26 июня 1950 г. в 18 часов Марина Андреевна Гусеева покинула Старую окружную тюрьму, у ворот которой ее ждала шикарная машина Т. К. Лина. Улисс в своей белой униформе придержал ей дверцу, а Т. К. нес небольшую сумку с ее вещами. Я стоял невдалеке и курил сигарету, прислонившись к своему «нэшу». Прежде чем сесть в «крайслер», Марина Андреевна повернула голову в мою сторону, но не улыбнулась. Она только одарила меня голубизной своих глаз, и этот взгляд вновь пронзил меня, несмотря на расстояние.
Т. К. помахал рукой. Он был одновременно серьезен и радостен, и немного не такой, каким я его знал прежде. И я тоже, наверно, стал немного другим. Я смотрел на удаляющийся «крайслер» и думал о разговоре, который состоялся у нас восемь часов назад, когда я принес ему доклад Оверти.
Т. К. бросил:
— Я собираюсь предложить мисс Гусеевой приехать сюда на некоторое время отдохнуть. Дом большой. Ее комната в Нью-Йорке может подождать.
Потом почему-то ему захотелось добавить:
— Только с благими намерениями, Ал!
— Не сомневаюсь, Т. К. А если вы еще поможете ей снова стать актрисой, да еще чтобы ее заметили, я ваш должник до конца жизни.
— Я уже об этом думал. Это и есть мое благое намерение: помочь ей вернуться к прежней работе. Я не думаю, что у нее возникнут какие-то проблемы с «Ред Ченнелс».
— Прошу вас об одном.
— Да?
— Вы ведь читали приложение к докладу? Эпрон — добропорядочный протестант по фамилии Мартин… Я думаю, лучше не говорить этого Марине. Она все еще думает, что Эпрон был евреем, пусть так и будет. Нет причины разрушать ее воспоминания. Этим уже достаточно занимались.
Т. К. согласился. Для него это не имело значения. Но мою душу умиротворяла мысль, что Марина и Эпрон во времена нацизма «каждый по-своему» стали евреями и прожили свою любовь в богом забытом Биробиджане.
В последующие дни война в Корее полностью заняла первые полосы газет, и Марина Андреевна Гусеева как по мановению волшебной палочки исчезла из публикаций, посвященных расследованиям Комиссии по антиамериканской деятельности. Сэм вызвал меня в Нью-Йорк, где состоялся долгий разговор с ним и Векслером. О моем увольнении из «Нью-Йорк Пост» не шло теперь и речи, но мне дали отпуск на несколько месяцев, чтобы я дописал свою книгу. Сэм предложил название: «Ночь с вождем».
Я все еще был в Нью-Йорке, когда 17 июля получил приглашение в знаменитый еврейский театр Мориса Шварца на Ирвинг-плейс. В программе значилось: «”Скрипач на крыше”. По мотивам произведения Шолом-Алейхема ”Тевье-молочник”». Вверху приглашения стояло имя Марины Андреевны Гусеевой.
Ширли пошла со мной. Мы сидели, держась за руки, рядом с Т. К., который нервничал, будто на первом свидании; мы присутствовали при рождении чуда. Марина не просто ослепляла правдивостью и простотой. Свобода ее жестов, выразительность голоса и взгляда — все завораживало; многими деталями ее образа я восхищался и раньше, уже на слушаниях в Комиссии, хотя за это время она стала разительно другой, вернув себе подлинную красоту. Но все это меркло перед величием ее искусства.
В тот вечер, после всех улыбок и объятий, охапок цветов и возгласов «браво», я услышал на улице, как продавцы газет выкрикивают неизвестную мне фамилию: ФБР и прокурор Кон только что арестовали Юлиуса и Этель Розенберг.