Часть I

Обвинение

– С соизволения вашей светлости! Господа присяжные заседатели! – Анструтер Блэйтон встал и по старой привычке зачем-то придирчиво поправил лежащие перед ним бумаги. Он знал, что в свои пятьдесят два сравнительно молод для роли государственного обвинителя по делу, вызвавшему значительный интерес общественности. Хотя Блэйтон уже считался ведущим королевским адвокатом судебного округа, упускать представившийся шанс он не хотел.

Надо быть справедливым – только безупречной объективностью можно добиться максимального результата, – но эффектным и решительным.

Он твердо намеревался показать миру, что он если и не новая звезда на небосводе юриспруденции, то, безусловно, выдающийся представитель яркой плеяды. А если в итоге осужденному грозит виселица – что ж, не его вина. Заранее думать о последствиях должен человек, замышляющий убийство, а не прокурор.

Блэйтон повернулся и посмотрел прямо на судью. Судья Смит обладал репутацией человека решительного и умеющего убедить присяжных принять его точку зрения. Ходили слухи, что он выходит в отставку. По мнению Блэйтона, об этом стоило пожалеть. Сэр Трефузис Смит – компетентный судья, а компетентного судью не так просто найти – несмотря на кругленькие суммы, которые светят действительно успешным законникам, каковым намеревался стать и Блэйтон.

Возможно, в своих рассуждениях Анструтер Блэйтон был немного высокомерен, а в планах – чересчур поспешен. Пока что от своей цели он был весьма далек – его светлости не нравились манеры представителя обвинения. Сэр Трефузис Смит за время своей долгой судейской карьеры видел Блэйтона нечасто и никогда не интересовался, что за человек стоит перед ним. Сейчас следовало к нему приглядеться, и судья почувствовал неприязнь к этому бодрому, пышущему здоровьем мужчине среднего роста, который явно пытался произвести впечатление; сэр Трефузис как на ладони видел намерения любого приходящего в суд. Он уже решил для себя, что этот процесс станет для него последним, и хотел уйти, подобно Фальстафу: мирно, но уж точно без бормотания о зеленых полях.

Однако складывающаяся ситуация, похоже, не позволяла надеяться на подобный занавес. Говорили, что дело совсем несложное, практически нет сомнений в обвинительном вердикте, и судья даже жалел, что не попалось дело посложнее, чтобы блеснуть недюжинными талантами.

Судья не имеет права на предвзятость; тем более он не имеет права каким-то образом формировать свое мнение, прежде чем дело поступит в суд. Сию азбучную истину сэр Трефузис часто повторял присяжным и обычно с величайшей скрупулезностью воплощал этот принцип на практике. Только по несчастной случайности до него дошли некоторые детали расследования. Судье надлежит превратить свой мозг в беспристрастный чистый лист. Ему должно знать лишь то, что скажут стороны, и сэр Трефузис приготовился слушать с невозмутимостью сфинкса.

– С позволения вашей светлости! Господа присяжные! В пятницу тринадцатого июля – какое несчастливое сочетание! – Ланселот Генри Катберт Каргейт умер в вагоне поезда между станциями Ларкингфилд и Грейт-Барвик, на границе Эссекса и Саффолка, примерно в одиннадцать пятьдесят семь утра. В четверг девятого августа был произведен арест, – театральным жестом, грозящим разбудить дремлющее предубеждение судьи Смита, обвинитель протянул руку и елейным голосом назвал полное имя обитателя скамьи подсудимых, – арест по обвинению в преднамеренном убийстве с применением яда, и это обвинение вам предстоит рассмотреть. Моя задача – с помощью моего ученого коллеги, мистера Найта, представить дело с точки зрения обвинения; защита находится в руках моих ученых коллег мистера Вернона и мистера Оливера.

Анструтер Блэйтон поправил мантию на плечах. Теперь, подобрав нужный тон звучного бархатного голоса, пора впечатлить присяжных, явив слово мудрости и добавив, разумеется, немного лести.

– Господа присяжные, я знаю, что вы уделите пристальное и неусыпное внимание этому делу, – не только из-за его необычной сложности, не только из-за того, что убийство является тяжелейшим обвинением с точки зрения закона, но и по самой природе доказательств, на основании которых вам предстоит принимать решение.

Блэйтон замолчал. Присяжные, конечно, почувствовали себя спокойнее и увереннее, зато сэр Трефузис беспокойно поерзал в кресле. За свою жизнь он наслушался банальностей, и Блэйтон, на его взгляд, излагал самые избитые. Возможно, снисходительно подумал судья, он нервничает, хотя по виду и не скажешь. Пусть продолжает говорить, не стоит понапрасну дергать обвинителя, не то собьется. Сэр Трефузис лишь позволил себе незаметно сморщить маленький римский нос – стало легче, и можно было слушать дальше.

Впрочем, Блэйтон не обращал сейчас внимания на судью. Он полностью сосредоточился на присяжных.

– Убийство с помощью яда происходит не у всех на виду, не на глазах у почтенной публики. Оно почти всегда совершается тайно, и потому доказательствами в таких делах являются косвенные улики, а не свидетельства очевидцев. Так и в нашем деле. Поскольку, когда Ланселот Генри Катберт Каргейт…

– Не хотелось бы прерывать вас, мистер Блэйтон, но могли бы мы впредь именовать несчастного покойного джентльмена пусть с меньшей точностью, зато с большей лаконичностью? Я уверен, что присяжные сумеют вас понять.

– Разумеется, милорд, он был известен как Генри Каргейт.

– Вот и хорошо. Присяжные учтут, что под именем Генри Каргейт вы подразумеваете Ланселота Генри Катберта Каргейта. На практике вполне достаточно будет даже описания «покойный». Пожалуйста, продолжайте, мистер Блэйтон.

На мгновение обвинитель словно позабыл, на чем остановился. Потом взял себя в руки и продолжил, стараясь простить и забыть, как было уничтожено одно из его лучших словосочетаний.

– …Поскольку, когда Генри Каргейт умер в поезде, отравителя даже не было рядом. Вообще говоря, мистер Каргейт редко обращался к услугам железнодорожной компании. Для подобных путешествий он обычно брал машину, и преступнику следовало сообразить, что он мог умереть за рулем автомобиля. Такой оборот мог подвергнуть опасности жизнь людей, никак не связанных с покойным и его окружением.

Эти слова вызвали возмущение на скамье подсудимых. Как бы там ни было, но уж вот это – ложь! Одно дело – Каргейт, почти у всех были причины убить его, и совсем другое – безответственное и преступное пренебрежение жизнями посторонних. Этот румяный вычурный болтун не имеет права навязывать предвзятое мнение.

– Господа присяжные, я намереваюсь показать, что было совершено особо безнравственное преступление – позднее, когда мы будем обсуждать мотивы. А сейчас вернемся к самому преступлению. Так случилось, что в момент смерти Генри Каргейта свидетель все-таки присутствовал, и вашему вниманию будет предложено описание происходивших тогда событий. Не окажись у окна в коридоре вагона в критический момент мистер Харди, обладающий, позвольте сказать, присутствием духа, и не прояви гражданскую ответственность и профессионализм работники Лондонской и Северо-Восточной железной дороги, это преступление никогда не было бы раскрыто. И мистер Харди поведает вам…

Мистер Харди воистину горел желанием поведать. Он желал бы описать совершенно потрясающее событие гораздо подробнее, чем, похоже, дозволено в суде. Зато его друзьям, уж будьте уверены, придется выслушивать полный рассказ – и с каждым годом все полнее.

Не то чтобы Харди был так глуп, чтобы считать это событие главным в жизни. Куда более значительную роль для него сыграла, пожалуй, постройка новой печи, в которой он вот уже десять лет пек хлеб для жителей деревни Скотни-Энд – с тех самых пор, как старый Смит решил, что в девяносто два ему пора отойти от дел. Печь вышла прекрасная и давала приличный доход, вдобавок к сельскому магазинчику и почтовому отделению, которыми тоже заправлял Харди.

Но пятница 13 июля еще задолго до ее наступления стала важным днем для Харди, потому что в этот день он собирался впервые за много лет навестить сестру, которая, выйдя замуж, переселилась в дальние края – в Грейт-Барвик. Это была очень серьезная поездка; предстояло не только добраться до Ларкингфилда – уже пять миль, – но и отправиться оттуда по железной дороге. Собственно, ехать нужно до следующей станции, но если по пальцам можешь перечесть те случаи, когда отваживался на такие авантюры, как путешествие по железной дороге, к подобному приключению не станешь относиться легкомысленно.

Разумеется, Харди прибыл на станцию на полчаса раньше времени. Мало ли что придумают железнодорожные компании! В Скотни-Энде говорили, что единственный утренний поезд всегда приходит вовремя, однако Харди предпочел не рисковать. Не часто он позволял себе свободный день, и, пойди что не так, в другой раз случай может представиться только через несколько лет. Таким образом, Харди во всех подробностях видел появление мистера Каргейта на станции Ларкингфилд.

Харди, разумеется, прекрасно знал, кто такой мистер Каргейт. Да и кому в округе не был известен новый хозяин Скотни-Энд-холла! Впрочем, мистер Каргейт – к великому сожалению Харди – получал все, что мог, из Лондона; даже хлеб, какой-то особый, присылали в жестянках, поскольку мистер Каргейт страдал нарушениями пищеварения. Но в усадьбе были и другие жители, которым требовалось поставлять продукты: мисс Нокс Форстер, невзрачная, средних лет секретарша, дворецкий мистер Рейкс и еще полдюжины слуг. По поводу незамужней секретарши в поселке сперва разгорелись страсти, но стоило только взглянуть на мисс Нокс Форстер, как волнения улеглись. Эта женщина явно могла за себя постоять и конечно, была скорее компетентной, нежели привлекательной.

И все-таки в Скотни-Энде мало интересовались новым владельцем усадьбы. Каргейт был пришлым, из Лондона, не то что прежний сквайр, и даже не пытался наладить отношения с местными, хотя, похоже, наводил справки о поселке и делах прихода. Впрочем, его настырность только возмущала викария, который, пожалуй, не зря невзлюбил главного прихожанина – тот воспринимал церковь исключительно как шедевр архитектуры и открыто заявлял о своем атеизме. Ходили даже слухи, что Каргейт подумывает снести ризницу, дабы проверить, нет ли под ней остатков языческого храма – римского или еще какого.

Харди соглашался с викарием и деревенскими жителями по причинам более житейским. Каргейта явно не интересовала жизнь Скотни-Энда. Хорошо, конечно, заниматься своим делом – и Харди, и прочие жители Скотни-Энда единодушно признавали такую привычку полезной, – но все соглашались, что Каргейт в этом переусердствовал.

Однако утром пятницы 13 июля от природы любознательный Харди лишь удивился, с какой стати Каргейт вообще решил ехать поездом. Обычно он уезжал и приезжал в деревню на большом и стремительном «Бентли», который сам водил на скорости, совсем неподходящей для окрестных дорог. Ладно еще на шоссе к Грейт-Барвику, но нельзя мчать по участкам вроде моста через ручей у фермы Херста – там слепой поворот, а посреди дороги обязательно торчит корова.

Впрочем, это к делу не относится. Мистер Каргейт выбрался из «Остина», видимо взятого напрокат в Ларкингфилде, и Харди сразу пришел к выводу, что «Бентли» не в порядке. Что-то было не в порядке и с настроением самого мистера Каргейта. Он сердито постукивал зонтиком в плитки перрона и поглядывал на часы. Потом, заметив начальника станции, подозвал его:

– Послушайте, любезный, сколько мне придется ждать этот чертов поезд?

– Появится через две минуты, сэр. Мы увидим, как он выезжает из-за леса, буквально…

– Поезд уже опаздывает на две минуты. Не представляю, что творится с железными дорогами! Немудрено, что поездами не ездят!

Харди слушал, замерев. Никогда ему не приходилось видеть, чтобы с Гарри Бенсоном, имевшем в качестве начальника станции вес в местном обществе, разговаривали таким тоном. Харди пытался представить, как поступит Бенсон… и был немного разочарован. Когда Каргейт отвернулся, Бенсон лишь молча пожал плечами.

Каргейт прошел несколько шагов по перрону в ту сторону, откуда должен был появиться состав, видимо решив, что подобным маневром ускорит прибытие поезда. Когда он достал из кармана золотого цвета коробочку, немного потолще портсигара, что-то сверкнуло на крышке – по крайней мере, так отметил про себя Харди (который оказался совсем неподалеку). Открыв крышку, Каргейт насыпал на большой палец левой руки столько светло-коричневого порошка, сколько поместилось, причем несколько крупинок просыпалось на перрон. Харди, сам не употреблявший, все же понял, что это, должно быть, нюхательный табак. Ему захотелось рассмотреть все в подробностях, и он бессознательно двинулся вперед.

В результате носильщику, толкавшему по перрону тележку с багажом Каргейта, пришлось принять в сторону, и он чуть задел левую руку и без того раздраженного Каргейта, подносившего табак к носу. Легкого касания оказалось достаточно, чтобы весь светло-коричневый порошок просыпался на перрон. Каргейт взорвался:

– Да ты что творишь, неуклюжий чурбан! Ради бога, возвращайся присматривать за свиньями, оно тебе сподручнее.

– Простите, сэр, вы сами на меня наткнулись.

– Ничего подобного! – Каргейт говорил правду, но такое испепеляющее презрение вряд ли было оправдано. Нюхательный табак, в конце концов, недорог, и если Каргейту требовалось успокоительное, он уже потратил столько времени на ругань в адрес носильщика, что давно успел бы снова открыть коробочку и заменить просыпанное. Однако Каргейт не стремился совершать разумные поступки.

– Начальник станции! Начальник станции! – завопил он.

– Теперь что, сэр?

– Попросил бы вас умерить сарказм. Я обязательно подам жалобу, как только доберусь до Ливерпуль-стрит. Поезд опоздал, а вы не хотели этого признать; вы сами ведете себя нагло и бесцеремонно, а ваш болван носильщик толкает меня, да еще имеет наглость заявить, что я сам виноват. С моим слабым сердцем внезапное потрясение может плохо кончиться.

– Если у вас слабое сердце, сэр, то лучше успокойтесь. Я уверен, что Джим не желал причинить вам вред, и он немедленно принесет извинения. Неприятности случаются, сэр, даже на самых лучших станциях.

– Ваша к лучшим явно не относится.

– Поверьте, сэр, мы стараемся изо всех сил. – Бенсон действительно старался уладить происшествие, хоть и не мог понять, с чего такой сыр-бор. А носильщик свое получит – как только отправится одиннадцать пятьдесят шесть.

К счастью, не успел Каргейт ответить, как на сцене появился бурый пес, радостно скачущий к людям по платформе и явно довольный жизнью.

– Ну вот, опять твой пес, Джим. – Бенсон тут же повернулся к носильщику. – Сколько я тебе говорил, чтобы запирал его как следует, когда идешь на работу!

Не хотелось устраивать нагоняй Джиму в присутствии Каргейта, но Бенсон был рад сменить тему. Иногда лучшая защита – нападение на носильщика.

– Прошу прощения, сэр, – смиренно ответил Джим. – Он ведь умный, сейчас уберется.

– Значит, он не похож на хозяина, – отрезал Каргейт. – Разве только тем, что тоже от рук отбился. Я так понимаю, что никто из вас не в состоянии управлять подчиненными, – непременно отмечу в жалобе.

Но пес еще не завершил свое представление и нисколько не зловеще, а вполне благосклонно всех оглядел; а затем, привлеченный запахом, ткнулся носом в просыпавшийся порошок. И вот это явно ему не понравилось – испуганно чихнув, пес с воем бросился прочь, тыкаясь носом в забор. Тут подкатил поезд, и Каргейт, буркнув напоследок: «Смотрите у меня!», вошел в вагон. Неудовольствие пса его позабавило; однако Каргейт и не подумал оставить носильщику чаевые и утвердился в намерении подать жалобу. Он даже начал сочинять грозные фразы – Каргейт прекрасно умел доставлять неприятности тем, кого невзлюбил.

Все это время Харди оставался сторонним, но заинтересованным наблюдателем и мог бы весьма живо описать все произошедшее. Увы, пришлось смириться с тем, что судья Смит не желал выслушивать хотя бы малую толику всего, что желал поведать Харди. Более того, когда поезд отошел от платформы, Харди остался заинтересованным наблюдателем, поскольку дальновидно предполагал, что Каргейт все-таки примет отложенную порцию нюхательного табака, и хотел видеть все. Что именно он хотел видеть, никому не известно. Может, неизменное любопытство Харди распалялось оттого, что он и сам не знал, что увидит.

И Харди повезло. Повезло и медленному пассажирскому поезду, что Грейт-Барвик был как раз достаточно свободен, чтобы принять (хоть и с ворчанием) случайный вагон прямого сообщения, с купе первого и третьего класса. Таким образом, Харди, стоя в коридоре вне поля зрения Каргейта, мог видеть в оконном стекле отражение джентльмена, снова доставшего табакерку. Разумеется, в дальнейшем Харди неизменно повторял, что именно отражение случайно привлекло его внимание. Хотя вполне вероятно, что он смотрел бы в любом случае. Так или иначе, он смотрел, и он увидел.

«Коробочка со сверкающей крышкой» появилась из кармана Каргейта, и на большой палец левой руки посыпалась светло-коричневая пудра. Насыпано было щедро и на это раз очень ловко. Большой палец уверенно поднялся к ноздре, и с мощным вдохом коричневая пудра исчезла. На долю секунды на угрюмом лице Каргейта появилось довольное выражение. Последовал мощный чих, какого Харди в жизни не слышал – словно нос желал прочиститься до конца. Затем джентльмен, на щеках которого появился легкий румянец, откинулся на сиденье, а табакерка упала на пол, и ее содержимое рассыпалось.

Харди, простому деревенскому жителю, не понравилось то, что он увидел. Он понял, что Каргейту очень плохо – тут же вспомнились его слова про больное сердце. Харди всего несколько раз в жизни ездил на поезде, однако понял, что нужно что-то делать – а именно то, от чего его всегда предостерегали, именно то, чего нельзя делать в обычных обстоятельствах. Поезд не успел далеко отойти от станции Ларкингфилд, как Харди дернул за сигнальную веревку.

Естественно, друзьям Харди рассказывал все куда подробнее, чем суду или инспектору Фенби. Например, о псе Джима, которому инспектор уделил лишь мимолетное внимание.

Защиту, как любезно сообщил суду Блэйтон, представлял королевский адвокат мистер Вернон со своим помощником мистером Оливером; Харди, как первый свидетель, попал в руки старшего адвоката.

– Вы находились, – предположил Вернон скучающим тоном, – когда покойный принял щепотку табаку, в своем купе?

– Нет, сэр, я стоял в коридоре. – Харди уже сказал об этом несколько минут назад, и вопрос его озадачил.

– И глядели из окна?

– Да, сэр, глядел в окно, если вы меня понимаете.

– Я вас вполне понимаю, благодарю, но это ведь не совсем одно и то же?

– По-моему, никакой разницы.

– В самом деле?

– Сэр…

– Послушайте, разве «в окно» и «из окна» не одно и то же?

– Вышло совершенно одно и то же; там ведь было отражение.

– По вашим словам… А вы уверены, что не смотрели на станцию или на поля?

– Уверен, сэр, не смотрел.

– А я полагаю, что вполне могли. То есть «из окна», а не «в окно».

– В любом случае, я видел отражение.

– И во что был одет покойный?

Возникла пауза – Харди пытался собрать свои неторопливые мысли, чтобы ответить на неожиданный вопрос.

– Ну, сэр, вроде я не обратил внимания на его одежду. Было тепло, и вряд ли он надел пальто. Да, думаю, не надевал.

– Вы полагаете, что, поскольку день выдался теплый, Каргейт не надел пальто?

Харди согласно кивнул, и Вернон продолжил:

– Какого цвета был на нем костюм?

– Думаю, коричневый.

– Вы думаете, что коричневый. А какого цвета был галстук? Зеленый?

– Точно не помню.

– Он мог быть красным?

– Пожалуй.

– Вы не уверены в оттенках цветовой палитры, так? А вы уверены, что призматический эффект из-за дефектного участка стекла или отражение не заставили вас думать, что вы видите какой-то цвет, которого не было в действительности?

– Я боюсь, что не все слова понял, но похоже, вы правы, сэр. – Харди твердо решил проявлять доброжелательность и, не сообразив толком, о чем рассуждает ученый адвокат, готов был согласиться по такому ерундовому поводу. При чем тут цвет галстука Каргейта?

– Очевидно, я прав. – Вернон говорил учтиво, но с некоторым презрением. – А теперь, мистер Харди, вы сказали, если я правильно расслышал, что заметили румянец на лице мистера Каргейта после того, как он принял табак. Вы уверены в этом? Вы не могли ошибиться? Или, скажем, неправильно истолковать увиденное в отражении?

Вопрос был справедливый, и Харди начал колебаться. Вернон, почувствовав, что побеждает, неблагоразумно поднажал:

– Допустим, не было никакого румянца на щеках.

Тут Харди пришел в себя и ответил решительно:

– Был, сэр, был. Точно.

– Хотя цвета других предметов вы не заметили?

– Ну, цвет у щек изменился. А у других предметов – нет.

– Однако поезд двигался. И освещение могло меняться, так ведь?

– Да, сэр.

– Спасибо, мистер Харди. – Вернон сел. Он собирался строить защиту на том, что воображение свидетеля сыграло с ним злую шутку, и полагал, что уложил незыблемый фундамент.

Блэйтон, в свою очередь, встал с места и обратился к свидетелю. Обвинитель не совсем понял замысел Вернона – и то, как адвокат собирался оспорить результаты медицинской экспертизы, – но хотел разбить его доводы.

– В своих первоначальных показаниях вы заявили, что, по вашему мнению, на щеках покойного появился румянец после того, как он принял табак?

– Да, сэр.

– И вы заявили, что отчетливо видели, как он принял табак?

– Да, сэр.

– И заявили – поправьте меня, если я ошибаюсь, – что табак, насыпанный на большой палец мистера Каргейта, действительно исчез в его ноздре?

– Да, сэр.

– Спасибо, мистер Харди, – выразив благодарность, Блэйтон сел на место. – Это все, мистер Харди.

– А мне не нужно рассказывать, что произошло, когда я дернул за шнур и появились проводник, Гарри Бенсон и Джим? А потом и машинист?

– Нет, мистер Харди, спасибо. Они обо всем подробно расскажут сами.

Присутствуй Блэйтон на станции в то утро в одиннадцать пятьдесят восемь, он, возможно, и усомнился бы в показаниях свидетелей, поскольку в то время творилась форменная суматоха.

Бенсон едва успел записать в журнал, что состав – что бы там ни говорил Каргейт – отправился от Ларкингфилда без опозданий, как, выйдя из кабинета, был огорошен скрипом тормозов. Он взглянул вдоль пути и увидел, что поезд остановился.

«Теперь-то что случилось?» – спросил он сам себя и обратился к носильщику:

– Джим! Там что, семафор закрыт?

– Нет, конечно. Откуда здесь семафор? – Носильщик с некоторой жалостью посмотрел на Бенсона. Старик, похоже, поплохел: то пресмыкается перед этим – не при дамах будет сказано – пассажиром, то вот ему семафоры мерещатся там, где их отродясь не было! – Скорей всего, опять этот, из Скотни-Энда, как его… Каргейт! Небось подушки ему не того цвета.

– Вроде случилось что-то. Пойдем-ка посмотрим.

Бенсон двинулся по дорожке, Джим следом – у него все равно не было неотложных дел, а пропускать какое-никакое развлечение он не собирался. Вдруг получится поквитаться с обидчиком.

Добравшись до поезда, Бенсон поднялся по ступенькам в вагон, а Джим остался внизу, задумчиво сорвал травинку и начал ее жевать.

– Мистеру плохо. – Проводник высунул голову в окно.

– А что? На физиономию Харди посмотрел?

– Заткнись, Джим, – донесся голос Бенсона. – А то услышит, а у нас и так неприятностей с ним хватает. И он говорил, у него слабое сердце. Может, из-за этого?

– Может, и так, – раздался голос проводника из глубины вагона. – Но, похоже, неприятностей у вас с ним больше не будет, потому что он, думаю, умер.

– Черт! Он ведь только сел в поезд.

– Это все нюхательный порошок его убил. – В соседнем окне появилась голова Харди.

– Ну и что нам теперь делать? Вынести его из вагона, положить в сторонке и послать за доктором? Нельзя задерживать поезд. В первом вагоне двое очень волнуются; если мы не придем в Грейт-Барвик вовремя, они не успеют на пересадку до Люкс-Тей.

– Ничего себе – тащить его, укладывать… А если он просто в отключке, это его и прикончит. – Бенсон смотрел на дело с практической точки зрения и не разделял тревог проводника по поводу каких-то пересадок в далеком внешнем мире.

– А если он мертв, – встрял Харди, – то нехорошо везти его до Грейт-Барвика. Даже хоть он не из Скотни-Энда родом и не из Ларкингфилда, он все-таки в каком-то роде местный и должен остаться тут.

– Я мог бы запереть вагон, так ведь переходы между вагонами не запрешь… Давайте втроем вытащим его, а еще кто-нибудь позвонит пока в Грейт-Барвик – расскажет, что случилось, и постарается вызвать врача. Хотя если пассажир и впрямь мертв…

– Эй, – раздался новый голос, – вы намерены весь день болтать? Мне ехать надо!

Выглянув в окно, Харди увидел перед вагоном хмурое лицо машиниста. Тут же все четверо принялись объяснять, в чем дело, и совершенно запутались. Однако машинист был человеком дела. Он ловко забрался в вагон, бросил взгляд на Каргейта и произнес решительное, хотя и не профессиональное мнение: совсем мертвый. Более того, машинист совершенно ясно представлял, что теперь следует делать, и принялся осуществлять свой план; хороший ли, плохой ли – главное, четкий.

Вагоны, объяснил он, в которых находятся «жмуры», трогать нельзя. Будет расследование. Врачи, полиция и все прочее.

– Просто на всякий случай, – многозначительно добавил он.

– Вы чего же, – ухмыльнулся Джим, – намекаете, что его Харди прихлопнул?

– Может, да, а может, и нет. Значит, ставим вагон на запасный путь, а пока доложите в Грейт-Барвик. Потом вы спокойно и не спеша все тут устраиваете, а поезд идет дальше. И надо записать адрес вот этого джентльмена…

– Мистер Бенсон и Джим меня знают, – перебил ошарашенный Харди.

– Тем лучше. Тогда вы переходите в другой вагон, и все довольны, всем хорошо. Кроме, пожалуй, мистера, который умер – хотя и тут кто знает… В общем, я и этот вот парень с блестящими идеями займемся маневрированием, а начальник станции пусть идет звонить.

Решительность машиниста привела к тому, что не все улики смерти Генри Каргейта были уничтожены, и очень скоро мир и безмятежность вновь воцарились на станции Ларкингфилд, только бабочки порхали от розы к розе на клумбах справа и слева от вывески с названием станции. Кстати сказать, прекрасные розы, взращенные Бенсоном на тяжелой глинистой почве, составляли гордость всей его жизни.

Обычно Бенсон наслаждался полной тишиной перрона; станция находилась в полумиле от поселка, и ничто не нарушало спокойствия между редкими поездами. Однако сегодня все было иначе. А вдруг этот человек не умер? Вдруг он жив и нуждается в помощи? Бенсон не представлял, что предпринять. Скорей бы уж появился доктор Гардинер. И если б нашлось хоть какое-то занятие!.. Джим беззаботно кормил пса; но ведь Джим, не говоря уж о том, что пес его волнует больше, чем кто угодно из людей, не отвечает ни за что и вряд ли расположен думать о трупах.

Внезапно Бенсон осознал, что не сделал очевидную вещь. Видимо, забыл, поскольку все остальные предложения машиниста – Бенсон даже про себя не собирался называть их распоряжениями – были очень четкими. Надо исправить упущение и немедленно позвонить в Скотни-Энд-холл!

Дворецкий Рейкс говорил ясным и невозмутимым тоном. Он выразил сожаление, что мистер Каргейт почувствовал недомогание, у него всегда было слабое сердце. Послали за доктором? Очень хорошо. Несомненно, если дело серьезное, следует попросить личного кардиолога мистера Каргейта прийти на помощь местному врачу, который, возможно, не сумеет подобрать лечение. Что такое? Возможно, мистер Каргейт умер? Это, несомненно, было бы весьма (Рейкс помолчал) огорчительно. Он немедленно известит мисс Нокс Форстер, секретаря мистера Каргейта. К сожалению, автомобиль сломался, и транспорта нет, но, скорее всего, мисс Нокс Форстер сама решит, как ей добраться. Возможно, мистер Бенсон согласится с таким предложением, если не будет возражений.

Мистер Бенсон не возражал и немного успокоился.

– …Об этом вам расскажут представители Лондонской и Северо-Восточной железной дороги. – Мистер Блэйтон вошел в рабочий ритм, а судья Смит, хотя и был согласен, что дело следует представлять максимально полно, все же раздумывал: как бы намекнуть, что хотелось бы больше сути и меньше артистизма.

– Тем временем, – обращался мистер Блэйтон к присяжным, в блаженном неведении о мучениях его светлости, – вы, несомненно, внимательно рассмотрите все свидетельства, предложенные мной и моими учеными коллегами, представляющими защиту, и только эти свидетельства – считаю своей обязанностью предостеречь вас от использования любых слухов, достигших ваших ушей, – и я уверен, что вы сосредоточитесь на трех пунктах. – Блэйтон облегченно выдохнул, благополучно добравшись до конца предложения, в котором чуть было сам не запутался, и начал перечислять, ведя счет на коротких толстеньких пальчиках: – Первое: умер ли Ланс… умер ли Генри Каргейт от яда, подмешанного в нюхательный табак? Если вы утвердительно ответите на этот вопрос, тогда вам придется спросить себя: «Принял ли он яд добровольно?» – иными словами: «Совершил ли покойный самоубийство, произошел ли несчастный случай или некто намеренно добавил яд в табак с целью совершения убийства?» Если вы придете к решению, что яд был подсыпан намеренно, то вам придется ответить на третий вопрос: «Кто именно подсыпал яд?»

Блэйтон вновь поправил мантию на плечах. Судя по лицам присяжных, все шло хорошо. Заинтересованные, они следовали за Блэйтоном; он сумел постепенно представить себя как разумного, прямого, логичного человека, пытающегося помочь им разрешить сложную задачу.

Из двенадцати мужчин, к которым он обращался – так случилось, что среди присяжных не оказалось ни одной женщины, – на одиннадцать он произвел глубокое впечатление. Только Джон Эллис, старшина, испытывал некоторые сомнения, не слишком ли много пышных фраз и не слишком ли мало дела; но в качестве должностного лица он давно привык выслушивать болтологию, которой злоупотреблял Блэйтон. И еще Джон Эллис считал, что обязан быть чуточку мудрее прочих.

– Полагаю, что из трех названных вопросов два первых не вызовут затруднений. – Блэйтон произнес эти слова уверенным тоном, хотя все же скосил глаза на Вернона и его помощника. Они ведь не намерены оспаривать утверждение, что Каргейт был убит посредством табака?

На лице Вернона не дрогнула ни одна мышца. До начала перекрестного допроса Харди он не собирался раскрывать линию защиты; возможно, и тогда лучше не спешить, ибо ни Вернон, ни Оливер не встречались с Харди и еще не составили мнения, стоит ли пытаться разбить его свидетельства.

– Никаких затруднений, на мой взгляд. – Не то чтобы важно было знать заранее, оспорит ли защита это утверждение; Блэйтону скорее почему-то было любопытно. – Никаких затруднений, поскольку свидетельства медицинского эксперта, которые будут вам представлены, весьма однозначны. Не буду в настоящий момент утомлять вас техническими деталями. О них вам расскажет доктор Гардинер, появившийся на месте вскоре после трагедии и справедливо отказавшийся подтвердить причину смерти без детального обследования; также выступят патологоанатом и аналитик, которых вызвала полиция, чтобы получить квалифицированное мнение. Их показания, естественно, будут изобиловать специальными подробностями, но, думаю, что с некоторым усилием мы с вами, господа присяжные, сможем их понять. В любом случае, постараемся.

Эллис посмотрел на судью: интересно, скрывает ли непроницаемое лицо с римским носом ум, который также возмущается риторикой мистера Блэйтона?

– Прежде чем продолжить, я хотел бы привлечь ваше внимание к действиям доктора Гардинера. Одно совпадение привело к смерти Генри Каргейта; и два примера тщательного отношения сделали возможным расследование его смерти. Я уже упоминал действия представителей Лондонской и Северо-Восточной железной дороги – это один пример тщательного подхода. Совпадением явилось то, что в усадьбе Скотни-Энд – резиденции покойного – появилось осиное гнездо; уничтожить его Генри Каргейт поручил своему садовнику, и для этой цели он собственноручно приобрел некоторое количество – избыточное, поскольку сам не знал, сколько требуется, – необходимого вещества. Вы увидите, что это совпадение и привело к смерти Каргейта. А что касается второго примера тщательного подхода к делу – это действия доктора Гардинера по отношению к пациенту, с которым он не встречался прежде и с которым уже не встретится впредь.

Блэйтон сделал театральную паузу, и тут судья Смит чихнул, подпортив эффект. К сожалению для Анструтера Блэйтона, хотя большинство свидетелей были удалены, как положено, из зала суда, здесь присутствовали полицейский инспектор, проводивший расследование, и медицинские эксперты. Выслушав вступительную речь обвинителя, инспектор Фенби незаметно пожал плечами и подумал, что во всем ведь принимали участие и другие. «Во всяком случае, это не железнодорожная компания, а машинист все разрулил, да и то его главным желанием было довести поезд до Грейт-Барвика и сдать смену». А доктор Гардинер, по соизволению суда выслушивающий речи Блэйтона, покраснел не от удовольствия, а от стыда, поскольку, как честный человек, не считал себя вправе получать незаслуженные похвалы. Давая показания, на которых теперь основывал свою речь Блэйтон, он смолчал о том, что могло бы случиться. Он вполне мог допустить промах на залитом солнцем привокзальном дворе Ларкингфилда, где над темно-красными и чайными розами разносился в воздухе аромат резеды. Заметить другой запах было нелегко.

Сначала все казалось очень просто. День у доктора выдался хлопотливый. Один из многочисленных кузенов Харди умудрился воткнуть себе в ногу вилы, которыми чистил свинарник. Перевязав ногу, Гардинер поспешил обратно в свою приемную в Ларкингфилде, рассчитывая до наплыва пациентов посетить тюрьму в Хинстеде, в семи милях от Ларкингфилда в противоположную от Скотни-Энда сторону. Так что на станцию доктор поехал с большой неохотой.

Кроме того, именно ради Каргейта доктор не видел причин лезть вон из кожи. Как и Харди, он возмущался тем, что владелец поместья Скотни-Энд старается все получать из Лондона – только в данном случае речь шла не о хлебе, а о медицинских услугах. Причем последнее обстоятельство Каргейт публично подчеркивал, что нельзя было назвать образцом тактичности – так рассудил викарий Скотни-Энда, зачем-то рассказавший обо всем Гардинеру. Каргейт был не просто богат, – он кичился своим богатством и всем повторял, что не нуждается в экономии. Когда викарий, думая оказать услугу и Каргейту, и Гардинеру, назвал удачным совпадением, что местный врач обладает блестящими современными познаниями, Каргейт немедленно оборвал его:

– Никогда и не подумаю обращаться к местным эскулапам. Я пользуюсь услугами только экстра-класса. Даже если бы я не мог себе такого позволить, мне и в голову не пришло бы на этом экономить. Если понадобится, я в состоянии заплатить за визит лондонскому доктору – и пусть привезет, если сочтет нужным, лучшего кардиолога.

Бедный викарий испытал унижение, совершенно незаслуженное; возможно, поэтому он, не совсем в согласии с высокими христианскими принципами, сообщил Гардинеру, что тому не стоит рассчитывать на расширение врачебной практики за счет владельца Скотни-Энд-холла.

– Впрочем, – добавил он, – там есть и персонал, и мисс Нокс Форстер – хотя она, как я понимаю, вообще не болеет.

– Мне и так хватает работы, – проворчал Гардинер. – Впрочем, не могу не согласиться, что богатые пациенты помогли бы платить за бедных, а Каргейт, если у него, как вы говорите, слабое сердце, мог бы стать надежным источником дохода.

– Ну, что касается здоровья, я только повторяю его собственные слова. – Викарий любил точность.

Тогда Гардинер лишь улыбнулся в ответ. У него не было привычки принимать диагноз с чужих слов. Но, торопясь на станцию Ларкингфилд, он вдруг подумал, что викарий, возможно, прав. Ведь если, как сказал Бенсон, Каргейт уже мертв, куда проще подписать свидетельство о смерти от сердечной недостаточности.

– Где он у вас, Бенсон? – спросил доктор. – Вы не вынесли его из вагона?.. Господи, устроили прямо на солнце!

Позже Гардинер угрюмо вспоминал свои чувства – когда читал комментарии Блэйтона по поводу обходительности и профессионализма представителей Лондонской и Северо-Восточной железной дороги.

В конце концов, было бы слишком жестоко обвинять Бенсона в том, что он растерялся. Собственно говоря, он сделал все, что мог. Жалюзи в вагоне закрыли, воротник Каргейту расстегнули, а самого его уложили вдоль сиденья, подложив под голову импровизированную подушку.

Очень быстро Гардинер понял, что не имеет никакого значения, что сделал начальник станции и чего не сделал. Каргейт был мертв; а из рассказа Бенсона о том, что видел Харди, становилось ясно, что смерть наступила мгновенно.

По мнению Гардинера, можно было не сомневаться в причине смерти. Конечно, полагал доктор, необходимо провести подробное обследование, однако результат предсказуем. Слабое сердце, вспышка гнева, возможно, толчок при отправлении поезда. Это могло случиться в любой момент, а понюшка табака – всего лишь совпадение.

В подобных делах непрофессионал часто цепляется за несущественную, но яркую деталь, по сути, не имеющую отношения к делу. На взгляд доктора, все признаки соответствовали смерти от сердечной недостаточности. Доктор в тот момент готов был подписать свидетельство о смерти по естественным причинам – от остановки сердца; вот только Гардинер не был лечащим врачом Каргейта и никогда его не осматривал, а потому чувствовал себя не вправе так поступить. И уже собравшись выходить из вагона, случайно заметил табакерку.

Очевидно, Каргейт сидел слева в углу, лицом по ходу поезда, коридор находился справа от него. Судя по всему, табакерку Каргейт держал в правой руке; когда он откинулся на спину, табакерка выпала из пальцев и теперь лежала у правой стенки. Была ли она открыта, когда вывалилась из руки Каргейта, доктор знать не мог, но падала уже открытой и лежала теперь на полу перевернутой. Под ней Гардинер рассмотрел кучку светло-коричневого порошка.

Крышку золотой коробочки украшали изумруды и рубины, а в ее центре зияла брешь – где полагалось быть центральному камню. Табакерка представляла собой изящное произведение искусства. Гардинер усомнился, можно ли ее трогать. По крайней мере, можно нагнуться, чтобы рассмотреть вещицу получше, – никаких правил он не нарушит. В результате, как и следовало предположить, Гардинер чихнул от души, потревожив коричневый порошок. Доктор выпрямился – в носу жутко щипало, а запах резеды из сада усилился. Доктор, вытащив платок, потер нос; в этот момент Гардинер напоминал пса Джима, понюхавшего содержимое той же табакерки.

Озадаченный доктор не успел ничего сделать, когда снаружи донесся голос Бенсона:

– Приехала мисс Нокс Форстер, секретарь мистера Каргейта. И еще, сэр, вы очень обяжете меня, если решите, когда можно будет освободить вагон. Во-первых, он понадобится компании. А во-вторых, мне завтра на этот путь ставить два товарных вагона – других веток поблизости нет. Так что…

– Я вполне понимаю, Бенсон, я вам сообщу сразу же. Все равно…

Доктор, похоже, передумал и обратился к появившейся женщине:

– Нет необходимости оставлять его тут. Как считаете?.. Ох, простите, я забыл представиться. Меня зовут Гардинер. Я местный врач. Мне позвонил Бенсон и попросил приехать. Боюсь, мистер Каргейт внезапно скончался. Нужно его куда-то перенести, а потом связаться с родственниками.

– Да. Но лучшее место – Скотни-Энд-холл – в пяти милях отсюда, а наша машина сломалась. Я сама приехала на велосипеде.

– Ясно. Разумеется, мы можем использовать мою машину в качестве «скорой помощи». Если пожелаете, перевезем тело в мой кабинет. Хотя у меня не слишком много места, и я вовсе не настаиваю, поскольку потребуется обследование, а я мистера Каргейта не пользовал.

Женщина посмотрела на Гардинера, словно уловив некую горечь за простым утверждением. Она грузно переступила с ноги на ногу, в серо-голубых глазах, твердо глядящих из-под седых волос, появилось сомнение.

– Насколько мне известно, у мистера Каргейта нет никаких родственников, и я не знаю, кто его душеприказчики. Полагаю, что именно они должны принимать решения.

– Пожалуй. Но тем временем…

– Связаться с его адвокатами недолго. Он говорил, что завещание хранится у них, и я, выезжая, захватила номер телефона. Можем позвонить отсюда.

Гардинер посмотрел на часы.

– Боюсь, сейчас они все на обеде; как раз начало второго. – Доктор с удовольствием отметил, что подумал о детали, которую эта компетентная женщина упустила. – Как-то не хочется оставлять его тут, а ждать дольше я не могу. Слишком много работы.

– Если желаете, с ним останусь я. В каком-то смысле, моя работа закончена. Полагаю, нужно узнать, на месте ли адвокаты и скоро ли кто-то с соответствующими полномочиями сможет добраться сюда. Если ждать долго, тогда действительно лучше увезти его, хотя бы просто чтобы освободить станцию. С другой стороны, несколько часов ничего не изменят. Вы не побудете тут еще, пока я позвоню адвокатам?

Гардинеру оставалось лишь согласиться. Очень стремительная, резкая и властная женщина, подумал он, глядя, как мисс Нокс Форстер быстро и немного неуклюже шагает к кабинету начальника станции. Заняться было нечем; Гардинер, прогуливаясь, подошел к клумбам Бенсона и нагнулся, уткнувшись носом в темно-малиновый цветок. Тут же он резко выпрямился с ошарашенным выражением лица, снова нагнулся – еще ниже – и стал нюхать резеду. Через секунду он уже несся к вагону, нащупывая в кармане достаточно крепкий конверт. Благодаря дурной привычке таскать с собой непрочитанные письма он нашел именно то, что требовалось.

Не успела мисс Нокс Форстер дозвониться до адвокатов, как доктор зашел в вагон и собрал с пола немного светло-коричневого порошка. В вагоне определенно пахло не розами и не резедой. Это не миндаль?.. У доктора возникла любопытная и совершенно неожиданная мысль. Приглядевшись, Гардинер отметил, что порошок слишком светлый для обычного нюхательного табака. Может, он и ошибается, но ведь нет беды в том, чтобы не дать пропасть ни одному факту.

Оставался вопрос: что еще нужно сохранить. Будь у доктора больше уверенности, возможно, следовало бы настоять, чтобы весь вагон оставили в неприкосновенности. Однако полной уверенности не было. Внезапно пришло решение: оставить свое мнение при себе; вернее, открыть его только правомочному чиновнику, а не, скажем, начальнику станции или мисс Нокс Форстер.

Доктор выскользнул из вагона как раз вовремя, так что решительная дама, закончив телефонные переговоры, и не подозревала, что он покидал платформу.

– Я дозвонилась адвокатам, – радостно объявила Нокс Форстер. – Все партнеры, конечно, как вы и предположили, ушли на обед. Порой мне кажется, что мужчины, особенно деловые, чересчур серьезно относятся к приему пищи… Тем не менее мне все-таки повезло. Обычно удается найти только полоумного посыльного, однако тут нашелся целый секретарь, да еще видевший завещание мистера Каргейта, так что он знал все, что нужно. И естественно, желал сохранить высочайшую секретность. Не пойму, зачем…

– Вы что-нибудь у него вытянули?

– Да, после недолгих препирательств. Душеприказчиком является старший партнер этой же конторы, который, по мнению секретаря, согласится действовать. Секретарь подробно разъяснил, что они наделены правом взять обычное вознаграждение. Зная своего покойного работодателя, полагаю, правильнее было бы описать его как сверхобычное.

– Я так и думал.

– Да, он такой. Был. Он считал, что не получает хорошей услуги, если не переплачивает; хотя надо сказать, он действительно обычно получал, что хотел.

Гардинера вдруг заинтересовало, сколько сама мисс Нокс Форстер сшибала с работодателя за свою, несомненно, эффективную работу. Женщина мгновенно ответила на его мысли:

– Я получила должность, запросив в полтора раза больше остальных претендентов. Думаю, я того стоила – иначе давно вылетела бы вон. Приходилось отрабатывать… Эта адвокатская контора – «Андерсон и Лей» – достаточно известна…

– Я про них слышал. У них солидная репутация.

– И неудивительно. Они постоянно заняты. Мистер Лей, по словам секретаря, вряд ли сможет приехать раньше завтрашнего дня. Я сказала, что перезвоню позже. Хотела сначала попросить, чтобы сами перезвонили, но не знаю, буду ли я здесь или вернусь в Скотни-Энд. Я могу позвонить и пригласить Лея, когда он вернется с обеда.

– Да, – согласился Гардинер. – И вряд ли есть смысл держать тело в вагоне.

– Я готова последовать вашему совету. Если вы считаете, что покойника следует перевезти, думаю, его лучше забрать в Скотни-Энд, – сказала мисс Нокс Форстер и хмуро добавила: – Места там хватит.

– Отлично. Отвезем, а дальше я, так сказать, умываю руки. Свидетельство о смерти я подписать не могу; по крайней мере, не проконсультировавшись с его врачом. И полагаю, нужно поговорить с коронером.

– Ну, если у вас найдется время…

– Таков мой долг.

– Вот и хорошо. Вы в этих делах разбираетесь, а я нет. Вы все объясните гораздо лучше.

Гардинер кивнул.

– Значит, договорились. Сразу отправитесь в Скотни-Энд, чтобы всех предупредить? Или поедете со мной, а за велосипедом вернетесь позже?

– Мы вдвоем не поднимем тело по лестнице. Рейкс уже немолод, остаемся только вы и я, да еще садовник и горничные. Я позвоню им отсюда, чтобы ожидали, а вы с начальником станции и носильщиком положите его в вашу машину, на заднее сиденье. Тогда я сяду с вами, а носильщик поедет на моем велосипеде – он нам поможет. И пусть держится сзади за машину – ехать недалеко, бог с ними, с правилами дорожного движения, – подвезете его. А пока, – без передышки продолжила мисс Нокс Форстер, – я возьму табакерку, или положите ему в карман?

– Пожалуй, я оставлю ее у себя.

– Как угодно. Не потеряйте, вещь довольно ценная – хотя центрального камня не хватает.

– Да, я заметил, – и это не я его украл, – рассмеялся Гардинер. – Хорошо, что вы знаете про камень. Я возьму – просто формальность, вдруг коронер захочет ее увидеть.

– Полюбоваться на произведение искусства? Вряд ли тут его еще что-то заинтересует. Ладно, пойдемте, найдем начальника станции.

Гардинер позвал Бенсона и объяснил, что им нужно. Доктору не очень-то верилось, что грандиозная идея мисс Нокс Форстер – привлечь наличный персонал станции – осуществится с той легкостью, как она, похоже, себе представляла; однако, к удивлению Гардинера, все дружно поддержали ее план, который она изложила с неизменной вежливостью, но тоном, не допускавшим сомнений, что все будет выполнено без возражений.

Перемещение Каргейта в машину прошло без серьезных заминок, хотя физические нагрузки были не слишком приятны в такой жаркий день. Гардинер уже хотел отправляться, когда Бенсон задал еще один вопрос:

– Полагаю, сэр, больше нет причин держать вагон?

Гардинер помялся.

– Нет, думаю, нет, – ответил он.

– Не знаю, в чем там дело, – встряла мисс Нокс Форстер, – но мне показалось, что в вагоне какой-то тяжелый запах. Плесень, похоже.

Бенсон принял обиженный вид.

– Компания тщательно моет все вагоны ежедневно.

– Значит, и этот помоют сегодня вечером?

– Вне всякого сомнения, сэр. Если только у вас не будет возражений. Но тогда мне нужно знать основания.

– Н-нет, – заколебался Гардинер. – Нет возражений. Полагаю даже, помыть следует особенно тщательно. Сегодня вечером, говорите?

– Да, сэр. А можем сами помыть здесь.

– Ясно. Спасибо. – Гардинер словно погрузился в свои мысли и в таком состоянии медленно вывел машину со двора станции, Джим на велосипеде держался рукой сзади. Только когда мисс Нокс Форстер заговорила, доктор будто опомнился, где он.

– Так почему же вы сказали «помыть особенно тщательно»?

– Сам не знаю. Думаю, в противном случае пассажиры будут недовольны, – невнятно ответил Гардинер.

Разговор прекратился, хотя Гардинеру и не было необходимости внимательно следить за пустынным и знакомым проселком.

Скотни-Энд, пришло в голову доктору, очень странное место для человека с темпераментом Каргейта. Люди его типа обычно выбирают более известные или густонаселенные места – вроде Суррея, а о Восточной Англии отзываются с легким презрением. Возможно, его привлекла сама усадьба Скотни-Энд.

Милое тюдоровское здание красного кирпича грелось в лучах полуденного солнца, флюгер на высокой крыше еле шевелился под легким ветерком. Ворота были открыты, и машина вскоре переехала через ров, окружающий здание с трех сторон, и покатила вдоль низкой ограды сада. Слева тянулась плотная стена отцветающих люпинов и дельфиниума; высились разноцветные шток-розы, а по другой стороне сулили щедрый урожай персиковые, нектариновые и абрикосовые деревья.

– Как раньше со всем управлялся один садовник, ума не приложу, – заметила мисс Нокс Форстер. – Наверняка те, кто тут жил, многое делали сами. Мы собирались нанять еще людей, однако садовника – хорошего – днем с огнем не сыскать. Да еще каждому найти жилье…

– Знаю. Сейчас-то что уж говорить, но все считали, что вам нужно брать на работу местных, так что не стремились облегчить вам жизнь и предлагать жилье.

– Печально. Сами себе горло резали. Наверное, вы правы; викарий так же полагал.

– Йокельтон? Хороший человек, но может и огрызнуться, если не с той стороны к нему подъехать.

– Вот мистер Каргейт и подъехал. Вчера они всерьез повздорили. И на мой взгляд, прав был мистер Йокельтон.

– Неужели?.. Ну, приехали.

Гардинеру явно не хотелось продолжать разговор, и мисс Нокс Форстер, чуть надув губы, вышла из машины. Не то чтобы она горела желанием описать ссору между ее работодателем и викарием, но ей не понравилось, как ее отшили. Впрочем, они действительно подъехали к Скотни-Энд-холлу; из парадной двери вышел Рейкс.

Дворецкий, чересчур взволнованный, поспешил к Джоан Нокс Форстер.

– Простите, мисс, я просто не смогу…

– Не сможете что?

– Помочь его нести. – Рейксу, похоже, было трудно даже говорить.

Гардинер резко повернулся к нему:

– Ничего не поделаешь. Придется всем четверым. Вы же не хотите, чтобы тело несла мисс Нокс Форстер.

– Простите, сэр, силы у меня уже не те, что прежде.

Гардинер пристально посмотрел на дворецкого. Тот и в самом деле миновал средний возраст и все же с виду вполне способен был помочь. Рейкс продолжал лепетать, что просто не в состоянии подойти близко к… к вот такому. Дворецкий неотрывно глядел на плед, накрывавший тело в машине, и готов был бежать без оглядки. Его лицо казалось неестественно бледным и несчастным; сам-то доктор так давно привык хладнокровно относиться к покойникам, что и не помнил, когда было иначе.

– Рейкс, конечно, старый дурак, – сухо прокомментировала мисс Нокс Форстер, – но я и не представляла, что он настолько туп. Хорошо, что вы не растрясли нашего приятеля. – Она показала на Джима; тот скромно притулился у стены, прислонив к ней велосипед мисс Нокс Форстер.

Из-за угла усадьбы вышел единственный садовник, которого Каргейту удалось нанять в Скотни-Энде; мисс Нокс вызвалась заменить в печальных трудах отказавшегося Рейкса, и останки Генри Каргейта вскоре нашли упокоение в его собственной кровати.

Сцена вышла странная, думал Гардинер, ведя машину прочь; никто не пытался выказать ни малейших признаков скорби, да и чувства Рейкса никак нельзя было объяснить печалью. Все скорее выражали чуть ли не отвращение. Разумеется, особых причин для расстройства ни у кого не было. В конце концов, никто из присутствующих не приходился покойному другом и тем более родственником; в том-то и состояла трагедия жизни Каргейта – его окружали только наемные работники. И доктор впервые пожалел покойного.

Впрочем, у него не было времени на размышления. Следовало возвращаться к ждущим пациентам; кроме того, Гардинер проголодался и подозревал, что есть некогда. Решение требовалось принять еще до того, как он довезет Джима до станции. Имеет ли он право давать рекомендации по поводу вагона – помыть и отправить в депо – или надо отменить свой совет? Это еще если Бенсон расположен выполнять его распоряжения…

Решения по поводу собственных действий всегда давались доктору Гардинеру мучительно, хотя ему каждый день приходилось принимать множество решений за других. Частенько его тянуло посоветоваться с кем-то, прежде чем определиться с лечением и выписать простейшее лекарство; а если приходилось рекомендовать нечто серьезное, например операцию, которую уже не отменишь, доктор просто терял голову. Возможно, зря он выбрал профессию врача; наверняка нерешительность мешала ему стать настоящим светилом.

Доктор все еще раздумывал, когда вновь оказался рядом со станцией Ларкингфилд. У поворота стоял Бенсон и сигналил, чтобы Гардинер не сворачивал с шоссе.

– Вылезай, Джим, быстро. Доктор, вас срочно ждут в Хинстеде; звонили из приемной, сказали: «Роды начались».

Не успел Гардинер опомниться, как уже мчался по дороге, а Бенсон и носильщик исчезли из виду. Ну и хорошо; судьба сама все решила. У него есть табакерка и конверт с порошком. Более того, коронер живет совсем недалеко от Хинстеда.

– Прошу прощения, мистер Блэйтон, надеюсь, я не помешал! – Судья Смит пришел в себя после чихания. – Так, вы говорили?..

– Ничего страшного, милорд. Я говорил о тщательности и опыте доктора Гардинера. Он сам в дальнейшем даст показания, – Блэйтон снова начал набирать обороты – и поведал, что с самого начала доктор сомневался, в самом ли деле смерть Генри Каргейта вызвана остановкой сердца, как могло показаться менее проницательному уму. Его сомнения возникли еще в вагоне; их вызвал запах, который доктор сразу отличил от запахов цветов, оказавшихся поблизости от окна вагона, где находился несчастный покойный. Доктор Гардинер узнал запах и предположил, что это – как и подтвердилось позже – цианистый калий, смертельный яд как для человека, так и для ос. Мозг доктора Гардинера заработал со всей быстротой и решительностью, присущим этому человеку. И доктор немедленно начал действовать, умело и продуманно.

На скамье присяжных Джон Эллис, уперев подбородок в левый кулак, пощипывал шею характерным жестом – так он выражал легкое неодобрение. Про себя он пробормотал строчку из стиха: «А Плотник только и сказал: «Погуще масло мажь!» Однако, взглянув на остальных присяжных, Эллис заподозрил, что для них масла намазано в самый раз. Из всех присяжных он единственный не был прирожденным восточным англичанином и считал этот район всего лишь спальным. Остальные с удовольствием слушали, как восхваляют их земляка, тем более что расследование поручили вести «этому лондонцу», а не местной полиции, – все были склонны считать такое решение ошибкой.

Реакция присяжных не ускользнула от взора обвинителя (ведь только Эллис умел держать свои суждения при себе), и он радостно продолжал:

– Вот что сделал доктор Гардинер: он сохранил табакерку и собрал с пола некоторое количество порошка, чтобы впоследствии провести анализ порошка и остатков табака в табакерке. Более того, доктор проделал все так, чтобы никто – ни должностные лица станции, ни мисс Нокс Форстер – не знал о его действиях, так что все – и на станции, и в усадьбе Скотни-Энд – пребывали в уверенности, что после уборки в вагоне следы преступления исчезнут. Обратите внимание: доктор Гардинер посоветовал начальнику станции тщательно помыть вагон, причем сделал это публично, поскольку знал, что все ценное уже изъято из вагона – и никто об этом не подозревает.

Поступив так, как я описал, продуманно, решительно и расторопно, доктор Гардинер затем отнес табакерку и конверт с достаточным количеством порошка местному коронеру, которому рассказал все, что было ему известно. Он указал, что порошок вызывает у него серьезные подозрения. На том доктор передал дело в надежные руки. Должным образом был извещен шеф-констебль, который решил – не будем обсуждать, по каким соображениям, – запросить помощи у Скотленд-Ярда. О действиях, предпринятых столичной полицией, вам расскажет инспектор Фенби.

Могу сообщить, что, согласно заявлению дворецкого, эта самая табакерка была вычищена утром четверга, двенадцатого июля, и тогда же в нее был засыпан свежий табак из новой упаковки. Таким образом, нам достаточно выяснить, кто имел доступ к табакерке с утра двенадцатого июля и до того времени, как мистер Каргейт отправился на станцию Ларкингфилд. На самом деле, как вы увидите, мы сможем значительно сократить названный интервал времени, поскольку пузырек с кристаллами оказывался вне поля зрения самого мистера Каргейта лишь четырежды – в один длинный временной промежуток и три коротких, пока он не передал его своему садовнику, примерно в пять часов вечера, после чего – об этом расскажет садовник – никто не мог взять пузырек, кроме самого садовника, а у него не было доступа к табакерке.

Таким образом, если не брать в рассмотрение сговор между садовником и кем-то еще – маловероятное, но допустимое предположение, – нам придется исследовать только несколько минут примерно в 11.15 утра, еще несколько примерно в 11.30, промежуток от полудня до 13.45 и еще несколько минут примерно в 15.30. Это, так сказать, предварительно, поскольку вы обнаружите некоторое исключение из моего заявления.

И все же, господа присяжные, я прошу вас помнить об этих промежутках времени, поскольку каждый я тщательно рассмотрю; ведь, полагаю, мой ученый коллега, защищающий клиента, заявит, что эти промежутки могли предоставить кому-то еще доступ к цианистому калию и табаку.

Вполне возможно, мой ученый коллега объявит также, что у этих других людей были мотивы желать Генри Каргейту смерти. И тут позвольте мне сознаться. – Мистер Блэйтон взглянул на присяжных чересчур честным взглядом. – Ход мысли всех причастных почти делает им честь. Может показаться, что все в Скотни-Энде были полны лучших побуждений, пусть даже эти побуждения привели к преднамеренному убийству. Позвольте мне сознаться еще в том, что Генри Каргейт не был идеальным человеком. Случилось так, что его первое имя, которым, по требованию его светлости, я не утомлял вас, – Ланселот. Но уж точно не Галахад. Иначе имя никак не соответствовало бы его характеру; хотя мы, по счастью, не обсуждаем здесь аспекты полового воспитания, нельзя признать, что он был чист сердцем.

Мистер Блэйтон замолчал и, скорбно покачав головой, продолжил:

– Однако, господа присяжные, убивать нельзя даже самых нечестивых.

Заметив тень улыбки на губах старшины присяжных, Блэйтон заторопился:

– Упомянутые мной вопросы будут рассмотрены более подробно посредством представленных вам свидетельств. Я покажу, почему, по мнению обвинения, хотя у многих были возможность и мотив, лишь кто-то один воплотил зловещие намерения на практике. Мне предстоит доказать, кто это был, и так выстроить шаг за шагом установленные факты, чтобы и вы пришли к тем же выводам.

 

Часть II

Следствие

Послушать Анструтера Блэйтона, так это лично он, при некотором участии помощника, проделал всю работу по отбору фактов, на которых строилось обвинение. Однако справедливости ради следует упомянуть, что немного поработали также полиция графства, инспектор Фенби и Скотленд-Ярд.

Инспектор Фенби поначалу счел обстоятельства происшествия весьма заурядными. Даже если местная полиция оказалась неожиданно загружена – именно так начальник полиции объяснил свое неохотное решение обратиться за помощью в Скотленд-Ярд, – все равно там должны были во всем разобраться самостоятельно. Однако инспектор старался избегать скоропалительных выводов; он подозревал, что дело не только в том, чтобы выяснить, кто приобрел цианистый калий – для этого достаточно проверить журнал регистрации продаж ядов у нескольких аптекарей.

Представленный ему краткий отчет свидетельствовал, что Каргейт умер от яда, проникшего через слизистую носа в процессе употребления табака. Цианистого калия в порошке, собранном доктором Гардинером и переданном коронеру, было столько, что стоило дивиться, почему самого Каргейта не остановили ни запах, ни цвет. Впрочем, по сведениям начальника полиции, Каргейт, доставая табакерку, был уже на взводе и ни на что не обращал внимания. Скорее всего, анализ покажет, что табак почти на треть заменили цианистым калием. Более того, эксперт – на основе предварительных заключений, требующих проверки, – склонялся к мнению, что кристаллы кто-то размельчил, дабы смешать их с коричневым порошком. И в таком виде, разумеется, они впитались еще быстрее.

Когда начальник полиции добавил, что удалось отследить покупку яда, Фенби сразу почувствовал: сейчас он услышит нечто, от чего дело окажется вовсе не таким простым. И разумеется, интуиция его не подвела: яд был куплен в открытую в Грейт-Барвике для вполне законных целей, причем куплен человеком, который от него же и умер.

– Так что, – продолжал начальник полиции, – тут одно из двух. Или Каргейт сознательно совершил самоубийство – но для этого не видно никаких оснований. Или по неосторожности ввел кого-то в искушение. Другими словами, это не похоже на заранее обдуманное преступление. И, кстати, думаю, что несчастный случай можно исключить – раз уж кристаллы кто-то размолол.

Фенби пришлось согласиться, хотя и с грустью. По опыту он знал, что непреднамеренные преступления либо так очевидны, что их и ребенок раскроет, либо убийце выпал редкий шанс, и найти его невозможно – просто не с чего начинать.

Если преступление из таких, то у начальника местной полиции было немало причин перекинуть ответственность Скотленд-Ярду. Фенби терпеть не мог богачей, которые бездумно покупают яд и потом от него принимают свою смерть. Просто вопиющая небрежность. Но тут Фенби просиял. Если кристаллы размолоты, значит, можно выяснить, как это было сделано. Более того, тут и речи нет о непреднамеренности.

Время действовать; и первым делом нужно предупредить Лея: возможно, понадобится притормозить организацию похорон, и, конечно, утверждение завещания клиента. Кроме того, надо ознакомиться с текстом завещания.

Фенби представлял себе старшего партнера фирмы «Андерсон и Лей» пожилым, солидным, довольно педантичным человеком, знатоком прецедентов, не намеренным в такой степени отклоняться от добродетельной корректности, чтобы быть действительно полезным. Так что Фенби сильно удивился, когда увидел вполне молодого человека, внимательного, словоохотливого и ухватывающего суть буквально с полуслова.

– Скотленд-Ярд занялся делом моего только что умершего клиента? Быстрая работа, инспектор, – весело сказал Лей. – Секретарь Каргейта позвонила нам только поздним утром – честно, сказать, я был на обеде. Как он умер? Когда днем я перезвонил мисс Нокс Форстер, чтобы договориться о встрече, она вроде бы говорила о сердечном приступе.

– Может, так, сэр, а может, и нет. Поэтому я здесь.

– Ясно. – Лей даже присвистнул. – Полагаю, вы мне больше ни слова не скажете, зато хотите многое узнать от меня?

– Именно. – Фенби не видел смысла искать обтекаемые формулировки. Лей, безусловно, правильно понял его истинные намерения. Во многом Фенби добивался успеха именно потому, что быстро разбирался в людях и понимал, кого нужно подстегивать, а кому дать возможность говорить самостоятельно.

– Полагаю, – продолжал Лей, – вам известно, что я душеприказчик?

– Известно.

– Любопытно, откуда? Мой служащий сообщил об этом мисс Нокс Форстер сегодня утром; видимо, вы узнали от нее?

– Косвенно. Она сказала доктору, он сказал нам. Это если коротко. Вот только ни мисс Нокс Форстер, ни кто другой в Скотни-Энд-холле, как я понял, не знают, что Каргейт умер не естественной смертью. Знают, что возможно расследование коронера, но не знают, что именно нас интересует; и пока не стоит им ничего сообщать. Если Каргейт убит кем-то из усадьбы или из деревни, то этого человека будут допрашивать; пусть лучше он – или она – не догадываются, с какой целью. Даже мисс Нокс Форстер следует оставить в неведении, иначе она может неосознанно встревожить его или ее. Это если она сама ни при чем…

– Ясно. Значит, вы хотите, чтобы я как душеприказчик ничего не говорил и практически ничего не делал?

– Получается так. Обязательно будет вскрытие и дознание, и если вы не против наших предложений…

– Разумеется. Я не буду организовывать кремацию. А больше никому не интересно.

– Спасибо. Но вы сказали – никому? У покойного нет родственников?

– Готовых убить ради денег? Нет.

– И нет никого, кто рассчитывал бы на долю в наследстве?

– Лишь множество знакомых. У любого богатого человека, даже такого малопривлекательного, как Каргейт, появляется куча прихлебателей – раз у него больное сердце и нет родных. Например, с ним постоянно носился личный доктор – сейчас наверняка рассчитывает получить компенсацию за потерю столь ценного источника дохода. Но он не получит ни пенни – хотел бы я видеть его лицо, когда он об этом узнает, жирный вкрадчивый мерзавец. – Лей радостно улыбнулся. – Хотя отличный специалист, даже, надо признать, продлил жизнь Каргейту на много лет – гораздо больше, чем стоило бы.

Заметив, что юрист отвлекся, Фенби решил вернуться к сути. Кроме того, он еще не знал Каргейта как человека, и столь неуважительные слова его поразили.

– Тогда кому же покойный завещал свое состояние?

– В завещании я назначен душеприказчиком и наделен полномочиями получить нашу обычную профессиональную плату. – Лей не удержался от саркастических ноток. – Между прочим, нам с трудом удалось уговорить его обойтись без слова «обдираловка». Могли возникнуть сложности, так что мы записали «повышенную ставку» – тоже, кстати, небезупречно с точки зрения законности. В его завещании полно таких оскорблений.

– На них вы лично не обижались?

– Нисколько. Если платишь от души – оскорбляй, сколько хочешь. И потом, я честно предупредил Каргейта, что выставляю максимальную цену или чуть больше, но оно того стоит. Только так можно было его убедить. В конце счета из маленьких выплат, набежавших больше чем на шестьдесят фунтов, я специально дописал: «Округлим до девяноста». И Каргейт заплатил; кажется, это была единственная шутка, которую он одобрил. Однако вернемся к нашему разговору, инспектор, а то вы меня сбили. Он даже объяснил, почему никому не намерен оставлять наследство – объяснил довольно едко, – а потом грубо прошелся по нескольким фондам, обращавшимся к нему за помощью.

– Так как же он в конце концов распорядился деньгами?

– Оставил все государству. Причем мистер Каргейт был убежден, что деньги, выплаченные государству – хоть в виде налогов, хоть в качестве дара, – непременно пропадут, и какое-то время собирался построить душевые кабинки на Северном полюсе или турецкие бани в Сахаре. Затем передумал и чуть было не поделил наследство в равных долях между Германией, Италией, Японией, Ирландским свободным государством и республикой Сан-Марино.

– Ясно, – медленно проговорил Фенби. – А кстати, как у него было с психическим здоровьем?

– Не хуже, чем у остальных. Имейте в виду: опротестовать завещание на основании того, что оставить все свое состояние государству – явный признак сумасшествия, не получится. Это назовут патриотизмом – по сути, то же самое, но для закона совсем другое.

– Я и не собирался опротестовывать завещание, – смутился Фенби.

– Если бы вы ненавидели всех вокруг, как бы вы поступили? Трудно найти кого-то, кто оскорбится, получив в наследство миллион…

Фенби выяснил уже все, за чем пришел, и не желал втягиваться в болото экономических теорий и рассуждать, принесут ли деньги Каргейта пользу всем, как наверняка распишет пресса, или никому, как явно считал сам Каргейт.

«Полагаю, в каком-то смысле, – подумал Фенби, – это уменьшение покупательной способности, а значит – дефляция, то есть плохо. Сдаюсь. Экономика для меня – темный лес, да и не требуется мне, слава богу, ее понимать. Знаю только, что страна оплачивает расходы на машину, которая повезет меня вечером в Грейт-Барвик, и косвенно мою встречу с доктором Гардинером, и тут деньги Каргейта вполне пригодятся. Хорошо бы, конечно, он оставил их на повышение зарплаты полицейским – и на персональную премию тем, кто расследует его убийство. Увы, люди не задумываются о высоких материях до того, как позволят себя убить».

Доктор вымотался и говорить не хотел, однако инспектор Фенби был обязан вытянуть полный рассказ о произошедшем; невозможно отрицать, что любой, связанный с усадьбой Скотни-Энд и с ее окружением, находится под подозрением и что именно Гардинер мог видеть первую реакцию каждого на ужасную новость.

Доктор и сам все быстро понял (Фенби не пришлось его долго обхаживать) и принес громадную пользу прежде всего тем, что рассказывал все подробно и без комментариев, лишь в конце прибавив несколько собственных соображений:

– Знаете, в каком-то смысле я очень рад сбросить все это с плеч. По двум причинам. Во-первых, имел ли я право разрешать уборку в вагоне?

У Фенби существовали сомнения на этот счет, но высказывать их было бы жестоко.

– Полагаю, да, – ответил он. – Не представляю, как из вагона можно было вытянуть еще что-то. Разве что теоретически…

Тут инспектор заметил настороженный взгляд Гардинера и торопливо добавил:

– Нет, в целом, думаю, все правильно.

– Вот тут мы подходим ко второй причине. Меня целый день гложет чувство, что я был не совсем честен. Видите ли, я дал всем понять, что считаю смерть Каргейта вызванной естественными причинами; а ведь все время – или почти все время – я был уверен в обратном. Соответственно, когда Рейкс повернулся и убежал, когда мисс Нокс Форстер проговорилась о ссоре между Каргейтом и Йокельтоном, я не мог всего этого не подметить. Я чувствовал себя в ложном положении.

– Каждый, безусловно, обязан помогать закону – извините за банальность. Понимаю, утешение слабое, но раз вы поступили так, мне остается только воспользоваться.

– Этого я и боялся. – Гардинер скорчил гримасу.

– В любом случае, я вас не подставлю. Я только скажу, что я детектив, присланный по просьбе коронера для проведения официального расследования. Скажу, что коронер, учитывая внезапность смерти, решил, что необходимо дознание, а значит, допросы, хотя я понимаю, что личный врач Каргейта готов подписать почти любое свидетельство. Потом я действительно начну допросы. Умолчу я лишь о том, что я из Скотленд-Ярда, и буду делать свою работу откровенно небрежно, почти тупо; любому, любому покажется, что я добросовестный, но не слишком далекий парень. Так со мной будут охотнее делиться. И хотелось бы, чтобы вы обращались со мной именно как с таким парнем и никому не говорили, кто я на самом деле.

– Я буду хранить молчание. Да собственно, я, возможно, никого из причастных не увижу; хотя сомневаюсь, что ваш фокус пройдет.

– Почему же? – несколько обиженно спросил Фенби и внезапно улыбнулся. – В конце концов, я и правда туповат.

– Не исключено, хотя не очень-то верится. Любой с мозгами – скажем, на уровне садовника – обязательно почует неладное. Мисс Нокс Форстер – наверняка, а она, раз другого никого нет, в общем-то, заправляет делами в усадьбе.

– Пока не появится Лей. Я, кстати, предупредил его, чтобы не болтал – хотя ему это будет трудновато. В крайнем случае, пожалуй, доверюсь мисс Нокс Форстер.

– Вот увидите, она ценный союзник.

– Думаете? Прежде чем раскрывать карты, надо разобраться, что к чему. А вы пока могли бы рассказать о тех работниках, кто остался? Очевидно, Каргейт приехал в Скотни-Энд-холл совсем недавно. И еще хотелось бы побольше узнать про викария.

– Каргейт здесь с весны, точную дату не помню. Сколько у него служит мисс Нокс Форстер, не знаю. Рейкс, по-моему, уже довольно долго, а горничные и прочие все новые. Садовник – единственный местный.

– Интересно, а откуда вы это знаете, если вы не его врач?

– В нашей сельской местности личная жизнь – не совсем личная. Каждый шаг человека уровня Каргейта будут обсуждать со всеми подробностями, хотя и не всегда правдивыми; когда я отправляюсь на обход, меня пытаются нагрузить сплетнями в каждом доме. Я, как могу, стараюсь их пресекать – не то чтобы я смущался, просто жалко попусту терять время. Но что-то волей-неволей выслушиваешь, особенно жалобы – а их в Скотни-Энде было вдоволь. Каргейт старался не нанимать местных, и прихожане очень обижались. Одно дело, если речь о ком-то, кто давно утвердился в доме Каргейта, вроде Рейкса, однако по поводу вновь нанятых кухарок и горничных люди возражали. Отсюда и сведения, которые передавали мне, и настроения в деревне.

Фенби вздохнул. Если все в Скотни-Энде против Каргейта, зона поисков расширяется; кроме того, это может означать, что людям будет импонировать убийца.

– Итак, прихожане очень обижались, – повторил инспектор. – Тут мы возвращаемся к викарию.

– Мой старинный друг. Воплощение благородства, в жизни не совершил ни единого проступка; каждый в Скотни-Энде – каждый, кто прикипел корнями, я имею в виду, – ему предан, и он, в свою очередь, привязан к каждому.

– Настолько, что ради помощи людям готов пойти на многое?

– Чушь! Конечно, я понимаю, на что вы намекаете. Вы просто не знаете Йокельтона.

– Не знаю, так что пока у меня в голове только смутные вопросы. Тем не менее, если он образец достоинств, готовый жертвовать собой ради других…

– Он именно таков, но все равно…

– О, я не имел в виду ничего такого. И в любом случае, лучше плохой владелец усадьбы, чем вовсе никакого. Громадные дома сейчас продаются туго.

– Скотни-Энд-холл вовсе не громадный, и, честно говоря, всегда считалось, что для такого дома легко найдется покупатель или арендатор. Старый сквайр повторял, что может продать поместье, как только пожелает, и частенько об этом заговаривал. Но каждый раз, уже на пороге сделки, даже нуждаясь в средствах, он шел на попятный – не мог представить хоть на мгновение кого-то другого в этих стенах. Когда он умер, его душеприказчики тут же без хлопот продали усадьбу. Ходили слухи, что с неохотой. Семья с тех пор поднакопила средств, так что я не удивлюсь, если они выкупят Скотни-Энд-холл. Вот тогда-то будет великое ликование в Скотни-Энде. И все равно, выбросьте из головы мысли о Йокельтоне.

Фенби засмеялся и признал, что сейчас любые мысли были бы преждевременными. Тем не менее ему показалось, что смерть Каргейта представляется совершенно незамутненным благом.

«Возможно, – подумал он, – придется подозревать только тех, кого его смерть задела. Убийство из альтруизма черта с два распутаешь. Все равно придется откровенно поговорить с преподобным мистером Йокельтоном».

Знал бы Фенби, что именно из-за мыслей о смерти Каргейта викарий Скотни-Энда, человек, привыкший ложиться спать очень рано, сидел в кабинете в этот – невероятно поздний – час!..

Пока что викарий не встречался с инспектором. Он знал лишь, что его друг доктор Гардинер почему-то реквизировал табакерку – великолепную вещицу, которую викарий давно мечтал рассмотреть внимательно и которую имел шанс мимолетно увидеть вчерашним утром. Как объяснила викарию мисс Нокс Форстер, полиция ведет рутинную работу.

И не это беспокоило викария, а борьба с собственной совестью. Впервые в жизни он радовался смерти человека, радовался бурно и несдержанно – и столь же бурно и несдержанно стыдился своего восторга. Не прекратив неправедное ликование – или не придя к честному выводу, что его ликование не безнравственно, – викарий не мог заснуть.

С первой встречи с Каргейтом Йокельтон почувствовал, что зло вторглось в его жизнь, вернее – в жизнь прихожан. И дело не в деньгах Каргейта; Йокельтон был далек от лицемерной мысли, что все богачи получили свое состояние бесчестным путем. Викария не волновало и то, что Каргейт использует богатства не по назначению. Собственно, Йокельтон не видел ничего плохого в том, как Каргейт тратил деньги – с одной стороны, переплачивая тем, кто оказывал ему услуги, а с другой – коллекционируя разные разности, от табакерок до почтовых марок. Ни то ни другое не вызывало возражений; зло, по мнению Йокельтона, состояло в другом: Каргейт кичился своим состоянием и боготворил его.

В отличие от узколобых догматиков, Йокельтон был готов – хоть и с трудом – допустить что-то доброе даже в тех, кто пренебрегает внешним почтением к Англиканской церкви и прочим формам христианского богослужения. Тяжело было викарию оттого, что его видный прихожанин отбивался от стада. Но и это было бы еще терпимо, не относись Каргейт так издевательски к религии любого сорта. Когда Каргейт хотел снести ризницу и вскрыть могилу – чтобы проверить, действительно ли под ними скрываются какие-то древние артефакты, – Йокельтон пришел в ужас; Каргейт, для которого археология была всепоглощающей страстью, почти с таким же негодованием воспринял отказ.

Возникали трения и по поводу найма прихожан на работу. Йокельтон полагал, что хозяин усадьбы обязан заботиться о благополучии окрестных жителей. Эту идею можно счесть сомнительным и отжившим наследием власти помещиков, но викарий почитал ее долгом, а от долга, по его мнению, уклоняться никак нельзя. Каргейт же видел в жителях деревни злостных бездельников и старался вовсе не замечать их существования; единственное, что его в них радовало, – то, что и они, со своей стороны, не желали его замечать. К сожалению, он заблуждался.

Таким образом, утром четверга двенадцатого июля, когда Йокельтон решил навестить Каргейта в отчаянной попытке склонить его на свою сторону, положение дел трудно было назвать благоприятным. Даже сам Йокельтон понимал, что добра не будет, просто считал себя обязанным попытаться. Поводом для встречи послужило его желание вернуть в Скотни-Энд в качестве младшего садовника местного жителя, известного как Харди Шотландец.

Следует пояснить, что в деревне было столько Харди и им так часто давали при крещении имя Уильям, что различали их обычно по ремеслу или месту жительства. Все понимали, кто такой Харди Изгородник или Харди Тщетен – этот жил в одном из домиков, которые построил благочестивый человек, велевший написать на фронтоне: «Без благословения Господа тщетен труд человеческий».

Харди Шотландец не нашел работы в деревне и в конечном итоге угодил на военную службу – в результате несчастного случая и склонности к приключениям. Харди поехал в Лондон на финал Кубка, на который, увы, так и не попал, зато странными окольными путями оказался на призывном пункте. Да и там он всего лишь решил вступить в батальон собственного графства, однако чересчур частое упоминание названия родной деревни привело к тому, что начальство, с трудом разбиравшее его восточно-английское произношение, отправило бедолагу в Королевский шотландский фузилерный полк.

Отслужив положенный срок, не отмеченный ни особыми наградами, ни взысканиями, Харди якобы получил профессию садовника в Центре профессиональной подготовки. Впрочем, даже у Йокельтона возникали сомнения – что могла дать подготовка, пройденная заочно в последние недели службы.

В одном Йокельтон не сомневался: Каргейт, которому явно требовались еще садовники, должен дать Харди Шотландцу испытательный срок и направить его на дополнительное обучение. Каргейт, однако, с этим не соглашался ни в малейшей степени.

– Мне нужны компетентные работники, – заявил он. – У меня нет ни желания, ни возможности учить людей тому, что им положено знать, чтобы поступить ко мне на работу.

Йокельтон только и мог повторять:

– Вы же знаете, что Харди Шотландец учился…

– Вы называете курс армейского центра подготовки обучением? Там получают крохи знания – чтобы пускать пыль в глаза доверчивой публике.

– И все же вы должны дать ему испытательный срок. Если он совсем не справится, тогда другое дело, но я думаю, что он справится. Харди дисциплинированный человек, его легко учить.

Каргейт в ответ только расхохотался:

– За срок службы в армии люди не успевают проникнуться дисциплиной, а как только выходят в запас, начинается обратная реакция, и они идут вразнос. Все, чему они научились в армии, все, что они помнят, – как увиливать от работы; и в этом они преуспевают.

– Я с вами не согласен. Абсолютно! – Викарий был готов потерять терпение. – Кроме того, не могу не заметить, что человеку пришлому очень сложно найти здесь жилье. А семья Харди Шотландца живет прямо рядом с почтой…

– Я знаю – и слишком хорошо – о недобром отношении ко мне местных жителей. – Хозяин усадьбы бросил многозначительный взгляд на Йокельтона. – И знаю, кому этим обязан.

– Вы что же, полагаете…

– Полагаю. – На самом деле Каргейт об этом даже не думал, но решил раз и навсегда покончить с приставаниями викария. – Я вовсе не такой дурак, каким вы, похоже, меня считаете; и если я замечаю организованный протест в кучке неотесанных крестьян, которым в жизни самостоятельно не придумать практический способ выражения неприязни – а ею они только оказывают мне честь, – я оглядываюсь в поисках организатора; и если я вижу единственного в округе человека, у которого ума хватит разработать план, я в состоянии сложить два и два.

– Естественно, раз вы исходите из серии совершенно ложных посылок, то можете путем логических рассуждений прийти к фантастически абсурдным выводам…

– Я всегда исхожу из фактов. Придется вам напомнить, что вы сами сказали о препятствиях на моем пути.

– Сказал. Однако препятствия воздвиг не я. Должен признать, что некоторые стороны вашего поведения затрудняют мне выполнение моих обязанностей. Я надеялся обстоятельно с вами сегодня поговорить, но в вашем нынешнем настроении это бесполезно.

– Совершенно бесполезно! Полагаю, разговоры закончены? Раз и навсегда.

– Препятствия возникают, – продолжал Йокельтон, полный решимости высказаться, – из стихийных выступлений и единого мнения всех жителей Скотни-Энда…

– И вы всерьез хотите убедить меня, что единое мнение не выпестовано заботливыми руками? Вы удивитесь, если я скажу, что у меня есть доказательства?

– Конечно, удивлюсь.

– Хорошо, тогда я сейчас предъявлю их. – Каргейт повернулся, чтобы позвонить дворецкому, но замер. – Впрочем, лучше принесу сам. Доказательство простое, только не помню точно, куда я его положил.

Через несколько минут он вернулся в комнату и, подойдя в гневе к камину, сердито дернул звонок.

– Рейкс, часы в холле снова отстают, – объявил Каргейт вошедшему дворецкому. – Сейчас 11.17, а они показывают 11.15. Я еще вчера велел их поправить.

– Часовщик из Грейт-Барвика, сэр, пока не…

– Я велел их поправить!.. Так вот, мистер Йокельтон, вы удивитесь, когда я скажу, что для меня ваш приход… – Каргейт внезапно замолчал. – Смотрите на мою табакерку? Правда, прелесть? Принадлежала одному из друзей принца-регента, который, как и я, иногда позволял себе понюшку-другую. Вокруг центрального изумруда – его монограмма. Кстати, мистер Йокельтон, изумруд был на месте утром, когда я отдал табакерку Рейксу, чтобы тот вычистил остатки слежавшегося табака. Странно, изумруд пропал после того, как вы обратили внимание на табакерку… Однако вернемся к приходскому журналу. Ваша статья «Долг взаимопомощи» в такой небольшой общине, как Скотни-Энд, несомненно…

– Вы только что предположили… – Йокельтону потребовался с десяток секунд, чтобы прийти в себя, – что я украл ваш драгоценный камень?

– Он и раньше плохо держался, и его легко было вытащить, немного поднажав. Но давайте по очереди. Статья, как я говорил, откровенно нацелена против меня и активно внушает жителям Скотни-Энда точку зрения, которую я нахожу прискорбной.

– Стоп. Я отказываюсь слушать, пока вы не откажетесь от обвинений!

– По поводу изумруда? Может, я и ошибся. Просто удивительное совпадение. Вы, наверное, не откажетесь, чтобы вас обыскали?

– Да вы что, мистер Каргейт! Позвольте напомнить, что я викарий этого прихода!

– Ага! Ясно, хотите избежать обыска. Изумруд очень дорогой.

Йокельтон на минуту задумался. Обвинение было смехотворным. Каргейт, вероятно, специально сам пошел за приходским журналом, чтобы оставить посетителя одного в библиотеке Скотни-Энд-холла. А возможно, и в предложении об обыске таилась уловка. Дальновидный викарий представлял себе возможное развитие событий.

– Я не позволю вам меня обыскивать, – ответил он, – потому что вы наверняка подкинете мне камень. Если еще не подкинули.

– Я гляжу, вы опытный человек, – радостно отметил Каргейт.

Тут же он оставил легкомысленный тон и заговорил, уже не стараясь скрыть презрительный гнев:

– Позднее я покажу вам осиное гнездо. Вот на столе, рядом с моей табакеркой, стоит пузырек с цианистым калием. Вечером мой совершенно некомпетентный садовник воспользуется содержимым пузырька, чтобы уничтожить мерзких насекомых. Стоя рядом с гнездом, мы прекрасно разглядим – издалека, к счастью, – деревню Скотни-Энд. Надеюсь, ее обитатели причинят мне меньше беспокойства, чем обитатели гнезда, ведь я с одинаковой легкостью в состоянии разобраться и с теми, и с другими.

– Послушайте, сэр! Какая бесчеловечность!

– Пусть даже сама осиная царица жужжит над ухом и раздражает меня тупым шумом или тупой писаниной, пусть даже грозит ужалить – если б могла. В самом деле, очень хочется показать вам это гнездо.

– Я не желаю его видеть.

– Не важно. Когда мы подойдем туда, я заберу у вас изумруд и объясню, как он у вас оказался. Фокус простейший, мистер Йокельтон; возможно, учитывая вашу репутацию и род занятий, он бы и не выгорел, но его всегда можно при необходимости повторить – более тонко и убедительно. Так что позвольте я провожу вас до осиного гнезда – и на выход. Вам больше незачем тут появляться. Сюда, пожалуйте… А, мисс Нокс Форстер!

Каргейт заметил секретаря в холле.

– Викарий вздумал сердиться на меня, как вы, несомненно, поняли по его пятнистому лицу. Я, к сожалению, навлек на себя неудовольствие служителя Господа, отказавшись принять на работу его армейского протеже, о котором не слышал ни единого доброго слова. Однако я постараюсь утешить викария, показав ему наше осиное гнездо.

«Еще бы понять, что все это означает, – сказала про себя Джоан Нокс Форстер, когда мужчины удалились. – Хотя могу себе представить».

– В чем дело, Рейкс?

– Я по поводу часов, мисс. Я послал за часовщиком, но в этих краях, похоже, не имеют привычки поторапливаться, а мистер Каргейт из-за часов взъелся, если позволите мне так выразиться. Положительно не знаю, что предпринять. Похоже, сегодня у меня ничего не выходит.

– У вас карманные часы надежные?

– Да, мисс.

– Тогда ставьте часы утром и вечером по своим карманным, пока не приедет часовщик. И продолжайте так делать, потому что и после починки они наверняка не станут ходить лучше.

Рейкс вздохнул. Это простое решение уже приходило ему в голову. Вообще, жилось дворецкому очень непросто, спасали лишь многочисленные подобные мелкие уловки. Если бы хозяин хоть иногда делал скидку!.. Такое вряд ли удастся выдержать долго.

– Таким образом, в 11.15 преподобный мистер Йокельтон находился один в библиотеке Скотни-Энд-холла; табакерка и яд были ему доступны. Более того, он только что подвергся совершенно необоснованному оскорблению и потому был потрясен и раздражен. Далее, в 11.30 библиотека была пуста в течение примерно восьми минут, пока мистер Каргейт повел мистера Йокельтона на берег рва, некогда окружавшего усадьбу целиком, а сейчас оставшегося с трех сторон здания. Там мистер Каргейт показал протестующему викарию дыру в земле – на солнечном участке между тенями от двух вязов – и насекомых, беспрестанно снующих в нору и обратно. Затем, как я понимаю, в качестве прощального оскорбления, мистер Каргейт повернулся спиной и зашагал к дому.

В течение названного периода – примерно, как я сказал, минут восьми – два человека находились в холле, из которого, напомню, можно пройти в библиотеку. Это мисс Джоан Нокс Форстер и Альфред Рейкс. Вы услышите, что они беседовали несколько минут, а потом отправились каждый по своим делам: Рейкс – накрывать на стол и заниматься серебром в столовой, а мисс Нокс Форстер ходила по дому, расставляя свежие цветы. Показания этих двоих по поводу точных перемещений друг друга не совсем совпадают, однако – буду говорить совершенно откровенно – вы наверняка придете к выводу, что у них не было причин точно запоминать все подробности происходящего, так что некоторые расхождения естественны; а может быть, вы, наоборот, решите, что показания подозрительно разнятся. Пока только укажу, что следует иметь в виду эти восемь минут.

В настоящий момент я оставлю в покое данный вопрос, перескочу длительный период, о котором я уже говорил и к которому непременно вернусь, и предложу вашему вниманию третий короткий интервал времени – вечером того же дня, как я указывал, примерно в 15.30. Боюсь, мне придется вовлечь вас в дискуссию по филателии – этот термин, как вам известно, означает просто собирание почтовых марок.

Вряд ли нужно объяснять (как и любой человек, произнесший эту фразу, Блэйтон немедленно пустился в объяснения), что если в юном возрасте собирание марок – невинное развлечение, и вы, господа присяжные, удивите меня, если скажете, что никто из вас не предавался этой коварной забаве в детстве, то поразив, если позволите такое выражение, человека в зрелые годы, данное хобби протекает с осложнениями, подобно многим детским заболеваниям, которые легко проходят в нежном возрасте, но опасны серьезными последствиями для взрослых.

Блэйтон радостно улыбнулся присяжным, решив, что донес метафору удачно и в непринужденной манере. Однако сообразив, несколько запоздало, что среди его слушателей вполне могут оказаться филателисты, которым вряд ли придется по вкусу, что их сочли страдающими чем-то вроде умственной кори или свинки, торопливо продолжил:

– Разумеется, очевидна и огромная польза, которую приносит филателия, пользующаяся покровительством даже королевской власти. Я только хотел подчеркнуть, что в высших своих проявлениях это хобби требует трудолюбия и знаний. Истинный филателист должен отлично разбираться в процессах производства бумаги и полиграфии, в перфорации и водяных знаках. Он должен знать все о печати, типографской краске, «предпечатной подготовке», бумаге рифленой и с сетчатой фактурой, о «вафелировании», фотогравюре и штриховой гравюре; он должен быть знаком с методами определения различных подделок, изменений даже в штемпелях, замечать малейшие следы реставрации. Добавив, что филателист неизбежно приобретает новые знания по истории и географии, я наверняка смогу убедить вас, что это хобби эрудитов. Даже нам, милорд, боюсь, придется обогатиться соответствующими знаниями.

– Это, мистер Блэйтон, если считать, что у нас их нет. – Судья Смит не понимал, почему должен служить примером невежества, хотя, честно сказать, сам не коллекционировал марки.

– Совершенно верно, милорд. Все же, полагаю, было бы излишне оптимистично ожидать, что не только вы сами, но и все присяжные тоже собирают марки.

– Кто знает, мистер Блэйтон, кто знает… Впрочем, продолжайте. Вы говорили, что есть темы, по которым нам следует… кажется, вы употребили выражение «обогатиться знаниями».

– Именно так, милорд. Нам придется услышать кое-что о смешанной зубцовке, о добавленных вручную акутах, о недостающей дробной черте, о так называемых «сцепках»; потому что, господа присяжные, несущественно, собираем ли марки я или господин судья. Важно то, что коллекционером – и очень серьезным – был Генри Каргейт. И днем 12 июля, с 14.30 до 15.45 его посетил Эндрю Макферсон, торговец редкими марками, который в знак особого уважения важному клиенту покинул офис на улице Стрэнд и отправился в Скотни-Энд.

Случилось там вот что…

Эндрю Макферсону было вовсе не по душе тащиться на поезде в Ларкингфилд, и он ворчал всю дорогу. Для любого другого клиента он даже из офиса не вышел бы, не то что из Лондона куда-то ехать.

Однако Каргейт был совершенно особым клиентом. Во-первых, он тратил деньги с размахом. Во-вторых, ему – по крайней мере, Каргейт так утверждал – из-за слабого здоровья было тяжело ездить в Лондон; а в-третьих, у Макферсона возникли некоторые сомнения по поводу чистоты устремлений Каргейта. И если эти сомнения небеспочвенны, Каргейт представлял угрозу всему филателистическому сообществу.

Второй пункт обычно не представлял особой проблемы. У Макферсона было вдоволь клиентов, ценных и надежных, с которыми он встречался редко, а то и вовсе не виделся. Он отправлял им наборы для ознакомления или предлагал марки, купленные на аукционе или у частных коллекционеров. В самом деле его торговля в определенной степени зависела от умения бросать нужную наживку каждому коллекционеру, без каких-либо гарантий и с риском показаться надоедливым. На принципах полного взаимного доверия и заинтересованности все это прекрасно срабатывало, и Макферсон льстил себе, что принял участие в коллекциях многих людей.

Но доверие должно быть взаимным. С одной стороны, Макферсон обязан был гарантировать полную чистоту всех деталей каждой марки, предлагаемой на продажу, а с другой – приходилось отдавать свои марки в руки людей, которых он, собственно, едва знал. Если кто-то из них случайно повредит марку, то Макферсону оставалось надеяться, что этот кто-то честно признается. Если по ошибке он отправит марку, не проставив цену или проставив цену карандашом, то ему оставалось верить, что никто не заберет марку и не сотрет тайком цену. И, наконец, оставалось верить, что никто не подменит его хороший экземпляр на поврежденный или – того хуже – не поменяет редкую разновидность на обычную марку. Все это было игрой, некоторым риском, потому что среди сотен тысяч марок Макферсон не мог отследить каждую, а даже если б мог, то кого обвинять – коллекционера, который держал альбом последним или предпоследним? Ведь марку могли повредить несколько недель назад.

Возможно, нет другого такого объединения людей, где настолько развито понятие чести. Коллекционирование марок – совершенно особое искусство, и если что-то может его погубить, так это появление большого числа подделок. Марки определенных стран подделывают особенно часто, и их коллекционируют очень немногие люди. Обо всем этом профессиональный филателист прекрасно осведомлен и поэтому всегда настороже – в интересах сообщества.

Для коллекционера это ограничение не столь строгое – зато меньше искушение подделать или даже украсть марку. Изготовить фальшивую марку для своей коллекции – значит потрафить собственной ловкости рук и терпению; создавать же подделку ради денег, не говоря уж о соображениях морали, очень опасно – ввиду необычайной сложности.

За долгие годы – а отец взял его в дело еще мальчиком, когда торговля почтовыми марками переживала в конце девятнадцатого века бум, – Макферсону доводилось сталкиваться лишь с тривиальными и мелкими попытками жульничества; так продолжалось, пока он не начал вести дела с Каргейтом.

Каргейт, как любой продвинутый коллекционер, не пытался охватить марки всех стран. Он посвятил себя двум группам: во-первых, собирал марки Британской Вест-Индии, а во-вторых, британские марки с надпечатками для использования в колониях. Для того кто, сберегая собственный разум, сторонится филателии, подобное ограничение может показаться слишком строгим, но человек, уже зараженный коварным вирусом, понимает, что это громадное – и затратное – поле деятельности.

Именно по поводу марок с Багамских островов Макферсон почувствовал первое беспокойство. Каргейт приехал к нему и сообщил, что располагает кое-какими дублетами, годными для обмена или продажи. Он открыл небольшой кожаный альбом для переноски марок и продемонстрировал содержимое.

Макферсон до сих пор помнил, как поразило его увиденное. В то время Каргейт был пока новым клиентом, и Макферсон не представлял, какая у него коллекция.

– Прекрасные марки! Старые Багамы в нулевом состоянии – большая редкость. Эти еще без водяных знаков или уже «королевские колонии»?

– Да по цвету же видно. Такого серо-лавандового на поздних нет.

– Верно. Но это не относится к пенсовым и, как в нашем случае, четырехпенсовым бледно-розовым. – Макферсон, несмотря на свое добродушие, не терпел, когда с ним обращались как с ребенком; да и о первых мудреных выпусках багамских марок он знал побольше других. Чтобы скрыть раздражение, он нагнулся к маркам и воскликнул: – Четырехпенсовые и шестипенсовые великолепны! И зубцовка хороша.

– Вы серьезно думаете, что можете оценить перфорацию на взгляд? – Вопрос прозвучал как насмешка.

– Это не четырнадцать на шестнадцать, не похоже и на тринадцать. Остаются два варианта.

– На самом деле здесь комбинированная зубцовка. Одиннадцать с половиной или двенадцать – на одиннадцать.

– Да быть не может! Нулевки! И дублеты! Феноменально!

– Они хранятся в нашей семье долгое время. Мой двоюродный дедушка бывал на островах и, к счастью для меня, привез много редкостей. Почему бы не пустить в циркуляцию те, которые мне не нужны?

– Лично я сохранил бы все, попади они мне в руки. Но прежде чем покупать, я хочу очень аккуратно измерить перфорацию. Различия с ходу не определишь.

– Да что тут такого? Честно скажу, даже если вы со мной не согласитесь, я буду придерживаться своего мнения.

– А я, пожалуй, своего. Вы подождете минутку, сэр? Хочу принести одно приспособление – только что появилось в продаже.

– Да пожалуйста. Только недолго, у меня не так много времени. – Каргейт сел у стола во внутренней комнате магазина и забарабанил пальцами. Может, он и знал все о комбинированной зубцовке, однако понятия не имел ни о каком новом изобретении. И уж конечно, он не мог представить, что через несколько лет этот вопрос всплывет на суде, а старательному адвокату придется растолковывать, что «Перф. 14» означает, что четырнадцать перфорационных отверстий умещается на двух сантиметрах, а «комбинированная, или смешанная, зубцовка» означает, что у марки разная перфорация по вертикали и по горизонтали.

Впрочем, в тот день Каргейта беспокоило только устройство, которое Макферсон принес в кабинет. Быстро мрачнея, он уставился в комбинацию лампы и увеличительного стекла – или даже зрительной трубы.

– Вы совершенно уверены, что их никто не трогал, кроме вашего двоюродного дедушки и вас?

– Совершенно. А что?

– Тогда, боюсь, кто-то провел вашего двоюродного дедушку.

– Я всегда считал, что он лично купил марки на почте.

– Вы никогда не светили на них ультрафиолетом, сэр?

– Нет.

– Тогда, наверное, вы захотите взглянуть… Сюда.

Каргейт взглянул, и на его лице появилось неподдельное изумление. Бледно-розовая марка с головкой юной королевы в короне словно распалась на две части. Жемчужины непонятно откуда взявшегося королевского ожерелья были явно напечатаны, к сожалению, совершенно не на том кусочке бумаги, что надпись «четыре пенса». Не говоря ни слова, Макферсон убрал марку и положил на ее место шестипенсовую серо-лавандовую, упомянутую прежде. Под лампой оказалось, что марка скомпонована из шести разных фрагментов, – тот, где было написано «Багамы», теперь явно был другого цвета.

– Части от шестипенсовой фиолетовой, похоже, более позднего выпуска – и гашение пером, судя по чернильному пятну на букве «Н», выцвело на солнце и потом аккуратно подкрашено. Я бы на вашем месте, сэр, уничтожил эти марки.

– Пожалуй, так и поступлю, – ответил донельзя огорченный Каргейт. – Не знаю, как и зачем это сделано, но работа мастерская. Уберите их из-под лупы – и вы не найдете соединения.

– Ни за что. Замечательный аппарат.

– Да. – Каргейт метнул на машину сердитый взгляд. – Жаль, что его изобрели. Вот уж действительно, неведение – благо.

В целом, Каргейт мужественно перенес удар – и даже вновь обрел высокомерную презрительность; Макферсон ни за что не поверил бы, хотя мысль такая мелькнула, что марки переделывал сам Каргейт. Выставить на продажу в качестве настоящей марку, слепленную из четырех или пяти фрагментов, из которых некоторые взяты вообще от посторонней марки, с перебитой под самую редкую разновидность перфорацией, – несомненно, бесчестно, если сделано сознательно. Но так ли это? Макферсон, сам неспособный на подобное жульничество, готов был все сомнения трактовать в пользу Каргейта. А что касается двоюродного дедушки, который вроде бы привез марки, то либо он сам для развлечения исполнил жульнический шедевр, не собираясь его продавать, либо Каргейт ошибся, и его родственник купил марки не на почте на Багамских островах, а на родине, у какого-то мошенника.

Впечатление о кристальной честности Каргейта окрепло, когда он через несколько месяцев появился у Макферсона и попросил проверить с помощью новой лампы пару марок, которые ему предложили купить, хотя и очень недешево.

– Вам непременно нужна такая лампа, сэр. Очень пригодится серьезному коллекционеру.

– Ну, если не хотите, чтобы я воспользовался вашей…

– Сколько угодно, сэр, сколько угодно. С удовольствием сделал бы то же самое и не для такого солидного клиента, как вы. Что за марки на этот раз, сэр? Надеюсь, сегодня мне не придется вас расстраивать.

На сей раз Каргейт принес пару британских двухпенсовых марок из последнего викторианского выпуска; на обеих были надпечатки «Британский протекторат Масляной реки» и цена «один шиллинг» с полоской внизу. На одной марке надпечатка была фиолетовой, на другой – черной.

– Да, вы действительно принесли мне редкость. В каталоге марка с черной надпечаткой сама по себе оценивается в сто двадцать фунтов, а сцепка с фиолетовой, видимо, просто уникальна. Очень надеюсь, что с ними все в порядке.

Вновь на сцену явилась лампа, и вновь их ждало разочарование. Не было сомнений, что цвет фиолетовой надпечатки изначально был черным. Были заметны следы химикатов, с помощью которых изменили оттенок.

– Боюсь, это всего лишь пара черных. Сами по себе достаточно редкие, но вовсе не то, чем хотят казаться. И вообще начинаю сомневаться по поводу обеих надпечаток. – Макферсон снова принялся изучать пару.

– Не утруждайтесь, – прервал Каргейт. – Все равно я не буду их покупать. Вот бесчестное племя – торговцы марками!

Сухопарый Макферсон гордо выпрямился и гневно встряхнул седой гривой:

– Вовсе нет. И прошу вас не повторять более таких слов.

– При всем, что вы видите своими глазами?

– В каком ремесле нет паршивой овцы? Но если мы найдем жулика, то вышвырнем немедленно. Кто дал вам эти марки?

– Не важно.

Макферсон безуспешно пытался добиться ответа. Каргейт наотрез отказался называть имя – и это, умей Макферсон лучше разбираться в людях или знай Каргейта ближе, показалось бы странным само по себе, ведь обычно Каргейт охотно выдавал всех и вся. А так торговец марками в конце концов сдался.

– Если бы узнал, кто это, убил бы, – пробормотал он про себя, подумав «а если бы точно знал, что это ты…».

Но вслух ничего не сказал.

И все же с тех пор Макферсон держал ухо востро, имея дело с Каргейтом. Масонская связь между торговцами практически обязывала Макферсона бросить осторожный намек-другой своим собратьям, однако долгое время у него не было оснований жаловаться. Сначала его удивило, что Каргейт по-прежнему навещает его магазин, но со временем удивление ослабло. Все это вроде бы говорило о невиновности Каргейта, хотя у Макферсона, несомненно, был один из лучших, если не просто лучший выбор марок тех стран, которые интересовали Каргейта. Впрочем, Каргейт, как большинство коллекционеров, не замыкался на одном торговце.

И если не считать этих двух происшествий, у Макферсона не было причин сомневаться в честности Каргейта – человека очевидно богатого – до того самого дня, когда ему, после долгих протестов, пришлось поехать в Скотни-Энд-холл.

– И все-таки, – сказал Фенби, – вы поехали в Ларкингфилд.

Разговор происходил через несколько дней после начала расследования.

– Поехал, – ответил Макферсон. – Очень не хотелось, но с Каргейтом всегда были трудности; он вынуждал меня приезжать. В целом-то дело того стоило, кроме того, он измыслил какие-то обвинения по поводу марок, которые я посылал ему на ознакомление, – и это можно было выяснить только при личной встрече.

– Вы отдали часть своих запасов в руки клиента, несмотря на сомнения в его честности?

– До того дня, как я отправился в Скотни-Энд, лишь в двух случаях у меня возникали какие-то подозрения. В одном случае вполне могло быть, что его или его родственника обманули. Второй раз он просил у меня совета по поводу марок, которые, по его словам, собирался купить. Я был совершенно уверен, что обе надпечатки фальшивые. Другими словами, две марки по несколько шиллингов каждая превратили в пару – и одна марка по каталогу была стоимостью в семь фунтов, а вторая – в сто двадцать, а в паре цена выросла бы. Но у меня не было оснований обвинять в подделке Каргейта.

– Однако вы встретились с Леем, его душеприказчиком, и предупредили, что он не должен продавать коллекцию Каргейта без тщательной проверки?

– Верно.

– А почему все-таки?

– Перед этим я видел его набор марок Сент-Винсента.

– С ними что-то не так?

– Большинство в полном порядке. Собственно, многие я сам ему и продал. Но были и такие, которые мне показались подделкой. Поэтому я считаю, что их все нужно проверять.

– Ясно. А нельзя ли, не вдаваясь в технические детали, объяснить мне, что там может быть не так? То есть если фальшивка очевидная, то тут все понятно. Но если ее трудно заметить, то как вы это установили? Ведь вы рассматривали их недолго.

– Верно. Каргейт вышел из комнаты совсем на чуть-чуть, но именно эти марки я знаю очень хорошо. Настоящий старый добрый Сент-Винсент, отлично сцентрированный, с хорошим цветом и неповрежденной зубцовкой, – большая редкость.

– Что значит редкость? Я слышал про марку, за которую просили пять тысяч фунтов.

– Мы не говорим о «Маврикиях» или «Британской Розовой Гвиане». Нет, эти Сент-Винсенты доходят в цене до сотни фунтов; и лучшие из них, хотя и другие оцениваются высоко, это дополнительный выпуск 1880 и 1881 годов, особенно шестипенсовая с надпечатками «полпенни» на половинках; на одной надпечатке дробная черта в надписи «1/2» есть, а на другой черта пропущена. В каталоге Гиббонса – не знаю, почему они выбрали только эти марки, а не другие – умышленно приведена неправильная иллюстрация надпечаток. Ну, так говорят. Но я узнаю эти марки с первого взгляда; и я сразу заметил, что Каргейт не избежал фальшивок, которые, впрочем, могут обмануть многих.

– Понятно. Значит, основания предупредить Лея были. Чего же добивался Каргейт? Зачем сознательно вставлять подделки в свою коллекцию?

– Тут одно из двух. Или он связался с человеком, оказавшимся жуликом, и тогда Каргейта самого надули; или хотел похвастаться – это было вполне в его духе – и изобразить коллекцию лучше, чем она была на самом деле.

– Но разве он не мог купить настоящие? Очевидно, он был очень богат.

– Никто не богат настолько, чтобы купить все марки. Думаю, тут сыграло его тщеславие; сам ли он это сделал или не сам, поверьте: такие подделки очень опасны. Ладно, я и еще с десяток человек во всем Лондоне – и, может, еще десяток во всем мире, – но практически любой другой будет обманут. Включая экспертов. Вот почему я хочу, чтобы эти марки были уничтожены.

Фенби не удержался от мысли, что по той же причине Макферсон мог хотеть, чтобы и Каргейт был уничтожен, – если считал Каргейта мошенником. Инспектор задумчиво произнес:

– Полагаю, вам интересно было бы знать, кто мошенник.

– Очень интересно; а поскольку подделка – преступление, полагаю, вы мне поможете.

– У нас другое направление работы, но если кто-то, не зная о смерти Каргейта, пришлет на его адрес набор марок, обещаю с вами связаться.

– Буду очень благодарен. Хотя вряд ли кто-то пришлет. Подозреваю, Каргейт все делал сам.

– Вы же только что сказали, если я правильно понял, что доверяли ему? Впрочем, до того, как увидели набор Сент-Винсента… Но даже и тогда уверенности у вас не было.

– Уверенность появилась, когда Каргейт вернулся в комнату.

– Ясно. Пожалуйста, рассказывайте. – На самом деле Фенби и пришел, чтобы об этом узнать, но он предпочитал действовать не напрямую; и то, что Макферсон отчаянно пытался выяснить у мисс Нокс Форстер имя душеприказчика Каргейта и предостеречь того от продажи коллекции, дало возможность Фенби оправдать свой визит.

– Мне было велено, – Макферсон язвительно усмехнулся на слове «велено», – явиться к нему в 14.30. В четверть третьего у гостиницы Лакингфилда меня должна была ждать машина. То есть Каргейт явно указывал, что я недостоин с ним обедать; подразумевалось, что я и со слугами обедать не буду. В 14.30 я приехал, и меня проводили к нему.

– В библиотеку?

– Видимо, да. Из холла – дверь налево от входа.

– Именно. Продолжайте.

– Он разглядывал марки Сент-Винсента, о которых я упомянул, и немедленно принялся объяснять мне, какую замечательную коллекцию собрал. На самом-то деле он намекал, что я удостоен великой чести раз в жизни увидеть такое великолепие. Должен сказать, через мои руки прошло много подобных коллекций, но его марки действительно были хороши. Или, верней, были бы хороши, будь они настоящими.

– А они не были?

– Не были. Полагаю, на меня подействовали тон и манеры Каргейта, поэтому я был настроен критически. – Макферсон взъерошил седые волосы и, казалось, снова впал в раздражение. – Так или иначе, я внимательно пригляделся к маркам, и, боюсь, Каргейт все прочел по моему лицу.

Фенби, глядя на филателиста, подумал, что по этому лицу наверняка можно прочесть больше, чем тому кажется. Однако развивать эту тему инспектор не желал и вернулся к основному разговору:

– И вы сразу разглядели подделки?

– Одну-две – сразу. По крайней мере, появились сильные подозрения, и я допустил ошибку, спросив Каргейта, где он взял эти марки. «Не у вас», – ответил он. «Да уж надеюсь», – сказал я. Тут он рассердился и спросил, что я имею в виду. Я объяснил, что гарантирую подлинность каждой марки, которую продаю, и что не уверен вот в этих марках. И показал на шестипенсовую с надпечатками «полпенни». Тут он просто рассвирепел и заявил, что впредь не будет мне показывать вещи, на которые я недостоин смотреть. Если подумать, ему бы стоило сказать, что он больше не будет иметь со мной дел, но Каргейт прекрасно понимал, что сам себе навредит, потому что именно у меня было то, что ему нужно. Так что он снизил обороты и ограничился замечанием, что не мне бы говорить, поскольку у меня есть привычка держать в своих альбомах сомнительные экземпляры. Тут я, разумеется, запротестовал. Ведь именно для этого я и приехал. Помните, я упомянул?

– Да. И это тоже связано с марками Сент-Винсента?

– Нет, речь шла об ирландских марках. Довольно заурядных, имейте в виду, хотя кое-какие экземпляры с пропущенным акутом очень ценятся.

Фенби застонал.

– Мне и в этом нужно разбираться?

– Здесь нет ничего сложного. На некоторых марках есть слово «Saorstát». Означает, кажется, «Свободное государство», и над вторым «а» должен стоять акут – знак ударения, но иногда он пропущен. Именно по поводу кварт-блока, где из четырех марок на одной акут пропущен, Каргейт и выдвинул свои грязные инсинуации.

Макферсон распалился, вспоминая происшествие.

– Представьте, обвинил меня в том, что я удалил акут с одной марки и пытался то же проделать с остальными! Слушайте, это идиотизм, ведь след от печати все равно останется – этакий рубчик, – и не думаю, что его можно убрать. В любом случае, я такими вещами не занимаюсь. И все равно, признаюсь, было неприятно выслушать подобное обвинение; ведь даже если только слух об этом разойдется, моя торговля серьезно пострадает. Если люди перестанут мне доверять, то будут покупать только мелочь, в которой могут не сомневаться, – кому надо тратить несколько часов, чтобы превратить марку ценой шесть пенсов в девятипенсовую? Но никто не решится покупать у меня что-то действительно стоящее, понимаете?

– Вполне понимаю. Каргейт как-то подтвердил свои обвинения?

– Он показал кварт-блок, где на одной марке из четырех действительно кто-то пытался убрать акут.

– Блок был у Каргейта?

– Блок был вклеен в мой альбом. Однако вклеен не мной. И не моими помощниками. Им бы и в голову не пришла такая глупость. В то, что они украли настоящий блок и вместо него вклеили подделку, я не поверю. Они все работают у меня как минимум пять лет, и ничего подобного не случалось. Так вот, Каргейт сказал мне про этот блок, и я, конечно, немедленно ответил, что не верю ему, и потребовал показать. «Конечно, покажу, – ответил Каргейт. – Именно это я и собираюсь сделать. Нужно достать альбом из сейфа». Тут он вышел из комнаты, а я, как и говорил вам, продолжил рассматривать марки Сент-Винсента на письменном столе. Наверное, это была ошибка – она привела к новым неприятностям.

– Кажется, я догадываюсь, что было дальше, – сказал Фенби. – Продолжайте.

– Догадываетесь? Он вернулся с моим альбомом и показал мне кварт-блок с любительской попыткой переделки. Блок был оценен в двадцать пять фунтов, так что именно столько я потерял из-за чьего-то – подозреваю, Каргейта – фокуса. Ну, может, немного меньше, ведь три марки в блоке остались нетронутыми, и за них можно получить четыре или пять фунтов.

– Вы имеете в виду, что на том месте в альбоме раньше находился настоящий блок с маркой без акута?

– Естественно, его я хорошо помню. На этом история не закончилась. Пока я рассматривал блок, Каргейт повернулся к своим Сент-Винсентам. Я не следил за ним внимательно, но теперь понимаю, что он взял одну марку, самую раннюю шестипенсовую – она яркая желто-зеленая и их очень мало негашеных в нулевом состоянии; Каргейт обвинил меня в том, что я ее украл.

Фенби, узнав шутку, сыгранную с Йокельтоном, нисколько не удивился.

– А вы ее не брали? – мягко спросил он, даже не задумываясь, как звучит вопрос.

– Разумеется, нет! Вы тоже считаете меня вором?

– Нет-нет, простите! Я не то имел в виду. Полагаю, вы обрушились на него, как сейчас на меня.

– Еще бы.

– И он предложил вас обыскать?

– Нет. Я сам предложил. А откуда вы знаете?

– Интересный вариант. Полагаю, она нашлась у вас?

– Нет!

– На сей раз ему не удалось ее подкинуть?

Гнев Макферсона постепенно испарялся.

– Ясно, – сказал он. – Что-то подобное уже случалось, и вы думали, что все повторится в подробностях? Я-то сначала решил – вы подумали, будто я действительно взял марку… Ну, я не знаю, что там якобы украли в первый раз, но марка – очень хрупкая вещь, ее легко повредить. Ее нельзя так просто сунуть в карман или пихнуть в ботинок – Каргейт, кстати, проверил отвороты моих брюк, но ничего не нашел. – Макферсон, остыв, даже улыбнулся. – Не нашел и в записной книжке, и в конвертах от писем у меня в карманах. В конце концов я прямо ему заявил: мол, уверен, что он сам взял марку, и впредь не собираюсь иметь с ним никаких дел. Более того, я сказал, что расскажу о нем другим торговцам марками. Тут он сказал, что, в свою очередь, расскажет обо мне. А в конце этой сцены с маркой я сказал ему, где она.

– Так вы все время знали? И что же: он не сказал…

– Еще как сказал. Сказал, что тот, кто спрятал, может и найти; но мне не стоило прятать в его вещах…

– Так где она была? – спросил Фенби, поскольку Макферсон не собирался продолжать.

– В табакерке. По крайней мере, я думаю, там был табак.

Там и был табак, но Фенби не стал показывать, насколько ему это интересно. Кроме того, его удивило, что Макферсон не уверен в содержимом табакерки; однако инспектор промолчал, позволив торговцу продолжать.

– Я сказал, что марка в коробочке, почти наугад – меня вдруг осенило. Понимаете, получилось так, что я заметил коробочку, когда вошел: дорогая золотая вещь с изумрудной монограммой – как на самоанской марке 1914 года (Макферсон не мог не говорить о марках дольше пяти минут). Она лежала на письменном столе рядом с альбомом. А когда мы спорили, кто из нас успешнее очернит другого, я вдруг заметил, что коробочка перевернута. Я и предложил ему посмотреть в коробочке – там марка и оказалась.

– Серьезно? – Фенби о чем-то размышлял. – А что потом?

– Я облизнул наклейку марки и приклеил ее на место в альбом. Боюсь, я повел себя с показной любезностью.

– Вы облизали наклейку – или марку?

– Наклейку, разумеется. Можно облизать марку, когда наклеиваете ее на конверт, но чтобы сохранить ее в нулевом состоянии, такого делать нельзя, чтобы избежать, как писали на полях викторианских красных пенни, «повреждения основы». Мне очень нравится это выражение.

– Ясно. Когда марка нашлась, спор закончился?

– Мы сделали вид, что инцидент исчерпан. Я предположил, что он зацепил марку рукавом, когда тянулся за коробочкой, и все произошло случайно. Тогда Каргейт сказал: «Да? Ну, тогда мне повезло, что табакерка у меня», – а я сделал вид, что не уловил смысла. Он прекрасно понял, что попался.

– Так марка по-прежнему на месте?

– Да.

– Вы могли бы мне ее показать?

– Конечно. Я с удовольствием купил бы ее – хотя бы только потому, что это единственная марка, в похищении которой меня обвиняли.

– Ладно, посмотрю, что можно сделать… Кстати, она липкая сзади?

– Надеюсь. Клей должен быть оригинальный. Если клей реставрирован, то ценность уже не та.

– Господи! Вы и на это обращаете внимание? И в состоянии распознать?

– Да. Правда, это не всегда просто.

– Похоже, в вашем деле требуется особая наблюдательность; интересно, не можете ли вы мне ответить по поводу одной подробности. Вы не заметили, был ли в комнате пузырек?

– Пузырек?

– Да. Аптечная склянка.

– Дайте подумать… Да, по-моему, был. Стоял на подоконнике. С цветной наклейкой – вроде бы красной; точно сказать не могу, потому что наклейка, если можно так выразиться, смотрела в окно.

– Понятно. Вы действительно наблюдательный человек. А не вспомните, где именно на подоконнике стоял пузырек?

– Попробую. Письменный стол у окна, так что подоконник становится как бы полкой… Пузырек был по правую руку сидящего за столом. Табакерка стояла прямо на столе, по левую руку.

– Ясно. Вернемся к коллекции. Я встречусь с Леем и попрошу его выполнить вашу просьбу – ничего не делать поспешно. В любом случае он не вправе действовать до утверждения завещания, и думаю, он согласится подождать нашего с вами одобрения. Ведь, как вы правильно сказали, если существует мошенник, мы с радостью поможем его поймать. Хотя доказать будет очень сложно. Вероятно, мы попросим вас подать иск.

Поднявшись уходить, Фенби на прощание спросил:

– Да, и еще одно. Почему вы сказали, что табакерка была тяжелой?

– Не знаю. – Макферсон, похоже, удивился вопросу. – Она так выглядела.

Фенби пошел, думая над иронией в словах Каргейта – «мне повезло, что табакерка у меня».

Перемещения табакерки и пузырька с цианистым калием очень интересовали инспектора Фенби. Разумеется, начиная расследование в Скотни-Энд-холле утром 14 июля, он не сразу принялся за расспросы. Сначала ему пришлось придумывать объяснения: кто он такой и зачем вообще понадобилось расследование.

Естественно, пришлось обратиться к Джоан Нокс Форстер, ставшей по воле обстоятельств главной в доме – по крайней мере, до прибытия Лея. Фенби сразу проникся уважением к уму встретившей его высокой, крепко сложенной женщины среднего возраста. Она была готова взглянуть в лицо неприятным фактам, что облегчало Фенби задачу.

Мисс Нокс Форстер смотрела на инспектора через толстые стекла очков откровенно оценивающим взглядом.

– Я не вполне понимаю, чем вы занимаетесь. Ясно, что требуется официальное дознание, раз мистер Каргейт скончался скоропостижно, но зачем коронеру понадобилось полицейское расследование?

– Обычное дело, – доблестно солгал Фенби. – Рутинное дознание.

– Зачем? То есть что тут расследовать? О состоянии здоровья Каргейта вам лучше расскажет его врач – в Лондоне, не здесь. То, что Каргейт обычно ездил на машине, а не поездом, я сама могу сказать. И то, что машина в тот день сломалась и пришлось ехать на поезде. Поскольку украшенная изумрудами золотая табакерка на полу вагона наверняка привлекла ваше внимание, то позвольте вам сообщить, что у него действительно была привычка иногда нюхать табак. Впрочем, думаю, больше напоказ, – задумчиво промолвила женщина.

– Понятно. А шофер у него был?

– Нет. Мыть машину и проводить профилактику? Ее мыл Харди Холл – садовник, а с лондонским гаражом был заключен контракт на периодический осмотр и обслуживание. Водить он предпочитал сам. Я иногда помогала, если нужно, со второй машиной; но тут получилось, что старую только что продали, а новую еще не доставили. Впрочем, Каргейт был не прочь иметь лишнего человека – на всякий случай, он ведь только недавно сюда переехал. Собственно, все было в некотором раздрае, а в деревне, – в голосе женщины появились саркастические нотки, – не хватало места для жилья.

Фенби кивнул.

– Давайте оставим тех, кто мог бы быть, и поговорим о тех, кто действительно существует. К примеру, Холл…

– Нет, Харди, единственный местный. Здесь у всех фамилия Харди – и у того, кто вчера дернул сигнальную веревку, тоже, – и им дают прозвища. Садовника назвали Харди Холл, потому что он работал в Скотни-Энд-холле, то есть здесь, сколько люди помнят. Только позавчера викарий пытался уговорить мистера Каргейта взять младшим садовником Харди Шотландца. Думаю, они потому и поссорились.

– Прошу вас, мисс Нокс Форстер, давайте по порядку. Сначала работники.

– Извините, обычно я более собранна. Значит, работники. Я – секретарь, домоправительница, курьер. Рейкс – дворецкий. Кухарка, миссис Перриман, и еще одна служанка – при кухне. Я вам составлю список. Снаружи только Харди Холл. Я служу у мистера Каргейта с самого его приезда в усадьбу. Если точно – с девятого апреля прошлого года; Рейкс – дольше. Ну, он сам расскажет. Остальные – новички.

– Спасибо. А чем занимался мистер Каргейт?

– Операциями на фондовой бирже. Коллекционировал все подряд, кое-что перепродавал. Позавчера приезжал торговец марками – вот марки он коллекционировал, продавал очень редко. Я управляла домом, разбирала корреспонденцию и готовила факты и цифры – для его транзакций на бирже.

– Тут все ясно. Давайте вернемся чуть назад. Вы сказали, что я должен был заметить табакерку на полу. Но вы же наверняка помните, что доктор Гардинер позаботился о ней еще до моего прибытия. Разумеется, он рассказал нам о ней, так что ни золото, ни изумруды не пропали. – Фенби улыбнулся, отметая вероятность того, что доктор мог украсть табакерку. Улыбка помогла ему задать следующий вопрос как бы вскользь: – Странная привычка – нюхать табак, верно?

– Странная, но люди нюхают. – Джоан Нокс Форстер тоже позволила себе улыбнуться.

– А где он покупал табак? В деревне?

– Господи, конечно, нет. Он ничего не покупал здесь – за это-то его и не любили. Он получал табак в фирме на Пикадилли. – Она назвала фирму.

– По почте?

– Да. Последняя партия пришла в среду, Каргейт открыл ее в четверг утром. Я это знаю, потому что когда вошла в библиотеку без четверти десять – как обычно – забрать письма и получить распоряжения, он ругал Рейкса за то, что табакерка внутри грязная. Он велел вычистить ее, а когда Рейкс принес ее обратно, открыл пачку и наполнил табакерку.

– Значит, просыпанный вчера в вагоне табак только что поступил от производителя, и пачка была открыта в 9.45 в четверг? Вы уверены?

– Уверена. Но послушайте, откуда такой интерес?

Фенби не успел ответить, как женщина продолжила:

– Боюсь, за этим что-то кроется. Я наемный работник, а не хозяйка, и все же, пока не приедет мистер Лей, я более-менее за все тут отвечаю. Ни в коем случае не хочу чинить препятствий, но думаю, мне следует узнать немного больше, прежде чем вы начнете опрашивать людей. Начнутся разговоры… Конечно, мистер Лей не такой человек, чтобы отчитывать меня без оснований, и все равно…

– Прекрасно вас понимаю и от души сочувствую, однако позвольте заверить, что вас не в чем упрекнуть. Наверное, мне нужно чуть больше вам открыться.

– Хорошо бы. Кроме того, – добавила она, видя, что Фенби колеблется, – я приучена к сдержанности.

– Ну что ж, ладно. Я-то уверен, что расследование окажется излишней предосторожностью с нашей стороны, но мистер Каргейт действительно скончался скоропостижно, так что мы должны провести следствие. И первое, на что мы обращаем внимание, это табакерка. Нюхать табак, как вы сами признали, привычка необычная. Более того, покойный скончался именно в тот момент, когда нюхал табак. Хотя нет оснований ожидать какой-либо связи между этими событиями, мы обязаны убедиться в случайном совпадении. Кроме того, все подобные факты тщательно учитываются в Министерстве внутренних дел; иногда из статистики неожиданно выходит, что какое-то вещество – например, табак – представляет опасность, и тогда вводятся ограничения.

– Министерство внутренних дел обожает мелочные заботливые ограничения, – согласилась, довольно резко, мисс Нокс Форстер.

– Это уж точно, – подхватил Фенби. Пусть он поддержал клевету на Министерство внутренних дел – совершенно необоснованную, разумеется, – главное, чтобы в Скотни-Энд-холле его расспросы принимали не иначе как скучную рутину; и Фенби разумно полагал, что если внушит такую точку зрения Джоан Нокс Форстер, то наполовину выиграет битву. И еще ему очень не хотелось раскрывать информацию тем, кого она не касается. Выражение «неведение – благо» Фенби считал одной из немногих поговорок, близких к истине.

Поэтому он продолжал разливаться соловьем, забыв о своем «желании» довериться Джоан Нокс Форстер.

– Нам тоже не по себе от всяческих регуляций. Но вернемся к нынешнему делу; ваша информация будет очень полезна, потому что, как сразу видно, она сокращает период времени, который требуется исследовать. Нас не интересует, кто чем занимался до 9.45 утра четверга.

– Или после того, как мистер Каргейт поехал на станцию. Судя по вашему последнему замечанию, вас интересует, что делал каждый каждую минуту в четверг?

– Ну, разумеется! Я ведь так и сказал. – Фенби удивленно распахнул глаза, надеясь, что выкрутился. По широкой улыбке на лице мисс Нокс Форстер он понял, что надежды рухнули. Прав был доктор Гардинер: обвести вокруг пальца эту с вида простушку было непросто.

– Не подумайте, что я пытаюсь вам помешать, – сказала она. – Что касается меня, то говорите напрямик, и я постараюсь помочь, только прошу вас, не считайте меня умственно отсталой. Ни на минуту не поверю, что вы затеяли бы всю эту кутерьму, если бы не нашли чего-то подозрительного; и ясно, что это связано с табаком.

– Как мы можем судить о табаке, если вагон, где он оставался, тщательно помыли вчера – из-за беспросветной тупости работников железнодорожной компании? – Если уж врешь, так ври без оглядки, подумал Фенби. Гардинеру легко предлагать войти с этой женщиной в союз; сам Фенби предпочитал не заключать союзы с гражданскими лицами.

Мисс Нокс Форстер словно и не удивилась последнему замечанию и даже признала его правоту.

– Только работники железнодорожной компании ни при чем. Доктор Гардинер сам сказал им, что вагон можно мыть. Я была там в этот момент и могла бы его остановить, так что можете винить и меня тоже; мне и в голову не пришло, что это важно.

– Жаль. – Фенби рассчитывал, что отвлекающий маневр сработал и теперь можно выяснять, где кто находился поминутно, не боясь, что эти расспросы сочтут необычными.

– Впрочем, если нет никаких данных, что с табаком что-то не так, то все становится еще непонятнее.

– Честно говоря, – Фенби, как и многие люди, часто произносил эту фразу, перед тем как выдать чудовищную ложь, – мистер Каргейт сам купил яд в Грейт-Барвике – это и смущает коронера. Уже вроде бы шли разговоры, что сельские аптекари из рук вон плохо заполняют журналы регистрации…

– Чушь собачья! – Джоан рассмеялась. – Или, вернее, чушь осиная. – Она начала объяснять, зачем вообще был куплен цианистый калий, а Фенби бессовестно позволял своему лицу вытягиваться все больше и больше.

– Действительно, – сказал он, дослушав рассказ, – похоже, что я зря потеряю время. Тем больше причин не откладывать.

– Инспектор, проводящий расследование, для начала составил точную таблицу занятий мистера Каргейта от момента, когда в присутствии мисс Нокс Форстер была открыта пачка табака – примерно в 9.45, – до момента, когда пузырек с цианистым калием был передан в руки садовника – в 17.00.

На мой взгляд, не стоит рассматривать период после 15.45 – тогда мистер Макферсон ушел от мистера Каргейта, – но на случай, если вдруг мой ученый коллега решит оспаривать это утверждение, я приведу таблицу полностью. Все, разумеется, будет подтверждено показаниями свидетелей.

Итак, в 9.45 мистер Каргейт закончил завтракать и отправился в библиотеку. Мисс Нокс Форстер, как всегда пунктуальная, вошла туда с ударом часов, чтобы забрать имеющие отношение к его биржевым операциям письма, которые следовало напечатать.

Блэйтон старательно обошел тот факт, что все биржевые операции носили чисто спекулятивный характер и были интересны только самому Каргейту – и даже ему не особо, поскольку денег у него было предостаточно. С другой стороны, как Макферсон намекнул Фенби, если начинаешь что-то коллекционировать, нет пределов твоим тратам.

– В то утро дела мистера Каргейта затянулись, и мисс Нокс Форстер только успела выслушать распоряжения, когда без четверти одиннадцать дворецкий доложил, что пришел преподобный Йокельтон. Мистер Йокельтон и мистер Каргейт вышли из библиотеки вместе в 11.30; впрочем, протекшие три четверти часа не представляются важными.

Спровадив викария, мистер Каргейт вернулся в библиотеку, где оставался в одиночестве до полудня, когда, по заведенной для погожих дней привычке, отправился в сад – до обеда в 13.00. Примерно без четверти два он снова вернулся в библиотеку и больше не покидал ее – не считая нескольких моментов, когда выходил за альбомом мистера Макферсона – до вечернего чая, который ему подавали в библиотеку. В самом деле, в 17.00 он по-прежнему был там и подозвал садовника по фамилии Харди, больше известного как Харди Холл – если суд сочтет возможным использовать это имя, дабы отличать его от свидетеля Харди Пекаря, который также заслужил прозвище по роду своей профессиональной деятельности…

– Так вашего свидетеля зовут Харди или Пекарь? – Судья Смит уже устал слушать предложения, в которых нанизывались бесконечные придаточные. Он прекрасно понимал, о чем говорит Блэйтон, но из чувства противоречия решил потребовать объяснений. И заодно позволил обвинителю, объяснив запутанную номенклатуру в Скотни-Энде, начать предложение заново.

– …подозвал, как я уже сказал, Харди Холла, садовника, к окну и передал ему пузырек с ядом. Заслушав самого свидетеля, вы убедитесь, что после этого никто не мог добраться до цианистого калия.

– Вы получили распоряжение покончить с осиным гнездом?

– Получил.

– Вам надлежало использовать цианистый калий, который вам собирался передать мистер Каргейт?

– Он собирался передать мне некое вещество – не знаю точно, как называется, – и я должен был использовать его.

– А вы знали, как им пользоваться?

– Вокруг усадьбы ос этих завсегда видимо-невидимо.

– Вы хотите сказать, что уже не в первый раз занимались осиным гнездом?

– И не в первый, и не в двадцатый. Вот хоть в тридцать пятом – такая сушь стояла, что в деревенской колонке воды не осталось, и народ воду черпал ведрами из рва вокруг усадьбы, так я вывел с дюжину ихних гнезд. Хороший год был – для ос то есть.

– Понятно. Полагаю, вы объяснили мистеру Каргейту, что знакомы с этим делом?

– Конечно.

– И он согласился, что вы сами справитесь?

– После споров согласился. Мистер Каргейт всегда считал, что любое дело знает лучше всех.

– И он дал вам указания, когда вручил пузырек?

– Указания он дал раньше.

– Раньше?

– Ну да, утром. Когда ушел викарий.

– Это примерно в половине двенадцатого?

– Нет. Это прямо перед двенадцатью.

– Вы уверены?

– Ну да. У меня как раз обед начинался. По крайней мере, должен был начаться, когда я дела доделаю. Но мистеру Каргейту всегда было наплевать, когда у других людей обед. Я даже не успел шток-розы подвязать. И занят я был, так чего мне время терять – выслушивать про то, что я знал, когда еще пешком под стол ходил?

– Действительно. И все-таки какие-то указания он вам дал?

– Дал. Высунул голову из окна и говорит: «Эй, Харди» – и морщится так, будто ему и разговаривать с тобой больно. Мне-то хочется, чтоб со мной как с человеком. «Эй, Харди, – говорит, – я купил вещество. Я хочу, чтобы вы забрали его вечером и сделали так…» Ну, тут-то я его оборвал, я ведь и сам знаю. И говорю…

– Минуточку, мистер Харди. Он показал на пузырек?

– Пузырек на подоконнике стоял. Я снаружи этикетку видел.

– Вы уверены?

– Совершенно. Так я говорю…

– Вы сказали ему, что все это знаете, да? И он отдал вам пузырек примерно в пять часов?

– Именно, я пришел к нему за пузырьком.

– Пузырек стоял на том же месте?

– Да.

– Точно на том же самом? Как вы думаете, его не передвигали?

– Да нет, насколько я понимаю.

– А если бы его передвинули, как думаете, вы обратили бы внимание?

– Да почти наверняка.

– Спасибо, мистер Харди. Значит, вы забрали пузырек… И что вы сделали с ним потом?

– Уж я о нем позаботился.

– Потому что там была этикетка «Яд»? Очень разумно. Но что именно вы сделали с пузырьком?

– Я его в сарае с инструментами спрятал – до вечера. Сарай запирается каждую ночь, а то вдруг бродяги какие. Так я сразу пузырек к задней стенке запихнул, как обычно.

– Все эти предосторожности вы предприняли для того, чтобы кто-нибудь не добрался до яда?

– Точно. Меня всегда учили аккуратно обращаться с такой гадостью.

– Все это было после пяти часов?

– Да. Я запер сарай и пошел пить чай. А вечером вернулся, взял яд и отправился к осиному гнезду. А потом убрал пузырек обратно.

– Вы не весь яд использовали?

– Нет. Мистер Каргейт толком не понимал в осиных гнездах, что бы он там ни говорил, и взял яда куда больше, чем нужно. Я убрал пузырек и запер его снова. Тут и началась морока. Наутро мне все не удавалось добраться до мистера Каргейта, чтобы пузырек отдать; я к нему – а он то занят, то ему в Лондон понадобилось, то еще что. Пришлось сарай запертым держать, пока до мистера Каргейта не доберусь. Так и не добрался, потому что его в тот день убили. А потом полицейский пришел, и уж я с такой радостью ему все отдал!

– Вам пришлось держать сарай запертым, пока вы не избавились от яда?

– Ну вот точно так я и говорю.

– Я только хотел прояснить. Значит, вы никому не давали яд? – В ответ Харди только яростно затряс головой, выпучив глаза. – А кто-нибудь просил у вас яд?

– Конечно, нет. Да и зачем?

– И пузырек никто не трогал?

– Все время на месте стоял.

– Спасибо, мистер Харди.

Мистер Вернон поднялся с места, чтобы провести допрос от лица защиты.

– Куда вы поставили пузырек в сарае?

– За другие вещи спрятал – инструменты там, жгуты, опрыскиватели всякие.

– Понятно. Поставили этикеткой к себе, чтобы ясно видеть и не перепутать?

– Этикетку было видно.

– Ее было видно, независимо от того, как стоял пузырек? – Харди закивал. – Вы точно помните, этикетка была повернута к вам?

Харди почесал затылок.

– Ну не то чтобы точно. Вроде была повернута ко мне.

– И все же вы не помните точно, как стоял пузырек, когда он был поручен вашим заботам, хотя точно помните, как он стоял, когда вы смотрели на него через стекло и вам было все равно, как он стоит?

– В сарае-то темно.

– А на подоконнике светло; и яркую этикетку легко заметить, даже если она была повернута не к вам, а внутрь библиотеки?

– Она была повернута ко мне.

– Когда вы впервые увидели пузырек, в двенадцать часов, вы торопились на обед?

– Торопился.

– И все же уверены, что когда увидели пузырек второй раз, в пять часов, он стоял в точности на том же месте?

– Думаю, да.

– Разумеется, думаете, но так ли оно на самом деле? Мог ли пузырек быть сдвинут, самую чуточку, так, что вы не заметили? Допустим, кто-то взял его, а потом постарался поставить в точности на то же самое место. Вы бы заметили?

– Может, и нет.

– Именно, мистер Харди. А теперь вернемся к вашему сараю. Вы всегда держите его запертым? Я не имею в виду ночью; днем, когда вы там работаете?

– Когда я там работаю, не запираю, запираю, когда выхожу.

– Очень благоразумно. Но на следующее утро после того, как вы уничтожили осиное гнездо, вы уверены, что заперли сарай?

– В то утро я был очень осторожен, там ведь, знаете, была эта штука.

– Понятно. Спасибо, мистер Харди. – Вернон понял, что придется довольствоваться той малостью, какую он сумел получить.

– Одну минуту, мистер Харди! – С места вновь поднялся Блэйтон. – Вы утверждаете, что в обоих случаях этикетка на пузырьке была повернута к вам. Вы можете пояснить, почему вы так уверены в этом?

– Точно ко мне повернута была. А то как бы я прочел «Яд»?

– Это все, спасибо. – Блэйтон, облегченно вздохнув, сел на место.

– Боюсь, не совсем, – снова поднялся Вернон. – То есть, милорд, если позволите мне задать еще несколько вопросов в связи с тем, что только что выяснил мой ученый коллега…

Судья Смит утвердительно кивнул, и Вернон продолжил:

– Вы раньше видели этикетку такого цвета с надписью «Яд»?

– Я так много осиных гнезд извел.

– И вы ждали, что вам дадут именно этот яд?

– Мистер Каргейт сказал мне, что купит его.

– Спасибо. Полагаю, теперь действительно все.

Правильно или нет, Фенби никогда всерьез не разделял сомнений, позже высказанных Верноном, по поводу заявления Харди Холла, что после пяти часов никто, кроме него, не мог взять цианистый калий.

Конечно, нельзя полностью сбрасывать со счетов возможность, что сам садовник замешан в деле; и все же на такую ничтожную вероятность практически не стоило обращать внимания. Быстро установили, что садовник, хотя и держал в руках яд, не имел доступа к табаку. Конечно, не исключалось существование сговора, например с Рейксом, но сейчас Фенби считал, что вполне может ограничить расследование периодом с 9.45 до 17.00.

Инспектору надлежало выяснить, чем занимались в этот период все причастные и где находились два предмета – пузырек с цианистым калием и табакерка. Казалось разумным начать с людей, а предметы постепенно сами займут свои места; и проще всего начать с самой мисс Нокс Форстер. Она, во-первых, ответит четко; во-вторых, даст точку отсчета, с помощью которой можно определить, чем занимались остальные – кстати, о действиях самого Каргейта можно узнать только с ее слов, – и в-третьих, если она согласится, то и остальные не станут отнекиваться.

Идея сработала – мисс Нокс Форстер не только оказалась вполне готова, но и явно ожидала вопросов.

– Честно говоря, как только вы появились, я начала приводить в порядок воспоминания, чтобы четко все вам расписать. С 9.45 до того, как пришел викарий, я получала распоряжения и прочее – все как обычно. Без четверти одиннадцать пришел мистер Йокельтон и оставался примерно до половины двенадцатого. Из этого времени я полчаса печатала письма, которые диктовал мне мистер Каргейт, а потом, чтобы быть под рукой, когда понадоблюсь – ведь викарий нас прервал, – я принесла цветы из сада и занялась розами в холле. Обычно не я этим занимаюсь – честно говоря, у меня получается не очень, – однако в вазе на дубовом столе несколько цветков засохли, и я боялась, что мистер Каргейт заметит и будет ругаться. Словом, я видела, когда уходил мистер Йокельтон. Мистер Каргейт вышел вместе с ним, а что там случилось, можете узнать у самого викария. Думаю, произошел скандал – началось все с приходских дел, а кончилось табакеркой.

– Кстати, где она была?

– Рейкс принес ее, почистив, когда я записывала под диктовку письма, и, если не ошибаюсь, поставил на маленький столик. Ой, нет, прямо на стол, по правую руку от мистера Каргейта. Там она оставалась, когда я вышла.

– Пузырек с цианистым калием, наверное, смотрелся странно рядом с табакеркой… – Фенби старался говорить небрежным тоном.

– Ага, вы и про него хотите знать? Пузырек стоял на подоконнике, наверное, весь день. По крайней мере, я видела его, когда выходила за розами. Видела из сада.

Фенби кивнул.

– Вы сказали, что мистер Каргейт вышел вместе с мистером Йокельтоном… И быстро он вернулся?

– Да, его не было минут пять-десять. Потом он уже не выходил из библиотеки до полудня.

– Погодите. А в эти несколько минут кто-нибудь мог зайти в библиотеку?

Мисс Нокс Форстер помолчала.

– В каком-то смысле, да. Но я или Рейкс, который ходил в столовую и обратно, почти все время были рядом, и кого-то постороннего мы бы, полагаю, заметили. Одна служанка что-то говорила в повышенном тоне, но видеть я ее не видела.

– Как, по-вашему, долго в холле не было ни вас, ни Рейкса?

– Сейчас подумаю. Я была в холле, когда мистер Каргейт вышел. Потом отправилась принести с клумбы еще одну розу. – Она показала на лужайку перед окном библиотеки, где невысокие кусты темно-малиновых роз доблестно цеплялись за тяжелую глинистую почву. – Пришлось поискать то, что мне было нужно – несколько роз я уже здесь срезала, и не хотелось портить вид клумбы. Это заняло минуту или полторы. Рейкс был в столовой, когда я выходила. Когда я вернулась, он как раз был в дверях. – Она указала в глубь холла и добавила, что раз дворецкий, видимо, проходил по холлу, то время, когда кто-то мог незамеченным проникнуть в библиотеку, еще меньше. – Потом я закончила с этой вазой – правда, малиновые хорошо смотрятся на фоне панелей? – и пошла проверить, как там цветы в гостиной. Засохших не было, так что я вернулась, как раз когда вошел мистер Каргейт.

– Понятно. – Фенби оглядел большой холл. Дверь в столовую была по правую руку – если смотреть от входа, а напротив – дверь в библиотеку. За библиотекой находилась дверь в гостиную; напротив нее холл расширялся и открывал проход к лестнице со старыми дубовыми перилами и к небольшой комнате позади столовой – мисс Нокс Форстер пояснила, что это ее комната, где она отдыхает и работает. Стол, на котором стояла ваза с цветами, находился в центре широкой части холла.

Фенби подошел к длинному раздвижному столу. Стоя рядом с ним со стороны гостиной, можно было видеть сразу двери и библиотеки, и столовой; стоящему у дальнего конца стола угол стены загораживал почти всю дверь библиотеки. И все равно, человека, выходящего из библиотеки, было бы видно – если только не нырнуть с головой в розовый букет. Что касается двери в кухню, она располагалась напротив входной, так что ее было видно из любой точки холла.

– Не похоже, – сказал Фенби, – что кто-то мог бы пройти в библиотеку так, чтобы вы не заметили.

– Да, пока я была тут.

– А мог кто-нибудь войти, чтобы его не заметил Рейкс из столовой?

– Наверное, но давайте посмотрим.

Фенби вошел в столовую и сразу понял, что мисс Нокс Форстер права. Дверь действительно была напротив двери в библиотеку, однако располагалась в углу комнаты, так что Рейкс, обходя вокруг стола, мог видеть только часть холла у гостиной, но не мог заглянуть в библиотеку, пока не подойдет от стола к двери.

Жужжание привлекло Фенби к окну: судя по количеству насекомых, не все осиные гнезда вокруг усадьбы были уничтожены.

– А что же вы хотите? – Мисс Нокс Форстер прочла мысли инспектора. – Стена сада тянется от моего окна на юг, как видите. А персики и абрикосы только собираются созревать. И соответственно, несмотря на наши предосторожности, все осы графства слетаются отведать плодов. Осы – сущее проклятье, но в жизни нет совершенства.

– Верно, – согласился Фенби, с удовольствием любуясь через окно аккуратной клумбой желтых и белых роз и сбоку – такой же малиновых; ее можно было увидеть, только высунувшись из окна. – Хорошо, – произнес он, словно очнувшись. – На этот короткий период не рассматриваем никого, кроме вас и Рейкса – не считая полутора минут, когда вы ходили за розой, и короткого отрезка, что вы были в гостиной.

– Это тоже, пожалуй, минута-полторы. И в первом случае я могла бы увидеть человека через окно; Рейкс, как понятно, меня видеть не мог.

– Вряд ли.

– Хотя мог слышать. – Джоан Нокс Форстер вдруг рассмеялась. – Мистер Фенби, неужели вы хотите, чтобы я поверила, будто это обычное расследование? Такие меры принимаются всегда?

– Пожалуй, нет. Тем не менее таков мой долг. Похоже, мы полностью разобрались с этими минутами. Вы видели, как вернулся мистер Каргейт?

– Да; он сказал, что мне нужно допечатать письма, и я работала до полудня, когда он меня вызвал. У него было заведено с двенадцати до часу гулять по саду, если погода хорошая, но он еще не закончил с письмами. Мы решили совместить, и мистер Каргейт диктовал мне под вязами. Настроение у него испортилось – отчасти потому, что он не был согласен с тем, что услышал от мистера Йокельтона, отчасти потому, что попытался объяснить Харди Холлу, что делать с осиным гнездом, а тот его… отбрил. Мистер Каргейт всегда полагал, что знает обо всем лучше других. Бывало, накатит на него настроение похозяйничать, и он становился совершенно невыносим, так что я поспешила вывести его из дома и усадить под деревьями; там мы и оставались до обеда.

– То есть кто-то мог в этот час войти в библиотеку.

– Из тех, кто был дома, – да; снаружи – вряд ли. Входную дверь я не видела, зато видела сад перед домом и почти всю дорожку.

– Вы вернулись в дом обедать в час?

– Да. Мистер Каргейт сказал, что голоден, и мы сразу пошли внутрь. Я рассердилась, потому что он не помыл руки. Я всегда борюсь за чистоту, хотя и не слишком переживаю из-за внешнего вида.

– Вы обедали вместе?

– Да.

– В это время дверь была закрыта, и вы не видели библиотеку?

– Совершенно верно.

– Значит с двенадцати до… когда там?.. вы ничего сказать мне не можете?

– Обед закончился примерно в 13.30. Да, про это время ничего сказать не могу. Только про саму себя.

– А после обеда?

– Мистер Каргейт вернулся в библиотеку и, думаю, оставался там – только выходил за коллекцией марок – до того, как начали пить чай. Пузырек, который вас интересует, он отдал Харди Холлу примерно в пять.

– Откуда вы знаете?

– Потому что Харди подошел к окну моей комнаты и попросил помочь. Он хотел забрать пузырек и уйти, чтобы мистер Каргейт его не заметил, и ждал, что я соглашусь таскать для него каштаны из огня, а я отказалась. День и без того выдался бурный. И Харди топтался на лужайке, пока мистер Каргейт не соизволил обратить на него внимание. Это произошло не сразу – по-моему, он еще сердился на Харди за утреннюю грубость. Он даже под конец выразился, что если Харди искусают разъяренные осы, то так ему и надо, раз не слушает полезных советов.

Фенби по наитию, которое впоследствии подтвердилось, решил не беспокоиться о том, что случилось в тот день потом. Он заговорил совершенно о другом.

– Вы, как я понял, сказали доктору Гардинеру, что знаете кое-что о завещании?

– Да. Между прочим, с точки зрения государства хорошо, что мистер Каргейт умер.

– Пожалуй… – осторожно произнес Фенби. – Мистер Лей рассказывал что-то. Но я понял так, что мистер Каргейт руководствовался не пользой для государства.

– Уж точно нет. Вы бы послушали его рассуждения про экономику! Он постоянно выдавал совершенно удивительные парадоксы, с которыми я, неглупая женщина умеренно левых взглядов и безоговорочная противница войны, была совершенно не согласна. Например, повторял, что больше всего давит на бедных именно добавочный подоходный налог.

– Почему? Они же его не платят.

– Нет, но то, что его должны платить богатые, лишает бедных работы или достойной зарплаты, так он говорил. Тут можно возразить, что я, например, не слышала, чтобы зарплаты были выше до введения этого налога. Еще мистер Каргейт утверждал, что пока вы не сделаете богатых не просто богатыми, а отвратительно богатыми, нельзя надеяться, что бедные получат что-то кроме нищеты. Я однажды спросила, почему, и он ответил: «Потому что мы все паразиты – так или иначе. Я больше; вы – меньше». Должна сказать, не самое учтивое замечание.

– Да уж.

– Полагаю, он был настолько от природы эгоистичен, что постоянно говорил бестактности, сам того не желая. И возвращаясь к экономике: он часто повторял, что стране нет никакой пользы от правительственных расходов и что корень всех бед – прямое налогообложение. Это все равно что забирать воду из реки, не дав ей сначала вертеть колеса мельницы ниже по течению. По-моему, теория неверная. Впрочем, ей восемь десятков лет – я нашла ее в «Истории Европы» Элисона.

Фенби, не читавший этой длинной и мудреной книги, и не пытался спорить.

– Я могу понять, – сказал он, – ваше с ним несогласие с позиции, так сказать, умеренно левых взглядов, но при чем тут антивоенные убеждения?

– Мистер Каргейт был за перевооружение.

– Ничего удивительного, исходя из того, что вы рассказали, ведь это подразумевает правительственные расходы. Между прочим, перевооружение вовсе не означает войну.

– Да что вы? Позвольте заметить: ничто не заставит меня голосовать за новую войну. Война – это просто узаконенное убийство.

– Очень многие люди сейчас считают так же, а другие полагают, что таким путем вы добьетесь противоположного результата. Можно приводить множество аргументов в поддержку обеих точек зрения – по крайней мере, много приводится, – но, возвращаясь к разговору: почему же он был за перевооружение?

– Он говорил, что это совершенно бесполезное занятие, а значит, ценное. – Джоан Нокс Форстер покачала головой. – Никак не пойму. Он ведь не был сумасшедшим?

– Впервые слышу такое предположение; а поскольку я с ним не встречался, то вопрос не ко мне.

– Ужасное дело, Рейкс, думаю, вам и вспоминать-то неприятно.

– Совершенно ужасное, сэр. Вы наверняка слышали, что я не мог заставить себя прикоснуться к телу…

– Да, что-то такое слышал. Вы долго работали на мистера Каргейта, правда?

– Да, и, несмотря на его маленькие фокусы и забавные привычки, я относился к нему с большим уважением. Он как бы говорил: «Соглашайся или проваливай», – так что всегда было понятно, что к чему. Главное, знать, как с ним управляться.

– И вы знали?

– Осмелюсь полагать, сэр, что да. – В голосе пожилого дворецкого звучала тихая уверенность – и ни следа заносчивости. – Наверное, – неожиданно добавил Рейкс, – это больное сердце делало его таким забавным.

– Забавным? – повторил Фенби.

– Видите ли, сэр, человек, сознающий, что может умереть в любую минуту, начинает иначе смотреть на вещи. Когда видишь, как люди кипятятся и заводятся из-за мелочей, в то время как есть только одна настоящая причина для беспокойства, то начинаешь их презирать, не слишком тревожась, что задеваешь их чувства. И даже начнешь подкидывать им поводы задумываться. По-моему, он этим и занимался, а люди называли его бестактным и жестоким, и черствым, и говорили, что он должен делать то и не делать другое. Возьмите хотя бы местных деревенских. Они тупые и не понимали его, а уж настырный викарий постоянно лез на рожон. И мисс Нокс Форстер – она тоже его не понимала; она придерживалась своих взглядов, а он, просто чтобы вывести ее из себя, высказывал противоположную точку зрения – и они принимались спорить о политике и прочем, а она и не видела, что он просто дразнится.

– То есть вы считаете, что он не всегда говорил что думает?

– Он? Нет. В действительности это ведь мужество – продолжать заниматься своими хобби: делать деньги, собирать марки, как мальчишка, и прочее. Хотя его фокусы было трудно выносить – если не знать, как их воспринимать.

– Какого рода фокусы? Вы о том, как он себя вел вообще, или имеете в виду что-то конкретное?

– У мистера Каргейта была любимая игра: порой ему нравилось делать вид, что кто-то пытается у него что-то украсть. Когда такое накатывало, он начинал цепляться к любому, кто окажется поблизости, и устраивал настоящий скандал. Полагаю, порой его заносило. Сам-то я заранее чувствовал, когда такое приближалось, и принимал меры, но тем, кто не знал о его привычках, приходилось туго, потому что он все разыгрывал тонко. Например, прятал вещи в такие места, где не станешь искать, а доказать, что это его рук дело, было очень непросто. И в прошлый четверг, который вас интересует, на него как раз накатило. Я видел, что начинается.

– О! – поразился Фенби. – И каковы же были признаки?

– Сразу после завтрака мистер Каргейт вызвал меня и велел почистить табакерку. Табакерка золотая, и чистить ее не требовалось. Он заметил мой удивленный взгляд и сказал, что нужно вычистить изнутри – а это, извините за выражение, полная ерунда. Тем не менее я взял табакерку как ни в чем не бывало; и тут замечаю, что изумруд на крышке плохо держится, и говорю себе: «Альфред, дружище, кого-то обвинят в краже этого камешка, хотя и не тебя. А если вдруг все же тебя, то будь готов доказать, что не виноват». И когда я принес табакерку обратно, то поставил ее на стол у его левой руки – чтобы и он сам, и мисс Нокс Форстер вещицу ясно видели. Честно говоря, я эту табакерку буквально под нос им сунул; и еще я понял, что с этого момента и до конца дня не должен оставаться в библиотеке один.

– У левой руки? – Фенби заглянул в свои записи.

– Да. Давайте покажу. – Рейкс провел Фенби от столовой до библиотеки и вежливо пропустил вперед. – Вот сюда.

– Ясно. – Фенби сделал пометку. – Продолжайте.

– В следующий раз я зашел в комнату, когда провожал викария. Когда он появился, мисс Нокс Форстер вышла. Тогда я отправился заниматься своими обязанностями – чистить серебро и накрывать стол к обеду.

– Вы все еще занимались этим, когда викарий ушел?

– Я был в столовой, а мистер Каргейт вызвал меня и очень строго отчитал за часы. Получилось неудачно: дверь библиотеки осталась открытой, когда они вышли, и я не мог бы доказать, что не заходил в комнату; а по лицу мистера Каргейта я видел, что угадал: на него накатило.

Однако мне повезло, что в холле была мисс Нокс Форстер. Я немного поговорил с ней по поводу часов. Я бы и дольше с ней оставался, но она, похоже, не была настроена продолжать разговор. Она поправляла букеты роз. Очень ароматные розы, правда, сэр? Называются «Этуаль де Олланд».

– Продолжайте. – Фенби не дал себя отвлечь садоводческими подробностями.

– Да, сэр. Мне оставалось только укрыться в столовой, чтобы мисс Форстер могла подтвердить, что я не выходил. На деле, когда я все-таки вышел – как раз вернулся мистер Каргейт, – оказалось, что она в гостиной, так что алиби немного подкачало. Разумеется, все это не важно, потому что он не собирался заявлять, будто я украл изумруд. Впрочем, в то время я еще не знал, насколько это не важно, потому беспокоился. Особенно в свете того, что случилось позже.

– Погодите… Вот что: я не помню, говорила ли мисс Нокс Форстер – выходила она до того или после. Вы слышали ее?

– Нет, сэр. По крайней мере, она не проходила мимо двери столовой, пока я был там. Видеть я ее не мог, но полагаю, что услышал бы.

Фенби подумал минутку. Возможно, она двигалась так тихо, что не привлекала внимания, но лучше провести парочку экспериментов, проверить. Однако Фенби ничего не успел сказать, как Рейкс продолжил:

– Конечно, когда раскладываешь ложки-вилки, немного шумишь, хотя я не грохаю и не царапаю приборы, как принято теперь у молодых.

– И вы уверены, что мисс Нокс Форстер была в гостиной, когда вы вышли? Она считает, что вы ушли на несколько минут раньше.

– Уверен. Собственно, я слышал, как миссис Перриман – наша кухарка, сэр, – за несколько минут до того подошла к двери, ведущей в холл из кухни, и тихо позвала меня. Я удивился, что она позволила себе такое при мисс Нокс Форстер, но та, полагаю, была у дальнего конца стола рядом с лестницей, так что дверь заслоняла ее от кухарки. Я не откликался, пока не понял, что мистер Каргейт возвращается; вот тогда я вышел и действительно увидел мисс Нокс Форстер в гостиной. Вероятно, мертвые цветы запачкали дно вазы – и она пыталась оттереть его. Я могу показать вам царапины.

– Позже посмотрим, продолжайте. – Фенби не сомневался, что когда Рейкс вышел из столовой, мисс Нокс Форстер была в гостиной. Возможно, она сочла, что дверь, закрывающаяся за миссис Перриман, закрывается за Рейксом, и за чисткой вазы в гостиной не слышала, как уходит Рейкс. Если так, то, вероятно, и Рейкс не слышал ее, когда она выходила за розой. Все равно это нужно проверить, и еще интересно, что скажет миссис Перриман.

Фенби задал Рейксу несколько вопросов, но не выяснил ничего нового.

– Значит, между 11.35 и 11.40 вы вернулись на кухню?

– Именно так, сэр. Знаете, я поразился, обнаружив, что мисс Нокс Форстер не было в холле все это время, ведь я надеялся доказать мистеру Каргейту, что и близко не подходил к табакерке. И вернувшись, я сказал миссис Перриман, что хозяин в своем особом настроении. «Теперь, – говорю я, – все пойдет как по расписанию. Из библиотеки он не выйдет до двенадцати, а в это время мы обедаем. И прошу вас обратить внимание, что я никуда не отлучался с этого момента и до конца нашего обеда». «Зачем вам?» – говорит миссис Перриман. Я ей все подробно объяснил, и тогда она говорит: «Очень хорошо, мистер Рейкс, я обращу внимание; а когда вы пойдете звонить в гонг (у нас есть обеденный гонг, который слышен мистеру Каргейту, если тот в саду), я пойду с вами и буду смотреть, чтобы потом подтвердить, что вы не входили в библиотеку». На миссис Перриман всегда можно рассчитывать – она поддержит и поможет. Очень приятная женщина.

Фенби, искренне надеясь, что лояльность миссис Перриман все же ограничивается рамками истины, вежливо согласился с лестным описанием кухарки.

– Значит, она видела, как вы звоните в гонг?

– Да. Мистер Каргейт и мисс Нокс Форстер были на лужайке сбоку от дома, и они прошли за угол к парадной двери. Мистер Каргейт любил, чтобы все уже стояло на столе, так что мне не требовалось находиться в столовой, пока не позвонят подавать десерт.

– Разве он не из тех, кто желает, чтобы над ним вились вьюном безостановочно?

– Иногда желал, а иногда нет. В тот день было «нет». И я не совался. В общем, я дал им умыться и приготовиться, а потом сказал миссис Перриман…

– Минутку. Они появились довольно скоро, да?

– Ну, совершенно как обычно. Так о чем я? Ах, да, я сказал миссис Перриман: «Вы не можете наблюдать за мной все время, пока они обедают, будет горячее шоколадное суфле, так что пока они там, пойдемте со мной и вместе запрем дверь в библиотеку, а ключ вы оставите у себя до тех пор, как им пора будет выходить. Прямо перед этим мы вместе отопрем дверь. Значит, мне никак не попасть в библиотеку, а вас мистер Каргейт обвинить не сможет, ведь Долли (это служанка на кухне, сэр) постоянно с вами, так что тут все в порядке. А отперев дверь, мы снова будем держаться на глазах друг у друга, пока он не вернется в библиотеку». Так мы и поступили.

– Понятно. Пожалуй, довольно запутанные приготовления.

– Вы не знали мистера Каргейта. Эти приготовления оказались не напрасны.

– В самом деле?

– В самом деле. Про остаток дня мне не стоило беспокоиться, потому что мистер Каргейт сам был неотлучно в библиотеке. Я входил, когда привел гостя по фамилии Макферсон – торговца марками. Его привезла из Ларкингфилда мисс Нокс Форстер; кстати, сэр, когда она ставила в гараж машину, появились первые признаки, что с машиной что-то не так, – и у меня не было необходимости заходить в библиотеку, пока не настала пора подавать чай.

– Погодите. – Фенби пометил себе, что не спросил мисс Нокс Форстер, чем она сама занималась после обеда. Впрочем, возможно, это не имеет значения, поскольку в библиотеке сидел Каргейт. И он еще не выслушал про короткий интервал, когда в библиотеке оставался один Макферсон.

– Так, вы подали чай. И что потом?

– Произошла ужасно неловкая сцена, сэр.

– В самом деле? Значит, ваши подозрения оправдались?

– Да, сэр. Хотя и не совсем так, как я предполагал. Мистер Каргейт начал жаловаться мне, что, как ни поразительно, все пытаются сегодня его обокрасть. Чего-то подобного я как раз ожидал. И когда он сказал, что мистер Йокельтон пытался похитить изумруд, это меня не удивило. Так обычно все у него и проходило; ничего не было нового и в том, что мистер Каргейт поведал про злобное желание Макферсона уничтожить его коллекцию марок. Однако потом он заявил, будто мисс Нокс Форстер и я состоим с Макферсоном в сговоре. А это, сэр, совершенно невозможно. Хотя мисс Нокс Форстер и леди, или почти леди – во всяком случае, ее всегда рассматривали как леди, – на самом деле она стоит на уровне гувернантки или машинистки в конторе, и с человеком такого уровня я не могу вступать в союз. Кроме того, она новичок у мистера Каргейта и толком его не понимала.

Такую точку зрения Фенби не мог полностью разделить, однако не видел смысла спорить.

– То есть в замечании мистера Каргейта о заговоре против него не было ни капли правды?

– Разумеется, сэр.

– А он привел какие-либо доказательства своей идеи?

– К сожалению, сэр, привел. – Пока дворецкий собирался с мыслями, Фенби успел задуматься, какое место занимает сам на социальной шкале Рейкса. Кто-то вроде гувернантки – низший по отношению к прислуге высокого ранга? Весьма вероятно, так и есть, и не стоит придавать слишком большого значения постоянным «сэр» и показному почтению, с которым Рейкс обращался к нему и к мисс Нокс Форстер, не испытывая настоящего уважения.

– К сожалению? – повторил Фенби.

– Да, сэр. Прежде всего мистер Каргейт заявил, что в его комнате постоянно все передвигают с места на место. Книга оказалась раскрыта не на той странице, где он читал; письмо, которое он держал в руках и при появлении мистера Йокельтона положил рядом с пузырьком яда для ос, он, проводив викария, обнаружил в другом месте, а сам пузырек, оставленный на столе, оказался на подоконнике, этикеткой «Яд» к нему. Он сказал, что это его расстраивает, и повернул пузырек. Потом обвинил Макферсона, что тот влез в его альбом марок и развернул табакерку. Сколько во всем этом было правды, я не знаю. Может, и ни капли – как и в том, что он сказал после.

– Что именно он сказал?

– Что я заходил в комнату между полуднем, когда он вышел в сад, и концом обеда. И добавил, что в комнате воняет – прошу прощения, сэр, он использовал именно это выражение, – и табакерку опять двигали.

– А он упомянул, чем воняет?

– Нет, сэр. И я не спрашивал. И не стал уточнять, как именно я якобы передвинул табакерку. Боюсь, сэр, я немедленно отверг обвинения и добавил, что могу доказать, что в комнату не заходил. Мистер Каргейт, разумеется, спросил, как я это докажу, а я рассказал – вкратце – о том, что я уже говорил вам о своих действиях. Как видите, все произошло примерно как я и ожидал, так что я с готовностью все ему выложил – теперь вот и вам. К сожалению, реакция мистера Каргейта была весьма, весьма прискорбной. Он решил, что причиной всему – его скверный характер… да, пожалуй, так оно и есть, – эта идея как будто только что пришла в голову Рейксу, – и очень сильно обиделся. Назвал меня подозрительным, лицемерным варваром и по-всякому еще – мне не хотелось бы повторять – и заявил, что не станет держать у себя на службе человека, который видит его так, как, судя по моим действиям, вижу я, что у него не осталось ни одного честного преданного друга на земле. А потом началось такое, чего не было за всю мою долгую службу. Он заплакал.

– Наверное, от жалости к себе? – предположил Фенби.

– Наверное, так. Видеть, как джентльмен, к которому, несмотря на все его недостатки, я испытывал серьезное уважение, ведет себя подобным образом… Тяжело. Разумеется, в конце концов он заявил, что подобных людей рядом с собой не потерпит, и меня уволил. Это уже другое дело, это по-мужски. Увы, даже это он сделал в печали, сказав, что теряет единственного честного спутника. Учитывая, с какой легкостью он разбрасывался обвинениями в прошлом, я попытался простить его.

– Хотя он вас уволил?

– Ерунда, мистер Каргейт уже несколько раз такое проделывал, и мы оба не придавали этому значения. Вопрос был в том, подам ли я уведомление об уходе. Я все еще сосредоточенно думал, когда хозяин отправился в Лондон, и я уже почти решил, – голос Рейкса дрогнул, – что вряд ли смогу жить по-прежнему, когда пришло известие, что он мертв. И я почувствовал, что каким-то образом предал его и ничего уже не изменить. Именно поэтому я не мог собраться, чтобы помочь внести его в дом.

– Понятно.

Фенби предстояло еще сравнить показания Рейкса с рассказом мисс Нокс Форстер, побеседовать с миссис Перриман, садовником и викарием. Так что на данную минуту разговор с Рейксом был завершен.

Инспектор Фенби давно заметил, что больше всего времени уходит на проверку тех версий, которые в результате заводят в тупик. Он постоянно ожидал такого подвоха и старался не попадать в подобные ситуации. Но разве угадаешь? Ловушки возникают на каждом шагу. И прекрасным примером тому служили действия главных, казалось бы, лиц в четверг 12 июля.

Мистер Блэйтон аккуратно разложил все по полочкам.

– Милорд и господа присяжные, мы подходим к длинному периоду того дня, о котором я уже упоминал. Вы помните – я сказал, что он длился от 12.00 до 13.45, но есть в нем и важное исключение. Это исключение, говоря обобщенно, связано с тем, что почти два часа никто не заходил в библиотеку. В самом деле, с полудня до того момента, как Рейкс ударил в обеденный гонг, невозможно было войти в дом незаметно для самого мистера Каргейта и мисс Нокс Форстер; а мистер Каргейт, как вы услышите, в тот день находился в очень подозрительном расположении духа.

Примерно с полудня до часа все слуги обедали на своей половине. Вы услышите непоколебимые свидетельства миссис Перриман, кухарки, и Долли Джонс, служанки, что в то время они находились вместе. Так что этот период можно почти – почти – не брать в рассмотрение. Далее, с часа до часа сорока пяти были предприняты – по настоянию Рейкса – необычайные меры предосторожности, и в результате дверь библиотеки оставалась заперта с того момента, как мистер Каргейт сел обедать, и почти до момента, как обед закончился, – причем ключ, вне всяких сомнений, находился в кармане миссис Перриман. Нет и свидетельств проникновения через окно. В самом деле, такое было бы сложно осуществить, не оставив следов на стекле, раме, подоконнике и на клумбе – не той, где произрастают малиновые розы, а на более узкой, у боковой стены дома; тщательнейший осмотр ничего не дал.

Естественно предположить, что весь этот период можно исключить из рассмотрения – благодаря сомнениям Рейкса и его предосторожностям. Но, господа присяжные, когда вы услышите историю целиком, вы, я уверен, прозорливо решите не торопиться, и будете правы. Потому что на этот период приходятся два момента – буквально по нескольку секунд каждый, – когда в библиотеку могли войти. Первый момент начинается, когда мистер Каргейт и мисс Нокс Форстер вышли из сада, а заканчивается даже не в тот момент, когда они сели за обеденный стол, а тогда, когда миссис Перриман повернула ключ в двери библиотеки. А еще есть разрыв после того, как дверь библиотеки была отперта, и до того, как мистер Каргейт действительно вышел из столовой, поскольку миссис Перриман нужно было вернуться в свою часть дома до того, как мистер Каргейт допьет кофе, а значит, ей требовалось знать, когда наступит этот момент.

И мне предстоит доказать, что один из этих моментов имеет большое значение, а именно – несколько минут, пока мистер Каргейт…

Инспектору Фенби добираться до этого момента пришлось гораздо дольше. Поначалу он не проявил той прозорливости, которую Блэйтон приписывал присяжным – приписывал велеречиво и, возможно, неразумно, поскольку вызвал раздражение у старшины. Когда миссис Перриман и Долли Джонс полностью подтвердили слова Рейкса, инспектор решил, что интервал в час и три четверти можно не рассматривать, и пошел повидать Харди Холла, садовника.

Тут вышла небольшая заминка – наконец приехал Лей. Фенби был в саду, когда машина юриста остановилась у парадного входа. Лей не забыл, что они как бы никогда не встречались прежде: юрист поинтересовался, кто такой Фенби, и энергичным шагом направился к нему.

– Проводите расследование для коронера? Прекрасно, прекрасно. Конечно, тут и расследовать-то особенно нечего, но вреда не будет. – Как все любители, Лей нещадно переигрывал. Он торопливо постарался прикрыть неловкость, предложив любую необходимую помощь, но, сочтя свое поведение предательским по отношению к обитателям усадьбы, решил сделать комплимент Харди Холлу по поводу роз.

– Цветы просто замечательные! В самом деле. Попробую и я у себя вырастить. Мне нравятся полумахровые, со свободными лепестками… Это «Китченер Хартумский»? Запомню. Великолепное повторное цветение. Хотя аромат не очень сильный. – Лей тараторил, совершенно сбив течение мыслей Фенби.

Харди Холл наградил юриста пренебрежительным взглядом в спину.

– У таких розы не вырастут, – проворчал он. – Человек должен разбираться и терпение иметь. Повторное цветение ему!.. Сейчас июль, а повторного цветения не будет до сентября! Да в этом году здесь вообще ни одной розы не срезали.

Фенби приподнял брови и обратился к теме осиного гнезда, которая, ввиду немногословности Харди, быстро иссякла. И уже вскоре инспектор, появившись в доме викария, созерцал его лысину и большие голубые глаза. Что-то есть привлекательное в преподобном мистере Йокельтоне, решил инспектор. По крайней мере, было бы, не старайся викарий так произвести впечатление. И, пожалуй, зря он старается преподнести себя человеком широких взглядов, способным не только приглядывать за собраниями матерей, но и направлять и вести людей и дела. Стало ясно, что имел в виду Рейкс, называя викария «настырным». Фенби начал задавать вопросы и получил больше информации о душевном состоянии викария, чем о произошедших событиях, ведь Йокельтон пытался облегчить свою совесть, отягощенную неправедной радостью от того, что Каргейт отныне не сквайр Скотни-Энда.

Инспектору пришлось выслушать очень подробное повествование о местных настроениях и предубеждениях – в частности, всю эпопею Харди Шотландца, которая, по мнению Фенби, не имела никакого отношения к делу – и историю нападок на авторитет викария. В очередной раз Фенби предстояло мучительно отсеивать существенные данные от несущественных, и он с неизбежностью впитывал все – на случай, если вдруг какие-то подробности прольют свет на общую картину. Потом он постарался направить словоизлияния викария в русло происшедшего между ним и мистером Каргейтом два дня назад. Йокельтон, как оказалось, еще не остыл и по-прежнему гневался на абсурдные обвинения Каргейта – будто бы викарий украл изумруд.

– Хотя с какой стати мне беспокоиться и защищаться – не понимаю. – Викарий немного сбавил тон. – Всем известно, что я последний, кто мог бы совершить подобное.

Фенби из вежливости согласился, тем не менее не мог отделаться от мысли, что в число этих «всех» он никак не входит. В самом деле, инспектор очень мало знал о Йокельтоне и понятия не имел, как узнать больше. Вероятно, следует отправиться в деревенскую гостиницу и там выяснить, что думают прихожане Скотни-Энда.

Но это позже, а пока Фенби вернулся к вопросу о расположении табакерки и пузырька. По названным пунктам Йокельтон дал четкие показания: табакерка находилась на левой половине письменного стола, а пузырек стоял рядом. Фенби с интересом выслушал эти категоричные заявления. Слишком категоричные, словно заготовленные заранее. Бывалый полицейский давно убедился, что самые безапелляционные заявления – не обязательно самые точные.

Покидая дом викария, инспектор был твердо уверен только в двух вещах: во-первых, некоторое время Йокельтон находился один с ядом и табаком, а во-вторых, подходит к концу суббота, и ему вряд ли суждено сегодня вернуться в Лондон. Видимо, лучше поехать в воскресенье и нанести визит торговцу марками, Макферсону, в понедельник. Дальше все будет зависеть от обстоятельств; возможно, снова придется ехать в Скотни-Энд. Пока что у Фенби не сложилось четкого представления о произошедшем, но он чувствовал, что среди собранной информации есть несколько в самом деле важных фактов.

Деревенская гостиница выглядела весьма привлекательно с точки зрения и работы, и досуга. Здесь не составило труда выяснить, как обитатели Скотни-Энда относятся к Йокельтону. Его любили, хотя некоторые соглашались, что викарию вовсе не обязательно пытаться организовать в их жизни абсолютно все. Рейкса считали чопорным. Отношение к Нокс Форстер еще не сложилось, зато никто из жителей, хотя об этом много не говорили, не жалел, что Каргейт больше не живет в усадьбе.

Отдохнув телом и душой, Фенби вновь отправился к Лею. Юрист, как оказалось, тоже решил заночевать в Скотни-Энде. Ему не пришлось долго ломать голову над тем, как объяснить мисс Нокс Форстер свое решение: нужно просмотреть множество бумаг. На самом деле он, конечно, надеялся выведать что-нибудь у инспектора, чтобы утолить любопытство. Однако его ждало разочарование, поскольку Фенби, и так не слишком общительный, пока не хотел обсуждать ситуацию.

Все же Лей попытался. Он и мисс Нокс Форстер были в холле, когда вернулся Фенби, и адвокат заговорил первый, сообщив, что они разобрались, что произошло с машиной.

– Забилась выхлопная труба, – сообщил он.

– Интересно, что туда попало, – промолвила мисс Нокс Форстер. – И как мне в голову не пришло?.. Неполадки начались, когда я везла мистера Макферсона из Ларкингфилда, мы еле добрались. Машина заглохла чуть ли не на дороге. Я полдня потратила, пытаясь ее исправить, а в выхлопную трубу заглянуть не сообразила.

Все это было не важно, но, по крайней мере, стало понятно, чем занималась в тот день мисс Нокс Форстер. И все же Фенби отметил необычность – по давней привычке не пропускать любые отклонения от заведенного порядка вещей – и продолжал слушать разглагольствования Лея.

– Каким-то образом в трубу всосало ком пакли. Стоило мне прочистить выхлоп, как машина заработала. Если бы Каргейт знал, ему не пришлось бы ехать на поезде.

При этих словах мисс Нокс Форстер содрогнулась.

– Он водил, знаете ли, очень быстро. А если бы его сердце остановилось, когда он был за рулем? Случись это в городе, он мог бы погубить многих.

Фенби чуть не спросил, нюхал ли Каргейт табак за рулем. Однако звучал бы такой вопрос подозрительно, и инспектор вовремя спохватился: никто – или почти никто – не знает о связи между привычкой Каргейта нюхать табак и его смертью. Вместо этого Фенби задал вопрос о цели поездки в город в тот день.

– Точно не скажу, – ответила мисс Нокс Форстер. – Он обронил, что попробует встретиться с вами, мистер Лей, если застанет. Да, я знаю, что он не договаривался заранее – думаю, он еще был в сомнениях. Впрочем, главная цель поездки была связана с марками. Наверняка мистер Макферсон уже говорил вам, что там обнаружились подделки, и мистер Каргейт планировал найти других экспертов для оценки. По-моему, он уже не доверял Макферсону. А может, просто хотел выслушать разные мнения.

– Мистер Каргейт взял марки с собой?

– Нет. Он собирался найти эксперта и убедить его приехать сюда – не любил выпускать марки из рук. Думаю, боялся, что их украдут, да и повредить их легко. Хотя, конечно, я в этом не слишком разбираюсь, я ведь всегда считала коллекционирование пустой забавой.

– Полагаю, мне рано или поздно придется продать коллекцию, а я не имею ни малейшего понятия, как это делать, – вставил Лей.

– Наверное, на аукционе, – предположил Фенби. – И если там есть подделки, аукционист наверняка быстро разберется.

– С книгами и картинами – да; но так ли это с марками? У меня раньше среди клиентов не было филателистов. Впрочем, торопиться некуда.

– Некуда, – кивнул Фенби. Он как раз собирался, оставшись с Леем наедине, предостеречь его от поспешных действий. Вполне возможно, что в альбомах для марок еще ждут новые открытия.

Инспектор повернулся к мисс Нокс Форстер и спросил, не знает ли она, с кем, помимо Макферсона, Каргейт имел дело по поводу марок.

– Много с кем, – ответила она. – Я прямо сейчас посмотрю для вас адреса.

– Замечательно. Мне будет много проще.

Мисс Нокс Фостер со свойственной ей решительностью двинулась к своей комнате, чтобы немедленно принести то, что требовалось.

– Да, кстати, – вспомнила она, – надеюсь, вы не будете против, если я выброшу розы? Они совсем завяли.

Фенби задумчиво посмотрел на цветы. Он чувствовал, что нужно что-то уточнить про них, однако, утомленный долгим днем, не мог сообразить, что именно. Возникла неловкая пауза, и даже Лей взглянул на вазу. Фенби встряхнулся.

– Розы?.. Простите, я буквально засыпаю. Конечно, выбрасывайте. Не стоят долго, да?

– Без цветов стол будет какой-то голый, правда? – счел необходимым встрять Лей, и Фенби почувствовал неприязнь к юристу, но мисс Нокс Форстер согласилась – она со всем охотно соглашалась, иногда это даже раздражало – и, ответив, что до завтрашнего утра, пожалуй, достоят, пошла за обещанными адресами.

– Вы не позволите мне оставить коллекцию марок у себя? – спросил Фенби, когда мисс Нокс Форстер ушла.

Лей задумался.

– Извините, вынужден отказать вам. Понимаете, я несу ответственность за его собственность – видимо, перед государством.

– Боитесь, украду? – Фенби даже потерял учтивость.

– Просто так не положено, я говорю с профессиональной точки зрения. Кроме того, если там есть подделки, вы можете попасть в неловкое положение. Вдруг кто-нибудь заявит, что марки подменили вы.

Фенби вздохнул. Опасения выглядели нелепыми, и он готов был взять на себя риск, – но если юрист заявил, что говорит с профессиональной точки зрения, то переубеждать его, как знал инспектор по опыту, пустая трата времени. Когда позже он допрашивал Макферсона, вышла небольшая заминка: хотя для дела это не имело значения, Фенби решил уточнить состояние шестипенсовой желто-зеленой сент-винсентской марки, которая какое-то время пролежала, касаясь клеем смеси табака и (возможно) цианистого калия. Клей, по словам Макферсона, был реставрирован. Выходит, если бы не случай, что Макферсон лизнул наклейку, а не саму марку, мог погибнуть другой человек, причем немедленно, а не на следующее утро. Хотя переклейка марки могла уничтожить крупицы постороннего вещества, попавшие на клей, что-то все же могло остаться. Фенби помнил, что наклейка не закрывает всю обратную поверхность марки.

– Я рассчитывал, – Блэйтон нерешительно подступал к утомительной для него теме филателии, – избавить суд от необходимости рассматривать события того дня, не только начиная с пяти вечера, но и почти на час раньше. Поскольку установлено, что примерно в 15.45 определенная марка находилась недолго в табакерке – позже я объясню, каким образом это получилось, – после определенных затруднений именно эту марку удалось получить и подвергнуть анализу.

В коллекции Генри Каргейта было не меньше дюжины, как мне сообщили, шестипенсовых марок, выпущенных на острове Сент-Винсент; для тех из нас, кто не коллекционирует марки, все они одинаковы, или почти одинаковы. Зато опытный филателист, находящий удовольствие в деталях, углядит различия, благодаря которым одна марка стоит несколько шиллингов, а другая – много фунтов.

Упомянутая марка, по злосчастному совпадению, была наиболее ценной. По словам специалистов, обратись вы к торговцам марками, которые выпускают, пожалуй, самый общепризнанный каталог в Британии, они запросили бы с вас за эту марку сто десять фунтов. Однако марка – хрупкий предмет, и мистер Лей, как душеприказчик Генри Каргейта и в определенном смысле доверенное лицо государства, по условиям вверенного ему завещания настойчиво требовал – вполне справедливо, могу отметить, – чтобы ценный предмет не был поврежден, поскольку ему говорили (и специалисты твердо придерживаются этого мнения), что если хотя бы часть клея удалить с обратной поверхности марки или чуть повредить бумагу, на которой марка напечатана, то ценность марки снизится – и не слегка, а на пятьдесят процентов, а то и больше, даже если поверхность марки, которая для нас с вами только и имеет значение, останется неповрежденной. С трудом верится; но меня убедили, что это правда.

Блэйтон сделал паузу, чтобы дать усвоить сказанное, и продолжил:

– Я всего лишь поясняю, почему мистер Лей не мог позволить с профессиональной точки зрения полного и тщательного обследования марки – на которое в других условиях согласился бы, – пока ему не предъявят очень веских доводов, на каком основании этот кусочек бумаги ценой в сто десять фунтов подвергается риску. А в то время подобных доводов привести было невозможно.

И в дальнейшем, надо признать, не появилось жизненно необходимых причин подвергать марку более скрупулезному исследованию. В противном случае мы знали бы определенно, что цианистый калий смешали с табаком до 15.45, а я утверждаю, что так оно и было; но поскольку мне достаточно доказать, что яд не мог быть добавлен в табакерку после 17.00, то я и не слишком огорчен, что полное исследование так и не провели.

Тем не менее мистер Лей все же дал согласие на проведение некоторых анализов; в частности, подробно была исследована марочная наклейка – маленький кусочек прозрачной липкой бумаги, с помощью которой марка вклеивается в альбом. Специалист, проводивший исследование, расскажет вам, что, по его мнению, на ней обнаружены следы цианистого калия. Если так – а специалист подтвердит вам, что таковая вероятность весьма высока, – нам не обязательно изучать, что происходило после 15.45.

Следовательно, господа присяжные, у нас есть четыре интервала времени: несколько минут примерно в четверть двенадцатого утра, еще несколько – с 11.30 примерно до 11.38, длинный период с полудня до четверти второго (в этот период, как я объяснял, для нас важны только пять минут сразу после часа дня и пять минут перед 13.45) и четвертый – час после половины четвертого.

И этим четырем периодам соответствуют – пусть и приблизительно – четыре человека.

 

Часть III

Анализ

Добросовестный и методичный Фенби неоднократно убеждался, что записать события на бумагу – значит в большой степени прояснить ситуацию.

Судя по всему, такой подход мог бы принести пользу и в деле Генри Каргейта, поскольку все грозило свестись к исследованию деталей, поиску противоречий и, несомненно, к тщательному анализу.

Инспектор достал блокнот и на нескольких листках поставил заголовки, потом начал тщательно проглядывать зафиксированные показания и каждое переносил на соответствующий листок. Благодаря тактичности инспектора, все причастные с радостью подпишут документ, содержащий факты, которые Фенби счел имеющими отношение к делу.

«Положение табакерки» – гласил первый заголовок. Постепенно лист заполнился собранной по этому поводу информацией – примерное время и свидетель. Получился такой список:

09.45. Рейкс почистил.

10.00. Стоит на столе у правой руки Каргейта – мисс Нокс Форстер.

10.45 (или сразу после). На столе по левую руку (Каргейт указал на нее) – Йокельтон.

11.30. Каргейт взял в руки – Йокельтон.

14.30. На столе. Монограмма читается правильно для того, кто сидит за столом, – Макферсон.

15.30. На столе. Монограмма вверх ногами для того, кто сидит за столом, – Макферсон.

15.30. Каргейт взял в руки. Марка найдена внутри – Макферсон.

В десятичасовой записи обнаружилось небольшое противоречие со стороны или мисс Нокс Форстер, или скорее Рейкса; впрочем, табакерку могли двигать, а потом поставить на место. Фенби пока оставил этот пункт и перешел ко второму листку.

Положение пузырька

11 июля. Куплен в Грейт-Барвике.

Внимание. Пока нет информации, где находился пузырек до следующего утра, но цианистый калий попал в табакерку после 9.45 утра 12 июля. Однако, поскольку яд был куплен заблаговременно, этот период нужно проверять, если в последующих ничего не обнаружится.

10.45. На столе. Там же, когда пришел Йокельтон, находилось письмо. Возможно, письмо было прислонено к пузырьку. Каргейт якобы упомянул об этом Рейксу и пожаловался, что письмо переложили.

10.45 (или сразу после). На столе. Каргейт упомянул, что пузырек совсем рядом с табакеркой (рассказ Йокельтона о разговоре с Каргейтом).

11.30 (или чуть раньше). На подоконнике, когда вышла срезать розу на клумбе, – мисс Нокс Форстер.

11.30. На подоконнике, после того как проводил викария. Этикеткой к Каргейту – Рейкс.

11.39 (примерно). Каргейт поворачивает пузырек – Рейкс.

12.00. На подоконнике. Этикеткой к окну – Харди Холл.

15.30. На правой половине подоконника. Этикеткой к окну – Макферсон.

17.00. Подоконник. Этикеткой к окну. Снова Харди Холл.

Фенби тихонько присвистнул. Торопливость? Или невероятная беззаботность, непостижимая уверенность, что причиной смерти будет признан сердечный приступ? Инспектор обратился к только что присланному медицинскому заключению.

Вне всяких сомнений, признаки смерти соответствовали сердечному приступу – однако соответствовали и отравлению цианистым калием. Если бы не образец табака, добытый доктором Гардинером, смерть признали бы естественной, но теперь дело принимало другой оборот… Фенби понял, что мысли растекаются, и вернулся к работе. Он надеялся, что остальные страницы будут так же полезны, как и уже заполненные.

На листах 3 и 4 содержались короткие заметки о передвижениях мисс Нокс Форстер и Рейкса. Не успев даже проглядеть скудные листочки, Фенби понял, что по Йокельтону листочка нет вообще. Не считая визита в Скотни-Энд-холл, время викария не было расписано, а ведь от дома священника до усадьбы недалеко идти. Фенби достал блокнот и на новом листке написал: «Дальнейшие вопросы», а ниже появилось: «1. Передвижения Йокельтона, остаток дня». Дальше, слабо нажимая на карандаш, словно сомневаясь, Фенди добавил: «2. Проверить, мог ли Макферсон доехать из Ларкингфилда и обратно в начале дня». Затем инспектор вернулся к листам 3 и 4.

Отчет о передвижениях мисс Нокс Форстер был краток и точен: «9.45. Библиотека. Пишет под диктовку письма. 10.45. Уходит из библиотеки. Печатает. Занимается цветами. 11.30. В холле. Беседует с Каргейтом и Рейксом. Примерно в 11.32 срезает розу с клумбы перед домом. Возвращается в холл, когда Рейкс выходит. Идет в гостиную в 11.38. 12.00. В холле, когда возвращается Каргейт. Полдень. Идет с Каргейтом в сад. 13.00. Вместе с Каргейтом возвращается на обед – без заминки. Обед заканчивается в 13.45. Далее время не расписано – кроме момента, когда она забирает Макферсона в Ларкингфилде и привозит его к 14.30. 15.45. Увозит Макферсона. Почти весь остаток дня пытается понять, что не так с машиной».

В списке были пробелы, в основном – не считая промежутка от 11.30 до 11.38 – касающиеся несущественных моментов, когда Каргейт сам находился в библиотеке. Фенби отложил листок и вернулся к информации по Рейксу.

Здесь все было просто. Существовали расхождения в отношении восьми минут, когда Каргейт и Йокельтон смотрели на осиное гнездо. Рейкс, например, не слышал, как мисс Нокс Форстер выходила за розой. Конечно, можно принять версию самого дворецкого: шаги женщины заглушались шумом от его собственных движений, когда он ходил по столовой и накрывал на стол.

Далее, мисс Нокс Форстер думала, что это Рейкс выходил через дверь в столовую для слуг, а Рейкс сказал, что, когда он проходил в дверь, мисс Нокс Форстер была в гостиной. Рейкс наверняка прав, поскольку сама мисс Нокс Форстер говорила, что заходила в гостиную. Фенби заново просмотрел записи и вскоре нашел объяснение. В дверь в столовую для слуг в дальнем конце холла выходил не Рейкс; дверь закрывалась за миссис Перриман, которая звала Рейкса, но ответа не получила. Это же объясняет и то, почему кухарка осмелилась позвать Рейкса, несмотря на возможное недовольство мисс Нокс Форстер. Миссис Перриман знала то, чего не знал Рейкс, – а именно, что мисс Нокс Форстер в тот момент в холле не было.

Прояснив это, Фенби благополучно добрался до обеденного времени. Перо застыло. Потом инспектор записал на листок «Дальнейшие вопросы» только одно слово в качестве третьего пункта – «умывание». Поставил рядом знак вопроса и продолжил изучать, как провел вторую половину дня Рейкс.

Фенби расстроился, обнаружив, что между записями «14.30, впускает Макферсона» и «16.30, подает чай» другой информации нет. Хватало данных о том, что было в 16.30, но до этого времени – ничего. Непонятно даже, почему именно Рейксу пришлось впускать Макферсона, раз уж мисс Нокс Форстер привезла его и могла бы проводить в библиотеку к Каргейту. Возможно, мисс Нокс Форстер осталась в гараже, чтобы заняться машиной, а торговца марками перепоручила заботам Рейкса?.. Догадка была настолько вероятная, что Фенби даже не стал ее записывать как вопрос номер четыре.

Вместо этого инспектор начал рассматривать, какой у каждого был мотив убить Каргейта. В том, что некто совершил благое деяние, похоже, соглашались все, кроме Рейкса, но одно дело считать, что человеку лучше умереть, и совершенно другое – решиться на убийство.

Убийство как благое деяние. Гамлет, например, счел убийство своим долгом; поквитавшись со своим дядей, он, похоже, ждал, что все сочтут это проявлением неизбежного правосудия, и оскорбился бы, услышав намеки про унаследованное королевство. Если оставить в покое беллетристику, была Шарлотта Корде – и ее неизменно считали героиней. Так что идея, пожалуй, не такая уж новая и безумная. Фенби искренне надеялся, что она не получит широкого распространения. Если у Шарлотты Корде появятся подражатели в частной и в общественной жизни, Скотленд-Ярду придется туго.

А если дело вовсе не в этом, то в чем? Допустим, кто-то не столь человеколюбив, как пытается изобразить? Взять хотя бы Макферсона. Зацикленный на марках и воспринимающий все, даже монограмму на табакерке, через призму филателии, он готов любой ценой защищать свое сообщество. И несомненно, существование достаточно умелого жулика представило бы реальную угрозу для коллекционеров и торговцев. Может быть, Макферсон считал жулика ядовитой змеей, которую нужно истребить при первой возможности?

Впрочем, тогда возникает множество вопросов. Первое: Каргейт жулик – или жертва обмана? Если Каргейт мошенничал, действительно ли Макферсон не мог это доказать? Публично объявить о нем – значило бы частично вырвать клыки у гадюки; но только частично. Хотя к любой марке, вышедшей из его рук, знающие люди будут относиться с подозрением, все равно никто не поручится, что Каргейт не стал просто ничего не ведающим посредником. И все же, чтобы оправдать столь радикальный поступок, как убийство, следует предположить, что Макферсон оказался в промежуточном состоянии – морально убежденный, он не имел доказательств, которые можно предъявить миру.

Однако вполне вероятен и противоположный мотив; жулик не Каргейт, а Макферсон. В таком случае наличие подделок в коллекции Каргейта легко объяснимо: их поставил сам Макферсон; Фенби вспомнил, что Каргейт действительно предполагал такое в случае с ирландским блоком десятишиллинговых марок без акута.

Некоторые детали в рассказе Макферсона вызывали сомнение. Прежде всего, у него была возможность, хотя и в краткий промежуток времени. Макферсон на удивление подробно описал расположение табакерки и пузырька, которые его нисколько не касались. Он назвал табакерку тяжелой. Затем, когда Каргейт обвинил его в краже марки, он слишком охотно согласился на обыск; он знал, где должна находиться сент-винсентская марка, и аккуратно постарался не облизывать саму марку. Конечно, последнему факту не стоит придавать особого значения – все облизывают только наклейку. Однако факт остается фактом.

Далее, Макферсон собирался купить коллекцию Каргейта. Фенби вполне мог представить, что если она полна подделок, следы которых ведут к Макферсону – а отследить судьбу отдельных экземпляров, как понимал Фенби, хоть и очень непросто, но, как правило, возможно в случае дорогих и редких марок, – то для Макферсона жизненно важно завладеть коллекцией. И наконец, припомнил Фенби, Макферсон, похоже, знал, что в золотой коробочке содержится табак; откуда?

Да, сбрасывать со счетов Макферсона нельзя. Но хватило бы у него мужества совершить убийство?

В целом Фенби готов был ответить утвердительно. Вспыльчивому, фанатично преданному своему делу Макферсону хватило бы быстроты ума, чтобы составить план, и безжалостности, чтобы его воплотить.

Однако было бы несправедливо обрушиваться только на Макферсона. Если подозрительно, что он с готовностью согласился на обыск, то нужно признать: еще подозрительнее, что Йокельтон наотрез отказался. Макферсон хотел защитить филателию или себя самого, викарий столь же страстно желал защитить деревню, духовные и телесные запросы ее жителей. Более того, здесь возникает та же альтернатива. Если предположить, что викарий действительно пытался похитить изумруд? Если предположить, что он передал слова Каргейта таким образом, чтобы представить, будто Каргейт хотел подсунуть ему камень, а на деле тот лишь пытался вернуть изумруд, не раздувая скандал? По словам Йокельтона, всем известно, что он последний, кто пойдет на такое преступление, и поэтому он невозмутимо готов выслушать подобные обвинения… но если предположить, что все не так? Человек его положения просто не вправе допустить никаких подозрений!..

И у викария была возможность; он тоже на удивление подробно описывал положение табакерки и пузырька с ядом. Например, пузырек, несомненно, стоял на столе, когда викарий пришел, и, так же несомненно, был на подоконнике, когда уходил; более того, именно в это время он и был перемещен, поскольку Каргейт, вернувшись в 11.38, обратил внимание на местоположение пузырька и расстроился.

Фенби взял листок «Дальнейшие вопросы» и записал: «4. Когда же пузырек переставили со стола на подоконник – и кто?»

Формулируя запись, инспектор как будто видел перед собой лицо викария, его лысину и голубые глаза. Несомненно, это человек сильного характера и острого ума, готовый стать мучеником ради цели, которую сочтет благой. Кроме того, от внимания Фенби не ускользнуло: совесть Йокельтона что-то гложет. Он словно радовался смерти Каргейта, но и стыдился своей радости. «Не понять мне святош, – отметил про себя Фенби. – Они очень часто путают благую цель и благие поступки… или это касается только иезуитов и им подобных?»

Немного подумав, Фенби признал, что, когда доходит дело до вопросов теологии, он совершенный невежда. «Впрочем, – сказал он сам себе, – в борьбе с противником они могут быть беспощадными. Хотя надо признать: из того, что мне о нем известно, соверши Йокельтон такое, он немедленно признался бы – внешне каясь, но гордый внутри. Он из того же материала, из которого делаются мученики. А вот мисс Нокс Форстер вполне может радостно убить кого-нибудь, по пути от пишущей машинки к вазе с розами, однако признаваться не будет. Постарается все скрыть самым тщательным образом. И все же не знаю. Эти высокие нескладные женщины того и гляди споткнутся – и в буквальном смысле, и в переносном».

Если выбирать среди обитателей усадьбы, это или Рейкс, или она. Рейкс – единственный, кто выразил какое-то сожаление по поводу смерти Каргейта. Правда, сожаление получилось весьма парадоксальное. Возможно, следует подумать, искренним ли оно было. Мог ли Рейкс в самом деле с такой галантной учтивостью принять объявленное увольнение? Пожилому, судя по внешности, человеку наверняка непросто менять место работы. По его словам, ему и раньше доводилось получать уведомление об увольнении, и он прекрасно знал, как умеет Каргейт обвинять людей в воровстве. Допустим все же, какие-то ценные вещи в прошлом и вправду были похищены, и именно Рейксом, а Каргейт прощал его; и наконец двенадцатого июля Рейкс сорвался, не воспользовавшись последним шансом? Тогда его могли уволить без всяких рекомендаций, а то и посадить в тюрьму. Вдруг именно в связи с этим Каргейт хотел увидеть Лея в пятницу тринадцатого июля? А может, в связи с Макферсоном? Увы, гадать бесполезно – ответить мог бы только Каргейт.

И все же поведение Рейкса теперь предстало в другом свете. Он очутился на грани увольнения и подозревал, что может либо вылететь на улицу без рекомендаций, либо угодить за решетку. Если Каргейт умрет, Рейкс хотя бы сохранит свою репутацию. Он мог даже рассчитывать, что хоть что-нибудь получит по завещанию Каргейта. Людей часто вознаграждают за долгую службу; лишь двоим – мисс Нокс Форстер и Лею – было известно о странном содержании завещания Каргейта.

Фенби уже знал: Каргейт распорядился потратить нажитое им состояние на что-то совершенно бесполезное; в качестве примера он назвал подземные переходы, потому что, как он выразился, «никто ими не пользуется, а значит, они никому не приносят пользы, кроме людей, которым приходится там убирать».

Фенби буквально увидел, как мисс Нокс Форстер озадаченно качает головой и говорит: «Это выше моего понимания»; она, видимо, считала, что деньги Каргейта впервые принесут пользу.

На мгновение Фенби пришла дикая мысль. А точно ли Каргейт не совершил самоубийство, просто чтобы доставить всем проблем? Вполне возможно, что человек, придерживающийся странных экономических теорий, мог так поступить, особенно если думал, что его сердце гораздо хуже, чем было на самом деле, или если страдал от приступа депрессии, понимая, насколько непопулярен.

И действительно, чем дольше думал Фенби, тем труднее было отбросить такую гротескную возможность. Никто другой не смог бы так просто добавить кристаллы в табак, никто другой не смог бы с мрачным юмором выбрать такое место и время, чтобы подозрение упало сразу на нескольких человек. Впрочем, если Каргейт стремился досадить, тогда не может быть речи о депрессии или страхе сердечного приступа, поскольку ему было бы не до шуток, и никаких мотивов самоубийства не остается.

Кроме того, признал Фенби, даже Каргейт не счел бы свою смерть ироничной шуткой. С одной стороны, он уже не мог бы ей порадоваться, а с другой, он поставил бы себя на одну доску с осиным гнездом – а уж этого Каргейт не допустил бы ни за что. Нет, данную версию можно со спокойной душой отбросить.

Все эти рассуждения увели инспектора далеко от сути, и он вернулся к имеющимся деталям. Фенби посмотрел, сколько времени было у Макферсона, Йокельтона, мисс Нокс Форстер и Рейкса, чтобы взять кристаллы из пузырька и смешать с табаком. Слово «кристаллы» немедленно всколыхнуло мысль, которая таилась все это время на задворках памяти и которую инспектор не додумал до конца. Сами кристаллы слишком крупные, чтобы смешивать их с табаком. Их требовалось так или иначе раздробить или растереть – чтобы они, во-первых, были не так заметны, а во-вторых, чтобы они быстрее впитались в слизистую.

Пока что Фенби не нашел в библиотеке ничего, что подходило бы для этой цели. Впрочем, растереть кристаллы можно, например, в пепельнице пробкой от пузырька, затем порошок быстро пересыпать в табакерку, а пепельницу убрать в карман. Конечно, тогда не захочешь, чтобы тебя обыскали.

Фенби не любил догадок вслепую, тем не менее записал: «Пропала ли пепельница или что-то подобное?»

Справедливости ради ему пришлось признаться – хотя бы себе, – что он недостаточно обдумал вопрос размалывания кристаллов. У Йокельтона и Макферсона практически не было времени. Трудно было это сделать и в те полторы минуты, пока мисс Нокс Форстер выбирала розу в саду и проверяла цветы в гостиной, а Рейкс мог находиться в библиотеке один. Если только – а вот это мысль! – дворецкий не взял кристаллы, пока секретарша была в саду, не перемолол их в столовой и не проскользнул обратно, зная, что мисс Нокс Форстер в гостиной. Тогда понятно, почему он не ответил миссис Перриман, когда она звала: потому что его голос донесся бы не из столовой, а из библиотеки! И это объясняет, почему Рейкс не признал, что слышал, как выходит мисс Нокс Форстер; и необычайной торопливостью объясняется допущенная грубая ошибка – а именно то, что он поставил пузырек на подоконник, а не на стол. Ведь пузырек, несомненно, двигали именно в это время… Фенби осекся. Пузырек мог переставить и Йокельтон немного ранее – в таких же обстоятельствах.

Более того, если вдуматься, Рейксу очень рискованно вообще входить в библиотеку, поскольку мисс Нокс Форстер была за окном и могла заметить дворецкого. И откуда ему знать, что потом она отправится в гостиную?

Но что, если цианистый калий взяли из пузырька в то время, а вот в табакерку добавили гораздо позже? Точно ли Рейкс не мог войти в библиотеку на минуту-другую от двенадцати до часа сорока пяти? Фенби тщательно просмотрел записи. На мгновение ему показалось, что он нашел несоответствие: мисс Нокс Форстер упомянула, что они с Каргейтом из сада прямиком отправились обедать – вопиющее пренебрежение гигиеной! – а Рейкс сказал, что они сели за стол «в обычное время», что предполагает какую-то задержку по пути с лужайки в столовую. Тонкий момент, даже толком не «расхождение» – тем не менее Фенби поставил его шестым пунктом в раздел «Дальнейшие вопросы». И тут же чуть не вычеркнул: заявление миссис Перриман по поводу прочности алиби Рейкса на этот период будет трудно опровергнуть.

Впрочем, пусть пункт остается в качестве непонятной детали. Может быть, именно эту деталь он и ищет, деталь, которая в итоге позволит понять, почему Генри Каргейт умер в поезде. В поезде? Кстати, забитая выхлопная труба… Мог кто-то заткнуть ее намеренно? Кто-то, кому не по нраву мысль о мертвеце за рулем мчащегося автомобиля, – ведь, как говорила мисс Нокс Форстер, это могло угрожать людям, никак не связанным ни с Каргейтом, ни с его окружением. Так появился пункт 7.

Внезапно у Фенби возникла новая идея, и он возбужденно просмотрел записи. Если одна-единственная ремарка человека, убившего Каргейта, была неправдой, то все остальное встает на свои места. В список вопросов инспектор добавил: «8. Розы? 9. Ваза поцарапана?» Если он получит ответы, на которые рассчитывает, если по остальным пунктам, особенно по шестому, все пройдет так, как он ожидает, появится и доказательство. А что касается шестого пункта, понял Фенби, должна существовать вторая ложь, но от того же человека, которого он уже начал подозревать. Нужно немедленно возвращаться в Скотни-Энд.

– По этим причинам, господа присяжные, – Фенби получил те ответы на свои вопросы, какие и ожидал, а Блэйтон тщательно разъяснил их и подал должным образом, – обвинение просит вас вынести обвинительный вердикт.

Старшина Эллис посмотрел на присяжных. Судя по выражению лиц, они на девять десятых уже согласились. Справедливо ли по отношению к подсудимым, подумал Эллис, что обвинитель выступает первым? В наши легкомысленные дни не становится ли первое мнение сильнее последнего?

У судьи Смита появилась возможность объявить перерыв. Вступительное слово показалось ему чересчур длинным, и вряд ли обвинителю стоило спорить с гипотетическими линиями защиты. Одно приходилось признать, несмотря на всю неприязнь к Анструтеру Блэйтону и его напыщенным, вычурным манерам: выступление было четким и убедительным. Если Блэйтон однажды наденет судейскую мантию – что вполне вероятно, – он, видимо, станет хорошим судьей. Лучшим судьей, чем обвинителем.

 

Часть IV

Защита

– Не оберемся мы хлопот с этим делом, – сказал Вернон помощнику, выуживая из кармана трубку. – Из того, что вы рассказали, просто позор вешать человека за убийство такого гнусного паразита, как Каргейт. Это деяние свершилось из лучших побуждений; если спросите меня неофициально, множество людей заслуживают смерти, и очень-очень немногие действительно умирают. Впрочем, мы будем бороться по каждому пункту. И, полагаю, должны победить. Больше всего меня беспокоит наш клиент. Слишком незамутненная честность, на мой вкус. Такие люди на скамье подсудимых сознаются в преступлении просто из порядочности.

Оливер улыбнулся, давно привыкнув к сильному, пусть и эксцентричному характеру своего шефа. Сколько бы Вернон ни разглагольствовал о людях, заслуживающих смерти, в жизни он и мухи не обидит.

– Думаю, придется рискнуть, – сказал Оливер. – И вряд ли стоит опасаться переизбытка честности. Если обвинения ложны, нам же лучше, но если все же прокурор прав, то ложь уже была произнесена, причем дважды. И беда в том, что это почти доказано.

Вернон поморщился.

– Ничего, отобьемся. В любом случае, мы забегаем вперед. До суда достаточно времени, чтобы тщательно продумать защиту. Что будем делать?

– Пожалуй, – осторожно начал Оливер, понимая, что выбор политики – прерогатива руководителя, – для начала можно объявить, что его не убили.

– То есть самоубийство?

– Нет. Я думал об этом, но нет никакого мотива. По крайней мере, приемлемого.

– Вы имеете в виду, что всему виной сердечный приступ? Не помню, чтобы такая версия рассматривалась.

– Не рассматривалась. Медицинское свидетельство не слишком однозначное. Вскрытие, разумеется, ничего не дало, и неудивительно – мне объяснили, что цианистый калий фактически вызывает остановку сердца. И хотя верно, что табак был отравлен, очень мало свидетельств, что Каргейт вообще нюхал табак. Он только собирался нюхнуть на перроне, когда его толкнул носильщик, сбив табак с пальца. Потом покойный сел в поезд и, по свидетельству пекаря Харди, снова извлек табакерку. И тот же Харди видел, как Каргейт готовился нюхнуть на платформе. Мы можем предположить, что остальное – плод разыгравшегося воображения свидетеля?

– Предположить мы можем что угодно; боюсь, Харди ответит, что потому и наблюдал внимательно, что разыгралось его любопытство.

– А если заявить, что покойный только собирался принять понюшку, но так и не успел? Что он фактически умер перед этим?

– Ясно, что обвинение, – сказал Вернон, переворачивая бумаги на столе, – научит Харди: он, мол, видел румянец на щеках Каргейта, как раз когда тот умер.

– Полагаю, это удастся обойти. Понимаете, Харди видел лицо жертвы только в отражении. Если подвергнуть свидетеля перекрестному допросу, надавить хорошенько, он собьется, и мы сможем отвести его показания как малоубедительные.

– Что ж, недурно, буду иметь в виду. Хотя, если честно, вряд ли нам это поможет. Слишком странное совпадение, чтобы человек умер от остановки сердца за долю секунды до того, как принять смертельный яд.

– Совпадения случаются, и пусть обвинение доказывает обратное. Вот я, к примеру, и не подозревал, что понюхать что-то может оказаться смертельным. Помню, в детстве я понюхал большую бутыль, куда собирали несчастных бабочек, – и меня не убило. Хотя голова болела… – задумчиво добавил помощник.

– Именно. А бабочек убило. Вы не втянули носом тщательно измельченный порошок, и у вас не было больного сердца. Нет, вряд ли это подходящая линия – в любом случае, мы лишь сдвинемся от убийства к покушению на убийство, потому что никак нельзя обойти факт, что кристаллы были размолоты – хотя мы, конечно, попытаемся. Нужно продумать и другие линии. А кстати, кто судья?

– Видимо, Смит.

– Тогда, боюсь, удачи нам не видать.

Немалый опыт Вернона позволял ему заранее в деталях представить все, что произойдет. После выступления обвинителя он поднялся и сделал предварительное заявление:

– Я утверждаю, милорд, что прокурор не привел доказательств убийства покойного; на этом основании я прошу вашу светлость не передавать дело на рассмотрение присяжных.

Судья Смит, разумеется, выразил удивление, однако он всегда любил привносить в процесс столько пряной оригинальности, сколько допустимо. Тонкое и оригинальное заявление – вовсе не очевидное – ему определенно понравилось, и он дал волю воображению поиграть с новой идеей, как кошка с мышкой. Но, подобно коту, судья редко позволял мыши убежать, и, хотя он с удовольствием выслушал выдвинутое Верноном (пусть изначально пришедшее в голову Оливеру) предложение, здравый смысл не позволил ему рассматривать его всерьез. И все же удовольствие от выступления Вернона судья получил.

Он просмотрел записи.

– Мистер Вернон, свидетель, Харди или Пекарь – по поводу его фамилии, похоже, есть некоторые расхождения – заявил, что видел, как из кармана покойного появилась коробочка со сверкающей крышкой, и на большой палец левой руки был насыпан светло-коричневый порошок. Много порошка, утверждает свидетель, и добавляет, что насыпано было очень умело. Потом, по словам свидетеля, палец поднялся к носу Каргейта, и с мощным вдохом порошок исчез.

– Да, милорд, но вспомните: я задавал свидетелю вопросы по этому поводу.

– Помню. Посмотрим. «Вы находились, когда покойный принял щепотку табаку, в своем купе». Нет, раньше. Если я не ошибаюсь, вы дважды привлекли внимание суда к тому факту, что свидетель находился в коридоре. Ага, вот здесь. Позвольте, я зачитаю.

Его светлость поправил очки и прочел вслух:

«Вы видели, как смесь была насыпана на большой палец покойного?»

«Да».

«Вам доводилось видеть подобное прежде? Вы уверены, что не спутали один случай с другим?»

«Уверен. Мне захотелось посмотреть еще».

«Именно. Захотелось посмотреть… Вам хорошо было видно? Ведь непросто рассмотреть что-то в отражении?»

«Не очень ясно, но увидел я достаточно».

«Вы видели порошок на большом пальце?»

«Видел».

«А потом видели, как порошок исчез?»

«Да».

«А может, покойный просыпал порошок на пол?»

«Он поднял палец к носу».

«А потом чихнул?»

«Да. От души».

«А может, он чихом сдул порошок с пальца?»

«Может, но думаю, он нюхнул».

«Однако мог и не нюхнуть?»

«Ну, мог».

– Насколько я помню, мистер Вернон, – продолжил судья Смит, отложив записи, – свидетель интонацией выразил явное сомнение в такой возможности.

– Тем не менее ему пришлось признать, что табак мог оказаться на полу.

– Да, таковое он действительно признал. И все же… – Мысли судьи Смита были ясны. – Затем вы перешли к вопросу о румянце на щеках мистера Каргейта. Думаю, вы согласитесь, что свидетель, хотя и выказал сомнения в отношении цвета галстука покойного, по этому вопросу был тверд. Более того, отвечая мистеру Блэйтону, он заявил, что ясно видел, как табак с пальца мистера Каргейта действительно исчез в его ноздре. Что скажете?

– Что свидетель сделал поспешные выводы. Я ставлю под сомнение не добросовестность свидетеля, а лишь точность его показаний. Как вы, милорд, только что упомянули, я задал ему несколько вопросов по поводу одежды мистера Каргейта и его действий, и свидетель не смог ответить. Его воспоминания весьма смутны – за исключением действительно важных, в которых он на удивление точен и уверен.

Судья Смит задумался. Можно, разумеется, ответить, что свидетель уверен в существенных деталях, потому что интересовался именно ими, и он не терял времени, разглядывая незначительные подробности…

Уголком глаза сэр Трефузис заметил, как начал подниматься Блэйтон, – вот его слушать не хотелось совершенно.

– Полагаю, нет нужды вас беспокоить, мистер Блэйтон. Я не вижу причин забирать дело у присяжных. Однако напомню им, что Генри Каргейт на самом деле умер в результате проникновения цианистого калия через слизистую носа. Продолжайте, мистер Вернон.

– Что ж, Оливер, если получится отстоять естественную смерть, – Вернон перестал думать о том, что случится в будущем, и вернулся к обсуждению настоящего, – хорошо и прекрасно, но, естественно, рассчитывать на это не стоит. Следующий пункт: по-моему, обвинение допустило элементарный просчет. Неужели они даже не предположили: если яд попал в табакерку двенадцатого июля не раньше 9.45, то не обязательно и из пузырька его взяли именно после этого времени? Ведь можно было кристаллы взять заранее, спокойно размолоть на досуге, а подмешать в табак потом?

– Похоже, они чуть было не угодили в эту ловушку. Но детектив Фенби (он вел следствие), к несчастью для нас, сумел разобраться. Взгляните на показания Рейкса. – Оливер достал еще два документа и отметил нужный абзац.

– «Мистер Каргейт приобрел некоторое количество цианистого калия в Грейт-Барвике днем 11 июля. Он вернулся домой поздно и не успел отдать яд садовнику Харди в тот же день. Утром 12 июля в моем присутствии и в присутствии мисс Нокс Форстер он отпер ящик письменного стола и поставил пузырек на стол, сказав, что даст Харди распоряжение использовать яд вечером, а днем проинструктирует, как это правильно делать. Меня он вызвал, чтобы я взял почистить коробочку, в которой он держал табак». Боюсь, это значит, что доступа к пузырьку не было. Более того, мисс Нокс Форстер подтвердила слова дворецкого.

– Если только у кого-то не было дубликата ключа.

– Замок – американский автоматический, и нет ни малейшего свидетельства, что существует дубликат ключа или что ключи Каргейта хоть на какое-то время пропадали. По ночам он запирал ключи в сейф, который открывается специальной комбинацией. Покойный был подозрительным субъектом и принимал множество предосторожностей.

– И никаких следов попытки взлома сейфа или ящика?

– Боюсь, ни малейших.

– Значит, отпадает. Но буду на всякий случай держать это в уме. Мне кажется, наши главные пункты – слабость мотива, возможность, которую имели еще три человека, и в целом отсутствие неопровержимых улик. Мы можем постоянно подвергать сомнению точность свидетельств и правомерность выводов обвинения.

– Выдвинем альтернативную версию?

Вернон подумал.

– Пожалуй, нет. Если мы не найдем веских оснований, это только оттолкнет присяжных. Зато уместно заявление, что мы хотя и не выдвигаем версий, хотели бы указать, что «А» мог совершить это с той же вероятностью, как и «Б». Вот, например, торговец марками… как его?

– Макферсон.

– Макферсон, Макферсон… – Вернон повторил несколько раз, чтобы запомнить фамилию. – Ясно, что он не имеет отношения к делу, но Блэйтону придется рассматривать даже тень возможности, потому что нужно изучить все подозрительные промежутки времени. Вскроется, что Каргейт был жуликом и изготавливал поддельные марки, – наверняка Блэйтон предъявит недоделанные марки Вест-Индии, которые обнаружил Фенби, а еще аппарат и чернила для добавления и удаления надпечаток и штампов. Если нам повезет, Блэйтон зароется в технических подробностях и наскучит всем и каждому. Возможно, обвинение даже намекнет, что, поскольку Каргейт был откровенным негодяем, его смерть – достойная кара… Это, конечно, настроит присяжных в нашу пользу, но к делу, увы, не относится. Так о чем я?

– Вы говорили о Макферсоне.

– Верно. Есть ли серьезные причины полагать, что он ни при чем?

– Макферсон смог доказать, что утром 12-го находился не ближе к Скотни-Энд-холлу, чем Ларкингфилд. Следовательно, пузырек утром не трогал. Кроме того, по его же словам, очевидно подкрепленным делами, он продолжал продавать марки Каргейту и покупать у него, – Макферсон не подозревал Каргейта до того самого вечера; но и тогда, как он сказал, только появились сомнения. Собственно, он приехал, чтобы ответить на обвинения Каргейта, и у него есть письмо, где претензии перечислены.

– Возможно, Макферсон сердился.

– Возможно, однако настроен он был, как заявил Рейкс, вполне дружелюбно, когда приехал, а в машине многословно говорил мисс Нокс Форстер, какой хороший клиент Каргейт.

– Блефовал?

– Не исключено, но он никак не мог рассчитывать, что найдет доступный яд и необычный способ его применить. Не каждый вообще сообразит. А у него было всего минуты три – понять, что к чему, придумать, как это сделать, размолоть кристаллы – на месте найдя что-то подходящее – и тщательно смешать с табаком. Причем в любую секунду мог вернуться Каргейт, а Каргейт, хотя настоящая ссора еще не началась и обвинения в воровстве еще не прозвучали, подразумевал, что с марками, которые продал ему Макферсон, что-то не в порядке. Макферсон знал, что Каргейт очень подозрителен, и вряд ли стал бы рисковать. Например, если бы Каргейт вернулся в момент, когда Макферсон толок кристаллы, объясниться было бы затруднительно. Да и вряд ли бы ему хватило времени. Даже если бы он рискнул, то действовал бы в такой спешке, что наверняка оставил бы кучу следов. А насколько я знаю, следов не осталось.

– Каких, например?

– Взять хотя бы пузырек. Вы помните, садовник заявил, что в пять часов пузырек находился точно на том же месте, что и в двенадцать.

– Откуда такая уверенность?

– Не знаю откуда, однако заявил, что уверен.

Вернон сделал пометку.

– Мы можем заставить его сомневаться – или, по крайней мере, убедим присяжных, что садовник клянется в том, что не под силу ни одному человеку.

– Согласен, но все равно, хорошего мало. К несчастью, есть свидетельства, пусть и мелкие, показывающие против нашего клиента. Вместе они складываются в неприглядную картину.

– Верно, и нам предстоит с ними разобраться. Но сначала давайте разберемся еще с одной возможностью. Йокельтон. Такие вполне могут совершить убийство из лучших побуждений.

– Думаю, у него было бы больше охоты пойти на убийство, – рассмеялся Оливер, – если бы Каргейт не обвинил его в краже изумруда. А так люди могут подумать, что он совершил преступление, руководствуясь корыстными интересами. Если Йокельтон был готов убить кого-то из благих намерений – и понести наказание, – то больше всего его страшила бы малейшая возможность неверного истолкования мотивов. Кроме того, насколько я слышал о нем, совершив такое, он сознался бы при первой возможности.

– Интересно, – промолвил Вернон. – Когда доходит до дела, люди не так охотно признаются в совершенных преступлениях, как можно подумать, – даже люди типа Йокельтона, чьи совесть и чувство долга делают их и солью земли, и чистым недоразумением… Нет, если только не предложите что-то определенное, я воздержусь лить бессовестную клевету на голову мистера Йокельтона.

Оливер ответил не сразу. Ему нравилось работать с Верноном, который с полным правом мог отнести к себе слова, только что сказанные про Йокельтона. Ведь, без сомнения, никто другой не отдавался столь безоглядно и добросовестно делам клиентов, как невысокий, задиристый, упертый, но обаятельный человек, который теперь ждал от помощника ответа на вопрос, в котором оба не видели смысла. Более того, Оливеру было совершенно ясно, что ответ нужно придумать хороший.

– Думаю, – начал он, – что Йокельтона следует исключить – по тем же причинам, что и Макферсона. Как Макферсон смог доказать, что его не было в Скотни-Энде в то утро, так и Йокельтон описал весь свой день после того, как ушел от Каргейта. Так что, как и в случае с Макферсоном, придется допустить, что он все сообразил, разработал план и воплотил его за то время, пока Каргейт ходил за приходским журналом.

– В котором викарий уже бросил камешек в Каргейта?

– Да. И довольно пикантный камешек, поскольку критиковал намеками, вместо того чтобы говорить напрямую. Но, как и Макферсон, он не мог продумать все заранее, потому что не знал ничего о яде.

– Зато мог, например, услышать в деревне об осином гнезде. Конечно, это не ахти какая тема для разговора, однако в таких деревушках, как Скотни-Энд, приходится довольствоваться тем, что есть.

– Люди из деревни и из усадьбы практически не общаются друг с другом.

– А садовник? Он ведь знал, что яд купят?

– Конечно.

– И если он упомянул об этом, имеет право на существование версия, что Йокельтон все спланировал; сам купил немного цианистого калия, размолол кристаллы до того, как отправляться к Каргейту, там заставил сквайра выйти из комнаты за чем-нибудь, и не обязательно за приходским журналом (вообще сомнительно, чтобы Каргейт его читал); пока хозяина не было, Йокельтону оставалось только всыпать порошок. И все равно он действовал недостаточно быстро, так что Каргейт, неожиданно вернувшись, обнаружил викария с табакеркой в руке и обвинил его в краже изумруда.

– А вы не считаете, – Оливеру очень не хотелось бросать тень на мудрость своего руководителя, – что тут слишком многое принимается без доказательств? По-моему, было бы слишком большим совпадением, что у Йокельтона вдруг оказался под рукой цианистый калий, а если не оказался, откуда бы он его взял? Ведь только накануне вечером садовник узнал про яд – и, кстати, не факт, что он действительно говорил что-нибудь Йокельтону, – а по журналу аптекаря в Грейт-Барвике видно, что яд продали только Каргейту. Насколько я знаю, Йокельтон нигде больше не мог достать яд.

– Сельские аптекари часто очень небрежны с записями.

– Если позволите, раз он записал продажу яда Каргейту, то логично предположить, что и продажа Йокельтону, если бы имела место, была бы зафиксирована. И в любом случае, Грейт-Барвик далековато, а машины у Йокельтона нет.

Вернон вздохнул.

– Боюсь, вы правы. Ладно, а как вам такая альтернативная версия? Допустим, Йокельтон появляется утром, а когда Каргейт выходит за приходским журналом, замечает пузырек с яркой наклейкой «Яд». «Если б я мог отравить Каргейта», – говорит он себе и начинает играть с огнем. Он вертит пузырек в руке. «Может пригодиться», – думает он, взяв со стола конверт и отсыпая в него немного кристаллов. Затем слышит шаги Каргейта и торопливо ставит пузырек – не на то место.

– Но он знал, что пузырек стоял на столе. Он заявил, что Каргейт упомянул об этом, и беда в том, что мисс Нокс Форстер описала пузырек на подоконнике как раз перед уходом Йокельтона.

– Прекрасно. Это он поставил пузырек туда.

– Тогда бы он не стал говорить, что пузырек раньше стоял на столе. Зная, где он оказался в итоге, Йокельтон или позаботился бы аккуратно поставить пузырек обратно на стол, или сказал бы, что он стоял на подоконнике изначально.

– Может, он ошибся?

– Может, конечно, – неуверенно согласился Оливер.

– Ну вот. Возвращается Каргейт и с ходу распаляет его гнев, отказавшись помочь другому Харди – Харди Шотландцу. Да, обвинение в краже изумруда скорее послужило бы тормозом, но прихожане – другое дело. И Йокельтон уходит, раздраженный, недовольный и с кристаллами яда. На досуге все обдумывает. А потом возвращается.

– Он отчитался за весь день.

– Но не за ночь.

– Полагаете, он мог вломиться в дом ночью? Что-то мне не верится, что викарий – опытный взломщик.

– А Каргейту верилось – и, возможно, он был прав!

– Не осталось никаких следов. Более того, я сильно подозреваю, что табакерку на ночь запирали, а дом набит доверху охранной сигнализацией. Каргейт уснуть не мог, пока не задействует все эти устройства.

– Опытный человек вроде Йокельтона знает, как отключить сигнализацию, – предложил со смехом Вернон. – Нет, пожалуй, это чересчур…

– Да уж, – поддержал Оливер. – И потом, не знаю, будет ли настаивать Блэйтон, ведь доклад аналитика очень неоднозначный, однако есть предположение, что цианид уже был в табакерке в 15.45. На наклейке почтовой марки остались следы яда. Я полагаю, если Блэйтон выдвинет эту версию, присяжные ему поверят. Кстати, и поэтому тоже нужно упомянуть действия Макферсона в течение всего дня.

– Ясно. Макферсон – такой свидетель, которого обычно поручают помощнику; и если повезет, он все запутает. – Улыбка Вернона показала Оливеру, что принимать эти слова на свой счет тому было бы нелепо. – И все же пока утешительного мало. Да, по некоторым пунктам мы можем попытаться разбить обвинение; думаю, в частности, они признают слабость мотива. Но в реальности убийца либо мисс Нокс Форстер, либо Рейкс. И если прокурор посадит на скамью подсудимых одного, мы вольны предположить, что виновен другой. Так что давайте посмотрим свидетельства по обоим.

Оливер кивнул.

– Я ждал, что вы так скажете, и все проанализировал вот тут в двух колонках. Да, самый трудный вопрос – это розы. Если бы только Лей не разглядывал их так пристально!

– Удастся его поколебать, как думаете?

– Сомневаюсь. Он стряпчий и разбирается в профессиональных трюках.

– Что вы, что вы, уважаемый мистер Оливер! – Вернон изобразил изумление. – Нельзя называть квалифицированную работу адвоката «профессиональными трюками»!

Оливер рассмеялся.

– Хоть розой назови… – начал он и вдруг осекся. – Я имел в виду «профессиональные трюки», но ведь это подходит и ко всему делу. Как назвать розу?

– Вот-вот, – кивнул Вернон. – Знаете, может, Лей и опытный адвокат, а значит, крепкий орешек, но он не садовник и тут может запутаться.

– Может. Однако пока что не запутался, и, честно говоря, не думаю, что запутается. Кроме того, эти розы видели и другие люди – видели правильно.

– Значит, если мы хотим выиграть, важно избегать шипов. Давайте посмотрим ваш анализ.

Работа была проделана замечательная; чем больше читал Вернон, тем меньше ему все нравилось. Сам того не зная, он вслед за Фенби пробормотал:

– Розы – и ваза…

 

Часть V

Напутственное слово присяжным

Судья Смит откашлялся и начал напутственную речь:

– Господа присяжные, вам предстоит рассмотреть обвинение в убийстве Ланселота Генри Катберта Каргейта путем отравления цианистым калием.

Несколько лет назад судья Эвори, разбирая дело Жан-Пьера Ваккера, привел такую цитату: «Из всех способов прервать человеческую жизнь самым отвратительным является отравление ядом, поскольку от него сложнее прочих защититься с помощью мужества или осмотрительности. И потому во всех случаях, когда один человек дает второму яд и второй человек – или кто-то посторонний – умирает, закон признает злой умысел, даже если не доказано наличия особой вражды». Далее судья добавил для присяжных: «Таким образом, в данном деле если вы будете склоняться к мнению, что подсудимый подсыпал покойному яд, чтобы тот принял его, то даже не обязательно изучать и определять мотив его поступка». И с этими словами, применительно к нашему делу, я полностью согласен.

Тем не менее представитель обвинения счел своим долгом рассмотреть вопрос мотивов преступника. Прокурор подвел итог в заключительной речи, сосредоточившись на характере Генри Каргейта и указав, что любой, кому доводилось ежедневно сталкиваться с ним, мог решить, что избавить общество от такого человека – значит оказать услугу. Мы видели непорядочность Каргейта – он подделывал марки и, возможно – хотя это всего лишь предположение, – жульничал в других сферах. Вам было показано, что он нажил значительное состояние с помощью деятельности, не приносящей прямой пользы стране. Зал судебных заседаний – не то место, где следует выяснять, какую функцию выполняют финансовые спекулянты; вам только надлежит помнить, что, если одни считают спекулянтов чуть ли не неизбежностью, другие полагают, что их следует винить во многих хворях современного мира. Именно такой точки зрения, по мнению прокурора, придерживался преступник.

Утверждается также, что политические взгляды Каргейта были диаметрально противоположны взглядам убийцы, что привело к антипатии сильной и даже иррациональной, вплоть до желания увидеть Каргейта мертвым. Вы слышали о расхождениях во взглядах на экономику и разоружение, и вам описали взгляды покойного на работников вообще и на жителей деревни Скотни-Энд в частности. Наконец, вам известно, что покойный написал высокомерное завещание, иронически оставив свое состояние государству на том экономически смехотворном основании, что при жизни он старался помогать ближним как можно меньше, а после смерти не желает помогать вовсе, и что предложенные распоряжения по его наследству навредят на самом деле всем.

Вряд ли мы с вами согласимся с подобной теорией, но это не относится к делу. Важно лишь то, что с ней, как установлено, категорически был не согласен убийца. Обвинение сформулировало это так: «По мнению обвиняемого лица, Каргейт живой был бедствием, а Каргейт мертвый – благом»; преступник испытывал такую ненависть к Каргейту, что при первой представившейся возможности – а пламя ненависти было раздуто скандалом покойного с преподобным мистером Йокельтоном, – искушение стало необоримым, и жизнь Каргейта была отнята с той же решимостью и почти по тем же мотивам, по каким сам он намеревался извести осиное гнездо.

Защита выдвинула два возражения. Сначала они заявили, что мотив для убийства недостаточно сильный; к тому же подобный решительный акт не согласуется с характером их клиента. Обвинение ответило, что вполне согласуется.

Защитники заготовили вторую позицию, на которую могли отступить в случае необходимости. Об этой позиции они не говорили много, но, возможно, все же сумели заронить идею вам в душу. Речь о том, что Каргейт был именно таким, как показало обвинение, и что фактически хорошо, что его нет, – то есть убийство совершено из лучших побуждений. Налицо откровенный призыв к вашему сочувствию; и должен сказать вот что: если эта идея вас затронула, избавьтесь от нее немедленно. В английском законе существует понятие оправданного убийства, однако оно не имеет ничего общего с сантиментами; ни на миг нельзя допустить правомерность выражения: «Такой-то такой-то должен умереть. Во имя нации предлагаю убить его». Ваш долг – представлять общество, и идет ли речь об убийстве или о мелкой краже, ваш долг остается тем же. Вы приходите сюда, чтобы осудить виновного и оправдать невинного, и если вы сочтете обвинения доказанными, ваш долг осудить, потому что если преступление не раскрыто – я снова цитирую одного из моих ученых собратьев, – и за раскрытием не последовало осуждение, преступление процветает.

Вот и все по этому пункту. Теперь я хочу рассмотреть предположение защиты, что Каргейт умер вовсе не от цианистого калия. Вы слушали показания свидетеля Харди, пекаря из Скотни-Энда, и ваша задача спросить себя: убеждают ли вас его показания, что покойный действительно употребил табак. Если вы решите, что не употребил и смерть вызвана исключительно естественными причинами, то дело закрыто.

Если вы считаете, что покойный вдохнул понюшку табака – полностью или частично, – дальше вы должны рассмотреть показания медиков. Не вызывает сомнений, что Генри Каргейт приобрел унцию цианистого калия у аптекаря в Грейт-Барвике и привез яд домой в маленьком стеклянном пузырьке с пробкой. Так же несомненно, что Каргейт приобрел яд, чтобы уничтожить осиное гнездо. И не обсуждается, что табакерка, в которой предположительно был яд, содержит примерно пол-унции порошка такой же плотности, как и табак.

Специалист из Министерства внутренних дел изучил порошок, собранный в Ларкингфилде с пола железнодорожного вагона доктором Гардинером, и обнаружил, что в образце, две трети которого составляет табак того сорта, который поставлялся Каргейту, присутствует, естественно, небольшое количество пыли с пола, а остальное – цианистый калий. Далее вы слышали чисто медицинские показания двух авторитетных врачей. Оба заявили, что при вдыхании большой понюшки гран или больше цианистого калия мог впитаться через слизистую; этого достаточно, чтобы вызвать смерть, учитывая состояние здоровья Генри Каргейта.

Медицинское свидетельство пока не оспаривалось защитой. До сего момента они ограничились вопросом, была ли вообще принята смесь. Защита предположила, что цианистый калий – вызывающее раздражение вещество, и любой, по неосторожности вдохнувший его, немедленно чихнет, избавившись от яда; точно так же чихнул пес носильщика, понюхав смесь. И тут защита выдвигает еще одно предположение: даже если бы Каргейт принял немного смеси, небольшое количество не привело бы к смерти, не будь у него больного сердца. То есть причиной смерти Каргейта стало именно сердечное заболевание. Врачи, как вы, несомненно, заметили, отказались высказаться на этот счет определенно. Они склонны полагать, что здоровый человек тоже умер бы, но не уверены полностью.

На самом деле все это несущественно.

Я не мог бы высказаться лучше, чем это сделал мой ученый собрат, судья Шерман, в ходе суда над Байуотерсом и Томпсон. Позвольте зачитать вам его слова: «Отравили ли его или привели к смерти вследствие того, что он не пережил сердечный приступ, здравый смысл гласит, что это такое же убийство, как и от максимальной дозы яда. Нельзя сказать, что человек, приняв малую дозу яда, умер от слабого сердца и лишь частично от яда. Человек со слабым сердцем заслуживает защиты от отравления, как и любой другой». С этим замечанием я полностью согласен и не вижу необходимости что-либо добавлять.

Судья Смит остановился передохнуть, а Джон Эллис беспокойно дернулся на жестком сиденье скамьи присяжных. Ему казалось, что слишком много сказано против защиты и слишком мало – в ее пользу.

– Разрешите задать вопрос, милорд? – неожиданно выпалил он.

Возникла небольшая пауза, по которой стало ясно, что его светлость не одобряет подобный поступок. Тем не менее разрешение было дано.

– Какое значение мы должны придавать, – спросил Эллис, – заявлению обоих врачей, что вскрытие не показало симптомов смерти от отравления? Значит ли это, что смерть наступила фактически от сердечного приступа?

– Признаков, а не симптомов, строго говоря. – Эта ошибка постоянно раздражала судью Смита, хотя он и понимал, что в данных условиях такая поправка – излишний педантизм. – Присяжные сами должны решить, как толковать данное обстоятельство. Оно не обсуждалось в прениях. Обвинение заявляет: «У смерти от сердечного приступа и отравления цианистым калием одинаковые признаки. Таким образом, не важно, что яд не оставил следов. Их не было бы в любом случае». Защита отвечает: «Очень хорошо. Но не забывайте, что следов не было». Именно вам предстоит решить, какую точку зрения принять. Я ответил на ваш вопрос?

– Спасибо, милорд. – Эллис прекрасно понимал, что иного ответа уже не получит.

– Тогда продолжим, – сказал судья Смит. – Перейдем к вопросу, что происходило с момента, когда Каргейт приобрел яд, до того, как он принял его – если принял. Значительная часть показаний не оспаривалась, так что я перескажу их вкратце.

Судья напомнил, что пузырек находился под личным присмотром Каргейта до утра двенадцатого июля, и отмел возможность существования копии ключа. Даже Эллис, которому не нравилось бледное лицо судьи с римским носом, вынужден был согласиться, что свидетельства это полностью подтверждают.

– Таким образом, до момента, когда мистер Йокельтон покинул библиотеку Скотни-Энд-холла, практически нет разногласий по поводу того, что происходило. А вот следующие примерно восемь минут предстоит рассмотреть очень тщательно.

Так что же заявляет обвинение? Обвинение заявляет, господа присяжные, что Джоан Нокс Форстер, которая находится перед вами на скамье подсудимых, с утра распалялась все больше. Она и так была в плохом настроении из-за непрекращающихся стычек и, по сути, рассматривала своего работодателя как бедствие. Прокурор позволил себе несколько парадоксальных фраз по этому поводу: к примеру, те, кто на словах яростно борется с войной между странами, больше других готовы к драке в частной жизни. Согласны вы или нет, проблема в том виде, в каком ее исследовал покойный мистер Г. К. Честертон в одном из своих великолепных романов, перед нами не стоит. Мы здесь рассматриваем факты.

Обвинение утверждает, что утром в четверг 12 июля гнев подсудимой вышел из-под контроля, и она окончательно решила убить своего хозяина. Обвинение признает возможным, что подсудимая сначала намеревалась только найти средства убийства и не желала воплотить свои замыслы немедленно. По словам обвинения, подсудимая предприняла шаги для того, чтобы завладеть цианистым калием. Она находилась в холле – занималась цветами. Обвинение утверждает, что это был предлог. Защита возражает, что она на самом деле занималась цветами. Вам предстоит решить, какое из этих утверждений ближе к правде; я могу лишь напомнить ее собственные показания, данные во время предварительного допроса. Позвольте зачитать:

«Вы занимались цветами в холле?»

«В холле и других местах».

«Других?»

«Да, в гостиной».

«Какие цветы вы поставили в гостиной?»

«Уже не помню. Много времени прошло».

«Тем не менее вы помните, какие цветы ставили в холле».

«В холле стояли красные розы».

«Мы вернемся к ним позднее. Заниматься цветами входило в круг ваших обычных обязанностей?»

«В качестве надзора».

«Что вы имеете в виду?»

«Я не всегда сама занималась ими, просто проверяла, все ли сделано».

«Понятно. Но иногда все делали сами?»

«Да».

«Кстати, а кто обычно занимался цветами?»

– Напомню, – сказал судья Смит присяжным, оторвавшись от записей, – что свидетельница долго размышляла, прежде чем ответить на этот вопрос.

«Думаю, служанка».

«Только думаете? Но если вам не нравилось, как все сделано, разве вы не делали замечаний? А для этого ведь надо знать, кому говорить?»

«Если что-то было не так, я сама поправляла. Я не люблю ругать подчиненных. На мой взгляд, это нелепо».

«Конструктивная критика идет на пользу… Вас удивит, если вы узнаете, что обычно цветами занимался Рейкс?»

«Удивит. Это не мужская работа».

Таким образом, обвинение предполагает, что цветы были всего лишь предлогом, а защита отвечает, что, если она не занималась обычно домашними делами, это не значит, что она не могла заняться хозяйством в тот день; и причиной стала задержка, вызванная визитом мистера Йокельтона к мистеру Каргейту, – чем-то нужно было занять время. Вам предстоит решить, какая точка зрения наиболее вероятна.

Однако продолжим. Следующий пункт касается сорта роз. Подсудимая в первоначальном заявлении сообщила, что вышла из холла, чтобы принести еще одну розу с клумбы на лужайке перед окном библиотеки. Она заявила, что пришлось поискать, поскольку она уже раньше срезала там розы и не хотела портить вид клумбы. Обвинение утверждает, что это чистая ложь и что подсудимая пытается оправдать свое отсутствие в холле в тот период, когда, по ее мнению, Рейкс прошел по холлу и вышел в дверь, ведущую на половину слуг. На самом деле Рейкс оставался в столовой, а дверь открывалась не потому, что он вышел через нее, а потому, что миссис Перриман высунула голову в дверь и позвала его.

Таким образом, если говорить о Рейксе, подсудимой не было необходимости оправдывать свое отсутствие. Оправдание могло бы потребоваться в связи с мимолетным взглядом миссис Перриман, но вы помните, что хотя на предварительном допросе подсудимая и заявила, что холл, по ее мнению, был пуст, когда она звала Рейкса, на перекрестном допросе она признала, что дверь загораживала ей обзор и что она смотрела невнимательно.

Однако не столь важно, знал ли кто-то об отсутствии Джоан Нокс Форстер в течение одной-двух минут, потому что она сама изначально заявила, что отсутствовала, и сочла необходимым объяснить, что делала в это время. Самое серьезное заявление обвинителей состоит в том, что это объяснение является ложным.

В качестве доказательства они приводят следующее. В холле стояли розы сорта «Этуаль де Олланд». Рейкс, не зная, что этот факт важен, привлек к нему внимание инспектора Фенби. Защита полагает, и я позже вернусь к этому, что нельзя доверять мнению Рейкса и что он даже мог подменить розы, однако первое заявление о цветах в этой вазе было сделано вскользь и, насколько известно, задолго до того, как в чью-либо голову пришла мысль, что сорт роз имеет хоть малейшее значение.

Так случилось, что инспектор не интересуется садоводством и не претендует на знание разных сортов роз, но у него развита наблюдательность, – и он утверждает, что увидел темно-малиновые розы с большим количеством лепестков. Кроме того, Рейкс особо указал на сильный аромат, и инспектор подтверждает, что запах был сильный.

Такое описание полностью соответствует сорту роз, упомянутому Рейксом, а именно «Этуаль де Олланд». Однако оно никак не соответствует розам, растущим под окном библиотеки. Этот сорт, «Китченер Хартумский», полумахровый, со свободными лепестками и с желтым центром у распустившихся цветов. Более того, окрас у «Китченера Хартумского» более светлый, чем у «Этуаль де Олланд», так что, по словам обвинения, такой цветок выделялся бы в букете.

А он не выделялся.

Более того, инспектор Фенби уверенно заявил, что в вазе стояли розы только одного сорта.

А инспектор Фенби смотрел на вазу дважды. Первый раз мы уже упомянули. Второй раз он посмотрел, когда подсудимая попросила у него разрешения выбросить цветы. Это происходило вечером субботы, и инспектор задержал взгляд на цветах, потому что уже заподозрил, что с ними что-то не так, хотя тогда еще не понимал, что именно. Он готов поклясться, что все цветы в вазе были темные. Более того, в тот раз инспектора сопровождал мистер Лей, который, хотя не так убежден, как инспектор Фенби, все же склонен считать, что в вазе не было роз «Китченер Хартумский».

Но и это не все. Нокс Форстер первоначально заявила, что выбор розы занял у нее какое-то время, поскольку она уже срезала на той клумбе цветы. А мистер Лей в беседе с Харди, садовником Скотни-Энд-холла, вскользь упомянул «замечательное повторное цветение». Это была, с садоводческой точки зрения, грубая ошибка, потому что стоял июль, а повторного цветения не бывает до сентября; эти слова вызвали ремарку Харди инспектору Фенби, как только мистер Лей отошел. Харди, боюсь, презрительно отозвался о мистере Лее с его повторным цветением (судья Смит позволил себе улыбку) и далее заявил: «Да в этом году здесь вообще ни одной розы не срезали». Разговор отложился у инспектора Фенби в памяти и заставил активно интересоваться розами.

Итак, обвинение заявляет, что уличило подсудимую в двух ложных заявлениях: что она ни в те важные полторы минуты в четверг двенадцатого июля, ни прежде не срезала розы на этой клумбе и что ни одной розы с этой клумбы не стояло в вазе. Это подтверждают показания инспектора Фенби, мистера Лея и Рейкса – вы их слышали.

Обвинение, таким образом, считает доказанной ложь Нокс Форстер и предполагает, что у нее были основания для подтасовки фактов. Обвинение утверждает, что в те полторы минуты она отправилась не на клумбу, а в библиотеку, взяла из пузырька немного яда в вазу и затем быстро прокралась в гостиную, где и размолола кристаллы.

В поддержку этой версии, которую сам прокурор признал в некоторой степени спорной, было указано, что Нокс Форстер изначально не упомянула, что вообще заходила в гостиную, и мы фактически не знали бы об этом, если бы Рейкс не заметил ее и не сказал нам. Теперь она утверждает, будто вспомнила, что заходила туда на несколько секунд – посмотреть на поцарапанную вазу, но забыла об этом незначительном моменте. Вы должны решить, принимать ли такое объяснение.

Однако нет сомнений, что ваза была поцарапана. Защита утверждает, что это произошло раньше, и подсудимая только осматривала вазу, однако не представлено объяснений, как она узнала о царапинах, ведь, полагаю, все согласятся, что их сложно заметить при беглом взгляде, тем более с расстояния. И главное – как появились эти царапины? Обвинение утверждает, что приходилось прилагать усилие, растирая кристаллы, и язвительно добавляет, что такое повреждение не могли нанести черенки роз или других цветов. Защита довольствуется тем, что не может указать, как нанесены царапины, и заявляет, вполне справедливо, что не обязана выдвигать альтернативную версию.

Вот, вкратце, представление обвинения о том, как яд был добыт и подготовлен. Я рассказал о предположениях защиты по поводу вазы, но еще не до конца рассказал об их мнении по поводу роз.

Сказано было немного; вкратце, они утверждают, что мисс Нокс Форстер ошиблась, изначально заявив, что срезала розу перед домом, тогда как на самом деле это было на заднем дворе; тем не менее такую ошибку легко совершить и еще легче забыть. Защита далее утверждает, что мисс Нокс Фостер действительно срезала одну розу в то время, о котором говорила, но более яркая роза смотрелась странно, и кто-то, видимо, убрал ее. Однако никто не заявил о таком действии.

Итак, покойный вернулся в библиотеку – дальнейшее не вызывает разногласий, до звука гонга к обеду. В первоначальном заявлении Нокс Форстер сказала, что рассердилась на покойного, потому что в тот раз он не пошел мыть руки. По ее словам, он сказал, что голоден, и они оба сразу отправились на обед.

С другой стороны, Рейкс свидетельствует, что дал им несколько минут, чтобы помыть руки и приготовиться, и что они вошли в обычное время. На первый взгляд серьезных расхождений тут нет, ведь Рейкс мог предоставить время на то, что фактически, хотя он этого не знал, не было сделано. Но вы должны помнить, что по весьма странным причинам, которые он сам изложил, Рейкс непременно хотел убедиться, что хозяин в столовой, и предпринял некоторые меры, чтобы отслеживать события.

Скотни-Энд-холл в плане напоминает букву «L», при этом кухонные помещения удалены от передней двери. Если представите, что эта дверь расположена слева от центра нижней черточки, то кухня, буфетная и прочие служебные помещения будут наверху вертикальной черточки, так что с одной стороны этих помещений окна – если бы они там были – выходили бы на лужайку, а окна с другой стороны смотрят на задний двор. В правом конце нижней черточки со стороны двора расположена маленькая умывальная комната с подключенной горячей и холодной водой. Вода вытекает через трубы в водосток на уровне земли. Соответственно, можно увидеть вытекающую из раковины воду, когда она льется в водосток, – если кто-то выглянет в окно кухни или буфетной.

А Рейкс выглядывал, потому что покойный имел привычку умываться перед обедом, и Рейкс хотел точно знать, когда это произойдет.

Итак, по его собственным словам под присягой, он увидел, что вода льется из трубы в водосток. Более того, он утверждал, что обычно мисс Нокс Форстер не пользовалась этой раковиной. Она, однако, возразила, что Рейкс ошибается и что она и Каргейт пошли прямо на обед в столовую. Вам предстоит решить, какое из этих утверждений истинно.

Сомнительно, хотя и не исключено вовсе, чтобы кто-то из них просто ошибся. Более вероятно, что кто-то из них сознательно лжет. Если неправду сказал Рейкс, то, как полагает защита, для того, чтобы бросить подозрения на подсудимую и отвести их от себя. Но если вы решите, что сознательно говорит неправду мисс Нокс Форстер, то придется признать, что она, возможно, потратила эти секунды, чтобы смешать порошок, в который она предварительно растерла кристаллы, с табаком. Должен указать – это очевидно и признано обвинением: доказательств, что это сделала она, нет; она только имела возможность, и если она лжет, то с целью увильнуть.

По этому пункту все. Теперь вернемся к автомобилю.

Стороны согласны, что нечто случилось с машиной в тот день; и хотя удалось, пусть и с затруднениями, доставить свидетеля Макферсона со станции Ларкингфилд и обратно, к утру пятницы машина вышла из строя, несмотря на попытки мисс Нокс Форстер починить ее вечером четверга. Также не подвергается сомнению, что мистер Лей вечером в субботу обнаружил, по его словам, комок пакли, попавший в выхлопную трубу. Мистер Лей вытащил паклю, и машина заработала.

Возможно, стоит пожалеть о компетентных действиях мистера Лея. Было бы интересно увидеть и изучить этот комок пакли. Увы, мистер Лей его выбросил.

Тем не менее, когда инспектор Фенби выслушал рассказ мистера Лея, ему пришло в голову, как, наверное, пришло бы в голову любому из нас, что комок пакли не может засосать в выхлопную трубу автомобиля; и он провел осмотр, который следовало бы провести раньше.

«Очередной камушек в мой огород, – подумал Фенби, внимательно слушавший речь сэра Трефузиса. – А ведь было у меня желание проверить… Но вот интересно, всем ли сразу пришло в голову, что выхлоп не может случайно засориться?»

– Когда инспектор наконец осмотрел машину, – бесстрастным голосом продолжал судья Смит, – только в следующий понедельник, он обнаружил следы – хотя и совсем слабые – гипса в выхлопной трубе. Вы согласитесь, что сам гипс туда попасть не мог. На первый взгляд непонятно, даже если машина была намеренно выведена из строя, какое отношение это имеет к смерти Каргейта.

Нокс Форстер, услышав, что машина в порядке, немедленно заметила – как хорошо, что Каргейт не умер от остановки сердца за рулем, потому что он привык гонять быстро и мог убить или изувечить неповинных прохожих. Вам предстоит решить, было ли это естественное человеческое замечание, которое мог бы отпустить любой из нас, или эта идея изначально владела подсудимой, и она предприняла шаги, чтобы предотвратить подобную трагедию, и слова вырвались у нее, выдав опасения, когда она еще полагала, что Каргейта считают умершим от естественных причин.

– Милорд! – Вернон вскочил с места. – Моя клиентка показала под присягой, что с самого начала подозревала не случайный характер полицейского расследования и изо всех сил помогала инспектору Фенби проводить опросы, когда он еще утверждал, что лишь содействует коронеру. Беседуя с мистером Леем об опасности вождения машины с больным сердцем, она уже знала, что возникли сомнения по поводу причины смерти мистера Каргейта.

На несколько мгновений судья Смит задумался. Затем продолжил:

– Очень хорошо, пусть присяжные учтут, но в любом случае я хотел сообщить им, что это в целом измышления, не совсем относящиеся к делу. Более того, я должен указать, что до понедельника машину никто не осматривал – не считая мистера Лея, чьи показания, к сожалению, расплывчаты.

Такова версия, которую предлагает обвинение. Защита утверждает, что эта версия неточна в деталях, гипотетична и малодоказательна. Вам предстоит тщательно рассмотреть ее.

Тем не менее защита должна признать, что кто-то подсыпал цианистый калий в табакерку покойного в промежутке от 9.45 до 15.30, в крайнем случае до 17.00, даже если не считать яд прямой причиной смерти.

Защита предположила, что это могли сделать еще три человека: мистер Йокельтон – за веру и свой приход, мистер Макферсон – в попытке обезопасить торговцев марками и Рейкс – поскольку получил уведомление об увольнении или, возможно (если уж мы обречены рассматривать в этом деле нелепые и необычные мотивы), из страха, что хозяин превратился в безвольную тряпку. Вы помните странную сцену, которую он описал, на мой взгляд, в очень трогательных выражениях.

В чем дело, мистер Вернон? Хотите подать протест? Присяжные наверняка понимают, что я не пытаюсь склонить их на сторону Рейкса, а просто выражаю личное мнение по поводу сентиментальной реакции на происшествие, не связанное напрямую с убийством.

Итак, мы продолжаем. Обратите внимание, что мотивы у всех трех не слишком сильные. Точнее, не такие сильные, как в случае Нокс Форстер, которая, как вы помните, давая показания, не скрывала, что испытывает, как минимум, сильную нелюбовь к мистеру Каргейту и его убеждениям.

Но вернемся к другим трем. Представитель обвинения уже указывал на сложности, с которыми приходится сталкиваться при попытке приписать вину кому-либо из названных трех лиц, если только не заподозрить, что значительная часть показаний Рейкса – ложь. Мистер Блэйтон упростил мою задачу, подробно описав соответствующие моменты, так что мне достаточно лишь перечислить их.

Скамья присяжных становилась все жестче и жестче, так что Эллис и его коллеги с облегчением обнаружили, что судья решил поступить, как и сказал. Он очень быстро разобрался с тремя возможными подозреваемыми, и стало окончательно ясно, что, по мнению высокоученого судьи, все трое были ни при чем. Вскоре он перешел к следующему пункту.

– И наконец, нужно рассмотреть местоположение табакерки и пузырька.

Вам были представлены результаты тщательного расследования, и я не буду надолго задерживать ваше внимание. Что касается табакерки, следует учесть, что Рейкс с уверенностью заявил, что она находилась у левой руки Каргейта, а мисс Нокс Форстер сказала, что у правой руки, имея в виду один и тот же утренний час; Макферсон сказал, что после обеда табакерка стояла у левой руки покойного. Какой вывод делает из этого обвинение, я не совсем понял.

Защита утверждает, что это просто говорит о рассеянности Нокс Форстер, которая совершила эту ошибку добросовестно, как совершила аналогичную ошибку, например, в отношении роз. Вам предстоит решить, сколько значения придавать этому факту.

Что касается положения пузырька с ядом, он точно находился на столе в 10.45, поскольку в этом показания Рейкса совпадают со словами мистера Йокельтона. В полдень пузырек точно находился на подоконнике, если верить садовнику Харди. Пузырек точно находился там в 11.38, если считать, что Рейкс говорит правду, передавая слова покойного. Очевидно, после этого пузырек не менял положения, хотя его могли брать. Но сразу после половины двенадцатого, когда мисс Нокс Форстер, по ее словам, вышла за розой (если она выходила), пузырек стоял на подоконнике.

Стоял ли? Защита утверждает, что стоял и что поставил его туда сам Каргейт. Обвинение говорит, что не стоял, но подсудимая считала, что стоит, так что, взяв его, как утверждает обвинение, примерно в 11.32, она вернула его не на стол, а на подоконник. Вы помните, что, по мнению обвинения, она вовсе не выходила в это время в сад и не могла видеть пузырек через окно.

Итак, господа присяжные, думаю, это все, что я могу сказать полезного. Теперь вам следует удалиться на совещание и вынести вердикт.

 

Часть VI

Вердикт

Джон Эллис возглавил шествие в предоставленную присяжным холодную унылую комнату, которая казалась особенно промозглой из-за того, что им предстояло решать, что именно случилось в тот жаркий июльский день.

На протяжении всего процесса Эллис боялся момента, когда ему придется вести за собой остальных одиннадцать присяжных; ведь Эллис, хоть и чуждый тщеславия, трезво оценивал себя и понимал, что если сам придет к какому-то решению, то без труда сможет убедить остальных с ним согласиться.

Беда была в том, что к решению он так и не пришел. Ему не хватало времени для спокойного обдумывания, без которого он не решал серьезные вопросы в министерстве, где занимал высокий пост. Хотя там ему и приходилось работать не покладая рук, никто не требовал принимать решения в спешке. И такую систему он считал разумной. В частности, Эллис был уверен, что лучше бы присяжные выносили вердикт, предварительно хорошенько выспавшись. То, что подобную задержку вряд ли одобрили бы подсудимые, ему не приходило в голову.

Сейчас, из-за ненужной спешки, Эллис ощущал неуверенность и боялся, что кто-то из его коллег слишком рано выступит с определенным заявлением, зная, что, скорее всего, будет протестовать чисто из вредности. Его живой ум не признавал излишней помпезности и категоричности. В ходе процесса Эллис постоянно чувствовал желание возразить и Блэйтону, и судье – просто потому, что они казались чересчур уверенными. Вернон, напротив, выступал гораздо более разумно. Он то и дело повторял: «Да, конечно, могло быть и так! Но в равной степени…» Такой подход импонировал Эллису, но, похоже, не остальным присяжным.

В совещательной комнате повисло долгое молчание, которое наконец нарушил потрепанного вида человечек в черном костюме и зеленом галстуке под тугим высоким воротничком.

– Метод! – сказал он вдруг. – Вот что нам нужно. Я постоянно повторяю это жене, когда говорю об управлении нашим магазином. Рыбный «Притчетт и Хансон» на Маркет-стрит. Рыба лучшего качества. Всегда к вашим услугам. – Он полез в карман за визитными карточками.

– Думаю, вы совершенно правы, – серьезно ответил Эллис, стараясь не выдать веселье по поводу напористости человечка. – Нужно рассмотреть дело методично.

– И первый вопрос – по крайней мере, мне он представляется первым – вот в чем. – Дородный фермер словно и сам удивился, что заговорил, а еще больше поразился, что все его слушают. – Был покойный отравлен или просто умер?

– А разве это важно? – вступил решительный молодой человек, по виду банковский служащий. – Его убили бы так и так.

– Полагаю, есть разница между убийством и покушением на убийство. – Эллис почувствовал, что кто-то должен ответить. – И думаю – собственно, даже уверен, – что наказания совсем разные.

– Ее ведь обвинили в убийстве, так? Я просто хочу знать. – Четвертый присяжный служил младшим продавцом книжного магазина, и остальные не ведали, что он всю жизнь только и повторял, что «просто хочет знать».

– Если нужно, можно спросить у судьи, – ответил Эллис. – Я не юрист, но мы вправе, если захотим, признать ее виновной в покушении. Но, наверное, такого вопроса не возникнет.

Замечание вызвало радостную улыбку на лице лощеного господина, который не был ни аристократом, ни фермером, хотя искренне считал себя и тем, и другим; он, во всяком случае, счел слова Эллиса о покушении не относящимися к делу.

– По-моему, господин старшина, от присяжных требуется определить факты, а юридическими вопросами ведает судья. По крайней мере, так принято считать.

– Похоже, нам не были даны указания на этот счет. – Эллис болезненно ощутил собственную беспомощность. – То есть по поводу разницы.

– А я думаю, были, – вмешался отставной фермер. – Мы все слышали, как судья сказал, что даже человек со слабым сердцем достоин защиты. И не в порядке вещей, если человек отдает концы, просто понюхав табаку. Нет, если спросите меня, мы имеем дело с убийством, и нечего тут мудрить. Судья практически так и сказал.

Ответом было согласное бормотание, к которому присоединился даже лощеный господин. «И они правы, – подумал Эллис. – Вряд ли нужно заставлять их копаться во всем заново».

– Очень хорошо, – сказал он вслух. – С предварительным пунктом разобрались.

– Прекрасно, – поддержал человек с зеленым галстуком. – Вот это и есть метод.

– Тогда следующим пунктом, полагаю, – продолжил Эллис, беря власть в свои руки, – следует решить: согласны ли мы, что остальных подозреваемых можно исключить. Начнем с Макферсона.

– Это точно он! – выпалил внезапно банковский служащий. – Никогда нельзя доверять торговцам марками! У меня когда-то была милая коллекция – больше двух тысяч марок, все разные, – но когда я попытался ее продать, сколько, думаете, мне предложили? Полдоллара. Зато если бы я хотел ее купить…

– Разве этого достаточно, чтобы предположить…

– Может быть, и нет, господин старшина, но все равно, бесчестное это племя. Смешанная перфорация, видите ли!.. Смешанная мораль, вот это что.

– И смешанные мысли, пожалуй… – Лощеный господин посмотрел на потолок.

– Это не метод. – Рыботорговец был хотя бы последователен.

– Вряд ли нам надлежит рассматривать то, – вздохнул Эллис, привыкший по долгу службы хранить терпение, – что не было представлено в качестве свидетельств. Мы все, безусловно, сочувствуем вам с вашей коллекцией, но мне кажется, что Макферсон давал показания совершенно искренне.

– Все же я требую признать его виновным! – Неудавшаяся сделка с коллекцией марок явно оставила глубокий след в душе банковского служащего.

– Полагаю, так поступить нельзя. Мы должны вынести вердикт «виновна» или «невиновна» только в отношении мисс Нокс Форстер.

– Старшина совершенно прав…

– А что, мы не можем повесить это мерзкое животное – проклятого дворецкого? – Отставной фермер, похоже, искренне поразился.

– Боюсь, что нет. Я предложил сначала решить – можем ли мы отбросить… исключить Макферсона.

– Судья ведь уже сделал это, не правда ли? – Лощеный господин говорил невыносимо городским тоном. – Я предлагаю разом исключить и Макферсона, и Йокельтона – вот ведь имечко…

– Поддерживаю. – Это сказал человек, молчавший до сих пор; он исповедовал принцип, что достичь решения быстро можно, немедленно поддерживая любое предложение. Он считал, что такой подход обнажает суть и закругляет бесполезные дискуссии; на любом заседании комитета, где ему доводилось присутствовать, он неизменно поддерживал все – иногда, по рассеянности, даже мнение, противоположное тому, которое только что поддержал.

Увы, время сэкономить получалось не всегда, потому что люди, как правило, без особой необходимости, словно нарочно возражали выдвинутому предложению. Разумеется, это не страшно, если председателю хватит ума немедленно объявить голосование, но слишком часто людям позволяли объяснить, по каким причинам они придерживаются своего мнения, а это неизбежно выливалось в пустую трату времени, и, как известно, никогда не заставило кого-то поменять точку зрения. В данном случае так и вышло. Разгорелись оживленные дебаты – мог ли быть виновным Макферсон.

В конце концов Эллис навел порядок.

– Возможно, будет проще, если мы проголосуем.

– Поддерживаю. Давно пора голосовать.

– Кто за то, что Макферсон не имеет отношения к убийству? Десять и я – одиннадцать. Против?

Банковский служащий пожал плечами.

– Ладно, как знаете. Раз повесить его нельзя, то мне все равно.

– Теперь по поводу викария – мистера Йокельтона. Можем сразу голосовать?

– Поддерживаю.

Эллис оглядел присяжных и с удовлетворением отметил единодушие.

– Тогда так. Или это сделала подсудимая – значит, мы голосуем «виновна», или Рейкс – тогда мы голосуем за «невиновна»; или мы не знаем, кто это сделал, и тогда мы снова голосуем «невиновна».

– Слишком много вариантов «невиновна». Судья ведь выразился вполне ясно. – Лощеный господин снова уставился в потолок.

– Да, но нужно рассматривать так, как сказал старшина, – это и есть метод.

– Спасибо, мистер Притчетт.

– Хансон.

– Да, я оговорился, Хансон. Теперь, чтобы начать обсуждение, я хочу предположить, что она совсем невиновна – или, по крайней мере, ее вина не доказана. Мне показалось, что судья настроен против нее. Ему следовало бы более четко обрисовать доводы в ее защиту. И думаю, он был не совсем честен. Например, она приличная, мирная женщина, которая никогда не смогла бы решиться на убийство. Выяснилось даже, что она отказалась от службы в армии по идейным соображениям – не могла заставить себя отнять жизнь.

– Не совсем так. – Мистер Хансон решил внести в дискуссию нечто более позитивное, чем его предыдущие ремарки. – Выяснилось только, что она противница войны, как и все мы, хотя мы по-разному можем представлять, как остановить войну. Но ничего не было сказано о том, что она противница уничтожения осиных гнезд. Она жила под одной крышей с Каргейтом многие месяцы, день ото дня ненавидела его все больше, была вынуждена выслушивать его мнения, которые ей казались воплощением зла, и видеть его отношение к окружающим, которого она не могла терпеть. И все это время она таила свои чувства, пока не дошла до точки.

– Но ведь это предположение?

– Так, по крайней мере, представил дело судья. Лично я ее понимаю, однако на нас это влиять не должно.

– Думаю, господин старшина, – (Эллис обнаружил, что ему неприятно обращение «господин старшина» из уст лощеного господина, но тот хотя бы вернул дискуссию в колею), – что она наверняка солгала о розе. И о царапинах на вазе, если хотите знать мое мнение. И о том, сколько они шли на обед.

– Про розы это точно. У меня в саду растут оба сорта, и один с другим никак не спутаешь. – Отставной фермер больше полагался на опыт, чем на свидетельства.

– На мой взгляд, есть два возможных ответа, – сказал Эллис. – Во-первых, она очень близорука и понимает в розах куда меньше вас. А во-вторых, Рейкс мог сам выбросить ту розу, которую она поставила.

– Что-то вы мудрите, мистер, – вмешался молчавший до сих пор присяжный. – Откуда бы Рейксу знать, что это важно?

– Он указал на сорт роз в вазе. Мне кажется, что он пытался привлечь к ним внимание инспектора.

– Но он не знал, что она скажет.

– Допустим, он слышал ее разговор с инспектором.

– Ну уж точно не слышал. В этом полиция очень аккуратна.

– Все равно, – Эллису приходилось трудно. – Мы должны быть полностью уверенными, чтобы принять решение. Нам необходимо рассмотреть все, что было сказано в ее пользу.

– Судья не слишком-то много сказал, – откликнулся лощеный господин. – А он понимает в подобных вещах куда больше нас. Он выслушал больше лживых свидетельств, чем мы, и он ее насквозь видит. И потом, никто другой не мог этого совершить. Мы все согласны – практически все, – что убийцей не может быть никто, кроме нее и Рейкса, а Рейкс не мог этого сделать, потому что у него железное алиби на все время, если только не предположить – а пока никто и не пытался, – что кухарка была с ним в сговоре. Но против них нет ни тени доказательства, а вот против другой женщины – розы, ваза, умывание и машина. Я лично считаю машину очень важной уликой. Нет – войне; но убийству – да. Убийству – да; но аварии – нет. Не люблю таких. Лучше ее повесить.

– Знаете, как-то мне кажется, что это не очень честно. Вот не видится мне, что судья совершенно беспристрастен.

– Слушайте, если уж вы собрались против судьи выступать!.. То есть так нельзя!

– Я не выступаю. Просто судья высказал свое мнение слишком определенно.

– Он ведь должен был дать нам направление, правда?

– Верно. Однако верно и то, что следует опираться на свидетельства и только на свидетельства. – Эллис считал себя обязанным продолжать борьбу, хотя и начинал понимать, что проигрывает ее, да и сам не слишком убежден.

В другом конце комнаты он расслышал шепот самых тихих присяжных:

– Мы вот впятером, господин старшина, определились. Мы говорим «виновна».

Эллис огляделся и услышал со всех сторон слова одобрения. Даже фермер, желавший повесить Рейкса, похоже, передумал.

Эллис помедлил минуту, затем сказал:

– Нет, нельзя выносить вердикт, не достигнув единодушия, а я не могу с чистой совестью согласиться с вами, пока мы вместе не пересмотрим все свидетельства.

– Должен заметить, господин старшина, что мне ваша совесть утомительна.

– Поддерживаю.

– Но это и есть метод.

– Простите, я настаиваю. Если вы все уверены, тогда другое дело; в противном случае выходит, что нам вовсе наплевать на это дело.

– Ну, серьезно. – Общий ропот показал, что Эллис зашел слишком далеко. Тем не менее сейчас он победил. Присяжные продолжили более систематично, чем можно было ожидать, хотя все еще суетливо, обсуждать дело. Это заняло больше двух часов, и по окончании они были не очень довольны друг другом.

Секретарь суда поднялся и задал обычный вопрос:

– Господа присяжные, вы готовы объявить вердикт?

– Готовы.

– Вы признаете подсудимую (он полностью назвал имя) виновной или невиновной?

Единственным словом Эллис выразил то, что так и не смог поколебать первоначальное мнение своих коллег.

Секретарь суда повернулся к подсудимой.

 

Часть VII

Финал

В тишине маленького дома в Дорсете, в долине Фрома, обещавшей долгие счастливые дни мирной рыбалки, сэр Трефузис Смит с удовольствием читал «Таймс». Он верил, что может положиться на Уголовный апелляционный суд, и теперь убедился, что не зря.

Он намеревался выйти в отставку сразу после суда над Джоан Нокс Форстер и немедленно осуществил свои намерения. Финал получился, что бы ни подумали люди, читающие отчет апелляционного суда, вполне героический. Ведь у судьи не возникало ни малейших сомнений в виновности подсудимой. Даже враждебная реакция на многоречивые манеры Антрузера Блэйтона – пусть и компетентного прокурора – не поколебала его точку зрения. И присяжные, по мнению судьи, не могли прийти ни к какому иному решению, кроме того, к которому пришли; и все усилия Вернона не могли перевесить того, что его честная клиентка практически выдала себя на скамье подсудимых.

В том-то и беда. Сэр Трефузис чуть ли не восхищался подсудимой. Он полностью соглашался с ее мнением о Каргейте, а кроме того, высокая неуклюжая женщина была на удивление честна. Она понравилась судье. Он даже уважал ее политические взгляды, хоть и не разделял их. И в итоге пришел к выводу, что, несмотря на виновность Джоан Нокс Форстер, было бы жаль ее казнить.

Тут он сам испытал потрясение и готов был списать свои чувства на приближающуюся старость и осознание того, что этот процесс – последний. Всю свою жизнь сэр Трефузис оставался реалистом. Даже подумать о том, что английское уголовное судопроизводство может основываться на чувствах, а не на законе, было омерзительно. Стоит лишь раз признать, что убийство – кроме случаев самозащиты – может быть оправдано, и в стране воцарятся безумие и хаос. Чтобы он, заслуживший славу судьи-вешателя, позволил проявиться подобному свободомыслию… Невозможная, нетерпимая идея!

Нет. В ходе всего процесса он четко ставил перед собой цель – подобного не должно случиться; даже вердикт «невиновна» представлялся судье нетерпимым, поскольку, на его взгляд, явно противоречил бы фактам. Все сочтут его основанным на искажении закона; а случись такой прецедент, кто знает, куда бы это привело.

Тем не менее, слушая честные, но немилосердные речи Блэйтона, судья все больше желал уберечь и принципы, на которых зиждется закон, и жизнь подсудимой. Сначала это представлялось крайне сложным, однако вскоре впереди забрезжил луч надежды. Возможно, судье придется пожертвовать собственной репутацией; впрочем, надо сказать, он ей никогда не дорожил. Если его совесть будет покойна, то весь мир может лететь в тартарары.

Возникло искушение согласиться с заявлением Вернона и забрать дело у присяжных на основании того, что не доказано однозначно, будто Каргейт умер от яда. Однако понимание закона подсказало: так поступать нельзя. На самом деле у самого судьи не было и тени сомнения, что Каргейта убили.

В конце концов сэр Трефузис выбрал окончательную линию. Он не сомневался, что все получится, хотя примерно полчаса переживал, не чересчур ли надавил на присяжных – и тогда они могли выразить свою независимость, провозгласив обратный вердикт. Насколько он разбирался в людях, старшина присяжных как раз на такое способен.

Однако вердикт отстоял правосудие, а теперь человечность восторжествовала и в Уголовном апелляционном суде. Судья достиг обеих целей. Казнь отменяется.

Довольно улыбаясь, сэр Трефузис снова пробежал глазами колонку. «Подчеркнул линию обвинения… не упомянув все, говорившее в ее пользу… в частности, не была упомянута близорукость подсудимой… не понимая ничего ни в ботанике, ни в садоводстве… многочисленные ошибки…» Да, Вернон аккуратно собрал все моменты, на которые надеялся сэр Трефузис, и даже добавил несколько таких, которые сэру Трефузису показались менее удачными. Вряд ли было честно утверждать, что судья почти не рассмотрел возможной виновности трех остальных. Ему пришлось строго напомнить себе, что на это обижаться нечего.

Ага! И вот, наконец, главный пункт, на который он рассчитывал. Не зря ему показалось, что Вернон, заметив промашку, едва сдержал торжествующую улыбку. Сэр Трефузис удовлетворенно кивнул. Да, именно так. Он не объявил присяжным, что они могут признать лицо виновным только «вне всякого разумного сомнения», а в противном случае они обязаны… Эти слова давно стали его плотью и кровью, и потребовались значительные усилия, чтобы их не произнести.

И судья не произнес их, гарантировав, что это упущение вкупе с общим враждебным тоном напутствия присяжным практически заставит Уголовный апелляционный суд аннулировать вердикт. Так все и вышло. Сэр Трефузис чуть не расхохотался, читая, с какой деликатностью они пытались пощадить его чувства. Они были полны таких же благих намерений, как и он сам. Но главное – они сделали все как надо. Он радовался, радовался всем сердцем итогу суда по делу об убийстве Ланселота Генри Катберта Каргейта.

 

Часть I

Приезд

 

Глава 1

Алан Ренвик был мне не по душе еще до того, как стал убийцей. И в некотором роде удивительно, что я так для него расстарался. Впрочем, я никогда не делал вид, что действую исключительно из добрых побуждений. Не то чтобы он совсем мне не нравился: время от времени и я попадал под его чары, однако у наших отношений была другая основа.

Он был моим клиентом. Я составлял завещание, оформлял бумаги на аренду квартиры и решал от его имени кучу других менее банальных проблем. Обычно отношения между юристом и клиентом не приводят к стрессовой ситуации.

Крупный и высокий – примерно метр девяносто, Алан мог бы показаться симпатичным, если бы не заметный шрам на левой щеке – по его словам, результат автокатастрофы. С ним бывало весело, если собиралась приятная компания и он снисходил до общения. Однако он всегда все портил несносной заносчивостью. Каждым словом, каждым жестом намекал на то, что я ничтожен физически и профессионально – мелкий юристишка, нанятый для плевой работы, где требуется пара формальных навыков. По сути, сантехник. В те редкие моменты, когда он не мог не замечать, что я нахожусь с ним на одной ступеньке социальной лестницы, например при встрече в клубе, в котором мы оба состояли, он слегка удивлялся – причем, как правило, так, чтобы я это увидел.

И все же многим он нравился. Женщины, которые встречались на его пути, буквально теряли голову. Сам он не проявлял к ним ни капли уважения, а их не отталкивал даже шрам. Возможно, если бы им стало известно происхождение шрама, все было бы иначе.

Мы звали друг друга «Алан» и «Дик» и, наверное, казались друзьями. Алан всегда советовал своим приятелям: «Обратитесь к Сэмпсону! Он скажет, что делать». Надо отдать должное: он свел меня с полудюжиной очень приличных клиентов, а приличные клиенты мне нужны, и дал в руки несколько дел, в которых требовалось урегулировать скорее бытовые, нежели правовые вопросы. Люди обычно считают офис юриста скучным и пыльным местом, но в жизни все не так. До наших ушей порой доходят весьма чудны́е истории, которые на поверку оказываются еще чудне́е.

Порой и для Ренвика я выполнял работу не вполне стандартную. Кроме того, подобно многим клиентам, он не раз позволял мне обнаружить кое-какие факты, которые выставляли его не в лучшем свете. Но даже привычный к таким выходкам, я не ожидал встретить Алана у своего подъезда в полдвенадцатого ночи. Очевидно, он меня поджидал. Стоял март, день к тому же выдался слякотный. Я сразу обратил внимание, что Алан основательно продрог и выглядел паршиво.

– Привет! – сказал я. – И что же ты здесь забыл?

– Тебя! – огрызнулся он. – Подозреваю, в квартире тоже никого. По крайней мере, к телефону никто не подходит.

– Если честно, никого, – подтвердил я, – хотя не возьму в толк, тебе-то какое дело. Ты не хуже меня знаешь, что я весь день в офисе, а ужинаю в клубе. Почему не позвонил туда?

С улицы шел слишком тусклый свет, и я не мог разглядеть выражение его лица.

– Не хотел. – В голосе Алана прозвучали подозрительные нотки. – Милое местечко у тебя, спокойное, – не к месту продолжил он, как я заметил, уклоняясь от темы.

При этом он нечаянно затронул особенно приятный для меня момент. Люблю тишину.

– Как в деревне, – согласился я. – Ни единого звука. Квартирка маленькая – большая мне не нужна, и смысла пускать деньги на ветер я не вижу. В меру современна, с приличной планировкой, рядом с центром. Соседей вообще не слышно, ни тех, что рядом, ни сверху, ни снизу. Напротив дома растут деревья, так что подглядеть за мной не получится. И я прекрасно обхожусь тем, что ежедневно ко мне заходит уборщица.

– Ты нанял домработницу? – с сомнением переспросил Алан.

– Да. Но она только что меня оставила. Между прочим, теперь придется стелить постель своими силами, а я не знаю, как это делается.

– Э-э… – протянул он, – у тебя только одна комната?

Такой грубый вопрос как раз в духе Алана Ренвика. Не думая, что может за ним стоять – хотя следовало бы подумать, учитывая, что он вообще странным образом оказался на моем пороге, – я ответил без промедления:

– Почему же. Комнатки, конечно, маленькие, но есть и гостиная, и гостевая рядом с моей спальней.

– И часто ты пользуешься гостевой?

– Почти никогда.

– Ясно… – Возникла небольшая пауза. – Тогда я поднимусь? Нужно переговорить. И кстати, у меня с обеда крошки во рту не было. Ты всегда держишь гостей на пороге?

Очевидная резонность последнего вопроса и полушутливый тон, коим он был задан, застали меня врасплох. Ко мне редко кто заходит. По правде сказать, почти никто и никогда. Квартира располагалась на втором этаже, и отсутствие лифта в здании меня не волновало. На самом деле я был даже рад – уж точно не будет шума лязгающих дверей, – но соседи с пятого не переставая твердили, что здание устарело. Надоели до чертиков.

– Выходит, гостей ты принимаешь редко? – пробормотал Ренвик, поднимаясь вслед за мной.

Я не обратил на это внимания, так же как не заметил, насколько осторожно он держался вдали от окна, пока я не задернул шторы. Развернувшись к нему, я, естественно, спросил, не хочет ли он мне объяснить, в чем дело.

– Всему свое время, – откликнулся Алан. – Ты что, плохо расслышал: я сегодня почти не ел.

– Почему же, черт возьми?

– Вдруг с тобой бы разминулся.

– Видимо, срочно потребовалось со мной встретиться.

– Ну да, соскучился. И все же… у тебя есть еда?

– Нет. Я не ем дома.

– О боже! Вот невозможный тип! Что, даже не завтракаешь?

– Завтракаю. Тостом и вареным яйцом. Утром мне хватает. На одного. Я же сказал: от меня ушла домработница.

– Да, скромно, – вздохнул Алан. – Надеюсь, батон хлеба и кусочек масла найдется?

– Найдется. Но завтра мне самому нужно будет поесть. Ты меня слышишь?

– Это ты меня не слышишь. Я умираю от голода! Что-то ты не очень гостеприимен. Сложно, что ли, выскочить с утра в магазинчик. Рядом ведь есть молочный?

Умышленно или нет – этого мне знать не дано, – Ренвик всегда к своим самым возмутительным заявлениям добавлял вопрос, и к тому времени, как ты на него отвечал, было слишком поздно к ним возвращаться. И этот случай не стал исключением. Едва я промямлил, что да, рядом есть молочный, как он, торжествуя, провозгласил:

– Ну видишь! Кухня здесь? Поджарю-ка я хлеба с яйцом… Ан нет, обознался, это твоя спальня. А это, видимо, гостевая, о которой ты упоминал… Так, вот и кухня! Боюсь, я влезаю с трудом, но уж ладно…

К этому моменту он обошел мою крохотную квартирку, и если с другим можно было спорить, здесь, что ни говори, он оказался прав: кухня была тесновата. Алан заполнил собой все пространство и, естественно, пытался занять выгодную позицию, что меня всегда возмущало. Но и я, надо признать, пока не проявлял сверхрадушия к напросившемуся гостю. Впрочем, я придерживаюсь старомодного принципа лично приглашать гостей – когда я хотел их принять, и туда, где я хотел их принять. При этом мне нравилось, когда я к гостям готов. Да и почему человек, кого никоим образом нельзя причислить к нищим, в городе, где можно найти ресторан на любой вкус, сваливается мне ночью на голову и хочет съесть мой завтрак? Чем больше я над этим размышлял, тем более невразумительной представлялась мне вся ситуация.

– Почему, черт возьми, ты не можешь пойти куда-нибудь и поесть, как нормальные люди?

– Ну понимаешь, – начал он, – история очень занимательная, по крайней мере для меня. Рассказывать долго, а я хочу съесть это превосходное яйцо. Оно так одиноко… Держал бы хотя бы дюжину!

– Я мало ем за завтраком. Сейчас осталось последнее, а ты не озаботился сообщить о своем намерении зайти.

Сарказма Ренвик не уловил; похоже, он не сознавал, что я раздражен или что он странно себя ведет. Просто без умолку болтал, словно происходящее – абсолютно заурядный эпизод из нашей с ним повседневной дружбы. Естественно, на тот момент я и понятия не имел, что стало с Бейнсом. Случилось явно нечто из ряда вон: вероятно, Алан скрывался от какой-то из своих многочисленных подружек. Но, хоть убей, как это мешает поужинать?.. В своем блаженном неведении я хотел подождать, пока Ренвик расскажет все сам. В общем, я вознамерился мужественно перенести невзгоды.

– Мой завтрак будешь запивать чаем? – спокойно поинтересовался я. – Или налить виски с содовой?

На этот раз сарказм не остался незамеченным.

– Виски с содовой, – мгновенно отреагировал Алан. – Я думал, ты никогда не предложишь!.. Честно: слишком ты дергаешься из-за одного яйца.

– Меня бесит тащиться куда-то с утра пораньше. А завтра именно это и предстоит. Кстати, предлагать тебе что-нибудь до сих пор не требовалось.

– Не сравнивай виски и яйца, это разные вещи. Согласен, тащиться утром на улицу – хорошего мало, но не беда! Хочешь поджаренного хлебушка? Боюсь, яйцо я уже съел. Люблю готовить; жаль, что не получается часто. Надо было мне стать поваром… Наверное, теперь придется.

Последние слова он произнес уже другим тоном, и я понял: сейчас он расскажет, что произошло. У меня хватило мозгов его не торопить. Я смиренно ждал, даже придвинул стул и съел немного хлеба, который, без сомнения, был поджарен превосходно. Я и глазом не моргнул, как он выпил все виски, к сифону с содовой практически не прикоснувшись.

– Итак, – начал Алан, закуривая сигарету и устраиваясь поудобнее в моем любимом кресле; меня он тем самым вынудил выбирать между оставшимися двумя за обеденным столом или третьим, предназначенным для редких гостей. – Думаю, лучше все объяснить. Кстати, позволь для начала поблагодарить за яйцо. Я правда тебе признателен. Далеко не каждый со мной поделился бы.

Вот так, взял и перевернул все с ног на голову. Я с ним не делился. Яйцо он просто захватил, вероломнейшим образом. Совершенно в духе Алана: не просто поблагодарить, а сделать это настолько искренне, что мне стало приятно.

– Да ладно, – благодушно сказал я. – Для тебя я и на большее готов.

– Правда? – мгновенно отреагировал он. – Ловлю на слове.

– Ну…

– Я знаю, ты меня не подведешь.

Хотя замечание несколько настораживало, голос Алана и его манера все скрасили. Я только начал бормотать что-то в ответ, пытаясь аккуратно уточнить суть, как прозвенел телефонный звонок. Было уже за полночь, и ранее такого не случалось. На лице Алана я прочитал явно выраженную тревогу.

– Кто бы ни звонил, – быстро проговорил он, – кто бы ни звонил, меня здесь нет. Ты видел меня в семь вечера в клубе, потом я уехал за город на выходные и собирался задержаться.

Когда настойчиво трезвонит телефон, хочется немедленно ответить, и любой человек готов согласиться на что угодно, лишь бы поскорее прекратить этот звук. Кроме того, похоже, Алан меня загипнотизировал. Я поднял трубку, убежденный, что звонят по его поводу, твердо намереваясь сделать именно то, о чем он меня попросил.

На том конце, как я и думал, послышался женский голос:

– Это мистер Сэмпсон?

– Да.

– Говорит миссис Килнер.

– Миссис Килнер? – повторил я, словно удивляясь, – естественно, для того, чтобы Алан услышал, кто звонит. Как и ожидалось, он прошептал:

– Ты ничего не знаешь…

А в это время взволнованный голос снова повторил свое имя.

– Конечно, я вас помню, – успокаивающе произнес я, – нас познакомил Ренвик.

– Речь как раз о нем. Я должна с вами поговорить. Немедленно. Вы его сегодня вечером видели?

– Только мимолетно, в клубе, часов в семь. У меня сложилось впечатление, что он собирался уехать из города на выходные.

– В семь? Интересно… Уверены?

– Думаю, да. А это имеет значение?

– Послушайте, так много нужно обсудить, а по телефону неудобно. Никуда не уходите, я к вам заеду.

– Заедете? Едва ли… – Подняв на Алана глаза, я увидел, как он яростно мотает головой. – Мне сложно вас так обременять. Может, завтра?

– Нет, нет и нет. Сегодня!

– Ну если дело действительно не терпит промедлений, давайте я приеду к вам.

– В самом деле? На такси вы доберетесь за десять минут.

И она продиктовала адрес.

Отчетливо ощущая себя пешкой в игре, правил которой я не понимаю, я предпринял еще одну попытку несколько вразумить даму.

– Я, конечно, могу приехать, но уже за полночь, к тому же погода отвратительная, а завтра мне рано вставать. Сегодня, очевидно, уже не получится. Наверняка дело подождет до завтра.

– Если не приедете вы, приеду я. Предлагала ведь. И не говорите мне про благоразумие, – продолжила она, когда я стал возражать что-то в этом духе – Я не в состоянии его проявлять. И пока с кем-нибудь не поговорю, не буду. Жду вас. Поскорее.

С этими словами она повесила трубку, и я кратко разъяснил ситуацию Алану. Сначала он выглядел обеспокоенно, однако, к моей досаде, в конце широко ухмыльнулся. Очевидно, его забавляли проблемы, в которые он меня втянул. У Ренвика даже те ситуации, которые не обещали ничего хорошего, вызывали смех.

– Одному богу известно, когда я сегодня лягу спать, – вздохнул я, набирая телефон вызова такси. – Что стряслось-то?

– Будешь тянуть время, скоро Анита начнет колотить в дверь, а этого я просто не вынесу. Давай так: я тебе постелю.

– Ну хоть что-то, – парировал я, натягивая пальто. – Неожиданные таланты проявляешь!

Улыбка у Алана вышла подозрительная.

 

Глава 2

По дороге я пытался припомнить, что знал о миссис Аните Килнер и ее муже.

По рекомендации Ренвика я урегулировал для нее несколько мелких юридических вопросов. Он присылал ко мне большинство своих подружек. Однако с миссис Килнер мы встречались лишь однажды. Похоже, они с Аланом приостановили тесное общение.

Она была из тех женщин, чьи фото часто появлялись на страницах журналов – эффектная, шикарно одетая блондинка, которая умудрялась выглядеть красавицей, не обладая выдающимися внешними данными. Зато имелись хорошая фигура и внушительный счет в банке; здесь, при самом непосредственном участии владелицы, вступали в дело портниха, парикмахер и тому подобные помощники.

В тот единственный раз, когда я ее видел, у меня не сложилось о ней высокое мнение. Излишне своевольная и жадная, она держалась со мной покровительственно. На мой взгляд, предварительный портрет этой довольно утомляющей женской особи я обрисовал достаточно точно. Вот о муже я знал мало. Он существовал главным образом для того, чтобы пополнять банковский счет, и, по слухам, ему это нравилось. Бедолага гордился тем, что у него чрезвычайно дорогая супруга.

Дверь в квартиру открыла сама миссис Килнер.

– Где вас носило?! Добирались, как черепаха. И не суетитесь. Не надо кричать на весь мир, что вы здесь. Лучше бы я сама к вам приехала. Почему вы были против?

Такое приветствие едва ли можно считать адекватным, учитывая, что я в середине ночи поперся на улицу. И я невольно задумался о новых долгах – не забыв про яйцо и время, которое придется потратить на закупку припасов, – что мог справедливо записать на счет Ренвика. Естественно, озвучивать подобные мысли я не стал, а промычал что-то удобоваримое: мол, не подобает леди наносить визит в столь поздний час.

– Какая ерунда! – последовал довольно грубый ответ. – То, что вы пришли сами, ничуть не лучше. К тому же вы здесь как адвокат, а не мужчина.

– Чей адвокат? – поинтересовался я, стараясь не злиться. – Ваш или мистера Ренвика?

– Наверное, Алана. Но если угодно, и мой.

– В случае столкновения интересов я должен отказаться от вашего предложения, чтобы иметь возможность представлять мистера Ренвика.

– А почему наши интересы должны сталкиваться?

– Мне неизвестно, какие между вами отношения, – увильнул я.

– А вас это разве касается?

– Да ладно, миссис Килнер, не будем ходить вокруг да около! Уже очень поздно.

– Так не говорите таких слов, «отношения»… как будто вы на что-то намекаете.

– Я ни на что не намекаю. Я хочу, чтобы мне внятно объяснили, что происходит, а потом дали поспать.

Тут миссис Килнер неожиданно рассмеялась и стала милой.

– Извините, – сказала она, – я была с вами довольно резка. Пожалуйста, присаживайтесь, наливайте виски. Вот содовая, сейчас все расскажу.

Приятная перемена – по крайней мере, теперь не мне раскошеливаться на виски. Я устроился в одном из тех уродливых кресел, полностью из металла, которые на деле оказываются более удобными, чем ожидаешь. Впрочем, их вид мне никогда не нравился.

Хозяйка также налила себе виски и вставила сигарету в длинный янтарный мундштук.

– В некотором смысле, – начала она, – мои «отношения» – как вы выразились – необходимая часть всей истории. Не знаю почему – ведь он не очень был вежлив, – но Алан мне нравится. Думаю, оттого, что большинство мужчин ведут себя со мной слишком обходительно, а раболепство мне не по душе. Не сказать, что я без ума от манеры мужа: тот вообще считает меня чем-то средним между ожившей бельевой прищепкой и картиной на стене. Однако слишком многие ходят за мной с собачьими глазами, а Алан был исключением. Надо сказать, он подчеркнуто меня игнорировал, и я решила преподать ему урок: влюбить в себя, после чего бросить.

Этот прием всегда использовал сам Алан Ренвик. Ему нравилось делать вид – даже со мной, – что это неосознанно, но я был стопроцентно уверен, что проделывал он все совершенно осмысленно. Удивительно только, что такая проницательная женщина, как Анита Килнер, не раскусила его с самого начала.

Наверное, выражение моего лица выдало направление мыслей – ведь вслух я ничего не сказал, – а миссис Килнер продолжила уже ледяным тоном с легкой стильной хрипотцой:

– История стара как мир, и хотя мне нравилось играть с огнем, я не наивная барышня.

Она замолчала, словно ожидая какой-то реакции. Видимо, хотела, чтобы я всецело уяснил ее мотивы. Однако я не сильно стремился их обсуждать и попытался вернуть даму к сути проблемы.

– Я не хочу знать то, что меня не касается. Но если это имеет отношение к нашему делу, то позвольте спросить, сегодня ночью вы – выражаясь вашими же словами – тоже играли с огнем?

– Предполагалось… Давайте не придираться к словам, что мы как дети. Мой муж часто уезжает по делам. Когда я была не занята, то иногда ужинала с Аланом у него дома. Ради общего блага начало вечера мы должны были проводить с его крайне тактичным слугой, Бейнсом, а в конце уже оставались одни, проявляя обоюдный интерес к персидскому искусству.

– К персидскому искусству? Интерес? У Алана? – Я не мог сдержать удивления.

– Ну да. Его познания довольно обширны, чего он несколько стесняется, потому что, на его взгляд, такое больше свойственно женщинам. Кое-что дополнительно изучив, я могла – какое-то время – лепить из Алана что вздумается. Не делайте поспешных выводов! Мы действительно обсуждали персидское искусство. Еще пару недель назад все продвигалось по плану, я была собой довольна и вскоре собиралась отомстить за его былое безразличие.

При этих словах я едва не рассмеялся: безразличие – последнее качество, которое я приписал бы Ренвику.

– Хотя наши отношения были платоническими, я держала их в секрете, не желая, чтобы кто-либо о нас узнал. Встречи я назначала, когда муж уезжал по делам. Но так вышло, что в последнее время он почти всегда был дома, а в те редкие моменты, когда отсутствовал, был занят Алан.

Она со злостью затушила окурок и прикурила новую сигарету.

– На сегодняшний вечер мы условились заранее, и меня сильно покоробило, когда я получила его телеграмму.

– Телеграмму? – переспросил я.

– Именно. К тому же полную мелодраматизма. Кстати, она отправлена в семь, когда вы видели его в клубе.

– Когда мне показалось, что я его видел. Всего лишь мельком.

– Давайте об этом потом. Телеграмма отправлена из почтового отделения недалеко от вашей квартиры. «Не выходи на связь. Чрезвычайно важно. Не пиши, не звони. Все зависит от твоего полного молчания». Понимаете, – продолжила она, положив бланк обратно в сумочку, – посылать телеграмму в принципе глупо. Если бы меня не было дома, когда ее доставили, ее мог прочитать кто угодно. Одному богу известно, как бы я оправдалась перед Берти.

– Но Алан знал, что ваш муж в отъезде.

– Только не в семь. Он переоделся дома, потом пошел на ужин с представителями крупной компании, а потом сел на ночной поезд до Глазго.

– Понятно.

– А вот мне – нет. Почему Алан не объяснился по телефону?

– Этого я вам сказать не могу.

– Я, естественно, тоже. И мне стало любопытно. А кому бы не стало? Поэтому я пошла к нему.

– Хотя он просил вас этого не делать.

– Так я и не делала. Во всяком случае, открыто. Хотела побродить немного вокруг, понаблюдать, может, увижу что-нибудь…

Услышав такое объяснение, я уставился на нее в упор.

– И что вы ожидали увидеть?

– Ну не знаю. Что-нибудь. Горит ли, например, в окнах свет.

– Иными словами, сказал он вам правду или солгал?

– Пусть так, если угодно. Если он меня отвадил без веской причины, ему же было бы хуже. И я решила, что должна все узнать.

– Однако свет в окнах мог включить Бейнс.

– Ненадолго. Наш скромный Бейнс старался не выходить из своей комнаты. Так или иначе, я не ожидала увидеть то, что увидела.

– Что же вы увидели?

– Свет горел во всей квартире. Шторы были не опущены, и внутри ходили люди. Очевидно, там полным ходом шла вечеринка, и я сильно разозлилась, что меня отшили. А еще, не скрою, стало любопытно. В общем, я решила разузнать побольше. Подождала, пока консьерж повернулся спиной, проскользнула внутрь и поднялась наверх. По лестнице, чтобы меня не выдал шум лифта.

– Но как вы надеялись что-то увидеть? Нельзя же просто стоять и таращиться на закрытую дверь.

– Можно. По правде сказать, так я и поступила.

– Увидели хоть что-то?

– Полицейского.

– Полицейского? – К ее явному удовольствию, я смотрел с недоверием.

– Вот именно, – кивнула миссис Килнер. – В форме. Вероятно, что-то все-таки услышав, сначала он просто высунул из квартиры голову, потом вышел и огляделся. Повезло, что наверх он посмотрел не сразу, и мне удалось скрыться из виду, поднявшись по ступенькам. Конечно, это лишь разогрело мое любопытство. Я опять спустилась вниз и еще раз увильнула от консьержа, что совсем не трудно: торчать постоянно на посту он не обязан. На этот раз я подметила на доске фамилию людей, которые проживали на седьмом этаже, над Аланом. Я поднялась на лифте и, доехав до нужного этажа, отважно позвонила в дверь. Мне открыл тот же полицейский, и когда я его увидела, то очень реалистично воскликнула: «Мама родная! С Уэлинсами что-то случилось?»

«Ничего не случилось, мадам», – ответил он.

«Но как же…» – усомнилась я, показав на его форму.

«Мадам, эта квартира принадлежит не Уэлинсам. Кажется, они живут этажом выше».

«Ой! А что здесь произошло? Ведь что-то же произошло. Могу я помочь?»

«Вы знакомы с жильцом этой квартиры, мадам? Если да, я попросил бы вас задержаться».

Такой вот каверзный вопрос. Я не собиралась признаваться, что нас с Аланом что-то связывает, и приняла меры предосторожности: почти полностью укутала лицо платком. В конце концов, ночь выдалась холодная. Так что просто сказала «нет». Дверь за мной вежливо, но плотно закрыли, а я начала подниматься по лестнице. К счастью, полицейский не стал проверять, на самом ли деле я направляюсь к Уэлинсам. Потом я пошла домой, естественно, слегка расстроенная, и попыталась дозвониться вам.

– Но почему мне?

– Так сказал Алан. Ой, забыла. Я не дочитала телеграмму до конца.

Она снова вытащила листок бумаги, а я размышлял, как это чисто по-женски – начать что-то делать и остановиться на полпути.

– Вот тут, в конце, – продолжила миссис Килнер. – «Все зависит от твоего полного молчания. Найди Сэмпсона. Он все знает».

– Вообще ничего не знаю!

– А Алан написал, что знаете. И вы видели его тем вечером. Как раз в то время, когда отправили телеграмму.

– Я уже начинаю сомневаться. Утверждать не берусь. Просто увидел на выходе из клуба похожего на него человека – тот грузил в такси чемоданы.

– Понятно. Жаль, что я не знаю названия вашего клуба. Вы провели там весь вечер. А я вам названивала домой. Я навела справки: телефон исправен, однако вы редко им пользуетесь.

– Так и есть. Я мало времени провожу дома. И считаю телефон бесполезной блажью.

На самом деле я уже пару раз хотел от него отказаться. Но клиенты, похоже, думали, что я все время должен быть на проводе. К тому же им не нравилось, что звонить мне нужно в офис. Хотя отсутствие телефона в квартире принесло бы ощутимую экономию, ощутимая экономия не по карману профессионалу, если этот профессионал хочет, чтобы его считали успешным.

Мою задумчивость – а я уже стал засыпать – прервала миссис Килнер:

– Так вам действительно ничего не известно?

– Ничего. Во всяком случае, пока. Раз мистер Ренвик попросил вас со мной связаться, нет сомнений, что в нужное время он даст мне знать, и тогда я смогу сообщить что-то и вам. Если он мне поручит это сделать.

Миссис Килнер затушила окурок.

– Вам что, сложно проявить чуть больше человечности? Разве не видно, что я по уши… заинтригована?

Похоже, она произнесла не то слово, которое хотела сказать. Вышла небольшая заминка.

– Ясно, – сказал я. – Все это в высшей степени необычно. Мне, как и вам, небезынтересно выяснить, что же произошло. Обещаю, что, как только что-либо станет известно, я вам сообщу. А теперь, если вы меня извините…

Я поднялся с кресла.

– Тогда это первое, что вы сделаете завтра с утра.

– Как только приду в свой офис, – твердо сказал я. – Уверен, что мистер Ренвик напишет мне туда. Вряд ли ему известен адрес моей квартиры.

– Он есть в телефонном справочнике.

– А если мистер Ренвик уехал за город?.. В любом случае я вам позвоню, как только будут новости.

– Звоните в любое время. Телефон у меня рядом с кроватью.

Я наконец-то сбежал. Но мысль о том, что телефон у нее под рукой, навевала уныние. Хорошо бы, она поздно вставала.

И если уж она была «по уши заинтригована», то я тем более. Что, черт возьми, натворил Алан и как ему хватило наглости явиться ко мне, ничего не рассказав? Я захотел сделать две вещи: немедленно, если получится, выбить объяснение, пусть и запоздалое, а потом, что бы с ним ни приключилось, выгнать Алана из моей квартиры. Еще по пути домой мне пришло в голову: а не поставил ли он меня в опасное положение? Я был полностью согласен с миссис Килнер в одном: этому парню необходимо преподать урок, сбить с него спесь. Что доставит мне несказанное удовольствие. Хотя нельзя сказать, что Алан мне не нравился. Да и юридические дела, прямо или косвенно с ним связанные, приносили недурной доход.

 

Глава 3

Думаю, кое-что надо объяснить. Иногда ты гнешь свою линию, считая, что по-другому и быть не может, а люди робеют и не в силах даже намекнуть, что, может, это и не так. Поэтому все идет как идет – именно так, как этого хочешь ты, словно все совершенно естественно, даже когда ход вещей весьма далек от разумного ожидания.

Когда я вернулся, то увидел, что квартира прибрана, посуда и бокалы вымыты, а кровать застелена. Сам же Алан мирно спал у камина, и на его лице блуждала легкая, почти мальчишеская улыбка.

Само воплощение удовлетворенной праздности – от макушки, покоящейся на спинке кресла, до кончиков длиннющих ног. Он и в самом деле выглядел очень молодо. Подлокотник закрывал шрам на щеке, и мне стало ясно, почему многие женщины считали его привлекательным. Я понятия не имел, что произошло, но так как Алан не горел желанием встречаться с полицией в своей квартире, он явно что-то натворил.

Услышав мои движения и проснувшись, Ренвик подпрыгнул, и на его лице промелькнули страх и вызов.

– А, это ты, – пробормотал он. – Я и забыл, где нахожусь. Ну что, успокоил Аниту?

– Более или менее, – ответил я. – Но утром она собралась мне звонить… Миссис Килнер никак не могла перейти к сути дела, но в конце концов все рассказала.

– Что именно?

– Про телеграмму, и даже больше. А тебе не кажется, что самое время мне все объяснить? И немедленно убраться прочь? Не знаю, что происходит, но ни капли не сомневаюсь, что ты меня куда-то впутываешь.

– Если я уйду, то не смогу ничего тебе объяснить. Поэтому сначала поговорим. – И снова на его лице расцвела мальчишеская улыбка, когда он продолжил, весело притворяясь, что его поведение совершенно нормально: – Знаешь, Дик, ты очень добр ко мне. «Если благодарность от такого ничтожества, как я…» Откуда фраза? Ладно, забудь. Так с чего начать?

– С самого начала!

– Я думал, ты с ног валишься от усталости, – удивился он. – А история может затянуться.

– Я бодр, как никогда. И вряд ли засну, пока все не узнаю.

– Как угодно. Только если уснешь посреди рассказа, я не виноват. Дождись конца, там точно не уснешь, обещаю.

На этот раз он позволил мне занять мое кресло, а когда я устроился, слегка тронул меня за плечо и проворчал:

– Временами ты такой странный… Впрочем, я знал, что смогу на тебя рассчитывать. Мне понадобится твоя помощь.

Как ни смешно, эти слова подействовали успокаивающе, хотя у меня хватило здравого смысла предупредить Алана, что всему есть предел.

– О, несомненно! – охотно согласился он. – Все действительно началось с Аниты Килнер. Время от времени мне придется высказываться о ней немного нелицеприятно, и джентльмены, наверное, так не говорят. Прости, если что вырвется, ведь я должен выражаться ясно. А еще попрошу проигнорировать некоторое количество… тщеславия – видимо, так нужно это назвать, – которое не может не проявиться.

Я не льщу себе, что всему причиной мои достоинства. Полагаю, в основе лежит исключительно физиология. Ты же знаешь, у меня постоянно проблемы с женщинами. Красотой я никогда не отличался, к тому же еще этот изъян… – Он прикоснулся к лицу кончиками пальцев. – А с недавних пор дела пошли еще хуже. На шею готова повеситься любая!.. Но Анита Килнер оказалась худшим вариантом. С тех пор как она выяснила или решила, что выяснила, что я интересуюсь персидским искусством, жизнь стала совершенно невыносимой. Она постоянно предлагала зайти ко мне поужинать, дабы обсудить манускрипт якобы седьмого века до нашей эры, который ей кто-то всучил.

По правде говоря, я сам не великий эксперт, так, разбираюсь немного. Однако Анита вообще ничего не понимает. Ума не приложу, зачем она поперлась на ту выставку. В общем, она меня там нашла, притворилась, что в восторге от нашей встречи, специально прочла кое-что по теме и выдала себя за человека интересующегося – недавно, но серьезно. Естественно, это лишь предлог. Полагаю, что, если бы кто-нибудь, например ее муж, прознал о том, что мы вместе проводим время, подобный интерес послужил бы неплохим оправданием.

Все это прозвучало чрезвычайно неубедительно, и я высказал свое мнение:

– Судя по репутации мистера Килнера, если бы он услышал, что жена ужинает без него в квартире какого-то холостяка, то вряд ли поверил бы, что вы обсуждали исключительно персидское искусство.

– Я и сам с трудом в это верил. Даже Анита решила, что лучше ему не говорить, хотя она считает, что в наши дни общество стало более свободным и что ее муж мыслит не как судья по бракоразводным делам.

– Она сохранила ваши встречи в тайне?

– Во всяком случае, она так считала. Лично я не стал бы биться об заклад. Последний раз, когда я видел Килнера, он на меня очень странно посмотрел. Я не собирался ввязываться в неприятности, поэтому решил слегка охладить ее пыл. Уверен, ты согласишься, лучшего выхода не было.

– Это точно. Ты объяснил ей, почему?

– Конечно. Но она осталась при своем. Исключительно, на мой взгляд, из-за самомнения. Она была так убеждена, что мастерски справилась с Килнером, что ни секунды меня не слушала. Когда я сказал, что не хочу рисковать, она сначала вышла из себя, а потом лицемерно заявила, что для ссоры нужны двое, а она ругаться не намерена. Конечно, все это было нелепо, и мне следовало резко ее прервать. Однако когда дошло до дела, я дал слабину. Видеть не могу, как женщина плачет, а слезы такой женщины, как Анита, которая в обычном состоянии вся напор и скорость, это просто ужасно… Я не смог собраться с силами и сказать «Проваливай к черту». И зашел с другой стороны. Продал ей щенка.

– В прямом смысле?

– В прямом смысле продал, хотя, конечно, не настоящего. Персидского, если можно так выразиться. Зашел в «Вулвортс», купил там уродливую олеографию фантастической собаки за шесть пенсов и еще одну, мужчину на лошади – Дон Кихот, видимо. Потом вытащил их из рамок, вырезал то, что было нужно, залил водой, быстро высушил, затем проделал то же самое, добавив немного масла. То есть попытался сымитировать хрупкую веленевую бумагу ручной работы. Приклеил все на кусок обветшалого шелка, пририсовал красками пару деталей: копье для мужчины, кое-какие характерные для персидского искусства признаки. И создал имитацию – позор на мою голову! – сцены охоты.

– Если бы Анита хоть что-то в этом понимала, она бы не поверила в подделку ни на секунду. Я прав?

– А я и не собирался водить ее за нос слишком долго – так, чуть-чуть. Идея заключалась в том, чтобы инсценировать замысловатую махинацию и продать ей подделку, выдав за подлинник. Довольно скоро она распознала бы подлог и, я надеялся, страшно на меня разозлилась бы. Конечно, ребячество, причем излишне оптимистичное, признаю. Мне следовало понимать, что будет довольно сложно заставить ее разозлиться надолго. К сожалению, у Аниты не очень крутой нрав. По крайней мере, крутой не в том смысле, который требовался.

– Я бы сказал совершенно обратное.

– Видимо, не со мной. Хотя соглашусь, норов имеется… Итак, случилось худшее. Она заглотила фальшивку целиком и расплатилась за нее, что заставило меня почувствовать себя отвратительной скотиной.

– А почему ты довел все до конца, а не признался? Мог бы просто посмеяться.

– Мне и в голову такое не пришло!.. – У Алана отвисла челюсть. – Не важно. К счастью, вскоре Анита обнаружила обман и написала жуткое письмо, в котором меня прощала. Мол, она уверена, что меня тоже обманули, но я, несомненно, смогу вернуть подделку тому, у кого приобрел. И тут я увидел шанс. Забрать шесть пенсов из «Вулвортса» мне, естественно, не удалось бы, поэтому я мог сказать, практически не лукавя, что не выйдет. Рассудив, что если у нее или, точнее, у ее мужа денег куры не клюют, то с них не убудет, если я оставлю эти деньги себе. А я мог бы отдать их на благотворительность.

От удивления у меня, видимо, брови полезли на лоб, потому что Алан быстро продолжил:

– Я предупреждал, что предстану не в самом выгодном свете. И лучше сразу скажу, что пока не передал деньги на благотворительность. Хотя собираюсь, честно. По крайней мере, собирался. Первым делом я хотел убедиться, что она не станет требовать деньги назад. Ведь она могла бы подать на меня в суд за мошенничество, а я не хотел платить дважды.

– Вряд ли у нее получилось бы сделать такое и скрыть предысторию.

– Да, не получилось бы. Про это я, честно говоря, не подумал. Но если бы Анита на самом деле вышла из себя, кто знает, на что она решилась бы. Так или иначе, я действовал по первоначальному плану и деньги не отдал. Очевидно, я своего добился, поскольку две недели от Аниты не было ни слуху ни духу. Затем мне крупно не повезло: мы встретились на улице, и она тотчас же поинтересовалась, почему я не отвечаю на ее письма. Ответ был простой: потому что я их не получал. Тут она слегка удивилась и сказала: «Дорогой, я ведь писала! Ты что, думал, я оставлю тебя в таком положении?» Место было довольно людное, и я не мог позволить, чтобы она закатила там сцену. К тому же я не люблю, когда меня называют «дорогой» посреди Пикадилли. Люди могут неправильно все истолковать. Поэтому мы договорились, что она зайдет, и вечером мы со всем разберемся.

– А потом струсил, послал даме телеграмму и втянул меня. Так?

– Нет, не так.

Конечно, я тут же вспомнил, что дело на этом явно не заканчивалось, если только Килнер не послал полицию на поиски писем жены в квартиру Ренвика, что не только невероятно, но и совершенно невозможно. Не стали бы в полиции заниматься такими вещами.

– Так что потом? – подтолкнул я замолчавшего Алана. Он медленно наклонился и прикурил сигарету.

– Остаток истории не такой приятный. Дик, я ведь могу рассчитывать на твою помощь?

– Я уже пообещал, – ответил я немного нетерпеливо, совершенно забыв хоть что-то уточнить. Мне чрезвычайно хотелось услышать конец, а еще добраться до кровати. И я не обратил внимания на свою оплошность, хотя облегчение, отразившееся на лице Алана, должно было меня предостеречь.

– Мне она понадобится, – произнес он ровным голосом.

– Ну, давай дальше.

– Хорошо. Как тебе известно, у меня несколько лет проработал слуга по имени Бейнс. В последнее время он стал лениться, дерзить и постоянно выпрашивал повышение зарплаты. Я мирился с этим, отчасти оттого, что терпеть не могу увольнять даже плохих слуг, а отчасти оттого, что слишком покладист и не люблю перемен. Бейнс знал мои привычки и когда решал поработать, то справлялся хорошо. Но в итоге я от него подустал и ровно месяц назад велел проваливать. Казалось, это возымело благотворное влияние, и когда вчера я заявил, что хочу поужинать вдвоем, он не стал язвить, как раньше. Так продолжалось до сегодняшнего дня, до вчерашнего, если быть точным. Вчера он вошел и елейным голосом спросил: «Которая из дам будет с вами ужинать сегодня, сэр?» Что-то в его голосе меня насторожило, и я ответил: «А тебе какое дело?» – «Хотел подобрать нужные цветы, сэр». – «Ого! Ты настолько хорошо изучил их вкусы?» И сказал ему, кто придет.

Алан стал мрачнее тучи, его шрам побелел. Понятно, что он пересказывал всю сцену подробно, шаг за шагом, и почти забыл о моем существовании, причем настолько, что не заметил собственного признания: ужин в его компании входил в привычку не у одной леди. Чему я не сильно удивился.

– И только когда я произнес имя Аниты, – продолжал Алан, – Бейнс наконец-то скинул маску. «Как интересно, Ренвик, – вдруг сказал он, – как интересно. Буду рад снова увидеть леди, которая пишет такую изумительную чепуху». Эта фраза, вместе со словами Аниты, что она мне писала – что и без того меня беспокоило, – расставила все по своим местам.

– Он украл ее письма, когда их доставили, и хотел тебя шантажировать? Поэтому ты удрал, предупредил Аниту и натравил на него полицию?

– Полицию? Нет! Я не мог себе этого позволить. Письма Аниты показывать нельзя.

– А что, они весьма…

– Взгляни. – Алан протянул мне листок почтовой бумаги.

Конечно, следовало отказаться, однако миссис Килнер производила впечатление особы столь властной, что я не смог устоять и решил узнать, как она приступила к унижению Алана и каким образом отвергла его ухаживания. Принимая во внимание все то, что она сказала по этому поводу всего пару часов назад, в полной уверенности, что Алан предан ей целиком, ситуация приобретала комический оттенок. К тому же мне требовалась вся информация, которую можно было раздобыть, если я хотел ее утихомирить всего через несколько (как это ни прискорбно) часов.

И я прочитал. Письмо было выдающимся. Начиналось оно со слов «милый, мой милый» (подчеркнуто три раза).

Если ты все еще переживаешь из-за денег, то не стоит. Любимый, неужели ты думаешь, что я позволю деньгам встать между нами? Помни, всегда помни, мне нужен только ты. Милый, прости меня, если я сказала что-то грубое про деньги в каком-нибудь написанном ранее письме. Я не хотела. Правда, не хотела. Забудь и прости. Пожалуйста, позволь увидеть тебя снова. Напиши мне. Я буду на седьмом небе от счастья, когда увижу хотя бы твой почерк. Я буду покрывать письмо поцелуями…

– Все, достаточно, – произнес я. – Думаю, дальше читать нет смысла.

И эта женщина утверждала, что она не наивная барышня! Теперь ясно, что фраза, в середине которой она спохватилась, должна была прозвучать не «я по уши заинтригована», а «я по уши влюблена».

– Отвратительно, правда? – бодро заметил Алан. – Такое, понятно, никто не захочет предать огласке. Это, кстати, еще цветочки. Другие письма носят еще более… э-э, личный характер.

– Я бы и это письмо не назвал официальным. Ты все нашел?

– Надеюсь, да. Я потом очень тщательно обыскал комнату Бейнса. Духу у меня хватило лишь на это.

Внезапно меня пронзила догадка.

– Бог мой, – выдохнул я, – только не говори, что применил силу.

– Конечно, применил, – спокойно ответил Алан. – Ты же не думаешь, что я мог позволить такой гадине жить дальше?

– Жить дальше? Ты хочешь сказать…

– Хочу.

Такой односложный ответ не позволял трактовать случившееся двояко. Я почувствовал, как на лбу выступают капли пота, и по-идиотски предположил, что можно было как-то откупиться.

– Чтобы он потом меня шантажировал? – отреагировал Алан. – Спасибо. К тому же, боюсь, я вспылил.

– Ты понимаешь, что уже в восемь часов вечера твою квартиру обыскивала полиция?

– Что? – Алан вскочил на ноги. – Откуда ты знаешь? И почему мне не рассказал?

– Мне сообщила миссис Килнер. Я и подумать не мог, что ты… что ты… ты был столь невозмутим…

 

Глава 4

За несколько минут после обоюдного признания мы успели обменяться поспешными, как и следовало ожидать, обвинениями. Боюсь, что дословно передать нашу беседу мне не удастся. Конечно, не могу утверждать, что я раньше излагал все слово в слово, однако суть правдива, а вот за то, что происходило в последующие пять или десять минут, я отвечать не готов. Паника, которая накрыла и меня, и Алана – хотя его в меньшей степени, – затуманила мою память.

Впрочем, основные пункты разъяснений, что мы вскоре дали друг другу, и выводы, к которым пришли, когда остыли, вспомнить я могу.

Оказалось, что в какой-то момент Алан вышел из себя – ведь Бейнс достаточно четко пояснил, что его нельзя увольнять, а нужно значительно поднять зарплату и выдать наличными определенную сумму за молчание и возврат писем миссис Килнер. (Кстати, я подозревал, что у слуги имелись письма не только от Аниты.) Тут Алан, по его словам, потерял голову и кинулся на него с кулаками. Хотел он его убить изначально или нет, не знаю. Думаю, даже сам Алан не отдавал себе в этом отчет. Скорее всего, не хотел. Возможно, у него родилась смутная идея напугать Бейнса и забрать письма силой.

Какое бы у него ни сложилось намерение, он со всей силы ударил слугу в челюсть, и Бейнс, падая, приложился головой об угол тумбы письменного стола. Сначала, как утверждал Алан, у него и мысли не возникло, что Бейнс мертв. Соображать мешала злость. Он притянул тело и, обыскав карманы, обнаружил то письмо, которое только что мне показал.

Даже беглого взгляда на листок было достаточно, чтобы понять: во-первых, письмо слишком откровенное, а во-вторых, не единственное. Поэтому, не заботясь о теле слуги, Алан поспешил в комнату Бейнса. Конечно, существовала вероятность, что этот человек спрятал письма не в доме, однако удача повернулась к Ренвику лицом. В какой-то момент ему показалось странным, что Бейнс пытался вырастить гиацинт в комнате, где явно не хватает света. Более того, хранил цветок, хотя тот явно завял. И Алан вытащил растение из горшка. Письма лежали под корнями в самодельном двойном дне.

Когда письма попали в руки Ренвика, до него наконец-то дошло, что Бейнс не шевелится. Потом он заметил, что слуга лежит в прежнем положении, и недоумение мгновенно сменилось тревогой. Вокруг была кровь, и даже примитивный осмотр вскоре убедил Алана, что шантажист мертв. Более того, состояние челюсти Бейнса явно свидетельствовало о том, что произошел не несчастный случай. По крайней мере, именно так он мне все и представил; позднее стало ясно, что он совсем не преувеличил. Итак, Алан потерял голову и дал деру.

Оказавшись на улице, он пришел в себя и задумался. Он понимал, что нужно вернуться. Во-первых, у него была лишь та одежда, в которой он сбежал. Во-вторых, он стал размышлять, не сложится ли впечатление, будто квартиру обокрали. В конце концов, фактически его ничего с убийством не связывало. Да и мотив отсутствовал… Алан нерешительно направился обратно, но когда дошел до двери, понял, что не может найти силы и зайти. Бейнс, вероятно, представлял собой не очень приятное зрелище.

А потом, что не редкость для людей в критической ситуации, он вспомнил о своем юристе. Действительно, к нам клиенты приходят не только за советами (которым сами же обычно не следуют), но и с вопросами, как урегулировать те проблемы, что возникают, когда работаешь на грани закона.

К этому моменту, конечно, мой офис был наверняка закрыт, а Алан не горел желанием идти туда, где его могли узнать, поэтому окольными путями отправился ко мне домой. По дороге он вспомнил про миссис Килнер, и, к его чести, сделал все, чтобы она не угодила в щекотливое положение.

Надо сказать, что, на первый взгляд, он поступил чрезвычайно порядочно. Если бы Алан решил не покрывать Аниту, шантаж Бейнса перестал бы быть актуальным. Или он мог обратиться к ней за деньгами, чтобы заплатить слуге.

Однако, подумав об этом позже – спустя пару дней, – я понял, что, выбрав второе, Алан попал бы под влияние Аниты, а первое могло втянуть его в бракоразводный процесс. Сложно понять, что именно в тот момент повлияло на Ренвика; во всяком случае, телеграмму он ей отправил довольно взволнованную. Если бы он позвонил по телефону, то пришлось бы что-то объяснять, а имя мое он приписал, скорее всего, в надежде успокоить даму. Эффект, естественно, получился совершенно обратный. Первой мыслью Аниты было, что обо всем прознал муж. Обнаружив в квартире Ренвика полицию, она и вовсе растерялась. И просто запаниковала.

Сам Алан нервничал еще больше и вбил себе в голову, что я его последняя надежда. Отсюда и необычная настойчивость – пока я не пришел, он, голодный, околачивался возле дома. Но была и другая причина. Отправив телеграмму, он обнаружил, что в кармане осталось меньше фунта, и до него внезапно дошло: несмотря на наличие в кармане чековой книжки, получить деньги будет нелегко.

И вот я должен найти решение всех его проблем.

Не знаю, каких конкретно действий он от меня ждал. Думаю, Алан вообразил, что на следующий день я каким-то чудесным образом раздобуду денег, вывезу его из страны и поясню, куда можно безопасно направиться. На самом деле положения законодательства об экстрадиции чрезвычайно запутанны, и до сих пор никому из моих клиентов не требовались специфические познания в этой области.

Юристу надлежит оберегать своих клиентов. Можно понять радость Алана, когда он понял, насколько удобно – учитывая его цели – расположена моя квартира. Он рассчитывал, что сутки, а может, и несколько дней смерть Бейнса останется тайной. Ни у кого не было причин заходить в квартиру, к тому же и не вышло бы – пришлось бы взламывать дверь. Всю работу по дому выполнял Бейнс, а уборщицы Алан не держал.

Естественно, теперь, когда полиция – по воле какого-то злого рока – обнаружила случившееся, ситуация складывалась совсем иная. Исчезли самые призрачные шансы сляпать для Алана алиби. Его, должно быть, уже подозревали. К тому же человеку с такой выдающейся внешностью совсем непросто покинуть страну. Упущенного времени, конечно, было жаль, но мы оба сдержали взаимные обвинения. Алан был убежден, что в ближайшее время ничто не всплывет, а я, понимая, что случилось нечто особенное, даже не представлял, что дела обстоят настолько серьезно. Не каждую ночь к вам заявляется приятель, который спустя час или два мимоходом роняет, что совершил убийство.

Наверное, пару слов нужно сказать и о моих переживаниях.

От миссис Килнер я вернулся в полной уверенности, что Алан выкинул какую-то глупость и что я не намерен в нее впутываться. Хотя каким-то образом все равно впутался.

Прежде всего меня подвигла на это сама серьезность произошедшего. Я уже и так увяз по уши: не все, что я сказал миссис Килнер, было правдой, и при проверке это вскроется. Конечно, можно было бы оправдаться, если бы я сразу отправился в полицию. Теперь, чтобы реабилитироваться, недостаточно просто выгнать Алана из квартиры, а меня не прельщала идея сдать его в руки правосудия.

Здесь речь шла уже о моем чувстве собственного достоинства. Я сказал Алану, что поддержу его, хотя, конечно, тогда я не располагал достаточными фактами, чтобы давать такое серьезное обещание. Кроме того, он обратился ко мне с просьбой, и мне не хотелось оставаться в стороне.

А еще мне нравилось ощущать, что этот самоуверенный, надменный тип, избалованный фаворит, любимец судьбы будет полностью зависим от меня – человека, к которому он всегда относился с долей усмешки и презрения. Когда миссис Килнер объясняла – очевидно, чрезвычайно неточно – свое желание унизить Алана Ренвика, а потом заставить его приползти к ней и терпеть унижение, я прекрасно понимал, что она имеет в виду. Мне ни разу и ни с кем не выпадал шанс провернуть подобное. А проделать такое с Аланом было бы особенно приятно, несмотря на то что он мне, в принципе, нравился. Любопытно: он пробуждал одинаковые чувства, одинаковое желание поставить его на место и у миссис Килнер, и у меня, и у Бейнса!

И было еще кое-что. Миссис Килнер потерпела неудачу. Бейнс, имея на руках все козыри, в конце вообще плохо кончил. Я же хотел достичь своей цели. Чтобы добиться моей помощи, Алан пустил в ход весь свой исключительный дар убеждения. А я ему это позволил. Позволил решить, что он меня убедил. Что было неправдой – решение я принял сам. Может, я и произвожу впечатление человека ничтожного, но на самом деле решительности мне не занимать.

Честно говоря, первый раз в жизни я испытывал такое удовольствие. Я собирался ввязаться в самую захватывающую, самую интересную, на мой взгляд, авантюру, а меня об этом еще и умоляли. Я немного поотнекивался, а потом наконец милостиво уступил. В итоге наша дружба претерпела изменения, и когда забрезжил рассвет, было абсолютно ясно, кто теперь главный.

Первый шаг был довольно прост: оставить Алана у себя и спрятать. Это сложности не представляло. Ему, естественно, пришлось слушаться меня во всех мелочах. Например, он не должен был выходить на улицу без моего разрешения. Затем мне предстояло решить, что с ним делать дальше. Мысль о том, что я должен взять судьбу этого человека в свои руки и перекроить по своему усмотрению, доставляла мне особое удовольствие. У меня уже вырисовывались смутные представления о том, что нужно сделать, зато у него – к моему удивлению – никаких. Алан пропел дифирамбы по поводу того, что у меня идеи имеются, и спокойно признал, что в его голове пусто. Свои настоящие мысли я ему, понятное дело, озвучивать не стал.

Что касается рисков, я был уверен, что при определенной осторожности они сводились к нулю. Вряд ли кто-то захотел бы наведаться ко мне в гости, а если бы и захотел, то не смог бы войти. Хотя, возможно, в какой-то момент придется ненадолго выставить Алана и кого-нибудь пригласить – для проформы. Тот факт, что я был его юристом, тоже не представлял особой опасности. Никогда прежде не слышал, чтобы полиция устраивала обыск у адвоката лишь потому, что его клиент – убийца.

Предстояло разобраться с кучей нюансов; мы продолжали сидеть и все обговаривать. Чрезвычайно неловко, например, было обсуждать финансовые вопросы. Я кое-что придумал; оставалось деликатно коснуться этой темы – в нужное время и в нужном месте.

В конечном счете я обратил внимание Алана на то, что жить и есть он будет за мой счет, а его присутствие не позволит мне нанять человека для необходимой работы по дому.

– Фактически, – завершил я, – тебе придется поработать домработницей, поваром и слугой.

Сначала идея его не привлекла. И кстати, я бы расстроился, если бы вышло иначе. Но в конце концов ему пришлось согласиться, и он притворился – довольно запоздало, – что готов отнестись к делу с подъемом и шутя.

Ну от этой шутки удовольствие получал я. А он всерьез полагал, что гнет свою линию, что именно он предложил, чтобы я ему помог!.. Я готов был расхохотаться.

 

Часть II

В квартире

 

Глава 1

Следующий день, пятницу, мне удалось прожить исключительно на чистом адреналине.

Нужно было переделать кучу дел, о сне и мечтать не приходилось. К тому же я хотел устроить Алана поудобнее. Не могу иначе: если уж за что-то берусь, то делаю это надлежащим образом. И для начала встал банальный вопрос с едой.

Раньше мой образ жизни предполагал, что приходила женщина и накрывала мне завтрак. Позже она приводила в порядок квартиру, а днем и вечером я ел там, где было удобно – обычно в клубе. Все необходимое для завтрака покупала домработница, а я каждую неделю возвращал ей за это деньги вместе с заработной платой. Система сложилась простая и в целом довольно удобная, при условии, что женщина трудится честная.

Домработница, которая после бурного выяснения финансовых отношений внезапно оставила меня за день до экстренных событий, меня никогда не устраивала. В конце концов обнаружилось, что она покупала себе еду за мой счет. По крайней мере, я так решил и все еще не сомневаюсь в своей правоте, хотя она, с негодованием все отрицая, сбежала в гневе. Так я остался один. До появления Алана я считал произошедшее огромной неприятностью, зато потом оценил, насколько это оказалось удобным.

То, что я никогда сам не ходил за покупками, стало скорее преимуществом, чем недостатком. Я довольно быстро вернулся, прикупив яиц, бекона, масла и хлеба. Чай, сахар и тому подобное у меня уже имелось, а чтобы достать молока – это я знал, – требовалось всего лишь выставить бутылку на крыльцо. Отметив, что надо поскорее увидеть молочника, чтобы платить в срок и не иметь проблем, я поспешил к Алану. Поход за продуктами меня утомил; впредь нужно было не заниматься такими вещами до завтрака, а привыкнуть брать «дипломат» и ходить по магазинам вечером. Хотя удовольствие я получил. Как уже сказал, если я берусь за что-то, то люблю делать это надлежащим образом.

Не буду утверждать, что рассчитывал на благодарность Алана – хотя она была бы закономерна, – но, на мой взгляд, ворчать ему следовало бы поменьше.

– Яйца! – пробурчал он, едва высунув свой нос. – И бекон! Так-то лучше. А что, по-твоему, я буду есть на обед?

Эта реплика застала меня врасплох, потому что, если честно, об этом я не подумал, и сумел лишь бессмысленно повторить слово «обед».

– Именно, обед, – продолжил Алан, подчеркивая последнее слово. – Такая еда, которую поглощают в середине дня. Вчера я почти не ужинал, плюс еще и не спал всю ночь. Да я голоден как волк!

– Я решил, что ты, скорее всего, проспишь весь день! Сам бы не отказался. А вечером я что-нибудь принес бы.

– А почему не днем?

– Не хочу рисковать.

– Ладно, по рукам, – пожал плечами Алан. – Но не забудь принести чего-нибудь вкусненького, и побольше. Дай-ка подумать. Суп будет сегодня, естественно, из консервов, пока мы не сделаем запасов, – займись прямо сегодня. Так, что еще. В это время года особенно хорош лосось. Принеси говяжих стейков; я сделаю из вырезки «турнедо» или «шатобриан». Хотя у тебя такая примитивная кухонная утварь… Этим мы пообедаем завтра, а что останется, потом съедим холодным. Овощи… Я буду красные водоросли, а ты – картошку. Картофель тяжелый, поэтому лучше закажи доставку, на то время, когда будешь в квартире. Не знаю, любишь ли ты сладкое – я сам-то не очень. Меня устроит что-то пряное. Полагаюсь на твой вкус.

– Спасибо огромное! – Наконец-то я ввернул словечко. – Похоже, ты собираешься ни в чем себе не отказывать.

– Принимая во внимание, что мне светит неясное – если не сказать непривлекательное – будущее, я был бы дураком, действуя иначе.

– Особенно полагая провернуть это за мой счет.

– А, ты про деньги? Конечно, я заплачу.

– И как же, позвольте уточнить?

Минуту Алан молча смотрел на меня, потом у него отвисла челюсть, а потом он разразился хохотом, что, как обычно, меня очень взбесило.

– Бог мой, – сказал он, успокоившись. – Все забываю, что я нищий. Но послушай, ты можешь засчитать мое содержание в счет работы, которую я для тебя буду выполнять. К тому же в былые времена я несколько раз кормил тебя недурным ужином.

– И теперь неплохо бы меня покормить. Завтраком. Не ты один проголодался, так что давай поживее, а я приму душ и побреюсь.

Пока я переодевался и приводил себя в более подобающий вид – демонстрировать отсутствие сна могло быть опасно, – я конкретизировал планы и пытался раскусить Алана. Меня его позиция не устраивала: он постоянно забывал про ситуацию, в которой оказался я, забывал, насколько он у меня в долгу. Впрочем, некоторые вещи можно было списать на счет многолетней привычки и на тот факт, что он тоже не спал и поэтому, вероятно, не мог рассуждать достаточно ясно.

К завтраку я успокоился, особенно когда снова отметил, что, несмотря на отсутствие у Алана иных добродетелей, без сомнения, повар он был первоклассный. Я его с этим поздравил и заметил, что комплименты он был готов принимать в неограниченном количестве.

– Всегда любил немного повозиться на кухне, – с притворной скромностью произнес он. – Случайно понял, что есть способности. Когда-нибудь тебе расскажу. Я тогда был еще мальчишкой.

– Расскажешь, – сказал я, обрывая воспоминания, – но не сейчас. Давай немного поговорим о деле. Ты сказал, кажется, что у тебя есть незаполненный чек?

– Есть.

– А сколько на счету денег?

– На том, до которого можно добраться, не очень большая сумма. Думаю, немногим больше сотни.

– А будет сто пятьдесят?

На какое-то время повисло молчание. Алан, очевидно, подсчитывал что-то в уме.

– Наверное, – наконец произнес он. – Но не точно. А что?

– Нужно получить все, что возможно, по одному чеку.

– И каким образом? Я не могу пойти в банк. Там уже, скорее всего, обо всем известно. И кстати, ты не принес ни одной газеты. Должен сказать, с памятью у тебя проблемы. А мне хочется узнать, есть ли про меня новости.

– Через пару минут принесут «Таймс». Сунут под дверь.

– «Таймс»! Отличная газета, никто не спорит, но там не печатают крими… ну, подобные происшествия.

– Тоже мне, сенсация!.. Если тебе интересно мое мнение, подожди вечерних газет. Из рассказа миссис Килнер вытекает, что репортеров вчера вечером не было. Вряд ли в утренних выпусках будут какие-то новости.

– А вдруг будут?

– Давай к сути. Мы обсуждали деньги.

– Ну обсуждали. И я считаю, идти в банк – несусветная глупость. Не важно, много стало известно общественности или нет; не стоит рисковать.

– Я и не предлагаю тебе туда идти.

– Так ведь и на тебя надежды нет. Ты не сможешь утверждать, что получил от меня чек сегодня утром.

– Почему? Письмо доставили с утренней почтой, и я – просмотрев только «Таймс» – понятия не имел, что конверт с датой имеет какое-то значение и его нельзя выбрасывать. Вчера вечером ты выслал мне чек на сто фунтов.

Алан хмыкнул.

– Ладно, – сказал он. – Вот твой чек. Я его выпишу, если расскажешь, почему я тебе его послал. Я ведь должен как-то все объяснить. Кстати, как ты собираешься обойти вопрос с бумагой?

– Ты послал чек из клуба.

– Я вчера там не появлялся.

– Правда? А вынудил меня сказать, что я тебя там видел. Местный администратор чертовски квалифицирован.

– Когда не надо… Но ты ведь не прямо утверждал, что видел меня?

– К счастью, да.

– Молодец. Я хотел состряпать себе на этом алиби, но, если честно, забыл, какое именно. Ладно, что теперь? Пойдешь в клуб, стащишь листок бумаги и конверт, принесешь мне, а я вечером все напишу? Знаешь, не сработает. Предъявить чек нужно уже сегодня.

– Конечно, сегодня. Однако ходить в клуб нужды нет. Несколько листов почтовой бумаги лежат в моем письменном столе.

– Вот ты даешь! – Алан вытаращил глаза, а потом ухмыльнулся. – А комитет в курсе?

– К черту комитет! В клубе я могу написать писем сколько захочу. Так почему я не могу писать их здесь? А там сэкономят на чернилах.

– И на промокательной бумаге, если только ты и ее не притащил домой. Должен сказать, ты расчетливый малый.

Его тон меня задел, и я понял, что пришло время проявить характер.

– Иди к столу, – приказал я, – садись и пиши под диктовку.

И обрадовался тому, что он пошел довольно смиренно. Было ясно, что нельзя позволять ему отбиваться от рук, или я еще хлебну проблем.

– Бумагу из клуба найдешь в верхнем правом ящике.

– Но здесь только пара листков.

– Тогда лучше сперва написать черновик. Возьми блокнот. Поставь вчерашнее число и смотри не ошибись.

– Понятно, понятно. Такую дату не просто будет забыть.

– Давай, ставь число и начинай: «Дорогой Дик». Теперь надо подумать. За что ты мне платишь сто фунтов?

– Просто я тебя люблю… нежной любовью. Или еще не оплатил один из твоих огромных, возмутительных счетов…

– Не пойдет. Счет провели бы через мой офис, а в гроссбухе об этом отметки нет, значит, деньги были переведены через клиентский лицевой счет, то есть надо привлекать моих служащих и аудиторов.

– Никогда не привлекай аудиторов. К добру не приведет. Давай попробуем еще раз. К примеру, ты продал мне какое-то персидское произведение искусства…

– И где я его взял?

– Или ты дал мне взаймы сто фунтов в третье воскресенье до Великого поста. Может, не всем известно, как неправдоподобно звучит, что ты вообще кому-то что-то дал взаймы. Может, я хотел, чтобы ты во что-то вложил, может, просто был четверг, а может…

– Думаю, поверят, что я дал в долг.

– Полагаю, платеж можно отследить по твоей банковской книжке.

От Алана я такой проницательности не ожидал.

– Наверное, я выиграл у тебя пари. О чем мы могли спорить?

– Скачки «Гранд Нэшнл». Они состоятся сегодня днем.

– Тогда зачем предлагаешь?.. Прошлогодние скачки дерби, а ты просто долго не платил. На тебя похоже. Теперь пиши в черновике. «Дорогой Дик. Наконец-то я могу выслать долг за прошлые дерби. Извини, что так задержал, и тебе пришлось напоминать. Просто вылетело из головы. Еще раз приношу свои извинения». Точка. И с новой строки. Не слишком быстро?

– Нет. Я пока только делаю пометки.

– Тогда напиши, что надеешься на скорую встречу. «Хотелось бы увидеться. Нужно кое-что обсудить». Звучит безобидно и похоже на правду. Теперь подписывай «твой Алан». Готово?

– Ну, так… Хотя я бы такое письмо вообще писать не стал. Давай перепишу в собственном ключе, вдруг станут придираться.

Доля здравого смысла в этом была, и я довольно легко согласился. Устало откинувшись на спинку кресла, я закурил и посмотрел на часы. Пора было уже идти на работу, а газету я еще и в глаза не видел. Я встал и забрал прессу.

– Про меня что-нибудь есть? – поинтересовался Алан.

– Сейчас посмотрю. Заканчивай черновик. Мне скоро выходить.

Алан повернулся к лежавшему перед ним листу бумаги, и мне показалось, что я заметил на его лице выражение ехидного озорства. Но я не стал заострять на этом внимание, поскольку усердно листал «Таймс».

– Пока, насколько я могу судить, нет ни одной заметки.

– В таком случае тебе не придется притворяться, что ее не видел. На, вот письмо.

– Но ты сказал, что там всего два листа бумаги.

– Так и есть. На одном из них я и написал.

– Я ведь просил набросать черновик в блокноте и показать мне. В следующий раз делай, что тебе говорят.

– Боже мой! Будешь так со мной разговаривать…

– Еще как буду! Жизненно необходимо для нас обоих, чтобы ты делал только то, что тебе говорят. И держи себя в руках. Если убьешь меня, как Бейнса, будет только хуже.

Какой-то миг мне казалось, что он сейчас меня ударит. Похоже, я недооценивал испорченность его нрава. Однако – как часто бывало с Аланом – хмурые заломы на его лбу внезапно разгладились, а в глазах заплясали веселые огоньки.

– Дружище, да пиши сам, как считаешь нужным. А пока держи мое письмо. Написанное на оставшемся листке бумаги, потому что второй я рву на части. Придется украсть еще.

Я взглянул на него, потом на второй, возможно, бесценный лист бумаги, куски которого валялись на полу. Задача по излечению Алана от безрассудного поведения предстояла трудная, зато интересная. Пока я промолчал, но в конце концов последнее слово останется за мной.

Уже во второй раз я натянул пальто и приготовился оставить Алана одного в своей квартире.

– А теперь, будь добр, – стал внушать я ему, – прояви каплю благоразумия. Не поднимай трубку, не открывай дверь и ни шагу на улицу.

– Держишь меня за идиота?

– За незрелого подростка, – последовал резкий, однако заслуженный ответ. – И забираю с собой оба ключа, которыми можно отпереть эту дверь.

– Не забудь хороший кусок лосося, – сказал Алан, когда я шел к двери, – огурец и сливки для подливы. Такие тонкости существенно меняют нашу жизнь. И мне понадобится пижама – хочу бледно-голубую, и зубная щетка. А вот бритву не надо. Буду отращивать бороду. Все, теперь марш отсюда.

– Маршировать не привык.

Я уже вышел на улицу, а он, думаю, продолжал говорить. Еще одна привычка, от которой его придется избавлять.

 

Глава 2

– А вы че-то рано. – На меня внимательно посмотрел старина Грэнстоун, мой старший служащий. – Че, плохо спалось?

– Да, не очень, – ответил я, мечтая, чтобы Грэнстоун оставил свои вульгарные замашки и перестал говорить «че» вместо «что», но еще больше мечтая о том, чтобы он не был таким наблюдательным.

– Ну че, читали про мистера Ренвика?

– Нет. А что с ним? Утром я получил от него записку: он отдал мне старый должок. Кстати, надеюсь, чек настоящий. По пути сюда я внес с него деньги на счет.

– Так вы ничего не читали?

– Нет.

Я был рад честно ответить, что ничего не читал в газетах. Видимо, это и подразумевал Грэнстоун. А еще поздравил себя, что так естественно упомянул при сотруднике чек. Если когда-нибудь зайдет речь о случившемся, это может быть кстати.

– Вот свезет получить деньги, – продолжил Грэнстоун монотонным голосом. – Сдается мне, в ближайшее время мистер Ренвик сильно высовываться не станет.

– Что случилось?

– Похоже, прошлой ночью нашли его слугу – Бейнса, так его звали. Мертвым, в квартире мистера Ренвика.

– Правда? – с подчеркнутым равнодушием спросил я.

– Да. Похоже, считают, что убили. Хотя пока много не распространяются. А сам мистер Ренвик пропал.

– По-моему, он собирался куда-то за город на выходные. Если будет следствие, мистер Ренвик, скорее всего, захочет, чтобы мы представляли его интересы. Надо получить его указания. Чем быстрее мы этим озаботимся, тем, наверное, лучше. Попробую выяснить, куда он отправился.

– Похоже, задача непростая. – В голосе Грэнстоуна слышался намек, который я осмотрительно проигнорировал. – Только что звонила эта миссис Килнер. Я сказал, вы придете через полчаса. По-моему, она была не слишком довольна. Лучше ей поскорее перезвонить.

– Хорошо.

Грэнстоун – опытный сотрудник, мне приходилось полагаться на него во многих и многих вопросах. Я давно привык к его поползновениям мною командовать и, пока он не переходил границы, спускал ему эту вольность.

– Хотя… – Я сделал вид, что мне в голову пришла какая-то мысль. – С миссис Килнер нас познакомил мистер Ренвик. Почты от него не было?

– Не было.

– Лучше взгляну сначала, что ты прочитал в газете, вдруг речь пойдет об этом.

С гордым видом Грэнстоун протянул вырезку из «Дэйли мэйл», и я пробежал ее глазами. Судя по всему, Алан преуменьшил то, что сделал с Бейнсом, – или, как вариант, преувеличил журналист, который писал об имевшем место «грубом насилии» и о «расплющенном черепе». Из статьи не вытекало, что Алан ударил лишь единожды в приступе гнева, как он сам дал понять. Наоборот, создавалось впечатление, что убитому нанесли череду жестоких ударов. Хотя информация не обязательно была точна, так как в остальном короткая статья выглядела размытой. Очевидно, в полиции не спешили раскрывать карты. Но также очевидно было, что с прошлого вечера они искали Алана, и его длительное отсутствие не вызывало положительных эмоций.

Осмотрительно проявляя не больше интереса, чем, на мой взгляд, я бы проявил к такому делу, я вернул вырезку Грэнстоуну, а затем, подняв трубку, попросил телефонистку связать меня с миссис Килнер.

Эта милая леди, как я и подозревал, вся уже извелась. Для начала она намекнула, что мне следовало прийти в офис намного раньше. Затем претензии продолжились: я, видите ли, нестерпимо долго добирался. Очевидно, она пыталась дозвониться мне на домашний, и я обрадовался, услышав, что трубку никто не снял. Естественно, миссис Килнер жаждала новостей. Потребовалось все мое самообладание, чтобы, отвечая, не сболтнуть лишнего. Ситуация сложилась крайне запутанная. Во-первых, я знал, что произошло на самом деле (чего ей знать не следовало). Во-вторых, прошлой ночью в предрассветный час мы встречались (об этом я посоветовал ей упоминать поменьше на случай, если что-то всплывет). И, в-третьих, у нее вообще не было явных причин интересоваться этим делом.

– Нет, – ответил я. – Сюда мистер Ренвик мне не писал. У меня есть от него записка личного характера, вероятно отправленная до известных событий, но там говорится лишь про скромный долг, и в ней нет ничего, что может нам помочь.

Тут она начала разглагольствовать: вдруг то, что произошло в его квартире, не имеет к Алану никакого отношения. Домыслы я обсуждать отказался.

– Зато сейчас мы знаем, почему там была полиция.

– Как жаль, что я туда пошла.

Мое молчание, должно быть, напомнило, что Алан довольно недвусмысленно ее от этого предостерег, и миссис Килнер продолжила:

– Интересно, а ту телеграмму можно отследить?

– Очень маловероятно.

– При отправлении на обратной стороне необходимо записать свое имя и адрес.

– Да. По крайней мере, так нужно. Но на этом не всегда настаивают. В любом случае никто не проверяет, настоящее имя или нет.

– Интересно, написал свое Алан или нет?

– Понятия не имею.

С языка чуть не слетело «я его спрошу».

Миссис Килнер утомляла чрезвычайно! Если бы ночью я прилично выспался, то лучше бы себя контролировал, но в тот день напрягаться хотелось как можно меньше.

– Думаю, вы понимаете, – посоветовал я, – так как вы, совершенно естественно, не хотите, чтобы ваше имя упоминалось, сейчас самое мудрое – ничего не предпринимать. Я бы не стал даже вновь связываться со мной. Если нужно что-то сообщить, пишите на домашний адрес. Со своей стороны обещаю держать вас в курсе.

– Наверное, вы правы, – нехотя согласилась она, – но как же тяжело, когда не с кем поговорить. Вы не возражаете, если я приду к вам под благовидным предлогом – придумаю какой-нибудь правовой вопрос? Я уже так делала: решила, что это хороший способ с вами познакомиться. Конечно, обычно для решения правовых вопросов я обращаюсь к мужу… то есть к его юристу…

Она, сбившись, умолкла, осознав, что ее реплику сложно расценить как комплимент.

– Если речь идет о том, чтобы дискредитировать себя, приходите, поболтаем. Однако лучше воздержаться. Проявите благоразумие.

– Благоразумие! При чем здесь благоразумие? Вы как-то чересчур беспечно относитесь к сложившейся ситуации. Конечно, меня не очень заботит судьба Алана. Просто кто-то должен ему помочь, если он попал в переплет. Я хотела с вами обсудить исключительно этот момент. Буквально несколько минут. Лучше подъехать к вам или увидимся где-нибудь за обедом?

– Не получится. За обедом… за обедом у меня назначена встреча. Лучше расскажите сейчас. – Я устало переложил трубку к другому уху и вытянул затекшую руку. Похоже, мы подходили к сути дела.

По всей видимости, проблема была в деньгах.

– Я уверена, – подкрепила миссис Килнер мою мысль, – что Алан с вами свяжется, он хочет, чтобы мы поддерживали контакт. Вот что значит его телеграмма. Я только теперь поняла, что он оказался в очень стесненном положении, ведь недавно он брал у меня в долг небольшую сумму.

– Какую именно? – Интересно.

– Ну, некую. Мы притворились, что я кое-что приобретаю, – чтобы на непредвиденный случай у него была отговорка.

– И что вы приобрели? Наверное, мне лучше об этом знать.

– Не думаю, что это важно, но причин скрывать нет. Я сделала вид, что покупаю одну персидскую вещицу – вы же помните про наш общий интерес. Однако, говорю вам, это была шутка. Он сам ее изготовил; должна признать, довольно умело. На минуту при плохом освещении я даже обманулась. А потом – просто так, чтобы поморочить ему голову, – сделала вид, будто раскрыла обман и требую деньги обратно. Алан мог пользоваться деньгами сколько нужно. Вряд ли он всерьез воспринял мою просьбу их вернуть. На всякий случай я написала ему письмо и недвусмысленно все объяснила. Понимаете, у Алана с юмором не очень.

– Понимаю.

Хорошо, что миссис Килнер не видела выражения моего лица. Чувством юмора худо-бедно я был не обделен и уж точно бы не выбрал слово «недвусмысленно» для характеристики ее исключительно цветистого послания. Хотя мысль, чтобы он оставил деньги, была, пожалуй, выражена ясно.

– Хорошо, что понимаете, – продолжила она. – Я упомянула об этом лишь для того, чтобы показать: Алан, наверное, в очень трудном положении, и теперь ему будет еще тяжелее добраться до своих денег.

– Скорее всего, даже невозможно, иначе он выдаст свое местонахождение. Я пока как-то не задумывался…

– А я задумывалась и считаю, что он мог мне написать.

– Но…

– Не перебивайте. Признайтесь, вы бессильны. Как добропорядочный гражданин, профессионал и все такое прочее, вы скажете, что ваш долг – помогать полиции.

– Не спорю.

– Однако активных действий вы не предпримете. В конце концов, он был вам не только клиентом, но и другом. Очень хорошим другом, если верить тому, что я слышала. К тому же Алан просто не может не нравиться. В общем, – продолжила миссис Килнер, скатываясь на скользкую тему, – если он попросит вас помочь и одолжить немного денег, чтобы выехать из страны, я подозреваю, для вас это будет затруднительно, особенно если придется собирать деньги самому. Поэтому я вам вышлю немного и не стану задавать лишних вопросов. Если у вас не представится возможность ими воспользоваться, можете вернуть, но если представится, пусть он их возьмет.

Я склонил голову набок и ухмыльнулся. Такое предложение могло оказаться кстати.

– Для удобства лучше в фунтовых билетах.

В конце концов, я не видел причины, по которой миссис Килнер не могла бы внести свой вклад. Она, вероятно, догадывалась, почему умер Бейнс.

Однако следующий ее вопрос поставил меня в еще более неловкое положение.

– Куда мне их прислать? По-моему, вы говорили, что офис для этой цели не подходит. Занести на квартиру?

– Нет, – мгновенно отреагировал я. – Лучше я сам к вам загляну.

– Вы скрываете, где живете? Стесняетесь или здесь что-то другое?

– Просто мое жилище тяжело найти. А ваш последний визит в гости прошел не очень… удачно.

– Согласна. Но, знаете, мне не нравится, что вы придете в мой дом. Могут поползти слухи.

– Действительно. Дайте подумать. А если я вас попрошу оставить деньги в клубе, это не слишком?

– Думаю, нет. С этой частью общества я обычно не пересекаюсь. А ничего, если меня там увидят?

– Вряд ли нужно так таиться… Впрочем, почему бы вам не послать деньги с посыльным?

Такое очевидное и простое решение пришлось по вкусу даже миссис Килнер. Я снова пообещал держать ее в курсе происходящего, и мне наконец дозволили заняться утренней почтой. Впрочем, сосредоточиться не получалось, и некоторые письма, надиктованные секретарю, ни капли не были похожи на мои стандартные ответы.

Навалилось непреодолимое желание спать. В конце концов, отвечая на письмо по поводу права на обратный переход имущества, я стал диктовать, что бараньей ноги вполне достаточно. И тут понял, что пора уносить ноги. Удивленной машинистке я сказал, что, вероятно, подхватил грипп и лучше мне уйти. С последней частью предложения девушка согласилась, хотя, похоже, решила, что не в гриппе дело, а наиболее вероятный диагноз – размягчение мозга. А я с видимым облегчением покончил с бесполезной сейчас работой.

 

Глава 3

Однако отпускать меня никто не собирался.

Не успел я закончить диктовку, как мне сообщили, что звонила миссис Фарли и очень настаивала на встрече. Я устало согласился, решил, что это еще одна подружка Алана, и пока я ее не выслушаю, в покое меня не оставят.

Я был готов увидеть еще одну миссис Килнер, однако оказался лицом к лицу с пышной вдовой лет за пятьдесят, добротно и дорого, но не вычурно одетой. Такая вот славная мать семейства. Совсем непохожая на светских львиц наших дней, когда большинство зрелых дам строят из себя молоденьких девушек.

– Доброе утро, – поздоровалась она тихим голосом. – Мистер Ренвик как-то сказал мне, что является вашим клиентом. Вы еще представляете его интересы?

Я немного замешкался.

– Да.

– Во-первых, позвольте предложить вам помощь, без всякой задней мысли. Если возникнут проблемы с деньгами, буду очень рада…

Еле заметным жестом я показал свое несогласие. Эти расходы, на мой взгляд, должны были полностью пасть на плечи Аниты Килнер. Впрочем, миссис Фарли поняла меня неверно.

– Как вам угодно, – быстро проговорила она. – Понимаю, что вы с радостью сделаете это по дружбе, но никто не обязан бесплатно оказывать услуги профессионального характера. К тому же, возможно, придется нанимать адвоката для суда высшей инстанции.

– Не исключаю.

– Вот и хорошо. Верю, что вы найдете приличного, если можно так выразиться, юриста. – Потом она тихо засмеялась. – Только не подумайте ничего такого про нас с Аланом. Он был еще ребенком, когда мы познакомились, и с тех пор я пыталась его сдерживать. Своих детей у меня нет, поэтому я не всегда знала, как это сделать. В результате он слишком часто отбивался от рук. Но я не верю, что он плохой человек. Если он и вправду, как все намекают, убил этого слугу, очевидно, мальчика спровоцировали, и он поступил как должно.

– Разве такое можно…

– Да, в теории такое нельзя оправдать. Однако жизнь и теория – разные вещи. К тому же пока нет доказательств, что убил именно он. Поэтому его дело нужно грамотно представить. Теперь что касается второго вопроса… Вы читали вечерние газеты?

– Боюсь, нет.

– Тогда я должна объяснить. Там есть заметка… Похоже, прошлой ночью одна леди позвонила в дверь его квартиры и наткнулась на полицию, потом заявила, что ошиблась, направляясь в квартиру этажом выше, и ушла. Так вот, полиция хочет с ней побеседовать.

– Правда? – довольно глупо отреагировал я.

Миссис Фарли бросила на меня презрительный взгляд.

– Вам это о чем-то говорит?

– Стандартная процедура.

– А я так не считаю. Иначе они обратились бы к людям, к которым она шла, те подтвердили бы ее слова, и все, интерес был бы исчерпан. Нет, можно с уверенностью утверждать, что ее слова не подтвердились.

– То есть она солгала?

– Совершенно верно.

Воспитанность миссис Фарли мешала ей показать, что я очень плохо соображаю. Я и сам с горечью это понимал, только решил, что неразумно впопыхах соглашаться с логичными выводами, к которым она вела, а других в моей голове не наблюдалось.

– Следовательно, – продолжила миссис Фарли, – эта женщина позвонила в дверь, чтобы встретиться с Аланом, и я на сто процентов уверена, что знаю, кто она. Чрезвычайно опасная особа. Анита Килнер.

При этих словах мне пришлось взять себя в руки, чтобы, например, не подскочить от удивления, тем самым выдав тот факт, что мне о ней что-то известно.

– Миссис Килнер? – переспросил я. – Слышал это имя от Ренвика. Надо сказать, как-то раз он даже направлял ее ко мне как клиента.

– Вы с ней знакомы? Берегитесь!.. С виду – заурядная простушка свободных взглядов, таких кругом тысячи. А на самом деле опасна: добычу из рук не выпустит. И если уж вы попали в ее сети – а Алан практически в них попал, – выпутаться чрезвычайно трудно. Один раз мне удалось ему помочь; не уверена, что не случился… рецидив. Наверное, поэтому она и пришла прошлой ночью.

– Вы ведь не знаете, что это была она?

– Не знаю. Но так глупо, как та женщина прошлой ночью, и могла повести себя Анита. К тому же обычно мне известно, с кем в отношениях состоит Алан, и на тот момент другого варианта быть не могло… Не стоит так удивляться. Я знаю про Алана больше многих. Не обижайтесь, даже больше, чем вы.

Последнее замечание я пропустил мимо ушей, понимая, какая это иллюзия, и вернул ее к теме разговора.

– Тогда что вы хотите, чтобы я предпринял относительно миссис Килнер?

– Предприняли? Ничего. Постарайтесь не иметь с ней дел. Или, по крайней мере, сведите их к минимуму. И держите ее подальше от происходящего. Если нужна помощь, обращайтесь ко мне.

– Хорошо. Я запомню ваше предложение. Очень любезно с вашей стороны.

– Предложения сами по себе не стоят ничего; они становятся ценны, когда вы претворяете их в жизнь. Я не только про деньги. Вам может понадобиться помощь иного рода. И в таком случае…

Не закончив фразу, она пожала мне руку и удалилась.

Сна не было ни в одном глазу, на душе стало еще тревожнее. Миссис Фарли была излишне прозорлива, ведь в моей голове стал вырисовываться план, в котором помощь «иного рода» вполне могла бы пригодиться.

Однако этот вопрос я до поры до времени решительно отложил в сторону и переключил внимание на следствие. Нужно связаться с полицией и разжиться информацией. А затем поискать юного адвоката, горящего желанием принять участие в деле. Я знал кучу подходящих молодых людей, которые с радостью предпочли бы за номинальную плату сходить на слушание, а не слоняться, решая кроссворды. По своему опыту я был плохого мнения о младших адвокатах, и до сих пор причин его изменять не возникало. Вот профессионал усомнился бы: идти в коронерский суд или нет, тем более что коронер может вообще отказаться его выслушивать. Но перед тем как выхватить кого-то из юнцов, нужно выяснить дату и время следствия.

Дежурный инспектор, с которым меня соединили, оказался очень любезен. Настолько любезен, что я почувствовал себя не в своей тарелке. Сообщил, что следствие назначили на полдень следующего понедельника, и обрадовался, услышав, что приедет представитель от мистера Ренвика. Инспектор считал такое решение самым разумным. Не могу ли я предоставить последние сведения о своем клиенте?

Столь непосредственная просьба уже граничила с наглостью, и я был готов сказать решительное «нет», когда вспомнил, что полиция, скорее всего, проверит банковский счет Алана, и решил, что будет неразумно не упомянуть письмо, которое – теоретически – пришло утром по почте.

– По правде сказать, – начал я, – сегодня утром я получил от него известие.

– Правда? – Человек на другом конце провода пытался скрыть возникшую заинтересованность. – И каким образом?

– По почте. Дело совершенно личное.

– Письмо сохранилось?

– Да.

– А конверт?

– Вот конверта нет. Там был чек, деньги с которого по дороге на работу я внес на счет. По-моему, в банк я зашел с конвертом и, скорее всего, там его разорвал.

– Выбросили в корзину для бумаг?

– Наверное. Но мог выбросить и в канаву. Мне искренне жаль, на тот момент я не знал, что возникла проблема. Из газет я выписываю только «Таймс», и в утреннем выпуске про случившееся почти не упоминали. Была лишь скромная заметка, которую я упустил из виду. Я узнал обо всем, только когда пришел на работу. Сотрудник, который обратил мое внимание, прочитал про это в другой газете.

– Понятно. Думаю, мне лучше подъехать и поговорить с вами лично. Удобно, если я приеду прямо сейчас?

Мне оставалось лишь согласиться. Я, конечно, такое не планировал, и в некотором смысле это было опасно, но и польза тоже присутствовала. Один из двух способов снять с себя подозрение: сделать вид, что работаешь в тесном контакте с полицией, и выйти в сложившейся ситуации на первый план. Другой способ – полностью устраниться – был для меня недосягаем. А еще успокаивала мысль, что последний, кого станет подозревать полиция в укрывательстве убийцы, – юрист самого преступника, человек, который больше других обязан содействовать передаче преступника в руки правосудия. До меня дошли размеры изумительной наглости Алана, когда я собирался с духом, чтобы встретиться с инспектором Вестхоллом. Это осознание подействовало на меня как глоток кофе. Если Алан мог быть блестящим нахалом, то чем я хуже? Впрочем, если он считал, что мне отводится роль орудия в его руках, то он ошибался. Тем не менее, взглянув еще раз на письмо, я понял, что наглость Алана играла нам на руку – никто, даже инспектор Вестхолл, не в силах представить, что человек, который всецело от меня зависит, написал бы подобное.

В целом письмо вышло чрезвычайно озорное. Оно начиналось со слов «Дорогой Дик». Далее шло: «Я не часто ворчу из-за выплат долга чести, как их напыщенно и глупо величают, хотя здесь, признаюсь, немного недоволен. Не из-за выплаты, а из-за того, как все вышло.

Во-первых, я не понял, что мы поспорили. Обычно в разговорах всплывало, что ты никогда не заключаешь пари, даже если на сто процентов уверен в победе. Поэтому я решил, что все произошедшее – шутка. Тем более что сумма была довольно большая, а я никогда не слышал, чтобы ты рисковал даже половиной пенни. Иначе я первым делом разобрался бы и сразу все выплатил. Этим я и недоволен. У меня ты поинтересоваться о долге не мог, ничего мне не сказал, зато от третьих лиц я узнаю, что якобы уклоняюсь от уплаты. То, что ты – старый засранец, для меня не секрет, но мог бы высказать все в лицо. Ладно, вот твои деньги, и прости, что пришлось подождать».

– Вы ответили? – поинтересовался инспектор Вестхолл, возвращая письмо.

Вопрос показался мне бессмысленным.

– Хотел, – произнес я, – тем более что он все неверно понял. Мы действительно спорили, но он прав: пари было похоже на шутку. Все в голову не возьму, кто мог ему напомнить. Я уж точно не собирался.

– Тогда пари, как он пишет, и правда не состоялось?

– Ну… Не сказал бы. Я бы отдал деньги, если бы проиграл. Все случилось довольно давно… год назад, наверное. Тогда все стали ставить на дерби, мистер Ренвик постоянно бахвалился, говорил о букмекерах, огромных шансах. Сказал, что готов поставить десять фунтов к десяти против всех. Я смеха ради выбрал какую-то лошадь и попросил одолжить на нее десятку. Он согласился, а у меня потом это вылетело из головы.

– А когда лошадь выиграла?

– Тогда я, конечно, вспомнил, только не знал, как реагировать. Посчитал, что мне улыбнулась удача и что по меньшей мере мои десять фунтов остались за мной.

– То есть, по вашему выражению, вам улыбнулась удача. С очень сильным перевесом. А кто пришел первым? – задал инспектор каверзный вопрос. – Что-то не припомню.

Я действительно не ставлю деньги: для меня выкинуть на ветер десять фунтов равносильно самостоятельному полету в небе. Тут Алан был прав. Поэтому я не имел ни малейшего понятия, как звали победителя прошлого сезона.

– Первой пришла… – начал я и замолчал. – Знаете, совершенно из головы вылетело. Как говорит мистер Ренвик, биться об заклад я не любитель. Тогда просто стало скучно. Кто же… Нет, не припомню. Как-нибудь потом. Нельзя же забыть лошадь, которая оказала такую хорошую услугу.

– Несомненно. А как, по-вашему, мистер Ренвик узнал о том, что вы рассчитываете на выплату долга?

– Ума не приложу. Должно быть, я что-то ляпнул, не подумав… Секундочку, когда мы заключали пари, рядом находились люди, и они нас слышали. Кто-то впоследствии мог у меня поинтересоваться об исходе. А я, видно, проговорился, что денег не получал, и мои слова истолковали превратно.

– И вы помните, как происходило нечто подобное?

– Нет. Если честно, не помню. Скорее всего, все было примерно так: меня неверно поняли, а потом передали Алану в преувеличенной форме, иначе он не написал бы это письмо.

– А вы не припомните имена людей, что находились рядом, когда вы поспорили?

– Нет. Дело было в клубе, точно. Но если нужно, попробую выяснить.

– Пожалуйста. Хотя вопрос не срочный.

Конечно, не срочный, если только инспектор необъяснимым образом не догадался, что никакого пари никогда и не было. А так как, на мой взгляд, догадаться он не мог, то я решил предать вопрос забвению. Я надеялся, что наша беседа окончена, но просчитался с инспектором. Тихий и спокойный на вид, он, казалось, никогда не торопился и не волновался, а его мастерство в ведении допроса заключалось в том, чтобы задавать не относящиеся к делу нелепые вопросы. На первый взгляд! Однако в моем необычном положении почти каждый вопрос был по делу и точно к месту.

– Вы получили письмо сегодня утром? – продолжил он.

– Да. По-моему, я уже об этом упомянул.

– О да, сэр! И конверт вы выбросили в своем банке?

– Именно. Когда вытащил чек, чтобы положить с него деньги на счет.

– Вы его порвали?

– Кажется, да. Но я мог его выбросить и на улице. Правда, не помню. Послушайте, я понятия не имел, что это важно.

И снова инспектор кивнул.

– Я понял, что вы так посчитали. Возможно, мы найдем конверт, когда проверим в банке корзину для бумаг. Еще один сотрудник пройдется вдоль канавы. Вы, кстати, случайно, не обратили внимания на почтовый штемпель?

– Боюсь, что нет.

– Хорошо, сэр. Думаю, на данный момент это все.

В конце концов он закончил допрос и встал.

– Странно, сэр, – обернулся он уже в дверях, – как ненадежна наша память. Я вот тоже не могу припомнить ни победителя дерби, ни ставки.

– Примерно через час мы оба вспомним кличку. А что касается ставок, я в этой области полный профан.

– Действительно, сэр. Кстати, вы не против, если я позаимствую письмо?

– Нисколечко.

Я охотно передал ему листок. Конечно, этот документ представлял меня далеко не в самом выгодном свете, однако, в конце концов, мнение инспектора Вестхолла обо мне не имело никакого значения. Главное, что такое письмо мог написать только Алан. Никто, кроме него, не стал бы грубить человеку, который спасал его шкуру, и теперь я понимал, что зря на него разозлился. Свою роль он отыграл филигранно, особенно учитывая внимательность инспектора Вестхолла. И Алан заслужил в качестве награды получить на ужин то, что требовал. Позже этого парня можно будет опустить с небес на землю, пока же его следовало побаловать.

 

Глава 4

Мы неплохо провели вечер в моей квартирке к северу от Риджентс-парка.

Алан, видимо, весь день проспал как бревно, и, кроме единственного телефонного звонка, который он проигнорировал, ничто его не беспокоило. Я тоже немного вздремнул в библиотеке клуба, несмотря на то, что один изверг шуршал бумагами и шумно листал страницы справочников – видимо, решил, что эта комната специально создана, чтобы решать кроссворды, тогда как в действительности она предназначена для отдыха. Кое-кто из знакомых порывался спросить, знаю ли я что-то про Ренвика, однако тех, кто поднимал этот вопрос, я обескураживал тем, что гнул свою линию: «Мне ничего не известно, но даже если бы я что-то знал, то, естественно, не смог бы это обсуждать».

Я пробыл там до пяти, потом тихо и скромно пошел за покупками. По дороге понял, что машинально ищу за собой слежку, и сам на себя рассердился. Естественно, никто за мной не следил, и глупо было считать иначе. Глупо и опасно. Нужно проявлять осторожность и вести себя совершенно естественно. Сказалась, вероятно, бессонная ночь: от усталости мне было трудно сдерживаться. А как я перенервничал в магазине «Вулвортс»! Я покупал для Алана зубную щетку и так, по мелочи, складывал в «дипломат», как вдруг заметил, что за мной явно наблюдают, даже сердце на миг замерло. Слава богу, это был всего лишь сотрудник охраны.

Даже Алан признал, что я заботливо удовлетворил большую часть его пожеланий. Он расхаживал из кухни в комнату и радостно болтал. Суп пришелся ему по вкусу, лосось был превосходен, и даже огурец я не забыл.

А вот про пижаму он сказал, что не нужно так экономить, и сообщил, что хотя с детства он спал исключительно в шелковых, попытается привыкнуть и к таким.

– А узор-то, узор… просто позорный, как раз в твоем вкусе. Будет напоминать о тебе. Вечно! И твоя доброта не канет в Лету. Только не стоило заворачивать в пижаму мясо.

– Я не могу таскаться с кучей сумок.

Как это в духе Алана: одним махом поругать мой цветовой выбор и похвалить действия, а затем продолжить жаловаться без всяких на то причин. Впрочем, через тридцать секунд он про все это вообще забыл.

– Платки! Наверняка тоже из «Вулвортса». Это что, мы одеваемся, соответствуя ситуации, да? Черт, ну и носки!

– А что, хорошие носки. Я сам такие ношу.

– Правда? Так вот почему ты так выглядишь. Ладно, не бери в голову! А сколько мне еще носить эту рубашку?

– Я не забыл про рубашки, просто не знал твой размер.

– Шестнадцать по вороту. Думаешь, носки подойдут?

– Надеюсь. Вот обувь достать будет непросто, а костюм и того сложнее. Приобрести рубашку с воротником шестнадцатого размера, может, еще и удастся, хотя даже полный идиот заметит, что я ношу на два размера меньше. Но я не понимаю, как можно купить обувь и костюм явно не своего размера.

– Придется сделать это самому.

– Пока ты должен посидеть в квартире и на улицу не выходить.

– Но мне нужно проветриться!

– На первых порах – нет. Потом у тебя будет полно времени, тогда и станешь проветриваться.

– Ладно. Как прикажете. Пару дней выдержу. В конце концов, наверное, надо терпеть кое-какие неудобства.

Замечание говорило само за себя, и пока Алан заканчивал готовить ужин, я впервые задумался над тем, как он относится к ситуации. Я всегда полагал, что убийцы – или дерганые, нервные типы, которые мечтают сбежать и боятся собственной тени, или безумцы, одержимые жаждой крови. Или же хладнокровные типы, которые полагаются только на себя и просчитывают наперед каждый шаг.

Однако Алан Ренвик не был ни тем ни другим. Да, испугавшись, сначала он убежал и нервничал, когда заговорил со мной на лестнице, но в основном держался довольно спокойно. Он вбил себе в голову, что я пойду на все, что он попросит. Именно его уверенность невольно убедила меня ему помочь. Теперь же Алан, по всей видимости, совсем не переживал. И не выказывал ни малейшей капли раскаяния. Видимо, до сих пор считал Бейнса лишь насекомым, которого пришлось задавить. И он совершенно ни о чем не думал, даже не пытался. Весь мыслительный процесс предоставил мне, а сам заботился лишь о мелких деталях своего личного комфорта.

Жилось ему всегда легко. Родители Алана ушли в мир иной очень вовремя: вырастили ребенка, но при этом не успели безнадежно его испортить. Тщательно покопавшись в документах Сомерсет-Хауса – обычная предусмотрительность, – я узнал, что мама с папой не оставили Алана без средств. Когда я готовил для него завещание, то создалось именно такое впечатление. Самых разных людей он пожелал наделить довольно значительными суммами. Только не меня. Зато, подчеркнул он, мне положен гонорар за работу. На мой взгляд, неравноценная компенсация.

Алану никогда не приходилось тяжко думать. Многие с готовностью о нем заботились, старались облегчить его существование и даже, как Анита Килнер, обеспечить финансово.

– Да, кстати, – сказал я, когда он вошел с супом в комнату. – Утром звонила миссис Килнер.

– Что-то срочное?

– Нет. Просто суетится. Она, похоже, легко поверила, что это сделал ты.

– Так я и знал.

– Немного нервничает, не хочет ввязываться. Я сказал, что лучше держаться от происходящего подальше.

Возможно, мой рассказ не отличался точностью, но я честно планировал держать миссис Килнер подальше. А что касается денег, то я просто не посчитал нужным сообщать об этом Алану. О финансах он совсем не думал и не понимал, как трудно их достать. Привык только проматывать.

– Больше никто? – поинтересовался Алан.

– Еще миссис Фарли.

– О! Старушка добрейшей души, но любит читать нотации. Кажется, решила, что она мне бабушка.

– Во всяком случае, она единственная из попадавшихся на моем пути женщин, кто изо всех сил разыгрывает даму в возрасте. Хотя сама еще довольно молода.

– Этой старой перечнице стукнуло пятьдесят, не меньше! Что хочет?

– Помочь.

– Ясно. И надо отдать ей должное – поможет. Хотя чересчур высоконравственная. Совесть этой женщины – источник бесконечных неприятностей для окружающих.

– Ну-ну, – улыбнулся я. – Мне показалось, что она готова тебе помочь вне зависимости… вне зависимости от того, виновен ты или нет.

Переживать и тщательно подбирать слова не было нужды. Алан не выказал никакого душевного волнения. Наоборот, громко рассмеялся.

– То есть она сомневается! Единственная!

– Здесь ты прав. А теперь серьезно. Ко мне заходил кое-кто еще. Некий Вестхолл, инспектор уголовной полиции.

– Ого! – присвистнул Алан. – Ты уже под подозрением?

– Нет, не думаю. Если честно, я сам его пригласил.

– Черт! – С удивлением я заметил, как Алан бросил трусливый взгляд на дверь, словно ожидал, что в любую минуту может войти полицейский. – Ты же не…

– Конечно, нет. И спасибо тебе огромное за то, что подумал, что я на такое способен. Нет, я всего лишь сказал ему, что, хотя у меня нет от тебя указаний, я планирую представлять твои интересы на следствии.

– И когда?

– В понедельник в двенадцать.

– Так полицейский зашел по этому поводу?

– Нет, я решил рассказать ему про чек. Рано или поздно они все равно проверят твой банковский счет.

– А они смогут? То есть банк даст на это согласие?

– Им придется. Твое письмо, кстати, сработало довольно неплохо.

– Естественно, кто бы сомневался. Когда ты его читал, вид у тебя был как у смертника. Не все способны оценить шутку в свой адрес. Для этого надо обладать неплохим чувством юмора.

– Вместо того чтобы хохмить, поведал бы мне лучше кличку той лошади, на которую я якобы ставил.

– Бог мой! Ты не знаешь, кто выиграл дерби?

– А с чего мне знать?

– Действительно, с чего?! – Алан наконец просветил меня по этому поводу, а потом продолжил: – Давай теперь про полицейского. Что он за фрукт? Какое производит впечатление?

– Исполнительный, работу делает неторопливо, своего не упустит. Далеко не дурак. Конечно, меня он не подозревает, но лучше быть осторожнее. Он из тех ребят, что станут за мной присматривать просто так, на всякий случай. Например, перетряс все корзины для бумаг в моем банке, чтобы найти конверт, в котором пришло письмо.

– Конверт! Совсем о нем забыл…

– К счастью, о нем не забыл я – пусть даже и не вспомнил победителя дерби, – и у меня хватило здравого смысла не сказать, что я сжег его здесь, в камине. Иначе инспектор прилетел бы сюда, как муха на мед. Тем не менее мы должны действовать осторожно. Поводов обыскивать эту квартиру у него быть не должно: черного хода здесь нет, и снаружи все выглядит так, словно вошел лишь я. Поэтому нужно четко следовать правилам. Во-первых, не выходи на улицу, пока мы не устроим твой отъезд…

– И это произойдет?..

– Как можно раньше, обещаю. Тем временем, по крайней мере пару-тройку дней, ни шагу за дверь. Даже за одеждой. Этот вопрос мы как-нибудь решим. Тебе придется положиться на меня, а мне придется все провернуть, не привлекая внимания. Естественно, ни на телефон, ни на звонок в дверь ты не отвечаешь. Пока я не вернулся домой, свет гореть не должен. И не шастай возле окон. Шторы тоже не трогай: не открывай, не задергивай. И не оставляй свои вещи в комнате.

– Вещей у меня – кот наплакал.

– Тем лучше. Я вот о чем. Этот детектив может решить заглянуть сюда – на всякий случай – и придумать способ попасть в квартиру.

– Каким же образом?

– Легко! Принесет белье из стирки или снимет показания с газового счетчика… Кстати, вещи придется стирать самому; надеюсь, у тебя это хорошо получается. К слову сказать, газ и свет следует использовать экономнее, повышенный расход вызовет подозрение. Кого бы ни послал сюда Вестхолл, я буду вынужден открыть дверь, и этот человек сможет заглянуть внутрь. Не дай бог нам замешкаться хоть на секунду. Поэтому, как только раздается звонок, ты быстро улетучиваешься в соседнюю комнату и сидишь там, пока я не дам знак выходить. И вещи свои забираешь с собой.

Алан кивнул.

– Учишь курицу нести яйца? Скукотища предстоит жуткая: поговорить не с кем, только с тобой, да и то недолго.

Такая неблагодарность, признаюсь, меня задела.

– Если, конечно, ты предпочитаешь, скажем… иную линию поведения, я не против, но не забудь, что я…

– Что ты предпочитаешь не подставлять свою шкуру. О да, я в курсе. Все равно скукота. Особенно если ты каждый раз будешь обижаться на простую констатацию факта.

– На мой взгляд, я, наоборот, чрезвычайно сдержан. Однако дисциплину никто не отменял.

У Алана брови поползли вверх от удивления. К дисциплине он не привык.

– Ну как, все уяснил?

– Думаю, да. Послушай, а если ты вечером не вернешься, то мне действительно нужно сидеть в темноте?

– Можешь пойти на кухню или в ванную. Там нет окон. И коль уж речь зашла о кухне… Когда я дома, давай ты будешь есть там.

– Боже мой, неужели я недостаточно хорош, чтобы сидеть с тобой за одним столом? По-твоему, я твой повар?

– Собственно говоря, в точку, так и есть. Повар и слуга, – с удовольствием подколол его я. – Хотя причина в другом: как я уже тебе объяснял, твои вещи не должны быть выставлены на обозрение. Тарелка, ножи, вилки, бокал – не исключение.

– Вдруг во время ужина нагрянет инспектор по газу?.. Понятно! А может, будет проще и больше по-дружески, если мы станем вместе ужинать на кухне?

– Я ужинать на кухне не привык.

Тут Алан, как ни странно, рассмеялся и назвал мои замашки барскими.

– По правде говоря, – подвел он итог, – я и сам к этому не очень приучен.

– Тогда чем раньше начнешь, тем лучше, – указал я.

Наверное, вышло не совсем красиво, ведь будущее ему светило не столь приятное, как прошлое. Хотя, в конце концов, ему повезло вообще иметь будущее.

 

Глава 5

Как я уже сказал, пятничный вечер выдался довольно приятный, да и выходные в целом прошли удачно. Когда Алан прилагал усилия, компаньон из него был, безусловно, очаровательный, отрицать нельзя. А он очень старался. Перестал критиковать даже те жесткие правила, что я для него установил, и, насколько я видел, исполнял все досконально. А еще он изо всех сил заботился о моем комфорте.

Поскольку сидячий образ жизни, который он был вынужден вести, очевидно, не способствовал хорошему аппетиту, мы решили, что возбуждать аппетит должна сама еда. Поэтому не отказывали себе в качестве и не скупились на количество.

В пятницу вечером мы не стали долго продумывать меню, а субботним утром я умудрился выкроить время и пробежаться по магазинам. Мнимый надвигающийся грипп дал мне отличный повод не задерживаться на работе.

Мы вели себя расточительно, спору нет, но, как, смеясь, сказал Алан, в конце концов, все было за его счет. И хотя не стоило бы тратить то, что можно отложить, моя щедрая душа жадничать не позволила. У меня до сих пор хранятся почтовые карточки, на которых он писал меню. Все началось с субботнего обеда.

Лосось «а-ля Сент-Марсель»

Слоеный пирог с грибами

Канапе из анчоусов с сыром

Лосось на вкус был превосходный, а креветки, что к нему шли, так просто роскошны. Всю охлажденную рыбу мы израсходовали, а кости оставили про запас. По словам Алана, это не предел; вот если бы он не забыл попросить мускатный орех… С трудом верилось, что могло быть лучше. Возможно, аппетит разыгрался не на шутку, потому что с едой пришлось подождать, ведь Алан не мог начать готовить до моего возвращения.

В тот вечер ужинали мы вскоре после обеда, поэтому еда показалась тяжеловатой. И немудрено: куриный бульон, филе палтуса с необычной подливой, которую Алан назвал «равигот» и которая мне совершенно не понравилась, говядина, оставшаяся с прошлого вечера (такой вот порыв экономии, хотя Алан выправил вкус, добавив все сорта дорогущих овощей, в частности замороженные конские бобы), и грибы, поданные на гренках. В обычном состоянии после такого я бы глаз не сомкнул, но усталость из-за бессонной ночи четверга сделала свое дело.

Воскресенье шло своим чередом, начавшись с превосходных жареных почек с острой подливкой и закончившись жареной кефалью, запеченной телятиной, шоколадным безе и закуской, основным ингредиентом которой стало фуа-гра. Какое счастье, что мы строили планы, дабы завершить этот чрезмерно затратный и трудно перевариваемый период. Точнее, планы строил я, так как Алан участвовал по минимуму.

В те дни он, без сомнения, выжил исключительно благодаря моей доброй воле. Во-первых, если бы я не оказался рядом, его бы арестовали и повесили. А во-вторых… К ночи субботы он думал только так, как говорил ему я. Приятно, хотя ответственность на мне лежала колоссальная и трудно было сосредоточиться: Алан постоянно находился рядом и с удовольствием трепался без умолку на разнообразные темы.

Он с самого начала надеялся, что я вывезу его из страны. Быстро вскрывшаяся смерть Бейнса лишила нас времени на обдумывание – куда и каким образом, – и он всего лишь стал на меня надеяться еще больше.

Насколько я мог судить, возможности вырисовывались следующие. Во-первых, оставался слабый, призрачный шанс дать ему объявиться с историей про потерю памяти, которая так удачно к нему вернулась, едва он сошел с поезда где-нибудь, к примеру, в Бирмингеме. Он мог заявить, что ничего не помнит с того момента, как в четверг днем сел писать мне письмо. И пусть уж полиция доказывает, что сможет. Однако слишком велика вероятность того, что полиция сможет доказать очень многое. А узнаем мы это только на следствии. Но даже если считать, что они ничего не докажут, потеря памяти в качестве оправдания выглядит как-то неубедительно. И обязательно возникнет вопрос, почему такого подозрительного человека никто не заметил.

Вторая идея: пока все не уляжется, Алану следует переждать у меня. И это единственное, что за долгое время предложил Ренвик. Впрочем, меня сия идея нисколько не вдохновляла.

Потом мы подумали, что нужно выждать, обзавестись новыми документами, изменить внешность, найти временную работенку и залечь на дно. И принялись обсуждать, на что он годится.

Навыки повара у него, безусловно, были великолепные. По правде говоря, я считаю, что любой шеф-повар взял бы Алана на работу, невзирая на прошлое, на основании лишь того лосося «а-ля Сент-Марсель».

Единственная загвоздка заключалась в том, что я не знал ни одного шеф-повара, а если бы и знал, то, обратившись за помощью, сильно рисковал бы. В конце концов решение нашлось: поработать на кухне лайнера «Куин Мэри», в Нью-Йорке сойти на берег и начать новую жизнь. Решение хорошее, но не так просто осуществимое. К тому же шефы не берут сразу на хорошие позиции, даже на средние-то не берут. Начинать придется с низов, а в неквалифицированной работе Алан чертовски некомпетентен. Он привык занимать высокое положение и чистил картошку из рук вон плохо.

По той же самой причине приличный слуга из него тоже не вышел бы. Нужно было сильно напрячь фантазию, чтобы в принципе представить его на этом месте. Насколько я знал, постель он застилал отвратительно (и крайне неохотно) и не имел представления ни как вытирать пыль, ни как, если честно, – возвращаясь к его любви готовить, – мыть посуду. Никогда не встречал человека столь неуклюжего в обращении со стеклом и фарфором.

Машину он, конечно, водить умел. А вот знал ли он, как ее помыть или починить, – весьма сомнительно. Найти ему работу шофера? Боюсь, количество претендентов существенно превышает количество вакансий, и вряд ли место получит человек, не имеющий за плечами опыта, зато чванливый и с бородкой по последней моде. Спору нет, с помощью миссис Фарли и, возможно, леди Килнер мы состряпали бы ему пару рекомендаций, но даже тогда…

Я изложил свои размышления насколько смог по-дружески, не считая нужным что-либо скрывать.

– Пока я не перешел к последнему варианту, – подвел я итог, – может, ты видишь какие-то перспективы в предыдущих?

– Нет, не вижу, – честно признался Алан. – Шансы там, на мой взгляд, невелики. Жаль, что я получил слишком хорошее образование, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Может, где-нибудь затаиться до времени, а потом писать романы? В офисе появляться не нужно, да и дело, видать, несложное – пишут все кому не лень.

– И о чем собираешься писать? О персидском искусстве? – не удержался я.

Должен сказать, он добродушно засмеялся.

– Нет. Конечно, не об этом. Выберу что-то попроще. Детективы или подобную чушь.

– Похоже, ты в своих силах не сомневаешься.

– Ой, да что там уметь-то!

– А как ты собираешься жить, пока не закончишь первую книгу, пока ее не примут в издательство и не опубликуют? Ну получишь ты, возможно, аванс в размере тридцати фунтов, но пока суд да дело, пройдет месяцев девять, а то и год.

– Тридцать фунтов? Как-то негусто… Впрочем, все равно перебор, большая часть романов и этого не стоит. А пока я буду… буду жить на остаток от той сотни, что получил ты. Кстати, считаю, можно и занять. Ну и ты, в конце концов, найдешь способ раздобыть для меня денег.

– Каким же образом?

– Не знаю, ты справишься. Думаю, надежный способ – отправить чек по почте.

– Вот ты старый болван, а как я получу деньги на руки?

– По доверенности.

– И сразу станет ясно, что я знаю, где ты. Спасибо!

– Да, трудновато. Ясно, значит, детективы отменяются. И что ты предлагаешь?

– Я рассчитывал, что предложишь ты. Как насчет армии?

– А борода?

– Тогда флот?

– В общем и целом я голосую за армию. Хотя всегда есть риск встретить кого-то из друзей.

– Они тебя не узнают.

– Почему это? Я думал, проблема как раз в том, что меня слишком легко узнать.

– Они не ожидают увидеть в рядовом благородного Алана Ренвика.

– В рядо… А, понятно. Да, думаю, ты прав. Послушай, мне как-то говорили, что, принимая на работу, перво-наперво надо попросить рекомендации. Знаю, ты можешь их сляпать довольно легко, но мне советовали затем взглянуть на страховые карточки и убедиться, что информация совпадает. Там должно быть написано, сколько человек не работал и все такое. И как мне их достать? Просто зайти на почту, купить одну и наклеить на нее пару марок?

Я улыбнулся.

– Нет, не все так просто. Документы нужны настоящие.

– Кошмар, как люди в этой стране начинают работать?! Вот он я, трудоспособный мужчина, готовый делать все, что угодно, – а ты твердишь мне о всевозможных трудностях и препятствиях. Начинаю сочувствовать безработным. Уже практически революционер.

– Обычно люди начинают работать в более юном возрасте, а ты идешь на биржу труда. Сложности возникают, если твоя прошлая история… скажем, неясна. Понимаешь, Алану Ренвику придется исчезнуть. Сейчас у тебя и имени-то нет. Скоро мне придется заняться новым.

– Надеюсь, получится лучше, чем в прошлый раз. Кстати, ненавижу имя Алан. А Ренвик вообще никто не способен написать без ошибок.

– Не встречал ни одного человека, которому нравилось бы его имя. Вот мне свое точно не нравится.

– Ну у тебя не самый плохой вариант.

– Разве? Все забывают про «п» в середине или, что еще хуже, зовут Симпсоном. А шуточки про Далилу, ворота Газы и ослиную челюсть? Я знаю их вдоль и поперек, могу рассказать слева направо и справа налево.

– Да, я заметил, что ты немного дергаешься по этому поводу. Так как мне себя назвать? Мне по душе Блоггинс.

– Тебе крещение не принимать. И мне тоже. Выберем имя случайно.

– Как это?

– Подойду к очереди тех, кто не может найти работу, и предложу десять шиллингов за документы. И ты возьмешь имя этого человека.

– А что будет с ним?

– С ним все будет в порядке, пока он не попытается найти работу. Потом он заявит, что потерял документы, и тогда начнутся расспросы. Но я выберу довольно безнадежного на вид персонажа.

Во взгляде Алана читалось некоторое сомнение, однако я никак не отреагировал. Сказать по правде, сам был не уверен в надежности своего плана.

– В любом случае, – продолжил я, – вопрос, что делать и какое имя выбрать, – мелочь по сравнению с остальным. Давай разберемся с главным. У тебя есть два возможных варианта. Во-первых, можем доставить тебя в порт. Там нужно втереться в доверие к местным бродягам и найти «подходящего», как они говорят, капитана. То есть того, кто не станет задавать слишком много вопросов. Затем проберешься на борт и спрячешься. Плохо, что ты такой крупный, но здесь уже ничего не исправишь. Через пару дней или когда выйдете в открытый океан, тебя обнаружат или сдашься сам. Предложишь свои услуги; если повезет, дадут работу. Продержишься месяц или два, будет тебе и полноценное удостоверение личности, и рекомендации, и все такое.

– А если капитан вдруг окажется не таким «подходящим»?

– Ну тогда…

– Тогда, – прервал Алан, – меня сдадут в ближайший полицейский участок. Приятная перспектива.

– Придется тщательно выбирать капитана.

– Придется. Но я понятия не имею, чем занимаются на корабле моряки.

– Я тоже. Но не думаю, что эта работа требует особого опыта.

– А вот на мой взгляд, требует. И мне не нравится идея скрываться сорок восемь часов без еды и питья.

Хотя на тот момент мы, должно быть, оба выглядели так, словно голодание пошло бы нам только на пользу.

– Как не радует перспектива болтаться потом месяц или два в бушующем океане. Моряк из меня ужасный… А как я снова вернусь к нормальной жизни? Особенно в финансовом плане… Вот досада! Бейнс был таким жалким червяком, а как серьезно все закрутилось.

– Знаешь, вообще-то есть такой предрассудок, кстати, широко распространенный, что убийство – довольно серьезное преступление.

– Ну размазал я Бейнса, разве можно назвать это убийством! По крайней мере… Хотя ладно, думаю, можно. И все-таки идея ехать «зайцем» мне не сильно импонирует. Разве что удастся найти судно без повара…

– Я бы не стал на это рассчитывать. Без повара корабль не отправится в плавание.

– Да, наверняка. А в чем заключается вторая идея?

Я нарочно позволил повиснуть молчанию, чтобы подчеркнуть последующие слова.

– Вторая идея заключается в том, что тебе придется умереть.

– Что?

Я впервые сумел действительно поразить Алана, и произведенный эффект меня позабавил. Впрочем, спустя десять секунд он вновь вернулся к своему легкомысленному состоянию духа.

– Тебе не кажется, что это слегка перебор?

– Я не имею в виду умереть на самом деле. Инсценируем твою смерть.

– Понимаю. Считаешь, меня перестанут искать?

– Перестанут. Если мы их убедим в твоей гибели. Я надеюсь таким образом решить и финансовую проблему. В своем завещании ты все оставишь мне.

– А не слишком ли я щедр? И потом что, мой достаток будет зависеть от тебя?

– Придется поверить…

Здесь Алан рассмеялся.

– Мой дорогой Дик, когда речь идет о деньгах, я не доверяю тебе ни на йоту. Но ты будешь мне платить – за молчание.

Я не стал обращать внимание на столь вопиющую неблагодарность, как и на тот факт, что он уже доверил мне сотню фунтов и свою жизнь, и воспринял сказанное как шутку. И все же мысленно я поставил «галочку»: судя по всему, Алан способен меня шантажировать.

– Так или иначе, – продолжил я, – это твой единственный способ добраться до своего имущества. Послушай, мы уже пришли к общему мнению, что ты вряд ли сможешь прикоснуться к деньгам, не выдав при этом свое местонахождение. Даже если ты будешь за границей. К тому же те страны, что подходят – а их немного, – не соответствуют твоим завышенным культурным вкусам. В результате все останется в банке. Не знаю, что сделают с твоими личными вещами; вероятно, они будут на хранении, пока суд не признает тебя умершим. А для этого нужно представить доказательства.

– Все, конечно, здорово, – дальновидно заметил Алан, – но насколько мне известно, причем из первых уст, мое завещание уже готово, и я не оставил все свои сбережения тебе. Мы ведь не можем его переписать? Или можем? То есть разве его не нужно подписывать в присутствии двух свидетелей? Даже если мы привлечем Аниту и, понятно, тебя…

– Я не могу быть одновременно и свидетелем, и выгодоприобретателем, – разъяснил я элементарный вопрос права.

– Тогда все еще хуже, – сделал вывод Алан, – потому что если собрать в одной комнате Фарли и Аниту, они сцепятся, как дикие кошки, и дело действительно закончится моим летальным исходом.

– Твое завещание, если я правильно помню, составлено на трех листах. На первом есть стандартные вводные пункты по поводу аннулирования предыдущего завещания, потом то, что ты в здравом уме, назначение исполнителей, которые расплатятся с твоими долгами, и так далее. Там стоит твоя подпись. Только твоя. Третья страница почти пустая, за исключением твоей подписи, фразы о засвидетельствовании оформления документа и подписи свидетелей. А вот на второй, где зафиксирована основная суть – кому достанется само наследство – тоже стоит только твоя подпись.

– Ты сможешь их открепить?

– Легко и просто. Они скреплены лишь кусочком зеленой ленты.

– Так ты намерен подделать вторую страницу?

– Мне не нравится этот термин. Я намерен ее доработать. Не бери в голову. Фактически ее просто переписывают те же люди, которые составили завещание изначально. Потом ты поставишь подпись, и мы снова все скрепим.

– Как-то очень легко. Выходит, ты привык видоизменять – скажем так, во избежание жестких терминов – завещания своих клиентов? Что может тебя остановить?

– То, что страницы должны быть подписаны. И элементарная честность.

– Хм-м! На мой взгляд, первая причина более существенна. Да ладно, не сердись. Шучу. А эти «дорабатывающие» люди, или как ты их там называешь, не заметят в твоем плане недоработку?

Я проигнорировал его мальчишеский юмор и снова заверил, что переделывать часть документа – не такая уж редкая практика. Переживать не следует. Естественно, я разберусь с этим вопросом крайне аккуратно.

– На мой взгляд, намного сложнее, – продолжил я, пока Алан не успел выдвинуть еще какие-то возражения, – устроить твою смерть. В ней должны убедиться не только коронер и присяжные, но и наш назойливый инспектор Вестхолл. Даже если мы обзаведемся свидетелем, трудно будет объяснить отсутствие тела.

– А я настаиваю! На отсутствии тела, я имею в виду, – сухо отреагировал Алан. – У тебя уже есть план?

– Более или менее. Хотя не в деталях.

К моему удивлению, он невозмутимо заявил, что мне нужно все обдумать и сообщить, когда все будет готово в деталях. В каком-то смысле он оказался прав. Когда я предоставлен самому себе, голова соображает яснее. К тому же моя выгода лишь преумножалась. Теперь я не только спасал его жизнь. Я его уничтожал и возрождал заново, и ему придется меня слушаться вечно. Хотя я не собирался до поры до времени ставить Алана в известность, причин отдавать больше, чем его прибыль, я не видел. Если капитал исчезнет в одночасье, это вызовет подозрение. Сначала денежные переводы должны идти в ограниченных объемах. А вот потом…

 

Глава 6

Позвольте еще раз подчеркнуть, что до этого момента я не раскаивался в своих действиях. Я справедливо отметил равнодушие Ренвика и показал, как легко он относился к совершенному убийству. Но при этом понял, что почти невозможно показать другую сторону медали: продемонстрировать, каким образом он вызвал мое сострадание и расположение. Почему-то в те выходные, даже обладая всей информацией, я не мог думать о нем плохо.

Полагаю, глаза мне застили гордость и волнение. Приключения не встречались прежде на моем пути. Я жил спокойно, обыденно. Те волнительные моменты, что были до этого, я испытывал за других, они появлялись, когда я улаживал не свои дела. И естественно, они не шли ни в какое сравнение с тем, что я чувствовал сейчас, когда покупка хлеба и масла на двоих, а не на одного, в прямом смысле приравнивалась к преступлению. В то время я, безусловно, наслаждался и вряд ли испытывал хоть малейшие угрызения совести. А если испытывал, то тут же вспоминал, что Бейнс был шантажистом. На самом деле я почти перенял отношение Алана.

Однако предстояло следствие, и меня слегка трясло. Я ненавязчиво следил за его ходом – не как профессионал, даже не как обыватель, а как друг человека, который, по слухам, был к делу причастен. Наверное, стоит сказать, что даже больше, чем просто по слухам. И я так и не мог понять, радовался я тому, что так влип, или огорчался.

Прежде чем рассказывать, что меня потрясло, позвольте описать эпизод, который произошел, на мой взгляд, по воле случая, и разъяснить момент, который заинтриговал нас обоих – и Алана, и меня. А именно: каким образом полиции так быстро стало известно про смерть Бейнса. Эта деталь, помимо всего прочего, имела далеко идущие последствия. В сущности, она полностью уничтожила любой шанс на оправдание Алана.

Оказалось, что у слуги Ренвика имелся родной брат – довольно сомнительный субъект, перебивающийся случайными заработками. Его в тот день и позвал к себе Бейнс. Джеймс Бейнс – добавим имя, чтобы не перепутать, – не смог внятно объяснить, зачем он понадобился брату, не смог он и сказать, почему так важно было им встретиться в отсутствие работодателя брата. Но, имея на руках ту информацию, что была у меня, я смог связать все воедино.

Думаю, Бейнс планировал передать Джеймсу письма миссис Килнер, оставив себе одно, то, которое я уже цитировал. Его он собирался показать Алану. Впоследствии (и я в этом уверен), когда Бейнс вытянул бы с помощью шантажа столько, сколько сможет, настал бы черед Джеймса. Возможно, потом письма должны были пойти по рукам всех нуждающихся родственников, чтобы каждый смог себя обеспечить.

Однако вернемся к перемещениям Джеймса Бейнса. Поднимаясь по лестнице к квартире Алана, он увидел, как кто-то входит в дверь, и догадался, не без оснований, что это хозяин, с которым, как он честно признал, встречаться желания не было. Очевидно, Алан вернулся домой раньше, чем планировалось. Именно поэтому, если мои размышления верны, письма оставались в цветочном горшке, а Джеймс стоял снаружи.

Он очень долго прождал на улице – сей факт показался странным даже коронеру, – представив на этот счет крайне неубедительное объяснение: якобы брат написал, что очень нужно увидеться. Зачем, Джеймс не знал, но сам поразился, насколько брат подчеркнул, что это срочно. Поэтому он и ждал. В итоге его терпение было вознаграждено: из дома вышел человек, который ранее туда заходил.

Здесь требуются некоторые разъяснения, ведь Джеймс не мог отчетливо разглядеть Алана. К несчастью, объяснение Джеймса выглядело довольно убедительным: он описал костюм и галстук, в которых был Ренвик (и которые на самом деле не снял до сих пор), и добавил пару замечаний по поводу роста. На вопрос, видел ли он раньше мужчину, который выходил из квартиры, Джеймс дал отрицательный ответ, но из представленных фотографий снимок Алана выбрал без колебаний.

Поведение Алана – тот явно нервничал и беспокойно оглядывался – показалось Бейнсу странным, и вместо того, чтобы сразу идти к брату, он решил выждать еще пару минут. Затем произошло следующее: Алан вернулся, поднялся в квартиру, вскоре вышел снова и практически дал деру. На этот раз Бейнс без колебаний поднялся наверх, беспокоясь за брата. Дверь была заперта, а на звонок никто не отвечал.

Именно следующий его шаг заставил меня задуматься о том, что он знал больше, чем рассказал. Логично было отправиться к управляющему здания, спросить, известно ли тому что-то о местонахождении брата, и, наконец, предположив, что брату могло сделаться плохо, поинтересоваться, нет ли дубликата ключа. Вместо этого Джеймс сразу пошел в полицию. На следствии он заявил, что интуитивно понял: что-то здесь не так. А потом добавил, что ни управляющего, ни швейцара в холле не заметил. Мог и не соврать, ведь Анита Килнер без проблем смогла избежать с ними встречи.

Так или иначе, Джеймс пошел в полицию. И хотя, думаю, он упомянул про письмо, которое получил от брата, само письмо он так и не показал. Вероятно, оно было слишком красноречивым.

Через полчаса после того, как Алан второй раз вышел из квартиры, прибыл полицейский медик, который впоследствии уверенно заявил, что, когда Алан зашел в квартиру в первый раз, Бейнс был жив. Это поставило Алана в весьма затруднительное положение. Конечно, лазейки еще оставались. Бейнса мог убить кто-то еще, пока Алан находился дома, а он этого или не видел, или ничего не смог поделать. Убийство могло произойти и в течение тех нескольких минут, пока Ренвик отсутствовал. Я знал, что он не входил в квартиру во второй раз, когда вернулся. Он сам рассказал мне. Но больше никто не мог это с уверенностью утверждать.

Второй вариант я отметил как просто возможный, хотя и малоправдоподобный, ведь убийца должен был все время скрываться в квартире, а потом так рассчитать и время убийства, и время побега, чтобы улизнуть от наблюдающего на улице Джеймса Бейнса. Если бы Алан сказал, что вернулся по какой-то невинной причине и пришел в ужас, обнаружив труп Бейнса, пришлось бы все равно объяснять, почему он сбежал, а не пошел в полицию. Вероятно, возникли бы и другие сложности: отпечатки пальцев, например. Нет, в целом такую линию защиты я забраковал.

По той же самой причине я забраковал и третий вариант, предложенный молодым человеком, которого я послал блюсти интересы Алана: мол, преступником был сам Джеймс Бейнс. Не то чтобы я думал, что это неправда, просто подозревал, что недоказуемо.

А что касается первого варианта – якобы Алан не знал, что произошло убийство, – он практически никуда не годился. Тело Бейнса лежало в гостиной, как не заметишь. Да и вряд ли он принял свою смерть совершенно бесшумно.

На этот счет были показания медика, очень неприятные. Алан, как мы еще вспомним, поведал, что потерял самообладание и ударил слугу кулаком, а Бейнс рухнул навзничь и, падая, ударился головой об угол тумбы письменного стола. Для Алана, по его словам, смерть Бейнса стала неожиданностью. Я даже подумывал, а не построить ли мне линию защиты на том, что он не хотел убивать. Увы, судя по фактам, об этом не могло быть и речи. Бейнс в прямом смысле был забит до смерти. Я опущу специфическую терминологию и поясню то, что, видимо, хотел сказать медик. Конечно, ни один врач не в состоянии ясно и четко изложить данные, а конкретно этого врача я сильно невзлюбил, еще когда он выходил из машины. За его вызывающее поведение и отвратительные рыжие волосы.

Врач, похоже, считал, что причиной смерти действительно стало падение на стол. Однако на подбородке жертвы было три синяка, а левый глаз сильно пострадал. Эти повреждения жертва, очевидно, получила до смерти. Потом шло описание удара и трещины в основании черепа. До тех пор я более или менее мог увязать эти факты с версией Алана. В конце концов, он сознался, что вышел из себя и мог не осознавать, что ударил четыре раза, а не один.

К сожалению, это было еще не все.

Когда Бейнс валялся на полу, Алан – возможно, не отдавая себе отчета, что слуга мертв, – поднял тяжеленный граненый графин с виски и несколько раз опустил его на лоб мертвеца – пока не проломил. А потом, по всей видимости не удовлетворившись результатом, долго бил ногами то, что – к этому времени даже он должен был понять – стало трупом. Причем с такой жестокостью, что сломал три ребра.

Складывалось впечатление, что, обнаружив письма, Алан вновь впал в ярость. Такое необузданное бешенство совершенно не вязалось с вкрадчивыми, ленивыми манерами Ренвика. Конечно, он обладал исключительной силой, но ему следовало об этом знать и не распускать руки.

Мне и сейчас сложно объяснить, почему для меня все перевернулось. Меня же не смутил один удар; почему я должен был чувствовать себя иначе, если их было десять? Так или иначе, зал суда я покинул до того, как присяжные вынесли Алану неизбежный приговор, испытывая угрызения совести и чувство гнева на весь мир, включая инспектора Вестхолла и врача. Кстати, впоследствии я обрадовался, услышав, что во время дознания из его машины украли медицинский чемоданчик.

По пути домой я специально сосредоточился на Вестхолле – хотел поставить себя на его место. Насколько я мог судить, он значительно продвинулся в деле, и я раздумывал, что именно ему известно. Например, миссис Килнер беспрепятственно подошла к двери квартиры, – не его ли это ловушка? Что он про нее знал? Удовлетворило ли въедливого полицейского мое объяснение насчет чека и каковы шансы, что за мной следят? Приходилось постоянно быть начеку, вести себя очень осторожно и не выдать, что я знаю больше, чем следовало. Потому что на месте инспектора Вестхолла я бы мистера Р. Х. Сэмпсона без присмотра не оставлял.

С намерением увидеть происходящее глазами общественности я прикупил вечернюю газету и пошел к себе домой. Решено: Алан должен срочно уехать, причем уехать так, чтобы не бросить на меня и тени подозрения. Я и раньше не планировал влезать из-за него в неприятности, однако теперь наконец стало ясно, что ему в принципе не следовало помогать.

Сложность заключалась в том, что я не понимал, как от него тихо и мирно избавиться – и при этом не помочь. Эта мысль заставила меня осознать – к сожалению, слишком поздно, – что меня провоцировали делать один неправильный шаг за другим, что первые шаги я предпринял, когда у меня не было полного понимания происходящего, и что я совсем позабыл про свою обычную профессиональную осторожность. Несмотря на то что пилюля была горька, следовало признать: Алан в каком-то смысле меня переиграл. Во всяком случае, пока. Впредь я буду более осмотрительным.

Вероятность того, что все это время Алан использовал меня как марионетку, была очень велика. Не исключено, что ему даже хватило наглости смеяться надо мной. Я собирался дать решительный отпор.

Вернувшись, я понял, что мои опасения подтвердились. Алан, наплевав на все запреты, стоял прямо у окна, не удосужившись ни убрать после завтрака посуду, ни заправить мою кровать, ни сделать хоть что-то по хозяйству. Конечно, домашние дела были для Алана чем-то непривычным, но ведь мы договорились, что они будут лежать на его плечах.

Я решил, не откладывая, ему это растолковать, а в конце обговорить, как именно он должен покинуть мою квартиру. Суть первого пункта дискуссии может показаться обманчиво банальной, однако, чтобы прийти к правильным выводам, требовалась жесткая дисциплина. И тем более дисциплина требовалась при обсуждении второго пункта. К сожалению, было очевидно, что с этой самой дисциплиной возникли большие проблемы.

 

Глава 7

– Отойди от окна, – сказал я.

– А, ты уже вернулся. – Алан как ни в чем не бывало зевнул. – Я тебя не ждал. Как продвигается расследование?

– Что не ждал – вижу. Отойди от окна.

– Ладно, не кипятись.

Он пожал плечами, но хотя бы сделал пару шагов от окна и в результате подошел к столу, за которым я завтракал.

– Все равно здесь нужно убрать, – пробормотал он и стал собирать посуду.

– Действительно, – сухо согласился я.

Как же это на него похоже: пытаться завуалировать тот факт, что ему приходится подчиняться, сделав вид, что он занимается тем, что и планировал! Но я не собирался спускать ему это с рук. А указывать мне на то, что я вскипел, с его стороны вообще неприлично. Я многозначительно обвел взглядом очередные доказательства того, что он все утро валял дурака: грязный стол, полная окурков пепельница, раскрытая книга, лежащая корешком вверх рядом с моим креслом.

– Я думал, мы договорились. По комнате не должно быть заметно, что здесь живу не только я.

– Ты хочешь сказать…

– Да, – перебил я. – Я хочу сказать, что ты не выполняешь свою часть соглашения. Ты идешь на неоправданный риск и ведешь себя как лентяй и лодырь.

– Мой дорогой Дик, похоже, ты считаешь меня слугой?

– Вот уж не думал, что ты станешь вслух произносить слово «слуга», но если настаиваешь… Да, в некотором смысле я считаю, что это твоя временная работа. Если бы не ты, я бы уже кого-нибудь нанял.

– Когда я появился, у тебя никого не было.

– Не сомневайся, быстро нашел бы. А твое присутствие мне мешает. Не ожидал, что придется объяснять такие вещи.

– Так и я не ожидал, что придется. Но если ты видишь все в таком свете, то лучший вариант – поскорее меня отсюда вышвырнуть. И поверь, я этому буду только рад.

Чудовищная неблагодарность его последней фразы меня слегка покоробила. И я парировал, что и не просил приходить.

– Как будто я не знаю, – рассмеялся Алан. Смена его настроения произошла, как всегда, неожиданно. – Дружище! Я ведь и правда свалился тебе как снег на голову. И признаю, что ты повел себя до жути порядочно. Просто тактичность – не твоя сильная сторона, что ни говори. Конечно, я не против работать по хозяйству, однако у меня на это целый день, все равно здесь торчать. Думаю, мне можно позволить самому выбирать время. Уж чего-чего, а времени у меня в избытке, и когда хочется побездельничать утром пару-тройку часов, я так и поступаю. Сижу здесь, заняться нечем, остается лишь пялиться на циферблат, наблюдать, как идет время, и ждать. А чего ждать-то?

– Момента, когда я смогу тебя вывезти.

– Именно. Когда я смогу уехать.

Проигнорировав тот факт, что мне предстоит его вывозить, он повторил:

– Когда я смогу уехать. Разве ты не понимаешь, что ожидание действует на нервы? Вдруг объявится твой дружок-полицейский? Не могу отделаться от мысли, что он уже на пороге. И когда накрывает, мне нужно стать за шторы и смотреть на дорогу. Он меня не возьмет, обещаю. Крыса в мышеловку не попадется. Шаг отчаянный, но, думаю, получится. Выпрыгну из окна.

– Не советую. Кстати, в квартире есть пожарный выход, но если за тобой и вправду придут, за ним будут следить. Как и за окнами. Ты точно ноги переломаешь. И даже если убьешься, полиция поймет, что ты скрывался у меня.

– Неудачный для тебя исход!

В голосе Алана мелькнули саркастические нотки. Какая наглость! В конце концов, почему мне нельзя себя подстраховать?.. Впрочем, выхода нет, надо восстанавливать его боевой дух.

– Успокойся, – сказал я. – Держи себя в руках. Будешь постоянно ждать инспектора – закончишь тем, что нарисуешь его в воображении и сбежишь от несуществующей опасности. И тогда может случиться все что угодно. Даже если просто поранишься, врача я вызвать не смогу.

– Если я здесь застряну надолго, он мне и так понадобится. Спертый воздух, никакой физической нагрузки… Меня все это угнетает. Сегодня ночью мне просто необходимо выйти на улицу, хоть на чуть-чуть.

– Ни в коем случае.

Увидев, что моя резкость лишь рассердила его, я продолжил:

– Я все понимаю, но тебе надо потерпеть.

Он снова пожал плечами, более спокойно.

– Наверное, я обязан подчиниться, однако предупреждаю, – его легкомысленность не заставила себя долго ждать, – доктор мне понадобится. Во-первых, мы оба переедаем. А если серьезно, мне нужен дантист.

– Вот только не говори, что у тебя болят зубы!

– Сзади такой трухлявый экземпляр, что он может заныть в любой момент.

– Нужно было раньше посетить врача.

– Кто же спорит, – ответил Алан с притворной серьезностью. – А пока дай своей горничной, уборщице и повару в одном лице пять минут, и я буду готов обсудить вопрос по моему выселению. Не принимай мое желание сбежать слишком близко к сердцу. В конце концов, хотя твоя компания доставляет мне удовольствие, а мое радушие не знает границ, на это есть свои причины. Возможно, ты о них и сам задумывался.

– Уборку придется отложить. Если я скоро не вернусь в офис, пойдут слухи. К тому же мне нужно кое-что сделать.

– Как скажешь. Но не ты ли настаивал на этой самой уборке? Так в чем заключаются твои блестящие идеи?

Вопрос прозвучал настолько естественно, что я был скорее польщен полной зависимостью от меня Алана и оказанным им доверием, чем раздосадован предположением, что думать придется только мне.

– А своих мыслей не наблюдается? – передразнил я, чтобы подчеркнуть суть.

– Как-то не очень, – протянул он. – Я думал, у тебя их много.

– Боюсь, тот план, что у меня был, не сработает. Понимаешь, ты должен не просто исчезнуть, а, как я уже объяснял, якобы умереть. Достоверно провернуть такое дело не очень-то просто.

– Я и не думал, что просто. Да и переборов не хочется. Если я действительно умру, у тебя могут возникнуть проблемы.

– Не обязательно. Все зависит от места. Нужно, чтобы появление твоего тела нельзя было связать с моей квартирой. И это еще одна причина, по которой я забраковал первый план.

– Слушай, очень тебя прошу: ни на секунду не забывай, даже в разговоре, что эта моя смерть – всего лишь мистификация. Последнее время я немного нервный… И где же мне объявиться?

– В зоопарке.

– Это как? Буду изображать гориллу?

– Нет, конечно. Не глупи. Разве ты не помнишь, как пару лет назад у одного мужчины сдуло ветром шляпу в вольер с львами, а он попытался ее достать?

– Кажется, в зоопарке «Уипснейд»?

– Может, и там. Не важно. Я просто подумал, что желательно организовать такой же несчастный случай для тебя. То есть якобы для тебя, – поспешно поправился я, так как Алан тревожно заерзал. – Брат Бейнса – прочитаешь об этом в статье про следствие – детально описал твой костюм и галстук, и что-то из этого могут найти в клетке.

– А как же я?

– А тебя предположительно… Проще говоря, тебя как будто сожрут львы. Или тигры, если тебе так больше нравится.

– Спасибо. Я всегда очень тщательно выбираю животное под конкретную цель. А в данном случае животное должно быть отлично выдрессировано. Ведь ему придется сожрать все, оставив лишь клочок одежды – причем, полагаю, как раз с моим именем. И еще ему придется, как ты сказал, аккуратно свернуть в углу клетки мой галстук. Ты считаешь, кто-то поверит в то, что какой-то зверь заглотнул меня целиком? У меня большие объемы.

– План не без изъянов, сам знаю. Я уже подумывал раздобыть тебе… ну то есть съездить за город, найти кладбище и поискать, скажем так, замену. Но я такого не вынесу.

Я искренне обрадовался, увидев на лице Алана гримасу отвращения. Выходит, он тоже знал меру.

– Фу! Рад, что ты не готов пойти на все, – сказал Алан. – К тому же не сработает. В полиции сразу поймут, что это не я. Они вполне могут убить незадачливого льва, провести вскрытие и убедиться, что меня там нет. По отношению ко льву, конечно, несправедливо, но любопытству полицейских медиков нет предела.

– Прочитаешь отчет по следствию и поймешь, насколько ты прав, однако сейчас не об этом. Я отказался от этой идеи по другой причине: очень сложно, во всяком случае, ночью, близко подойти к клетке с… подходящим зверем. Вчера я все там обошел – с дороги к клеткам не подберешься. Гигантские заборы, живые изгороди и разного рода преграды. В пределах досягаемости лишь пара обезьян, а они, по-моему, едят только бананы и орехи.

– И еще сельдерей. Просто обожают… Так ты утверждаешь, что начальство зоопарка ставит палки в колеса тем, кто хочет стать едой для животных? Порочная практика!

– Можно пробраться из Риджентс-парка, – продолжил я, не обращая внимания на неуместные замечания, – однако ночью туда не попадешь. А если и попадешь, то там дальше железный забор с острыми пиками поверху и ограждение из сетки высотой в семь футов. Хотя его легко перелезть, сетка жесткая, звери с той стороны нам не подойдут. Там, конечно, есть здоровенный олень довольно устрашающего вида, но, по-моему, олени – вегетарианцы. А рядом, мне показалось, сидит бородавочник. Потом несколько коз, лама, кенгуру-валлаби…

Список животных почему-то невероятно рассмешил Алана. Неприятно – лично я очень расстроился, что не получится претворить в жизнь столь оригинальный план. Прекратив хохотать, Ренвик выдавил, что не желает, чтобы его забодали козы.

– Тем более не годятся бородавочники. Не наслышан про этих животных, но они даже зовутся оскорбительно и вульгарно. Что там дальше?

– Боюсь, это все. Извини.

– Не извиняю. Отвратительнее идеи в жизни не слышал.

На минуту я решил было побороться за план, но потом пришел к заключению, что дело того не стоит. Про зоопарк, если честно, я упомянул, чтобы продемонстрировать свой незаурядный ум. Если Алан неспособен его оценить, незачем попусту тратить время.

– Тогда возвращаемся к старому приему: воспользуемся стремительным течением. Ты пишешь записку, что намерен покончить жизнь самоубийством, отправляешь, рассчитав время, чтобы тебя не успели остановить, бросаешь одежду на берегу реки и исчезаешь.

– Вряд ли твой дружок, инспектор Вестхолл, попадется на эту удочку. Особенно если он не найдет тело.

– Поэтому план надо доработать – найти свидетеля. Тогда полиции придется поверить, что тело ушло на дно. Или что его отнесло течением в открытое море.

– Последний вариант лучше. Иначе они могут прочесать реку с помощью трала. Подожди, ты что, хочешь присутствовать сам? Это большой риск.

– Кандидатуру свидетеля обсудим позже.

– А каким образом ты – или кто там будет – окажешься в нужном месте?

– Хороший вопрос. История, которую расскажет свидетель, примерно такова: он или она получил от тебя два письма.

– И свидетель приехал меня остановить?

– Нет. Не перебивай. Свидетельница будет притворяться, что выкладывает все начистоту. Она скажет, что в конце концов пришла как сообщница в инсценировке самоубийства. Но ты утонул на самом деле, и поэтому она сознается и рассказывает все, что знает. Это основная мысль, хотя еще есть куча деталей, разъяснять которые сейчас нет времени. Вся операция должна быть разработана с предельной точностью, чтобы история, которую мы предъявим, была на сто процентов убедительная. Ты, например, действительно напишешь и разошлешь эти письма; на этот раз все конверты должны быть на руках. И на самом деле войдешь в реку.

– Зачем?

– Для реализма. Оставишь следы там, где войдешь – ради правдоподобности, – а сбежишь по другому берегу. Кстати, ты хорошо плаваешь?

– К счастью, да. По меньшей мере, довольно сносно. А где эта твоя река?

– Еще не определил. Но у меня куча дорожных карт хорошего качества. Ты мог бы взглянуть на них днем и выбрать. Не ищи слишком далеко от Лондона: я, конечно, не буду свидетелем, но поеду с тобой. А следующим утром мне нужно вернуться в Лондон, словно я и не покидал пределы города.

– Понятно. Я подумаю. И на карты посмотрю. Так кто будет свидетелем? Ты постоянно твердишь «она». Не думаю, что у Аниты хватит мужества. К тому же мы ведь не хотим впутывать ее и ее мужа?

– Нет, я не про нее. Хотя ей следовало бы сделать что-то полезное, при перекрестном допросе Анита расколется. На мой взгляд, подойдет миссис Фарли.

Алан захлопал в ладоши.

– Точно! Она всегда норовит совать свой нос туда, куда не просят, а сейчас как раз пригодится. – Тут его на секунду обуяли угрызения совести. – А ей за это ничего не будет? Жаль старую перечницу.

– Смотря как мы выстроим историю. Я уж расстараюсь.

Алан кивнул.

– Есть еще одна проблема, – продолжил он. – Надо привлечь и Аниту. Иначе она так приревнует к миссис Фарли, что пойдет на все.

 

Часть III

Прощальная речь

 

Глава 1

– Синичка-невеличка на ветке у реки… – Алан принес кофе, радостно, хоть и не в такт, напевая себе под нос песенку из «Микадо». Потом, позабыв пару строчек, он перескочил: – Со всхлипом, с придыханьем забулькало в зобу, она вонзилась грудью в восставшую волну… И эхом разнесло песнь: «стирли-тирли-тирли». – Внезапно он замолчал. – В новом воплощении я назову себя Стирлинг!

Несмотря на обуявшие меня чувства, я не смог удержаться от смеха.

– Идиот! Имя выберем по воле случая, когда купим страховую карточку. И, кстати, там дальше: «Теперь я точно знаю, что ни говори, не Стирлинг мое имя, стирли-тирли-тирли». Так что оно не подойдет. Впрочем, сейчас не время углубляться. Ты определился с рекой? Мы могли бы обсудить этот момент до прихода миссис Фарли.

– Давай обсудим при ней. Кстати, как она все восприняла?

– Мне эта женщина нравится. Молча все тщательно взвесила, а затем спросила: «Это лучшее, что мы можем для него сделать?» А когда я ответил: «Да, при условии, что проработаем план в деталях», сказала: «Отлично. Но детали нужно проработать идеально. По-моему, я ставлю себя в крайне невыгодное положение. Поэтому хочу знать все нюансы и принимать во всем непосредственное участие». Я не смог ей в этом отказать. Она пригодится.

– Никто и не спорит. Только потом вдруг окажется, что она взяла твой план и перевернула с ног на голову. И в конце концов все будет не так, как ты хотел.

– Если она сможет его улучшить… – Я собирался сказать, что хотя всегда готов выслушать практический совет, однако никому не позволю отклонять свои решения. Тут позвонили в дверь.

– Должно быть, она, – прошептал я. – На всякий случай прими стандартные меры предосторожности. – И с удовольствием отметил, что Алан молча испарился.

Открыв дверь, я обнаружил на пороге миссис Фарли.

– Как добрались?

– Взяла такси до станции «Сент-Джонс-Вуд», затем пошла пешком, – сказала она, спокойно войдя в квартиру. – У водителей подчас есть дурная привычка запоминать адреса. Где Алан?

– Да здесь я. – Ренвик вышел из спальни.

Думаю, если бы меня там не было, она бросилась бы к нему в объятия. В данной ситуации миссис Фарли удовлетворилась тем, что потрепала его по руке и прошептала: «Мой бедный мальчик!»

При этих словах Алан бесстыдно поморщился.

– Прости, что не встретил тебя на пороге. У Дика есть теория, что я должен прятаться всегда, даже когда известно, кто идет.

– Он прав, – серьезно ответила миссис Фарли. – Ты должен вести себя осторожно. Между прочим, намного осторожнее, чем сейчас. Не следует, например, оставлять на столе вторую чашку кофе.

– Твержу ему об этом постоянно! – в гневе воскликнул я.

– Мистер Сэмпсон, не стоит взваливать всю вину на Алана. Вы виноваты не меньше. Сами должны были все проверить, перед тем как открывать дверь.

Алан широко ухмыльнулся и одними губами прошептал: «Говорил тебе».

– Ну, – продолжила миссис Фарли, скидывая шубку и устраиваясь в моем кресле, – где будут разворачиваться события? Все должно быть логично с самого начала.

– Мы еще не решили. Алан весь день разглядывает карты. Твой выход, мой дорогой друг.

Возможно, я поступил неправильно, однако я решил, что миссис Фарли лучше сразу понять: Алан практически бесполезен. Как только он открыл рот, сразу стало ясно, что результатов он не достиг. Хотя в моей голове крутилась блестящая идея, лучше дать людям шанс сначала придумать собственный план и продемонстрировать собственную некомпетентность. А когда все выдохнутся, предложить свой вариант, словно он только что пришел в голову, при этом желательно притвориться, что на его создание натолкнуло какое-то из их высказываний. В таком случае все принимается без обсуждений. Конечно, если ту же идею случайно высказывает кто-то другой, тогда говоришь, что и сам подумывал о том же, но предложенное лучше.

– Все не так-то просто, – произнес Алан. – Во-первых, Дик, я не понимаю, чего ты хочешь. Ты мне еще толком и не объяснил.

– Справедливо, – ответил я. – Давай-ка подумаем: нужно устье реки, куда можно добраться из Лондона, место не слишком людное, так как настоящие свидетели нам ни к чему. Сама река не слишком широкая, так как тебе придется ее переплыть, но с достаточно быстрым течением, чтобы полиция здраво предположила, что твое тело унесло в море. Куда же это годится, если тело найдут… то есть его и искать не должны.

– Так-то лучше, – проворчал Алан. – Очень тебя прошу, не стоит любой ценой стремиться к натурализму. Маргарет, ты его проконтролируешь?

И снова миссис Фарли выпала возможность похлопать его по руке.

– Не так-то просто найти нужную реку!

– Вот именно, – охотно поддержал Алан. – Вряд ли на восточном побережье мы найдем что-либо подходящее. Такое впечатление, что они там все слишком медленные, и потом, у них неудобная для нас характеристика – они широкие. Поэтому из игры выходит приличное количество крупных рек. Я, например, рассчитывал на Арун, однако в Литтлхэмптоне не пойдешь купаться среди ночи. Да и слишком она грязная, чтобы тонуть. Потом есть еще целая категория рек, как Уз например, что ниже Льюиса, или Тест. Они не подходят, потому что впадают в залив Ньюхейвен или в Саутгемптон-Уотер.

– И труп, застрявший в камышах, наверняка выловили бы!.. Прости, я имею в виду, инспектор Вестхолл посчитает подозрительным, что ты не застрял. Твоя впечатлительность все время вылетает из головы.

– Я щепетилен до абсурда, да? В то время как нормальных людей хлебом не корми – дай только порассуждать о своей смерти…

– Река Тест ведь довольно быстрая? – проигнорировал я его сарказм. – Хотя, наверное, там внимательно следят за экологией.

Я надеялся вернуть обсуждение к практическим вопросам, однако Алан надулся. Пришлось его убеждать, что я не намекал на то, что его кончина в этой конкретной реке испортит рыбалку, а имел в виду, что там могут оказаться свидетели.

Наконец мне удалось его успокоить, и я подвел итог, подчеркнув, что ничего перспективного он до сих пор не предложил. Критика его возмутила.

– Я не в состоянии предоставить вам нужную реку, – проворчал Алан, – если ее не существует в природе. К тому же на карте не написано, с какой скоростью текут эти реки. И сами карты недостаточно подробные.

– А нигде не отмечены детали побережья?

– Вот, – презрительно ответил Алан, подняв один лист. – Борнмут и Суонидж. Предлагаешь мне начать с городской кабинки для переодевания?

– Есть бухта у города Пул, – сказала миссис Фарли, изучив карту. – А в городе милый отельчик, где Алан мог бы остановиться. – Заметив мой взгляд, она продолжила: – Хотя нет, понимаю… Зато противоположный берег довольно пустынный, и можно вылезти незамеченным.

– Кто-нибудь там уже был? – поинтересовался я.

Как назло, никто из нас там не был. Я приобрел карту, когда провел пару дней в Лулворте и обследовал окрестности острова Пербек.

– Тогда, – продолжил я, – лучше проявить осторожность. На карте отмечен паром, и даже ночью там могут быть люди. Более того, в бухте Пул вода стоячая, а устье очень узкое. Скорее всего, течения нет совсем… или есть, но только во время сильного прилива. Хотя в таком случае поток может оказаться стремительным.

– Большое спасибо, – поблагодарил Алан. – Не забудь, что выдающимся пловцом меня не назовешь, а сейчас не то время года, когда обычно купаются.

– Бедному мальчику действительно надо переплывать реку? – вмешалась миссис Фарли. Именно об этом меня предупреждал Алан, и я понимал, что твердость следует проявить с самого начала.

– Действительно. Если он просто войдет, а потом вылезет из воды, или если только сделает вид, что заходит, по закону подлости непременно объявятся ненужные свидетели, которые все испортят. Хотя ночью вдали очень тяжело что-то разглядеть, особенно если повезет и ночь выдастся темная и ненастная.

– Чудесно, – поежился Алан. – А разве плохая видимость не распространяется на Маргарет, как на обычных прохожих?

– Черт! – вырвалось у меня. – Нельзя же рубить лес, чтобы щепки не летели! Придется немного рискнуть.

– Немного – не страшно, но есть и границы. Я не уверен, что смогу проплыть двести ярдов. Тем более в ледяной воде, темной ночью. Даже пытаться не стану.

– Неужели противоположный берег так далеко?

Под предлогом измерить расстояние я завладел картой и после того, как проделал все манипуляции, согласился.

На самом деле бухта Пул была мне нужна, чтобы привлечь внимание к другой реке, которую я как раз и планировал использовать.

– А что вы думаете про это место, чуть восточнее Борнмута, где Эйвон и Стаур выходят в бухту Крайстчерч? Чуть ниже есть полторы мили реки с песчаными барханами на другой стороне. Возможно, места там болотистые, и немного грязно, но ты сможешь переплыть к отмели под прикрытием леса. А там мы спрячем одежду. Боюсь, тебе придется пройтись через мыс Хенгестбри-Хэд до местечка Саутборн. Кстати, платный мост придется обходить, иначе привлечешь внимание к машине.

– А потом я уеду на машине? Восхитительно. А главное – тепло!

– Обсудим через минуту. Вопрос в том, не стоячая ли там вода?

– По-моему, это какой-то канал, – вставила миссис Фарли. – Нужно поехать и взглянуть. Съезжу туда сама, завтра, на поезде.

– Правда? – обрадовался я. – Замечательно. Надо удостовериться, что это место подойдет, а я в течение недели так просто уехать не смогу. Мне вообще лучше поменьше светиться. Зато я разузнаю все про приливы.

– Желательно найти слабый прилив, – высказал блестящую идею Алан.

На самом деле он, конечно, должен войти в воду, когда прилив только будет набирать силу. Так легче войти и легче выйти, более разумно предположить, что он утонул, и самое главное – что тело унесло в море. Но нужды обращать внимание на все эти моменты не было. В конечном итоге, моя задача – не только привезти его к реке, но и удостовериться, что он ее переплыл.

– Давайте на секундочку представим, – предложил я, – что эта точка нас устраивает. Когда мы точно на ней остановимся, ты напишешь миссис Фарли письмо – мы его потом отправим из Борнмута или Крайстчерча – и пожалуешься, что терпеть больше нет сил и что ты хочешь покончить с жизнью.

– По-моему, снова похоже на сцену из «Микадо». Теперь она – по примеру Коко – укажет, что с моей жизнью легко может покончить палач.

– Вот уж вряд ли. – Миссис Фарли прикурила сигарету и приняла осуждающий вид. – Я предвзято отношусь к палачам. К тому же как я ему на это укажу?

– Итак, – подхватил я, – вы поехали в Борнмут, чтобы попытаться остановить Алана. Мол, хотели убедить его сдаться.

– Наверное, письмо я должна была отнести в полицию.

– Должны, но вам это показалось ужасным предательством. Так или иначе, вы сделали то, что сделали. А так как женщина вы умная, то догадались, где именно Алан намерен покончить с собой.

– Не понимаю, как я могла до этого додуматься… Ладно, продолжайте.

– Остальное будет зависеть от места. Или придумаем другую историю. Может, Алан однажды вам обмолвился об этом месте или что-то в его письме натолкнуло вас на нужную мысль. Не важно. Итак, вы рассказываете историю номер один: вы приезжаете слишком поздно и видите, как он тонет. Я сейчас по ходу меняю начальный план. Вас подвергнут перекрестному допросу, потому что инспектор наверняка усомнится, а допрашивает он отлично. Тогда вы сдаетесь и рассказываете историю номер два: было и другое письмо. Кстати, сами его себе завтра и отправите. В нем Ренвик просит вас помочь в инсценировке смерти. Сначала вы почти согласились, потом воспротивились, вспыхнула ссора; в конце концов оскорбленный Алан прыгнул в воду со словами, что он на вас рассчитывал. А потом вы увидели, как он утонул.

– Прямо так и скажет, – прошептал Алан.

– Прямо так и скажет, – подтвердил я. – Тем временем нам нужно спрятать твою одежду на другой стороне и пригнать машину. – Я ненадолго замолчал, затем торопливо продолжил: – Позже мы вернемся к этому вопросу. Оказавшись в машине, ты едешь в Бристоль, где садишься на поезд до Пемброкшира. Я случайно узнал, что рядом с Милфорд-Хейвен роют пещеры для хранения боеприпасов, нефти и тому подобного. Пока суд не признает тебя погибшим, найдешь там работу и на какое-то время заляжешь на дно.

– Такой вариант вполне возможен, – согласилась миссис Фарли, обрывая стон Алана. – Хотя надеюсь, что бедному мальчику не придется долго торчать в Пемброке, вкалывая, как простой чернорабочий.

– Если конкретизировать, как простой землекоп. И даже несмотря на присутствие здесь нашего «бедного мальчика», скажу: это пойдет ему только на пользу.

– Тебе бы это точно пошло на пользу. Ты все равно привык копаться в грязи. К тому же, похоже, работа полезная – что тебе в принципе незнакомо.

– Так, хватит цепляться друг к другу!.. Кто за рулем? Мне нельзя.

Я был благодарен миссис Фарли за то, что она вернула нас к сути дела, хотя понимал: следующий шаг дастся с трудом.

– Знаю, – спокойно сказал я. – К тому же вы будете заняты: приведете полицию, чтобы прочесать устье реки.

– Значит, вы сами сядете за руль?

– Мне предстоит везти Алана до реки; если потом ее объезжать, возникнут сложности – путь неблизкий. Я хочу вернуться как можно скорее; плохо, если меня станут искать и не найдут. Нет. Нам нужен еще один сообщник.

– Еще один?

– Увы.

– И кого вы предлагаете? – задала вопрос миссис Фарли. При этом оба они подались вперед.

Это был трудный вопрос. Я взглянул сначала на одного собеседника, перевел взгляд на второго…

– Боюсь, у нас только один вариант – миссис Килнер. – Пока к ним не вернулся дар речи, я продолжил: – Ведь элементарно: не примем ее в расчет, и она станет для нас занозой. А если решит, что ты и вправду умер, то пойдет и вытворит какую-то глупость.

– Эта женщина!.. – пренебрежительно фыркнула миссис Фарли. – Как можно ее предлагать! Само зло! К тому же она фантастически глупа.

– Да ладно, зачем же так! – возразил Алан. – Бедняжка Анита, конечно, дурочка, но, в конце концов, ей не придется делать ничего важного.

– Она наверняка проболтается. А уж на перекрестном допросе…

– Конечно, ей не обязательно даже знать о происходящем, – подчеркнул я. – Однако если держать ее в неведении…

– Она натворит дел. Тут Дик прав.

Миссис Фарли пыталась протестовать, аргументируя тем, что умственные способности миссис Килнер не заслуживают доверия. Лично я оценивал способности Аниты выше, чем оба мои собеседника, и был уверен, что миссис Фарли возражает лишь потому, что не хочет, чтобы Алан с ней снова встречался.

В ее материнском отношении к Ренвику явно читалась скрытая ревность. Однако вслух миссис Фарли озвучить такое не могла, и в конце концов ей пришлось согласиться.

Никому не позволю менять мои планы без веской на то причины.

 

Глава 2

Миссис Фарли уехала на разведку, как сказали бы военные, а я занялся другими вещами, которых оказалось умопомрачительно много. Вопрос с одеждой решился довольно быстро. Аккуратно сняв мерки с Алана, я заскочил в секонд-хенд. Объяснил, что принимаю участие в любительском спектакле, где один из персонажей – безработный, а человек, который его играет, слишком занят, чтобы зайти самому. Что они могли бы предложить?.. Преодолев обиду, нанесенную их гордости предположением, что в магазине есть что-то столь отвратительного качества, продавцы отлично справились с задачей. И с радостью получили полкроны за кошмарно потрепанное пальто и прочие вещи.

Алан мой выбор не оценил. Он высказал предположение, что одежда кишит паразитами, и стал стенать, что никогда раньше его не заставляли носить штаны с дыркой на заду. Пришлось напомнить, что ему, вероятно, придется носить такое следующие несколько месяцев.

– Зачем тебе чистое пальто? Не забудь, его должны обнаружить.

– Хорошо, я надену его и скачусь по дороге в канаву, если тебе так хочется, – последовал ответ, – и пусть его погрызут крысы. Ты раздуваешь из мухи слона, Дик.

– А ты вообще в ус не дуешь. Поэтому мне и приходится думать за двоих. Ладно, скорее всего, будет достаточно, если ты в нем поспишь.

– Понял. А зачем надевать такое жуткое нижнее белье?

– А ты можешь представить себе, что чернорабочий носит шелка?

– Ну-у нет. Наверное, нет. Но я тогда не пойму, отчего чешусь. То ли из-за исподнего, то ли из-за обитателей этого модного пальто…

– Ты становишься безнадежно брезглив, а я не собираюсь рисковать еще раз. К тому же подумай, сколько это отнимет времени.

– Может, следовало отпустить меня, чтобы я купил все сам?

– Нет! Оставь в покое одежду и просто подпиши завещание.

Алан с любопытством взглянул на документ. Первая и третья страницы остались без изменений, включая наследство в тысячу фунтов на имя миссис Фарли. Я всегда был его единственным душеприказчиком, а теперь еще и наследовал все его имущество, которое останется после уплаты долгов и налогов. К счастью, абзац оканчивался в конце второй страницы, и когда Алан его подписал, было довольно легко снова скрепить листы вместе. Документ выглядел совершенно нетронутым.

– И часто ты такое проделываешь? – поинтересовался Алан.

– Что проделываю?

– Подделываешь завещания клиентов в свою пользу.

Я по глупости попытался ему вразумительно ответить:

– Во-первых, это невозможно, ты снова должен здесь расписаться.

– Делов-то. Всего одна подпись, а рядом полно образцов.

– Во-вторых, в суде уделяют пристальное внимание тем завещаниям, в которых деньги отходят юристу. Мне придется доказывать, что я не злоупотребил своим влиянием. Нам играет на руку тот факт, что близких родственников у тебя нет.

– Верно. Так кого мы вычеркнем? А, помню-помню. Кузен Уилл. Я его десять лет в глаза не видел. Он, возможно, уже умер, кто знает, да мне и дела нет. Я его включил только по твоему настоянию: мол, надо кого-то вписать, а публичный дом нельзя.

– Если помнишь, в случае смерти твоего кузена деньги пошли бы на благотворительность. По счастью, ни твой кузен, ни благотворительные организации не знают про эти деньги и ничего не ждут. Поэтому чрезвычайно маловероятно, что завещание будет оспорено. В конце концов, было бы логично, если бы ты оставил кое-что и мне.

– Учитывая, сколько тебе известно о моем прошлом?

– Если уж начистоту, я всегда думал, что упомянуть меня ты должен.

– А теперь и вслух сказал. Впрочем, намекал и раньше… Но воздам тебе должное: ты никогда не пытался меня шантажировать, подобно Бейнсу.

Не в первый раз меня передернуло от той легкости, с которой Алан упоминал причину своего нынешнего пребывания со мной. Как только он уберется из моей квартиры, не буду больше иметь с ним ничего общего.

В конце концов он поставил свою подпись в нужном месте.

– А что, – буднично поинтересовался Алан, – трудно было переписать завещание? Вот ты твердишь, что я иду на риск. А ты?

– Только на оправданный. По правде сказать, проблем не было. Переписчики постоянно переделывают документы по частям, когда в какую-либо из них вносят изменения, и практически не обращают внимания на содержание. Ведь девушку на почте не заботит, что написано в телеграмме. Конечно, я принял меры предосторожности и сам занес документ, а на случай, если им известно твое имя, пролил чернила на подпись. И получил еще одну причину переписать документ.

Алан пожал плечами.

– Полагаю, ты знаешь, что делаешь, а я лишь утвердился в своем мнении, что юристы представляют для клиентов серьезную опасность.

Я улыбнулся.

– Теперь переходим к еще одной мере предосторожности. Обычно, если ты хочешь сделать меня наследником имущества, я обязан посоветовать тебе обратиться за независимой юридической консультацией.

– Но я-то не обратился! Как выкрутишься?

– Ты наотрез отказался, потому что полностью мне доверял.

– Странно, на мой взгляд, я себя вел.

– По счастью, ты зафиксировал свое желание. Скорее всего, в моем офисе, поэтому можешь написать это письмо сейчас, на бумаге моей фирмы. Вот, держи листок.

Не без труда, но я заставил Алана тут же заняться делом, а когда он закончил, переключил его внимание на еще одно письмо, то, что он должен был написать миссис Фарли. Мы условились, что конверт она отправит по почте из Крайстчерча, а собственно письмо он напишет сейчас.

– Все эти письма навевают адскую скуку, – сообщил Алан. – И которое писать? То, в котором излагается намерение себя утопить, или то, которое призывает ее в свидетели более желательного ритуала инсценировки?

– Оба. Для начала миссис Фарли предъявит полиции первое, а затем сломается и достанет второе. Набросай черновик и дай мне взглянуть.

– Как можно! Я тут составляю даме письмо, самое личное за всю свою жизнь, а ты хладнокровно предлагаешь отдать его тебе на правку! К тому же в последний раз, когда ты заставил меня что-то писать, я лучше справился без твоей помощи.

– Увы, оно не полностью убедило инспектора Вестхолла.

– Его не убедили твои нескладные ответы… Тебе нужно ехать уламывать Аниту. Если возьмешь такси, успеешь к ней до ужина.

– Я потрачу на такси целое состояние.

– Мое состояние, позволь напомнить. Впрочем, разрешаю тебе сначала ей позвонить и договориться.

Не успел я и слово сказать, как он набрал номер миссис Килнер и передал мне трубку. Миссис Килнер была дома, одна. И снова Алан толкнул меня на поступок, который я до конца не продумал – до возвращения миссис Фарли я не знал наверняка, какие именно детали нужно сообщить другой сообщнице. И все же я решил ехать, поговорить с миссис Килнер заранее.

– Возможно, – осторожно начал я беседу, – я попытаюсь выйти на связь с мистером Ренвиком. Мы серьезно рассчитываем разработать план, который поможет ему спастись.

– Возможно, попытаетесь? Серьезно рассчитываете? По-моему, вы уже связались и что-то готовите. Надеюсь, ваш план разумен.

– Естественно, у нас возникают проблемы. Много проблем. Об остальном, думаю, следует умолчать.

– У кого это «у нас»?

– У меня и миссис Фарли.

– Старая ведьма!.. Она явно не в курсе, что вы собирались ко мне, иначе не позволила бы. Она всегда пыталась нас разлучить.

Затем, вспомнив, что эта фраза немного противоречит ее предыдущей позиции, Анита отвернулась, скрыв легкое смущение за неизменной сигаретой.

– Пожалуй, я высказалась слишком резко. Мы с Аланом всегда над ней посмеивались. Мне жаль, что вы задействовали ее в плане. Само зло, хотя Алан этого не понимает. К тому же она фантастически глупа.

Весь разговор был как дежавю; однако я не видел причин отступать от плана. Намеренно цитируя Алана, я произнес:

– Да ладно, зачем же так! Бедняжка миссис Фарли, конечно, дурочка, но, в конце концов, ей не придется делать ничего важного.

– А что должна буду делать я? Что-то важное? Мистер Сэмпсон, не нужно пытаться брать все на себя. Мы имеем дело с большой ценностью – с жизнью Алана, и я вынуждена спросить: вы уверены, что вы и есть богом посланный гений?

Я не понял, зачем ей потребовалось облекать свой вопрос в столь неприятную форму.

– Мы все в одной команде, – уклончиво ответил я, намеренно взяв нравоучительный тон. – Естественно, вы бы идеально подошли на главную роль в этом деле, однако я прошу вас не ставить себя под удар. У вас есть муж, и если он что-то узнает, то та жертва, на которую ради вас пошел Алан, будет бессмысленна. К тому же в вас могут опознать женщину, которая заходила в его квартиру.

Я и представить не мог, какой вред принесло бы ее опознание, а то, что я столь нагло соврал про «жертву», в данном случае было простительно. Почему миссис Килнер не рассмеялась мне в лицо – осталось загадкой, но моя тирада произвела нужный эффект.

– Понимаю, – смиренно сказала она. – Бедный Алан!.. И все же обязательно посвятите меня в детали. Может, я смогу дать один-два дельных совета. И лучше справлюсь со своей ролью.

– Сейчас не время обсуждать подробности. Я еще сам не решил, где именно все должно произойти. Если вкратце, однажды мы попросим вас уехать из Лондона, захватив кое-какую одежду, которую вы спрячете в условленном месте. На следующее утро очень рано вы прибудете на запланированное рандеву, а потом кое-куда Алана отвезете. Согласны? Мы с миссис Фарли это сделать не можем.

Думаю, мысль о том, что она снова увидит Алана и какое-то время проведет с ним наедине, подстегнула Аниту согласиться без дальнейших расспросов. Боюсь, не все сказанное мной являлось правдой, особенно довольно категоричное утверждение, что Алана у меня нет и не было. Женщины, особенно влюбленные женщины, страшно любопытные создания.

 

Глава 3

– Мне кажется, мистер Сэмпсон, эксперт по отмелям из вас не очень хороший.

– Правда?

События завертелись быстрее. В понедельник прошло следствие, и в ту же ночь мы вызвали на совещание миссис Фарли. Во вторник, пока я занимался тем, что только что описал, она съездила в Крайстчерч, а по возвращении пришла к нам, чтобы все рассказать.

Ее первая реплика меня не обрадовала, зато поведение подсказало, что непреодолимых возражений не последует.

– Позвольте, я расскажу все так, как мне видится, – продолжила она. – Вы собираетесь добраться туда на машине, да? По какой дороге?

– Думаю, мимо городов Бэйсингсток, Андовер, Солсбери, Рингвуд. Это лучше, чем через Уинчестер. Из Рингвуда возьму на юг, Крайстчерч останется по правую сторону.

– Отлично. – Миссис Фарли посмотрела на карту. – Тогда вы приедете сюда, в местечко под названием Пьюуэлл. На этой стороне перекрестка стоит памятник жертвам войны, а отель «Пьюуэлл-лодж» – его название хорошо видно – будет слева. Затем нужно ехать по единственной имеющейся в наличии дороге. Только никуда не сворачивайте. Там не заблудишься.

– Откуда ты знаешь? – вмешался Алан. – Есть люди, которые способны заблудиться где угодно.

– Вы не посмотрели, где можно припарковать машину?

– Посмотрела, мест для парковки много. Справа – болота Станпит-Маршес, от перекрестка всего с полмили. Там сказано, что нельзя срезать можжевельник, разжигать костры и уносить песок, однако не сказано, что нельзя парковать машину. Единственное – поворот не очень просто заметить.

– И до пункта назначения добираться еще порядочно. Есть что-то подальше?

– Да. Есть гравийный участочек возле деревеньки Мадфорд, рядом с «Мужским клубом». Там, конечно, висит знак «парковка только для членов клуба», а ты не член клуба, но вряд ли глубокой ночью кому-то будет до этого дело.

– Местная полиция, скорее всего, знает все окрестные номера.

– Хорошо, что я не возражаю при каждом удобном случае, как вы… Мне кажется, что лучше оставить машину на повороте налево, там дорога под названием Понтли-роуд. Вот, смотрите, вероятно, это и есть тот поворот. Дорога еще не достроена. Потом берег, поросший травой.

– До устья слишком далеко, почти миля.

– Правда? Много вы знаете! Я прошлась по этой дороге до места, где она утыкается в пляж немного севернее этого леска. Симпатичное местечко, называется Эйвон-Бич, там есть и парковка, и кафе; жаль, что впечатление испортил сильный град. Но меня потрясли две вещи. Во-первых, вот здесь, где обозначен лес, стоит дом, и хотя вокруг деревья, нельзя так просто, где заблагорассудится, залезть на придомовую территорию. Вдруг там собака?

– А если взять немного ближе к парому?

– Тоже есть сложности, я вернусь к ним попозже. Кстати, вы хотели объехать паром в бухте Пул, а почему не обратили внимания на этот?

– Я говорил, что мы должны проехать подальше от устья, чтобы его избежать.

– Не получится. Возвращаясь назад, я прошла до Эйвон-Бич, ожидая увидеть эту песчаную отмель, которая, должна признать, на карте отмечена. Только ее там нет. Может, она там и была, но под водой. Вода, кстати, не стоячая: о берег разбиваются волны. На другой стороне залива в нескольких милях большой мыс с маяком у подножия, а в открытом море бушевала гроза. Впрочем, Алану ведь плыть не во Францию?

– Для начала ему придется добраться до острова Уайт. – Возможно, мой ответ прозвучал язвительно. Я сам не люблю сарказм.

– Очень рад, – протянул Алан. – Одно я знаю точно: или я вижу глазами другой берег до того, как войду в воду, или я вообще в нее не войду. Кстати, когда я в прямом смысле ринусь навстречу опасности, тебя рядом не будет.

– Ты ведешь себя крайне неразумно. Откуда мне знать, что отмель не всегда видна? Я никогда в жизни не был в Эйвон-Бич. И, честно говоря, считал, что деревушка называется Мадфорд… По крайней мере, сделай милость, припомни: я предупреждал, что сначала надо все проверить.

– Совершенно верно, – вставила миссис Фарли, обратившись к Алану. – Согласись. И дослушай, пожалуйста, до конца.

– Ладно, Маргарет. Давайте дальше.

– Итак, оправившись от потрясения, я прошла вдоль берега до бухты. Это было не так просто, как кажется, и не так приятно. Не говоря уже про сильнейший ветер и град, пришлось идти по песку, который забил мне туфли, а потом по узенькой тропке, с одной стороны которой – бетонная стена, а с другой плещется море. При высоком приливе тропка тоже уходит под воду. На счастье, вода стала спадать; я почти не промокла и в конце концов добралась до переправы.

– Там есть другие дома? – уточнил я.

– На большой поляне, от которой тропка ведет в Мадфорд, стоит каменное здание – наверное, постоялый двор, – и еще несколько довольно старых домов. По-моему, их неплохо бы подремонтировать, но я не сильно приглядывалась. Возможно, люди там живут, хотя вряд ли они гуляют по ночам.

– А лес?

– Очень редкий, буквально пара-тройка чахлых деревьев, да бурьян вокруг.

– Алан сможет там раздеться и оставить одежду?

– Сможет, однако до воды добрая сотня ярдов, а гравий довольно острый.

В этот момент Алан, о котором мы оба позабыли, напомнил о своем существовании.

– Требую, чтобы мне предоставили обувь и дали накрыться, чтоб было не так холодно!

– Пожалуйста! – охотно согласился я. – Ничего страшного не случится, если ты дойдешь до воды в пляжной обуви. Вот что мы сделаем: как только я уеду, ты войдешь в воду, миссис Фарли выждет некоторое время, чтобы я отъехал на приличное расстояние, а потом поднимет шум… Да, когда ты снимешь пальто, я дам тебе приличную дозу бренди, чтобы ты не замерз.

– По-моему, бренди мне понадобится еще раньше.

– Посмотрим. А теперь вернемся к каналу. Уверены мы, что Алан в состоянии его переплыть? И второе: можно будет затем обоснованно предположить, что переплыть он не смог?

– На мой взгляд, первый пункт более важный.

– Там примерно пятьдесят ярдов. И хотя в то время должно было быть сильное течение, ничего необычного я не заметила. Переплыть несложно. Кстати, вся переправа – это единственная шлюпка. Летом там наверняка приятно купаться, хотя вода мутновата.

– Зыбучие пески, водовороты, еще какие напасти имеются? – угрюмо спросил Алан.

– На той стороне стоят кабинки для переодевания, поэтому вряд ли это место опасно.

– Кабинки для переодевания! – Алан медленно приходил в себя и хмурился все больше. – Какая нелепость!

– Где есть переправа, стоят кабинки для переодевания, – сказал я, – а при высоком приливе отмели уходят под воду. Мне только что пришло в голову, что вы, скорее всего, наблюдали невероятно сильный сизигийный прилив.

– Вполне возможно. Но возвращаюсь к кабинкам для переодевания. В это время года ими никто не пользуется. Хотя рядом есть несколько прочных строений – для рыбаков, полагаю. Так или иначе, в одну из них запросто можно положить новую одежду для Алана, добротное большое махровое полотенце…

– Новую одежду? Ты ее видела?

– …чтобы он сразу вытерся, – продолжала миссис Фарли. – И термос с горячим кофе. Большинство кабинок зеленого цвета, но на одной белые полосы, а рядом с ней, ближе к воде, стоит синяя с красной крышей. Вещи можно сложить туда. Или в зеленую с белыми полосами. Обе кабинки легко отыскать даже в темноте.

– Да скорее я от холода окочурюсь!.. Послушай, почему меня нельзя перевезти на лодке, а потом, когда лодка вернется, поднять тревогу?

Я не люблю менять планы, да и не хотелось, чтобы Алан так легко отделался. Ничего, потерпит; трудности – это хорошо, это правильно. А то он, похоже, считал, что его поступок вообще не должен иметь никаких последствий. Противно было смотреть, как Алан эгоистично выбивает каждую толику комфорта.

– Совершенно исключено, – твердо заявил я. – Даже если предположить, что миссис Фарли готова рискнуть и переправить лодку обратно…

– Послушай-ка! Значит, как мне вплавь – так там безопасно, а как Маргарет плыть на лодке – так смертельно.

– Это другое дело. Она не так сильна, как ты, и не так молода.

– Согласен. Все же…

– Все же, если она и справится, то банально не сможет привязать лодку в том месте, где она была привязана. У рыбаков специфические узлы. А если веревка окажется слишком мокрой или тяжелой? К тому же миссис Фарли, естественно, поранит руки, что раскроет все наши карты.

– Она может сказать, что пыталась развязать узлы, чтобы меня спасти. Пусть оставит лодку отвязанной – это добавит немного реализма.

– И вконец погубит дело.

– Почему-то мне кажется, мистер Сэмпсон, что не это в действительности вас заботит. В вас говорит склонность к садизму: вы с удовольствием добавили бы уплывшую лодку в план, если бы этот шаг доставил бедному Алану лишнее неудобство… Однако есть действительно серьезное препятствие. Я не умею грести.

Я придерживаюсь правила не реагировать на критику в свой адрес, тем более доля истины в словах миссис Фарли все же имелась.

– Вот и решение, – только и сказал я. – Не могли бы вы уточнить, где следует оставить одежду? А то там, похоже, и замерзнуть недолго. И кстати, тревогу поднимайте не сразу – Алан должен успеть взять одежду и скрыться.

Судя по всему, деятельная миссис Фарли могла сообщить довольно точно, куда следует положить пожитки Алана. Мы решили, что будет лучше, если миссис Килнер оставит одежду, когда стемнеет, и точно определились с местом, чтобы ее было легко найти. К несчастью, последний пункт спровоцировал еще одно абсурдное предложение со стороны Алана: а почему это на берегу его не может встретить Анита?

К счастью, на пути столь привлекательного для другой искусительницы плана встала ревность.

– Тебе предстоит довольно долгая прогулка, – отрезала миссис Фарли. – Хочешь, чтобы тебя обременяла женщина, которая обычно и ярда пройти не в состоянии? Медлить будет нельзя. Единственное – нужно точно обозначить место встречи.

– Встретимся здесь. – Я ткнул пальцем в точку на карте. – Я выясню номер машины миссис Килнер.

Алан бросил взгляд на карту.

– Кошмар! Мне придется так долго ковылять… Что за дыра!

– Зато разомнешься. А то последние пару дней только и делал, что жаловался на отсутствие физической нагрузки. Ты ужасно растолстел. Впрочем, неудивительно, учитывая, что ты ел.

– Ну уж не за один день я растолстел. Знаешь, Маргарет, последние пару дней он мне слова не давал вставить!

– Ты становился раздражительным и злым… Ничего, прогулка пойдет тебе на пользу.

– Буду рад размять ноги. Ты видела ботинки, которые он приготовил? Я сотру пятки в кровь!

– Прости, – твердо сказал я, – ничего не поделаешь. По понятным причинам тебе нельзя надевать свои ботинки. Для простого работяги они слишком хороши. Давайте теперь обсудим время. Я разузнал, когда будет прилив.

Даже Алану пришлось признать, что я демонстрирую изрядную расторопность, вот только он считал ее прискорбной. Неблагодарность этого человека не знала границ.

– И когда, – спросил он, – нужно разыграть этот уморительный фарс? Чем быстрее все закончится, тем лучше.

– Завтра, – коротко ответил я.

Такой скорости они не ожидали. Люблю производить впечатление.

 

Глава 4

Временами наше путешествие в Мадфорд становилось просто невыносимым, и причина тому была проста: Алан не желал считаться с моими потребностями. А я всего лишь хотел доехать быстро и не привлекая внимания.

Иногда он вспоминал, чем мне обязан, и становился душкой. Однако чаще он демонстрировал свое истинное лицо. Будто школьник, который выехал на каникулы. Он с удовольствием превратил бы нашу поездку в нечто похожее на гулянки по ресторанам, показав свое укоренившееся легкомыслие и неизлечимый эгоизм. В какой-то момент мы даже поспорили.

Пока мы выезжали из Лондона, Алан вел себя довольно тихо: развалившись на сиденье, курил одну сигарету за другой, стряхивая пепел прямо на пол.

– На твоем месте я бы так много не курил, – сделал я замечание. – Сегодня ночью придется поднапрячься, а ты не в форме.

– То ты мне говоришь, что переплыть реку может каждый, да еще с закрытыми глазами, а то – что это тяжелое испытание.

– Бояться нечего, но табак вредно воздействует на твое сердце и дыхание.

– Кстати, надеюсь, Анита припасла для меня сигарет на той стороне.

– Конечно, – бодро солгал я, чтобы он не расшумелся.

– Те, что курю я?

– Разве работяги обычно курят турецкий табак? Естественно, нет. Нужно соблюдать приличия.

– Тем более надо прикончить те, что есть. Мне, наверное, и портсигар брать нельзя?

Под предлогом того, что нужно обогнать грузовик, я ничего не ответил, и мы продолжили ехать молча.

Где-то в районе Бэйсингстока Алан начал серьезно действовать мне на нервы. Он хотел размять ноги, подышать воздухом и выпить: на полном серьезе предложил заехать в паб и глотнуть пивка! Меня до глубины души потрясла его беспечность. Он совсем не беспокоился, что меня или мой автомобиль впоследствии опознают. Пришлось проявить твердость: и в словах, и в поступках. Пара лаконичных фраз… и я продолжил путь.

Ему это не понравилось.

– Твоя беда в том, – вспыхнул Алан, – что ты любишь командовать. Сперва я думал, что ты протягиваешь руку помощи, потому что у меня возникли проблемы. Я был о тебе хорошего мнения. Теперь-то я понимаю: ты согласился только ради того, чтобы мной помыкать. Ничего, когда-нибудь я вновь стану свободным и тогда отыграюсь за свои мучения! Прибирать твою грязную квартирку, заправлять твою мерзкую кроватку и постоянно повторять «Да, Дик», «Конечно, Дик», «Непременно, Дик»! Словно я какой-то подхалим. Если бы я и был подхалимом, то уж точно не стал бы пресмыкаться перед таким жалким, мелким, ничтожным коротышкой. Который к тому же притворяется, что все это мне во благо! Ненавижу лицемеров!

– Видимо, бесполезно напоминать, что все это было не просто тебе во благо, а совершенно необходимо?

– Будто это причина! Всего лишь предлог. Черт побери, как бы мне хотелось врезать тебе в челюсть, хоть разок!

– Разок? Разве обычно ты бьешь не семь раз?

– Ты!.. – Алан так разозлился, что закончились слова, он мог только заикаться. – Вот ты скотина!

– Ну спасибо.

– Если бы ты не сидел за рулем, я бы тебе показал. Надолго бы запомнил!

– При сложившихся обстоятельствах тебя и так нелегко будет забыть. Хотя я рад, что ты не готов устроить аварию. Ты вообще когда-нибудь слышал слово «благодарность»? Его значение, очевидно, тебе незнакомо.

Не в первый раз за последнюю неделю настроение Алана сменилось в мгновение ока, и он зашелся смехом.

– Вот ты гусь!.. Конечно, нельзя забывать, что ты для меня сделал. Наверное, мне удастся почувствовать благодарность, если наш фокус удастся. Но почему-то я не на сто процентов уверен в твоем профессионализме и к тому же не могу избавиться от чувства, что ты ввязался мне помогать по чистой случайности. А продолжаешь просто потому, что на кону твоя собственная шкура. Если бы ты мог избавиться от меня иным способом…

– Так бы и сделал. Естественно. Ты, кстати, сам хотел слинять поскорее.

– Согласен. Возможно, я перегнул палку. Но я неделю провел с тобой взаперти, испытывая постоянный мандраж из-за этого полицейского. Ты ведь понимаешь – нервы ни к черту. Поэтому я хочу выпить.

Ожидаемая просьба – я тщательнейшим образом продумал все детали и до сих пор горжусь, что ничего не упустил. К этому вопросу следовало подойти осмотрительно. Алан догадывался, что спиртное у меня с собой есть, я сам упомянул, что дам ему выпить бренди перед тем, как он войдет в воду. Ту фляжку я приготовил с конкретной целью и намеревался достать ее только в определенный момент; поэтому, предвидя просьбу Алана, я взял еще одну, плеснув разбавленного бренди лишь на дно. За прощальным ужином мы и так прилично выпили. Алан, наверное, рассчитывал на большее; скорее всего, поэтому у него и было такое скверное настроение.

Как истинный дипломат, где-то после Андовера я остановил машину, чтобы он чуть размялся. Там и протянул первую, с разбавленным бренди, фляжку.

Нельзя сказать, что Алан был благодарен: он топал ногами, сетуя, что бренди не крепкий, а ветер – промозглый.

– Это все, что есть? – спросил он, а затем, к счастью, продолжил, не дожидаясь ответа: – Давай докупим немного в следующем городке? Боюсь, снова разболелся зуб.

Я благоразумно уступил и даже сделал вид, что сочувствую его боли. Почему бы не пообещать, ведь магазины уже не работают. Зато он, по крайней мере, остался доволен. Даже стал заискивать.

– Кстати, разве не нужно было по какой-то непонятной причине запачкать этот костюм? Позабыл зачем, но давай приступим.

Алан со смехом сбросил с себя одолженное мною пальто, отпустив комментарий по поводу его нелепости. (Я, кстати, уж молчу о том, что, попытавшись просунуть руки в рукава, он чуть было не разодрал мое пальто по швам и смог лишь накинуть его на плечи.) А потом стал валяться на сырой земле рядом с дорогой; свое пальто он повесил на ограждение из колючей проволоки и порвал.

– Вот так. Последнюю неделю я явно провел не дома… Господи, какой холод! Плавать совсем не хочется. Когда доплыву и оденусь, то точно побегу.

– Тебе вообще надо бежать, – рассмеялся я. – Только сильно не шуми. Ты ведь не хочешь на той стороне привлечь к себе внимание.

– Давай поскорее отправимся навстречу Маргарет, океанским волнам и, наконец, прекрасной Аните. Запрыгивай в авто, Дик, и погнали.

Учитывая, как он недавно ругался, обзывал меня скотиной и ставил палки в колеса всеми возможными способами, было удивительно, что теперь на смену пришло дружелюбие и желание поспешить. Еще неделю назад я бы повелся; сейчас же я лучше понимал моего Алана. Он просто хотел заставить меня что-то для него сделать.

Как будто я не делал.

Солсбери уже спал, все было закрыто, и мы, ворча, продолжили путь в Рингвуд. На почве виднелись остатки снега. И заметив их, я внутренне улыбнулся. Будет приятно посмотреть, как трясется этот неженка. Не спорю: хотя я и собирался спасти жизнь, которую до сих пор считаю никчемной, вовсе необязательно избавлять спасенного от физических неудобств.

Меня радовал пронизывающий ветер и устраивало отсутствие дождя, ведь испачканная машина могла вызвать подозрение. Я наслаждался тем, что пальто, которое должен был надеть Алан по дороге от леса до пляжа, находится в ужаснейшем состоянии, и сожалел лишь об одном: что в принципе разрешил надеть обувь по пути в воду. Пара вонзившихся в ноги острых камешков произвели бы целебный эффект для почти угасшей совести Ренвика.

Да, его совесть до сих пор спала. Усевшись рядом со мной, Алан беспечно разглагольствовал о будущем. Вспомнив – довольно запоздало – о своей полной материальной зависимости, он из кожи вон вылез, стараясь быть как можно любезнее. Куда-то исчезли все жалобы на то, что нет возможности выпить, исчезли даже намеки на критику моих приготовлений или той роли, что он должен был сыграть. Зато посыпались торжественные уверения в благодарности за все то, что я сделал. Если бы это случилось раньше, может, я бы и поверил и у меня сложилось бы иное мнение об Алане. Тогда, пожалуй, и планы бы несколько изменились. Но было уже поздно. Я знал цену громких обещаний.

Зато хотя бы остаток путешествия прошел легче. Должен сказать, миссис Фарли дала точные указания. Сложность возникла только раз. Проехав Рингвуд, через какое-то время мы неожиданно увидели, что дорога до Пьюуэлла почему-то разветвляется. Как назло, я поехал по той дороге, на которой не оказалось поворота. И именно Алан, взяв в руки карту, нашел правильный путь. К счастью, он смог разобраться, не задавая вопросы прохожим. Не зря я позволил ему находиться в благодушном настроении!.. Не видя причин, почему пустые слова могут служить оружием только в его руках, я притворился, что впечатлен его умом.

Благодаря Алану мы нашли памятник в Пьюуэлле и, повернув круто направо, поехали по дороге, которую точно описала миссис Фарли. На болотах Станпит-Маршес я не бывал, однако «Мужской клуб» нашел. Я заехал задним ходом на стоянку, мы вылезли из машины и огляделись. Подходящее место, чтобы оставить автомобиль. Я тешил себя надеждой, что припарковался очень тихо.

Ночь выдалась, без сомнения, отвратительная, но недостатком это назвать было сложно. Не говоря уже о том, что такие условия можно рассматривать как карательную акцию, вряд ли поблизости бродят посторонние.

Алана распирал оптимизм. Не без труда я удержал его от распевания песен во весь голос, и еще больше сил стоило от него не отставать.

– Давай, старина, – почти кричал он, – поспевай! Не могу выразить, как здорово снова выйти на улицу. Хочется шагать, шагать и шагать! Слушай, позволь отвести душу. Сейчас пробегусь вдоль дороги, а потом вернусь к тебе.

Не успел я его остановить, как он уже убежал. Наверное, он бежал на носочках, потому что я ничего не слышал. И все равно я облегченно вздохнул, когда Алан, задыхаясь и смеясь, вновь оказался рядом.

– Ты жалкий зануда! – заявил он весело. – Согрейся! Вот мне уже жарко.

Вряд ли стоило ему говорить, что у меня хватает ума не бегать там, где можно спокойно идти. Да и нужды не было, так как мы подошли к месту, где нас должна ждать миссис Фарли, – на новой автобусной остановке рядом с почтовым ящиком. Даже в темноте я разобрал, что это был старинный ящик, и не удивился, обнаружив на нем буквы «VR». Думаю, викторианских почтовых ящиков осталось немного, и я гордился тем, что в сложившихся обстоятельствах его заметил. По крайней мере, хладнокровие и присутствие духа мне не изменили.

Миссис Фарли появилась не сразу, и эти несколько секунд изрядно пощекотали нам нервы.

К ее чести, ждали мы недолго. На самом деле она приехала раньше нас, но перед тем, как выйти из укрытия, хотела убедиться, что все тихо. Несмотря на очень теплое пальто, в котором миссис Фарли шла до остановки из Крайстчерча, зубы у нее стучали от холода.

Я так и не узнал, что на самом деле связывало миссис Фарли с Аланом Ренвиком. Для всех окружающих она была старинной приятельницей его матери. При мне она по большей части тоже придерживалась как бы материнской позиции, но в отдельные моменты это выглядело неубедительно. По-моему, она была страстно в него влюблена. Однако, обладая более развитым умом, чем этот ветреный простофиля (который, как я надеялся, простудится по дороге до выбранного местечка), миссис Фарли успешно скрывала свои чувства. По крайней мере, она всегда вела себя сообразно возрасту, хотя вряд ли ей пришлась бы по вкусу характеристика «старая калоша», коей ее наградил Алан. Он неизменно утверждал, что может заставить миссис Фарли сделать все что угодно, но при этом ее уважал и с ее мнением считался.

Возле почтового ящика в Мадфорде она держалась безукоризненно. И снова, как в тот раз, когда миссис Фарли вошла в комнату и впервые после убийства Бейнса (эпизод, который она упорно игнорировала) увидела Алана, мне показалось, что она хочет его обнять и поцеловать. И тогда, и сейчас Алан вряд ли заметил этот импульс, который ей было чрезвычайно сложно подавить. Впрочем, рассуждать миссис Фарли продолжала воистину с материнских позиций.

– Мой бедный мальчик… – Она взяла его за руку, а потом удивленно промолвила: – Ты горячий! Почему?.. Жаль, что я не прихватила кофе. Собиралась, но из-за волнения разбила термос.

– Я побегал, скоро опять замерзну. Не беспокойся, Дик приберег для меня немного бренди. Хотя он страшный жмот.

– Придерживаю для нужного момента, – пояснил я, понизив голос почти до шепота. – Куда нам?

– Вот сюда. – Миссис Фарли повела нас по дороге, с одной стороны которой стоял дом, а с другой шла стена. Я слышал: она шептала Алану, что понимает, как жестоко заставлять его на такое идти, но иного выхода нет.

– Когда-нибудь, мой бедный, бедный мальчик, мы попробуем исправить ситуацию. Сделаем все, что в наших силах.

Потом она заверяла его, что добьется от меня нужных результатов!.. Больше, как ни прислушивался, я ничего не расслышал; думаю, они и не говорили. Дорога сузилась до тропинки, и общаться мешал ветер, так как сначала мы лишились укрытия справа – закончился дом, а потом закончилась и стена слева.

Довольно скоро показался лесок, по крайней мере, я смог различить силуэты качающихся на ветру чахлых деревьев. Мы были вынуждены гуськом идти по каким-то доскам, приподнятым над землей, как я понимаю, чтобы дать людям возможность миновать участок, скрывавшийся под водой во время прилива.

Через пару минут мы достигли края леса, и миссис Фарли остановилась.

– Дальше переправа, – прошептала она. – Не хочу подходить так близко к домам. Идите к лесу по берегу, туда. Я постою, и если кто-то пойдет, то предупрежу вас.

– Вряд ли тут будут гулять, – в ответ прошептал Алан. – Не очень-то я доверяю твоему лесу, Дик. Не сказал бы, что он защитит от ветра, и не понимаю, зачем кому-либо понадобится туда идти. Почему бы не снять вещи прямо здесь?

Мне не понравилось, что он со мной спорит в такой момент.

– Вдруг в доме кто-то не спит. Если мы сейчас начнем препираться…

– Мистер Сэмпсон прав, – неожиданно поддержала меня миссис Фарли. – Делай, как мы решили, и побыстрее.

Все еще ворча и жалуясь на ноющий зуб, Алан согласился, и наконец я заставил его войти в лес. Удостоверившись, что он положил в карман письмо для полиции, в котором констатировалось намерение совершить самоубийство и которое должно было заставить миссис Фарли «раскрыть карты», я оставил его, чтобы он разделся.

– Алан вернется через минуту, – сказал я, снова присоединившись к даме. – Я подожду, потом приведу его. Вы ступайте к переправе, посмотрите, все ли тихо. Мы за вами.

– Хорошо. Держитесь волноотбойной стены.

– Отлично. Возьмите эту фляжку. Он уже сейчас ее хочет получить, но ждите до последнего момента. Когда мы дойдем до места, я сниму с него пальто. Потом дайте ему фляжку: пусть выпьет до дна и сразу прыгает. Начнет мяться – толкайте. А мне пора поспешить домой.

– Жаль, что я не взяла кофе. Ему лучше не пить.

– Пожалуй. Но он предпочитает бренди. И мы должны считаться с…

– Понятно, – вздохнула миссис Фарли. – Только, боюсь, у меня не хватит смелости его толкнуть.

– Придется. Вы же знаете, Алана и в нормальных обстоятельствах ничего не заставишь сделать.

– Да. Ну что же он так долго!

В душе я с облегчением вздохнул: на миссис Фарли можно было положиться.

– Я его потороплю. Когда он выйдет на том берегу, дайте ему время прийти в себя и – что очень важно – дайте мне время уехать. И лишь потом поднимайте тревогу.

– Понимаю. Мы уже все обговорили. – Она ускользнула в темноту, и я так не узнал, специально она меня осадила последней фразой или нет.

Однако времени на раздумье не оставалось, так как в этот момент наконец-то объявился Алан.

– А вот и ты, – сказал я. – Смотри не проговорись миссис Фарли, что уже выпил. У нее еще припасена для тебя пара глотков.

– Бренди!.. Спасибо. Все-таки очень любезно с твоей стороны. Буду держать рот на замке.

Он залпом опустошил фляжку, пожаловался на вкус и, не дав ответить, выдохнул:

– Бог мой! Не думал, что будет такая холодища! Пальцы окоченели, я даже шнурки не мог развязать. Твое поганое пальтишко никуда не годится, а чертовы туфли совсем изношены. Пока доберусь до берега, стану калекой. Проклятущие камни дико острые, а я еще, похоже, наступил на разбитое стекло.

– Ну не я его сюда набросал (а жаль…). И не моя вина, что ты ушел из дома без пальто. Впрочем, даже если бы ты и взял его, то не смог бы надеть. Ведь пальто должны найти здесь, а не на переправе.

– Мог бы отнести обратно. Но туфли-то почему такие дырявые?

– Реализм! – Не обращая внимания на ответное ворчание – мол, с реализмом я перестарался, – я повел Алана вдоль волноотбойной стены. Она была всего фут или два высотой, и я едва не споткнулся. Вот была бы ирония судьбы, если бы я плюхнулся в воду – пловец из меня неважный. По правде говоря, ненавижу плавать даже в таких условиях, которые другие считают идеальными.

Зато приятно было слышать, как чертыхается и ловит ртом воздух Алан.

– Где бренди? Мои ноги, мои зубы… Я больше не вынесу… Не беги ты так, я за тобой… Черт!

– Если хочешь, иди первый. Осталось несколько ярдов.

Так и было, осталось действительно несколько ярдов, но каких забавных, ведь Алан уже передвигался с большим трудом. У любого нормального человека ноги давно окоченели бы до бесчувствия, а ноги Ренвика наверняка исключительно нежные. Мне все время приходилось заставлять Алана идти впереди. Так легче было наблюдать за его мучениями, а риск несчастного случая с моей стороны сводился к минимуму.

Внезапно во мраке замаячила фигура миссис Фарли, и он тут же спросил, есть ли у нее бренди, – хватило наглости усомниться в моих словах.

– Мы пришли? – прошептал я.

– Да. Отсюда можно разглядеть очертания пляжных кабинок. От воды отражается свет. Вот та кабинка, куда миссис Килнер должна положить одежду.

– Дай глотнуть бренди… – Алана трясло.

– Нет. В последний момент. Видишь кабинки?

– Вижу. Надеюсь, великодушная Анита сделала свое дело.

– Конечно, сделала. Не трать время. Марш отсюда.

Я сорвал с него пальто, и миссис Фарли протянула Алану то, что должно было придать ему смелости и немного согреть. (Подозреваю, что с медицинской точки зрения ощущения прямо противоположные.) Не колеблясь ни секунды, Алан в один присест осушил фляжку.

– Ну и мерзость, – воскликнул он, а потом, несмотря на холод, застыл на месте.

Миссис Фарли положила руки ему на спину.

– Дорогой, поторопись!

– Не могу, Маргарет. Боюсь. И полностью окоченел.

– Давай. Будь смелым.

Она стала его подталкивать, и Алан вдруг уступил.

Возможно, он не хотел показаться трусом; по-моему, впрочем, его толкнули.

Прыжок, насколько я видел, не делал ему чести: Алан просто свалился в воду. Однако ждать я не стал, хотя был бы не прочь взглянуть, как он барахтается, – хорошее дополнение к мести за то, что я плясал под его дудку, за то, что он обманом поставил меня в неловкое положение. Как только стало ясно, что он действительно вверил свою жизнь волнам, я развернулся и быстро зашагал прочь. Шел я почти бесшумно, так как для предосторожности тоже надел обувь на резиновой подошве.

Мне показалось, что миссис Фарли принялась «бить тревогу» сразу, хотя я советовал немного выждать. Более того, мне показалось, что она за мной бежит.

Я обрадовался, когда добрался до машины, – никаких признаков посторонних. Похоже, обошлось без проблем. Оставалось надеяться, что звук мотора заглушит ветер. На этот раз поворот на Пьюуэлл я нашел без труда. Потом нужно было ехать только прямо, и я мчался вперед на всех парах. В память о том месте, где мы останавливались, я притормозил возле Андовера и вспомнил, как Алан пачкал одежду и рвал пальто, которое скоро найдут, а возможно, уже нашли, в этом ужасном лесу.

Я перекусил бутербродами и с наслаждением выпил кофе – втайне от Алана я предусмотрительно сделал запас еды. Конечно, взять кофе было бы благоразумнее, чем бренди. Но мне следовало показать миссис Фарли, что я стараюсь потакать пристрастиям Алана. Тем более я понимал: эти пристрастия не сыграют ему на руку. Такая избитая, но такая правильная стратегия – давать ему то, что он хочет, но чего не следует.

 

Часть IV

Расплата

 

Глава 1

Изложение четвертой и, надеюсь, последней части этой истории, если честно, далось мне нелегко.

Возможно, ее никто никогда не прочтет, а если прочтет, то спросит, как я вообще пришел к мысли все это написать. Ответ прост – хотел развлечься. В начале я просто зафиксировал на бумаге, каким образом Алан заставил ему помогать. Потом события завертелись, и врожденное чувство юмора толкнуло меня проследить, как мало-помалу я менял роль жертвы на роль инициатора действия. Текст писался урывочно, и я умудрился прятать его до последнего момента – в своем офисе в глубине ящика для документов.

Но пока я писал, в голову пришла новая идея: а не сделать ли из записей литературное произведение? Придется изменить кое-какие детали, имена людей, названия мест, придется не пощадить чувств жителей Мадфорда… Пожалуй, решусь на признание, что история основана на реальных фактах, хотя дело не прогремит и не появится в серии «Знаменитые процессы». И возьму псевдоним. Думаю, имя оставлю свое – Ричард, а вот какую фамилию выбрать… Наверное, что-то короткое и простое: к примеру, Халл.

Так или иначе, я смогу превратить эту историю в захватывающую повесть, которую с радостью опубликует любой издатель.

Однако я отклоняюсь от темы. Четвертая часть отличается от предыдущих, и причин тому несколько. Во-первых, события разворачивались столь стремительно, что я не успевал записывать и отдельные сцены был вынужден позднее диктовать машинистке, которую нанял в бюро, никак не связанном с офисом. Определенные сцены впоследствии нашли свое отражение в прессе, поэтому мне пришлось поместить себя на задний план. И здесь всплывает причина номер два.

Раньше я сам был эпицентром событий. Могу даже утверждать, что с тех пор, как Алан впервые пришел к моей двери, я являлся во всех отношениях главной движущей силой. Но с этого момента некоторые события происходили без моего участия. К примеру, я никоим образом не мог оказывать влияние на инспектора Вестхолла. Пока я был господствующей силой, я исправно фиксировал все важные моменты, за исключением, пожалуй, одного довольно существенного факта следствия, про который, кстати сказать, я нечаянно позабыл. Однако впредь я не смогу описывать все столь же беспристрастно. Время от времени мне придется изворачиваться, а еще я не несу ответственность за хитроумные ходы инспектора Вестхолла.

Теперь некоторые факты будут проявляться в рамках сюжета, а не как дневниковые записки. К тому же о своей роли мне следует порой умалчивать. Хотя я постараюсь вскользь о ней упомянуть, а события расположить в том хронологическом порядке, в каком сам о них узнавал. Конечно, это повесть об Алане Ренвике, однако из упомянутых в ней действующих лиц самый интересный персонаж именно я. Ну, может быть, еще инспектор Вестхолл. Хотя нет. Интересным его не назовешь, он всего лишь зануда-профессионал.

Добрался я довольно спокойно, без происшествий, и, не привлекая внимания, поставил машину в гараж возле многоквартирного дома, в котором проживал. В гараже горел свет, и перед уходом я тщательно осмотрел автомобиль. Было видно, что на нем ездили, но не чрезмерно. Я никогда не тратил денег на мойку машины и не собирался транжирить сейчас. Так, обтер тряпочкой немного там, немного тут, а остальное оставил до той поры, когда машина подсохнет. (На обратной дороге меня застиг ливень.) Алан развел в салоне несусветную грязь, я даже разозлился. И ужасно устал, выметая табачный пепел. Покончив с этим, я тихо поднялся в квартиру и все тщательно проверил на предмет, не осталось ли следов проживания Алана. Последние крохи ночного времени я посвятил сну, договорившись с телефонисткой разбудить меня в восемь.

Мне показалось, что я проспал всего полминуты, как зазвонил телефон. Бросив взгляд на часы, я с досадой увидел: сейчас не восемь, а только семь утра. Я поднял трубку, готовый хорошенько выговорить телефонистке, но услышал другой голос. Визгливый, с металлическим оттенком голос миссис Килнер, противный в любое время, а на рассвете так вообще отвратительный.

Оказалось, что они с Аланом не встретились. По ее утверждению, она оставила все, что должно было понадобиться Алану, в нужной кабинке и ушла, чтобы ждать его в условленном месте. Однако Алан до сих пор не объявился. Что ей делать?

– Езжайте домой, – велел я, – и побыстрее. Если вы его пропустили или он пропустил вас, коли вам так удобнее, – в общем, если вы разминулись, то и дело с концом. Нельзя там зря слоняться, это подозрительно!

– А вдруг я ему нужна?

Мне страстно хотелось сказать ей, что она никогда не была ему нужна, однако вряд ли стоило проявлять излишнюю жестокость.

– Десять к одному, что он не пришел по веской причине.

– Этого я и боюсь. Вы же не думаете… – Ее дрожащий голос изрядно действовал мне на нервы. – Вы же не думаете, что он не… смог попасть на тот берег?

– С чего бы? Пролив совсем неширокий.

– Рада слышать. А вдруг он не нашел одежду?

– Тогда ему придется как-то укрыться от ветра. Сидит, наверное, в кабинке, ждет, пока начнет светать. Может, поэтому и не дошел до вас. Вряд ли он будет расхаживать абсолютно голый.

Эта невероятная женщина решила, что я намекаю не на стандартные правила приличия, а на то, что Ренвику холодно. Их с миссис Фарли ежесекундное беспокойство о комфорте этого наглого типа вызывало рвотный рефлекс. Анита продолжала твердить, что Алан замерзнет, что она должна посмотреть, все ли благополучно.

– Нельзя! – отрезал я. – Как только станет светло, он сам все найдет, или его увидят. В первом случае, если ему хватит ума, он просидит тихо весь день. Во втором его, очевидно, схватят, а нам останется лишь надеяться, что он нас всех не сдаст. А пойдете туда – приведете полицию прямиком к нему.

– Схватят! Полиция! Только подумайте, что будет потом! Вы жестокий, черствый, бессердечный человек!

Эти выпады я оставил без внимания.

– Насколько я понимаю, Алан все еще там.

– Думаете, он по-прежнему рядом с кабинками?

– Да не знаю я, где именно. Он может быть где угодно. Но ясно, что по какой-то причине он к вам не пришел. Есть еще вариант – он оказался таким идиотом, что не смог найти место.

– Он не идиот!

– Ну и отлично. Он не стал к вам выходить. Может, это и благоразумно. Он выбрал собственный путь, и вскоре мы о нем услышим. Немедленно отправляйтесь домой и ведите себя так, словно не уходили.

– Мне кажется, я должна остаться. Прошлой ночью муж безропотно воспринял мою отговорку, хотя я сказала, что вернусь к обеду или чуть позже. К этому времени он уже уедет, поэтому мне нет нужды спешить.

– И все-таки возвращайтесь домой.

– Оставить его там – бесчеловечно.

Анита явно была не способна трезво мыслить, но ее нерешительность свидетельствовала о том, что здравый смысл потихоньку выходит на передний план.

– Где вы сейчас находитесь?

– В Борнмуте. В единственном отеле, куда можно было въехать в такой час.

– Там очень опасно, ведь вокруг люди. Я не шучу. Ради Алана, да и ради себя, немедленно возвращайтесь домой.

Наконец я ее убедил, и Анита повесила трубку. Вот идиотизм! И эгоизм в придачу! Она должна была понимать, что я сплю, – но, несмотря на это, тратила драгоценные минуты моего сна!.. Улаживать дела Алана определенно больше не было сил. Я с негодованием заметил, что у меня заболела рука, так долго я сжимал трубку.

Тем не менее благодаря глупости миссис Килнер я полностью проснулся. Я даже позабыл, что попросил разбудить меня по телефону в восемь, и следующий звонок вверг меня в ступор: я испугался, что это миссис Фарли. Ведь хотя я и хотел с ней переговорить, но надеялся, что ей хватит ума не звонить на домашний номер. О ее умственных способностях я был намного лучшего мнения, чем о способностях миссис Килнер, и поэтому был вполне удовлетворен молчанием с ее стороны. Новые сведения, вероятно, должны были появиться в вечерней прессе. По правде сказать, я был настолько в этом уверен, что послал из офиса за ежедневной «Ивнинг стандард», а обнаружив, что там ничего нет, разозлился. Газетчики вообще нюх потеряли, а Грэнстоун вел себя как дебил, и его рефрен «хотите узнать че-то особенное?» чрезвычайно меня раздражал.

И только вечером я стал получать известия о миссис Фарли. Я, честно говоря, далеко не сразу свел все воедино. Тем более перед этим пришлось встретиться с инспектором Вестхоллом. Однако действия, предпринятые миссис Фарли, как раз можно надиктовать, при условии, что я изложу их в форме повествования. Насколько мне известно, кое-какие подробности возможно добавить и после того, как текст набран. И именно сюда следует вставить первую порцию напечатанных листов, что я получил из бюро, с некоторыми добавлениями.

 

Глава 2

Миссис Фарли лежала на удобной, хотя и несколько необычной кровати. Какое-то время женщина почти не шевелилась, наслаждаясь теплом и удобством. Затем пришла в себя, и на нее нахлынули воспоминания о событиях прошлой ночи. Она машинально села.

– Я должна позвать на помощь. Он действительно утонул. Кто-то пошел его искать?

Усилие, однако, оказалось для нее непомерным, и она охотно позволила опустить себя на подушки. Миссис Фарли заметила, что ей помогала какая-то медсестра; по-видимому, она попала в больницу.

– Вам нужен покой, – донесся приятный, но твердый голос. – Все под контролем.

– Вы уверены?

– Конечно.

Односложный ответ почему-то ее не убедил. Он был слишком универсальным.

– Мне нужно знать. – Миссис Фарли из последних сил упрямо гнула свое. – Я не успокоюсь, пока нет ответов на вопросы, которые меня терзают. Как я сюда попала? Почему у меня забинтована голова? Еще у меня болит лодыжка и на ребрах синяк…

Медсестра Мэйз на минуту задумалась.

– Очевидно, вы поскользнулись, когда шли по доскам через болото где-то возле переправы в Мадфорде. Упали, подвернули лодыжку и ударились головой. И, похоже, пролежали там какое-то время.

– Точно, теперь я вспоминаю, как пришла в себя. Нужно было идти. И я пыталась. Я ведь не просто там лежала, да?

– Видимо, вы умудрились вскарабкаться на дорогу, хотя как вам это удалось с такой лодыжкой, ума не приложу. И добрались до автобусной остановки. Там вас и нашел полицейский.

– Я этого не помню. Я что-нибудь сказала?

– Вы все время повторяли: «Он действительно утонул».

Сестре Мэйз такое высказывание, когда она впервые его услышала, показалось довольно странным, тем более что пациентка, большую часть ночи находясь в забытье, повторяла эту фразу постоянно. Ей понравилась эта почтенная дама, лежащая в кровати, и сестра решила предупредить пациентку, что она случайно проговорилась.

Эффект от сообщения оказался не таким, как ожидала сестра Мэйз, – миссис Фарли побледнела пуще прежнего.

– А полиция… они… стали расследовать?

– Не могу сказать точно. Знаю, что несколько человек отправились к воде, только ночью не много-то и видно.

С кровати раздался тихий стон.

– Если бы я не поскользнулась, они могли успеть вовремя…

Из того, что слышала сестра Мэйз – кстати, слышала она намного больше, чем ей сообщили, – вовсе не следовало, что помощь подоспела бы вовремя. Даже если бы миссис Фарли сразу добралась до людей, прошло бы еще пять или десять минут, и тот, кто оказался в воде, уже давным-давно бы вылез или утонул.

– Уверена, вы сделали все, что в ваших силах. Никому и в голову не придет, что вы упали намеренно.

– Не помню, как падала… По-моему, меня что-то ударило.

– Наверное, ограда. Вы упали как раз в конце деревянного мостика. Принесли вашу шубу и какие-то вещи.

Миссис Фарли, похоже, ее не слышала. Она говорила сама с собой.

– Я приняла неверное решение. Нужно было отвязать лодку, попробовать грести. Ну и что, что течение… но он такой крупный… подумала, лучше побежать…

Она вдруг замолчала.

– Уверена, вы сделали все, что было в ваших силах, – повторила сестра Мэйз.

– Я пыталась, – еле слышно прозвучал трогательный ответ.

– Конечно, пытались. А теперь давайте еще поспим.

– Я не смогу уснуть, пока не узнаю правду. Они… они что-нибудь нашли?

– Я действительно не знаю. А если бы и знала, то не сказала бы, пока вы еще чуть-чуть не поспите. На вас сильно повлияли внешние обстоятельства, вам нужен покой! Поверьте, туда, откуда вы пришли, отправились люди, они усиленно ведут поиски, и единственное, что вы можете сделать, – это лежать и быстрее поправляться.

Миссис Фарли пришлось согласиться, что медсестра привела хорошие доводы, хотя такое положение дел ее никоим образом не устраивало. Более того, она была настолько изнурена, что, пока раздумывала, следует ли предпринять еще одну попытку, погрузилась в сон. На этот раз, так как ее разум немного успокоился, сон был более крепким.

Сестра Мэйз смотрела на спящую женщину с удовлетворением. У нее возникла сложность: как примирить свои профессиональные обязанности, согласно которым она не должна позволять пациенту тревожиться, с исполнением гражданского долга. Последний требовал, чтобы миссис Фарли сообщили как можно меньше из того, что стало известно, дабы та предоставила инспектору Вестхоллу самые исчерпывающие сведения. Чем больше миссис Фарли расспрашивала о произошедшем, тем острее сестра Мэйз чувствовала себя не в своей тарелке. Было ясно, что дама что-то недоговаривает. Взять, например, фразу «подумала, лучше побежать». Почему она замолчала столь внезапно, если затем собиралась произнести «за помощью»?

В одном сестра Мэйз была уверена: местная полиция чрезвычайно заинтересовалась произошедшим. По всей видимости, ниже за переправой что-то обнаружили и даже позвонили в Скотленд-Ярд. По слухам, скоро должен был приехать инспектор Вестхолл, и он, естественно, захочет увидеть пациентку. Если больничный хирург спросит ее мнение, она предложит поговорить с пациенткой днем, при условии, что миссис Фарли до этого поспит.

За невозмутимой профессиональностью медсестры скрывалось любопытство. Та малость, которую она услышала, ее заинтриговала. По миссис Фарли нельзя было даже предположить, что такая женщина может оказаться на прибрежной полосе Мадфорда посреди ночи. И все-таки она там оказалась. И что значит ее постоянное «Он действительно утонул»?

К несчастью, инспектор Вестхолл, взяв разрешение у доктора, поблагодарил вежливо за беспокойство, пообещал не очень утомлять пациентку, но ясно дал понять, что присутствие медсестры нежелательно.

Инспектор не привык тратить время на проявление чувств и, задав миссис Фарли пару предварительных вопросов – кто она, где живет, – поинтересовался, знает ли она Алана Ренвика. Конечно, они дружили. Знает ли она, что он был в Мадфорде прошлой ночью? Ответом послужил лишь кивок перебинтованной головы.

Видимо, после этого (миссис Фарли была не уверена, в какой последовательности задавались вопросы) инспектор соблаговолил сообщить ей, что она не обязана давать показания, однако вправе сделать заявление – если желает. Впоследствии она призналась, что решение оказалось непростым, так как она боялась сказать больше, чем следует, и впутать других людей. К тому же ее переполняло естественное любопытство, а по сути, всепоглощающий страх – что произошло? В конце концов миссис Фарли поведала, что получила в Лондоне письмо, в котором Алан сообщал о намерении покончить с собой. Тем не менее сначала он хотел попрощаться и назначил время и место. Поэтому она выехала из Лондона и дошла пешком до назначенного места, не решившись воспользоваться каким-либо транспортом.

– С какой целью вы приехали?

– Не дать ему покончить с жизнью.

– Вам известно, что мистера Ренвика ищет полиция в связи со смертью его слуги?

– Конечно. А почему бы еще он захотел совершить самоубийство? Этого человека все обожали! Даже если он и убил этого Бейнса, то наверняка исключительно в целях самозащиты.

– Понятно. А вы не подумали связаться с полицией, чтобы его остановить?

– А вы бы так поступили? Алана тут же арестовали бы.

– Но если вы считали, что мистер Ренвик в состоянии доказать свою невиновность или хотя бы непредумышленность убийства, разве вы не могли сделать что-то более эффективное? – Миссис Фарли хранила молчание, и инспектор продолжил многозначительно: – Думаю, вы читали отчет по делу.

– Отчет излишне пристрастный. Может, вы и считаете, что нашли доказательства против Алана, но его доводы вы не слышали.

– А вы слышали?

– Нет.

– Тогда давайте не будем об этом. Вы с ним встретились?

– Да.

– Где именно?

– Возле переправы.

– Вам удалось его разубедить?

Миссис Фарли на минуту замолчала, затем положила руку на голову. Та немного побаливала, и женщина понимала: если она сейчас не даст нужные показания, то неизбежно запутается. Поэтому, отбросив тщательно продуманную преамбулу, она сразу перешла к сути. На самом деле миссис Фарли немного изменила суть.

– Боюсь, – сказала она, – инспектор, что я запутаюсь, если не расскажу вам историю целиком. Мистер Ренвик написал мне еще одно письмо с описанием нескольких этапов своего плана. Мы изначально предположили, что я должна быть возле переправы, искать помощи, хотя мое падение было непреднамеренным. И это самое прискорбное. На первом этапе требовалось инсценировать самоубийство. На такую мысль вас должна была натолкнуть одежда Алана и спрятанное в ней письмо.

– На переправе?

– Не пытайтесь меня подловить. Полагаю, вы нашли вещи в паре сотен ярдов от берега в лесу. Продолжу. Мы допускали, что вы не поверите в историю с самоубийством и вообразите, что случилось то, что должно было случиться: он доплыл до плотного грунта на той стороне рядом с пляжными кабинками, взял чистые вещи и скрылся.

– Там была одежда?

– Да.

– Вы ее туда положили?

– Нет.

– А кто?

– Не знаю. Пожалуйста, не перебивайте. Я должна была находиться рядом, смотреть, как он прыгнет в воду. Сразу после этого нужно было поднять тревогу и сообщить, что я видела, как он попал в опасность, и что, на мой взгляд, он действительно утонул. Мы надеялись, вы решите, что тело унесло в море, а Алан, следовательно, сможет на самом деле выйти сухим из воды.

Инспектор Вестхолл принял чрезвычайно серьезный вид.

– Миссис Фарли, – медленно проговорил он, – вы ставите себя в очень затруднительное положение.

– Я понимаю. Все время понимала. Но послушайте. Ночью стоял пронизывающий холод, а ему пришлось из леса идти раздетым. Дойдя до меня, он уже промерз до костей, бедняжка, у него зуб на зуб не попадал. Он очень храбрый мальчик, иначе вылез бы обратно из ужасной ледяной воды.

При одном упоминании об этом миссис Фарли содрогнулась, потом промокнула глаза. По крайней мере, она выплатила долг, который навлекла на себя даже секундным подозрением, что ее любимый Алан мог испугаться.

– Я хотела, – продолжила она, – принести ему кофе, однако мой термос разбился. Зато у меня с собой было немного бренди. В последний момент я дала ему выпить, но, похоже, пользы это не принесло. Алан весь оцепенел, словно ничего не соображал, и так как он не мог простоять там всю ночь – о, даже сама мысль об этом невыносима, – я легонько его подтолкнула.

– Вы уверены, что он упал в воду?

– Конечно, уверена. А дальше… Мне показалось, что он поднял руку, словно хотел за что-то ухватиться и вылезти обратно, ко мне, однако ухватиться было не за что. Я протянула руку… и не смогла его найти. Звала его… Ответа не было. Тогда я повернулась и побежала за помощью.

Она замолчала и прямо взглянула в глаза инспектора Вестхолла.

– Думаю, остальное вам известно… Инспектор, скажите мне: он правда утонул?

Услышать такой вопрос инспектор явно не ожидал и посмотрел на миссис Фарли с неподдельным изумлением. Если она играла, то играла превосходно. Такая позиция полностью согласовывалась с той, которую, по ее же словам, она когда-то планировала занять. Однако написанное на лице миссис Фарли страдание было слишком неподдельным или, по крайней мере, очень искусно сыгранным. Сложно было представить, что она лжет.

– Не знаю, – только и ответил инспектор.

– Получается, тела вы не нашли?

– Не нашли.

– Слава богу, слава богу! Тогда, может быть, он все-таки выжил. Я и не надеялась…

– Так вы поэтому повторяли «Он действительно утонул»?

– Конечно.

Если инспектору Вестхоллу и знакомо было чувство сострадания, он определенно не позволял ему влиять на работу и, не обращая внимания на слезы, которые ручьем полились по щекам миссис Фарли, без зазрения совести продолжил:

– Когда вы решили поднять тревогу, почему пошли обратно мимо леса, а потом по доскам? Ведь рядом с переправой есть дома.

(Здесь позвольте вставить в машинописный текст замечание. Для миссис Фарли вопрос оказался каверзным, поскольку на самом деле она побежала за мной: ведь я был в курсе происходящего, к тому же рядом. Но выпуталась она превосходно. Даже вспомнила, что в Мадфорде предположительно была только ночью. Она от начала и до конца старалась не вовлекать в дело меня, и я это ценю.)

– Рядом с переправой есть дома? Неужели?.. Да, сейчас, когда вы об этом упомянули, я смутно вспоминаю… но они выглядели заброшенными. И свет в них не горел. Стоял туман, там очень легко заплутать. Я была в смятении, плохо соображала. И просто пошла как можно быстрее обратно тем же путем.

– Понятно. Когда мистер Ренвик прыгнул в воду, он был без одежды?

– На нем были туфли на резиновой подошве, он в них дошел до воды. А больше ничего, когда он… вошел в воду.

Инспектор отметил странную интонацию в ее ответе. Похоже, миссис Фарли не смогла подобрать слова для действия Алана – ни прыжок, ни ныряние.

– А перед этим? Когда он выходил из леса?

– На нем было пальто.

– Чье?

– Чье? Мое, конечно. (Превосходное прикрытие. Пальто, естественно, было мое.)

– Понятно. А эту фляжку… фляжку вы с собой забрали?

– Нет. Дайте вспомнить… – Миссис Фарли искренне не помнила точно. – Фляжку я ему отдала. Алан выпил содержимое. Потом я его подтолкнула, так как он медлил. Должно быть, он держал ее в руках, когда упал в воду. Вы ее нашли?

Инспектор Вестхолл не привык сам отвечать на вопросы и стал интересоваться приготовлениями на другой стороне узкого канала, но по этому поводу миссис Фарли осмотрительно темнила и высказывалась расплывчато, словно была не в курсе. Мистер Ренвик успокоил ее: все в порядке, наверное, Алан подготовил все сам.

Трудно сказать, какое впечатление она произвела на инспектора. Так или иначе, опрос на этом закончился.

(И снова позвольте мне ремарку. Учитывая, как искренне миссис Фарли ненавидела Аниту Килнер, она показала себя с отличной стороны. Впрочем, именно неопределенность положения заставила ее расчетливо придерживаться выбранной стратегии. Однако, так как мне нравится проявлять благородство, нужно воздать ей должное за выдержку.)

В этот момент сестра Мэйз, в надежде что-то услышать, подошла под предлогом проверить, не переутомилась ли миссис Фарли. Пациентка действительно устала, но правда и в том, что она заранее просила прервать суровое испытание, если то будет идти слишком долго.

Инспектор и сам торопился, поскольку до сих пор еще не обыскал другую сторону канала и желал сделать это как можно быстрее. Однако сначала он хотел прояснить еще пару моментов, и разговор, пусть и неумышленно, затягивался дольше, чем планировалось.

– Так на той стороне должны были находиться вещи?

– Да.

– Деньги?

– Не припомню, чтобы речь шла о деньгах. Хотя наверное.

– И где должны были быть эти вещи? В чемодане?

– По-моему, в бумажном пакете.

– В какое именно место его должны были положить?

– Рядом с кабинкой – той, что с крышей в цветную полоску.

– Понятно. И какого цвета?

(Ловушка! Предполагалось, что миссис Фарли бывала там лишь в темноте, когда не видно ни зги. Однако она умело вывернулась.)

– Не знаю. Алан показал мне кабинку. Точнее сказать не могу.

– Отлично. Тогда версия такая: если пакет с вещами исчез, значит, мистер Ренвик добрался до берега, и его нужно искать в другом месте. А если одежда еще там…

– Пожалуйста, – прервала его миссис Фарли, – отправляйтесь туда без промедления. И прошу вас, прошу – дайте мне знать.

– Я сразу же поеду и все осмотрю. Хотя не уверен, что приду к заключению, которого вы от меня ожидаете.

– Все ведь очевидно!

– Миссис Фарли, вы с мистером Ренвиком и с помощью по крайней мере еще одного человека состряпали хитроумный план. Вы хотели, чтобы я заподозрил инсценировку, а в конце концов убедился, что утопление было настоящим. Судя по всему, вы продолжаете действовать по плану. Сразу вам скажу: если не обнаружу тело, меня будет очень сложно убедить, что с мистером Ренвиком, человеком, на мой взгляд, опасным и безжалостным, арестовать которого – мой долг, случилось несчастье. И само по себе наличие пакета с парочкой предметов первой необходимости не покажется мне убедительным доказательством. Именно такого рода улику вы могли оставить специально для меня. К этой улике вы бы привлекли мое внимание, что, собственно, и произошло.

– Но если он не забрал те вещи…

– Могли быть и другие. Что мешает предположить существование не одного, а двух пакетов? По правде говоря, где доказательства, что мистер Ренвик вообще прыгал в воду? С той же долей вероятности он мог переодеться в лесу, а потом, несмотря на ваши обстоятельные подробности, просто уйти, возможно, захватив фляжку с бренди и пальто, с которым я еще не полностью разобрался. А вы подождали, пока он уйдет, а потом побежали за ним. Я побеседовал с местной сестрой, и она мне поведала – далеко не сразу, – что вы сказали что-то вроде «не нужно было бежать за ним» и только сегодня намекнули, что «за помощью». Моя теория, помимо прочего, объясняет, почему вы побежали к дороге, а не к ближайшим домам: нельзя было звать на помощь, пока Ренвик в воде. Вы поздно пожаловались на туман; кстати, его больше никто не упомянул. Итак, я рассчитываю найти пакет, о котором вы говорите, рядом с кабинкой для переодевания. Если только его не стащил случайный прохожий, что, на мой взгляд, учитывая время и место, маловероятно. Однако я никоим образом не уверен, что приду к нужным вам выводам.

В последний момент неожиданное выражение лица миссис Фарли – смесь гнева, недоумения и мольбы – заставило его замолчать.

– Мы были не настолько хитры. Я честно сообщила вам все факты. Идите, проверьте, на месте ли вещи. Молю лишь об одном – не скрывайте от меня ужасную правду!

Инспектор согласился, но сначала записал показания, несмотря на протесты сестры Мэйз, что пациентка переутомилась. Позвольте добавить – и это будет конец машинописных страниц, – что, на мой взгляд, миссис Фарли правильно дозировала информацию, выданную инспектору. По идее, она могла позвать меня или другого юриста, но в этом случае мы хотели, чтобы инспектор узнал то, что ему следовало узнать. Это ему и поведали, хотя он снова повел себя подозрительно. А я в кои-то веки признаю изъян в своих приготовлениях. Нужно было сделать три свертка, чтобы инспектор смог обнаружить два. Хотя, наверное, это был бы перебор, и, честно сказать, я не думаю, что Вестхолл легко бы во все поверил.

Все-таки неприятный он тип.

 

Глава 3

Конечно, до всего, что я изложил выше, я дошел не сразу. На самом деле все это было исключительно занятно, поскольку Вестхолл подложил нам свинью. Он, подозреваю, надеялся, что такая интрига спровоцирует кого-то на непредусмотрительные действия, и вскроются факты, которые ему знать было не положено.

На первых порах я полагал, что смогу добыть информацию из прессы, но если что СМИ и умеют, так это замалчивать новости. Казалось бы, миссис Фарли подняла достаточно шума, чтобы попасть в газеты… увы, заголовков про «сенсационное разоблачение женщины» не наблюдалось. Упустили даже многообещающую фразу «Он действительно утонул». Единственное, что я смог понять до того момента, как миссис Фарли поправилась и вернулась в Лондон, – вывод, сделанный из полного отсутствия каких-либо комментариев: тело Алана так и не нашли. Что же касается прочего, инспектор бесстыдно нарушил свое слово. Кабинки он, несомненно, обыскал, однако уехал в Лондон, не сказав миссис Фарли ни слова.

Не то чтобы я сильно переживал по этому поводу. Еще до рассказа про полный упадок сил Алана я был почти уверен, что Ренвик не смог добраться до противоположного берега. Если бы ему это удалось, но не получилось найти миссис Килнер, он дал бы о себе знать, возможно, телеграммой или письмом, а может, даже лично. Хотя ему следовало понимать, что я не позволю одурачить себя дважды, а сам он находился не в том положении, чтобы шантажом вновь заставить меня оказать ему помощь. Благоразумие и уважение остановили бы любого, однако Алан с этими качествами не имел даже шапочного знакомства.

Впрочем, хранить спокойствие удавалось лишь мне. Прекрасная Анита вела себя в высшей степени несдержанно. Я получал телефонные звонки, сообщения, письма, суть которых сводилась к следующему: «Почему вы ничего не сделали?» Глупое требование: если Алан утонул, что мог поделать я? А если по какой-то случайности он выжил, тогда чем меньше я делал, тем лучше. Но здравый смысл не входил в список достоинств миссис Килнер. От этой женщины просто тошнило, и меня нельзя винить, что я старался ее избегать.

Развязка наступила в тот вечер, когда я зашел домой перед обедом ради скучной, плебейской, но необходимой цели – провести интервью с одной из предполагаемых уборщиц. Я хотел взять ее на место… ну если честно, на место Алана Ренвика, хотя не думаю, что такая формулировка пришлась бы ему по вкусу. Я открыл дверь – и обнаружил, что пришла миссис Килнер. Я не хотел ее впускать, но Аниту могла остановить только физическая сила, а мне сцены на лестничной площадке были ни к чему.

Сначала я удивился, что ей повезло меня застать, ведь я не часто бывал дома. Позже, по ее словам, я догадался, что она приходила не в первый раз.

– Нам не следует встречаться. Это небезопасно, – сразу сказал я.

– Безопасность! – резко ответила она. – Как мило, что вы вспомнили это слово. По-вашему, Алан сейчас в безопасности?

– Не знаю, – устало ответил я.

– Он вам доверял. А вы его подвели. Почему он вообще доверился такой скотине? Беспечный, ленивый, глупый хвастун, самодовольная трусливая душонка! Это все вы, и ваши планы, и ваш ум! Жалкий, отвратительный, мелкий хам! Сидите тут, развалившись: довольны тем, что натворили. Если вы не…

Ее оскорбления прервал еще один звонок.

– Прервите-ка на минуту свой панегирик, – презрительно сказал я ей. – Думаю, пришла моя будущая домработница. И хотя в сфере грубых ругательств она, похоже, научить вас ничему не сможет, я хочу с ней встретиться.

– Сначала вы меня выслушаете!

Что мне оставалось? Естественно, открыть дверь. К несчастью, шаг оказался неразумным. Вместо домработницы в проеме возникла миссис Фарли.

Она вошла, прихрамывая; на ее щеке виднелся рубец, который, как я потрясенно отметил, имел сходство со шрамом Алана, хотя Ренвику его нанесли не железной оградой, а кулаком разъяренного мужчины.

На минуту повисло молчание, потом заговорила миссис Фарли:

– Я только что вернулась.

Она подошла к Аните.

– Итак, ты его упустила.

– Он не пришел. Я свою часть плана выполнила. А ты выполнила свою?

Я с облегчением увидел, что потоки гнева теперь направлены не на меня, и с определенным удовлетворением наблюдал, как содрогалась под нападками миссис Фарли.

– Я старалась, – тихо ответила она. – Не нужно было его отпускать. Я видела, как он продрог, как ему плохо. А я его заставила. Подтолкнула. Думала, выпьет бренди и соберется. Но он не собрался. Ты права. Мне следовало его остановить.

– Почему же не остановили? – спросила миссис Килнер и, не дожидаясь ответа, выпалила: – Потому что эта скотина, мелкий мошенник, сумел нас одурачить. Он решил, что план хорош, и упивался его ходом, а мы, простодушные идиотки, ему поверили. Сейчас стоит здесь с ухмылочкой на своем омерзительном лице, и ему наплевать, убил он самого прекрасного человека на земле или нет. Неудивительно, что он бегал от меня и пытался скрыться. Сам-то в безопасности, а его ведь заботит только это. Не намерен и пальцем, черт возьми, пошевелить, вдруг это подвергнет опасности его драгоценную личность, от которой тошнит. Только и слышно все время «я», «я», «я». Мелочный, паршивый эгоист!

– Эгоцентрист, – поправил я с язвительным хладнокровием.

– И то и другое! – выкрикнула Анита. – А еще мелочный педант. Я как раз собиралась ему сказать, когда вы пришли, что, если он в ближайшее время ничего не предпримет, я иду в полицию…

Но тут вмешалась миссис Фарли.

– Спокойно, – сказала она. – Я почти согласна, что мистер Сэмпсон не заслуживает ни капли уважения…

– Благодарю, – вставил я. – Учитывая, что без меня ваш драгоценный Алан Ренвик никогда не получил бы надежды на спасение.

– Не уверена. – Миссис Фарли доковыляла до моего кресла и уселась в него. – Если бы он пришел ко мне, я бы сделала все от меня зависящее, и не думаю, что вышло бы хуже.

– Я бы справилась еще лучше!

– Отложим на время наши распри, мы должны думать об Алане. Хотя я напугана тем, что с ним случилось, уверена, что единственный шанс для него – хранить молчание. Конечно, если – если! – у вас нет других новостей. Они есть?

– Нет, – коротко ответил я. – Иначе я бы сообщил – если бы мне выдался шанс ввернуть словечко между руганью базарной торговки и высокомерным суждением о моей незначительности. А пока позвольте хотя бы поддержать мысль, что поход в полицию никому из нас не поможет, зато навредит всем.

– Вы имеете в виду, навредит лично вам. Меня сильнее уже не впутаешь, а миссис Килнер, надо отдать ей должное, похоже, не заботит, что с ней будет.

– Если Алан погиб, мне вообще все равно. Но я бы хотела отомстить такому… такому…

– По-моему, вы уже ясно дали понять, как ко мне относитесь. Не стоит повторяться. Однако не забывайте, пожалуйста, что если Алан жив, а вы обратитесь в полицию, то неизбежно причините ему вред.

– Вот на чем он нас подцепил, – спокойно, но, на мой взгляд, не по-доброму отметила миссис Фарли.

– Я вас «подцепил» не больше, чем вы подцепили меня. Давайте уже мыслить здраво. Мы работали вместе с определенной целью. Целью, которую трудно было достичь. И, возможно, мы ее достигли.

– Вы считаете… – ахнули обе женщины.

– Какая разница, что считаю я? Бесспорных доказательств, что план не удался, нет. А раз так, то какой смысл лишать Алана последнего шанса? Чего мы добьемся, если станем друг друга поносить? Алану это не поможет, а нас втянет в ужасные неприятности. Отстранив меня – так как, очевидно, вы не цените, я настойчиво повторяю, титанические усилия, которые я приложил при грандиозном личном риске, – вы остаетесь вдвоем. Вы, миссис Фарли, уже выставили себя виновной и можете понести достаточно серьезное наказание. Кто выиграет, если вы продолжите назойливо доставать полицию? Весьма вероятно, что вы заставите их действовать, тогда как сейчас, возможно, они уже опустили руки.

– Лучше бы со мной что-то случилось. Я заслужила.

– При всем уважении, вы демонстрируете притворную жалость к себе и несете чушь. Вы сделали то, что смогли, исходя из наилучших побуждений. Все могло устроиться наилучшим образом – а могло и не устроиться. Хотите очистить совесть тем, что навлечете неприятности на еще одного человека?

– Я никогда не предлагала ничего подобного. Совсем наоборот: до сих пор я ухитрилась не вмешивать вас в происходящее.

– Спасибо, – поблагодарил я.

Миссис Фарли признала мою правоту, и нас ожидал очень приятный – потому что мирный – антракт, во время которого она поведала нам о своей беседе с Вестхоллом. Я нашел в ее рассказе уйму интересного и сделал пару заметок – как раз то, что я сейчас представил. Когда она замолчала, я повернулся к миссис Килнер.

– Видите, – начал я, – можете пообщаться с инспектором, но это лишь еще больше напустит туману и, скорее всего, усложнит жизнь миссис Фарли.

– Не сильно, – последовал язвительный ответ, – а если и усложнит, плевать: мы никогда не были закадычными подругами. Она приложила максимум усилий, чтобы держать Алана от меня подальше, и, судя по ее же словам, проигрывает по отсутствию компетенции только вам. Чудом заставили бедняжку проделать такие ужасные вещи, такой ужасной ночью, а у него еще и зубы болели! Вы оба просто варвары! Вы его не пощадили, и если бы на кону не стояла жизнь Алана, я бы не пощадила вас. Месть, может, и не очень полезная штука, зато очень сладкая.

– Кое-что вы забываете.

– Что же?

– Вы поставите под удар себя.

– Про себя я и не думаю.

– Правда? Но вам так нравится считать, что вы преданы Алану.

– И, затоптав такого червяка, я это докажу! – В ней опять заговорила базарная торговка.

– Разве? А не помните, с чего все началось? Алан по глупости и, на мой взгляд, ошибочно пытался вас прикрыть. Не знаю, зачем он взял на себя такие обязательства, но вы сведете все его старания на нет, если в конце вскроется то, что обнародовалось бы, – позволь он Бейнсу использовать ваши письма. Кстати, они у меня.

– Письма у вас?

– У меня. Я не намерен, подобно Бейнсу, требовать за них откупные, однако чтиво предельно занимательное. Подозреваю, сейчас вас не тревожит реакция вашего супруга. Но когда вы успокоитесь, когда ваше напускное геройство исчезнет, полагаю, вам не захочется выставить себя на всеобщее посмешище: ведь эти письма прекрасно иллюстрируют, как ловко Алан вытягивал из вас деньги. И еще, должно быть, смеялся над вами.

– Не лгите, он никогда не получал от меня денег!

– А за предметы персидского искусства? Судя по некоторым письмам, вы сами считали, что он мошенник. Вы уверены, миссис Килнер, что для нас обоих не лучше помолчать?

– Вы же сказали, что не станете шантажировать, как Бейнс!

– Я и не пытаюсь. Ему нужны были деньги. Я же предлагаю сделать то, что действительно пойдет только на пользу. Моя цель – вас урезонить. Пациентам ведь дают морфий, чтобы они себя не поранили.

Мне не удалось вытянуть из миссис Килнер обещание не ходить в полицию, но, уходя, она обещала подумать. И я остался с долей уверенности, что, по всей видимости, она будет держать язык за зубами.

– Приношу свои извинения, – развернулся я затем к миссис Фарли. – Мне пришлось использовать такие методы, чтобы заставить ее молчать. Иначе было не справиться.

– Такие методы мне не по нраву.

– Уверяю вас, мне тоже. Но давайте вернемся к другим вопросам. Вы понимаете, что должны чрезвычайно осторожно подбирать слова в беседах с инспектором? Положение у вас шаткое.

– По-моему, вы с этим слегка опоздали.

– Я предупреждал.

Этого она отрицать не могла, и я сделал ей благородное предложение. Я был готов простить кое-какие специфические и оскорбительные замечания в мой адрес и, если она хочет, взять на себя заботу о ее интересах.

Отказ потряс меня до глубины души. Вот вам удивительная женская неблагодарность!

– Но вам нужна юридическая консультация. А кому-то со стороны вы вряд ли сможете объяснить произошедшее.

– Я справлюсь сама.

– Опрометчивое решение: юрист нужен всегда. Примите мое предложение! Если считаете, что это опасно и не хотите меня впутывать, я ценю ваше благородство, но уверяю, что я все продумал, взвесил риски и готов их преодолеть.

– Не сомневаюсь, вы уже точно решили, что безопаснее всего лично для вас.

– На мой взгляд, вы оскорбляете меня незаслуженно… Да ладно, предоставьте мне действовать. Это обойдется вам не очень дорого.

– Вот и вы оскорбляете меня незаслуженно. Нет, мистер Сэмпсон, теперь я знаю вас лучше. И по-моему, лучше уж совсем никакого совета, чем ваш.

Добавить тут нечего. Жаль, что я побеседовал с подружками Алана Ренвика, а не с домработницей. У домработницы, скорее всего, манеры изящнее. На самом деле на следующий день она мне сказала, что приходила как раз во время истерики миссис Килнер. Очевидно, ее брань раздавалась из-за двери, и в результате женщина отказалась принимать «место», где ей придется слушать подобные слова. Странно. Большинство домработниц привлекло бы заурядное любопытство. Должна быть иная причина. А еще подозреваю, что, так как слухи в ее кругах разлетаются мгновенно, я столкнусь с большими сложностями, пытаясь найти другую прислугу.

 

Глава 4

Есть в этом мире люди, которых можно назвать счастливчиками. Им неизменно выпадают на руки прекрасные карты, а они неизменно делают вид, что все дело в сноровке. И я начинаю думать, что инспектор Вестхолл из их числа.

Собрав все свое мужество в кулак и прихватив завещание Ренвика, я поехал на встречу с ним. Я был уверен, что инспектор только что вернулся из Крайстчерча, где долго и до изнурения рыскал во главе поисковой группы по всему устью, по всей гавани и всем отмелям. И думал, что если только он сразу, по счастливой случайности, не нашел тело, вести инспектор себя будет прилично.

Однако мои расчеты оказались очень далеки от реальности.

Мне неизвестно, что произошло; полагаю, со свойственной ему ленью он проконсультировался у местных экспертов по поводу приливов и повадок реки Эйвон. И что же выяснилось? Думаете, он узнал, что Алан может быть где угодно в радиусе нескольких квадратных миль, а отсутствие признаков тела вообще ничего не доказывает? Отнюдь. Какой там характер приливов, точно сказать не могу, но, очевидно, они регулярны. Вестхоллу пришлось лишь обратить внимание на определенные участки местности – и наблюдать: тело должно всплыть именно там, прямо у него под носом.

В некотором смысле мне это тоже было выгодно: ведь если Алан собирался по-настоящему и безвозвратно утонуть, лучше, в конце концов, этот факт установить. Сомнениям придет конец, и отпадет необходимость обращаться в суд, чтобы признать Алана мертвым. И я наконец смогу заняться ликвидацией его имущества.

Но, с другой стороны, возникала досадная помеха: у инспектора появилось время проявить свое неуместное любопытство.

Что он и сделал. Без промедления. А для начала сообщил новости, которых все мы так ждали. Как я и думал, Ренвику не удалось переплыть этот мелкий водоемчик. По правде сказать, тело уже обнаружили. Что положило конец всем моим заботам и проблемам!

– Тело доставили в Лондон сегодня утром, – спокойно продолжил Вестхолл. – Я хочу, чтобы вы его официально опознали.

– Уверены, что это он? – спросил я.

Инспектор принял надменный вид.

– У нас имеются детальные описания, к тому же характерные черты Ренвика бросаются в глаза. Естественно, он пробыл под водой довольно долго… но даже учитывая этот факт, результат опознания – боюсь, вам предстоит не очень приятная процедура – уже известен. И тем не менее таковы правила. Коронер станет настаивать.

– Коронер? А что, будет следствие?

– Конечно, будет. И вам как адвокату…

– …следует об этом знать. Да, я знаю. Просто подзабыл. Подозреваю, следствие тоже будет носить формальный характер. Ведь сомнений, как именно он принял свою смерть, практически нет.

– Разве?

– Ну когда человека уносит в море, разве не разумно предположить, что он утонул?

– Такое возможно, хотя меня учили избегать очевидных предположений. Сейчас мне хотелось бы обсудить другие вопросы. Вы были юристом покойного, я так понимаю?

– Разумеется.

– Вам известно что-либо о его завещании?

– Если честно, я принес его с собой.

– О! Так вы посчитали, что оно понадобится?

– Я захватил его, чтобы показать вескую причину интересоваться, жив он или нет. Мне показалось, что вы можете утаить правду. Ведь с миссис Фарли вы были не особенно разговорчивы.

– Вы с ней встречались? Вы и ее юрист?

– Нет, ее интересы я не представляю. Она приходила ко мне, чтобы поинтересоваться новостями. Вы сами сообщите ей о случившемся или это сделать мне?

– Если вы ей друг, вероятно, сообщить следует вам.

– Другом я бы себя не назвал, но если вы настаиваете…

– Буду обязан.

Мне не очень хотелось обязывать инспектора, но такой поступок мог оказаться предусмотрительным, и я согласился. Впрочем, благодарности я не дождался. Вестхолл, словно машина, вернулся к беспристрастному и нескончаемому допросу.

– Теперь о завещании. Кому мистер Ренвик оставил свою собственность?

– Тысячу фунтов он оставил миссис Фарли, остальное – мне. Если я умру раньше, деньги пойдут в различные благотворительные организации.

– Мистер Ренвик был обеспеченным человеком? – продолжил инспектор с каменным лицом.

– Не представляю. Я никогда не имел дел ни с его подоходным налогом, ни с иными имущественными вопросами.

– Он жил в довольно приличной квартире и, кажется, не испытывал материальных затруднений? По-моему, вы мне рассказывали, что он выплатил вам тот долг в сто фунтов без особого труда?

– Только подзабыл о нем на время.

– И все же выплатил полностью. – Тон, которым было высказано это замечание, мне не понравился, однако не успел я ничего сказать, как Вестхолл продолжил: – Мистер Ренвик никогда не упоминал, что ищет работу, не намекал на нехватку средств?

– Нет.

– И, кроме миссис Фарли, только вы выигрываете от его смерти?

– Верно. Но, как я уже вам сказал, я понятия не имею, о какой сумме идет речь, если там вообще что-то есть.

– Вот именно. Может быть, вам повезет, мистер Сэмпсон. Тем не менее вы не сильно нуждаетесь?

– Нет, не нуждаюсь! Я, конечно, не богач, зато не обременен семьей. У меня солидная практика и нет экстравагантных запросов. Старость я обеспечил, обратившись в страховую компанию.

Не все вышеперечисленное – правда, за исключением страховки. Однако заурядная проверка моего банковского счета ничего не покажет. Полагаю, потребуется особо тщательная проверка моих дел, чтобы стало ясно, в каком отчаянном положении я нахожусь. Тогда возникнет исключительно неловкая ситуация…

– У вас есть машина?

– Похоже, вы обо мне хорошо осведомлены!.. По правде говоря, есть. А к чему такой интерес к моей персоне?

– Так положено. Мой интерес не больше, чем ваш интерес – к Ренвику, из-за которого вы присутствовали на следствии по делу Бейнса. Так и мы приглядываем за вами, мимоходом. Вы часто моете свой автомобиль?

– Нет. А что за вопрос?

– Он довольно грязный, только и всего.

– На что вы намекаете, инспектор?

– Ни на что. А если бы намекал, то вы в одно мгновение можете рассеять все мои сомнения. Просто дайте мне на нее взглянуть.

– Конечно, пожалуйста. Только я ее с того времени уже помыл.

– С какого времени?

– С той ночи, когда утопился Алан Ренвик. Я не дурак и предположил, что вас интересует именно эта дата.

– В самом деле. И тем не менее я бы хотел посмотреть на автомобиль. А где вы его помыли?

– В соседнем гараже. Вот их адрес, а вот ключи. Можете делать что хотите, черт возьми.

– Спасибо. Очень здравый ход, мистер Сэмпсон. Для невиновного. Кстати, я тут раздумывал, не могли бы вы мне помочь с еще одним вопросом. Помните, была одна дама, которая заходила к Ренвику в ночь, когда тот покинул квартиру. Мы все еще жаждем узнать ее имя. Не исключено, что она поспособствовала побегу, который планировал Ренвик. Скажем, положила рядом с кабинками ту одежду для маскировки. Кстати, надеюсь, что вскоре удастся обнаружить, где именно ее приобрели. А тем временем не помогли бы вы мне найти эту даму?

– Может, это была миссис Фарли?

– К сожалению, люди из квартиры сверху дали совсем иное описание. А мистер Уэлинс в этом вопросе очень аккуратен. К тому же миссис Фарли не могла одновременно находиться по обе стороны от переправы.

– Боюсь, я не в силах вам помочь. Насколько я понял со слов миссис Фарли, Ренвик пробыл в Крайстчерче несколько дней, и я предположил, что он сам припрятал эту одежду. Наверное, купил ее в каком-то местном магазинчике.

– Может быть, и так, но я почему-то сомневаюсь. Полагаю, что он собирался встретиться с кем-то на том берегу. В своей одежде он оставил немного денег – банкноту в десять шиллингов и пару серебряных монет. А на той стороне в одежде ничего не было.

– Для достоверности, конечно. А еще, вероятно – хотя это всего лишь догадка, – он не хотел рисковать и оставлять деньги на берегу, поэтому держал их крепко в руке, пока плыл.

– А вы обычно плаваете со сжатыми кулаками?

– Тогда во рту?

– В самом деле… Впрочем, сейчас не об этом. Вы никак не поможете опознать эту даму? Или сообщить что-то относительно исчезновения и смерти мистера Ренвика? Уверены?

– Уверен. Я вообще не очень понимаю, откуда такой интерес. Ведь мы закончили и все установили?

– Таков порядок. Нужно систематизировать факты. А уж потом мы сдаем их в архив. Итак, больше вам добавить нечего? Порой важны и незначительные детали.

– Больше нечего. Да и что тут еще добавить?

– Вам лучше знать.

Инспектор благожелательно улыбнулся, и в надежде, что допрос окончен, я собрался уходить. Машину мне вымыли основательно, от и до, и причин ожидать неприятностей с этой стороны я не видел. Как не видел вообще ничего, что могло доказать мою причастность к перемещениям Ренвика после того, как он убил Бейнса. То, что мы с миссис Фарли состояли отнюдь не в дружеских отношениях, играло даже на руку. Однако этот инспектор никогда не поступал логично. И его следующее замечание тому свидетельство.

– Надеюсь, вы не станете возражать, – он взял в руки завещание, – если я одолжу у вас на время этот документ?

– С какой стати?

– Таков порядок. – (Эта фраза стала вызывать у меня подозрения.) – Нужно сделать копию. Обещаю прислать его вам в офис с посыльным.

Едва ли я мог отказать. В конце концов, инспектору лучше сразу ознакомиться с сутью завещания. Оставив документ, я подумал, что перед уходом подобает сказать пару слов, приличествующих моменту.

– Бедный Алан, – медленно произнес я. – Знаете, инспектор, мы были очень хорошими друзьями. Родственников он не имел, отсюда и такое завещание, однако, составляя его, я и не думал, что все закончится именно так. Здоровье у Алана было лучше моего, и, услышав необычный рассказ миссис Фарли, я сначала в него не поверил. Решил, что Алан, скорее всего, сбежал.

– Мы тоже так сперва считали. Рядом с переправой нашлись отпечатки туфель на резиновой подошве, такая же была на одной ноге Ренвика, когда мы обнаружили тело. Следы вели от леса к месту, где он… прыгнул в воду, хотя земля там довольно сухая. А еще мы обнаружили – и это очень странно – отчетливые отпечатки таких же ботинок, идущие обратно. Будто кто-то шел или бежал до Мадфорда. Сначала мы решили, что это следы Ренвика, но, изучив, поняли, что они слишком малы.

– Правда? Вот так совпадение. Наверное, кто-то ходил там раньше.

Я тешил себя надеждой, что полностью контролировал свой голос и не выказывал излишнего интереса. По счастью, мои туфли покоились на дне Риджентс-канала. И все-таки ушел я с облегчением. Только позднее до меня дошло, что инспектор не попросил меня отчитаться в своих перемещениях. Вряд ли это всецело хороший знак.

Чем больше я с ним общался, тем меньше хотелось ему доверять. На мой взгляд, Вестхолл слишком бесчувственный.

И назойливый. Стоило мне прийти в офис, как зазвонил телефон.

– Да, кстати, – заявил мне в трубку инспектор, – вы любезно вызвались сообщить дурные новости миссис Фарли. Но я тут подумал: боюсь, они сильно ее расстроят. Наверное, правильнее будет сделать это мне самому.

Это мне тоже не понравилось. Под гнетом сильных переживаний миссис Фарли могла сказать какую-нибудь глупость. Однако перечить инспектору я не отважился, а он, что странно, похоже, настаивал.

 

Глава 5

(Вот еще одна часть, которую удалось напечатать. Хотя пару фраз и абзацев я вставил позже.)

Должен сказать, что завещание Вестхолл вернул без задержки, почти сразу, как я закончил опознание. Получив бумаги, я обрадовался, так как отношусь к хранению важных документов с благоразумным тщанием, хотя Грэнстоун периодически и кладет их не на свои места.

Теперь было уместно и некоторые справки навести. Разумеется, с конкретными действиями торопиться не стоило, но, в конце концов, я являлся и наследником, и исполнителем завещания. Поэтому и вполне прилично, и естественно проявить закономерное любопытство по поводу имущества.

Конечно, первый мой запрос касался квартиры. Там я надолго не задержался. Частично из-за того, что смотритель здания, с которым я превентивно сдружился, стремился оттуда поскорее удрать, а частично из-за того, что времени не хватало, так как, помимо всех дел Ренвика, у меня оставалась и основная работа.

В целом внутреннее убранство квартиры меня не впечатлило. Я не очень разбираюсь ни в картинах, ни в предметах интерьера, однако не разглядел ни одной вещи, которая представляла бы хоть какую-то ценность. Надо сказать, пара приличных на первый взгляд предметов старины при ближайшем рассмотрении вызывали некоторые сомнения, но, утешая себя мыслью, что я не эксперт и могу ошибаться, я предал это дело забвению. Стекло, фарфор и серебро оказались заурядным новоделом, хотя и милым. Все, что было не предназначено для чужих глаз и стояло на задворках, было дешевым старьем, а комнаты, в которых жил Бейнс, находились в ужасном состоянии и требовали ремонта. По окончанию срока аренды или при досрочном расторжении договора придется выложить существенную сумму за порчу имущества.

Я заглянул в пару ящиков. Ренвик всегда одевался модно, и, естественно, одежды нашлось много, но как продать ношеную одежду? А мне ничего бы не подошло. Даже галстуки он носил более кричащей расцветки, чем я мог себе позволить. На самом деле кроме носовых платков, ничего полезного там практически не оказалось.

В спальне я обнаружил пачку сигарет. Смысла их оставлять не было, они бы просто засохли. Единственный трофей с моей вылазки. Попросив накрыть мебель от пыли, я уже хотел уйти, когда мне на глаза попался почтовый ящик.

– В квартире могут оставаться счета, – сказал я. – О них следует знать, когда придет время выплачивать налоги на наследство. Лучше я их заберу.

– Конечно, сэр. Хотите посмотреть в рабочем столе, может, там что-то есть?

Я решил воспользоваться здравым советом, но, заглянув в стол, понял, что времени потребуется много. Как мог бы предположить любой, кто знал Ренвика, аккуратностью или порядком там и не пахло. Поэтому я просто забрал все содержимое.

Если визит в квартиру заставил меня усомниться, был ли Алан честен в своих претензиях ко всем нам, то отношение управляющего банком заставило опасаться худшего. В конце концов, Ренвик всегда делал вид, что богат. Постоянно болтал о дивидендах, которые поступают ему на счет. Хорошо одевался, чрезмерно развлекался и всегда был при деньгах (за исключением ситуации, когда водил за нос миссис Килнер). По завещанию – по первому его варианту – он оставлял солидное наследство, помимо тысячи фунтов миссис Фарли. Возможно ли, что все это время он надо мной насмехался: и когда писал завещание, и когда его изменял, кстати, спустя всего пару дней. Или он действительно не подозревал о своем положении?

Управляющий банка намекал, что Ренвик был рассеян и непрактичен, но не настолько же. Естественно, напрямую я вопросов не задавал. Да и сам управляющий, надо сказать, слегка сомневался, можно ли мне в принципе что-то рассказывать, пока в конце концов я его не убедил. Текущий счет в банке у Ренвика оказался смехотворным; мой чек на сто фунтов почти его обнулил. Осталось двадцать четыре фунта, четыре шиллинга и пенс.

– Не густо, – сказал я самым шутливым тоном, который только смог изобразить. – Зато, по крайней мере, не превышен лимит.

– Вы правы. Хотя вряд ли мы бы ему это позволили без внесения залога.

От удивления у меня поползли брови вверх.

– Разве его акции не у вас?

– Сомневаюсь, что у мистера Ренвика вообще были акции. Если посмотрите на его счет, то не увидите там никаких признаков процентов или дивидендов. Я всегда поражался, на что он живет. Может быть, он тайно писал, рисовал или торговал антиквариатом?

– Нет. Разве только в последнее время… Я всегда считал, что ему не нужно работать. Так на что он жил?

– Денежные средства поступали крайне нерегулярно и почти всегда наличными. Честно говоря, нас самих такой счет не радовал. Понимаете, все это немного… странно. Банки честно выполняют свои обязательства по договору, но, как вы прекрасно знаете, нам часто приходится сталкиваться с растратой чужих денег мошенниками. Не подумайте, что я наговариваю на мистера Ренвика…

– Понятно. А вы наводили какие-либо справки?

– Они ни к чему не привели. Однажды у меня выпал шанс: мистер Ренвик тогда попросил ссуду. Но на все мои вопросы он лишь отшучивался. Что, понятно, не укрепило мое доверие.

– И ссуду он не получил, как я подозреваю. А что он отвечал?

– Намекнул… нет, открыто заявил, что на содержании. Подобные шутки не в моем вкусе.

Такой ответ, если честно, и я бы не посчитал смешным. К тому же у меня возникло неприятное чувство, что Алан не соврал.

– Послушайте, – сказал я, – у него водились деньги. Я знаю.

– Да, вы правы. Водились. Давным-давно. Конечно, возможно, часть этих денег была сохранена, а выплаты шли от брокера, который получал для него дивиденды.

– А у вас есть предположение, кто этот брокер?

– Нет. И весьма вероятно, что никакого брокера и не было. Если я что-то узнаю…

– Спасибо. Держите меня в курсе. Выходит, что, кроме скромного остатка, у него в банке ничего нет?

– Все верно.

Я печально кивнул, а потом задал вопрос, который меня беспокоил:

– А полиции об этом известно?

Управляющий стал что-то мямлить, увиливать, и я, конечно, понял, что полиция в курсе и что управляющий сомневается, должен ли он был им что-то рассказывать. Ввиду того, что мне могли понадобиться его услуги, я не стал настаивать и тем самым ставить его в неловкое положение.

Такие вот дела. Могли существовать какие-то брокеры, могли быть какие-то деньги… а могли и не быть. Конечно, одна из его картин могла оказаться бесценной работой старого мастера, или вдруг обнаружилась бы некая невероятная редкость персидского происхождения. Но я сомневаюсь. Сильно сомневаюсь. Ренвик нас всех провел.

(И так как машинописный текст на этом заканчивается, позвольте мне вставить свое мнение о Ренвике. На мой взгляд, такое поведение было допустимо лишь до тех пор, пока он обманывал только себя, что богат, хотя на самом деле жил на весьма сомнительные доходы. Однако он продолжал пускать пыль в глаза, даже когда все вышло за рамки личного дела. Из последней сотни он опрометчиво спустил все, что смог, за предельно короткий срок, вообще не задумываясь о будущем. На самом деле я потратил деньги миссис Килнер, но сейчас это не имеет значения. Более того, он сознательно лгал – как бы мимоходом, а этому больше веришь – о поступающих на счет дивидендах.

Разве смог бы Алан прожить в Пемброкшире даже неделю на то, что он бы там заработал? Естественно, нет. Он стал бы постоянно требовать денег, и я очень подозреваю, что у меня. Сначала, не ведая, что творится с финансами Ренвика – так как если бы смерть не была доказана сразу, я бы даже не имел нужной информации, – я бы каждую неделю доверчиво высылал ему определенную сумму. Вероятно, через какое-то время здравый смысл подавил бы великодушие, но до определенного предела он бы меня наверняка выжал.

А реши я положить этому конец? Что тогда? Страшная сцена, торжественные заявления, что я промотал все его финансы, угрозы шантажа и письма обеим подругам в попытке нас столкнуть. Да, в конечном счете я мог предъявить заверенную копию его завещания, продемонстрировав отсутствие средств. К тому же никто не смог бы ничего со мной поделать, не предав огласке, что Ренвик все еще жив, а его местонахождение известно. Таким образом, я бы отбил удар, но как это было бы мерзко. Да и разнообразные слухи могли поползти.

На самом деле, учитывая врожденную беспечность Алана, возможно, мне пришлось бы платить, чтобы не рисковать: вдруг он окажется недоволен, станет источником проблем и в конце концов выкинет какую-нибудь глупость криминального характера, которая всех нас приведет на виселицу. А если не на виселицу, то к двадцати годам каторжных работ. В таком случае лишь смертная казнь Алана могла бы послужить хоть каким-то утешением. Чем больше я анализировал произошедшее, тем больше понимал, что в этом возмутительном сценарии шантажа мне отводилась роль жертвы. Возможно, не с самого начала, а с того момента, когда я по доброте душевной стал принимать меры, чтобы и волки были сыты, и овцы остались целы.

Поистине ужасаешься двуличности человека, который так задирал нос и вел себя пренебрежительно по отношению к тем, кто, как я теперь понимаю, были его лучшими друзьями.)

Из банка я вышел довольно печальный. Оказалось, что имущество Ренвика состояло из двадцати четырех фунтов, четырех шиллингов и одного пенса, плюс неинтересное содержимое непригодной для сдачи в аренду квартиры, минус большие долги и неоплаченные счета.

Все это вгоняло в тоску. Но и в офисе мне не дали сделать единственное, что хотелось сделать с Ренвиком, – его забыть. Миссис Фарли все-таки обратилась к моим услугам. Она сообщила, что ее арестовали, и хотела встретиться. Я передал завещание Ренвика в руки Грэнстоуна и поспешил к ней.

 

Глава 6

(Я вновь могу ненадолго нанять машинистку. Может, я просто выбрасываю деньги на ветер, но чувствую, что должен записать произошедшее, пока оно еще свежо в моей памяти. И снова кое-где в скобках я добавил пару замечаний.)

Инспектору Вестхоллу не пришлось особо трудиться, чтобы найти причину для ареста миссис Фарли. В конце концов, она призналась – все время прекрасно осознавая ситуацию, – что приняла участие в преступном заговоре с целью помочь Ренвику избежать правосудия. Хотя, по-моему, инспектор Вестхолл выдал ордер на ее арест по иной причине.

– Должен вас предупредить, что дело о смерти Ренвика, – начал он, – приняло очень серьезный оборот. И мой долг сообщить, что все, что вы скажете, будет записано и использовано в качестве свидетельских показаний. Вы готовы отвечать на вопросы?

– Готова.

– Вы посоветовались с юристом? Не хотите, чтобы присутствовал ваш адвокат?

Это был честный шаг с его стороны. Подозреваю, что в соответствии с личной системой ценностей Вестхолл был справедлив, и, конечно, ей следовало воспользоваться этим преимуществом. Однако миссис Фарли незамедлительно доказала свою женскую глупость.

– Я не очень доверяю адвокатам, – ответила она. – И у меня нет желания скрывать свои действия.

(Надеюсь, инспектор не заметил этой оговорки. Ей бы следовало сказать, что ей нечего скрывать, и не подчеркивать местоимение. Впрочем, про мое участие в произошедших событиях она умолчала.)

– Тогда начнем. По вашим словам, прямо перед тем, как Ренвик вошел в воду, он совершенно окоченел и лишился сил. Ничего не хотите изменить?

– Нет.

– Вы отнесли состояние Ренвика на счет бренди, который ему дали?

– Мне кажется, я так не говорила. Я полагала, что бренди ему поможет собраться, он уже страдал от холода. Но я сказала лишь, что алкоголь не дал ожидаемого эффекта.

– Понятно. А какого эффекта вы ожидали?

– Я думала, Алан согреется.

– Вы в курсе, что с медицинской точки зрения такое утверждение ошибочно?

При этих словах миссис Фарли лишилась последних душевных сил.

– Вы хотите сказать, что спиртное ему навредило? – А так как инспектор утвердительно кивнул, она тихо простонала: – Алан, Алан. Мой бедный мальчик!

– Где вы взяли спиртное?

(Трудный вопрос, но я его предвидел, и у миссис Фарли был заготовлен ответ.)

– Взяла с собой немного на случай простуды.

– Что-нибудь осталось?

– Нет. Я все использовала.

– А фляжка?

– Фляжка моя.

На этот счет инспектор ее помучил, потому что создалось впечатление, что речь шла о старой фляжке, а та, что выловили недалеко от переправы, хотя и была побита волнами, не выглядела как вещь, которой долго пользовались. (Из благоразумия и соображений экономии я не стал приобретать серебряную фляжку, так как клеймо выдало бы дату покупки.) Миссис Фарли стояла на своем: фляжка у нее довольно давно, хотя вполне вероятно, что ей не часто пользовались. Припомнить, откуда она взялась, миссис Фарли не могла. Предположила, что кто-то из друзей несколько лет назад купил ее для какой-то экспедиции, а потом оставил.

Объяснение прозвучало не совсем убедительно, тем не менее его нельзя было опровергнуть. И в итоге инспектор сдался.

– Ну хорошо, продолжим. Кроме вас, никто не держал в руках эту флягу?

– Сам Алан.

– А он никому ее не давал?

– А как вы себе это представляете? – благородно солгала она.

– Между тем, как вы дали ему фляжку, и он выпил содержимое, прошло много времени?

– Насколько я помню, нет. Он выпил все залпом, потом сказал, что бренди – мерзость. Алан никак не решался войти в воду, и поэтому – никогда себе этого не прощу – я его подтолкнула.

– Ясно. Получается, вы утверждаете, что практически его столкнули. Вы отдаете себе отчет, миссис Фарли, что если бы не вы, он мог бы не утонуть?

– Да, отдаю.

Она рыдала, но на лице Вестхолла не отразилось ни капли сострадания.

– Должен вам напомнить, – продолжил он, – что все случившееся проистекло из весьма замысловатого плана, который шел вразрез с интересами правосудия. План строился на том, что я должен был с вашей помощью от начала и до конца проследить все его этапы. Однако вы надеялись, что последняя часть окажется мне не по зубам: предполагалось меня обмануть. Скажите, а сейчас вы действуете по плану?

– Что вы имеете в виду? – Прекратив плакать, миссис Фарли выпрямилась, бледная и настороженная.

– Вы пытались сделать из Алана Ренвика любовника, не так ли? И потерпели фиаско?

– Инспектор!

– Отвечайте: да или нет?

Повисло молчание. В голове миссис Фарли, очевидно, происходила борьба. Наконец она решилась.

– Да, – четко произнесла она, а затем почти пошла на попятную. – По крайней мере, я полагаю, что должна сказать «да». Я этого хотела. Он ни о чем не догадывался. Я понимала, что не смогу заставить его себя полюбить. Он считал меня старой занудой – наверное, справедливо. Я не молода. Но зачем это из меня вытягивать? Какое это может иметь отношение к делу?

– Скоро я вам все объясню. И кстати, вы знали о наследстве, которое он вам намеревался оставить?

– Слышала. Полагаю, это всего лишь шутка. Вряд ли у Алана была тысяча пенсов, не говоря уже о тысяче фунтов. Если бы я хоть раз предположила, что он должен вернуть мне все, что я ему давала, то сумма вышла бы гораздо больше. Денежный вопрос никогда не стоял между нами. И завещая мне деньги, он продемонстрировал благое намерение. Только и всего. К тому же, думаю, он хотел подразнить своего адвоката.

(Последним заявлением она окончательно развеяла мою симпатию к ней. Она все время знала, что Алан – банкрот, и дала мне попасть в серьезный финансовый капкан!)

Повисло долгое молчание.

– Миссис Фарли, в соответствии с вашими показаниями, – наконец заговорил инспектор, – вы последняя видели Ренвика живым. Вы дали ему выпить какую-то жидкость из фляжки, а затем «практически толкнули» его, по вашим же словам, в воду. Где он и утонул.

– Я не хотела его утопить. Я любила его!

– Но ответных чувств он к вам не проявил.

– Зато пришел ко мне, когда попал в беду. Я лишь на это и надеялась.

– Миссис Фарли, почему вы выбрали именно то место?

– Чтобы вы решили – тогда как Алан будет в добром здравии и безопасности, – что он утонул, а его тело унесло в море. Я ничего не знала о течениях в бухте Крайстчерча.

– Вы поступили легкомысленно. Но давайте еще раз вспомним, что ваш план должен был воплощаться поэтапно. И я уверен, что предстоял еще один этап. Неизвестный для Ренвика, зато хорошо понятный вам. Алан не должен был переплыть канал, отсюда и бросающаяся в глаза неадекватность свертка на другой стороне – ведь денег там не было.

– Об этих приготовлениях я и понятия не имела.

– Вы переложили их на плечи сообщника? Кто он?

– Я… я не знаю.

– А я думаю, что знаете. И, возможно, когда-нибудь расскажете. Впрочем, не будем отвлекаться. Думаю, у вас была причина выбрать именно это устье: вы надеялись, что тело Ренвика унесет в море. А вы будете отомщены за то, что он вас отверг.

– Проклятый лжец! – видимо, впервые в жизни выругалась миссис Фарли. – Да я бы и волосок на голове Алана тронуть не посмела! И откуда я могла знать, что холодная вода так на него подействует и он не сможет плыть?

– Очень просто, миссис Фарли. Ведь бренди оказался, как он сказал, мерзкий, я прав?

– Он сказал, что на вкус не очень.

– Вполне возможно, так и было. Вы знаете, что было в той фляжке?

– Нет.

Если бы инспектор Вестхолл хоть немного разбирался в людях, то понял бы, что ее удивление было искренним. Но он напомнил себе, что имеет дело с виртуозной актрисой, и продолжил, не отрывая от нее пристального взгляда:

– Мы обнаружили тело и провели вскрытие. Не хочу вдаваться в медицинские подробности, тем не менее вас, возможно, заинтересует – если, конечно, вы уже не знаете, – что незадолго до смерти Ренвику дали солидную дозу морфия.

Повисла пауза, после которой инспектор неумолимо продолжил:

– По словам одного из наших врачей, морфий подействовал намного быстрее, чем, вероятно, ожидалось. И, учитывая этот факт, у мистера Ренвика не было бы ни малейшей возможности вскарабкаться обратно.

– Это не я. Не я. Я бы не смогла ему… Инспектор, вы просто подлец! Как вы смеете даже предполагать такое!

Инспектор довольствовался тем, что официально зачитал миссис Фарли обвинение в убийстве Алана Ренвика. А миссис Фарли с огромным запозданием послала за адвокатом, которого следовало бы взять намного раньше. Во всяком случае, на мой взгляд.

 

Глава 7

Такие вот дела.

– Ну и кашу вы тут заварили, – сказал я ей, когда мы остались одни и я ее выслушал. – Перед тем, как отвечать на вопросы, следовало выяснить, к чему он ведет. Теперь будет очень сложно его перехитрить.

– Следовало выяснить? – бросила она на меня ледяной взгляд. – А на какой вопрос я ответила не так?

– Прежде всего, не нужно было настаивать, что он все выпил залпом. Пусть бы инспектор решил, что Алан сам подсыпал себе морфий. Считается, что утопление – очень приятная смерть, а веские причины для совершения самоубийства он предоставил в письменном виде.

– Вы правда считаете, что инспектор хоть на секунду поверил бы, что если Алан хотел бы лишить себя жизни, то выбрал бы такой способ? И еще меня за собой потащил? И вас, и миссис Килнер? Я знаю, порой он вел себя беспечно, но он никогда не был таким безрассудным.

– Инспектору просто не выпало счастья с ним познакомится, – сухо ответил я. – А если бы он его знал, то понимал бы, что Ренвик ни за что не пошел бы на самоубийство. И уж точно не в столь неприятных физически обстоятельствах.

– Которые подстроили для него вы. Перед тем, как убили!

– Перед тем, как я его убил? Интересная теория. Никогда раньше не слышал, чтобы тот, кого обвиняют в убийстве, вызвал адвоката, чтобы обвинить его в преступлении. Я, конечно, представляю ваши интересы, но не имею намерения вас подменить, уж увольте.

– Вы не представляете мои интересы. И мне не нужен адвокат. Я попросила вас прийти, желая рассказать, что знаю. С юридической точки зрения в смерти Алана я не виновата, тем не менее я чувствую моральную ответственность. Мнение общественности мне безразлично, однако сама я простить себя не смогу. Теперь, когда он мертв, жить больше незачем. Поэтому будь что будет, чинить препятствия полиции я не стану. Больше ни слова я не скажу. Если меня повесят, так я того заслуживаю, а если оправдают, покончу с собой.

– А вам не приходило в голову, что вас могут признать виновной, но не повесить? Иногда люди поддаются эмоциям.

– Способ, которым вы его убили…

– Прекратите нести эту чушь!

– Не переживайте, я больше никому об этом не скажу. Ваш способ убийства настолько мучителен – даже инспектор назвал его чертовски коварным, – что чувства возникнут вполне определенные. Приговор вынесут смертный.

– Или оправдательный. Во-первых, я не понимаю, как докажут, что у вас в принципе был морфий.

На лице миссис Фарли промелькнул интерес.

– Конечно, у меня его не было. А как вы сами его достали?

– Вот! – сказал я. – Вероятно, и в вашей теории есть слабое звено. Как достал? Давайте объясните.

– Какая разница. Как-то достали. Меня не интересует, как вы собираетесь меня защищать.

Я пожал плечами.

– Тогда к чему такая честь, позвольте полюбопытствовать? Зачем эта беседа? Хотите поведать инспектору, как именно я связан с этим делом? После того, что вы уже наговорили, это прозвучит довольно странно. Не находите?

– Даже не думала. К тому же после такого меня могут не повесить. А я жажду смерти. Что же касается вас, то старое высказывание в кои-то веки подходит идеально. Повесить вас мало. Думаю, вы получили хороший урок и не станете вытворять такое снова. Оставляю это на вашей совести. Вам не позавидуешь: всю оставшуюся жизнь вы будете нести ответственность за две смерти – скромной невиновной женщины и лучшего мужчины на свете.

– Который случайно оказался убийцей, – подчеркнул я.

Миссис Фарли не обратила на это ни малейшего внимания, а просто повторила, что на досуге я буду сильно раскаиваться.

И в этом она очень ошибалась. Я собирался насладиться оставшейся жизнью сполна. Зато она была права по сути.

Я действительно убил Алана Ренвика.

А почему нет?

Разве не следовало? Он был убийцей, к тому же чрезвычайно порочным и жестоким. В былые дни каждый горожанин посчитал бы своим долгом его убить. Конечно, в наше время, как профессионал, я понимаю, что мы уступаем право мести закону, а не конкретному человеку. И в любом другом случае я должен был поступить хладнокровно и по-деловому, не поддаваясь влиянию эмоций. Но это был тысячный раз. Еще до того, как я понял, что он убил Бейнса, он уже втянул меня в свои махинации. А когда понял – тогда и нужно было вызывать полицию, – он каким-то необъяснимым образом подавил во мне благоразумие и рассудительность. Думаю, он владел гипнозом.

Наверняка владел. Ведь на первых порах я скрывал Ренвика с удовольствием. Вообразил, что он мне нравится, что мы друзья. А он ввел меня в заблуждение (или я сам себя ввел), что я делаю что-то хорошее, что это такое приключение, и мне оно нравится. И только когда я понял, насколько сложно им управлять, я его раскусил. Похоже, именно конфликт наших интересов развеял его гипнотические чары. Не знаю. Такой предмет я никогда не изучал.

Зато мои глаза стали открываться стремительно. Я возненавидел черствость, с которой он позабыл свою жертву, опасность, которой он всех подвергал, в то время как сам смеялся, развлекался, ел и пил. Особенно последние два дня. По теории миссис Фарли, раскаяние терзало его изнутри, на самом деле он сильно переживал, но стойко демонстрировал иное, скрывая свои истинные чувства. В качестве альтернативы она предложила другую версию: произошел несчастный случай, Алан просто не сдержался, к тому же он был слишком хорошим человеком и не мог поступить с Бейнсом не по совести. Типично женское доказательство, которое меня не убедило. И, на мой взгляд, не убедило бы никого.

Однако была и другая сторона. Я хотел получить его деньги. Хотел страстно. Если честно, не знаю, что со мной будет без этих денег. Может, выпутаюсь, а может, и нет. После столь горького разочарования я определенно их заслужил.

А разочарование было горьким. Откуда мне было знать, что он промотал приличную сумму, которую – а это я знал точно – ему оставили и которую я стал считать своей? Признаюсь, что я довольно рано разглядел свой шанс и стал раздумывать, как присвоить его капитал и открыть свое дело. Обнаружив, что это за тип, я спросил себя, заслуживает ли он жить. И ответил однозначно.

Нет! Он заслуживает смерти, и, готовя лосося «а-ля Сент-Марсель» и канапе с анчоусами в сыре, Алан вынуждал меня стать орудием своей смерти. Как можно более мучительной смерти.

Я тешил себя надеждой, что у меня получилось. Ветер, холод, болезненная прогулка, дырка в обуви, пара секунд крушения иллюзий – все было моих рук дело. Вот с зубной болью он мне помог. Конечно, пришлось приложить максимум усилий, чтобы обезопасить себя, и это было непросто. Но мне кажется, я все ловко спланировал. А самое приятное заключалось в том, что я провернул все прямо под его носом и, к слову сказать, под носом миссис Фарли.

Хотя инспектор Вестхолл прав: следовало разузнать про течения. Просто я не понимал, как мог расспрашивать о них без последствий. Даже если бы я заранее знал, что тело рано или поздно прибьет к берегу, план все равно не изменился бы, я лишь построил бы иную стратегию защиты.

Во-первых, никто, кроме чертовски назойливого Вестхолла, в принципе не стал бы производить вскрытие. Ну утонул человек – зачем выискивать другую причину смерти?

Во-вторых, я надеялся, что море не сразу отдаст Ренвика, и следы морфия смоет. А за вероломное поведение водной стихии я ответственности не несу.

Если и это не выйдет, я планировал вернуться к изначальной версии о самоубийстве. Ее было не опровергнуть, если бы не сентиментальное описание миссис Фарли, как Ренвик выпил содержимое флажки одним глотком. По правде говоря, если бы она не заговорила о том, что Алан оцепенел и хотел вернуться, и не стала бы все описывать в красках, то не было бы никакого следствия. Так что это снова ее вина.

И, наконец, если бы все предыдущие линии защиты провалились, я рассчитывал, что миссис Фарли попытается опровергнуть свои предыдущие показания, и ее как безнадежную и неисправимую лгунью перестанут принимать в расчет.

А сейчас хочу подчеркнуть: Ренвик – убийца, и он сам вторгся на мою частную территорию. Он практически стал «моим домашним убийцей»… Кстати, отличное название для книги, если я ее когда-нибудь напишу! Еще хочу подчеркнуть, что спланировал его убийство блестяще и что во время претворения плана в жизнь ни намека на угрызения совести у меня не возникло.

Я действительно надеялся извлечь значительную выгоду: получить все имущество Алана, за вычетом тысячи фунтов. Вот ирония!.. Деньги были нужны мне как воздух. Но по внутренним ощущениям я поступал правильно и как должно. Наверное, у вас на языке вертится – вспомнив, сколько труда я вложил, – что все, что я получил, может расцениваться как издержки по делу. И, в конце концов, суть не в деньгах, а исключительно в очередном примере подлости Ренвика. Жаль, что я не узнал о банкротстве Алана до беседы с инспектором Вестхоллом. Сей факт выглядел бы чрезвычайно убедительно, предъяви я его в нужный момент. И за это упущение снова нужно благодарить миссис Фарли.

Однако, прежде чем перейти к ней, есть, наверное, еще один момент, который справедливости ради нужно объяснить. Морфий. Единственное, о чем нельзя было, по понятной причине, рассказать сообщникам. В своих записях я умолчал лишь о морфии, пока тщательно готовил заслуживающую оправдания месть самодовольному, высокомерному болвану Ренвику. Но я не совсем упустил этот момент, так как упомянул – пусть и вскользь, – что невзлюбил доктора, который давал показания на следствии, и обрадовался, когда услышал, что у него из машины стащили чемоданчик.

Легко догадаться: чемоданчик стащил я. Ведь там всегда есть морфий. Сам чемоданчик, как и остальное содержимое, я выбросил в необычайно полезный Риджентс-канал.

Я ловко вовлек в дело миссис Фарли, хотя, полагаю, слегка переборщил с дозировкой. Морфий, естественно, я подмешал не в бренди, что она дала Алану; он был в напитке, который я «так любезно» предложил ему в лесу. Ведь морфий – и, боюсь, инспектор Вестхолл обратил на это внимание – введенный в организм не через укол, а через рот, попадает в кровь спустя пять минут. Пришлось очень точно рассчитывать время, и, к моей чести, я справился на все сто.

А теперь вернемся к самой миссис Фарли. Изначально я не планировал повесить на нее обвинение в убийстве. Такое решение пришло на ум гораздо позже. Сначала она мне даже приглянулась. И довольно долго я к ней хорошо относился. Она отличалась преданностью. Когда объектом этой преданности выступал Ренвик, меня слегка подташнивало, но когда эта женщина ради меня не стала отступать от нашего плана, я даже слегка склонил перед ней голову. Правда, в конечном счете я от нее подустал. Очень действовал на нервы слезливый настрой про «моральную ответственность» и «лучшего человека в мире».

Если в приливе жалости к самой себе она захотела настоять на том, чтобы ее повесили вместо меня, – пожалуйста. Я не видел причин, по которым не стоило потакать ее желаниям, тем более что выбор был ограничен: повешение или самоубийство. Ренвик как-то раз уже промурлыкал песенку из «Микадо». Я тоже видел это хваленое представление и соглашусь: есть свои преимущества в том, чтобы доверить казнь государственному палачу. Он сделает все наилучшим образом.

Не то чтобы я думал, что миссис Фарли на самом деле покончит жизнь самоубийством, и уж точно не так, как это сделал Нанки-Пу. Через какое-то время она пришла бы в себя. Возможно, мне удастся помочь ее адвокату, и ее не осудят. Если я ее спасу, благодарность мне точно не светит. Зато весьма вероятно, что она останется жива. Будет, облачившись в глубочайший траур, наводить на окружающих тоску… Но тут я уже помочь не в силах.

Итак, мои записи подходят к концу. К чему переживать, повесят миссис Фарли или нет? Читатель получит все факты и сам решит, понесет ли она наказание за мое блестящее преступление или нет.

И уж конечно, я не собираюсь отвечать за него лично. Давайте проясним этот момент. Иначе было бы просто смешно. Все, долг оплачен.

 

Часть V

PS

Как инспектор Вестхолл ни старался, я, естественно, расстроил его планы. Мне бы хотелось записать нашу беседу, по крайней мере ее суть. Думаю, она во многом делает мне честь.

Мое мнимое пари его так и не убедило. Очевидно, что-то было не так с шансами на выигрыш или с датой, но доказать он ничего не мог. Мне оставалось лишь придерживаться своей версии.

Похоже, он считал – и в какой-то степени так и есть, – что мои мотивы были исключительно финансовыми, однако перед ним возникла проблема: кража ста фунтов не увязывалась с предполагаемым замыслом получить все. К тому же Ренвик надул меня, денег у него не оказалось, что тоже стало камнем преткновения.

Наверное, если бы инспектор узнал о вкладе миссис Килнер, то поразился бы еще больше. В любом случае лучший мотив в мире не является доказательством совершения действия.

Он не смог опровергнуть мой рассказ о том, что я делал той ночью: все время был дома и рано пошел спать. Его внимание привлек тот факт, что в истории миссис Фарли морфий подействовал очень быстро. Здесь Вестхолл прав, но пока он не сможет доказать, что я имел к нему доступ, это к делу не относится. Надеюсь, он не узнает про утренние звонки. В том, что мне звонили, ничего необычного нет, однако миссис Килнер вряд ли способна складно оправдываться.

Меня слегка взволновал вопрос о пальто. Очевидно, инспектор поинтересовался у миссис Фарли цветом пальто, которое она накинула на плечи Алана. Она ответила, что пальто было серое, потому что именно такое я ему одолжил. На тот момент Вестхолл тему развивать не стал, а она по глупости забыла мне рассказать. После ареста он проверил гардероб миссис Фарли и, не обнаружив там серого пальто, решил, что добился своего. Но когда он мне об этом намекнул, я обратил внимание, что, возможно, имелось в виду «отороченное серым» пальто. Случайно видел ее в похожем, поэтому знал, что мне ничего не грозит. По лицу Вестхолла я понял, что он это тоже понимает, хотя он продолжил выспрашивать, есть ли у меня серое пальто. Я откровенно признался, что есть, и даже показал. Он тщательно его осмотрел и устроил допрос с пристрастием, притворившись, что снял что-то с подкладки. Не знаю, что он надеялся там найти: наверное, кровавое пятно или частицу морфия. Так или иначе, там ничего быть не могло.

Инспектор измерил мою обувь и хотел сказать, что следы на гравии оставил я, но я давным-давно избавился от тех ботинок, а размер как у меня не редкость. Он снова заговорил о том, что я присутствовал на следствии. Так это ведь не возбраняется?

Возник еще странный эпизод с сигаретами. Мы как раз беседовали в моей квартире, так как мне не нравилось, что он слонялся по офису. На столе лежала пачка, которая принадлежала Ренвику. Она и попалась ему на глаза.

– Так вы курите те же сигареты, что и Ренвик? – заинтересовался Вестхолл.

– Нет, на днях взял пачку из его квартиры. Не стал их там оставлять, все равно засохнут.

– Ну и как? Хорошие?

– Недурные. Однако переходить на них не буду. Слишком дорого. Такая роскошь позволительна только для людей вроде Ренвика: они не платят по счетам.

– Выходит, раньше вы их не пробовали?

– Нет.

Не понимаю, что он выяснял, поэтому привел разговор целиком. Возможно, всего лишь праздное любопытство. Далее он продолжил про завещание.

Инспектор, очевидно, пытался разговорить Грэнстоуна, но до сих пор этот замечательный человек последовательно направлял его ко мне. И, насколько мне известно, пока из Грэнстоуна ничего вытянуть не удалось. Я восхищаюсь его осмотрительностью.

О завещании Вестхолл тоже высказал одно соображение – по-моему, не относящееся к делу.

– По поводу наследника имущества, – начал он. – По вашим же словам, была вероятность, что Ренвик вас переживет. В этом случае вряд ли он оставил бы все благотворительным организациям. У него были еще какие-нибудь друзья или родственники?

– Есть один дальний родственник, двоюродный брат. Однако Ренвик наотрез отказался с ним связываться, даже неизвестно, где тот проживает. Только по этой причине я и разрешил включить себя в завещание. Я пытался убедить Ренвика обратиться за советом к другому юристу, но он написал мне письменный отказ. А друзья… Настоящих друзей, по сути, у него и не было.

При этих словах инспектор удивленно поднял брови и сказал, что, как он понял, Ренвик пользовался успехом.

– Внешне – да, – объяснил я ему. – Имел толпу приятелей. И каждый, кто охотно спускал деньги, мог в нее попасть. Но, на мой взгляд, истинная причина, почему он включил в завещание пункт о благотворительности, – простое издевательство. Алан не мог не знать, что он банкрот.

– Но когда он составлял завещание, дело обстояло иначе?

На самом деле нет. Однако в тот день, когда он предположительно его составлял и когда оно было заверено, вероятно, он об этом не подозревал, поэтому я снова согласился.

– Полагаю, – добавил я, – он уже понимал, что вскоре останется без гроша. И вот интересно, почему в письме, в котором он написал, что собирается покончить с собой и которое оставил в кармане пальто, он не указал банкротство как причину. Конечно, миссис Фарли объяснила, зачем он написал это письмо, но этот пункт придал бы ему большую убедительность.

Инспектор сделал вид, что не понимает.

– Дайте-ка подумать… Получается, это письмо не должно было выглядеть слишком убедительно?

– Понятия не имею, – рассмеялся я. – Сам немного запутался.

И действительно, это все, что я пока понимал. То есть почти ничего. Я видел, что Вестхолл что-то подозревает и догадывается, что я имел отношение к планам Ренвика, но пока, насколько я мог судить, доказательств не было. Вряд ли его посещала мысль, что я должен находиться там, куда он собирался упрятать миссис Фарли. А так как она упорно молчала, то не думаю, что такая мысль его вообще посетит. Я записал все лишь на случай, если он не угомонится.

Некоторую опасность для меня представляла миссис Килнер. Она беспокоилась о своих деньгах. Пришлось ей объяснить, что я почти все потратил на Алана, и отдать семь фунтов, два шиллинга и шесть пенсов – приятный жест для придания правдоподобия. В остальном ревность к миссис Фарли практически убедила ее в виновности этой бедной женщины: общепринятая точка зрения в настоящий момент. С глазу на глаз она продолжала меня обзывать, но вернулась к своему стандартному нервозному состоянию. И будет вести себя исключительно тихо.

Думаю, больше добавить тут нечего. Если уж такой проницательный человек, как инспектор Вестхолл, не смог ничего раскопать, то я могу себя поздравить с тем, что выполнил работу на отлично.

 

PPS

Я слишком рано успокоился. Только что состоялся еще один долгий разговор с Вестхоллом. На этот раз я запишу все как можно точнее. Хотя нет, только ключевые моменты, поскольку нужно торопиться.

Он меня предостерег. Не желаю ли я сделать заявление? Я чувствовал, что от меня ожидают ответа «да», и промолчал. А он продолжил задавать стандартные вопросы.

Готов ли я изменить свои показания насчет пари? Не готов. Тогда он процитировал: «десять фунтов к десяти против всех». Понимал ли я, что такая ставка чрезвычайно щедра? Я плохо разбираюсь в пари. А знал ли я, что окончательный победитель на тот момент был объявлен как шесть к одному? Не знал и приписал это на счет халатности Ренвика. А была ли вероятность, что я на него немного надавил? Конечно, нет.

Теперь про пальто. Знал ли я, что на подкладке осталось немного грязи? И что грязь обнаружили на одежде Ренвика? Причем выяснилось, что это одна и та же известняковая почва? Я ответил, что известняк не редкость, его можно найти где угодно. Вестхолл сказал, что это необычный вид почвы, а я парировал, что не верю и что никто, кроме него, не сможет подтвердить, что грязь была на моем пальто. Он добавил, что следы такой же грязи обнаружены в машине, и грязь точно не из Лондона. Я ответил, что это доказывает лишь одно: этот вид грязи можно найти и в Лондоне, и что на подкладку пальто она могла попасть оттуда же. Вестхолл явно настроен скептически и, боюсь, чтобы меня довести, держит про запас какого-нибудь эксперта по геологии.

Еще посмотрим, чья возьмет: я точно отыграюсь, когда пойму, о каком конкретно виде известняка идет речь. Мне вообще кажется, что это простой известняк, а инспектор блефует. Хотя допускаю, что все-таки запачкался на том берегу за Андовером.

Потом он неожиданно обратился к вопросу о телефоне:

– Примерно в семь часов утра, о котором идет речь, вам звонили из Борнмута?

– Звонили, но откуда, я не в курсе.

– И кто вам звонил?

– Не знаю.

– О чем был разговор?

– Не помню.

– Да ладно, мистер Сэмпсон, разговор у вас был долгий. Должны же вы хоть что-то помнить.

– Я страдал бессонницей, переработал; беспокоился, что просплю, и даже попросил телефонистку разбудить меня в восемь. Помню, что посмотрел на часы и подумал, что меня подняли на час раньше. Когда я понял, что в трубке звучит незнакомый мне голос, то так растерялся, что практически ничего не слушал. Поэтому не знаю, о чем шел разговор. Думаю, где-то на середине беседы я просто заснул.

– Голос был мужской или женский?

– Не помню. Вроде бы женский.

– Должен вас предупредить, у нас есть описание той женщины, что вам звонила. Похоже, это та самая особа, что пыталась навестить Ренвика в ночь, когда он убил Бейнса.

– Тогда, вероятно, это была она. Вот вам и сообщник.

– Да, вы правы. Вы можете объяснить, почему она позвонила именно вам?

– Мое имя известно широкой общественности как адвоката Ренвика.

– И больше она вам не перезванивала? Только не делайте вид, что она удовлетворилась разговором, который вы вели, как сами намекаете, в неадекватном состоянии.

– Вероятно, она где-то услышала, что произошло. Я не несу ответственность за причуды неизвестной и, скорее всего, истеричной особы женского пола.

– А я предполагаю, что вы прекрасно осведомлены, кто эта особа. Всю ночь вы провели не в квартире, а в машине: везли Ренвика до Мадфорда. И вернулись домой лишь примерно в шесть утра, именно тогда вы попросили телефонистку вас разбудить.

– Предполагайте что хотите.

– Предупреждаю, мы установим личность этой женщины, и тогда…

– И тогда скажите ей, чтобы она больше не звонила мне в семь утра.

– Если ее версия произошедшего разойдется с вашей, будет сложно найти оправдание.

– Ваши домыслы, конечно, тоже будут учитываться. Еще гениальные мысли имеются?

– Не хотите изменить показания про марку сигарет, которые курил Ренвик?

– Нет.

– Имейте в виду, что в вашей машине за передним пассажирским сиденьем был обнаружен окурок такой сигареты.

– Вы вполне могли подбросить его сами. И что?

– Полагаю, окурок туда зашвырнул Ренвик, когда вы его подвозили.

– Ну конечно, я ведь никогда в жизни его никуда не подвозил!.. За день или два до убийства Бейнса он как раз побывал в моей машине.

– По какому поводу?

– Я подбросил его от клуба до площади Гайд-парк-корнер. Он хотел встретиться с друзьями. С кем точно, не знаю. К тому же, и вам это известно, у меня есть такие же сигареты.

– Понятно.

Вестхолл оставил этот вопрос. Думаю, ему придется признать, что победителем вышел я, хотя Ренвик, если честно, несколько месяцев до нашей последней поездки не сидел в моей машине. Черт побери, говорил же ему, что он слишком много курит!

– Возвращаясь к завещанию. – Вестхолл прервал мою задумчивость. – По словам вашего служащего…

– Вы допрашивали моих подчиненных у меня за спиной?

– Да, допрашивали. Так вот, по его словам, в день после убийства Бейнса вы брали из сейфа завещание Ренвика.

– Брал. Решил, что оно может понадобиться в связи с вашим расследованием.

– Оно вернулось на место незадолго до происшествия в Мадфорде, а потом вы снова его взяли, чтобы показать мне?

– Очень похоже на правду.

– Уверены, что это было то же самое завещание, что вы взяли первый раз?

– Конечно, уверен.

– Совершенно уверены?

– Совершенно.

– А вот наш почерковед сомневается. Чернила на второй странице – особенно подпись – датируются другим числом.

– Он так утверждает?

– Да, он так утверждает.

– Наука графология не относится к числу точных.

– Вы переписываете документы в офисе?

– Нет. На стороне.

И так как инспектор, очевидно, собрался конкретизировать, я предоставил ему имена людей, которых мы привлекали к работе. Они перегружены и вряд ли вспомнят этот случай. Они выполняют свою работу хорошо, но машинально, не задумываясь о содержимом документов. Думаю, здесь все пройдет нормально, а вот Грэнстоун что-то разболтался.

Я по-прежнему считаю, что все образуется. Хотя начинаю задумываться, а не вынудят ли меня признаться, что я ездил в Мадфорд. Наверное, лучше, если я сделаю вид, что был на другой стороне реки. Печально, конечно: этот факт, наряду с завещанием, если оно всплывет, может натравить на меня Ассоциацию юристов, что чревато финансовым крахом. Зато у Вестхолла нет никаких шансов разузнать про морфий. И, скорее всего, ничего не произойдет, я хорошо постарался.

*

Я в своем кабинете, делаю последние заметки. Примерно через час так или иначе все решится. Я пишу, но стараюсь следить за улицей. Если потребуется, у меня есть отличный тайник.

Грэнстоун слишком распустил язык. Я думал, что это надежный сотрудник, а он все время был на короткой ноге с полицией! Обратил их внимание на тот факт, что черновик завещания Алана нельзя найти. С этим я легко справился. Учитывая, что в моем кабинете хозяйничал Грэнстоун, там вообще сложно что-то отыскать. Естественно, я его тут же уволил. Нельзя спускать такое с рук.

Впрочем, наговорил он уже достаточно. Более того, мерзавец записывал в дневнике, когда я приходил, когда брал с собой «дипломат», и даже высказал предположение, что я носил в нем для Ренвика еду. Ему хватило наглости обсуждать с полицией завещание и предположить, что его переписали! Поэтому, естественно, у Вестхолла возникли вопросы. Он даже пытался заставить переписчиков дать против меня показания. И фактически намекал, что они хотели, просто память подвела. Неприятно осознавать, что на моей собственной работе за мной шпионили – причем сотрудник, которого я считал надежным. К счастью, мое доверие распространялось только на служебные дела. Я устроил Грэнстоуну перекрестный допрос, который сделал бы честь самому инспектору Вестхоллу, и он сломался. Вряд ли он успел мне серьезно навредить. Все мины, которые мог взорвать инспектор Вестхолл, уже нейтрализованы. Я, конечно, понервничал и попал под подозрение, но только и всего. Ведь я уже записал, как удачно парировал все удары.

Не стану терять из виду Грэнстоуна и не забуду, что в неприятностях, которые потенциально возникнут, виноват он.

Меня не победить.

*

Я уже сомневаюсь. Только что звонила миссис Килнер.

Очевидно, на нее вывел Грэнстоун. Не следовало позволять ей со мной связываться, даже по телефону.

Инспектор ее обманул. Сказал, что у него есть неопровержимое доказательство моей вины! И она поверила! Поэтому, как я понимаю, рассказала ему все, представив меня в наихудшем свете. По ее словам, она возненавидела меня за то, что я подвел ее любимого Алана Ренвика. Мне следовало иметь в виду, что женщина, способная писать такие истеричные письма, в состоянии пойти на любое предательство. Она сообщила, что молчала, пока думала, что ошиблась миссис Фарли. Однако, узнав, что виновен я, она намерена добиться, чтобы повесили меня. Милая женщина! Похоже, она живет только местью, и ее ни капли не заботит ни честь, ни репутация, ни счастье мужа, ни даже память о Ренвике. Мой аргумент о его «бесплодных усилиях» больше не действует.

Примерно через минуту я понял истинную цель ее звонка. Сначала я решил, что она хочет меня предупредить и дать шанс скрыться. Увы. Доброты от нее не дождешься. Отчасти она хотела насладиться тем, что принесла мне дурную весть, а отчасти хотела заставить меня бежать. Что практически было бы равноценно признанию. Напрасно старается! Пока не выяснят, как я достал морфий, и не приведут этого омерзительного грубияна, рыжего доктора, они ничего не докажут. Я могу расслабиться, пусть суетятся. Конечно, я на волоске, и если Вестхолл до него доберется и приведет… Я почти уверен, что он меня тогда запомнил. Поймал меня почти за руку. Хотя Вестхолл уверяет, что описание доктор дал невнятное. Какая страшная мысль! Наверное, Вестхолл солгал. Меня могут опознать. О боже!

*

Все кончено. Я вижу из окна, как ко мне направляется инспектор Вестхолл. Не один. С ним идет рыжий доктор!