 

На стыке

 

Глава 1. Он

06.55. Стеклов Петр Игоревич, водитель такси, в прошлом – почти интеллигент, ныне – скромный житель небольшого городка, дрых без задних ног.

06.59. Не просыпаясь, Петр Игоревич с ужасом подумал, что сейчас точно позвонит Люська и приторным, как малиновое варенье на мёду, голосочком, спросит:

– Петрусенька-лапусенька, сладенький мой, ты уже проснулся? На работу не опоздаешь, кусенька моя?

Заботливость её объяснялась не столько искренним вниманием, сколько обычной вредностью: сама Люська на работу ходила к половине восьмого, но, коль скоро она всё равно проснулась, чего это Петька спать будет?!

И он, конечно, скажет, что давно встал, думает о ней и готовит диетический салат на завтрак. На самом деле, недокрашенную блондинку он терпеть не мог, придумывал любые поводы, чтобы не приходить на свидания, а не бросал её только потому, что втайне боялся. Люська же, несмотря на всю свою блондинистость, не была абсолютной дурой и бульдожьей хваткой вцепилась в «Петрусика», систематически делающего ей недешёвые подарки, на которые уходила добрая половина зарплаты.

На завтрак Пётр ел яичницу. На масле. Сливочном. Вовсе не из внутреннего протеста: просто ничего, кроме неё, готовить не умел. Понятие же «диетический» вошло в его лексикон благодаря той же Люське, вечно худеющей и помешанной на диетах. По сути, диеты давно для неё превратились лишь в модную «фишку», а фигура, по мнению того же Петрусика, и так отличалась излишней худобой, по крайней мере, ни взгляд, ни руки, случись вдруг незапланированные объятия, ни на чём особо не задерживались.

07.00. Утробными звуками взвыл мобильник, звон его напомнил Стеклову похоронный марш. На дисплее всплыло страшное «Lus'ka» – из трубки потекло малиновое варенье:

– Петрусенька-пусенька, ты не проспишь?

– Н-н-нет… Люсь… Я… это… в метро! И… это… заболел! И… О! Контролёр! Пока, спокойной ночи!

Он нащупал кнопочку с красным телефончиком своего доисторического, но неразбиваемого аппарата, как бы невзначай понажимал на неё «до полного отключения» и снова повалился не подушку в драной наволочке. Сон, поджидавший за тумбочкой, метнувшись лягушачьим языком, навалился на уже почти одинокого таксиста.

Проснулся Пётр к девяти. Точнее, встал, проснуться он так и не удосужился. Натянул носки – один чёрный, другой – тёмно-синий (обнаружив неделю назад, что они разного цвета, Пётр честно попытался понять, почему: покупал вроде одинаковые? Ещё через три дня оказалось, что в шкафу носки тоже разные. Через два до него дошло, но обмен всё равно не состоялся: носимые носки уже слегка попахивали, а постирать их ни одному мужику в голову не придёт).

Стеклов посмотрел в зеркало. Вид сонной небритой физиономии произвёл на него странное впечатление. Физиономия ухмыльнулась, гыкнула и, насвистывая цеплючую мелодию по модные туфли, не спеша отправилась жарить яичницу.

«А Люська-то обиделась – минимум до завтра звонить не будет». Мысль оказалась крайне позитивной, на её фоне даже песня стала менее дурацкой.

Пётр стал посреди комнаты, осмотрелся. Чего-то не хватало, но чего именно? Вроде все утренние дела закончены… Он пожал плечами: совесть почти чиста, можно и поработать.

По пути подключил телефон. Тот сразу сообщил о трёх пропущенных вызовах с работы. Звонила Иринка – весёлая рыжая девчонка лет двадцати двух, любительница спортивной одежды, боевиков и сальных анекдотов. Обычно она его прикрывала. Может, до начальства и не дойдёт слух об очередном опоздании? Хотя… Давно пора эту работу менять! Мечтал же когда-то свою кофейню открыть! После института думал подработать немного и… вот.

Вот бросить всё и укатить на юга. С Иринкой. А что? Она девчонка симпатичная, отчасти даже интеллигентная, вон как анекдоты хорошо рассказывает! Люську бросить, наконец. Эх, поменять бы всю свою жизнь!

Звонок – опять Иринка. Не здороваясь, поинтересовалась:

– Живой?

– Ну?

В ответ – ядрёный трёхэтажный мат.

– Ты хоть когда-нибудь вовремя приходишь?! Пулей сюда! И чтоб в последний раз, кусать тебя за ногу!

Через тридцать минут так и не проснувшийся Петр Стеклов ехал на вызов. На сиденье рядом лежали два томика Достоевского. Всё-таки в душе Стеклов оставался романтиком. Или просто искал способы взаимовыгодного сотрудничества с ростовщиками.

Резкий поворот – одна из книг юркнула под сиденье. Пётр потянулся за «Идиотом».

«Да сам я…», – успело мелькнуть у него в голове.

На дороге стояла миниатюрная девушка. Хорошенькая, но для сентябрьского дня одетая слишком легко: мини-юбочка и джинсовая куртка. Распущенные волосы цвета голубики почти закрывали лицо. Петр запомнил только глаза – испуганные, удивлённые, непонимающие, обиженные… Её жизнь обрывалась до смешного быстро. Водитель пытался вывернуть руль, но тот словно заклинило.

Да что же она так и стоит на месте?!.

 

Глава 2. Она

06.55. Она, как обычно, проснулась немного раньше, чем зазвонил будильник. Ганя (родители постарались и выбрали имя с подвывертом) задумалась о вчерашнем дне. Память услужливо выдала два списка, заполненных аккуратным почерком: «намеченное» и «выполненное». Списки, разумеется, полностью совпадали. Ганя удовлетворённо зевнула: она всегда выполняла всё намеченное. Начальство её за это ценило, а сотрудники прозвали длинно, но справедливо: «кто – везёт – на – том – и – едут».

Гане её образ жизни нравился. Она всегда знала, где что лежит, всюду появлялась вовремя, её планы из разряда «надо бы» неизбежно переходили в разряд «успела». Вроде бы всё идеально. А в личной жизни – только дымчатый кот Енот. Постоянно гадит под диваном и ходит грязными лапами по ковру. Одно слово – мужик. Почти (как-то после весеннего загула хозяйка, разозлившись, сволокла его к ветеринару). Но, несмотря ни на что, девушка кота любила: какой-никакой, а мужчина в доме.

07.00. Прозвенел будильник. Не позволяя себе раскачиваться, Ганя села. Встала. Тщательно заправила кровать, чтобы складки не портили внешнего вида. Смотреть на покрывала в течение дня некому, но девушку грела мысль, что вечером она вернётся в аккуратно прибранную квартирку. Накинула халатик и отправилась наводить утренний марафет. Уходило на него не больше десяти минут (всё-таки она в этом деле профессионал), но вставала Ганя всегда за целых три часа до выхода. Рабочий день в салоне красоты «Идиллия» начинался в 10.30. На дорогу – семнадцать с половиной минут неспешным шагом. Десять – на непредвиденные обстоятельства. Две с половиной – привести себя в порядок и сосредоточиться. Рассчитано до секунды.

Лёгкий макияж – и можно завтракать: кофе с гренками. Ничего против здорового питания Ганя не имела, но всяческие диеты терпеть не могла, справедливо считала, что любое ограничение в еде сделает её нервозной и дёрганой, а это обязательно повредит работе.

Час на просмотр любимого сериала. Решив, что Хуан-таки мерзавец, а сеньорите Розе, как и ей самой, давно пора замуж, Ганя с горя выпила ещё одну чашку кофе, бессовестно использовав запас «непредвиденных» минут. Оделась (юбочка и блузка, конечно же, приготовлены с вечера).

Ещё бы схватить какую-нибудь книжку, чтобы свободное время на работе не пропадало зря. Выбор довольно велик: от лирики до фэнтези. Немного поразмыслив (а подобные решения стоили ей огромных усилий), девушка надумала перечитать классику. Спор между Достоевским и Толстым решился в пользу Федора Михайловича, чтобы не только запустить мыслительный процесс, но и похвалиться этим перед коллегами. Ровно в десять она вышла из дома. Перед дверью остановилась и перепроверила, не забыла ли чего: за котом убрала, посуду помыла, газ выключила, кран закрыла, за котом убрала, утюг не включала, ещё раз убрала за котом. Как обычно.

На лестничной клетке её поймала соседка тётя Наташа. Скалясь золотыми зубами, она пожелала «доброго утречка». Так основательно, как и на фиг не каждый сумеет послать.

– Галечка! Ни к тебе это вчера мужчинка приезжал? Статный такой, усатый? По всему видно, большой начальник!

– Не ко мне, тёть Наташ. Только я – Ганя.

На самом деле, гость вчера ломился как раз к ней. Приезжал извиняться горячий кабардино-балкарский парень Влад, торгующий на рынке «а-абрикосами сладкими, медовыми». Влад пытался ухаживать за ней месяца два назад, но серьёзных отношений не вышло: кавалер проливал кофе на обивку дивана и пинал Енота. Ганю это не устраивало, и она вежливо попросила его удалиться из квартиры, а заодно из её жизни.

Незадачливый жених, уже ретируясь, пытался оправдаться тем, что кот тоже не особенно чистоплотен и постоянно рвёт эту же обивку.

– QuodlicetJovi, nonlicetbovi! – с достоинством парировала Ганя, и для особо одарённых перевела: «Что дозволено Еноту, то не дозволено всякому козлу!».

Влад, разозлившись, назвал её дурой.

На «дуру» Ганя не обиделась: она-то знала, что окончила школу с серебряной медалью (только из-за упрямой мстительной физички, а то получила бы золотую!). Однако в отместку за оскорбление назвала Влада «самовлюблённым эгоистом с садомазохистскими наклонностями». Такого изощрённого ругательства Влад не понял, из-за чего обиделся ещё сильнее. Перебранка приняла масштабный характер. Жирную расплывчатую точку в их отношениях поставил обругиваемый Енот, которого вырвало на ногу Владу. Тот убежал, пообещав больше никогда не посещать этот сумасшедший дом с бесстыжими зверюгами и ненормальными хозяйками.

Обещания хватило ненадолго. Влад приезжал извиняться, но Ганя его выставила, пригрозив котом.

– Как это не к тебе, когда к тебе? Мы с кумушками все порешили – к тебе! – расплылась в золотой улыбке старуха.

– Ну, раз вы с кумушками порешили, значит ко мне, – согласилась Ганя. – Извините, мне пора.

Девушка с неописуемым удовольствием выскочила из дома и быстрым шагом направилась в сторону салона красоты «Идиллия»; переходила дорогу и уже могла видеть дверь с угадывающейся надписью «Служебный вход».

Из-за поворота вырулила машина. Слишком быстро.

Девушка растерялась. Как же так? Не бывает такого!

Не с ней!

Не сейчас!

Ганя видела лицо водителя. Он ещё пытался что – то сделать, но слишком медленно.

«Не успеет», – обречённо поняла она.

Гане уже представлялся чёрный блестящий камень с надписью:

СИМОНОВА ГАНЯ СЕРГЕЕВНА

Была – и вот её нет.

 

Глава 3. Про него

Девушку увезли в реанимацию. В Петре ещё теплилась надежда: а вдруг обойдётся? Уж он бы тогда!.. С ней бы в больнице сидел, цветы каждый день… А потом бы её выписали, и он бы её на свидание пригласил. И понравился бы ей. Обязательно понравился бы! А через месяц или два он бы сделал ей предложение, а потом отпуск, кредит, кофейня…

Но не обошлось.

Потом он узнал, что звали её Ганя. Странное имя. Но какое-то правильное.

Долго длились судебные разборки со скандалами, телефонными звонками и документами. Как будто, стоит шлёпнуть на бумажку печать, она сумеет заменить человека.

Какая разница? Уволят, так уволят; посадят, так посадят. Заслужил. Но трагедию признали несчастным случаем: то ли в машине нашли поломку, то ли девушка переходила дорогу в неположенном месте.

С работы его на всякий случай уволили. Иринка попыталась вступиться, но что рядовой диспетчер может поделать с перепуганным начальством?

Пётр медленно осознавал, что случилось страшное. Нет, не потеря работы, не психологическая травма и не мучающие его каждую ночь кошмары. Намного, намного хуже: он не мог жить без той девушки. Хотел её видеть. Постоянно. Непременно. Ходил на кладбище. Но разве разговоры со стандартным надгробием из гранита могут помочь изрезанному болью сердцу?

С того самого дня Стеклов пребывал в состоянии амёбы. Он ел, хоть и без особого воодушевления, спал, передвигался… Являться в приличное общество больше не требовалось, и Пётр совсем перестал следить за собой. Счёт времени он потерял и, бродя по странно пустым улочкам города, даже не был уверен, утро сейчас или вечер.

Первое время его пыталась поддерживать Иринка. Она звонила, предлагала помощь. Но мобильника Стеклов однажды утром не нашёл, других же способов связи с ним бывшая коллега не знала: домашнего телефона нет, адрес неизвестен. Последний мостик, связывавший Петра с внешним миром, обломался с негромким треском.

В один из пасмурных осенних дней, похожих друг на друга, как туристы из Китая, мужчина, бездумно измеряя город шагами, забрёл в дешёвый книжный магазинчик. Он находился в одном из тёмных хмурых двориков, в подвале. Из углов пахло сырым холодом, кое-где угадывались островки плесени. У входа сидел одинокий старичок, видимо, являющийся одновременно охранником, продавцом и хозяином лавки. Его лысина поблёскивала в свете слабенькой лампочки. Старичок поднял на Петра огромные удивлённо-доверчивые глаза: покупатель был ему в диковинку.

Но какой из Петра покупатель? И деньги-то закончились… Наверное. Он не знал, не помнил точно. Старичок снова уставил в пол удивлённый взгляд наивных глаз.

Стеклов бесцельно прохаживался меж стеллажей. Иногда брал какую-нибудь книгу, равнодушно пролистывал несколько страниц и ставил обратно. Одна была на каком – то иностранном языке, кажется, на латыни. Или на японском. Но точно не на русском. Он уже хотел поставить находку на место, как что-то знакомое хлестнуло по глазам: среди непонятных слов и выражений с туманным смыслом выпрыгнула часть фразы на нормальном человеческом языке: «…чтобы вернуть то, чего не должно было случиться». И снова латынь.

Пётр долго пытался найти ещё хотя бы одно русское словечко. Безуспешно – сплошные непонятки. Рискнул почитать вслух (лучшее, что можно придумать, открыв книгу неизвестного происхождения!) – язык чуть морским узлом не завязался. Но просто уйти он уже не мог. Неужели судьба великодушно кинула ему копеечку, дала шанс всё исправить? Уж он его не упустит! Петр похлопал себя по карманам – мелочь печально зазвенела в куртке. Не хватит. Он провёл пальцем по строкам, судорожно пытаясь что-то запомнить. Бесполезно: слова вываливались из памяти, как попкорн из рук при просмотре ужастика. А может попросить хозяина не продавать книгу? Подождать? Так дома тоже ни гроша. А если спереть? Петр задумался. В себя его привела острая боль: укололся, видимо, краем обложки. Кровь медленно расползалась по линиям на пальце, которые, говорят, у каждого неповторимые, тяжёлая капля, похожая на зёрнышко граната, сорвалась и упала прямо на центр страницы. Бумага с поразительной быстротой впитала пятнышко, не оставив следа.

А дальше – туман. Как добрался домой и лёг спать, Петр не помнил.

* * *

Утром, ровно в семь, позвонила Люська. Он грубо соврал, что заболел, и отключил телефон. Проснулся к девяти. Собрался на работу. Подключил мобилу. Позвонила Иринка. Обматерила. Опоздал на работу.

Всё вроде как надо, но Стеклова не покидало назойливое ощущение повторного просмотра забытого фильма: вспоминаешь, что именно должно произойти, только когда сцена закончилась.

Выехал из-за поворота.

Девушка на дороге.

Вспомнил! Петр изо всех сил рванул руль влево. «Неужто бывает?», – мелькнуло у него в голове. Больше у него в голове ничего не мелькало: она неподвижно лежала на руле. Тёмные липкие капли торжественно и чинно перетекали от виска ко рту.

ДТП. Один погибший. Мужчина, 29 лет. Стеклов Петр Игоревич.

 

Глава 4. Про неё

Ганя несколько минут стояла, не двигаясь. Она тупо смотрела на расплющенную «калину», и до неё медленно, очень медленно доходило, что мужчина в такси погиб, причём погиб из-за неё. Где-то вдалеке выла милицейская сирена. Наверное, «скорая помощь» тоже приедет… Вот только зачем?

Потом её подталкивали к полицейской машине, успокаивали (или ругались?). Путь пролегал мимо злополучного такси. Девушка завизжала. Даже не от страха: вида крови она, конечно, боялась, но не настолько. Ей было безумно… Просто безумно. Реальность расползалась на клочки, куски лоскутного одеяла, сшитые гнилыми нитками. Всё не так, не правильно! Это она должна лежать где-то здесь, вся в крови! В последний миг кто-то встал на её место в очередь за смертью, вытолкнул на поверхность омута, вынудил выжить!

Следующие дни наступали один за другим, но проходили мимо: серые, мерзкие, липкие, похожие на грязную пену. Словно нырнула в болото и теперь никак не может смыть с себя налипшую тину и вонь. Всё не так, не правильно! Случившееся – обман, сон, кошмар!

В суде её признали невиновной: водитель не справился с управлением. Как же! Выжившая точно видела, что машина неслась прямо на неё, а тот мужчина… нет, не тот мужчина. Пётр. Петя. Петенька! Он специально провернул руль, чтобы не столкнуться. Но об этом девушка молчала. Нет, она не боялась новых разборок и вопросов. Просто думать о нём, вспоминать, пытаться выхватить из мыслей ускользающий, окровавленный образ – слишком. Она просыпалась с его именем на губах, засыпала с удавкой вины на шее. Но не могла не думать. Стоило ей вспомнить о чём-нибудь совершенно безобидном, да хоть о чашке кофе, как мозг услужливо выдавал цепочку: кофе→я люблю кофе→я его обычно пью по утрам→интересно, а пил кофе Петр?→если и пил, больше не сможет…

День за днём. Час за часом. Снова и снова. Её это злило, раздражало, мучило, но в голове всё равно звучало имя. Это её вина, её судьба. Это она, она его убила! Вот этими самыми руками!

Ганя тряхнула волосами цвета голубики и вышла на улицу. Куда? Толком и не знала. Просто шла, пытаясь обогнать собственные мысли.

Она полюбила этого человека.

Вокруг кипела жизнь, норовя затянуть в хоровод красок: коллеги звали на вечеринки, чего не делали никогда прежде, дети кричали, борясь за место на самой высокой горке площадки, воробьи истошно голосили, возомнив себя по меньшей мере соловьями.

Она скользила мимо бледной тенью. Жизнь? Какая жизнь? Это не её, не ей принадлежит. Гани нет и никогда не было, а всё, что происходит, не происходит вовсе, а просто кажется. И ничего реального в этом нет – это просто сон. И сон не её даже, а чей-то ещё. И этот кто-то её даже не знает.

Ганя уперлась в маленькую подвальную дверь с угадывающимися следами шурупов: видимо, на них когда-то держалась вывеска, ныне канувшая в небытие с прочим металлоломом.

Она вошла. Почему бы не войти? На скамеечке у входа в крошечную книжную лавку сидел лысенький старичок с добродушно-удивлёнными глазами. Ганя не поздоровалась.

Она ходила по магазинчику, просматривала книги, но все они были какие-то… не её. Не хотелось долго держать их в руках. Вообще ничего не хотелось. Старичок у дверей следил рассеянным взглядом, но кому какое дело?

Ганя подцепила двумя пальцами старенький томик; хотела сразу, пока не развалился, поставить на место, но что-то назойливо царапнуло глаз. Что бы? Строки на испанском ни о чём не говорили: язык Ганя узнала, но едва могла что-либо перевести. Но где-то в начале страницы маячила надпись, не требующая перевода, чистейший русский: «…исправить свою ошибку…». И ни единого понятного слова дальше. Она захлопнула книгу, ответственно запомнив страницу, и направилась к старичку со скоростью опаздывающей первокурсницы.

– Сколько? – сразу спросила она, указывая на фолиант.

– Вот и я говорю: сколько? – отозвался дедуля.

– Извините? – не поняла Ганя.

– Да я-то извиню, мне-то что, – загадочно отвечал собеседник.

Она настойчиво подтолкнула покупку:

– Сколько книга стоит?

– А сколько стоит человеческая жизнь? А сколько раз мы будем пытаться изменить прошлое? Сколько ещё мы будем изображать из себя царей природы?

Мерзкий старик над ней издевается! Почему глаза продавца показались Гане добрыми? О нет, они беспощадны, сверкают ехидством!

– Я! Хочу! Купить! Эту! Книгу! – чуть не плача, крикнула девушка. – Вы вообще продавец?!

– Да продавец я, продавец… судеб. – Добавил старик едва слышно. – Уверена, что хочешь купить эту книгу?

Ганя закивала, радуясь, что её наконец поняли.

– Именно ты? Именно эту? – устало повторил старик.

Снова кивок.

– А послушай-ка, что я тебе скажу, – старик, кряхтя, поднялся и, привстав на цыпочки, зашептал на ухо, обдавая серным запахом.

Она закашлялась и… проснулась.

* * *

На часах 06.55. Ганя попыталась вспомнить, что ей снилось. Не смогла. Помнила только запах. Ровно в семь, по звонку будильника, она встала. Позавтракала. Убрала за котом. Собралась на работу. Убрала за котом. Посмотрела сериал. Почитала. На выходе встретила тётю Наташу. Пошла в салон.

Да что за проклятье такое?!

Ганя переходила дорогу, как вдруг её будто ударило кувалдой по голове: вот что ей снилось.

О нет, не снилось! Происходило на самом деле! А значит, сейчас…

Девушка подняла голову и совсем близко увидела испуганное лицо водителя «калины». Её резко толкнуло. Ганя ещё слышала звон бьющегося стекла, вопли «Милиция! Девку задавило!», детский плач и утешения чьей-то мамы. А вот и сирена… Ганя подумала, что упала в лужу: голове было как-то уж очень мокро. Последние мысли вытекали тоненькой струйкой. Думать не хотелось. И глаз открывать тоже. Вот её сейчас кто-то поднимает, а ей так хочется спать…

Случайный свидетель точно видел, как девушка, переходя дорогу, почему-то вдруг замерла, как её сбила выехавшая из-за поворота машина, как она упала на асфальт и как вокруг головы страшным алым нимбом растеклась тёплая кровь.

 

Глава 5. Другие

Пётр не стал ждать. Он всё помнил и не собирался сидеть без дела. Едва дотерпев, пока его отпустят из отделения, стремглав полетел в сторону магазинчика с книгой, смутно надеясь, что тот работает круглосуточно. Нашёл, хоть и с трудом. Долго петлял по туманно пахнущим улочкам и всё никак не мог высмотреть нужную. В конце концов, просто доверился интуиции и пошёл туда, куда вели его ноги. Наконец-то! Лавка стояла на месте, утопала в редком для города тумане, словно готовясь нырнуть. Толкнул дверь – та поддалась с лёгким скрипом. Рядом с входом (он же выход) сидел добродушный старичок. Петр не обратил на него внимания и сразу ринулся к стеллажу. Долго, очень долго искал нужную книгу, но всё никак не мог найти. Наконец, переборов мужскую гордость, обратился к старику, который уже давно наблюдал за ним с нескрываемым интересом.

– Тут у вас книга была… Такая… Ну… В обложке…

– А-а-а! – протянул старик, сверкая глазами, – «Колобок», что ль? Так продали давеча. Ты, милок, «Курочку Рябу» возьми. Оч-ч-шень познавательно!

– Хватит издеваться! – нахмурился Петр, – Мужик ты или как? Ты ж сразу понял, что я ищу! Понял – и молчишь!

– Так меня не спрашивают – я и молчу! – всплеснул руками старик.

– Книгу давай! – грубо потребовал Стеклов.

Старичок помрачнел. Он, встал и, вздыхая, нырнул в голодную чавкающую темноту. К удивлению Петра, через пару минут он появился не с книгой, а с двумя обрывками нитей – чёрной и белой – и поцарапанной обложкой для учебника, которые, наверное, уже и не использовали в школах. Старик развернул целлофан и с серьёзным лицом принялся объяснять:

– Вот представь себе два мира: с этой стороны плёнки и с той. Они совершенно одинаковые, но они разделены. И представь себе двух людей, – хозяин лавки зажал нити по разные стороны целлофана, – они так близко, но всё-таки с разных сторон пограничья. И совсем рядом они, и похожи, и книги одни читают, и в одно время просыпаются, – старик закручивал сооружение, следя, чтобы нити не соприкасались, – а встретиться не могут. Но так уж сердца друг к другу стремились, что прорвалась тонкая граница, – в одном месте скрюченный палец проковырял дыру, сумасшедший перекрестил нити и продел по разные стороны, – но не могут они жить в одном мире! Видишь? Одна нитка там, другая – тут. И где одна – там другая заканчивается. Не судьба им рядом быть. Не выдержит их обоих только один мир. Нельзя им друг к другу стремиться! Понял?

Пётр кивнул. В смысл лекции он не «въехал», но уж больно живыми получились образы.

– Понял. Психушка по тебе плачет.

Скрюченный палец ехидно погрозил:

– Тогда зачем ты сюда явился?

И то верно. Пётр глубоко вздохнул, надеясь, кажется, разорвать грудь на части:

– Значит, жить может только один?

– В этом мире, – безжалостно подтвердил старик.

– Тогда пусть она. И… и чтобы не знала… про другую нитку-то…

– Ты у меня ещё торговаться будешь?! – вскипел продавец. – Они тут в чужие миры лезут, развлекаются, а шишки кому?! Я не уборщица какая, порядок за вами наводить! – но тут же остыл, смягчился. Задумчиво раскрутил забавное сооружение. – Несложно всё ж.

– Люблю я её, – совсем тихо проговорил Петр. – Пусть живёт и радуется. А обо мне пусть не знает.

Старик моментально подобрел и ободряюще улыбнулся:

– Коли утешит, она тебя тоже любит. Приходила. В этом мире. До того, как померла. Тоже просила тебе дать пожить. Одного не пойму: на кой вам обоим та книжонка сдалась? Непутёвая ж. Всего-то, что самое сильное желание угадывает. А так… И написана-то абракадаброй такой: ни прочесть, ни разобраться.

Стеклов попытался объяснить, что укололся, что страница кровь впитала… Старичок только рукой махнул.

– Где ж ты видел артефакт, который крови не любит? Ни при чём книжонка: я вас из мира в мир кидал. Ох, и надоели вы мне! Живите спокойно!

Старик неуловимым движением извлёк из-за пазухи трубку, вырезанную, из чего-то, напоминающего выбеленную временем кость, и закурил. Петра обдало резким серным запахом, он увидел желтоватый дымок и упал на пол, моментально захрапев.

* * *

Ганин день начался точно по расписанию. После расписанного по минутам утра она отправилась на работу. Ей полагалось благополучно добраться до места, в 19.30 вернуться домой, покормить кота и пойти в кафе, чтобы без укоризненного взора Енота посидеть на сайте знакомств. И, пока Ганя не знала, но этому суждено было произойти, там она познакомится с барменом. Как полагается, походит на свидания, потом выйдет замуж, уйдёт в декрет и родит двух близняшек. И научит их по минутам расписывать свою жизнь.

Размеренная жизнь Гане нравилась. В ней не было места на мысли о том, чего никогда не должно случиться.

* * *

Пётр проснулся от звонка Люськи. Неожиданно для себя выдал ей, что она – «баба классная и найдёт она себе приличного мужика, а он – козёл». Бывшая согласилась только с последним. Чтобы та, не дай Бог, не перезвонила, он добавил, что уволился и теперь на мели, да ещё и денег взаймы попросил. Блондинка в первый раз в жизни положила трубку первой.

Потом Петр позвонил на работу и честно объявив, что искренне считает их всех гадами и жлобами, потребовал в бухгалтерии расчёта и задержанную зарплату.

А потом… Он вдруг позвонил Иринке и пригасил её на свидание. Иринка назвала его дураком, однако на свидание согласилась. И ещё тонко намекнула, что где-то на юге бабушка оставила ей в наследство «однушку» и что всем город хорош, только ни одной приличной кофейни нет.

– К чему бы это она? – подумал Петр, прикидывая, какой вид транспорта безопаснее: поезд или всё-таки самолёт?

 

Вникудайвинг

В этот раз багажа у меня не было. Так, рюкзак со сменой нижнего белья, тапочки, пижама да нетбук – мой верный спутник. Лучший багаж – пачка денег. Или банковская карта. С этим проблем не было: работа редактором-фрилансером приносила неплохой доход, а одинокая жизнь имела свои преимущества. Траты у меня были небольшие. В общем, этим летом я купила билет на поезд, не заостряя внимания на маршруте. Хотелось нырнуть в водоворот человеческих тел, морских волн, невероятных приключений и романтических, совершенно безумных страстей. И было всё равно, где меня это настигнет. Пусть не всё сразу.

Нижнее боковое место в плацкарте посередине вагона я выбрала сознательно: вагон проглядывается в обе стороны, столик свой, а наверху, как обычно, будут блиц-пассажиры, проезжающие короткие дистанции. В общем, устроилась комфортно. Продукты в четырёхсуточный путь купила в супермаркете у вокзала.

Мне нравилась предпоездная сутолока, любопытно было смотреть на людей с огромными чемоданами, детей со светящимися предвкушением глазёнками. Я обожала специфический запах гудрона, звук паровозного гудка и мерное постукивание колёс. Романтика.

В жизни мне хватало всего, кроме живого общения. И потому – плацкарт, июль и длинный маршрут. Красноярск – Адлер.

Ещё бы повезло с соседями.

И мне повезло.

Красноярск

– Отправление через пять минут! Просьба посторонним покинуть вагон!

Пихнув пяткой рюкзак под сиденье, я развернула шоколадку и стала смотреть в окно на заполнивших перрон провожающих. Мне ручкой помахать было некому.

Поезд тронулся.

И на моём лице расплылась счастливая улыбка. Я жадно провожала глазами любимый город, наслаждалась перестуком колёсных пар, неспешным движением поезда и краем глаза наблюдала за соседями, расстилавшими постель. Место надо мной пустовало. А в купейной части на столик выкладывала жареную курицу и свежие огурцы супружеская пара – лет на пятнадцать старше меня. Ещё одна соседка оказалась молодой девушкой. Пассажиры излучали приятное добродушие, шутили и знакомились.

– А вас как зовут, соседка?

Мужчина лет шестидесяти пяти вложил мне в руку яблоко и улыбнулся:

– Михей Семёныч, а это… – он кивнул на стройную женщину с короткой стрижкой, – Людмила Борисовна, супруга моя.

– Спасибо за яблочко. А я Ульяна.

Он протянул руку. Я улыбнулась. Не по этикету, но разве это важно? Когда от души, то этикет ни при чём. Я подала ладошку, и сосед с тронутыми сединой висками потянул меня к столу.

– Поешьте с нами, мы всегда рады приятной компании.

– Не стесняйтесь. Вы что-то совсем без багажа, недалеко едете? – присоединилась к приглашению женщина.

– До конца. Но кто знает, что взбредёт в голову посреди дороги. Может, выйду где-нибудь, поброжу дня три в Новосибирске или Краснодаре.

– А разве так можно?

Я откусила яблоко.

– М-м-м, как вкусно! Конечно! На десять дней можно выйти хоть где, поставить отметку в билете, нагуляться и продолжить путь. И доплачивать не надо.

– Как интересно!

Курицу я не ела, а вот кофе с новыми знакомыми выпила. Девушка, ехавшая на верхней полке, надев наушники, уставилась в свой айфон.

А день катился к вечеру, быстрее обычного, весело стуча колёсами, ласково укачивая и развлекая таёжными сибирскими пейзажами.

Я расстелила постель, переоделась в пижаму, купила сканворды у проводницы и удобно устроилась, вытянув ноги в белых носочках.

Место сверху осталось свободным и тогда, когда вагон погрузился в темноту ночи. Я уснула, уже не в силах разглядеть что-то за окном, вытянулась с блаженной улыбкой и, обняв хлипкую подушку, уснула.

Мариинск

В этом городе я не была никогда. Он всегда оставался в стороне по пути следования поездов, но небольшой магазинчик, битком набитый всем, чего пожелает душа, я помнила хорошо. Мне почему-то захотелось вина. Я любила терпкое французское – холодное и под хорошую закуску. Оно напоминало мне мою жизнь. Такую же терпкую, такую же выдержанную и такую же хмельную. Таким был и мой давно канувший в Лету брак.

Магазинчик не обманул моих ожиданий. Выбрав вино, я попросила продавщицу открыть его и поставить в бумажный пакет для пива – распивать алкоголь в поездах давно уже запрещено. А бывали времена…

Супружеская пара с удовольствием составила мне компанию. Мы разлили вино в кружки, открыли окно… В разговорах о том о сём провели весь день.

Верхняя полка по-прежнему пустовала.

Но недолго.

В Тайге место надо мной занял Андрей.

Ему было на вид лет тридцать, и из багажа у него был почти такой же, как у меня, полупустой рюкзак.

– Привет, соседи.

Парень протянул крепкую рабочую ладонь Михею Семёнычу. Тот привстал, пожал руку и сразу сообщил:

– Ты Ульяну нашу не беспокой, к нам за столик садись, если покушать прижмёт. Мы только рады.

Парень мне понравился. Я смотрела на него как заворожённая. Синие, обрамлённые длинными чёрными ресницами глаза посмотрели на меня с лёгкой усмешкой.

– А Ульяна у нас… Вы?

– Ты… То есть я, но на «ты».

– Рад познакомиться, соседка. Куда путь держишь?

Сколько себя помню, всегда в поезде застилала постель тёплым одеялом. Чего ёрзать по белому белью? Вот и в этот раз толстый рыжий плед спрятал застиранную простынь. Андрей взглядом попросил разрешения, и я почему-то сразу его поняла:

– Садись, конечно. Да… куда глаза глядят.

– А глядят? На Адлер?

– Посмотрим.

Михей Семёныч в стороне не остался:

– Уля хочет выйти где-нибудь по пути, погулять и потом доехать. Хорошая идея, знать бы раньше, что так можно.

Андрей посмотрел на меня с интересом:

– То есть… едешь вникудайвинг?

– Типа того. А ты?

Он улыбнулся, вынул из рюкзака яблоко и протянул мне:

– Угощайся. И я туда же.

Сосед хохотнул:

– Мы тебя, Уля, яблоками закормим.

Я посмотрела в ясные глаза соседа и вонзила зубы в сочный фрукт. Андрей снова чуть улыбнулся и хлопнул ладонями по коленям:

– Ну… пойду переоденусь. Или, если дамы не смущаются, я могу и тут.

– Дамы не смущаются, – подала голос жена Михея Семёныча, нарезая колбасу толстыми кружочками, вынимая остатки курицы-гриль и на скорую руку кроша в небольшую миску огурцы и помидоры. – Давайте к столу, ещё котлеты есть. Надо всё съедать, а то духота такая – пропадут.

Парень скинул спортивные штаны, впрыгнул в шорты и вытащил из рюкзака малосолёную щуку.

– С батей рыбачил. Старый он у меня, дом покосился – вот, ездил крышу перекрывал…

Разговаривали мы душевно, до позднего вечера. Девушка всё так же таращилась в свой айфон и на приглашение к столу вынула из ушей наушники, мельком оглядела нового соседа, улыбнулась и тоже получила от него яблоко.

Мы с Михеем Семёнычем рассмеялись.

А поезд спешил к новым пассажирам, собирая их в свою уютную утробу, и мчался дальше, весело стуча колёсами.

Барабинск

– Уль, купить что-нибудь на вечер?

Мы с Андреем сразу нашли общий язык. Ему на самом деле было тридцать лет, и кроме синих глаз меня очаровывал его голос и простота в общении. Он был весь нараспашку. И яблок у него оказалось много. Я вдруг полюбила яблоки. Хотя обычно ела их от случая к случаю.

Я была старше парня на четыре года. Давно не замужем и без детей, без братьев и сестёр, без родителей. Так уж вышло. А Андрей оказался из большой семьи. Таких уж и нет. Семеро детей. Он не самый старший.

– Рыбу. Тут продают замечательную рыбку, ико́рные котлетки и варёных раков.

– Понял. Только к ракам надо пиво.

Я склонила голову к плечу, лукаво улыбаясь. Парень сидел на моей постели напротив меня и отвечал такой же лукавой улыбкой.

– Ты, главное, раков купи и рыбку.

– Уль, пойдём в ресторан вечером? Суп поедим. Ну её, эту рыбку. У меня ещё щука есть.

– Ну ладно. Раз щука есть, надо картошку.

– Ну вот мы с ней и пойдём за картошкой. Уж пюре-то наверняка найдётся.

Я согласно кивнула и повернулась к окну.

– А скоро будет Усть-Катав.

– И что там особенного?

– Малахитовые шкатулки.

– Красивые, наверное.

– Очень! Давно хотела отдохнуть там, но… давно хотела, в общем.

Поезд остановился. Андрей сунул ноги в кроссовки и протянул мне ладонь:

– Ну пошли? Чего в вагоне сидеть?

Я взяла его за руку. Это было не первое наше прикосновение друг к другу. Мы за столом сидели рядом, тесно касаясь бёдрами, и я чувствовала, как перекатываются под кожей тугие канаты его мышц. Он даже крошки с моих губ убирал так обыденно, но ласково, и я подставляла ему лицо, как в детстве папе. И улыбалась, ловя мелкие осколки счастья и его внимания. И видно было, что для него это привычно, просто и ничего не значит.

Я разглядывала его тайком, но не смущалась, когда он ловил мой взгляд. Нам осталось ехать пару дней, потом жизнь разведёт нас по разным пляжам и гостевым домикам, мы никогда больше не увидимся. И я смотрела на него во все глаза, потихоньку понимая, что один из водоворотов меня уже захватил. Но куда он меня унесёт?

Вникудайвинг.

Челябинск

В ресторане мы сидели долго. Ели щуку и картофельное пюре, потом солянку и опять пюре, но уже с жареным минтаем. Потом купили минералку и бутылку вина, потому что в вагоне-ресторане было прохладно и возвращаться к себе не хотелось.

Ночь располагает к откровенным разговорам. И мы разговаривали. Про него, про меня, про его увлечение альпинизмом, про мою работу редактором, про его братьев и сестёр, про меня одинокую, про его планы на жизнь, про мои…

Да не было тех планов. Я скользила по реке своей жизни брошенной лодкой, сама не зная куда.

Вникудайвинг.

Андрей положил свою ладонь на мою руку и начал легонько поглаживать мои пальцы. Я наслаждалась совершенно ничего под собой не подразумевавшей лаской и тихонько вздыхала. И понимала: я пропала.

Какая глупость – влюбиться в попутчика! Но яблоки у Андрея в сумке оказались волшебными. Из сада его отца. Выращенные с любовью, обласканные солнцем, собранные любящими, заботливыми руками.

Теперь я любила яблоки. И хрустела сочными фруктами с радостью и наслаждением. И ничего вкуснее не было.

Кто чем богат, тот тем и делится.

Усть-Катав

Уральские горы щедры. Щедры самоцветами, легендами и добрыми людьми. Щедры мастерами и хрустальной чистотой горного воздуха. Щедры дарами тайги и рек. Щедры манящими свободную творческую душу таинственными местами силы.

К Усть-Катаву мы подъезжали ночью. Отоспавшись после долгого и откровенного вечера в вагоне-ресторане, я жадно впитывала минуты общения с Андреем. Я слушала его голос, не понимая, что он говорит, ела яблоки и жмурилась, подставляя губы, когда он вытирал с моего подбородка сок спелого плода. И смотрела на него, чувствуя себя виноватой. За ночные откровения. За то, что Михей Семёныч как-то подошёл ко мне, когда я стояла у окна напротив купе проводниц в раздумьях, с влажными от боли глазами, и сказал:

– Пропала ты, Уля.

И я согласилась. А что я могла ещё сказать? А вот сделать могла.

– Наверное… я всё-таки выйду в Усть-Катаве. Потом до Адлера доеду. Продышаться надо, остыть. Я вас потом на пляже найду.

– Да ты телефон мой запиши, звони. Хочешь, мы тебе гостевой домик недалеко подыщем? Всё не так скучно будет потом. Как-никак не чужие мы уже.

И я согласилась. И телефон записала. И Михея Семёныча, доброго волшебника с седыми висками, даже обняла благодарно. Старые люди – они мудрые. Они больше нас, молодых, видели. Больше знают. И им я верила. Таким, как Михей Семёныч, верила.

Вечером перед Усть-Катавом я сдала бельё и собрала сиденье. Андрей спал наверху. Его рука свисала, и я потёрлась о неё щекой аккуратно, чтобы не разбудить. Переоделась: ночью в уральских горах зябко, хоть и июль, и села ждать у окна.

К перрону поезд подкатился тихо, будто стараясь не шуметь и не разбудить пассажиров. Вся станция была уставлена столами с бусами из самоцветов, малахитовыми шкатулками и ониксовыми чашами, фигурками ящерок и каменными цветками. Я забросила за спину рюкзак и вышла из вагона.

Душа томилась. Куда я собралась посреди ночи? Почему Усть-Катав?

Я не знала здешних мест. И встречать рассвет мне предстояло в маленьком здании местного вокзала. И пусть.

Я бездумно перебирала бусины, как чётки, положившись на их решение: «Остаться… поехать дальше… остаться… дальше… остаться».

Остаться.

Проводницы уже пригласили пассажиров занять свои места. Я внутренне заметалась. Страшно. Ночь. Чужой городок. Одна.

Вот если бы был со мной такой крепкий и простой, как Андрей…

Я вздохнула, усилием воли подавив поднимающуюся в душе панику.

Поезд тронулся. Я смотрела, как мимо проезжали вагоны, набирая скорость и укачивая проснувшихся пассажиров, как засуетились торговцы, поправляя товар.

Малахитовые шкатулки.

Как давно я такую хотела. С детства.

Сердце сжалось от тоски. Перед глазами стоял взгляд Михея Семёныча. «Пропала ты, Уля…».

– Яблоко хочешь?

Я обмерла. Андрей стоял рядом, с рюкзаком за плечами, и протягивал мне яблоко из сада его отца. Я смотрела на него во все глаза, не в силах произнести ни слова.

– Куда ж ты, неразумная, посреди ночи выпрыгнула? Если бы не Михей, пропала бы. Пойдём. Зябко что-то. А малахитовую шкатулку я тебе потом куплю. Чего с тяжестью таскаться по горам? Вот в Адлер поедем – и куплю. А Михей с Людмилой нам домик гостевой снимут. Я ему и денег дал…

Парень взял меня за руку, вынул из кармана спортивных штанов второе яблоко, надкусил и, глядя на темнеющую гряду гор, задумчиво хмыкнул:

– Вот уж на самом деле… вникудайвинг…