Вашингтон
25 июня 1950 года
Вечером 24 июня 1950 года я еще не ведал ни о тайном венчании Марины Андреевны Гусеевой и Майкла Эпрона, ни об их аресте. Сразу после закрытия бурного заседания, как только полицейские вывели Марину из зала, Маккарти, Кон, Никсон, Вуд и Мундт устроили совещание. Никсон продолжал потирать плечо, чтобы все помнили, какой опасности он подвергался. Я старался не маячить на виду и проскочил вдоль стола стенографисток, не оборачиваясь в сторону Ширли. Но от ее запаха скрыться было невозможно. Ее вечные французские духи вызывали непреодолимое желание поцеловать ее в шею. У меня защемило сердце от мысли, что вечер придется провести в одиночестве, вместо того чтобы ужинать с Ширли «У Джорджа».
Атаковавшие меня коллеги покинули холл, но я понял, где их искать. Чтобы в этом убедиться, я быстро сбежал по лестнице, что вела во внутренний двор здания. Я услышал их голоса еще издали. Фоторепортеры толкались позади фургона для перевозки арестованных. Полицейские с Мариной задержались на ступеньках, и вся свора защелкала фотоаппаратами. Ослепительные вспышки усиливались черным металлом фургона. Марина даже не могла поправить прическу. Руками в наручниках она тщетно пыталась откинуть с лица растрепавшиеся волосы. Сквозь разорванную на груди кофточку виднелась бледная кожа. Несложно было представить, что увидят завтра читатели листков Хёрста.
Один из фотографов выругался в адрес Марины, а та не успела понять, что это провокация. Она обернулась и плюнула в его сторону. Фотоаппараты дружно защелкали. Вот уж снимок так снимок! Полицейские заржали. И в эту минуту Марина подняла глаза, и наши взгляды встретились. Я стоял на крыльце, а потому возвышался над толпой. У меня, вероятно, был ошарашенный, насмерть перепуганный вид. Но я ждал этого взгляда два дня. Она мне улыбнулась! Улыбка была похожа на молниеносные вспышки, которыми фотографы бомбардировали синие океанские глубины ее глаз. В этой невероятной улыбке сквозили гордость и насмешливое безразличие, спрятанные под маской ненависти и ярости, — смена чувств на лице настоящей актрисы, сознательно продолжающей играть свою роль. Господи, откуда у нее брались силы?
Несколькими минутами раньше мне хотелось мужественно ринуться вперед, взять Марину на руки, вынести с поля боя. Но в этом не было необходимости: что бы ни творила эта банда кретинов, она была для них недосягаема. Она, настоящая, была для них невидима, они видели лишь ее талантливую игру.
Один из репортеров оглянулся и крикнул мне:
— Иди сфотографируйся вместе со своей любимой!
Послышались другие насмешки и восклицания. Прежде чем полицейские наконец затолкали Марину в машину, та подарила мне еще один взгляд — немного удивленный и даже теплый и нежный. Так, по крайней мере, мне хотелось думать.
Дверцы машины захлопнулись, и тут послышался крик:
— Никсон! Никсон!
Никсон стоял на противоположном крыльце здания. На его невзрачном лице блуждала хитрая улыбка: он был готов поведать остальному человечеству, как большевистская шпионка пыталась его убить графином. Пираньи косяком ринулись в его сторону, а я воспользовался случаем, чтобы незаметно улизнуть. На парковке я осторожно приблизился к моему «нэшу». Ширли не ошиблась: агенты ФБР больше не прятались, они просто сидели в небесно-голубом олдсмобиле в пяти-шести метрах от моей машины. Их было так же легко заметить, как мух на банке с вареньем. Типичные сотрудники в штатском: короткая стрижка, сигарета в зубах, невыразительный взгляд поверх газеты с кроссвордом. Из-за жары они сняли пиджаки и опустили стекла. Тот, что потолще, все время вытирал пот с жирного подбородка и шейных складок сзади, над воротником рубашки. Незавидная работенка.
Я двинул обратно прежде, чем мое присутствие дошло до их полусонного сознания. Лучше мне было домой не возвращаться. Я пересек двор Конгресса и поймал такси около «Юнион-стейшн». Через четверть часа я уже подъезжал к ресторану «У Джорджа» на углу Мэриленд-авеню и Элиот-стрит. Ресторан был на втором этаже, но на первом находился уютный бар, а в подвале прятались телефонные кабинки. Бар был заполнен уже на три четверти. Инкогнито здесь находились и несколько известных личностей. Я аннулировал вечернюю бронь. Когда администратор задала мне вопрос, не желаю ли я перенести ее на более поздний срок, я открыл рот, чтобы сказать «нет»… и закрыл его, кивнув головой, что «да».
— На какой день?
— Через десять дней, 5 июля, пожалуйста.
Это была интуиция или, если хотите, приступ суеверия. Ведь Ширли это приглашение заслужила, а мне словно надо было отвести от себя неприятности с ФБР. Потом я заказал двойной бурбон и лишь затем, прихватив рюмку, спустился к телефонным кабинам. Улисс соединил меня со своим шефом за секунды. Это был рекорд.
— Надо повидаться. Мне наступают на пятки.
Он тут же все понял и возбужденно закудахтал.
— Я могу к вам приехать? — продолжил я.
— Для приятной беседы это лучшее место.
— Буду через полчаса.
Мне понадобилось чуть больше времени. В такси я снова думал о Маринином выражении лица. Поняла ли она, наконец, что я — не враг? Что только хочу помочь? Но мог ли я еще что-то для нее сделать? Мог ли действительно ей доверять? И было ли это мне нужно? Ее номер с Никсоном впечатлял, но это мог быть как приступ ярости, так и хитрый способ избежать неудобных вопросов. А вдруг, все, что она рассказала, — чистый блеф? Стена молчания, которой она решила себя окружить, защитить ее была не в состоянии. Эта свора легко сможет использовать ее в своих целях. Но как это объяснить Марине теперь, когда о визите в тюрьму нельзя было и заикнуться?
К Т. К. я поехал во многом от отчаяния. Улисс, в своем всегдашнем белом костюме, повел меня, как и накануне, через сад. Хозяин с непокрытой лысой головой, в сильных очках, за которыми едва виднелись близорукие глаза, сидел в том же плетеном ивовом кресле на краю бассейна. И вид на Потомак был так же приятен. Поскольку обстановка была домашняя, мы обошлись без приветствий.
Улисс принес мне приличную дозу бурбона пятнадцатилетней выдержки. Т. К. пододвинул мне свою пепельницу-тюльпан.
— Не переживайте из-за ФБР, Ал. Они вам, конечно, мешают жить и давят на вас, но дальше этого дело не пойдет.
Я сделал глоток из бокала и покрутил в руках незажженную сигарету.
— Речь не только обо мне.
Я рассказал ему о записке Ширли.
— Она рискует больше, чем я.
Т. К. покачал головой:
— Ее шеф не позволит ФБР создать ей проблемы.
— Вуд?
— Бьюсь об заклад, что сенатор сам решит вопрос с вашей подружкой. Если это будет предано огласке, ему же будет хуже. Вы уничтожили поддельное разрешение на свидание?
— Да, успел.
— Тогда у ФБР на вас ничего нет. Одни подозрения и слухи. Пальцем погрозить могут — и только.
Наконец, я зажег сигарету и затянулся с некоторым облегчением. Т. К. был, вероятно, прав. Потом он улыбнулся, явно желая узнать подробности:
— Дошли слухи, что заседание закончилось довольно бурно.
— Вы уже в курсе?
— В общих чертах, не более.
Я едва не задал вопрос, как он умудряется быть в курсе всего, но Т. К. поднял свою пухлую руку.
— О чем вы задумались? Продолжайте, я слушаю.
Говорил я долго, пересказывая события этого длинного дня. Под конец я описал сцену с репортерами и поведал, как на меня напали коллеги из желтой прессы.
— Думаю, что это отклик Маккарти и Никсона на мой утренний визит в тюрьму. Они поспешили, чтобы вся эта грязь вылилась на первую полосу раньше, чем я сочиню свою первую статью. Из-за меня «Нью-Йорк Пост» потерял эксклюзивное право писать о Марине. Сэм и Векслер, похоже, в бешенстве. А эти типы пытаются меня добить.
Т. К., казалось, понимал серьезность ситуации, но это никак не повлияло на его хорошее настроение, отчего я пришел в еще большее возбуждение:
— Да, послушайте! Завтра начнется такая травля!.. Марину Андреевну Гусееву сначала на медленном огне поджарит пресса, а потом все закончится электрическим стулом.
— А что, Никсон, правда, мог получить графином по лицу?
— Мог. И кое-какие увечья.
Щеки Т. К. тряслись от беззвучного смеха.
— Хотел бы я на это поглядеть.
— Зрелище было стоящее… Для тех, кто любит наблюдать за самоубийцами.
Он что-то пробурчал, глядя вдаль, на Потомак. Он переваривал словесную мешанину, которую я ему только что подал к столу. Мы молча выпили и затянулись. Т. К. первым прервал молчание:
— Прекрасно.
— Прекрасно что?
— Никсон подаст на нее жалобу, не так ли?
— Так заявил Кон, да и Вуд сделает то же от имени Комиссии.
— Жалоба Вуда большой роли не играет, это будет всего лишь жалоба об оскорблении действием. А вот Никсон заявит о нападении и, возможно, о покушении на убийство. Он любит преувеличивать.
— Вам это кажется смешным?
— Ал, ваша русская знает наши законы лучше, чем мы сами. Нападение и даже покушение на убийство — общеуголовные преступления. Мисс Гусеева становится обычной уголовной подследственной. А значит, никто не может ей помешать нанять адвоката. Значит, статья об изоляции свидетелей по делам Комиссии уже не действует. Завтра прямо к девяти утра буду у генпрокурора Сейпола с ходатайством о предоставлении мисс Гусеевой адвоката. Забавно. Представляю, как вытянутся физиономии и Кона, и генпрокурора.
Т. К. поднял свой бокал с ухмылкой, которая внешней привлекательности ему не добавила. Но я наконец ухватил ход его мысли. Это все же меня не успокоило.
— Вы думаете, что… что она графин швырнула специально? Вы думаете, она знала, что, напав на Никсона, она облегчит себе связь с внешним миром?
Т. К. ответил, лишь допив свой бокал:
— Возможно.
— Но это значит…
Я замолчал, парализованный мыслью, которая только что пришла мне в голову. Это означало бы, что Марина Андреевна Гусеева знает наши законы слишком хорошо для простой советской иммигрантки. А вот если она высококлассная шпионка, которую специально готовили к возможности ареста…
— Боже, — вырвалось у меня.
Т. К. сделал примирительный жест.
— Это лишь предположение, Ал, и ничего больше. По крайней мере, все скоро выяснится.
— Как?
— Отследите мою логику до конца, Ал. Если ваша русская — опытная шпионка, то это нападение на Никсона — сообщение тем, кто следит за ее судьбой из посольства. Нечто вроде условного знака, что она попалась и сопротивляться ФБР долго не сможет.
— Почему именно теперь?
— У меня еще нет деталей касательно материалов на Гусееву, которые Кон смог добыть во время обыска в Нью-Йорке. Может, отпечатки что-то дадут, или микропленка, или шифр какой-нибудь… Советская разведка в этом плане способна на многое. Если Гусеева предполагает, что ФБР в конце концов может найти доказательства такого рода, ей лучше позвать на помощь, пока не поздно.
— И что, СССР ее вытащит?
— Возможно. Если она важный агент, они могут попытаться. Юрист советского посольства явится к Сейполу и потребует присутствия на следствии. По крайней мере, он попросит о встрече с ней. Как и я. Это тоже будет забавно… Здесь, в Вашингтоне, половина персонала посольств — матерые разведчики. Они знают, как действовать в подобных случаях. Любопытно будет посмотреть, как Сейпол и Кон будут выкручиваться.
Пока Т. К. говорил, я вспомнил свой утренний визит в тюрьму и то, как Марина выразилась о типах из нью-йоркского консульства: «Они все могут. В том числе добыть такое разрешение».
Т. К. продолжил:
— Если так обернется, то, друг мой, выйдет, что Комиссия попала в десятку. Маккарти и Никсон к концу недели станут героями.
Я покачал головой:
— Нет, непохоже. Утром в комнате для свиданий, там, в тюрьме, Марину напугало до обморока, что я могу быть из советского посольства!
— Не будьте дураком, Ал.
— Я вижу, когда человеку действительно страшно, я умею это видеть и слышать…
— Да ладно. Правда, ложь… Вы же сами все время повторяете, что эта женщина — замечательная актриса. А правда и ложь в устах актрис…
— Т. К…
— Усвойте наконец: возможно все… и все противоположное. О’кей?
— Увы, нет. Может быть, я — наивный простак, но верю в неподдельность некоторых чувств: человеческой боли, верности. А вот циничного равнодушия терпеть не могу.
— Вздор, Ал. Вы же журналист.
— Я журналист, но не циник. Цинизм я оставляю адвокатам.
Т. К. шутки не оценил. Его добродушие мгновенно сменилось холодностью. Я даже подумал, что сейчас он выставит меня вон. Я сам был на грани срыва, но, чтобы дать ему время немного остыть, налил себе еще стакан бурбона.
— Простите меня. Давайте забудем. Буду циником, — согласился я. — Вы, наверно, правы. Эта женщина может вить из меня веревки, черт возьми. Истина в том, что я сентиментальный и тщеславный еврей, которому трудно признать, что его обвели вокруг пальца.
Т. К. покачал головой, будто отметая мое замечание.
— Не в этом дело… Я тут обедал со своим хорошим приятелем из Пентагона. Он мне поведал пару интересных вещей, касающихся работы агентов Управления стратегических служб во время войны. Они никогда не действуют в одиночку, и на территории СССР тоже. Внедренные агенты, то есть те, кто «растворяется» среди местного населения на многие годы, нуждаются в связных, то есть других агентах, которые служат им «почтовыми ящиками», получают их информацию и ее передают в Лэнгли, в штаб Управления. Связные позволяют снизить риск. Если внедренный агент в опасности, он может попросить у связника помощи. Для этого существуют чрезвычайные мероприятия. Все это значит, что Эпрон был не один: у него был связной. Может быть, вне Биробиджана, но неподалеку. Судя по карте, подходят только два города: Хабаровск и Владивосток. Все это предполагает также, что…
Т. К. снова говорил с удовольствием.
— …этот малый — связной — наверняка узнал, когда и как исчез Эпрон. И первое, что он должен был сделать, — известить Управление. Может быть, его миссия на этом и закончилась, потому что больше передавать было нечего. Но в Лэнгли, без сомнения, были в курсе…
— Досье ирландца! То досье, которое О’Нил, этот тип из ЦРУ, передал Вуду. Там все есть!
Т. К. кивнул.
— Очень вероятно. Может быть, не вся история, но там, по крайней мере, должны быть указания на существование связного, на то, когда и как погорел Эпрон. И как в Лэнгли узнали о его гибели…
— А поскольку это не вяжется с версией Комиссии, согласно которой Эпрона убила Марина, то Никсон, Маккарти, Кон и вся эта банда скрыли существование второго агента…
— Или ЦРУ просто попросило их не разглашать досье.
— Зачем?
— Ал, в СССР сегодня работает бог знает сколько наших. ЦРУ не станет трубить повсюду о своих методах работы. Может быть, связной Эпрона все еще действует там.
— Нам нужно достать это досье.
— Быстрый вы, однако. Вы что, хотите его у них попросить?
— Ваш друг из Пентагона…
— Поговорить — одно, достать документ с грифом «секретно» — другое.
Ирония Т. К. остудила мое возбуждение. Всегда одна и та же песня. Мы делали шаг вперед, констатировали, что следует сделать еще пять шагов в сторону, чтобы оттуда разглядеть далекий свет в конце тоннеля.
— Для начала я встречусь с вашей актрисой.
— Вы думаете, она вам бросится на шею? Ее еще надо будет убедить, что вам можно доверять.
— Я скажу, что пришел от вас.
Я даже не пытался улыбнуться.
— Есть другой риск.
— Да?
— Советы могут к Марине кого-то подослать. Не для того, чтобы вызволить ее из тюрьмы, а чтобы ее устранить.
Т. К. посмотрел на меня, помедлил, но потом согласился:
— И такое возможно.
— Им не впервой.
— Да, не впервой.
— Лучше бы вы проявили настойчивость, чтобы увидеться с ней, прежде чем… Ну, если они решатся.
Т. К. приказал Улиссу отвезти меня на его личном «Крайслере Таун-Кантри» 1947 года. «Крайслере Т. К.», проще говоря. Так шутил хозяин автомобиля. Уже темнело, когда я пересел в собственную машину. Агенты ФБР были на посту. Может, те же агенты: в темноте лиц было не разглядеть. Незавидная у них профессия, это точно. Я поехал в сторону корпункта. Фэбээровцы покорно последовали за мной. Записки секретаря о звонках лежали на моем рабочем столе на самом видном месте. Четыре штуки за вторую половину дня, что неудивительно. Ясно, что все подумают. Я погасил свет и вышел, не сделав ни одного звонка. Впереди был пустой вечер, и я не знал, чем его заполнить. Мне не хватало Ширли. Я будто видел ее перед собой: ее кожу с рыжеватым оттенком, едва прикрытую шелковым кимоно с павлинами, ее улыбку, от которой выдавались вперед скулы, что придавало ей вид женщины, готовой посмеяться над всем, даже над адом.
А потом, будто поверх этого воспоминания, из небытия выплыли океанской синевы глаза Марины Андреевны Гусеевой. Даже не прикасаясь к ее коже, можно было ощутить жар в ладонях. Чтобы прогнать эти миражи, я решил пропустить еще стаканчик. Оставил машину у конторы и потащился пешком по Флорида-авеню до бара. Из радиоприемника раздавались вопли комментатора соревнований по боксу. Я снова вышел на улицу. Поблизости был «Джефферсон Холл». Афиши сияли в вечерней полутьме: «Территория Колорадо», «Они живут по ночам». Это не для меня. Когда же я поймал себя на том, что долго стою у витрины и созерцаю манекены в купальниках, понял, что пора домой. Рыбы-прилипалы не отставали. Они так и ехали за мной через весь город. Я заметил, как они поставили машину на углу моего дома. Еще немного, и мне стало бы их жаль не меньше, чем себя самого.
Когда я изучал удручающую пустоту своего холодильника, зазвонил телефон. Как и предполагалось, это был Сэм. Как и предполагалось, ничего хорошего мне это не принесло. Векслер был вне себя. Вуд не сдержал слова, а я не написал ни строчки, так что мое исключительное право пошло прахом. Что для газеты было наверняка к лучшему, ибо чутье у меня оказалоcь как у престарелого хорька. И оставалось мне только тупо копировать других, излагая известные факты и ничего кроме фактов. И не стоило больше изображать белого рыцаря, воюющего с Маккарти и Ко. «Моя русская» сама себе рыла могилу, и у меня не было ни грамма доказательств того, что она не шпионка и не убийца. Только желание покрасоваться. Короче говоря, Сэм выдал мне по полной, со все возрастающим раздражением. Наконец я завопил:
— Сэм, если «Нью-Йорк Пост» призван стать приложением «Ред Ченнелс», то это без меня! Я пока что пишу чернилами, а не навозной жижей.
Мои крики отрезвили нас обоих, заставив на несколько секунд замолчать. Я ожидал, что Сэм объявит, что в моих услугах газета больше не нуждается. И я был недалек от истины.
— Завтра ты сам выберешь, Ал: работа или твои вздорные затеи. И помни: в Нью-Йорке полно хороших журналистов, которые не теряют головы при виде женщины.
Я изо всех сил старался держаться как воспитанный человек.
— Ты мне хотя бы скажи, Сэм, ты поискал Эпронов в Бруклине и Нижнем Ист-Сайде?
Меня наградили усмешкой:
— В Бруклине и Нижнем Ист-Сайде двадцать семь семей носят фамилию Эпрон. Среди всех этих людей есть три врача. Самый молодой — интерн в манхэттенском Каролинском госпитале. Двоим другим за пятьдесят, и они — респектабельные отцы семейства, никогда не покидавшие своих кабинетов. В Ассоциации по медицинскому лицензированию США с 1935 по 1942 год не регистрировался ни один Майкл Эпрон из Нью-Йорка или Нью-Джерси. Ты воюешь с призраками, Ал. Спокойной ночи.
Повесив трубку, я сделал вид, что выбираю между моими записями и бутылочкой «Хевен Хилл». Принять решение было несложно, и я тут же без спешки вкусил напиток, лежа на канапе. Потом я включил радио: негромкая музыка очень подходила к моему настроению. Гленн Миллер, Хэнк Уильямс, Чарли Берд Паркер великолепно сочетались с бурбоном. Услышав сухой голос Роя Брауна, я затрясся от идиотского смеха. Все та же песня, будь он неладен: «Итак, я услышал новость: сегодня ночью будет мощная качка…» Лучше не скажешь.
Я все еще пребывал на том же канапе, когда телефонный звонок словно обухом по голове вышиб меня из глубокого сна. Было самое начало пятого. Голос на другом конце провода показался мне нереальным.
— Ш-ш-ш… Это ты?
— Просыпайся.
Я хотел произнести ее имя, но язык меня не слушался. Я хотел сказать ей, что вчера о ней много думал, но она меня перебила:
— Прими холодный душ, и через сорок минут жду тебя на автостоянке, где мы в первый раз целовались.
— На той?..
Она уже повесила трубку.
По ее совету я послушно пошел в душ, сварил себе огромную чашку кофе и принял две или три таблетки аспирина. Наконец мои мозги достаточно просветлели, чтобы я начал задавать себе удивленные вопросы. К счастью, остатки алкоголя не давали мне как следует испугаться. Свидания в пять утра были, впрочем, совсем не в духе Ширли.
По крайней мере, ее загадку я разгадал легко. Три года назад я взял ее с собой на церемонию к мемориалу «Титаника». Изображавший полуобнаженного мужчину монумент из белого гранита, воздвигнутый в Парке Рок-Крик, олицетворял собой китч тридцатых годов и был посвящен мужчинам «Титаника», уступившим места в спасательных лодках женщинам и детям. Ширли была не в обиде за это приглашение и не отказалась поцеловаться со мной на парковке перед оградой парка, на Нью-Гемпшир-авеню.
У меня хватило предусмотрительности оглядеться, выходя на улицу. Автомобиля ФБР видно не было. Я сел в свой «нэш» и осторожно тронулся с места, глядя в зеркальце. За мной не устремилось ни одной машины. Т. К. был прав: серые птички из ФБР в конце концов отправились спать, как все нормальные существа.
Я ехал с опущенными стеклами. Аспирин лишь слегка успокоил головную боль, и в мозгу продолжали вертеться неразрешимые вопросы. Главным был: «Что нашло на Ширли?». Я старался убедить себя, что ничего страшного не должно случиться. На парковке было почти пусто. Я медленно двигался по ней, не видя стильного авто Ширли. Часы в моей машине показывали без шести пять. Начало светать. Парк источал запах свежескошенной травы. На минуту или две я прикрыл глаза: не смог совладать со сном. Когда я снова их открыл, огромный бутылочно-зеленый седан «паккард» перегораживал мне путь. Со стороны пассажира открылась дверца. У меня забилось сердце. Мне понадобилось время, чтобы решиться покинуть машину. Потом я осторожно обошел ее и нагнулся, чтобы заглянуть внутрь седана. Я ожидал увидеть что угодно, только не круглую башку сенатора Вуда, сидевшего за рулем.
— Что вы здесь делаете, сенатор?
— Сядьте и закройте дверцу.
В «паккарде» приятно пахло сигарой. Сиденья покрывал серый велюр. На Вуде был костюм для гольфа, концы шейного платка скрывались под воротником джемпера а-ля Фрэнк Синатра. Казалось, он только что вышел из своего вип-клуба. Однако круги под его глазами говорили, что спал он еще меньше, чем я. От этого в нем появилось даже что-то человеческое, чего не было заметно на заседании Комиссии — взгляд заботливого и обеспокоенного дедушки. Вуд брезгливо потянул носом воздух:
— От вас разит алкоголем!
— Ширли не с вами? Или мой телефон прослушивает ФБР? Поэтому вы воспользовались Ширли, чтобы заманить меня сюда?
— Не переворачивайте все с ног на голову, Кёнигсман. Ширли Лимен — сотрудница моего секретариата. Она делает свою работу… Если только вы не требуете от нее изменить присяге. Вы что, не знали, что секретарь сенатора берет обязательства вести себя определенным образом? И что она может схлопотать до пяти лет тюрьмы, если она их нарушит?
— Значит, Ширли вам рассказала…
— Интересно, что такая женщина в вас нашла?
Я внимательно изучал Вуда, и мне пришла в голову забавная мысль. Будто в ее подтверждение Вуд добавил:
— Для вас нет ничего святого. Вы пользуетесь привязанностью женщины, чтобы подтолкнуть ее к незаконным действиям…
Да, в нем говорила ревность. Т. К. был прав: Вуд не сдаст Ширли ФБР. Зато я мог поспорить, что это он подарил ей дорогущие французские духи. Я не мог удержаться от смеха, доставая из кармана пиджака пачку сигарет.
— Ширли — уже большая девочка, которая знает, что делает, сенатор. Я думаю, вы здесь не для того, чтобы в качестве старого ревнивого мужа устраивать мне выволочки.
— Не изображайте идиота, Кёнигсмaн. Сейчас не время.
Он посмотрел на часы на приборной доске.
— Мы… Соединенные Штаты вот уже три часа находятся в состоянии войны…
— Что это значит?
— В полночь армия Северной Кореи перешла 38-ю параллель. Семь дивизий. 150 советских танков Т-34, две тысячи артиллерийских орудий… Ким Ир Сен не туристическую поездку предпринял. Войска движутся почти беспрепятственно и через два-три дня будут в Сеуле. Южные корейцы были убеждены, что северяне не нападут никогда: они не готовы к войне.
— Боже мой!
— Через два часа Трумэн объявит по радио, что мы рассматриваем нападение Северной Кореи как объявление войны. США потребуют в Совете Безопасности голосования за международный отпор агрессии. Мы сами будем действовать немедленно. Все наши вооруженные подразделения, находящиеся в Японии, которые можно передислоцировать, уже выдвигаются к берегам Кореи. Но ведь Ким Ир Сен — только марионетка. Не начал бы он этой авантюры без одобрения Сталина и Мао. Начнем-то мы войну в Корее, а где закончим? Это будет зависеть от русских и от китайцев.
— Господи, только пять мирных лет — и снова!
Я зажег сигарету. У меня дрожали пальцы. Вуд это заметил, но у него хватило такта обойтись без комментариев. А вот у меня не было желания соблюдать этикет.
— Вашим друзьям Маккарти и Никсону все это должно понравиться: прекрасный повод насолить коммунистам! Вот пусть и едут воевать на самом деле, вместо того чтобы перед камерами сплетни пересказывать.
Вуд бросил на меня тяжелый взгляд и уставился в зеркало заднего вида. Потом начал нервно теребить руль. Было очевидно, что ему трудно высказать то, ради чего меня вытащили из дома в такую рань.
— Так, что вы хотите от меня, кроме как сообщить о начале войны раньше, чем об этом узнает вся Америка?
— Хочу кое-что прояснить.
— Прекрасно.
— Информацию касательно мисс Гусеевой вашим конкурентам передал не я.
— Знаю.
Вуд наградил меня очередным тяжелым взглядом, но я продолжал курить, наблюдая, как над парком восходит солнце.
— Ваш визит в тюрьму, Кёнигсман, был верхом глупости. Еще хуже, что в эту глупость вы вовлекли Ширли. Как вы могли вообразить, что это не откроется? Маккарти и Никсон были в бешенстве. А мне так трудно было добиться вашего присутствия на слушаниях…
— Они и согласились только потому, что уже рассчитали, какую свинью мне подложат, сенатор. И вы это тоже знали. И вас всех это устраивало. Я просто хотел увидеть мисс Гусееву вне ваших фальшивых слушаний. Я хотел понять, говорит ли она правду или она просто гениальная актриса. И вы тоже знаете ответ на этот вопрос.
Я еще подлил масла в огонь:
— Маккарти и Никсон по своему обыкновению сотрясают воздух. Этим мерзавцам все нипочем: ни совесть, ни закон. Раньше или позже от их дел, от их Комиссии одна пыль останется, как от пустых орехов. А вы, сенатор, при всем моем к вам уважении, пойдете за ними следом, раз вы все еще с ними сейчас.
— Кёнигсман!
— И вот что я еще хочу вам сказать: может быть, Векслеру не хватит смелости опубликовать эту историю в «Нью-Йорк Пост». Это неважно. Я издам об этом книгу. И ни вы, ни ваши друзья из Комиссии не сможете мне помешать.
Я докурил сигарету и бросил окурок в окошко машины. Огонек разлетелся мелкими искрами. Видя, как гаснут эти светящиеся точки, я думал о бомбах, которые скоро перепашут корейскую землю.
Вуд внезапно убрал руки с руля.
— Я не люблю коммунистов так же, как Маккарти и Никсон, Кёнигсман. Не обольщайтесь на этот счет. И я уважаю законы моей страны, как и должно сенатору.
— Отлично… Тогда зачем вы меня позвали?
— Дело в том… я думаю, что вы правы. По поводу этой женщины. Я тоже полагаю, что она рассказала правду.
— Вы полагаете, или у вас есть доказательства?
Круглое лицо Вуда будто вытянулось, а его пальцы снова забарабанили по рулю. Я был не в состоянии больше ждать:
— О’кей. Я вам скажу, как обстояло дело, сенатор. Эпрон был не единственным агентом Управления стратегических служб в Биробиджане: с ним работал напарник, который знает, что там случилось, и который проинформировал об этом свое начальство в Лэнгли. В Управлении есть доклад о гибели Эпрона, где черным по белому написано, что Марина Андреевна Гусеева — не шпионка, что она не убивала Эпрона. То есть она говорит правду. Ее и Эпрона связывала только любовь, и более ничего. И именно этот доклад был вам передан агентом ЦРУ О’Нилом.
Я блефовал, фантазировал вовсю. А может, это была дедукция. Но сам я теперь был абсолютно уверен в своей правоте.
Вуд испуганно уставился на меня:
— Откуда вы знаете?
— Просто знаю. И еще: Маккарти и Никсон делают все, что в их силах, чтобы этот доклад исчез.
— Это они делают, не я.
— Они хотя бы его не уничтожили?
Вуд молча достал из кармана коробочку с длинными сигарами, взял одну сигару в рот и чиркнул спичкой. Теперь пальцы тряслись у него.
— Эта женщина невиновна, сенатор, и вы это знаете, но она окажется на электрическом стуле, поскольку Никсон и Маккарти способны на все, чтобы только в стране царил страх.
— Довольно, Кёнигсман!
Дальше этого окрика дело не пошло. Лицо Вуда стало серым. Он тяжело дышал.
— Мы находимся в состоянии войны с Советами, Кёнигсман, — продолжил он тихо. — Через час страна проснется и узнает об этом. Тысячи американских солдат погибнут в этой войне. И сейчас не время…
Я продолжил за него:
— …рушить жизни тысяч нормальных людей ради того, чтобы обслуживать политические амбиции двух сумасшедших, сорвавшихся с цепи. Вы боитесь Маккарти и Никсона, не так ли? Вы поддержали двух монстров, а теперь они тащат вас за собой в ад.
Он не возражал, почти соглашался. Я продолжил:
— И что вы предлагаете, сенатор?
— Публикуйте вашу книгу, ваши статьи… все, что хотите. Если вы обо мне напишете корректно, я дам вам нужные доказательства невиновности этой женщины.
— Доклад?
Он кивнул.
— Никсон и Маккарти попытаются с вами разделаться.
— Это мое дело.
— И как я получу доклад?
— Увидите.
— Когда?
— Увидите.
— Сенатор…
— Довольно, Кёнигсман. Я сдержу слово. Вы можете выйти из машины.
Он повернул ключ зажигания и нажал на стартер. Мотор «паккарда» начал тихо просыпаться. Я открыл дверцу машины. Рукопожатия не последовало.
Я долго смотрел, как машина Вуда удаляется в сторону Потомака. Рассветное зарево неспешно захватывало весь горизонт, от чего на набережной рисовалось нагромождение арок. Я не мог сдержать нервный смех. Господи, я не ошибся! Я выиграл!
По возвращении домой мне ужасно захотелось позвонить Сэму в Нью-Йорк. Разбудить его, пересказать мой разговор с Вудом. Но я решил воздержаться от этого шага. Не следовало делить шкуру неубитого медведя. Вуд дал мне слово, что я получу доклад Управления стратегических служб, но дальше обещаний дело пока не пошло. Так что с самовосхвалением стоило подождать. Тем более что сейчас Сэм и Векслер выбивались из сил, чтобы до полудня вышел номер, посвященный войне в Корее.
Тем не менее мне хотелось с кем-нибудь поделиться маленькой победой. Т. К. оценит мой разговор с сенатором. Я снял трубку и начал набирать номер, как вдруг вспомнил: я ведь только что спрашивал Вуда, прослушивает ли меня ФБР: «Поэтому вы действовали через Ширли?» Конечно, они меня слушали! Я положил трубку на рычаг. Господи! Пора мне было очнуться. У меня вдруг закружилась голова, словно моя нога почти соскользнула в пропасть. В ФБР едва не узнали, что сенатор Дж. С. Вуд собирается выкрасть для меня секретные документы!
Я снова принял душ, побрился, выпил еще кофе. Держа чашку в руках, я машинально бросил взгляд на улицу. Синий олдсмобиль ФБР уже нес свою вахту. Ну, теперь им придется терпеть долго: я устроился у пишущей машинки и начал приводить в порядок мои черновые записи. Теперь я знал, как завершить мою книгу.
Я как раз редактировал отрывок, в котором Марина рассказывает об обороне Москвы, когда меня заставил вздрогнуть звонок в дверь. Я посмотрел на часы: начало первого. В дверь позвонили снова. Потом еще. Там явно нервничали.
Я осторожно открыл, надеясь, что это посланец Вуда.
— Т. К.!
Тот втолкнул меня в квартиру.
— Дайте мне что-нибудь выпить!
На нем был белый полотняный костюм, лиловый галстук в синюю шашечку и бежевая соломенная шляпа. Полотно костюма было такое же мятое, как и его лицо.
Я не стал задавать вопросов. Да и виски у меня осталось немного. Т. К. залпом выпил свой стакан и только потом снял шляпу. Он отказался сесть и прошел к окну. Ему была видна машина ФБР, но это его не волновало. Я начал:
— Мне среди ночи позвонил Вуд, то есть Ширли…
И тут же я рассказал ему о встрече на парковке у мемориала «Титанику». Он слушал меня, покачивая головой и повторяя: «Так-так», «Я это подозревал», «Неплохо», как будто все это само собой разумелось.
Наконец я разозлился:
— И это все, что вы можете сказать? Этот чертов доклад вот-вот будет у нас, Марина будет спасена!
— Это прекрасно, Ал! Это очень хорошо!
Он повернулся ко мне, и его выпученные близорукие глаза уставились на меня, будто я взволнованный юнец, которого надо было успокоить какими-нибудь россказнями.
— Что вас так потрясло? Вы слушали радио? Вы знаете про Корею?
— Корея… Да, слышал по радио ночью. Тут особо удивляться нечему, не так ли?
Я должен был догадаться. Вполне возможно, что он об этом узнал даже раньше самого Вуда.
— Тогда что?
— Я только из тюрьмы.
— С Мариной что-то случилось?
— Нет. С ней все хорошо… насколько это возможно.
— Вы ее видели?
— В течение трех часов.
— Там были люди из советского посольства?
— Нет, я был один.
— И она три часа с вами разговаривала?
Я отметил, что говорю это с завистью. Он кивнул и подбородком показал на пустую бутылку.
— А больше выпить нечего?
— Есть магазинчик на углу Графтон-стрит. Могу сбегать за бутылкой и сэндвичами. Это пять минут.
— Хорошая мысль.
— Вы уверены, что с Мариной все нормально?
Он показал на дверь.
— Идите. Вернетесь — расскажу.
Когда я напяливал шляпу, он позволил себе гримасу, которая слегка напоминала улыбку.
— По пути передайте привет вашим друзьям в олдсмобиле.
Когда я вернулся, Т. К. все еще стоял у окна. Он наполнил стакан, но от сэндвичей отказался. Мне не пришлось подталкивать его: он сам рассказал все, что узнал. При этом он ходил взад и вперед по комнате, уставясь в пол, а голос его звучал как-то глухо. У меня от него даже голова кругом пошла.
Было непривычно слышать, как историю Марины рассказывает другой человек. От этого события казались отдаленными, детали размытыми. Учитывая содержание рассказа, так было даже лучше. Сначала Марина спросила Т. К., что он здесь делает.
— Я здесь, чтобы выслушать вас, мисс Гусеева. Я не судья, не сенатор, даже не журналист. Я адвокат. И я хочу вызволить вас из тюрьмы.
Она насмешливо улыбнулась:
— Мне наплевать на тюрьму. Это неважно.
— Мисс Гусеева, если вы не дадите мне возможности вытащить вас отсюда, то заключение приведет вас прямо на электрический стул.
Но и это не произвело на Марину впечатления.
— Вы что, умереть хотите? — возмутился Т. К.
Она бросила на него взгляд, который я раньше испытал на себе и от которого Т. К. потерял дар речи. Он даже подумал, что Марина сейчас позовет охранницу, чтобы вернуться в камеру. Но Марина засыпала его вопросами: почему он хочет ей помочь? Кто ему платит? Не работает ли он на советское посольство? Как он узнал о ней?
— Я сослался на вас, Ал. Она отреагировала так: «Ах, да! Человек с графином. Он тоже приходил. А потом фэбээровец целый час задавал мне вопрос, знаю ли я его. Я думаю, что он от тех, из консульства. От него мне одни неприятности».
На этом их беседа едва не закончилась. Но Т. К. — человек терпеливый. Он продолжал спокойно сидеть, опершись руками на стол, не возражая, чтобы дать Марине время выговориться. Наконец она пробормотала:
— Никто не хочет слышать о том, что произошло со мной на самом деле. А у меня нет желания об этом рассказывать.
Т. К. не шелохнулся. Тогда Марина решилась. Она начала с рассказа о том чудесном лете, когда она ездила по Биробиджану с Эпроном, разыгрывала сценки и пела в колхозах и на заставах, а Эпрон лечил евреев, которым удалось убежать из Европы от огня и крови и затеряться в таежном покое. Потом она поведала о тайной свадьбе в синагоге, спрятанной в болотах Биробиджана.
Т. К. на моих глазах превращался в другого человека, которого я не знал: взволнованного, веселого, почти нежного. Ему, как и мне чуть раньше, удалось увидеть Марину Андреевну Гусееву — чудесную рассказчицу, в словах которой оживало ее прошлое. Я даже засмеялся, когда Т. К. ударил каблуком об пол, изображая Эпрона, раздавившего на счастье стакан.
— У вас это хорошо получилось для гоя.
— Вы бы видели ее лицо, Ал, когда она все это рассказывала. Там, в тюремной комнате для свиданий, у меня было такое впечатление, что…
Он не находил слов. Бесполезно. Я и так все понял. Т. К. глотнул бурбона и вдруг резко заключил:
— Через четыре-пять дней после свадьбы их арестовали. Дурацкая ошибка Эпрона. Он был слишком доверчив и самоуверен.
— И слишком влюблен.
Т. К. кивнул. Он снял очки, потянулся за стаканом, но раздумал, снова надел очки и глухим голосом проговорил:
— Эпрона и Марину перевезли в Хабаровск. Поврозь. Марина не знала, что стало с Эпроном. Она оказалась в изоляторе НКВД. «Метр тридцать на три метра». У нее было время измерить. Такие камеры назывались боксами: стены, выкрашенные красной краской, зловонное ведро, скамья для сна, без настоящего окна, только маленький зарешеченный квадратик под потолком. Марина оставалась там две или три недели. А может, больше месяца: она не могла точно подсчитать дни. У нее сразу же отобрали расчески, несколько украшений — все, что могло послужить для самоубийства: пояс, шнурки, бретельки, резинки с нижнего белья и даже пуговицы от куртки. В первую же ночь ее повели на допрос и допрашивали до утра. Все это время она стояла. В момент ареста она была в брюках. Ей пришлось держать брюки и штаны без резинок, чтобы они не сползали. Все последующие ночи ее тоже допрашивали. Гэбэшники бесконечно повторяли одни и те же вопросы, на которые она бесконечно давала те же ответы. Днем, как только она засыпала, лежа на досках своего бокса, охранник будил ее, стуча дубинкой в дверь. В конце концов, она совершенно потеряла ориентацию во времени и пространстве, забывала придерживать падающую одежду, отвечала на вопросы, которые уже выучила наизусть, но которых ей в данный момент никто не задавал. Она забывала о голоде, а охранники забывали дать ей воды.
И вдруг однажды вечером за ней никто не пришел и ей позволили спать. Она почти решила, что спасена. У нее нашлись силы оторвать штанину брюк и сделать из нее пояс. Но через пару дней она поняла, что ее забыли окончательно: охранники не подходили и не заговаривали с ней. Как-то утром ей принесли кусок хлеба, а потом два или три дня не приносили ни еды, ни воды. Она стучала в дверь камеры, кричала, звала, но ответа не было. Ее никто не слышал. Она сказала мне: «Прежде чем люди станут зэками, их надо сломать».
И вот однажды ее вывели из камеры и посадили в грузовик с другими заключенными — женщинами, как и она, самых разных возрастов и разной социальной принадлежности. Большинство были из европейской части страны. Их перевозили много недель в ужасающих условиях, и многие были больны. Они были грязны, раздавлены стыдом, а в глазах их застыл страх. Они ни разу не мылись с момента ареста.
Их везли на работу в «лагпункт». В лагерь К-428, расположенный в доброй сотне километров от Хабаровска, в самом сердце сибирской тайги. Над воротами лагеря красовался транспарант всех цветов радуги: «Железной рукой мы приведем человечество к счастью!».
Т. К. заметил почти про себя, что Марина еще способна смеяться над подобными вещами. Он тряхнул головой: ему надо было отдышаться. Я не торопил его, подозревая, что продолжение рассказа будет еще более тяжелым. Наконец он продолжил:
— Марина сказала мне: «Как только попадаешь в лагерь, надо сразу же стать зэком, то есть ”ничтожеством”. Они построили нас в коридоре по пять в ряд и начали пересчитывать: один, два, три… Охранники много раз сбивались и начинали сначала: один, два, три… У них ничего не получалось, потому что женщины падали без сознания. Тогда считали снова — и живых, и упавших: один, два, три… Когда подсчет закончился, нас заставили раздеться и отбросить наше тряпье подальше. Потом своими грязными руками они стали проверять, не спрятали ли мы чего-нибудь. Они кричали: «Открой рот, подними руки, растопырь пальцы…» Они грубо хватали нас за язык, поднимали груди, дергали за волосы под мышками — а вдруг там что-то спрятано. Заглядывали всюду: «Ноги шире, нагнись, раздвинь ягодицы!» Отвратительные пальцы с отвратительными ногтями. Некоторые заключенные плакали, стонали. Женщин, у которых начиналась истерика, били по лицу. И мы подчинялись. Так и было задумано: это было начало дрессировки.
Потом нас голыми отвели в отхожее место. Это был просто длинный коридор с дырками в полу. Дышать там было нечем, а нас было больше сотни. Мы стояли в шеренгах и дожидались своей очереди, а потом приседали. У многих была диарея. Если бы мы все могли умереть разом, мы бы это сделали. Потом нас отвели мыться под струями ледяной воды, без мыла, без всего. Это вряд ли можно было назвать мытьем. Затем старые заключенные постригли нас будто скот от головы до лобка. И только после этого нам позволили одеться и строем по пять отвели в камеры. В камерах было по пятьдесят или шестьдесят женщин, и мы с трудом проходили между койками без матрацев. Повсюду были протянуты веревки, на них сушилось белье, которое постирали, пока мы мылись. От шума и гама можно было с ума сойти. Старые зэчки орали на новых, которым тоже нужно было место, а новые выли от ужаса. Казалось, даже бетонные стены издают оглушительный звон… Это был только первый день, а затем… затем было все остальное».
Я не сразу осознал, что Т. К. молчит. Маринины слова набатом гудели в моей голове. Я словно вновь видел ее. Видел теперешней, но в свете только что нарисованных событий. Все это очень походило на картины нацизма. Я больше не мог сдерживаться. Я пошел в ванную комнату, где меня вывернуло наизнанку.
Когда я вернулся, Т. К. стоял у открытого окна, опершись на подоконник. Он снова заговорил:
— Она оставалась в лагере до весны 1945 года. Минимум раз в месяц по прихоти охранников их заставляли раздеваться донага и обыскивали. Заключенные работали в цехах. Был цех по пошиву зимней одежды для Красной армии — «легкий», как сказала Марина. И был цех по производству каких-то орудийных деталей, где работа была опасной: штамповочная машина при малейшей неосторожности могла запросто оторвать вам руку, а то и голову. Принцип организации труда элементарен: зэка кормят в зависимости от производительности его труда. Самые истощенные работают все меньше и меньше и соответственно едят все меньше и меньше. В конце концов, они помирают прямо у станка или от болезни, или от холода. Пайка так мала, что поделиться невозможно: тогда ослабеешь сам. То есть взаимопомощи не существует, и выживают только сильнейшие. Все очень просто и экономично. И убивать никого не надо. Гусеева начала работать в орудийном цехе, как и все вновь прибывшие, но потом… — Т. К. внезапно остановился. Плечи его задрожали. Он осел на кушетку.
— Похоже, она умудрилась найти другую работу: стала разыгрывать спектакли для охранников. Она сказала: «Хорошо, что я вспомнила о театре раньше, чем превратилась в скелет. Даже самые черствые и грубые мужчины не любят смотреть на ходячие мощи». Т. К. вновь замолчал. Его поджатые губы вытянулись в струнку.
Я пробормотал:
— Мне казалось, что это закончилось, что нацисты достигли предела падения и мы никогда больше не услышим о таком ужасе.
Т. К. с усмешкой пожал плечами:
— Она увидела мое лицо и поняла, как мне тяжело все это переварить. Тогда она спросила, не еврей ли я. Я ответил, что нет, и спросил, почему она задала этот вопрос. Она сказала: «Евреи научились с этим жить. Но Сталин хитрее Гитлера. Он понял, что мертвые бесполезны, даже мертвые евреи. Трупы не грузят в шахтах уголь и не шьют обмундирование. И почему надо истреблять только евреев, если все живущие виновны в том, что живут? Сталин не превращает людей в золу и не делает из них мыло. Он их использует. Использует тела, ум, волю, любовь… вы знаете, однажды вечером я с ним танцевала. И не только танцевала, разумеется. Это было почти двадцать лет назад. Я была совсем молоденькой девушкой! Моя душа была совершенно беззащитна: никакой раковины или твердой скорлупы. Этот вечер навсегда отравил мою душу, будто сильнейший яд. И все же, благодаря ему, я встретилась с Майклом. И полюбила биробиджанских женщин — таких красивых и ко мне добрых. Как можно все это понять?»
Т. К. отдышался, набрал воздуха, словно хотел выдохнуть невидимый огонь. Наши взгляды встретились, и он еле заметно кивнул головой:
— Я ничего ей не ответил. На это нет ответа. Ужасно было видеть ее здесь, перед собой. Такую красивую, да-да, такую… желанную. Женщину, которую так хочется заключить в объятия. А я, вдруг… я даже не мог посмотреть на ее руки. Мне было стыдно видеть, как постарела ее кожа. Я представлял себе, сколько она пережила из-за этих мерзавцев. Их отвратительные пальцы ползают по ее телу… Унижение, стыд, разрушение… Когда понимаешь, через какую грязь ей пришлось пройти, не просто становится стыдно, Ал, нет, это разрушает и тебя.
Теперь мне нечего было сказать, а Т. К. продолжал:
— Понятно теперь, откуда в ней такая сила. Она выжила. Они ее не сломали. Не смогли. Она говорила: «В Хабаровске, когда меня забыли в камере, я думала, что схожу с ума. А потом я осознала одну вещь: мой муж переживает то же самое, что и я. Но ему было хуже, ведь он был — подумать страшно — американский шпион в СССР! Да, он спасал людей в Биробиджане, да, он лечил стариков и детей, делал добро, но разве кто-то об этом задумался? К нему отнеслись хуже, чем к бешеному псу. И тогда мне пришла мысль: если я выдержу, то выдержит и Майкл. Если я выдержу, я его спасу. И я стала думать только об этом. Он будет жив, пока живу я. Эта мысль так меня вдохновила! И моя душа обрела защиту, удивительно прочный панцирь, прибежище, до которого охранникам и зэкам было не добраться. Я собрала в душе все, что было мне дорого, все, что имело значение. Все остальное стало бездушной материей. Я, Марина Андреевна Гусеева, была защищена неразрушимой скорлупой. И пока была защищена я, был защищен и Майкл».
В комнате снова стало тихо. От запаха алкоголя, исходящего из рюмки Т. К., меня мутило, и я пошел в кухню выпить воды. По возвращении я застал Т. К. стоящим со шляпой в руках. Я спросил:
— Каким образом она вышла из лагеря?
— Не знаю. Мне не захотелось об этом спрашивать.
— А про Эпрона она что-нибудь сказала?
— Нет. Времени не было: охранники уже намеривались увести Марину в камеру. Но это мы, я полагаю, найдем в отчете. Как только его получите, дайте мне знать. Надо вытащить ее из тюрьмы как можно быстрее.
— И что вы собираетесь предпринять? Не побежите же вы к Кону с докладом в руках.
Т. К. чуть улыбнулся:
— Нет, к сожалению. А то я хотел бы увидеть его рожу… Найдем решение. Она там и лишнего дня не останется. Исключено.
Я догадывался, о чем он думает: каждый час в камере Старой окружной тюрьмы был для Марины в некотором роде продолжением ее страданий, начавшихся в Хабаровске.
Уже на пороге квартиры, надевая шляпу, Т. К. тихо проговорил:
— Вы осознали, Ал, что ни один мужчина не смеет больше приблизиться к Марине? Ни вы, ни кто-то другой.
Все произошло очень просто. Вторая половина дня тянулась долго, заполненная лишними мыслями. Ближе к вечеру я дремал на диване под доносившийся из радиоприемника голос Билла Хейли. Звонок в дверь вывел меня из полузабытья.
Мне понадобилось время, чтобы убедиться, что это она, поскольку на ней была форма разносчицы из экспедиторской конторы «Джексон Спид Сервис»: обтягивающие белые брюки и рубашка, перетянутая в талии, с ярко-красной отделкой, напоминавшая костюм циркового дрессировщика. Волосы ее были спрятаны под кепку велосипедиста с большим козырьком. Ярко-алые губы улыбались, от чего сильнее выступали скулы, а в ее кошачьих глазах угадывалась насмешка.
— Ширли!
— Ваш заказ, мистер.
Она всучила мне три коробки пиццы и, втолкнув меня в квартиру, вошла следом. Положив коробки на стол, она сняла верхнюю:
— В этой настоящая пицца. Ты можешь открыть остальные.
Я повиновался, а она уже ускользнула в кухню. Во второй коробке находилась мощная стопка рукописных страниц: стенограмма Марининых показаний на слушаниях. Я разорвал третью коробку. На листках стояла шапка Управления стратегических служб, а сверху сверкала красная печать: — Копия / В дело / Ограниченный доступ.
Это был доклад! Он состоял из десятка почти прозрачных листков бумаги, которую государственные структуры использовали в конце войны.
— Вы удовлетворены заказом, мистер?
Ширли, стоя на пороге кухни, сняла кепку и тряхнула головой, так что струи волос скатились ей на плечи. В вечернем свете поблескивали ее глаза, а на висках и на лбу виднелись веснушки. Даже в идиотском костюме она была прелестна. Ширли бросила кепку на стол, от ее ткани исходил аромат французских духов, тех самых, с которыми она больше не расставалась.
— У тебя жуткий вид, — заметила Ширли.
— Я сегодня ночью совсем не спал.
— М-м-м. Это правда. Ты легко вспомнил про парковку у мемориала «Титанику»?
— Идея пришла Вуду?
Она засмеялась и откинула назад волосы.
— Какая? Про униформу для обмана парней из ФБР, которые скучают у твоего дома? Или про встречу с сенатором?
— И то и другое.
— Мой бывший шеф только одобрил мой стратегический замысел.
— Твой бывший шеф?
— Я подала в отставку, ухожу из секретариата.
— Ширли…
— По собственному желанию. Мы заключили сделку.
— Тебя прижало ФБР из-за этого чертова разрешения на посещение тюрьмы?
— А вот и нет. Я сама пошла к сенатору и призналась.
— Но…
— Спокойно.
Она прикрыла мне рот кончиками пальцев. От запаха ее духов у меня запершило в горле. А еще от ее живости, легкости, неестественной беззаботности. Ночная встреча с Вудом, кошмар, пережитый Мариной, и слова Т. К., сказанные на прощание, — мои нервы были натянуты до предела, и даже запах Ширли, ее вид, такой свежий и оживленный, ее спокойная надежность — все меня тревожило.
Она сама откупорила бутылку бурбона и наполнила два стакана. Подав мне стакан, она указала на доклад:
— Я видела эту бумагу пять минут вчера днем. Вуд обедал. Лиззи Доланд — моя начальница — попросила меня положить документы в сейф сенатора. Там лежал пакет этого ирландца из ЦРУ, а в нем — доклад, прямо сверху. Я прочла только конец, но все поняла.
Ширли чокнулась со мной.
— Впрочем, это напоминало выигрыш в бинго, по которому нельзя получить деньги в кассе. Я не знала, что делать. Если бы я украла доклад, фэбээровцы схватили бы меня на раз. И копию не сделаешь. Кроме того, Вуд должен был вернуть досье в ЦРУ до вечера. И документы исчезли бы бесследно.
Она пригубила бурбон из своего стакана и уселась на диван. Я начал терять терпение, взял доклад, прочитал шапку.
— И тут я проявила инициативу. Но если тебе не интересно, я ставлю стакан и поговорим позднее.
— Ширли!
— Я пошла к Вуду, как только он вернулся с обеда. Я объяснила ему, что выдала фальшивое разрешение, но если ФБР ко мне прицепится, я поклянусь, что изготовила фальшивку по просьбе сенатора Вуда и что он это подтвердит… Как же он вопил: «Вы с ума сошли! Никогда в жизни! Никто вам не поверит. Зачем мне это?» Я ответила: «Потому что у вас в руках, черным по белому, было доказательство невиновности этой женщины в убийстве Эпрона, господин сенатор! Это следует из доклада в УСС, который лежит в вашем сейфе. А поскольку вы человек справедливый…» Новые вопли, и еще, пока я не объяснила ему, что он потеряет больше, если будет поддерживать ложь Маккарти и Никсона, чем если поведет себя как честный человек. Вуд не хочет этого показывать, но он до смерти боится Маккарти и Никсона.
— Так это из-за тебя…
— Рассказ нашей русской произвел на него впечатление. Он решил, что для его антикоммунистической кампании мисс Гусеева была бы полезнее живой, чем поджаренной на электрическом стуле. Да и бросок графином в Никсона он оценил… Ну, он позвонил мне домой вчера вечером, часов в десять: «Ширли, что мы можем сделать?» — «Нет проблем, господин сенатор, есть человек, готовый нам помочь». И вот…
— А зачем тебе с работы уходить?
— Потому что нужен виноватый. Тебе придется объяснить, откуда у тебя доклад. Вот я и буду крайней: это я нечаянно перемешала сверхсекретные документы с пачкой старых формуляров на выброс. Вполне правдоподобно: сегодня Лиззи выбросила две коробки старых бумаг. Завтра утром Вуд сыграет на опережение и объявит о моем увольнении. Это будет кстати: пора сменить работу. Я не могу больше выносить атмосферу слушаний на Комиссии.
Я потерял дар речи.
Ширли захихикала, от чего я вздрогнул. Она встала с дивана, отобрала у меня стакан, сделала из него глоток, а потом прижалась своими пахнущими виски губами к моим губам.
И тут я задал глупый вопрос, который давно хотелось задать:
— Эти духи тебе Вуд подарил? И не вчера…
— Ты и это понял?
Она странно взглянула на меня. То ли она гордилась моими дедуктивными способностями, то ли ей было наплевать на мою ревность. Она заставила меня снова положить доклад в коробку от пиццы:
— В этом мире за все надо платить, дорогой мой Ал. И твой долг передо мной будет на тебя чудовищно давить, если ты его теперь не отдашь.
Она обвила мою шею руками и прошептала:
— Может, для начала ты снимешь с меня этот идиотский костюм?
Позднее, уже ночью, Ширли сказала мне:
— Я стала всерьез думать о Марине, когда ты попросил у меня для нее одежду. Я задавала себе вопрос, что за женщина носит мои вещи и что у нее внутри. Я сама примерила то, что купила для нее. А еще я хотела отдать ей некоторые свои платья. Я смотрела на себя в зеркало, чтобы понять, подойдет ли ей все это, представляла себе, как она будет выглядеть. И тут мне пришла странная мысль. Марина так хороша, как только женщина может пожелать. Есть от чего ревновать. Но она несет свою красоту, словно шрам от увечья. Будто эта красота уже давно ее убила.
От этих слов я похолодел. Но я не нашел в себе сил рассказать Ширли о Марининых страданиях в Хабаровске и в ГУЛАГе. Она лежала подле меня нагая, и я словно боялся физически ранить ее кошмарным повествованием. Я дождался, пока Ширли заснет, и стал читать доклад агента Управления стратегических служб Оверти.
Управление стратегических служб
Вашингтон, округ Колумбия
Тихоокеанский отдел № 407
Совершенно секретно
Миссия «СССР — Новая Земля»
(22/06/1942 — 03/10/1945)
Доклад
(докл./Н.-З. — СССР 407/24)
Агент Юлиус С. Оверти
УСС (лейт. — аг.-102)
Тема: арест и смерть Майкла Дэвида Эпрона
(кап. — аг.-88) (25 июля 1945 г.)
29 ноября 1945 г.
СПРАВКА
22 апреля 1942 г. М. Д. Эпрон и я были внедрены на территорию Восточной Сибири во время операции «Новая Земля» для долгосрочной миссии.
В соответствии с планом миссии Эпрон направился в Биробиджан.
18 июля 1942 г. я устроился на работу парикмахером в службу быта секретариата исполкома г. Хабаровска под именем Виктор Овалдян (паспорт выдан в Уссурийске). В мои задачи входили получение и передача сведений, полученных Эпроном в Биробиджане и на маньчжурской границе, а также сбор и передача информации по Хабаровскому краю. С этой точки зрения бесплатная парикмахерская для сотрудников секретариата исполкома оказалась удачным местом работы.
ФАКТЫ ПО ДЕЛУ:
13 октября 1943 г. до меня дошли слухи об аресте американского агента (и женщины) в Биробиджане.
14 октября 1943 г. информация была опубликована в газетах «Биробиджанская звезда» и «Хабаровская правда». В статьях фигурировало имя Эпрона, именовавшегося «американским шпионом». Имя женщины, арестованной вместе с ним, в газетах не называлось.
15 октября я получил подтверждение перевода Эпрона в центр временного содержания в Хабаровске. Тогда же я узнал имя его «соучастницы»: Марина Андреевна Гусеева (подтверждено по другим источникам). Ранее «Биробиджанская звезда» публиковала многочисленные статьи и фотографии, посвященные этой женщине, являвшейся актрисой Биробиджанского театра. Она иногда появлялась в компании Эпрона. Учитывая высокий риск того, что в результате допросов Эпрона НКВД выйдет на меня, 16 октября я воспользовался процедурой, предусмотренной для подобных обстоятельств: изготовил повестку о моем призыве на военную службу в район Уссурийска/Владивостока.
27 октября мной во Владивостоке был установлен контакт со связным Отдела № 407, которого я проинформировал об аресте Эпрона и запросил дальнейших указаний (возвращение или продолжение работы в Восточной Сибири).
12 декабря я получил приказ продолжить миссию в той степени, в какой это позволяет моя безопасность (о новой миссии «Цитадель» см. отдельный доклад: докл./лейт.-aг.-102/Цитадель — СССР — 407/25). Мне также было передано поручение отслеживать информацию по Эпрону, в частности по месту его содержания.
С 12 декабря 1943 г. по 24 ноября 1944 г. мне не удалось получить какой-либо информации по аресту Эпрона, так как поиск соответствующей информации в большой степени ставил под угрозу мою безопасность и выполнение новой миссии, в то время как военное противостояние с Японией в регионе Южная Сибирь — Корея — Маньчжурия существенно активизировалось.
24 ноября 1944 г. капитан рудовоза, осуществлявшего перевозки в акватории Татарского пролива (остров Сахалин — восточное побережье Сибири, где насчитываются десятки лагерей), сообщил мне, что один из членов его экипажа, пострадавший в чрезвычайной ситуации во время рейса, получил медицинскую помощь от заключенного врача в порту рудодобывающего лагеря в Гроссевичах. Капитан отметил, что охранники и зэки называли заключенного врача америкосом.
Цит.:
«Ни на наших судах, ни в порту мы не можем иметь врача. Если среди заключенных в лагере есть врачи — это удача. Этот, похоже, был хороший врач. Мой парень был совсем плох, а этот доктор его воскресил. Но доктору самому нужна была помощь. С руками и головой было в порядке, но он еле на ногах стоял».
26 ноября 1944 г. я был освобожден от выполнения миссии «Цитадель» и получил приказ подтвердить нахождение Эпрона в заключении в Гроссевичах и оценить возможность организации его побега.
Мною было установлено, что лагерь (добыча меди плюс порт) находится на 48-м градусе северной широты (широта Хабаровска). В течение зимних месяцев (октябрь — апрель) сообщение с пунктом возможно только по морю. В остальное время лагерь связан с Хабаровском дорогой (несколько сотен километров), пролегающей по перевалам (более 1700 км) и безлюдной лесной территории (тайга). В лагере единовременно находится порядка восьмисот заключенных, в том числе несколько сотен уголовников, а также около тридцати охранников. Женских лагерей в Гроссевичах нет.
6 февраля 1945 г., благодаря случайной встрече со знакомой из Хабаровска, я смог установить, что Эпрон не выдал меня НКВД, о чем я также сообщил в Отдел № 407. Это дало мне возможность спланировать временное возвращение в Хабаровск с целью подтверждения пребывания Эпрона в Гроссевичах.
16 марта 1945 г. я связался с моими знакомыми по секретариату Хабаровского исполкома, но мне не удалось подтвердить пребывание Эпрона в Гроссевичах в качестве заключенного. В течение марта по региону распространялись упорные слухи о предстоящей амнистии для некоторых категорий заключенных в связи с обещанием, данным Сталиным во время Ялтинской конференции в феврале 1945 г.
2 апреля 1945 г. постановление о досрочном освобождении было опубликовано в «Правде» и анонсировано по радио, оно последовало за речью Сталина, посвященной близкой победе Красной армии над нацистской Германией. По Хабаровскому краю циркулировал неофициальный список амнистированных. Имя Майкла Эпрона в нем не фигурировало, но было имя Марины Андреевны Гусеевой.
7 апреля я заговорил с Мариной Андреевной Гусеевой на выходе из фильтрационного лагеря в Хабаровске. Она была узнаваема по старым фотографиям, хотя и сильно похудела. Ее физическое и моральное состояние было относительно хорошим. Тем не менее у меня возникли сложности с установлением с ней доверительных отношений.
М. А. Гусеева горячо стремилась найти Эпрона, но не желала возвращаться в Биробиджан, хотя и рисковала снова привлечь внимание НКВД. Я решил вмешаться, назвавшись другом Эпрона.
Цит.:
М. А. Гусеева: Вы его знаете? Вы знаете Майкла?
Я: Мы друзья.
М. А. Г.: Я вам не верю.
Я: Почему?
М. А. Г.: Майкл не говорил мне о вас.
Я: Он же не сказал вам о своей работе в разведке. Он не мог вам все рассказать.
М. А. Г.: Откуда вы знаете, что он шпион?
Я: Марина Андреевна, при аресте НКВД нашло у него оборудование…
М. А. Г.: Вы что, там были? Вы знаете, кто подбросил в нашу избу передатчик? Тогда вы один из них.
Я: Нет, я не из НКВД.
М. А. Г.: Вы можете это доказать?
Я: Нет.
М. А. Г.: Вот видите. А почему тогда я должна вам верить?
Я: А почему я должен верить вам? Может, НКВД вас освободило, потому что вы стали на них работать? В конце концов, вы пробыли в лагере только восемнадцать месяцев. Для соучастницы американского шпиона это совсем немного.
Наш контакт много раз едва не прервался. В этот период поддерживать беседу с М. А. Гусеевой было крайне затруднительно. Ей было сложно контролировать свою агрессию, которая ставила собеседника в неловкое положение. Тем не менее по вышеназванным причинам, а также из-за необходимости быстро покинуть Хабаровск я решил рассказать ей о моем намерении организовать побег Эпрона.
Цит.:
М. А. Г.: Вы знаете, где Майкл?
Я: Да.
М. А. Г.: Где же?
Я: Я скажу вам это, когда буду уверен, что могу на вас положиться. Если вы поедете со мной во Владивосток.
М. А. Г.: Если вы хотите спать со мной, проще сказать сразу.
Я: Я хочу освободить Эпрона. И вы можете мне помочь. Но надо, чтобы вы перестали дурить.
М. А. Г.: Зачем вам ему помогать?
Я: Повторяю, я его друг.
М. А. Г.: Вы лжете.
Я: Вам решать.
М. А. Г.: Посмотрите на меня. Перед вами мертвая женщина. Во мне жив только Майкл. Если вы попытаетесь его предать, я вас убью.
16 апреля Марина Андреевна Гусеева поехала со мной во Владивосток. В ее паспорте стояла отметка о пребывании в лагере, и ее могли арестовать в любую минуту. Я через свои связи организовал ей новый паспорт. Это вызвало новые споры, так как она хотела носить фамилию Эпрон.
Цит.:
М. А. Г.: Я жена Майкла. Мы поженились в Биробиджане, в синагоге.
Я: Вам нельзя брать эту фамилию: она звучит слишком не по-русски. Это рискованно.
М. А. Г.: Как будто ваша звучит по-русски! Мы евреи. И фамилия у нас еврейская. Ваш друг Эпрон — еврей. Вы этого не знали?
Я: Плевать мне на это. Просто ваша фамилия — не Эпрон.
М. А. Г.: Эпрон. На всю мою оставшуюся жизнь.
Я: Тогда о другом подумайте: если они вас арестуют, то заодно и меня. И больше никто вашему мужу бежать не поможет.
Под своей новой фамилией (М. А. Овалдян) Марина Гусеева легко могла представляться как вдова моего племянника, погибшего «на фронтах Отечественной войны». Вполне возможная и обычная ситуация, учитывая нашу разницу в возрасте.
26 или 27 апреля по радио объявили о смерти Гитлера. Владивосток ликовал и веселился, как и при всех известиях о победе армии. Я предложил М.А. Гусеевой пойти танцевать. Она отказалась.
Цит.:
М. А. Г.: Для евреев это не повод для танцев. Это как топтать ногами пепел наших мертвецов. А вы можете идти танцевать на трупе Гитлера. Для вас, для всех здешних, это конец войны. Для нас, евреев, это начало воспоминаний, которые никогда не перестанут разрывать наши сердца.
Эти слова тронули меня, и я остался с Мариной. Это был наш первый долгий и мирный разговор. Она несколько часов рассказывала о жизни в Биробиджане и о встрече с Эпроном.
Цит.:
Я: А если вы вернетесь туда, друзья примут вас?
М. А. Г.: Может быть. Бабушка Липа, Бэлла, Ярослав, кто знает? Для меня важно одно: найти Майкла.
За май М. А. Гусеева обрела некоторое душевное спокойствие, хотя мысль о страданиях Эпрона в заключении была для нее постоянным источником подавленности и делала ее нетерпеливой и раздражительной. Я пошел на разумный риск и дал ей более конкретную информацию о моих целях и средствах. Мы рассмотрели несколько путей, как достичь лагеря в Гроссевичах. Мы оба считали, что главное — организовать побег до наступления холодов (до октября). Побег был возможен только морем. Надо было договориться (за деньги) с каким-то капитаном судна, да и с экипажем. Марина предложила воспользоваться ее лагерным опытом, чтобы проникнуть в лагерь и убедиться, что Эпрон там. Очень скоро мы поняли, что слабое звено всех возможных сценариев — сам побег. Гусеева и я знали, что с Эпроном вернуться жить во Владивосток невозможно. По этому поводу М. А. Гусеева заявила, что последует за Эпроном, куда бы тот ни направился. Она не хотела больше жить в СССР и была готова принять американское гражданство, и мы договорились, что американский паспорт, изготовленный для нее Отделом № 407, будет на имя Марии Эпрон.
20 июня я проинформировал Отдел № 407 обо всем вышеизложенном и попросил:
1) одобрить и дополнить наш план или предложить альтернативный;
2) выделить средства на подкуп капитана судна;
3) выслать для нашей встречи корабль ВМС США в район 48-го градуса северной широты +/— 250 морских миль от дальневосточного побережья Сибири.
В этот период М. А. Гусеева устроилась по своей инициативе на работу в портовый ресторан в качестве певицы, танцовщицы и исполнительницы рассказов. Она считала это самым надежным способом вступить в контакт с подходящим для нас капитаном судна.
2 июля я получил сообщение, что отправка встречного судна ВМС США в ближайшие месяцы невозможна. (Как человек, живущий в СССР, я был не в курсе военных действий, которые ВМС США вели против ВМС Японии в районе Окинавы.) Выработанный план был подтвержден, но американская спасательная экспедиция должна была забрать нас только осенью. М. А. Гусеева была разочарована. Она впервые выдвинула идею, что после освобождения Эпрона мы можем направиться в Японию. Мы должны были действовать срочно, пока не выпал снег. Японский остров Хоккайдо располагается менее чем в 200 морских милях от Гроссевичей, а поэтому среднее судно может достичь его, а также войти в контакт с американским судном. Однако пока Япония находилась в состоянии войны с США, этот план не годился. Мы решили продолжать операцию в надежде найти выход к концу лета.
10 июля Марина Андреевна познакомилась с капитаном рыбацкого судна (Василием Г. Облитиным), который подходил нам по всем критериям: его экипаж состоял всего из двух моряков, одним из которых был его собственный сын, а судно было в хорошем состоянии.
23 июля, по возвращении с очередной путины, Облитин согласился «подработать» (за 25 000 советских рублей = +/— 6000 USD). Марина предложила осуществить операцию в районе 20 августа. Самыми опасными были следующие за этим решением недели: у нас не было уверенности, что Облитин не донесет на Марину в НКВД, что он сдержит слово, когда узнает детали операции. Ему был известен лишь один случай перевозки зэка, сбежавшего из Гроссевичей, до определенной точки побережья к северу от Владивостока. По соображениям безопасности контакты с Отделом № 407 много раз переносились. Также переносилась передача 30 000 рублей для Облитина и получение трех паспортов. Следует подчеркнуть, что в течение всего этого периода М. А. Гусеева вела себя мужественно и уравновешенно. По прошествии времени и вне зависимости от оценки результата операции, хочу выразить уверенность, что без ее решимости мы не сделали бы ничего.
19 августа 1945 г. Облитин связался с М. А. Гусеевой и взволнованно сообщил, что американская армия «высадилась у япошек». Через несколько дней мы получили этому подтверждение. Тогда Облитин сам предложил в качестве решения вопроса переправку на Японские острова. Он также заявил, что и сам во Владивосток не вернется, что он достаточно долго «вкалывал на большевиков, чтобы попытать счастья в других местах». Поэтому он потребовал оплаты не в рублях, а в долларах.
1 сентября Отдел № 407 передал мне 450 долларов, и я заплатил 27 000 рублей из 30 000, предусмотренных ранее.
3 сентября 1945 г. мы покинули Владивосток. Экипаж судна состоял только из Облитина, его сына, Марины Андреевны Гусеевой и меня.
8 сентября вечером в двух морских милях от Гроссевичей Облитин бросил якорь. Мы предполагали подойти к лагерному причалу перед рассветом и заявить, что на борту пострадавший, то есть я. На животе у меня должна была быть повязка, испачканная кошачьей кровью. Поскольку я с самого отплытия страдал морской болезнью, роль давалась мне легко. Предполагалось, что Марина Андреевна войдет в лагерь и попросит медицинской помощи. Мы рассматривали различные сценарии последующего развития событий, поскольку во время нашего досмотра все зависело от случайности. У Облитина и его сына было две винтовки и револьвер, давно украденные у красноармейцев, но патронов к ним было очень мало.
9 сентября около 4 утра Марина наложила мне фальшивую повязку. Женщина была очень спокойна и даже посмеялась надо мной, когда из-за вонючей повязки меня снова начало мутить. На малом ходу мы вошли в порт. Облитин сыграл свою роль перед охраной, и два человека поднялись на судно, подошли к моей койке, чтобы удостовериться в моем состоянии. По-видимому, они уверились в том, что у меня тяжелое ранение. Видно было, что М. А. Гусеева произвела на них сильное впечатление. Причем она сама очень легко общалась с ними. Поскольку я не должен был вставать с койки, то не мог следить за переговорами во всех подробностях. На рассвете Облитин пришел сказать мне, что Марина Андреевна сошла на берег в сопровождении охраны. Вероятно, они повели ее к коменданту лагеря. Он добавил: «У этих обезьян при виде вашей племянницы глаза на лоб полезли. Надеюсь, она знает, что делает. В лагере, может быть, и женщин-то нет… зато урки есть, и предостаточно». Мы три часа ждали Марининого возвращения. Наконец она вернулась. Я с первого взгляда ощутил, что она снова превратилась в женщину с жестким и вспыльчивым нравом, какой я встретил ее по освобождении из хабаровского заключения. Ее сопровождали четверо бритых зэков-уголовников с руками в наколках. Один из них был без рубашки, а на его груди была татуировка: огромный, красного цвета портрет Ленина. Я слышал, что многие урки делали такие татуировки, уверенные, что никто не посмеет ударить вождя по лицу. Они встали на пирсе и следили за судном, перебрасываясь замечаниями, очевидно, по поводу Марины Андреевны. Та сообщила нам, что в лагере царит невероятный хаос, всем заправляют блатные. Больница находилась в удалении от причала, и комендант обещал организовать транспортировку врача на судно. Марина Андреевна не знала, ни сдержит ли он слово, ни сколько придется ждать. «Майкл сам передвигаться не может. Они носят его на стуле». Облитин спросил, почему она уверена, что это Эпрон: «В ГУЛАГе полно плохо ходячих скелетов». Она ограничилась тем, что бросила на него взгляд, от которого мне стало страшно. Облитин не стал настаивать. Я сказал, что надо быть наготове. Наш план заключался в том, чтобы воспользоваться эффектом неожиданности: никто не мог предположить, что мы похитим Эпрона. Как только он окажется на борту, надо было отчаливать немедленно. При необходимости мы могли выстрелить в охранников или зэков. Наш план носил самый общий характер, но казался достаточно реальным. Облитин успел убедиться, что в порту нет быстроходного катера, который мог бы погнаться за нами (тем более, что никто не должен был предположить, что мы направимся в сторону Японии). У охранников были только дубинки, а наблюдательные вышки у входа в порт были пусты. Такое пренебрежительное отношение к безопасности было неудивительно: Гроссевичи располагались настолько изолированно, что о побеге зэков можно было и не думать. Что касается уголовников, они давно поняли, что в лагере жить удобнее, чем на воле.
Марина Андреевна одобрила мой план, а Облитин пожал плечами, поскольку не мог предложить ничего лучшего. Он потихоньку завел мотор и обсудил с сыном, как им расположиться, чтобы при стрельбе не помешать друг другу (винтовки мы спрятали на палубе еще до входа в порт, а револьвер был у меня под рукой, за койкой). Они осторожно ослабили якорные канаты на причале, чтобы при натяжении те соскочили. Облитин снова спросил Марину, что делать, если врач окажется не Эпроном. Если охранники или урки запретят ему приблизиться. Она ответила: «Убью их всех». Мы ничего не возразили: было очевидно, что она это сделает.
Около полудня мы услышали шум на причале. Зрелище было настолько абсурдным, что мы не сразу поняли, что происходит. Десяток уголовников несли на стуле что-то почти бесформенное. При этом они пели, приплясывали, били в ладоши, так что все это напоминало религиозную процессию. Одеты они были в лохмотья, сквозь которые просвечивали тела в татуировках. Во главе процессии шел крупный тип с гладким, розовым, полным лицом, тогда как у всех остальных были растрепанные бороды. Охранники исчезли. Мое положение на койке ограничивало обзор, и я не мог видеть, как процессия приблизилась. Я ясно услышал, как Марина Андреевна застонала, и понял, что она узнала Эпрона. Облитин просунул голову в каюту и подал мне знак быть наготове. Я ощутил, что мотор завибрировал сильнее, но вопли зэков заглушали остальной шум.
Один голос было слышно громче прочих. Марина Андреевна ответила, но слов я не разобрал. По толчку на палубе я понял, что на нее поставили стул, потом мне показалось, что я слышу голос Эпрона. Через окошко каюты я наблюдал, как сын Облитина занял место около винтовки. И в ту же секунду я услышал Маринин крик. Я схватил револьвер и выскочил на палубу.
Сначала я встретился взглядом с Эпроном: на его лице мертвеца жили только глаза. Безбородый урка стоял в конце палубы, а остальные располагались на причале за его спиной. Они что-то выкрикивали и ржали. Урка разорвал одежду Марины Андреевны и держал ее за кисть руки. Заметив меня, он на секунду замешкался, но почти тут же толкнул Марину на ящик с рыболовными сетями и правой рукой выхватил из-за пояса нож. Я выстрелил два или три раза и попал ему прямо в грудь. Он рухнул как подкошенный. Облитин отчалил. Я полностью разрядил свой револьвер в стоящих на пирсе, но от волнения стрелял не очень точно, так что, по всей вероятности, не все пули достигли цели. Сын Облитина тоже стрелял. Урки погнались за нами вдоль причала, а судно отчаливало недостаточно быстро. Мы были всего в нескольких метрах от них, так что брошенный нож мог нас достать.
Но о ножах, которые носили уголовники, мы не подумали. Я не успел укрыться и почувствовал, как лезвие вонзилось мне в бок. Однако повязка не позволила ему проникнуть глубоко. У Марины Андреевны была резаная рана на руке. Она бросилась к Эпрону, скорчившемуся на стуле, и я снова услышал ее крик. Она продолжала кричать, пока мы не покинули порт. Из шеи Эпрона торчал нож. Его лезвие было длиной с мою кисть.
Мы смогли уплыть беспрепятственно. Невозможно было смотреть на Марину Андреевну Гусееву, лежавшую на палубе около изуродованного тела Эпрона. Три дня она отказывалась похоронить его в море. Она рассказывала покойному, как хранила в лагере брачное свидетельство, пока его не нашли при одном из более тщательных обысков. Она все время просила у него за это прощения, как будто была уверена, что именно в этом была причина страданий ее любимого. Она обещала быть хранительницей его жизни, но слова не сдержала. Когда она все же согласилась похоронить Эпрона в море, я думал, что она сойдет с ума. Замечу, что она вполне разумно обрабатывала мою рану, но не произнесла при этом ни слова.
19 сентября после спокойного плавания Облитин высадил нас в японском порту Отару, а сам направился к югу. Марина Андреевна помогла мне достичь лагеря американских военнопленных в Саппоро, недавно освобожденного американской армией. Моя рана причиняла мне страдания, но я смог получить медицинскую помощь в лагерной больнице.
Я клянусь, что все вышеизложенное является правдой.
Агент Юлиус С. Оверти
УСС (лейт. — аг.-102)
ДОПОЛНЕНИЕ
Агент Юлиус С. Оверти Управление стратегических служб (лейт.-aг.-102) скончался в результате общего заражения крови 22 ноября 1945 г. Ввиду его состояния значительная часть доклада была записана под диктовку.
После оказания первой помощи он был перевезен военным транспортом в Сан-Франциско (7 — 14 октября) в сопровождении Марии Эпрон (Марины Андреевны Гусеевой).
Ввиду специфики операции «Новая Земля» Оверти не знал подлинного имени агента Майкла Дэвида Эпрона — Джордж Манфред Мартин (звание: капитан).
Джон Г. Дентс
Директор Отдела № 407
Госпиталь Святой Марии, Сан-Франциско