Вашингтон, 23 июня 1950 года

147-е заседание Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности

— Привет, Ал!

Звонок раздался в полдевятого.

— Твою русскую начнут снова потрошить сегодня в два. Ты допущен.

— На каких условиях?

— Не публиковать отчета, пока ее не закончат допрашивать. А если Комиссия решит, что огласка полученных сведений представляет угрозу для национальной безопасности, так и вообще не публиковать.

— И Векслер на это пошел? Девять из десяти, что они наложат эмбарго! Это их обычные штучки — когда хотят кому-то заткнуть рот, прикрываются угрозой национальной безопасности.

— Спокойно, Ал! Когда проблема возникнет, тогда мы ее и обсудим. Другое дело, что Вуд учуял в тебе левый душок. Подозревает, что ты сочувствуешь этой коммунистке.

Я хмыкнул.

— М-да, у этой шайки пещерные представления о коммунизме. Если подал нищему доллар, значит, уже готов загнать фермеров в колхозы.

— По крайней мере, он убедительно просит, чтобы ты как минимум проявил уважение к нему лично.

— Это как? Дарить букетик на каждом заседании?

Тут и Сэм хохотнул.

— Почти. Именно ты подсказал, чем можно улестить Вуда, так ведь? Векслер согласился, что это удачная мысль. И сам Вуд тоже. Надеется, что ты ему подыграешь. Председатель Комиссии должен находиться над схваткой. Мол, он не такой бешеный, как Никсон и Маккарти. Не антисемит, а просто отстаивает американские ценности… Ну и так далее, ты сумеешь это подать как нужно.

— О’кей! Спасибо, Сэм.

— Поблагодаришь, когда я одобрю твою статейку.

Первую половину дня я потратил, чтобы обшарить все полицейские комиссариаты Вашингтона, пытаясь выяснить, в какую тюрягу засадили Марину. Хотя Комиссия из этого сделала государственную тайну, но, как известно, не существует тайны, в которую нельзя проникнуть. Всегда найдутся лазейки, нужные знакомства.

Оказалось, женщину загнали в Старую окружную тюрьму. Тот еще подарок! Это угрюмое, зловонное здание, возведенное больше полувека назад, до странности напоминало церковь. Время от времени его надстраивали, но благообразнее от этого оно не становилось. К тому же тюрьма находилась за городом, в часе езды от Сената. Ясно, что Кон стремился упрятать Марину подальше от любопытных глаз.

В Сенат я приехал загодя, но мне пришлось изрядно поплутать по коридорам и лестницам, чтобы добраться до зала заседаний, куда перенесли слушание. Ширли, рядом с другой стенографисткой, снаряжала свою машинку. Когда она меня увидела, у нее аж глаза на лоб полезли.

— Ты уверен, Ал, что имеешь право здесь находиться? Сенатор мне ничего не говорил.

— Тихо, крошка! Я теперь человек-невидимка.

Ширли, конечно, не терпелось узнать, откуда мне вдруг такая милость. Но не было никакой возможности тотчас удовлетворить ее любопытство. Напарница уже навострила уши, а потом ведь наверняка разболтает по секрету всему свету.

Зал для полностью закрытых слушаний был совсем крошечным. Прокурорский пюпитр, столик для свидетелей и трибуна для членов Комиссии располагались треугольником. Стенографистки помещались за спиной свидетеля, у самой стены. Пользуясь отсутствием Вуда и всей банды, я выбрал себе место, позволявшее видеть Маринино лицо хотя бы сбоку. Надеялся, что меня оттуда не сгонят.

Члены Комиссии явились из дверцы позади трибуны. Маккарти волок под мышкой огромную папку, которую потом смачно шлепнул на сенаторский стол. Он постоянно давал понять, кто здесь настоящий хозяин.

На этом заседании присутствовали всего четверо членов Комиссии: Вуд, как председатель, два сенатора — Маккарти и Мундт, а также Никсон как представитель нижней палаты. Такой устроили междусобойчик.

Было понятно, почему в эту банду пригласили Мундта. Несмотря на свою внешность утонченного интеллектуала, он тоже был записным охотником на коммунистов. Недаром частенько шушукался с Никсоном. Я его уже не раз видел в деле. Вопросы свидетелям он задавал редко, но всегда очень метко.

Они развалились в своих креслах, не удостоив меня взглядом. Я не обманул Ширли, действительно превратился в человека-невидимку. Лишь Кон на меня глянул. Сегодня он облачился в кремовый костюм, в котором выглядел совсем уж юнцом. Он было хотел мне кивнуть, но вдруг передумал и, наоборот, поспешил брезгливо скривиться. Учуял, что Комиссия меня демонстративно игнорирует, и, конечно, последовал примеру старших.

Дверца вновь распахнулась. Марина была в наручниках. Бледная, ненакрашенная, лицо опухшее. Синь ее глаз стала даже гуще, глубже, суровей, чем казалось вчера. Волосы она зачесала назад, прихватив их грошовой металлической заколкой.

Ее сопровождала тюремная охранница. На Марине было вчерашнее платье, но все измятое. Несмотря на брошь, которой был заколот вырез, оно чуть съехало на левом плече, приоткрыв бретельку от лифчика. Видимо, женщина спала не раздеваясь. Если вообще спала.

Вот он и ответ на вопрос, которым я задавался ночью: никому до нее нет дела, даже некому принести сменную одежду. Неужели она не знакома с другими актрисами? Марина, помнится, сообщила, что преподает в актерской студии. А куда ж подевались ее ученицы, коллеги? Неужели у нее нет ни единой подруги? Может, и были, но все попрятались после того, как ею заинтересовалось ФБР. Ну уж а теперь, когда она угодила в лапы КРАД, не только друзья затаились, но даже и просто знакомые. Те, кто с ней челомкался каждый день на работе, сейчас ее даже и не опознают по фотографии. Маккарти с его Комиссией убедили всю страну, что коммунизм заразней сифилиса.

Копы доставили Марину к столику для свидетелей. Сняли наручники и замерли у нее за спиной. Женщина внимательно оглядела зал. Задержала взгляд на моей персоне. Кажется, была удивлена, что я здесь. По крайней мере, узнала.

Вуд открыл заседание. Кон объявил, что завтра утром будет проведен обыск в квартире свидетельницы. Марина встретила новость равнодушно. Как и сообщение Кона, что он запросил в ЦРУ дополнительные сведения об агенте Эпроне. Глянув в мою сторону, Кон добавил:

— Поскольку теперь заседания Комиссии полностью закрытые, ЦРУ согласилось предоставить нам досье своего агента. Я также запросил у них сведения об автономной области с центром в Биробиджане, о которой зашла речь на вчерашнем заседании. Если вы не возражаете, господин председатель, сотрудник управления завтра явится к нам, чтобы огласить запрошенную информацию.

Вуд, разумеется, не возражал. Наверняка вопрос был решен заранее. Но этим сообщением Кон дал понять Марине, что все ее показания будут тщательнейше проверяться. Вуд велел ему продолжить допрос. Прокурор, как охотничий пес, тут же свернул на привычную тропку:

— Мисс Гусеева, являетесь ли вы членом КПСС?

— Я уже ответила на этот вопрос.

— Ответьте еще раз. Итак: являетесь ли вы членом КПСС?

— Нет, и никогда не была.

— Вы не состояли в КПСС, ни проживая в Советском Союзе, ни находясь уже на территории Соединенных Штатов?

— Никогда не состояла ни там, ни здесь.

— И вы сможете это доказать?

— Нет, но и вы не сможете это опровергнуть.

Первый гейм сыгран. Марина даже не улыбнулась. В отличие от меня. Видимо, она успела хорошо подготовиться к словесной дуэли. Кон применил избитый судебный приемчик: с идиотическим упорством повторять один и тот же вопрос. Подсудимые на этом часто ломались. В раздражении выбалтывали то, о чем выгодней умолчать. Но Марина Андреевна Гусеева действительно была крепким орешком.

— Вчера вы нас уверяли, что Генеральный секретарь КПСС Иосиф Сталин мог легко с вами расправиться. При этом вы утверждаете, что не являетесь членом партии. А ведь членство в партии вас как-то могло защитить.

Тут уж Марина улыбнулась.

— Вы себе не представляете нашу страну, господин прокурор. А Сталина тем более. У нас, будь ты самым пламенным большевиком, и это не спасало. Наоборот, все лагеря кишели пламенными коммунистами. И общие могилы, куда сбрасывали погибших в лагере. Именно для них в первую очередь и были созданы лагеря.

Встрял Маккарти:

— Но, несмотря на террор, мисс Гусова, вас не арестовали. Вы живы-здоровы. Утверждаете, что даже не вступили в партию. Чудеса, да и только!

— Иосиф Виссарионович дал мне шанс.

— Какой именно?

— Он позволил мне стать еврейкой.

Маккарти, Никсон и Мундт дружно хмыкнули. Саркастически, неприязненно.

Скользнув по стенографисткам, Марина взглянула на меня в упор. Возможно, непроизвольно, а может, это был сценический прием. Так актеры используют паузу, чтобы проверить реакцию зала. Но как бы то ни было, я ей ободряюще мигнул.

— Я вам уже говорила, что после кремлевской вечеринки испытывала постоянный ужас. Каждый день, каждый миг. Долгие годы. Особенно после того, как узнала, что расстрелян Авель Енукидзе, провожавший гроб Аллилуевой. Арестовали Галину Егорову, не знаю, что с ней потом стало. Арестовали и расстреляли Бухарина. А еще раньше как-то странно погиб Орджоникидзе. Про него тоже говорили, что он застрелился… Мне было страшно выходить из квартиры, но еще страшней возвращаться. Всякий раз долго кружила вокруг дома, не решаясь зайти в парадное. Потом медлила на лестничной клетке, боясь открыть дверь. Прямо сумасшествие! На улице я не выносила, когда кто-то шел за мной следом. Но ведь и остальные также! Все тряслись. В любую минуту могли нагрянуть эти…

— «Кожаные плащи»? — не дал ей договорить Кон.

— Да, так называли агентов, не важно, ГПУ или НКВД. Менялись названия, но методы и униформа оставались прежними. Ведь у агентов ФБР тоже постоянная примета — их шляпы. Но у ваших агентов, правда, облик не такой грозный.

— Оставьте свои комментарии при себе, мисс, — проворчал Вуд. — Продолжайте!

— Эти «кожаные плащи» могли вломиться в любую дверь. И как я вам говорила, человек иногда пропадал бесследно, нельзя было узнать, жив он или умер. Его жену выгоняли с работы, семью вышвыривали из квартиры. К родственникам арестованных давние друзья и знакомые относились будто к заразным, от них бежали, как от чумы. А чаще всего членов семьи тоже арестовывали. Прежние заслуги не учитывались. Погибли Бухарин и Орджоникидзе, партийные вожди, веселившиеся со Сталиным на той вечеринке. Что уж говорить о рядовых партийцах, служащих, учителях, врачах, писателях… Бывало, человек выходил на улицу и больше не возвращался. Все заподозренные в троцкизме, правом уклоне и просто неприязни к большевикам были смертниками. Сажали за неосторожное слово, фразу, даже усмешку не вовремя. А рабочих — за прогул или опоздание к началу смены. Большинство делегатов XVII съезда, «съезда победителей», расстреляли. А Киров, хозяин Ленинграда, поплатился за то, что на выборах в Центральный комитет партии получил больше голосов, чем Сталин. Иосиф Виссарионович рыдал на его похоронах. Сталин учинил разгром Красной Армии. Были уничтожены тысячи командиров рот, батальонов, полков и вплоть до маршалов… В стране словно впрямь бушевало чумное поветрие. Мы все до единого были охвачены ужасом. От страха будто обезумели. Иногда пугались даже своего отражения в зеркале. Некоторые кончали с собой, чтобы наконец избавиться от этого мучительного страха. Узнав об очередном самоубийстве, я всякий раз вспоминала Надежду Аллилуеву. Но если не хватало решимости покончить с собой, была угроза превратиться в животное. Страх калечил душу. В ней не оставалось ничего, кроме этого ужаса. Люди начинали чувствовать любовь к своему палачу…

— Мы вас поняли, мисс, — прервал ее Вуд, — но вы все-таки не ответили на вопрос: если Сталин такое чудовище, почему этот кровопийца именно вас помиловал?

Она перевела взгляд на Вуда и долго не отводила. Пока Марина молчала, все присутствующие сидели затаив дыхание. Это было тягостное молчание — в зале будто витали призраки, вызванные Марининым рассказом. Кон первым не выдержал:

— Отвечайте же на вопрос, мисс Гусеева!

Не удостоив его вниманием, Марина продолжала взглядом сверлить Вуда, который заерзал в кресле. На помощь коллеге пришел Маккарти, громыхнув:

— Так вы отказываетесь отвечать?

— Я не боюсь ваших вопросов. И вообще вас не боюсь. Я испытывала страх долгие годы, но сегодня этому пришел конец. Я сумела его победить, и теперь ни вам и никому другому не удастся запугать меня.

Впервые я видел Вуда таким растерянным. Он привык к слезам, крикам, вспышкам ярости. А спокойствие женщины его обескуражило, пускай и ненадолго.

Но у Маккарти и Никсона броня была покрепче. Этим парням вообще не свойственно ничто человеческое.

— Нас не интересуют ваши комментарии, мисс Гусова! — рявкнул Маккарти. — Отвечайте только на поставленные вопросы.

— Да вам же плевать на мои ответы. Вы ждете только «да» или «нет». Какая чушь! Жизнь не укладывается в «да» и «нет». Может быть, только за исключением вашей, потому вы и требуете однозначности?

Ширли хрюкнула, сдержав смех. Маккарти, ощерившись, хлопнул рукой по лежащей перед ним папке, которую он так и не раскрыл.

— Я бы вам посоветовал сменить тон, мисс. Иначе пеняйте на себя.

Меня удивило, что произнес он это спокойно. Даже подумалось, не таится ли в его папке какая-то решающая улика. Но пока что Кон ринулся в атаку.

— Если ушли из театра, то чем же вы зарабатывали?

— Снималась в кино. В Москве были две большие киностудии — «Мосфильм» и «Союздетфильм», нынешняя Студия имени Горького. Им часто требовались девушки на эпизодические роли. Две-три минуты в кадре, не больше. Случалось, за неделю играла несколько ролей, а бывало за месяц ни одной. Но прокормиться было можно. Лишних вопросов мне не задавали, работа находилась. Как-то во время съемок я познакомилась с Алексеем Яковлевичем Каплером.

— Повторите имя и фамилию медленней, чтобы стенографистки смогли записать точно.

Она повторила, обернувшись в нашу со стенографистками сторону. В этот раз, правда, на меня не взглянула.

— Яковлевитш — это еврейское имя? — полюбопытствовал Никсон.

Марина пропустила вопрос мимо ушей. Как и остальные члены Комиссии. Кон тоже не настаивал на ответе.

— Продолжайте, мисс Гусеева.

— Алексей — исключительная личность. Великий сценарист. Надеюсь, он жив. В Биробиджане я за него молилась… Все женщины были в него влюблены. И я тоже. Это моя первая любовь. Он понимал, как я страдаю без театра. Только Алексею я решилась рассказать про кремлевский ужин. С той вечеринки прошло почти десять лет. Мне уже было под тридцать. Алексей старался меня успокоить, уверял, что гроза миновала: «Сталин о тебе забыл, Мариночка. Даже понятия не имеет, где ты и что с тобой». Но страх меня все же не оставлял. Наступил июнь 1941 года. Немцы вторглись в Советский Союз, а в сентябре уже взяли Киев и окружили Ленинград.

— Это мы и без вас знаем, мисс Гусеева.

— Ничего вы не знаете! Даже не представляете, что такое, когда миллионы вражеских солдат вторгаются в страну, все уничтожая на своем пути! Вам не приходилось спасаться от бомбежки, не зная, где укрыться… Бомбить Москву начали уже через месяц. Никто этого не ожидал. Как и не ожидали, что немцы так быстро захватят Украину, подойдут к Ленинграду. Какое уж там кино! «Мосфильм» эвакуировали в Алма-Ату. Каплер решил остаться в Москве. Он мне советовал: «Не падай духом! Не только бомбы и снаряды, театр — тоже оружие. Теперь твой долг вернуться на сцену. Надо показать нацистским варварам, что русский театр вопреки всему существует! Сам Сталин будет тебе аплодировать».

 

Москва

Август 1941 — декабрь 1942

Москва уже была не Москва. Всего через сутки с начала войны это был совсем другой город. Потом начались бомбежки. Армады немецких самолетов в летнем небе напоминали толпу тараканов, ползущих по чистой скатерти. Ночами вселяли ужас душераздирающие стоны пикирующих бомбардировщиков. Горели, рушились дома. На улицах витала кирпичная пыль, забиваясь в рот, в глаза. Москвичи будто ослепли от ужаса.

Бомбы разрывались в самом центре Москвы — у здания Московского университета на Моховой, прямо рядом с Кремлем. Большой театр пострадал от взрыва. Но фашистские «хенкели», «юнкерсы» не брезговали и кварталами деревянных домишек. Наоборот, рассчитывали, что от этой спички загорится вся Москва. Случалось, дым от пожарищ застилал солнце. Тротуары были густо усеяны цементной крошкой.

Немецкие орды наступали стремительно. К концу сентября фашисты были уже под Москвой. У военкоматов выстраивались очереди. Мужчины рвались на фронт. С началом войны угнетенный народ будто расправил плечи. Гнев на фашистских захватчиков оказался сильнее страха. Люди были готовы биться до победы, забыв все унижения, отринув робость, которую Сталин посеял в их сердцах. Возродился, казалось, уже забытый русский кураж.

Москвичи дежурили на крышах во время авианалетов, чтобы гасить зажигательные бомбы. На некоторых домах были установлены зенитки. Люди научились отличать звук «хенкеля» от «мессершмитта». Штурмовики пикировали с устрашающим воем, почти задевая крыши, чтобы сеять смерть. Охотились на всех без разбора — на детей, стариков… Бомбардировщики, наоборот, парили высоко в небе. Их мерный, даже умиротворяющий рокот, однако, предупреждал, что вот-вот раздастся губительный свист падающих бомб.

Окна заклеивали наперекрест бумажными лентами, чтобы их не разбило взрывной волной. По вечерам и ночам соблюдалась светомаскировка. Далеко не все москвичи переносили бомбоубежища. Там была страшная духота, отголоски взрывов терзали душу. Так что многие предпочитали во время воздушной тревоги дежурить на крышах, хотя бы просто грозя кулаком вражеским самолетам.

Лихо отбросив к столице обескураженного противника, немцы стали действовать со своим обычным педантизмом. Бомбардировки упорядочились: теперь они каждую ночь бомбили Москву в одно и то же время. Москвичи успевали подготовиться к налету загодя. Еще до того, как зазвучит сирена, матери с детьми уже направлялись к станциям метро, ставшим убежищами. Некоторые тащили чемоданы, узлы, детские игрушки. Если налет затягивался, люди там и спали прямо на полу на каких-нибудь подстилках. Разрывы бомб сюда почти не доносились. Приходилось терпеливо ждать, когда после сурового сообщения: «Граждане, воздушная тревога» в громкоговорителе наконец прозвучит спасительное: «Граждане, угроза воздушного нападения миновала».

Тогда можно было подняться наверх. После авианалета Москва казалась будто оцепеневшей от ужаса. Горели дома. Люди тревожно вглядывались в темноту, пытаясь понять, цел ли их собственный. Уже летом москвичек отправили копать противотанковые рвы. Собственно, предполагался один длиннющий ров на многие километры. Вручную, лопатами, женщины перекидали тысячи тонн земли. На работу сгоняли всех, от студенток до старух с мозолистыми руками. Там были и солдатские вдовы, и жены — некоторые из них проводили мужей на фронт наутро после первой брачной ночи.

Над городом висели аэростаты противовоздушной обороны. На некоторых улицах возводились баррикады. Из городского транспорта ходили одни трамваи. Почти исчезли легковые машины, только грузовики, перевозившие противотанковые ежи, ползли к западным окраинам столицы. Мавзолей и Большой театр были укрыты гигантскими брезентовыми чехлами, чтобы не стать мишенью для вражеских бомб.

Каждую ночь лучи прожекторов обшаривали небо, дотягиваясь до подбрюший аэростатов, украшенных огромными красными звездами. Лишь только в луч попадал самолет, начинался сущий ад. Не переставая били зенитки, трассирующие пули испещряли тьму яркими полосами. Все напоминало картину какого-то обезумевшего сюрреалиста. Ночь курилась дымками. Когда зенитчики попадали в цель, раздавался характерный звук, самолет тут же вспыхивал и устремлялся к земле, оставляя дымный след. Иногда сразу после этого в небе распускались зонтики парашютов. А на крышах люди вопили от восторга.

Тем временем фрицы продолжали наступать. Уклончивые сводки по радио вселяли беспокойство. Сразу, как началась война, у советских граждан были изъяты все радиоприемники. Остались только радиоточки, которые, как и громкоговорители в метро и просто на улицах, сообщали официальную информацию. Верней, вместо информации оттуда неслись призывы сражаться с врагом до победного конца.

Москвичи больше доверяли людской молве. Им уже было известно, что пали Минск, Киев, Смоленск, а Ленинград взят в кольцо блокады. Затем пала Одесса, немцы вторглись в Крым. По Москве носились панические слухи. Поговаривали, что фашисты взяли в плен миллионы красноармейцев; что, поскольку страна теперь лишилась украинских черноземов, всех ждет голодная смерть.

Немецкие танки неуклонно приближались к Москве, километр за километром. Была объявлена эвакуация детей до пятнадцати лет. На перронах московских вокзалов толпились отчаявшиеся матери и плачущие дети. Товарные поезда увозили эвакуированных на Урал, в Сибирь, в Среднюю Азию.

Марина, как и едва ли не все москвичи, жила в коммунальной квартире, народ их прозвал «коммуналками». Ее дом на Первой Мещанской недалеко от Ботанического сада, до революции вполне респектабельный, был буквально набит жильцами. Прежние гостиные разгородили на клетушки по девять-десять метров, где теснились целые семьи. Марине можно было позавидовать, что ей досталась отдельная комната. Но Маринино уединение продолжалось ровно до той августовской ночи 1941-го, когда угол ее дома задела бомба, разрушив три верхних этажа. А весь фасад обвалился сразу после отбоя: взорвался газ. Занялся пожар, который удалось погасить, когда квартиры уже выгорели.

Весь Маринин небогатый скарб погиб в огне. На месте ее комнаты покуривались вонючие дымки. С раннего утра Маринины соседки начали рыться в пепле и головешках. Отчаяние придало им силы запросто ворочать обломки стен. Руки не чувствовали ожогов. Слезы вымывали длинные бороздки на закопченных щеках. Казалось, их глаза тоже подернуты пеплом.

Марине же не хотелось ни плакать, ни перебирать обломки. Да у нее попросту и сил не было. Она как раз возвращалась домой после того, как почти месяц копала противотанковый ров. У нее даже пальцы не сгибались, а все ладони были усеяны кровавыми волдырями, натертыми черенком лопаты.

Ее руки уже давно кровоточили, но день за днем ей все равно приходилось копаться в глине. Иногда эта пытка делалась невыносимой. Она только и мечтала, встав на колени, погрузить свои пылающие руки в рыхлую землю, как тушат головешку. Слезы застилали глаза, дыхание прерывалось.

Но ведь и другим женщинам приходилось не лучше. Некоторые из них вслух поносили фрицев, чтобы себя подбодрить. Однако ни единая не сбежала. Дезертиршу совесть мучила бы еще сильней, чем кровавые мозоли. Каждое утро они вновь брались за лопаты. Болели не только руки, все тело. Женщины плавно сгибали плечи к самому животу, словно их мучила тошнота, потом медленно разгибались. Они колыхались, как волны на озерной глади.

Теперь даже мысль, что надо переваливать кирпичные обломки и балки, приводила Марину в ужас.

Так ли уж много она потеряла? Чемодан с одеждой, стопку книг, несколько безделушек, хранящих память о ее безрадостном прошлом. Да еще сценарии отснятых фильмов, где она только мелькнула. Стоило ли ради этого надрываться?

Марина даже испытала чувство облегчения, что избавилась от комнаты, где столько лет провела затворницей. Она была для Марины вроде тюремной камеры. Жизнь в коммуналке вообще не сахар. Постоянно вспыхивали склоки. Поводом могло послужить все что угодно: сундук, выставленный в коридор, несколько лишних минут, проведенных в ванной, не выключенный свет на кухне. Так что Марина вовсе не страдала, потеряв свою комнатушку, куда к тому же в любой миг могли нагрянуть «кожаные плащи». Вот почему за последние десять лет Марина к себе не пригласила ни одного мужчину. А уж кого-то оставить на ночь ей даже в голову не приходило.

За эти долгие годы у нее было несколько романов. Если так можно назвать считаные встречи украдкой. Раз-два, все по-быстрому — и разбежались. Марину это вполне устраивало. Ее ужасала перспектива проснуться рядом со спящим любовником — хватило ночи в кремлевском кинозальчике!

Покинув пепелище, Марина направилась в соседний Ботанический сад. Там она легла на скамью, подложив под голову сумку и скрестив руки на животе. Марину можно было принять за нищенку, каковой, собственно, и была. Тощая, плохо одетая, с потрепанной кожаной сумкой, на которую она пристроила свою нечесаную гриву. В сумке хранились все ее богатства — документы, продуктовые карточки, блокнотик, рваные перчатки, пара книжек, скомканный платок, да еще пудра и губная помада, уже давно остававшиеся без применения.

Собирались тучи, при этом ни ветерка. Духота предвещала грозу. Над крышами еще вился дымок от пожара. Женщины, с которыми она много лет прожила бок о бок, уже разгребли свои завалы и теперь брели кто куда в поисках пристанища. Сквозь решетку сада было видно, как некоторые толкают перед собой тележки, другие катят детские коляски или дребезжащие велосипеды. Чтобы спасти уцелевший скарб, годился любой транспорт. Марина могла бы к кому-то из них присоседиться. Сами нищие, они наверняка помогли бы той, кто потерял вообще все. Но Марина не шевельнулась. Не возникло и мысли им что-нибудь крикнуть на прощание. У нее оставалось единственное желание — спать.

Потом она часто вспоминала этот день, определивший ее будущее. Цепочка ожидавших Марину бед началась, однако, с огромной удачи.

К полудню гроза наконец разразилась. Громовой залп разбудил прикорнувшую на лавке Марину. Проснувшись, она все мгновенно вспомнила — и бомбу, и пожар, уничтоживший ее комнату. Сперва теплые дождевые капли слегка оросили аллеи сада, затем вмиг обрушился ливень. Марина опрометью выскочила на улицу и укрылась в ближайшей подворотне.

Сразу похолодало. Марина тряслась от холода в своем ситцевом платье. Платьице было жалкое, не модное, не элегантное, только чтобы прикрыть стыд. Она достала из сумки платок и накинула его на плечи. Марина была растеряна, ничего не соображала. А ведь так необходимо сообразить: что делать? куда податься?

В конце концов, под аккомпанемент громовых раскатов Марина приняла решение отправиться на «Мосфильм». Почти два месяца она там не появлялась. В июле Григорий Михайлович Козинцев предложил ей главную роль в фильме «Однажды ночью», который он собирался снимать для боевого киносборника. Казалось, такая удача — сыграть, пусть и в короткометражке, но впервые, главную роль, да еще у знаменитого режиссера! Однако Марину гораздо больше привлекал театр, чем кино. Козинцев это понимал:

— Ну, Марина, где же твое честолюбие? Твое место в театре. Вспомни, тебе уже под тридцать. Настоящее преступление — зарывать свой талант в землю.

Марина тогда промолчала. А вскоре начались бомбежки, и стало уже не до съемок.

На «Мосфильме» Марина вовсе не рассчитывала получить какую-нибудь роль. Всего лишь надеялась разжиться теплой одеждой и найти пристанище. Если только его тоже не разрушили немецкие бомбы.

«Мосфильм» занимал обширную территорию у излучины Москвы-реки на месте бывшей деревни Раменки. Это был огромный парк с ручьями, мостиками, колодцами, лесистыми холмами, муляжами изб и элеваторов для натурных съемок. А в гигантских ангарах бесчисленные мосфильмовские декораторы возводили целые города, где по улицам ходили автобусы и трамваи, ездили машины. У «Мосфильма» была и своя тракторная станция.

Но вот беда: Раменки — это самый запад Москвы, который больше всего пострадал от бомбежек. По мере приближения к «Мосфильму» Марина укреплялась в уверенности, что обнаружит на его месте одни руины.

Но нет. Бомбы пощадили «Мосфильм». Ни руин, ни единой взрывной воронки. Все целехонько — и деревья, и здания. Железные ворота были заперты на замок. Но те, кто норовил пробраться на студию тайком, минуя контроль, знали лазейки в заборе. Знала их и Марина.

Она обошла всю территорию. Миновала ветхие деревянные воротца, притаившиеся за кустами сирени. Аллея, вилявшая между прудиками, привела ее к одному из съемочных павильонов. Он был пуст, если не считать завалов неубранного мусора. Исчезли муляжи фасадов, улицы, как и вообще все декорации. Как и софиты. Как все до единого стулья.

Дальше ее путь лежал к административному корпусу. Первым делом она зашла в столовую. Тоже пустота! Все вывезено подчистую, так что даже не было нужды ее запирать. В столовой Марина чуть задержалась. Какая тишина! Сколько уж времени она мечтала о таком вот полном затишье.

В корпусе было множество кабинетов — выбирай, какой хочешь. По крайней мере, у нее будет крыша над головой. Только бы найти коврик и пару картонок, чтоб устроить себе ложе. В последнее время Марина приучилась спать даже на голой земле.

Ее шаги гулко разносились по пустынному зданию. Была темень и в коридорах, и на лестницах. Она заглядывала в один за другим кабинеты. Ни души! Только пустые шкафы и столы кое-где. Марина поднялась на второй этаж, который называли этажом режиссеров. Там ее ждал приятный сюрприз.

Просторный зал, раньше забитый письменными столами, стульями, монтажными столиками, тоже был пуст. Но Марина знала, что позади него прячется комнатка с умывальником, гардеробом и диваном. Там режиссеры отдыхали, а иногда оставались на ночь. По слухам, этот будуар хранил немало интимных тайн. Диван оказался на месте, как даже и покрывало на нем. Уцелели и прикнопленные к стенам пожелтевшие фотографии съемок. На этажерке пылилось несколько книг и стопок машинописи. В комнатке обнаружился низенький столик с чайником, стаканами и салфеткой. Задернув оконные шторы, Марина улеглась на диван, прикрыла глаза и, наслаждаясь затишьем, уснула.

Ее разбудил проникший сквозь веки сполох. Сон с нее мгновенно слетел. Вокруг темнота, хоть глаз выколи. Марине казалось, что она спала всего несколько минут.

Она расслышала какие-то шорохи, было ясно, что в комнатку проник чужой. Марина подскочила на диване, вскрикнув от ужаса.

В ответ послышалось изумленное:

— Марина Андреевна!

— Кто там? Кто вы?

— Не бойтесь, это я, Каплер…

— Алексей Яковлевич? Как вы сюда попали?

— Извините меня, Марина Андреевна…

Теперь уже они оба пришли в себя. Марина нервно рассмеялась.

— Господи, как вы меня напугали!

— Никак не ожидал, что вы здесь. Я не хотел…

— Да не переживайте, Алексей Яковлевич. Такая чепуха…

— В этой темнотище задел ваш диван. Чуть на вас не упал.

— Уже ночь?

— Еще какая! В самом разгаре.

— А мне показалось, я заснула всего на минутку.

— Скоро налетит немчура. Не стоит надеяться, что они вдруг нарушат график. Сами знаете, как немцы пунктуальны.

Тут он прыснул.

— Да что мы с вами шепчемся, как подростки, спрятавшиеся от родителей? Здесь никто нас не услышит и не увидит. Здание обесточено, света нет и не будет. К счастью, у нас с вами есть огонек.

И луч карманного фонарика скользнул по стене. В этом слабеньком свете Марина различила улыбающееся лицо Каплера.

— Все не так романтично, Марина Андреевна. Вы-то, небось, думали, что я вас опознал только лишь по дыханию и запаху. Увы, нет. Услышал, что кто-то посапывает, сам перепугался до смерти и непроизвольно мигнул фонариком. Оказалось, что вы и есть это неведомое чудо-юдо.

Теперь и Марина улыбнулась. Балагурство Каплера ее ободрило. Рядом с ним она чувствовала себя уверенней. Об Алексее Яковлевиче Марина была давненько наслышана. А познакомились они на съемках фильма Козинцева, которому Каплер помогал доработать сценарий. Он прекрасно разбирался в кино, прежде чем стать сценаристом, был киноактером. Поэтому многие режиссеры прибегали к его советам. А Козинцев вообще утверждал, что только Каплер способен безошибочно определить, удался фильм или нет.

У него была репутация записного сердцееда. На киностудиях уже потеряли счет его победам над женщинами. Это было даже странно. Не все бы его назвали красавцем: приземистая, тяжеловатая фигура, сумрачный взгляд. Но стоило ему заговорить, блеснуть юмором, как внешний облик тут же забывался.

В первую очередь именно из-за репутации Каплера Марина его сторонилась. Каплер чувствовал ее холодок. Но иногда поглядывал на нее с мягкой иронией, словно давая понять, что угадал, почему Марина его дичится.

И вот этот пресловутый Каплер вдруг к ней является из ночной тьмы. За что Марина была ему признательна. Даже и не признательна, а испытывала глубокую благодарность.

Да она была просто счастлива, что теперь не одна. И по правде сказать, радовалась, что ее одиночество скрашивает именно Каплер.

Он погасил карманный фонарик.

— Извините, Марина Андреевна, но нам придется посидеть в темноте. Это не для светомаскировки, а потому что я стараюсь экономить батарейку. Другой нету, со студии все до последней батареечки вывезли в Алма-Ату.

По шороху Марина поняла, что он уселся на пол возле дивана. Марина устроилась на диване поудобней, прислонившись к стене и натянув покрывало на свои голые ноги.

— Я и не знала, что студию эвакуировали. Пришла — а тут никого!

— Срочный приказ нашего вождя и учителя товарища Сталина. В данном случае я не против. Советское кино — столь могучее идеологическое оружие, что нельзя дать Гитлеру завладеть им. Сами видите — врагу ничего не оставили. В три дня разобрали все декорации, вывезли все оборудование. А заодно с ним и большинство наших с вами коллег отправились на товарняках в казахские степи. Как, знаете, перепуганные овцы бегут от грозы.

— А вы-то почему остались, Алексей Яковлевич?

— Лучше зовите меня Люся, Марина Андреевна. Сами знаете, что так называют все друзья. Мне нравится это имя, словно птица кличет: Люс-с-ся… Особенно хорошо звучит ночью. Днем оно кажется каким-то несолидным.

И они оба рассмеялись.

— Не захотелось участвовать в этом коллективном побеге. Как-то он мне претит. А может, все дело в моем дурном характере, постоянном чувстве противоречия. Да и в самомнении, конечно. Мне кажется, что здесь я смогу принести больше пользы, чем за тысячи километров от Москвы. Просто отчаянная самоуверенность!

Алексей Яковлевич пошевелился в темноте, разминая ноги.

— Ну, а вы, Марина Андреевна, — спросил он ласково, — что здесь делаете?

— Надеялась отыскать в костюмерной какую-нибудь одежду.

— Н-да…

— Да и просто крышу над головой.

Тут Марина ему поведала и о гибели своей квартиры, и о том, как почти месяц копала противотанковый ров с тысячами других женщин. Когда она об этом рассказывала, Каплер вновь зажег фонарик, осветив Маринины сложенные на груди руки.

Он всполошился.

— Покажите-ка ваши ладони!

Каплер осторожно завладел Мариниными руками. Осветил ее распухшие пальцы. В тусклом мерцании фонарика Маринины язвы выглядели еще ужасней, чем днем. Пузыри полопались, обнажив голое мясо. На тряпице, которой она кое-как обмотала кисти, засохла кровь. Ладони все потрескались, сочились кровавым гноем. Стоило Каплеру к ним прикоснуться, Марина застонала от боли.

— Да вы что, Марина Андреевна? Вам их надо лечить.

Марина спрятала руки.

— Ерунда, несколько дней отдохнут от лопаты, и все заживет.

— Зря вы так думаете! Сколько уж раз я видел подобные язвы. Если не лечить, начнется заражение крови. Можно вообще лишиться рук.

Тон был обеспокоенным, встревоженным. Каплер погасил фонарик, и Марина по звуку определила, что он встал на ноги.

— Я знаю, где тут раньше была аптечка. Навещу каптерку в конце коридора. Вдруг да лекарства забыли в спешке…

— Люся, Люся! Слышите?

Они оба прислушались к еще очень отдаленному рокоту. Но у них был уже натренированный слух. Каплер хмыкнул.

— Ну, вот видите, являются секунда в секунду, как ухажер на первое свидание.

Взвыли сирены.

— Здесь небезопасно! — постарался перекричать их Каплер. — Под кухней — подвал. Может быть, спустимся?

— Нет-нет, не надо! Ненавижу сидеть взаперти, ожидая, когда тебя накроет взрывом. Мне всегда кажется, что бомбардировщики целят именно в убежища. Никогда туда не спускаюсь.

Каплер промолчал. Сирены смолкли. Гул самолетов нарастал с каждым мигом. Марина услышала, как Алексей вновь опустился на пол. Она подумала, что, может быть, от страха.

— Да вы идите, Алексей Яковлевич. Ничего такого, если я одна побуду, уже привыкла.

— Да вы что! Уверен, ваша защита надежней, чем какой-то подвал. Только умоляю, не называйте меня Алексеем Яковлевичем. Если уж нас тут разбомбят, мне лучше погибнуть птичкой, чем солидным дяденькой.

Эту просьбу он не сопроводил своим обычным смехом. Они оба тревожно прислушивались, ожидая, когда наконец от могучего залпа зенитных батарей содрогнутся стены и окна.

Марина склонилась к Алексею.

— Что же вы на полу? Садитесь на диван. Здесь поудобней.

И все-таки первый залп их застал врасплох. Потом рявканье орудий уже слилось в нескончаемый вой. Казалось, что они бьют совсем рядом. Затем донеслись отдаленные взрывы. Бомбили север Москвы. К счастью, Раменки немцев пока не интересовали. Но стены тряслись так, что, казалось, вот-вот рухнут.

Несмотря на темень, Марина закрыла глаза. Сердце колотилось. Руки саднило. Главное, чтоб не открылись ее подсохшие было раны. Такое и правда случается: бурлящая от ужаса кровь норовит вырваться наружу. В комнатке жарко, душно. Марина ловила воздух широко распахнутым ртом.

В темноте вдруг раздались шаги Каплера. Послышался звук льющейся воды. Но для Марины были куда важней вовсе другие звуки: рокот бомбардировщиков, орудийные залпы, отдаленные взрывы. Притом она уже знала, что не стоит пытаться распознать каждый из угрожающих гибелью звуков — свист ли это бомбы или рев подбитого самолета.

Ведь попросту свихнешься.

Казалось, что к тебе приближается злобный великан, который своими коваными сапогами топчет дом за домом, вытаптывает весь город. Скоро и тебя раздавит в лепешку. Всю Землю вытопчет.

— Марина Андреевна…

Она вздрогнула. Коснувшись Марининого плеча, Каплер крикнул ей в ухо:

— Вот, возьмите влажную салфетку! Замотайте раны, вам полегчает. Пока это единственное средство.

И прохладная материя коснулась ее руки. Марина осторожно обмотала салфеткой свои больные кисти. Каплер оказался прав. Ей действительно немного полегчало.

Но как он понял, что у нее заболели руки?

Может, именно это умение разгадывать тайные мысли женщин и делало его неотразимым?

К ее горлу подкатывался комок, Марина едва сдерживала слезы. Животный страх будто раздирал кишки. За стенами творился кровавый шабаш. Апофеоз смерти! Все живое задыхалось в пыли, которую вздыбила война. Люди стали одержимы убийством. И вот, в этой ошалевшей от ненависти пустыне, все-таки нашелся человек, почти незнакомый, который преподнес ей мокрую тряпочку, чтоб облегчить страдания.

Они помолчали. Казалось, бомбежка приближается. Каплер вновь заговорил:

— Марина Андреевна, пусть даже эти небесные говновозы нас тут прихлопнут, все равно хочу вам сказать, что я целиком согласен с Козинцевым: вам не стоит растрачивать свой талант на кинематограф. Уже хватит! Действительно, ваше место в театре. Я внимательно наблюдал вас во время съемок. Кинокамера вам мешает. Вы как-то зажимаетесь. Видно, что боитесь этого стеклянного ока. Попадая в объектив, начинаете метаться. Извините за прямоту, но в кадре вы так суетитесь, будто вас обложили чекисты. Вас снимают только из-за внешности. Зрители требуют красавиц. Но ведь главное, Марина Андреевна, не внешняя красота, а внутренняя. Вот чем вы интересны! Своим душевным богатством, понимаете? И главное для актрисы — вы умеете его выразить. Оно чувствуется в том, как вы сидите, ходите, в вашей мимике. К тому же у вас прекрасная техника. Вы, например, хорошо понимаете, что улица и пашня требуют совершенно разной походки. Вам даже не надо слов — одним кивком головы, жестом вы способны выразить свои чувства. Уж не говоря о том, что мастерски владеете своим голосом и умеете полностью перевоплощаться. А это вот наиглавнейшее! Большинство-то актеров играют самих себя, с их широкой душой и скудным умишком. Не обижайтесь, но я предпринял небольшое расследование. Так, из любопытства. Кое-кого расспросил о вас. Отвечали: «А, Марина Гусеева, ну, конечно, помним! Так блестяще у нас начинала и вдруг исчезла. Раз — и нету! Почему? Кто ж ее знает?» Как это вас угораздило, Марина Андреевна, столько лет убить на кинематограф? Мелькнули там, сям — у Донского, Лукова, сталинского любимца Александрова. Именно их-то интересовала только внешность… Да это просто уму непостижимо! Еще раз повторяю: ваше место в театре. Да, да, буду вам твердить: вы просто обязаны вернуться на сцену! Тем более сейчас. Театр, как и музыка, возник на заре человечества. Это необходимый элемент общественной жизни. Не так важно, хорошая пьеса или нет. Театр — это общение человеческих душ. Без театра, Марина Андреевна, люди станут такими, как мы с вами сейчас, — перепуганными зверьками, затаившимися в темноте. Слепыми, трясущимися от страха везде подстерегающей смерти…

Каплер все говорил и говорил. Словно мамаша, на сон грядущий рассказывающая сказку своему дитяте, чтоб его избавить от ночных страхов. Марина слушала, затаив дыхание. Даже не потому, что Каплер говорил о ней. Успокаивала сама речь, она будто служила защитой от вражеских бомбардировщиков, от вселенского хаоса, бушующего за стенами.

Марина жалела, что у нее болят ладони, — так хотелось стиснуть его руку. Марина улыбалась сквозь слезы, уверенная, что он это чувствует.

— Как нас с вами жизнь-то свела, — продолжал Каплер. — Уж сколько времени я никак не решался навестить эту каморку, чтобы забрать дорогую для меня вещь — рукопись пьесы «Клоп» Маяковского, и вот прошлым вечером наконец собрался. Иногда ведь, Марина Андреевна, так и тянет расстаться с самым для тебя дорогим. Эта рукопись должна быть в стопке отснятых сценариев, которые Козинцев щедро оставил врагу. Еще до войны я хотел ее поставить во МХАТе. Не удивляйтесь, я начинал как театральный режиссер. Но вряд ли бы мне разрешили. Поэзия Владимира Владимировича признана властью, но его пьесы ироничны, вольно или невольно они разоблачают творящийся в стране абсурд… Вы ведь не были с ним лично знакомы, Марина Андреевна? Да что я говорю? Когда он погиб, вы были совсем девчонкой. И пьесы его не видели у Мейерхольда? Вам бы понравились! Свою «Баню» он назвал «драмой с цирком и фейерверком», а «Клопа» — «феерической комедией». Именовал театральными агитками, средством коммунистической пропаганды, в которых, был уверен, как раз и нуждается современный театр. Маяковский сетовал, что трудность постановки его пьес в том, что там нет привычных для актеров амплуа: первый комик, инженю и так далее… А задача высмеивать бюрократов не вдохновляет ни актеров, ни режиссеров, более того — повергает в священный трепет. Нельзя забывать, настаивал Маяковский, что театр в первую очередь — зрелище. Цель театра — потрясать души и одновременно служить «столом претензий». Актер должен всегда помнить, что его задача схватить зрителя за горло, пробрать до селезенки, заострив все актуальные проблемы.

Голос Каплера гремел, видимо, изображая интонации Маяковского. Марина его завороженно слушала. Рокот бомбардировщиков теперь удалялся. Зенитки смолкли. Сирены пропели отбой.

— Ну, вот и все, — прошептала Марина. — На этот раз пронесло.

Алексей Яковлевич не ответил. Скрипнув пружинами, он встал с дивана и куда-то направился. Оказалось, к умывальнику. По звукам Марина определила, что он пьет прямо из крана. Сквозь хлюпанье он предложил Марине стакан воды. Пока Марина пила, Каплер сменил тему:

— До утра, Марина Андреевна, мы отсюда не выберемся. Так что вам придется скоротать ночь на этом диванчике. За меня не волнуйтесь, уж найду, где притулиться.

На что Марина лукаво откликнулась из темноты:

— Ну, если вы настаиваете, чтоб я называла вас Люсей, тогда и вы меня зовите не Мариной Андреевной, а как-нибудь покороче.

Одобрительно хмыкнув, Каплер сообщил, что все-таки пойдет заглянет в аптечку, если та вдруг окажется на месте. Мгновенно вспыхнул фонарик, и мужчина вышел из комнатки. Его шаги гулко разносились по длинному пустому коридору, постепенно удаляясь. Марина легла набок и уютно свернулась клубочком, примостив голову на диванном валике. Некоторое время она прислушивалась к шагам Алексея Яковлевича, потом отвлеклась.

Этой ночью Марине пришлось так долго ловить каждый звук, что ей надоело. Она и не заметила, как заснула.

А когда проснулась, солнечный свет уже позолотил шторы. В комнате было нечем дышать. Каплер сладко спал, подпирая плечом стенку и подложив руки под голову. Его ноги свешивались с дивана. Он постарался как можно больше увеличить расстояние между ними. Его лицо было ясным, спокойным, но он тяжело дышал. На висках блестели капельки пота. Руки запутались в густой шевелюре. На нем была синяя полотняная рубашка с расстегнутыми пуговицами. На его нежной шее трепетала жилка. Марина долго разглядывала Алексея, не заметив на его лице и следа ночного ужаса.

В парке вовсю щебетали птицы, словно и не было никакой войны.

Марина встала с дивана, стараясь не разбудить Каплера. Она приоткрыла окно, не раздвинув шторы. В каморку сразу ворвался свежий утренний воздух вместе с вдохновенным, победным птичьим пересвистом. Марина разделась перед умывальником и мокрой салфеткой, зажав ее в запястьях, кое-как обмылась. Стараясь не шуметь, она было собралась помыть голову. Но тут проснулся Каплер.

Она к нему повернулась, как была, совершенно голая. Он лежал, опершись на локоть, будто рассеченный напополам лучом света, и молча улыбался. Выставив свои облезшие ладони, Марина возгласила:

— Алексей Яковлевич… Люся… Хочу вас обнять, но поглядите, какие у меня руки. К счастью, губы остались целы. Если вы не против, могу вас поцеловать.

Так они стали любовниками.

Они поселились в квартире Каплера. До войны его соседями были муж и жена, художники-декораторы с «Мосфильма». Они тоже эвакуировались в Алма-Ату. Во всех комнатах не было видно стен из-за эскизов декораций, фотографий, книжных полок. Квартиру загромождала странная, причудливая мебель.

Алексей Яковлевич добыл антисептики, чтобы вылечить Маринины язвы. Раны постепенно затягивались. Он ей раздобыл и одежду: платья, трусики, пуловеры, рубашки, комбинации, конечно, чулки, а также две шубы и зимнюю обувь. Все не новое, но вполне элегантное. Каплер объяснил, что приобрел эти сокровища с рук. Несколько его знакомых женщин за гроши распродавали свои тряпки перед эвакуацией. А некоторые из них уходили в армию.

Фронту требовались и женщины в качестве телефонисток, зенитчиц, иногда и диверсанток. Им, как и мужчинам, доставались гимнастерки и каски погибших солдат. Кое-кому удавалось разжиться плащ-палатками. Некоторые вместо касок надевали беретки.

Наступила осень. Западный ветер приносил дожди и далеко разносил орудийную канонаду. Теперь уже ни единый москвич не верил официальной пропаганде. В бесконечных очередях за хлебом горожане обменивались слухами один страшней другого. Женщины получали письма с фронта. Люди научились читать между строк. Чудовищные новости передавались из уст в уста. Вот уже фрицы взяли Тулу, разгромили советские войска под Вязьмой. Вот уже немцы в полусотне километров от Москвы. Еще немного, и возьмут в кольцо, как Ленинград! Обнаглевшие бомбардировщики теперь летали пониже, чтобы прицельно уничтожать огневые точки.

Улицы совсем опустели. Москвичи спасались кто как может: набивались в последние пароходики в городских портах, взбирались на крыши переполненных поездов… В общем, старались выбраться из Москвы любым способом.

Промозглая погода, угрюмые небеса еще больше нагнетали атмосферу ужаса, царившую в городе, рождали чувство неизбежной катастрофы. Дожди зарядили всерьез, началась распутица. Дороги превратились в болота. Солдаты брели по колено в жидкой грязи. В ней, случалось, целиком утопали гусеницы танков. Грузовики и газики застревали в лужах. Боевые действия немного замедлились, как вдруг затихает разгулявшийся вандал, чтобы перевести дух.

Все театры были закрыты. В Вахтанговский на Арбате попала бомба. Как-то раз Алексей Яковлевич сводил Марину в здание МХАТа. Парадная дверь была завалена мешками с песком, чтобы уберечь ее от взрывов. Кучка актеров что-то жарко обсуждала в фойе. Конечно же, ситуацию на фронте, скорый приход немцев.

Каплер вспылил. Уже заранее готовы поднять лапки?

Возвратившись домой, Каплер расчистил одну из соседских комнат. Потом несколькими предметами скупо обозначил декорацию «Клопа». Затем чуть торжественно вручил рукопись пьесы Марине со словами:

— Война — не помеха творчеству. Сколько уж войн было со времен Аристофана, но театр они так и не убили. Одного таланта мало. Надо его холить…

И он велел Марине выучить пьесу наизусть.

— Ты должна уметь сыграть любую роль — от прожженной шлюхи до робкой девственницы. Даже и мужскую.

Становилось все холоднее. Пошли густые снегопады. С улиц, перегороженных баррикадами, теперь исчезли и трамваи. В морозном воздухе днем и ночью разносились звуки все приближающихся боев. Никуда было не деться от этого грохота. По звукам канонады москвичи старались определить, близко ли немцы: кажется, теперь палят ближе, чем вчера, а вот рвануло еще ближе. Поговаривали, что фашистские гады изобрели мощные пушки, способные поражать цель за сто километров.

В один из таких тревожных дней Марина сыграла перед Алексеем Яковлевичем всю пьесу целиком.

Действительно, все роли, и женские и мужские — и невесту, и ее мамашу, и гостей, и пожилого профессора. Играла в своей повседневной одежде. Только жестами и голосом старалась передать весь юмор пьесы, обозначить характеры персонажей.

Закончив, она церемонно поклонилась, будто выступала перед публикой. На глазах Каплера блестели слезы. Он обнял Марину и крепко поцеловал.

— Не умирай, Мариночка, живи вечно!

Этой ночью они предавались ласкам более страстно, чем когда-либо, пытаясь подавить ужас от пушечной пальбы.

Уже ночью, когда закончился воздушный налет, Марина рассказала Алексею о кремлевской вечеринке 1932-го, когда она танцевала со Сталиным. А также и о том, что последовало за танцами. И все, что знала о гибели Надежды Аллилуевой.

Когда Марина закончила рассказ, Каплер не задал ни единого вопроса. Вообще не произнес ни слова. Просто крепко прижал ее к себе, и Марина вскоре уснула. А когда проснулась, обнаружила, что Каплер, видимо, так и не сомкнув глаз, продолжает ее сжимать в своих объятиях.

В конце ноября ударили морозы. Дороги подмерзли, кончилась распутица, мешавшая продвижению немецкой бронетехники. Танки действительно уже были в полусотне километров от Москвы. Но делалось все холоднее, температура упала до минус двадцати пяти. Орудия покрывались ледяной коркой, фрицы дрогли в своих шинельках. Некоторые и вовсе замерзали насмерть. Переходившие в контратаку красноармейцы обнаруживали вдоль дорог мерзлые трупы. Они валялись в кюветах, как поверженные мраморные статуи, с гримасой ужаса на заиндевевших лицах.

На Новый год мороз уже достиг минус тридцати, а снежный покров — метра с гаком. Но в первые недели 42-го еще больше похолодало. У немецких летчиков и танкистов руки буквально примерзали к штурвалам. Давненько не было такой холодной зимы. Теперь всем заправлял генерал Мороз. Возможно, именно он спас и Москву, а с нею вместе и всю Страну Советов.

Сталин перебросил под Москву дальневосточные дивизии. Получившая усиление Красная Армия решительно отбросила противника от столицы. Ее контрнаступление было таким же мощным, как прежнее наступление фрицев. Впервые за всю войну по Москве провели многотысячную вереницу пленных немцев, жалких, растерянных.

Первая победа всколыхнула всю страну, вселила в красноармейцев победный дух, развеяв миф о непобедимости немецкой армии. Они были готовы пожертвовать жизнью, но не для вящей славы Сталина, а чтобы прогнать неприятеля со своей земли.

Однажды, в марте 42-го, Марина вернулась под вечер домой, нагруженная сумками. Ей с огромным трудом удалось добыть несколько кило картошки и кочанов капусты. В квартире слышались голоса. У Алексея Яковлевича собрались гости — десяток мужчин и женщин.

Марина заглянула в комнату и сквозь густой сигаретный дым различила некоторые знакомые лица — писателей, актеров, художников. Было ясно: они обсуждают нечто очень важное. Не каждого из них Марина знала по имени, но поняла, что все они Люсины друзья и все до единого евреи.

Она вошла в комнату со своими сумками. Мужчины встали, чтобы с ней поздороваться. При этом они как-то смущенно улыбались. Марина не обратила бы на это внимания, если б не ироничный взгляд Каплера.

Она отнесла сумки на кухню, а затем из коридора прислушалась к голосам. Все говорили наперебой, мешая русский с идишем. Каплер так же горячился, как и все остальные. Она поняла, что речь, разумеется, идет о войне, обороне Москвы, еще о русском народе. О еврейском тоже.

— Мы не должны сидеть сложа руки под предлогом, что мы, мол, евреи, и русские дела нас не касаются! — выкрикивала женщина. — Я только совсем недавно вспомнила, что еврейка, когда начались гадкие усмешки, намеки. До этого я себя чувствовала русской.

— Фрицам безразлично, Лина, русская ты или еврейка, — прервал ее мужской голос. — Для них и те и другие недочеловеки, унтерменшен!

— Ну, значит, у меня целых два повода войти в комитет.

— Тут, Лина, дело не только в борьбе с фашизмом, — возразил другой мужчина. — Теперь все антифашисты. Сейчас дети прямо рождаются антифашистами. Но стоит ли комитет называть именно Еврейским? Зачем лишний раз привлекать внимание к евреям? Чтоб вызвать те самые гадкие усмешки, о которых ты говорила? Сталин и партия больше двадцатилетия евреев не трогали. И вот теперь снова…

— Да плевать мне, Самуил, на усмешки и намеки. Фашисты не намекают, а убивают. Открыто говорят, что собираются уничтожить евреев всех до одного. Знаешь, что делают нацисты с польскими и украинскими евреями прямо сейчас, когда мы тут спорим? Идеология Тысячелетнего мирового рейха требует с нами покончить навсегда. И если им дать волю…

— Думаешь, наш любимый вождь товарищ Сталин так уж против?

— Замолчи! Вспомни о солдатах, которые отдают жизни, пока мы здесь болтаем!

— А я согласна с Линой. Я доверяю Михоэлсу. Надо его поддержать. Чем комитет будет многочисленней, тем авторитетней…

— Да дело не в Михоэлсе, Наташа. Мы все его любим. Даже в Сибирь готовы за ним пойти. Но лично я не хочу погибнуть по собственной глупости. Помню судьбу Эрлиха и Альтера.

— Ну, Люся…

— Погоди, Лина, дай мне договорить. Я стреляный воробей и не хочу быть ничьей марионеткой. Напоминаю тем, кто забыл, что Еврейский антифашистский комитет задуман вовсе не Михоэлсом и Эренбургом, а Берией и НКВД.

— Ошибаешься, Люся! Это идея как раз Эрлиха и Альтера, а не каких-то подонков.

— Разумеется, они не подонки. Даже готов снять перед ними шляпу… если только они живы. О комитете впервые заговорили еще до войны. Они оба уже побывали на Лубянке. Эрлих мне устроил встречу с Михоэлсом. Лина может подтвердить, она там тоже была. Эрлих нас всех заверил, что Сталин и Берия поддерживают идею такого комитета. Мол, Еврейский антифашистский комитет призван мобилизовать широкие еврейские массы на борьбу против нацизма. Эрлих буквально захлебывался от энтузиазма, как ребенок. Не прошло и двух месяцев, как его вместе с Альтером взяли энкавэдэшники. Где они сейчас? Вы знаете? И я нет. Зато твердо знаю, что на роль спасителя евреев Сталин не годится. Евреи ему не нужны, а вот капиталы «мирового еврейства», как это в верхах называют, очень даже. Конечно, для защиты его собственной персоны. Не нас же…

После этой речи Каплера возникла короткая напряженная пауза. Потом раздался мужской голос:

— Люся прав. Мы все понимаем, что хотя Михоэлс и председатель, но к нему приставлены соглядатаями Лозовский и Фефер. Эти, как немцы называют, «полезные евреи» каждое утро бегают в ГБ с докладами.

— Подумаешь! Понятно, что в стране ничего не делается без ведома «отца народов». Эка удивил! Да черт с ними, с бериевскими архаровцами! Михоэлсу, Люся, известно все, что ты можешь сказать. И еще многое. Но все-таки он согласился возглавить комитет. И Эренбург в него вошел. На одном из своих выступлений Илья говорил, что он советский человек, и как любой советский человек защищает свою родину. Но при этом, как он сказал, нацисты ему напомнили, что его мать зовут Ханой, что он по рождению еврей, — и теперь он этим гордится. Илья словно дал звонкую пощечину тем, кто в последнее время начал гадко усмехаться… Молодчина!

Марина остолбенела. Теперь она поняла смущение гостей, когда она вошла в комнату, а также иронию Каплера.

Они искали на ее лице эту самую «гадкую усмешку».

Еще перед войной начинали поговаривать, что пора бы очистить советский театр, кинематограф, да и вообще всю советскую культуру от евреев. Уже после войны их стали называть «безродными космополитами». Мол, евреи захватили ведущие позиции в искусстве и тайком насаждают чуждую советским людям мораль.

Пару раз и она брякнула при всех нечто подобное. Слух об этом наверняка дошел до гостей Каплера, стопроцентно! Да и до него самого, конечно. Марина знала, как мгновенно в этой среде разлетаются сплетни. Выходит, он знал об ее отношении к евреям, прежде чем они стали любовниками?

Марина вернулась на кухню, занялась хозяйством. Но руки у нее дрожали и шевелились так медленно, будто налились свинцом.

Наконец она не выдержала: ушла из кухни, чуть поколебалась, не присоединиться ли к гостям, но, так и не решившись, забилась в «репетиционную» комнату. Там стоял жуткий холод. Не зажигая свет, Марина надела шубу, которую накидывала во время репетиций, и свернулась клубочком в кресле, служившем «декорацией».

Что Каплер еврей, она, конечно, знала. Еще до знакомства. Но что с этого? Когда Марина с ним познакомилась на съемках у Козинцева, она уже и забыла о своих антисемитских выпадах. Ну, кому-то поддакнула, делов-то! Как и большинство русских, она не имела претензий к каждому еврею по отдельности. Они ее раздражали в целом. Как и у многих, вызывали острую неприязнь их якобы пронырливость, влиятельность, скопидомство.

Но человек, которому Марина открыла свою наготу, был для нее не каким-то безликим евреем, а именно Алексеем Яковлевичем Каплером. Мужчиной, чьими ласками, шутками, нежностями она упивалась.

Ну, а сам Люся… Он-то о чем думал, когда ласкал ее, заставлял разыгрывать пьесу, смешил до упаду? Неужели вспоминал эти ее дурацкие реплики?

Задумавшись о своей жизни с Каплером, она испытала ужас. В этой темной холодной комнате Марина сгорала от стыда.

Голоса в гостиной звучали все громче. Спор разгорелся не на шутку. Каждый старался перекричать соседа. Поносили друг друга на все корки, а через минуту уже обнимались. Там смеялись, выпивали. Она любила такие застолья, даже и в тех случаях, когда не могла принять достойного участия в беседе. В общем-то это были люди ее круга. С близкими ей взглядами.

Марина могла бы присоединиться к компании. Как-то объяснить, почему отлучилась. Так, наверно, и следовало поступить.

Но у Марины просто не было сил. Она уже заранее представляла косые взгляды, настороженность. Нет, это невозможно. Гордость не позволяла! Гордость боролась сейчас в ней со стыдом. Марина себя убеждала, что попадет в унизительное положение. Да и она ведь не еврейка — у них свой юмор, свои темы для разговора. Вдруг да перейдут на идиш специально, чтоб она ничего не понимала. То есть намеренно подчеркнут, что она им чужая и своей никогда не будет.

Застолье так затянулось, что Марина задремала в кресле. Разбудил ее голос Каплера:

— Мариночка, ты здесь?

Марина не откликнулась, она будто оцепенела. Алексей не стал зажигать люстру, но свет сочился из двери в коридор, которую он оставил приоткрытой. Он сел на пол перед креслом, где прикорнула Марина. Она тут же вспомнила мосфильмовский будуар, Алексея, сидевшего на полу возле дивана.

Ей хотелось, как она любила, погладить его голову, шею, обнять его. Но боялась и шевельнуться. Каплер заговорил:

— Что ты от нас прячешься, Мариночка? Можешь присоединиться. Мы сейчас решаем жизненно важный вопрос.

Теперь его чуть охрипший от курения голос сочетал иронию с грустью. От него пахло спиртным. Поскольку Марина молчала, он добавил:

— Какая тут холодрыга! Но это даже приятно после таких жарких баталий. Сколько копий переломали! Обсуждали Михоэлса, который сейчас в Ташкенте со своим театром. Он объявил о создании Еврейского антифашистского комитета. Они там, в своем ГОСЕТе, просто фанатики еврейской культуры — театра, языка и всего прочего. А здесь собрались «формальные» евреи, которые только по крови. Вот и решаем, стоит ли нам войти в их комитет. Некоторые такие «формальные» уже туда вступили — Лозовский, Эренбург, еще кое-кто. Есть сведения, что Сталин будет ему покровительствовать. И все-таки боязно так засвечиваться. Нас этому учит печальный исторический опыт. Стоило евреям привлечь к себе внимание, для них это добром не заканчивалось.

Марина, разумеется, слыхала о Соломоне Михайловиче Михоэлсе, главном режиссере ГОСЕТа, Государственного еврейского театра. Хотя она не была с ним знакома лично и не видела ни одного спектакля, но знала, что это один из самых известных театров в стране. Там играли даже и Шекспира, но все пьесы были только на идише. Причем с огромным успехом не только среди евреев, но и всех зрителей. Михоэлс был великим артистом и режиссером. Некоторые считали, что вторым после Станиславского. У него учились и русские актеры. Многие из них не вылезали из ГОСЕТа, пытаясь разгадать тайну его мастерства.

Каплер засмеялся невесело, но и не так безнадежно, как можно было ожидать.

— Да, собственно, никто и не сомневался, что мы дружно запишемся в комитет. Все это понимали, еще не выпив ни единой рюмки. Но как же принять такое важное решение, не поболтав всласть?

Он взял в руки ее голову, прижал Маринины холодные щеки к своему пылающему лицу и тихонько вздохнул.

— Присоединяйся к нашей компании. Зачем тут морозиться?

— Скажи, Люся, когда ты узнал о моих антисемитских высказываниях?

— Какая разница?

— Нет, скажи!

— Еще до нашего знакомства. Велика важность! Все болтают, Мариночка. Любой может черт-те что ляпнуть.

Каплер все это произнес в проговорку, совершенно безразличным тоном. Но ведь и в нем чувствовался талантливый актер. Кто его разберет, искренне он говорит или нет?

Алексей поцеловал Маринину ладонь с той же нежностью, с которой раньше врачевал мазью ее раны. Марина задала еще вопрос:

— Они все об этом знают?

— Тем, кто не знает, уж, конечно, донесут.

— Ну и память! Я-то сама об этом и думать забыла.

— В нашей стране слухами земля полнится.

— Но, Люся, я не просто ляпнула. Тогда действительно так считала.

— Ну, когда это было!

— И все-таки я хочу, чтобы ты знал.

В полутьме Марина разглядела, что Каплер улыбнулся.

— Мариночка, душа моя, только большевики стремятся знать все на свете.

— Я слышала, как многие актеры, режиссеры ругают евреев. Мне казалось, что все так думают. Ну и я, как все.

— Да, понимаю… Вообще, пора бы уже на боковую, я жутко устал.

— Представляю их мысли: этой антисемитке негде жить, вот ей и приходится спать с Алексеем Яковлевичем Каплером.

— Каплер спит со всеми подряд. Это каждому известно. И пускай.

— А я ведь не только безо всякого протеста, даже с удовольствием слушала антисемитские разговоры. Не любить евреев считала чем-то естественным.

Алексей встал и вновь рассмеялся. Теперь уже чистосердечней. Потом обнял Марину.

— Да не бери в голову! Ты моя самая любимая антисемитка. В небольших дозах антисемитизм даже полезен. Надо, чтобы нам время от времени напоминали, что мы евреи. Что еврейская нация существовала до нашего рождения и будет существовать после нашей смерти. Это слишком уж давняя история, чтобы от нее попросту отмахнуться.

— Я даже думала, воспользовавшись случаем, разом перед ними всеми извиниться.

— Почему бы и нет? Это бы их тронуло.

— Но не отважилась… Вспомнила, как они на меня поглядели, когда я вошла. Нет, не смогу. Никогда не отважусь!

— Понимаю тебя. Но запомни: лично я не требую никаких извинений, Мариночка. Я знаю, кто ты, и мне этого достаточно.

Этой ночью Алексей Яковлевич спал как убитый, а Марине долго не спалось. Вспоминая каждое Люсино слово, интонацию, она почему-то решила, что до этого вечера он не знал о ее антисемитских бреднях. Но гости его на этот счет просветили.

Проснувшись ранним утром, они ласкали друг друга, казалось, так же страстно, как и всегда. Но Марина знала, что это прощальные ласки.

Рано или поздно, им предстояло расстаться. С самого начала Марина была уверена, что их любовь ненадолго. Каплер есть Каплер. Свободолюбие, стремление соблазнять женщин одну за другой увлекали его все к новым и новым романам. Он ей подарил полгода счастья. Можно ли требовать большего? Это царский подарок на всю жизнь!

Да, Марина попыталась себя убедить, что ее антисемитские выпады — просто чушь, мелочь и в их расставании они ни при чем. Но все было напрасно. Не стоило питать иллюзий.

Расстались они легко и естественно. По распоряжению начальства Каплер был прикомандирован в качестве военного корреспондента к газете «Красная звезда». Во время войны это была самая популярная газета в стране, ее мгновенно расхватывали. Там печатались корреспонденции с фронтов. В ней сотрудничали известные писатели. Наиболее знаменитыми были Илья Эренбург и Василий Гроссман, оба евреи. Их страстные памфлеты и репортажи казались самыми искренними и достоверными из всех газетных публикаций.

Каплера откомандировали в Сталинград. О чем он сообщил Марине только в день отъезда. Попросил не провожать на вокзал.

— Давай, Мариночка, обойдемся безо всех этих «прощай», «до свидания». Мы ж ведь с тобой не расстаемся. Жизнь нас накрепко связала одной ниточкой, и она никогда не порвется.

День был морозным, но солнечным. Каплер поцеловал Марину в губы, уже в сотый раз заставил пообещать устроиться во МХАТ, как только театр вернется из эвакуации, а затем растворился средь снежных хлопьев.

Было невыносимо жить одной в квартире Каплера. Она вконец одурела от тоски и одиночества. Да еще постоянные муки совести! Нужно было срочно что-то решать.

В конце концов, Марина пошла в военкомат, который ее направил на военный завод. Раньше этот заводик на Грузинах производил водопроводные краны и дверные ручки. Теперь освоил производство гранат, которые бойцы иногда называли «сардельками». Война их пожирала десятками тысяч в день.

Там работали почти одни женщины. Как и на всех московских заводах. Мужчины или сражались на фронте, или уже погибли, или залечивали раны в госпиталях, чтобы опять ринуться в бой. Женщины заменили их на производствах. Они вообще заправляли всей тыловой жизнью, без них страна погибла бы. Женщины не только выпекали хлеб, собирали на полях картошку и морковь, чтоб их дети не умерли с голоду, не только снабжали фронт миллионами пилоток и касок, но и выплавляли сталь для танков, по головоломным схемам собирали новейшие МИГи.

Марине, как новичку, дали самое простое задание. С еще четырьмя работницами она паковала гранаты для перевозки. Каждая граната весила примерно восемьсот граммов. Так что за день у нее набегало несколько центнеров. К вечеру она уже не чувствовала ни рук, ни плеч. Наскоро проглотив в заводской столовке положенный ей скудный рацион, она едва добредала до своей койки, чтобы туда мигом рухнуть и проснуться на ранней заре.

Через несколько недель Марина переселилась в заводское общежитие, где ей уже ничто не напоминало о Каплере.

В мае 1942-го МХАТ вернулся в Москву и объявил, что вскоре возобновит спектакли. Марина твердо решила сдержать данное Каплеру обещание. Выпросив разрешение пораньше уйти с работы, она отправилась в Камергерский пешком. Вечер был теплым. Уже давно Марина не совершала таких длинных прогулок. Прямо перед знаменитым фасадом ребятня с громкими воплями играла в войнушку. Когда Марина толкнула тяжелую дверь, ее сердце заколотилось.

Миновав просторное фойе, украшенное портретами Чехова и Станиславского, а также мхатовской эмблемой — стилизованной чайкой, она постучалась в приемную директора. Когда Марина спросила секретаршу, можно ли ей поговорить с директором, та поморщилась. У этой дамы под шестьдесят взор был таким холодным, что, казалось, его лед ничем не растопишь. Марина была уже готова к тому, что секретарша велит ей прийти через три дня, через десять. На двери директорского кабинета висела табличка с незнакомым Марине именем: Олег Семенович Камянов. Он, видимо, замещал директора. Марина отметила, что фамилия еврейская. Может, и он знает о Марининых выходках. Но вдруг нет.

К счастью, Марине пришлось ждать не десять дней, а всего минут пятнадцать. Вслед за секретаршей в дверях появился совершенно лысый человек в старомодном костюме и с приветливым взглядом из-под круглых очков. Увидев Марину, он всплеснул руками.

— О товарищ Гусеева!

Оказывается, он-то о ней знал.

— Не удивляйтесь, Марина Андреевна, я вас ждал. Люся Каплер мне о вас много рассказывал. Искренне рад, что вы наконец возвратились к истокам.

Камянов не ограничился только лишь комплиментами. Он сочинил официальное письмо, которое Марина передала своему начальству. Начальник цеха битый час донимал ее всякими расспросами, но письмо принесло результаты. Через пару недель Марина получила новое задание, хотя и более ответственное, но полегче физически. Теперь она крепила к «сарделькам» рукоятки. А главное, ей разрешили работать всего полсмены — в три Марина уже отправлялась в театр.

Выяснилось, что, несмотря на обещание вскоре открыться, в театре ни одной новой пьесы не репетировалось. Актеров было наперечет, актрис побольше, но тоже выбор невелик. Одни еще не вернулись из эвакуации, другие играли в так называемых «фронтовых бригадах», выступавших перед бойцами. К тому же еще было трудно выбрать подходящую пьесу — во время войны цензура зверствовала. Камянов по телефону часами с кем-то что-то согласовывал. Никто не решался взять на себя ответственность. Все понимали, что такие вопросы сейчас решаются только на самом верху.

Открытие театра все откладывалось. Чтоб не терять время попусту, Камянов предложил каждому актеру самому выбрать пьесу, выучить роль и отрывки сыграть перед коллегами. Это была работенка не легче, чем в цеху. Приходилось вкалывать, к чему всегда призывал основатель Художественного Станиславский. Известно, что нет публики безжалостней, чем сами актеры…

Марина была рада этой отсрочке. У нее поджилки тряслись при мысли, что она вновь, после такого перерыва, покажется публике. Но это была мелочь по сравнению со смертельной угрозой, ужас перед которой Марину теперь опять терзал дни и ночи. Что будет, когда Сталин узнает — если узнает, — что она вернулась на сцену?

Алексей постоянно твердил, что Сталин давно выкинул ее из головы. Марина навсегда запомнила слова Каплера: «Твой долг вернуться на сцену. Русский театр вопреки всему существует! Сам Сталин будет тебе аплодировать».

В отличие от него Марина в этом отнюдь не была уверена. Сталин ничего не забывал. И никогда. Сколько уж раз доказывал!

Но в чем-то, может быть, Люся и прав. Хотя немцев отогнали от Москвы, бои достигли невиданного ожесточения. Фрицы уже почти дошли до Волги, рвутся к Кавказскому хребту. Сталинград взят в клещи. Неужто главнокомандующему только и делов, что думать об актриске, с которой когда-то спьяну переспал?

Как-то поздней осенью, снежным вечером, Камянов пригласил Марину в свой кабинет. Толстые стекла очков делали заметнее темные круги у него под глазами, взгляд был усталый. Он спросил Марину, нет ли новостей от Каплера. Новостей не было. Она ему постоянно писала, не зная, получает ли он ее письма.

Камянов покивал головой.

— Я читаю его корреспонденции в «Красной звезде». Вы, наверно, тоже…

Конечно, Марина их читала и перечитывала. Камянов усмехнулся. Потом зажег сигарету и перешел на шепот:

— Но в них не чувствуется его индивидуальности. Какие-то затертые фразы типа: «Любовь к родине и героизм наших солдат творят чудеса…» Будто Люся не находит собственных слов, все передирает у Эренбурга и Гроссмана. Или, может, это редакторы «Звезды» всех стригут под одну гребенку?

Тихо рассмеявшись, он левой рукой провел по своей лысине. Его взгляд затуманился. Сын Камянова, как и миллионы других сыновей, сейчас находился прямо в сталинградском пекле. Там выбора нет: если ты не убьешь, тебя убьют.

— По крайней мере, — шепнул Камянов, наклонившись к Марине, — каждая Люсина статья для нас хорошая новость. Значит, он жив.

Марина кивнула. Именно этим она себя постоянно утешала. Она была тронута, что Камянов разделяет ее волнение. Но неужели он ее вызвал только, чтобы поговорить о Каплере?

Камянов словно угадал ее мысли. Он выпрямился и заговорил в полный голос.

— А у меня для вас хорошая новость, товарищ Гусеева.

Он раздавил сигарету в переполненной окурками пепельнице и подвинул к себе сиреневую папку, в которой с трудом умещалась пухлая рукопись.

— Начало сезона снова откладывается, но мы обязаны открыться до Нового года. Можно и в самый Новый год. Это даже символично! Новый год — театральный праздник. Значит, и пьеса должна быть… Но поглядите сами, раскройте.

И Камянов подтолкнул к Марине папку. Развязав тесемки, она радостно вскрикнула. На титульном листе красовались три имени:

ШЕКСПИР

«ГАМЛЕТ»

Перевод Бориса Пастернака

Камянов запалил новую сигарету и жестом показал Марине, что радоваться еще преждевременно.

— Пока нет окончательного решения, Марина Андреевна. Но я надеюсь, что нам разрешат. Этот перевод опубликован, значит, прошел цензуру и одобрен…

Он чуть насмешливо вскинул взгляд к потолку.

— Вроде бы там не возражают, хотя всякое может случиться. Представляете, какое событие! Борис Леонидович издал свой перевод перед самой войной. Мы будем первыми, кто сыграет «Гамлета» в его гениальном переводе. Так что пора уже браться за дело. Поставить Шекспира — это не шутка, верно? Вам я хочу предложить роль Офелии. Она прямо как для вас написана. Только вас увидел, сразу понял: вот она, Офелия! Все, что там говорится про Офелию, словно бы относится напрямую к вам. Ваша, ваша роль, Марина Андреевна!

Произнося свою речь, он даже встал для большей торжественности. В его голосе звучала и страсть, и какая-то горькая усмешка. Рассказал ли ему Люся ее историю? Наугад ли он выбрал этот отрывок из монолога или с намеком?

Камянов опустился в кресло и опять нервно закурил.

— «Гамлет» считается «мужской» пьесой. Действительно, Офелия не так уж часто появляется на сцене. Но она единственный живой цветок в этом мире, который мужская ярость превратила в мертвецкую. Просто идеально для вашего возвращения на сцену! И еще новость… Потрясающая! Сегодня утром я говорил по телефону с Борисом Леонидовичем. Он счастлив, что мы будем ставить пьесу в его переводе, и согласился присутствовать на нескольких репетициях. Правда, здорово?

Репетиции начались прямо с этого дня. Актеры трудились, не жалея сил, ударными темпами. Репетировали до поздней ночи. Все понимали, что играть «Гамлета» да еще в переводе Пастернака — величайшая ответственность. И конечно, хотелось преподнести москвичам достойный подарок на их второй новогодний праздник с начала войны.

После двух недель таких адовых репетиций Марине было уже трудно сосредоточиться на своей работе в цеху. Она стала работать медленней, пальцы плохо слушались. А как-то Марина даже прикорнула, уткнувшись головой в связку гранат, пока ее не растолкал начальник смены.

— Спать надо ночью, товарищ Гусеева! Ты нам срываешь график. Если так и будешь клевать носом, мы все тут взорвемся к чертовой матери! Ты ведь не дверные ручки ладишь…

И он повел Марину к парторгу завода. Парторгом была женщина. Марина надеялась: а вдруг она любит театр, поэзию? Когда Марина ей объяснила свою сонливость, парторгша сразу оживилась:

— Действительно сыграете на Новый год?

— Надеюсь. Директор еще не получил окончательного разрешения. Но уверен, что получит. До праздника уже рукой подать, поэтому мы торопимся.

— А знаешь, Гусеева, я ведь ни разу не была в Художественном.

— Обещаю две контрамарки. Может быть, не на премьеру, но на один из первых спектаклей.

— Не врешь?

— Клянусь! Выпрошу у директора, который благодарен моему руководству за проявленную чуткость. Театр у вас в долгу за то, что дали мне возможность репетировать.

Коммунистка была польщена. Она понизила голос:

— Наверняка и Сталин будет на вашей премьере. Всем известно, как он любит театр. И вообще искусство, правда ведь? Кино, музыку… Это так же верно, как то, что фрицы не возьмут Сталинград, товарищ Гусеева. Искусство укрепляет дух. И Сталин знает лучше всех, что для победы недостаточно одних танков и гранат.

И с тем же энтузиазмом парторгша подписала и вручила Марине справку об освобождении от работы до новогодних праздников.

Марина зажала справку в своей дрожащей руке. Она как-то и не подумала, что Сталин может явиться прямо на премьеру. Он ведь действительно так любит театр «и вообще искусство»!

Назавтра, свободная от работы в цеху, Марина уже к полудню была в Камергерском. Завернув в переулок, она тут же заметила черный ЗИС с заляпанными грязью крыльями, из которого выходила четверка «кожаных плащей» еще и в одинаковых зимних шапках. Один из них — в очках, с портфелем в руке, — сопровождаемый двумя усачами, вошел в здание МХАТа, четвертый остался дежурить у машины.

Кровь бросилась Марине в лицо. Но надо было взять себя в руки, не подать вида, что испугалась. Воспользовавшись тем, что молодчик, прикуривая, отвернулся к стене, чтобы ветер не задул огонек, Марина тихонько прошмыгнула за его спиной. Свернув в подворотню, она перевела дух. Но с чего, собственно, она так перепугалась? Почему решила, что энкавэдэшники пришли именно за ней? Скорей всего, чтобы дать какие-то инструкции Камянову.

Или, может быть, как раз сообщить, что Сталин посетит премьеру.

Но если Сталин действительно будет в зале, как же ей выйти на сцену?

А может, они все-таки явились по ее душу? К примеру, приказать Камянову снять Марину с роли или вообще вышвырнуть из театра.

Марина вновь ощутила прежний ужас, который терзал ее много лет. Вернулось чувство, что она всего лишь загнанная зверушка. Мышонок в лапах котяры, не торопившегося расправиться со своей жертвой. Ну, тогда и пусть приканчивает скорей, чем так мучиться!

Обогнув здание, Марина вошла в театр через служебный вход. Из актеров еще никого не было. Только уборщицы болтали в гардеробе. Не сняв шубы, не скинув платка, Марина по задней лестнице тихонько пробралась на площадку второго этажа. Приоткрыв дверь в коридор, Марина внимательно прислушалась.

Из директорского кабинета доносились голоса. Камянов что-то говорил, пока его не прервала насмешливая реплика. Марина решила, что его одернул тот тип в очках. Слов разобрать не удавалось, лишь гул разносился по коридору. Но по интонациям было ясно, что с Камяновым говорят резко, неприязненно.

Бормотание продолжалось. Теперь было не слышно Камянова. Через несколько минут голоса зазвучали громче. «Кожаные плащи» были уже в коридоре. Попрощались насмешливо, угрожающе:

— До скорой встречи, товарищ Камянов.

Затем донеслись их удаляющиеся шаги. Было слышно, как они спускаются по парадной лестнице. Потом все смолкло.

Чуть переждав, Марина заглянула в дверную щель, проверить, не крутится ли в коридоре секретарша. Коридор был пуст, служащие театра попрятались по своим кабинетам.

Марина пронеслась по натертому полу, минуя приемную, прямо к двери директорского кабинета. Камянов сидел в своем кресле, обхватив руками голову. Было ясно, что он в полном отчаянии. Увидев плачущего мужчину, Марина попятилась к двери. Но Камянов услыхал, как скрипнул паркет под ее каблуками. Директор вскинулся:

— Марина Андреевна!

Он был испуган ее вторжением. Выпрыгнув из кресла, Камянов подбежал к Марине.

— Вы с ума сошли! Что вы здесь делаете?

Он втащил Марину в кабинет, так резко дернув за руку, что она чуть не упала. Потом захлопнул дверь, опять повторив:

— Да вы просто свихнулись!

— Товарищ директор…

Он приложил палец к губам, беззвучно повторив несколько раз: «Молчите! Молчите!»

Мигнув ресницами, Марина подтвердила, что поняла его. Камянов отпустил ее руку, тревожно оглядел стены, потом опять обернулся к Марине, будто только сейчас обнаружил ее присутствие. Вдруг он стиснул Марину в объятиях. Его скорбное бормотание привело Марину в ужас. Наконец он отпустил женщину и взял сигарету из лежавшей на столе разодранной пачки. Дрожащими пальцами, желтыми от никотина, он зажег спичку. Немного успокоился только после третьей затяжки.

Еще раз подав ей знак молчать, он вышел в коридор, шепнув Марине:

— За мной!

Вслед за Камяновым Марина спустилась вниз. Затем он втолкнул ее в комнатку-пенальчик. От густого запаха нафталина там было невозможно дышать. На полках, этажерках стояли болванки со множеством париков всех времен и народов. Марина почувствовала себя будто в гуще немой, слепой толпы.

Камянов опустился на стул.

— Все кончено! Надежды нет. «Совершенно бездарный перевод Пастернака. Да и сама пьеса неактуальная, идеологически вредная».

Камянов постарался передать интонации энкавэдэшника, но никак не мог унять дрожь в голосе.

— Сам дурак! Так сглупил! Меня ведь предупреждали, что Пастернак у них теперь в немилости. Но я не думал, что до такой степени… Вот и доигрался.

— Но все-таки они ж не закрыли театр. Можно выбрать другую пьесу…

— Поделом, поделом мне, товарищ Гусеева. А я уж размечтался… Представлял себе новогоднюю афишу: «Гамлет» и Пастернак… Ого-го!

Камянов усмехнулся. Он снял очки и помассировал набрякшие подглазья.

— Ну и воняет здесь!

Затем снова надел очки и стал обшаривать свои карманы в поисках сигарет. Но пачка-то осталась в кабинете. Он вопросительно посмотрел на Марину.

— Я не курю, товарищ Камянов…

Он как-то странно глянул на нее. Взгляд был удрученный. Неожиданно он вцепился ей в руку и привлек к себе.

— Марина Андреевна, — шепнул Камянов, — этой ночью взяли Каплера.

Марина так и застыла с разинутым ртом.

— Он уже целую неделю в Москве, этот псих… Вы знали? Вот и я нет. Он приехал не ради нас с вами. Кретин! Уверяю вас, он действительно сошел с ума. Никогда не угадаете, что он затеял. Это уму непостижимо!

— Что непостижимо?

— С кем он… Господи, это ж самоубийство! У всех на глазах. Целую неделю, если не больше. Явились на оперу Большого театра. Большой эвакуировали, но остаток труппы играет в филиале на Дмитровке. А я-то знаю, что Люся терпеть не может оперу…

— С кем явился, Олег Семенович?

— Со Светланой Сталиной!

Марина остолбенела. От стоящего в комнатке смрада у нее вдруг перехватило дыхание.

Камянов, потирая лоб, бормотал, будто уже к ней не обращаясь:

— Подумать только! Любимая дочка от покойной Аллилуевой… Ох, идиот! Ну зачем она ему понадобилась, эта шестнадцатилетняя девчонка?

— И где он сейчас?

— А как вы думаете? Где и положено — на Лубянке. В самом аду.

Они обменялись невидящими взглядами.

— А тут еще вы, Марина Андреевна…

Марина привалилась к стене. От нафталина у нее слезились глаза.

— Дело не только в том, что вы репетировали Офелию. Они знают про ваши отношения с Каплером.

Бедный Камянов и представить себе не мог, как много «они» знают. Ну, вот и конец! Людоед все-таки сомкнул челюсти.

— Вам нельзя оставаться в Москве, Марина Андреевна. Бегите, пока не поздно. У вас есть какие-нибудь родственники?

Марина покачала головой. Не в ответ, а машинально. От ужаса она ничего не соображала.

Камянов, достав из кармана листок бумаги и авторучку, черкнул несколько слов.

— Это адрес Михоэлса. Вы с ним знакомы? Он сейчас в Москве, приехал ненадолго. Советую его навестить. Михоэлс может вам помочь. Он испытывает слабость к актерам…

Марина что-то недоверчиво буркнула. Ну с какой стати Михоэлс, режиссер еврейского театра, будет ей помогать? Наивный Камянов!

Но она все-таки спрятала листок в карман шубы.

— Теперь мне пора подняться в свой кабинет — вдруг они хватятся? А вы смывайтесь, мигом! И больше сюда ни ногой!

Его голос дрогнул, скулы напряглись. Пожимая Марине руку, он прошептал почти беззвучно:

— Случаются такие дни. Беспощадные! Сегодня утром я получил письмо из Сталинграда. Не от сына, от его друга. Николай… упокоился… Обрел покой единственным способом, который возможен в этом обезумевшем мире.

Марина тайком покинула театр. Она вздрагивала, стоило снегу хрустнуть под ее ногами. Зачем-то петляла улицами. У всех прохожих даже ресницы заиндевели, а ей было жарко в ее шубе.

Она мучительно думала, куда ей податься, чтоб не засекла Лубянка. В квартире Каплера наверняка засада. Да бог с ними, с ее тряпками!

Ну зачем Каплер это сделал? Это ж надо, показаться всей Москве в компании с дочкой Сталина! Камянов прав: самоубийство!

А не месть ли?

Люся один знал, что произошло между ней и Сталиным. Зачем ему понадобилось обольщать шестнадцатилетнюю дуреху, почти дурнушку? Ведь был уверен, что с ним расправятся.

Хороша парочка — Каплер и Светлана Сталина!

Какая уж тут любовь? Представить невозможно! Марина теперь себя убеждала, что Люся хотел отомстить за нее, расплатиться со Сталиным за ту кремлевскую ночь. Ну, может, вдобавок еще и с ней самой за антисемитские высказывания. Ради этого был готов пожертвовать десятком лет на свободе. А то и жизнью.

Сумасшедший, сумасшедший!

Марина не замечала, как слезы застывают на ее щеках. Его сейчас наверняка допрашивают с пристрастием. Но ей теперь не время хныкать! Надо успокоиться, сосредоточиться и все-таки найти какой-нибудь выход.

А, может, она ошибается? Люся был с ней таким добрым, ласковым… Трудно представить, что он способен мстить подобным способом.

Скорей, все-таки дело в другом. Алексей Яковлевич — донжуан, прирожденный соблазнитель. Ему нужны постоянные победы. И чем связь неожиданней, скандальней, тем лучше. Не этим ли и Марина его привлекла? Антисемитка да еще сталинская подстилка. Отличное сочетание!

Она бродила по улицам часа два-три, прокручивая в уме одни и те же вопросы, борясь с подступающим страхом. Наконец ноги ее сами привели к военному заводику. А что такого? Она возвращается на свое рабочее место. Свинчивать гранаты, когда бойцы гибнут сотнями тысяч под Сталинградом, как погиб сын Камянова, это ли не достаточная трудовая повинность?

Но нет. Не успела Марина скинуть шубу в раздевалке, как туда явилась парторгша.

— Пройди в мой кабинет, товарищ Гусеева.

Была серьезна. Теперь не стала распинаться о своей любви к искусству. Разглядывала Марину с большим интересом, будто видит впервые. Потом взяла в руки конверт, лежавший на столе. Там не было ни адреса, ни адресата, только печать фельдъегерской службы с гербом Советского Союза.

— Вам это прислали с нарочным, товарищ Гусеева.

Коммунистка помусолила конверт пальцами, правда, не решаясь коснуться герба. Было видно, что ее мучит любопытство. Еще бы — правительственная депеша! Но, увы, не ей адресованная. Пришлось вручить ее Марине.

Помертвевшими пальцами Марина вскрыла конверт. От страха ей свело живот, она задыхалась. В конверте обнаружился сложенный вчетверо листок. Развернув его, Марина прочла:

Два дня. В память. И.

Потом перечитала. Почерк разборчивый, даже красивый, но смысл непонятен.

Коммунистка объявила:

— Ты у нас больше не работаешь, товарищ Гусеева.

Наконец до Марины дошло: И. — это Иосиф.

Записка лично от Сталина, который велит ей убраться из Москвы в двое суток. Но ведь и гарантирует, что в течение этих дней ее не арестуют. Его подарок за ту ноябрьскую ночь 1932-го!

Марина пошатнулась. Чтобы не упасть, схватилась за спинку стула.

Парторгша, развернув ее к двери, легонько подтолкнула.

— Ты должна немедленно покинуть территорию завода.

Проходя через цех, Марина чувствовала брошенные на нее украдкой взгляды работниц. Коммунистка наверняка им разболтала о депеше. Женщины трудились молча, лишь клацанье железа нарушало тишину.

Когда Марина вышла на улицу, ее ослепила искрящаяся белизна снега. Теперь было неважно, преследуют ее или нет. Она сообразила, что может спокойно вернуться в квартиру Каплера.

Иосиф Виссарионович дал ей двое суток. Марина была уверена, что он ее не обманет.

Наконец она добралась до своей постели. Ее всю трясло, она стучала зубами от озноба, который было невозможно унять. Так промаялась около часа. В конце концов, завернувшись в одеяло, Марина отправилась на поиски спиртного. Она обшарила кухню, поискала в гостиной и, наконец, в одной из комнат отыскала Люсину заначку — недопитую бутылку водки. Марина ее мгновенно осушила до дна тремя обжигающими глотками. Озноб сразу прекратился, и Марине наконец удалось заснуть. Ей приснилось, что она декламирует роль Офелии на руинах Сталинграда. Тут же и Каплер, ведущий за руку Светлану Сталину, рыжеволосую женщину без лица и возраста, с каждым шагом оставлявшую кровавый след на снегу.

Марина проснулась среди ночи в холодном поту. Ее тошнило. Она вышла в кухню попить воды. Дверь одной из комнат чуть приоткрылась. Видимо, у нее завелись соседи, которые проследят, чтоб она убралась точно в срок.

Уже в спальне Марина вновь читала и перечитывала послание Иосифа Виссарионовича.

Два дня. В память. И.

Почему вдруг такое великодушие?

А, может быть, тут какая-то ловушка?

Но что ей-то делать? Куда податься?

Отправиться вслед за «Мосфильмом» в Алма-Ату? Бессмысленно! Никто не решится ее пригласить на роль. В Алма-Ате, как и в Москве, всем заправляют энкавэдэшники.

А может, пойти на фронт, как тысячи женщин, многие из которых уже геройски погибли? Был бы красивый финал! Еще есть возможность затеряться среди бесчисленных работниц на каком-нибудь уральском или сибирском заводе, где всех желающих принимают с распростертыми объятиями. Там она окончательно погибнет для театра. Или вообще быстренько сдохнет.

Да, коварный подарочек! Спрятаться незнамо где, исчезнуть навеки. Но при этом избежать лагерей.

И все-таки подарок. Может быть, он действительно в Марину влюбился хотя бы на одну ночь? Ну, или хотя бы на то короткое время, когда ласкал ее в кинозальчике? Может, даже великому Сталину не чуждо ничто человеческое, и за свой минутный порыв страсти он избавил Марину от пули и не сгноил в лагерях?

Марина рассмеялась в ночи дурашливым пьяным смехом.

Потом, уже в который раз, стала мысленно допрашивать Каплера: «Ну, Люся, зачем же ты так поступил? Зачем навлек на нас обоих беду?»

Только наутро она вспомнила об адресе Михоэлса в кармане своей шубы и напутствие Камянова: «Михоэлс может вам помочь. Он испытывает слабость к актерам».

Но как режиссер еврейского театра ей поможет? Кто решится противостоять Сталину? Тем более еврей.

Чушь какая-то!

Вдруг Марине пришла безумная мысль: а не подстроено ли это Каплером? Не решил ли он отправить ее на поклон к Михоэлсу в отместку за прежний антисемитизм? Чтобы проучить, преподать урок: антисемитка просит помощи у еврея!

Он ведь всегда рад устроить спектакль. Подумал: будет ей урок на всю жизнь!

Да нет же, это бред! Марина сама устыдилась своих мыслей.

Марине оставались сутки из отпущенных Сталиным двух, когда она позвонила в дверь к Михоэлсу. Открыла какая-то женщина. Из квартиры доносились голоса. Женщина с первого взгляда поняла, что Марина в беде. Она провела ее в гостиную, где резвились дети, и, ни о чем не спросив, принесла ей тарелку горячего бульона.

— Подкрепитесь, деточка, Соломон Михайлович скоро вернется. У него каждый день тысячи дел. Но он вас примет. А пока согрейтесь, видно, что продрогли.

Она не пыталась разузнать, зачем Марина пришла. Пока Марина глотала бульон, женщина ласково гладила ее по голове. Марина была тронута до глубины души, у нее покатились слезы. Сколько уж лет прошло с тех пор, как ее так же гладила мама!

Михоэлс вернулся где-то через час. Он пригласил Марину в крошечную комнатку, всю заваленную книгами и рукописями. Там, весело на нее глянув, он воскликнул:

— Добро пожаловать, товарищ Гусеева. Значит, все-таки решилась!

Такой прием поразил Марину. Михоэлс лукаво посмеивался. Марину потрясла и его внешность. Он был просто уродлив: чуть раскосые глаза; широкий рот в беспрестанном движении; всклокоченные кудряшки, обрамлявшие непомерно высокий лоб и сияющую лысину; кустистые брови, сбегавшиеся к основанию внушительного носа. Короче говоря, внешность — мечта антисемита. Выражение его глаз постоянно менялось, казалось даже, меняется их цвет. Благодаря мимике это некрасивое лицо лучилось обаянием ума, темперамента. Михоэлс наслаждался Марининым изумлением.

— Ты, небось, сейчас пытаешься сообразить, откуда это я прознал о твоих сомнениях? Ты ими ни с кем не делилась, а этот пройдоха Михоэлс сразу тебя раскусил. Просто мистика! Но дело в том, что мне столько о тебе рассказывали, товарищ Гусеева, что ты для меня будто старая знакомая.

— Обо мне?

— О ком же еще? Кто рассказывал? Твои верные друзья — Каплер и Камянов… Они тебя обожают. Ох, какой идиот, этот Люся! Бог знает, где он сейчас.

— Люся вам обо мне рассказывал?

— Все уши прожужжал. Он у тебя находит большой талант. Ну, об этом мне судить еще рано, надо тебя посмотреть на сцене. Хотя и Камянов подтвердил: «Не без недостатков, конечно, но действительно талантище, настоящий алмаз, правда, нуждающийся в огранке». От себя добавлю: недостатки можно искоренить, если трудиться и трудиться.

Тут он скорчил гримасу. Марина покраснела, он ее просто оглоушил. Михоэлс вдруг посерьезнел.

— Теперь ты все знаешь. А я знаю еще кое-что: наш великий вождь товарищ Сталин с тебя глаз не спускает, так ведь?

Марина промолчала. Михоэлс глядел на нее испытующе.

— Я должна уехать из Москвы завтра вечером.

— Хм-м… Мало времени… Но попробуем устроить. Паспорт у тебя с собой?

Она достала из сумки заветную книжицу с гербом на обложке, без которой советскому гражданину не ступить и шагу. Михоэлс ее внимательно пролистал.

— Отлично… А не хочешь ли ты поучиться актерскому мастерству в Биробижданском еврейском театре?

— В Биробиджане?..

— Знаешь такой город?

Вот такая ирония судьбы. Еще б ей не знать! Узнала еще десять лет назад, когда «папаша» Калинин поднял рюмку водки в честь создания еврейского национального района в сибирской глуши. Именно той ноябрьской ночью, когда и начались ее беды.

— Вижу, что знаешь. Тем лучше, не надо ничего объяснять.

— Это невозможно… — пробормотала Марина.

— Отчего же нет? Мне доверили подбирать для него актеров. Я, можно сказать, король еврейской сцены. Каких артистов считаю нужным, тех и отправляю в Биробиджан. А вообще, Еврейская автономная область — потрясающее начинание! Воплощение многовековой мечты… Хотя бы на короткое время…

— Но я ведь не еврейка.

Брови Михоэлса комически взлетели.

— Совсем не еврейка. Я знаю, мне и об этом Люся поведал.

Маринино смущение его забавляло. Разумеется, он намекнул на ее дурацкую болтовню. Марина опустила голову, ее щеки пылали от стыда.

— Но не страшно. В Биробиджане не только евреи. Во всем мире другие народы разбавлены евреями, а там евреи — гоями.

Михоэлс расхохотался. А потом заговорил, смежив веки, теперь скрывая выражение глаз.

— Конечно, тебе надо будет выучить идиш. Да и вообще освоить еврейскую культуру, нравы, взгляд на жизнь, привычки, которые, я знаю, тебе когда-то были не по душе. Но люди меняются и вкусы меняются. Каплер меня уверял, что, как ни странно, у тебя в характере много еврейских черт. В истинную иудейку ты, разумеется, не превратишься, но с ролью еврейки, уверен, справишься…

Марина не нашла что ответить. Михоэлс откровенно веселился. Его смех был невероятно заразителен. Недаром этот великий актер умел заставить зал смеяться, когда надо плакать.

Он вновь посерьезнел. Ласково взял Марину за руку.

— Я тебе прямо сейчас дам первый урок. Вот пример еврейского взгляда на жизнь, который впитывается с молоком матери. Гой, если с ним стряслась беда, ищет у окружающих сочувствия, а еврей — имею в виду настоящего еврея — от нее просто отмахнется. Скажет себе: «Да, со мной случилось несчастье, но ништ гедейгет!» — то есть: «Ну и ладно!» А знаешь, почему?.. Конечно нет, откуда ж тебе знать? Да потому, что он только и думает, что о своем дне рождения…

Михоэлс лукаво улыбнулся. Марина не понимала, о чем речь, но он уже заразил ее своим весельем.

— Спросишь, почему настоящий еврей так ждет своего дня рождения? Потому что в этот день ему, как у нас принято, пожелают: «Биз ундерт ун цванцик!», то есть: «Живи до ста двадцати лет!»

Михоэлс сделал паузу. Маринино лицо выражало легкое недоумение.

— Эта цифра, сто двадцать, не с потолка взята, столько лет прожил библейский Моисей. Значит, и на твоем дне рождения тебе пожелают дожить до возраста Моисея. А знаешь, почему? Конечно нет, откуда ж тебе знать?..

Михоэлс встал с кресла. Теперь он, изображая клоуна, заговорил писклявым голоском:

— В этот день весь народ собрался, чтобы поздравить Моисея. Но теперь ему пожелали: «А гутн тог!» — «Благополучного дня!» То есть чтобы он отлично прожил свой последний день и умер в прекрасном настроении.

Тут Михоэлс расхохотался так бурно, что и Марина не удержалась от смеха. Она хохотала безудержно, до слез, а Михоэлс, хотя и смеялся, но глаза у него оставались серьезными.

— Неважно, еврейка ты или нет, моя девочка, — начал он, опять устроившись в кресле. — В Биробиджане об этом не спрашивают. Не еврейка, так станешь! Если твои друзья правы, для такой артистки, как ты, изобразить еврейку — раз плюнуть! Всему научишься. Выучишь идиш. Неплохо бы вдобавок иврит. Это может пригодиться. Ты поймешь, кто такие евреи. Поверь мне, не так уж трудно нас понять. Но я тебя посылаю в Биробиджан при одном условии: ты там будешь прилежно учиться актерскому ремеслу. Станешь тем, кем и должна стать, — большой артисткой, чтобы я мог тобой гордиться. Большой еврейской актрисой, которая никогда не теряет самоиронии. Эту цену ты должна заплатить за право принадлежать к нашему народу. Для нас Биробиждан — это новый Израиль! Мы должны прославить эту землю, испытывать гордость, что мы евреи. Вот что самое главное!

 

Вашингтон, 23 июня 1950 года

147-е заседание Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности

Комиссия выслушала Маринин трехчасовой монолог, ни разу ее не прервав. За эти три, если не больше, часа ни Кон, ни Маккарти, и вообще ни единый член Комиссии не встрял с каким-нибудь дурацким вопросом. За всю историю КРАД такого еще не случалось.

Никсон и Маккарти хищно оскалились, когда Марина говорила о своих антисемитских выпадах. Кон время от времени все же порывался задать вопрос, но Вуд, всякий раз остановив его взглядом, поощрял женщину:

— Продолжайте, мисс.

И Марина спокойно продолжала с того места, где остановилась. Надо сказать, что еврейская байка позабавила почтеннейшую Комиссию. Возможно, эти парни тоже рассчитывали дотянуть до ста двадцати.

Короче говоря, Марина устроила великолепный спектакль. Но он ее вымотал. Стали заметней темные круги под глазами. На вчерашнем заседании ее подхлестывала ярость, а сегодня она под конец немного скисла. Иногда начинала бормотать себе под нос, так что приходилось напрягать слух. Иногда ее взгляд становился рассеянным, будто она уже не видит зала, погрузившись в глубины своего прошлого. Ее руки дрожали.

Время от времени Марину так захватывали чувства, что у нее сжималось горло, мешая говорить. На ее щеках выступили бисеринки пота. Чем дальше, тем Марина чаще поправляла свою заколку в волосах, словно этот жест ее успокаивал. Иногда стискивала пальцами виски, будто чтобы унять смятение, которое она старалась не показывать.

Это не было похоже на актерство.

А может быть, все-таки умелая игра?

Ведь временами казалось, что Марина намеренно форсирует голос, наигранно улыбается, слишком уж проникновенно обращает к тебе свои синие очи. Чуть театрально смотрелась и ее манера простирать руки, развернув ладони. На них не было и следа прежних ран и мозолей, которые, видимо, Каплер успешно вылечил. В эти моменты можно было запросто представить Марину на сцене. Но мгновение — и ее речь делалась сбивчивой. Уже не ощущалось игры, а только страдание и горечь.

Завершив монолог, она смолкла, понурившись. Лицо было отрешенным. Она машинально поглаживала стоявший перед ней графин. Сегодня воды хватало. Об этом уж позаботились. Суетливые движения Марининых пальцев, мертвенно-бледные щеки, пухлые губы, белая шея, зиявшая из-под ворота платья, короче говоря, все в Марине теперь столь явно изобличало ее робкую, немного пресыщенную чувственность, что было невозможно оторвать от нее глаз.

Оставив свою машинку, Ширли скосилась в мою сторону. Наши взгляды встретились. В ее глазах стояли слезы. Я старался улыбнуться. Мы готовы были разразиться аплодисментами.

Да, ничего не скажешь, Марина Андреевна Гусеева — классная актриса!

Но ведь в Комиссии настоящие волчары! Пока у них что-то не ладилось. Однако это ушлые ребята. Весьма ушлые, гораздые на всякие проделки. Можно сказать, таланты. Но совсем в другом роде, чем Марина. Готов отдать руку на отсечение, что в них нет ни малейшей искры божьей.

Обычно на слушаниях свидетелей засыпали вопросами. Главное, сразу взять свою жертву в оборот — на давать очухаться, собраться с мыслями. Они прерывали свидетелей на каждом слове, не позволяли ничего объяснить, тем более возразить, выставляли их полными идиотами. Но почему же Вуд одергивал Кона? Отчего Никсон и Маккарти помалкивали?

Маккарти даже и не слушал Марину, углубившись в странички своей наконец раскрытой пухлой папки. Дорого бы я дал, чтобы узнать ее содержимое! Время от времени он передавал то один, то другой листок Никсону и Вуду, которые ему одобрительно кивали.

Вуд грохнул молоточком.

— На сегодня хватит. Видите, мы вас терпеливо слушали, мисс Гусеева. Но в дальнейшем прошу быть лаконичнее. Мы вас вызвали не для того, чтобы вы поделились своими воспоминаниями. Еврейская история нас тоже не интересует.

Тут Никсон и Маккарти откровенно заржали. Вуд обратился к Кону:

— Пускай завтра сотрудник ЦРУ нас проинформирует о Биробиджане до начала опроса свидетельницы. Вы меня поняли, прокурор Кон?

— Он придет пораньше, господин председатель.

— И завтра же нам огласят досье агента Эпрона?

— Мне обещали.

— Тогда все, заседание закрыто! Слушание продолжится завтра в одиннадцать.

Копы уже стояли к Марине вплотную. Она вся дрожала в своем легком платьице. Щелкнули наручники на ее запястьях, Марина поморщилась. Я проводил ее глазами до самой двери.

Маккарти, захлопнув папку, теперь шептался с Никсоном. Остальные члены Комиссии сгрудились вокруг них. Тут председатель будто наконец заметил мое присутствие.

— Господин Кёнигсман, напоминаю вам, что заседание закрытое. Просим вас покинуть зал. Членам Комиссии нужно посовещаться без посторонних.

Я отправил в портфель свой блокнот и водрузил шляпу на голову. Ширли, вытягивая ленту из стенографа, кинула на меня быстрый взгляд, когда я проходил мимо.

За дверью томились мои коллеги, жаждущие новостей. Пришлось выслушать дежурные шуточки, что, мол, ньюйоркцы всюду без мыла пролезут. Их зависть мне даже польстила.

Я постарался быстрей отбрехаться. Ответил на несколько вопросиков. Нет, русская не признала себя шпионкой. Да, Комиссия уверена, что она таки шпионка. Нет, агент Эпрон сегодня не обсуждался… Наконец, вырвавшись из плена, я добрался до парковки. Тачку Ширли невозможно было не заметить, вишневый 46-й «форд» с откидывающимся верхом кремового цвета. На зеркальце, поблескивая стразами, болтался амулет племени навахо — мой скромный дар на трехмесячный юбилей нашей с ней первой ночи. Надо же, сохранила!

Тут появилась и сама Ширли. Наблюдая, как она неторопливо маневрирует между тачками, изящная, элегантная, я испытал некоторое сожаление. А может, это была ревность.

— Не забыл, — бросила она с невинной улыбкой, — что ровно через двадцать четыре часа ты должен распахнуть передо мной ресторанную дверь?

— Дверь мне распахивать не придется. «У Джорджа» за это платят молодцу в адмиральском мундире. Готовь свои косметические причиндалы: встречаемся завтра в восемь тридцать.

Ширли, примостив на капоте свою просторную сумку, воткнула ключ в дверцу. Прекрасно меня изучив, она не стала дожидаться вопроса:

— Да не знаю, о чем они там сговариваются. До сих пор торчат в зале, но Вуд следом за тобой и нас выпер.

Ну, понятно. Этого и следовало ожидать.

— А ты сама не догадываешься?

— Ума не приложу. Только могу тебе сообщить, что Маккарти и Никсон уже в полдевятого заявились к моему шефу. Мундт к ним присоединился только через час. Они постоянно трезвонили по телефону. В том числе пару раз звякнули в ФБР и один — в военную полицию.

Я улыбнулся. Природное любопытство Ширли мне было на руку.

— И Кон был с ними?

Ширли покачала головой.

— А это досье, которое Маккарти листал во время Марининой исповеди…

— Ах, она для тебя уже просто Марина…

— Мы с ней установили телепатическую связь… А если серьезно, Ширли: мне интересно, пришел ли он уже с папкой или получил ее от твоего шефа?

Девушка лукаво рассмеялась, прижмурившись. То ли замысливая какую-нибудь каверзу, то ли стараясь припомнить.

— Он пришел с папкой.

— Спасибо.

— Не за что. Записываю это на твой счет. Не думай, что отделаешься только рестораном.

Чтобы не ступить на зыбкую почву, я вернулся к прежней теме:

— Ширли, а ты можешь припомнить хоть одно слушание, когда свидетеля не прерывали бы на каждом слове, постоянно не затыкали бы рот?

— М-м-м… Да, действительно странно… Но, с другой стороны, очень уж увлекательная история. Внимали, развесив уши. В самых эффектных местах Мундт просто закатывал глаза, как домохозяйка, наслаждающаяся мыльной оперой.

— Но при этом не произнес ни слова, и остальные были немногословны. И Маккарти, и Никсон, которые, готов держать пари, отнюдь не страстные поклонники театра.

— Думаешь, она все-таки играет?

Я только хмыкнул. Девушка лукаво улыбнулась. Мы немного помолчали.

— Помоги мне поднять верх машины, Ал.

Когда я сделал что надо, Ширли достала из своего мешка косынку и накинула на голову. Поглядевшись в зеркальце, она убедилась, что ее челка выглядит безупречно, и опять доказала свое умение угадывать мои мысли.

— Ну, валяй же, Ал…

— Что валяй?

— Вижу, ты никак не решишься меня о чем-то попросить. Излагай! Готова выполнить любую просьбу, если, конечно, она не будет чересчур нахальной.

Я не удержался от смеха. Был готов ее чмокнуть в шею, но это как раз было бы чересчур нахальным.

— О’кей. Помнишь ее платье? А завтра в нем она будет вообще выглядеть огородным пугалом. И о ее нижнем белье тоже некому позаботиться.

— Как это некому? Уж одна-две подружки у нее наверняка найдутся. Актрисы — народ общительный.

Собственно, Ширли права. Театральное ремесло — коллективное. Я и сам рассчитывал на Марининых коллег по студии, среди которых могли быть и подруги. Но ужас перед повесткой Комиссии мигом лишает всех друзей. Не предают разве что родственники, если они есть. Теперь, когда Марина угодила сенаторам в лапы, перед ней простерлась бескрайняя пустыня.

— Я же не могу проникнуть в тюрягу, чтобы порыться в ее шмотках. Как ты думаешь, какой у нее размер?

Ширли задумалась.

— Ну, примерно, как мой. Она чуть похудее, костлявей, правда?

Ее тон был многозначительным.

— Могу ей предложить свои старые платья. Или ты готов к инвестициям?

Я почувствовал, что идиотски краснею.

— Можно и твои… А можно… Но ведь и чулки… чулки и там всякие…

Нельзя сказать, что я такой уж стыдливый скромняга, но тут окончание фразы проглотил. Избегая ее взгляда, я выхватил бумажник. Посмеиваясь, Ширли пересчитала купюры. Я глянул на свой хронометр.

— Буду у тебя через пару часов, идет?

Она кивнула, усаживаясь в свой «форд». Я напоследок отметил, что и косынка у нее вишневая, под цвет тачки. Прежде чем включить зажигание, Ширли коснулась моей руки.

— Скажи, Ал, только честно…

— Клянусь говорить одну только правду.

— А для меня б ты это сделал?

— Ну, Ширли, уж тебя-то не представишь угодившей в лапы этих уродов по подозрению в шпионаже.

— От сумы да от тюрьмы… К примеру, за убийство на почве ревности.

— Если так случится, я тебе преподнесу не столь жалкий подарок, как чемоданчик с тряпками. Обещаю нанять лучшего адвоката.

А пока что именно им я постарался обеспечить Марину.

Простившись с Ширли, я побрел к своему автомобильчику. А забившись в кабину зеленого «нэша», испытал чувство гордости. Утром, до заседания, мне удалось договориться о встрече с Т. К. Лином. Мало кто знал его имя — Теофилиус Клерендон.

Долгое время главным оружием Т. К. был его внешний облик: такой лысенький безобидный толстячок. Очки в облупленной оправе подчеркивали его близорукость. Когда Т. К. улыбался, его крошечный ротик будто совсем исчезал. Свой костюм он занашивал чуть ли не до дыр. Один на все случаи. Т. К. только менял галстуки. Весьма обманчивая внешность! Под его лысым черепом таился могучий ум.

Этот неказистый толстячок под шестьдесят был одним из самых осведомленных людей в Вашингтоне. Каким образом он добывал сведения, это загадка. Со временем толстячка раскусили. После того как очень многим пришлось локти кусать, что купились на его безобидную внешность, он на несколько лет ушел в тень. Брался только за практически безнадежные дела. Деньжат у него было вдоволь, поэтому нажива не интересовала. Главным было чувство всемогущества, в котором нуждаются незаурядные личности, сообразив, что иначе толпа их затопчет.

Я познакомился с ним еще до войны. Нет, друзьями мы не были. Таким людям, как Т. К. Лин, не хватало сентиментальности, чтобы обзавестись друзьями. Скажем так: мы уважали друг друга за ловкость, с которой оба находили выход из любой ситуации. Неоднократно обменивались мелкими услугами. Было два-три случая, когда Т. К. мне оказывал услуги не такие уж мелкие. Короче говоря, если Марина Андреевна Гусеева и впрямь невиновна, пожалуй, только Лин мог ее вырвать из сенаторских когтей.

Он жил прямо в Национальном парке на Мемориальной аллее Джорджа Вашингтона. Дом, стоявший на самой верхушке холма, заслоняли вековые деревья. Улисс, его чернокожий слуга в безукоризненном костюме с бабочкой, меня, как всегда, приветствовал по имени. Затем проводил к бассейну, где открывался вид на Потомак с его лесистым западным берегом. Место жительства и разодетые слуги — единственная роскошь, которую позволял себе Т. К.

Он читал книгу, сидя в плетеном кресле. Вместо приветствия указал мне на соседнее. Руки не подал. Он избегал физических контактов со своими клиентами. Как, наверно, и с остальным человечеством. Если верить молве, у него не было ни единого романтического приключения, будь то с женщиной или с мужчиной. Я в этом сомневался. И в данном случае не стоило доверять видимости.

Он подождал, пока Улисс мне нальет изрядную дозу бурбона, и сразу огорошил:

— Ну и как там выкручивается ваша подопечная?

Я улыбнулся. В нашем телефонном разговоре я не поминал Марину. Медля с ответом, я неторопливо закурил одну из сигареток, торчавших в дырочках сигаретницы и образующих подобие цветка. Т. К. отложил книгу, поместив между страницами закладку. Ниже заголовка «Угодливый сиамец» — рыжеволосая женщина с раскрытым от ужаса ртом. Это была последняя книга Дешила Хэммета, голливудского сценариста, уже год как буквально спивающегося. После того как Маккарти постарался сделать все, чтобы его впредь не рискнуло напечатать ни одно издательство, представив Хэммета опаснейшим коммунистом. Но, по слухам, Т. К. согласился взять его под крылышко. Чему и служила подтверждением эта книжица, примостившаяся возле наших бокалов. Перехватив мой взгляд, Т. К. радостно захихикал, как мальчуган, отыскавший камешки, которыми отмечал свой путь.

— Мой дорогой Ал, вы единственный журналист, допущенный на слушание. Могло ли это не вызвать пересуды коллег?

— Скажите, что вам уже известно об этом деле, чтобы нам не тратить время попусту.

— Не слишком много. Знаю, как ее зовут, ну и то, что выяснилось на первом заседании. Что девчонка переспала со Сталиным, что она русская шпионка и вдобавок еще убийца агента УСС. Ваши дружки из Комиссии даже и не мечтали о таком жирном улове.

— Они мне вовсе не дружки, — проворчал я, — и вы это знаете.

— Зато вы их любимый журналист. Единственного допустили на закрытое слушание как самого благодарного зрителя.

Т. К. из деликатности не назвал меня их любимым евреем. Я-то его хорошо знаю: не сказал, но подумал. Я сообщил Лину о сделке между шефом «Пост» Векслером и сенатором Вудом. Он молча кивнул. Кажется, это было для него уже не новостью. Одним брошенным вскользь словечком он умел заставить собеседника раскрыть все карты, чтобы не оказаться в идиотском положении.

— Почему эта женщина вас так интересует, Ал?

— В первую очередь потому, что Никсон и Маккарти жаждут ее посадить на электрический стул. Вопиющая гнусность! Даже не гнусность, а преступление.

— М-да?

— Она точно не все лжет. В ней много подлинного.

— Например, ее красота.

— В том числе. Конечно, она актриса, настоящая. Знает, как вызвать сочувствие, мастерски владеет всеми актерскими приемчиками. Марина, конечно, ими пользуется, но… чем дальше, тем больше я ей верю.

Т. К. пригубил бурбон, затем решил мне напомнить:

— Профессиональный мошенник всегда выглядит честнягой, Ал. Иначе бы ему пришлось сменить работенку.

— Но вы же не были на заседаниях, Т. К. Чувствовалось, что женщина ненавидит Сталина больше, чем все эти бешеные из Комиссии, вместе взятые! Не просто его поносила, а подробно описала свою жизнь в этой гиблой стране. Прямо мороз по коже!

Т. К. вновь кивнул чуть насмешливо. Притом глазки его изображали младенческую наивность.

— Ну хорошо… В конце концов, ни в чем нельзя быть полностью уверенным. Мне тоже не хочется гадать. Эта русская нарушает все правила игры. Понятно, что своей исповедью она пытается разжалобить Комиссию. А ей дают выговориться всласть, надеясь, что она где-то проколется. Ведь все ее утверждения голословны. У нее так же нет никаких доказательств, как и сменного платья. Шпионку, настоящую шпионку, снабдили бы легендой подостовернее… Или она следует принципу «чем ложь чудовищней, тем правдоподобней». Одна история с дядей Джо чего стоит!

Я пожал плечами. Т. К. имел право сомневаться. Это была часть его профессии. Он-то Марину не слышал, а у меня, когда она рассказывала о кремлевской ночи, волосы становились дыбом.

— Уверен, что уже завтра Маккарти, Никсон и вся их банда постараются повесить на нее труп этого малого из УСС. Они уже поняли, что, кроме истории своей жизни, ей нечего рассказать. Если бы у нее были хоть какие-то доказательства ее невиновности, уж она бы их не скрыла. Понимая это, они сгрудились вокруг нее, как стая шакалов, ждущая, когда умирающий зверь наконец подохнет. Куда им торопиться, если их жертва и так обречена? Добыча от них все равно не уйдет. Шпионка Марина или нет, действительно ли убила агента Эпрона или не убивала, мы так никогда и не узнаем. Ее поспешили упрятать в тюрягу. Теперь Марина одна-одинешенька, некому даже ей передать пары чулок на смену. Что ей оставалось? Только поведать свою историю, как только представился случай. А может быть, она просто пытается выиграть время? А может, хочет вновь пережить свою прошлую жизнь, прежде чем ее изничтожат? Кто знает? Вот в чем не усомнишься, так в том, что Маккарти и его компашка скоро нас удивят своим очередным ловким трюком. Мне, знаете, неохота делать вид, что я не замечаю их манипуляций.

Я понимал, что Т. К. слишком большой циник, чтобы разделить мой пафос. Сдержав улыбку, Лин легкой гримаской показал, что мои слова приняты к сведению. Он отвел от меня глаза, притаившиеся под окулярами. Потом чиркнул спичкой и задумчиво прикурил.

— Вам не вспоминается дело Хисса?

Еще бы! Я как раз вспоминал дело Хисса перед тем, как Вуд меня вытурил из зала.

Прошлой зимой вся страна от Нью-Йорка до Фриско следила за процессом «изменника Хисса», «шпиона Хисса». Родившись в скромной, небогатой семье, да еще двухлетним лишившись отца, который покончил с собой, он сумел добиться нескольких стипендий и получить прекрасное образование. С юридическим дипломом Гарварда в 1933-м стал одним из советников Рузвельта, а через пять лет перешел в Госдеп. Как специалист по Дальнему Востоку, он трудился в Бюро по особым политическим вопросам и при подписании Ялтинского соглашения стоял за креслом Трумэна. А позже принял участие в учредительной конференции ООН. Блистательная карьера! Оборвавшаяся в 48-м, когда заседания КРАД обернулись кошмаром для многих американцев.

3 августа 1948-го под давлением Никсона и еще кое-кого давний член компартии США Уиттакер Чемберс назвал поименно своих якобы «товарищей». Среди них и Элджера Хисса. Вот это была бомба! Хисс никогда не скрывал своих демократических взглядов. Он был последовательным либералом слегка левого толка. Собственно, метила Комиссия не в него, а в Трумэна, «заполонившего весь Белый дом леваками». Впрочем, в глазах Никсона и его республиканских подпевал Хисс уже полтора десятилетия назад себя показал настоящим «комми», совершив чудовищное злодеяние. Будучи официальным советником сельскохозяйственного ведомства, он встал на сторону мелких фермеров против крупных земледельческих корпораций.

Но вот незадача: у Никсона и Комиссии не нашлось ни единого доказательства подрывной деятельности Хисса. Никсон был вынужден призвать на помощь Гувера. Шеф ФБР вообще стремился доказать, что все демократы и есть настоящие «комми», большевистские шпионы, тайные агенты Сталина.

Тут начались чудеса. Во-первых, Чемберс представил Комиссии секретный документ из бюро Хисса, который ему якобы передал лично Хисс. Тот, разумеется, не подтвердил. Доказательств у Чемберса опять не нашлось.

Но прошло четыре месяца, и — новое чудо. Чемберс в сопровождении сотрудников ФБР совершил набег на ферму Хисса в Мэриленде. Там они «отыскали» пять кассет фотопленки, запрятанных в тыкву. ФБР и Комиссия утверждали, что это фотокопии секретных документов Госдепа. До сих пор неизвестно, так это или нет. Общественности была предъявлена всего одна страничка, не более секретная, чем телефонный справочник. Зато Никсон помахал кассетами перед журналистами, после чего пленки мгновенно сгинули в сейфах ФБР.

И на закуску — главное чудо. ФБР «вдруг обнаружило» принадлежащий Хиссу древний факсимильный аппарат. Никаких сомнений: именно на нем злоумышленник копировал секретные бумаги!

Хотя лично Трумэн разоблачил этот фарс, Хисс уже в январе оказался за решеткой. Никсона и Маккарти их победа просто окрылила, они воспарили, как два стервятника. Но победу надо было закрепить посредством очередного чуда. Так что Марина действительно им подвернулась как нельзя кстати.

Т. К. опять глотнул бурбона.

— Я вас внимательно слушаю, Ал. Расскажите про сегодняшнее заседание с мельчайшими подробностями.

Я постарался не упустить ни единой мелочи. Особо подчеркнул неожиданное благодушие Маккарти и, конечно, не забыл сообщить об утреннем междусобойчике в офисе Вуда, звонках в ФБР и военную полицию, о чем узнал от Ширли.

Когда я закончил, уже подступили сумерки. Это был самый длинный день, солнцестояние. Солнце еще не зашло, но воды Потомака уже стали такими же угрюмыми, как мое настроение. Т. К. удивленно вскинул бровь.

— Никогда не слыхал об этом Биробиджане.

Я передал ему рассказ Вайсберга о еврейской делегации.

— Завтра узнаю о Биробиджане подробней от этого цэрэушника.

— Если вас допустят…

— Ну, пока что договор в силе.

Лин кивнул. Биробиджан его больше не интересовал. Теперь его явно заботило другое. Я старался понять, что именно.

— Ал, буду с вами откровенен. Я не спорю, что Никсон, Маккарти и вся их банда — отпетые негодяи. Мы оба знаем, что они на все способны. Но ведь это не значит, что русская актриса — невинная овечка и что у Сталина в Америке нет шпионов. Может, она как раз из их числа. Чем глубже водоем, тем трудней там поймать рыбку. Она и льет воду. Так поступил бы и настоящий шпион, вымуштрованный профи.

— Но в данном случае дурацкая тактика… Как она ей поможет выкрутиться?

— Но почему б не попробовать? Хитроумная уловка! Глядишь, ее игра проймет не только вас одного.

Я промолчал. Кто знает, прав Т. К. или нет? Между нами единственная разница — я, в отличие от него, присутствовал на Марининой исповеди. Но это не решает вопроса.

Поскольку молчание затягивалось, я потянулся за новой сигаретой. Наверно, выглядел подавленным, поскольку Лин решил меня ободрить своей фирменной гримаской.

— И что же вы посоветуете? — спросил я, выпуская дым.

— Насчет этой папки, которая вас так донимает, у меня есть кой-какая идейка. Поговаривают, что ЦРУ наконец напало на след настоящих виновников утечек из Лос-Аламоса.

«Утечками из Лос-Аламоса» называли действительное похищение советскими агентами секрета атомной бомбы. Прошлым летом большевики произвели испытание «изделия 501». Никто не знал его истинной мощности, но сам факт обескуражил весь мир. И Трумэна в первую очередь. Эксперты были единодушны: поскольку еще пять-шесть лет назад русские вообще не знали об атомном оружии, так быстро создать свою бомбу они могли, только получив о ней информацию из первых рук. То есть из Лос-Аламоса.

— Этот слух пошел еще в мае, — пояснил Лин. — Цэрэушники взяли в оборот одного физика, депортированного из Англии. Малого зовут Клаус Фукс. Он немец, член Германской компартии со дня основания. В 34-м смылся в Англию от нацистов, которые хотели его прикончить. В Лос-Аламосе работал с 44-го по 46-й. Там занимался какими-то теоретическими расчетами, кажется, расщеплением цезия. Короче говоря, всякой этой ерундой. Выяснилось, что он с самого начала шпионил на Советы. Британские службы его арестовали еще полгода назад. В марте он признался, что уже десять лет снабжал русских всеми сведениями, которыми располагал.

Я восхищенно присвистнул.

— Это еще не все. Фукс заложил англичанам нескольких своих помощников. ЦРУ понадобилось три недели, чтоб задержать его «связника», парня по имени Гарри Голд. Как понимаю, и этот тип скоро все им выложит. Цэрэушники близки к тому, чтобы раскрыть всю цепочку. На днях арестовали некоего Дэвида Грингласса, еврея, инженера-механика, работавшего в Лос-Аламосе одновременно с Фуксом. Голд ему платил за каждую бумажку, которую тому удавалось стибрить… Возможно, папка Маккарти как раз и набита всей этой информацией. Если только…

Т. К. сделал паузу с видом фокусника перед эффектным трюком. Поторапливать его было бесполезно. Стоило набраться терпения.

— Если только на досье Голда и Грингласса не наложил лапу генеральный прокурор старина Сейпол, начальник этого Кона, который постоянно торчит в Комиссии, а сейчас мутузит вашу русскую. Вы поняли расклад, Ал?

Расклад я понял. Теперь концы сошлись с концами.

Никсон и Маккарти будут стремиться доказать, что Марина так или иначе связана с этими типами. Это, в свою очередь, послужит доказательством, что шпионы Сталина долгие годы чувствовали себя в Штатах как у себя дома, преспокойно опустошая секретные сейфы. А если еще вдобавок она окажется убийцей агента УСС, можно будет смело сказать, что эти гады сорвали банк. Значит, не зря они упорно талдычили, что Трумэн позволяет красным безнаказанно хозяйничать в стране, что он даже не пошевелил пальцем для защиты национальной безопасности. Тем более от Советов.

Вздохнув, я раздавил окурок в пепельнице. Затем без разрешения плеснул себе бурбона. По крайней мере, наш разговор для меня многое прояснил.

— Забавная ситуация, Ал, независимо от того, кто там прав, кто виноват. Забавнейшая, я бы сказал, интригующая. Готов вам немного помочь. Но то, что я разведаю, вам может не понравиться.

— Я журналист, Т. К. Вы знаете, что меня интересует только истина и установленные факты.

Я постарался, чтобы это прозвучало весомо. Мой пафос, разумеется, Лина не впечатлил. Его дребезжащий смех меня преследовал, пока я катил на своем «нэше» по длиннющей, идеально ровной аллее Джорджа Вашингтона. Ночь все-таки наступила.

У Ширли была элегантная трехкомнатная квартирка в новостройке на Массачусетс-авеню. С ее балкона можно было обозреть весь Парк Рок-Крик. На своем балкончике она любила завтракать. Ширли мне открыла дверь в золотистом кимоно, украшенном ласточками, парящими среди пионов, что составляло изящную композицию. Глядела сурово. Я покаялся:

— Извини, Ширли, что так поздно.

Она посторонилась, пропуская меня в квартиру. Я нахлобучил свою шляпу на пустую цветочную вазу. От Ширли исходил незнакомый мне аромат — тонкий, пряный, чуть отдающий амброй. Наверно, французские духи, подаренные каким-то богатеньким поклонником.

В гостиной мне сразу бросилась в глаза ее потертая сумка из шотландки. Ширли спросила, не хочу ли я полюбоваться приобретениями. Ответил, что ей доверяю. Она водрузила на журнальный столик пару бокалов и графинчик лимонного джина. Мы оба смущались, как двое подростков. Уже несколько месяцев я не наведывался в ее квартирку. В первые минуты я подумывал, не повести ль себя так, будто мы и не расставались. Очень даже соблазнительно! На миг я словно бы увидел Ширли без кимоно, и у меня тут же вспотели ладони. Я так остро чувствовал аромат духов, будто ее губы касаются моих.

Ширли наверняка разгадала мои мысли. Она вообще была твердо уверена, что все мужчины — похотливые скоты. Отодвинувшись от меня подальше, она указала на лежавшую у нее в ногах сумку.

— Ты собираешься ей это вручить прямо в зале заседаний? — спросила Ширли безо всякой иронии, на полном серьезе.

Я задумался на минутку, не больше.

— Можно передать в тюрьму. Мало ли от какого друга? Если ты не подложила туда бомбу, передачу обязаны принять.

— А уверен, что надзирательницы ее не припрячут?

Могли и припрятать. Если бы Марина была обычной узницей, от нее бы, разумеется, не скрыли передачу. Но тут случай особый. Я слегка поморщился.

— Будем надеяться, хоть что-нибудь до нее дойдет.

Ширли усмехнулась.

— Обидно. Я ей добыла убойную ночнушку.

И, выдерживая холодный тон, она вдруг огорошила:

— Ты не сможешь ей передать этот мешок, Ал. Мисс Гусеева на спецрежиме, поскольку числится за ФБР, — ни свиданий, ни передач.

Ну и дела!

— Откуда ты знаешь?

— Прошвырнувшись по магазинам, я вернулась на работу. А там сюрприз — постановление Кона.

Я матюгнулся. Ширли этого и ожидала… Она обернулась к притулившемуся в нише за диваном письменному столику, где лежал конверт. И протянула его мне.

В конверте обнаружился бланк сенатора Вуда, председателя КРАД. Ни больше ни меньше, как с разрешением посетить заключенную Марину Андреевну Гусееву. Внизу стояла вполне правдоподобная подпись сенатора, удостоверенная его печаткой.

— Ширли, да ты с ума сошла! Представляешь, какой риск?

— Рискую не больше, чем ты, когда завтра утром предъявишь эту бумажку. Я им уже звякнула. Тебя ждут в полвосьмого. Скажешь, что Комиссия обязала передать заключенной вещи из рук в руки. Чтобы к тому же убедиться, что она содержится в хороших условиях.

Мы обменялись взглядами. В ее глазах играли бесенята.

— Не волнуйся. Я им позвонила от имени Лиззи, главы секретариата. Ее уморительный техасский акцент очень легко изобразить. Немножко подставила: мы уже давно друг друга терпеть не можем.

Я неуверенно кивнул. Честно говоря, не очень-то хотелось переться в такую даль. К тому же назначенный Ширли ранний час почти не оставлял шансов поужинать на балконе.

Наполнив бокалы, Ширли протянула мне порцию лимонного джина. Я вновь ощутил аромат духов. Ширли мгновенно отпрянула. Она научилась безошибочно читать мои мысли.

— Уже поздно для утех, Ал. Допивай свой джин, потом сумку — в руки, шляпу — на череп и выматывайся.

— Ширли…

— Тебе, птенчик, надо хоть немного поспать. Завтра у тебя трудный день. Придется встать раненько, чтоб пожелать доброго утра русской шпионке. Но вечером изволь быть в форме. Не забывай, что тебе предстоит ужин с женщиной, которая делает все, чтобы ты думал только о ней и ни о ком другом.

Последнюю фразу я прокручивал в голове всю дорогу. Может быть, чтобы наконец от нее отвязаться, я, прежде чем плюхнуться в койку, как надо бы, стал приводить в порядок свои заметки, которые чиркал на заседаниях. Когда я очнулся, был уже час ночи. За предыдущие два-три часа я успел накатать пару десятков страниц, пересказав Маринину исповедь. И тут меня осенило! Нет, статейки мало, я напишу целую книгу, подробно рассказав историю Марины Андреевны Гусеевой. Конечно, как она мне видится.