Часть I

Обвинение

– С соизволения вашей светлости! Господа присяжные заседатели! – Анструтер Блэйтон встал и по старой привычке зачем-то придирчиво поправил лежащие перед ним бумаги. Он знал, что в свои пятьдесят два сравнительно молод для роли государственного обвинителя по делу, вызвавшему значительный интерес общественности. Хотя Блэйтон уже считался ведущим королевским адвокатом судебного округа, упускать представившийся шанс он не хотел.

Надо быть справедливым – только безупречной объективностью можно добиться максимального результата, – но эффектным и решительным.

Он твердо намеревался показать миру, что он если и не новая звезда на небосводе юриспруденции, то, безусловно, выдающийся представитель яркой плеяды. А если в итоге осужденному грозит виселица – что ж, не его вина. Заранее думать о последствиях должен человек, замышляющий убийство, а не прокурор.

Блэйтон повернулся и посмотрел прямо на судью. Судья Смит обладал репутацией человека решительного и умеющего убедить присяжных принять его точку зрения. Ходили слухи, что он выходит в отставку. По мнению Блэйтона, об этом стоило пожалеть. Сэр Трефузис Смит – компетентный судья, а компетентного судью не так просто найти – несмотря на кругленькие суммы, которые светят действительно успешным законникам, каковым намеревался стать и Блэйтон.

Возможно, в своих рассуждениях Анструтер Блэйтон был немного высокомерен, а в планах – чересчур поспешен. Пока что от своей цели он был весьма далек – его светлости не нравились манеры представителя обвинения. Сэр Трефузис Смит за время своей долгой судейской карьеры видел Блэйтона нечасто и никогда не интересовался, что за человек стоит перед ним. Сейчас следовало к нему приглядеться, и судья почувствовал неприязнь к этому бодрому, пышущему здоровьем мужчине среднего роста, который явно пытался произвести впечатление; сэр Трефузис как на ладони видел намерения любого приходящего в суд. Он уже решил для себя, что этот процесс станет для него последним, и хотел уйти, подобно Фальстафу: мирно, но уж точно без бормотания о зеленых полях.

Однако складывающаяся ситуация, похоже, не позволяла надеяться на подобный занавес. Говорили, что дело совсем несложное, практически нет сомнений в обвинительном вердикте, и судья даже жалел, что не попалось дело посложнее, чтобы блеснуть недюжинными талантами.

Судья не имеет права на предвзятость; тем более он не имеет права каким-то образом формировать свое мнение, прежде чем дело поступит в суд. Сию азбучную истину сэр Трефузис часто повторял присяжным и обычно с величайшей скрупулезностью воплощал этот принцип на практике. Только по несчастной случайности до него дошли некоторые детали расследования. Судье надлежит превратить свой мозг в беспристрастный чистый лист. Ему должно знать лишь то, что скажут стороны, и сэр Трефузис приготовился слушать с невозмутимостью сфинкса.

– С позволения вашей светлости! Господа присяжные! В пятницу тринадцатого июля – какое несчастливое сочетание! – Ланселот Генри Катберт Каргейт умер в вагоне поезда между станциями Ларкингфилд и Грейт-Барвик, на границе Эссекса и Саффолка, примерно в одиннадцать пятьдесят семь утра. В четверг девятого августа был произведен арест, – театральным жестом, грозящим разбудить дремлющее предубеждение судьи Смита, обвинитель протянул руку и елейным голосом назвал полное имя обитателя скамьи подсудимых, – арест по обвинению в преднамеренном убийстве с применением яда, и это обвинение вам предстоит рассмотреть. Моя задача – с помощью моего ученого коллеги, мистера Найта, представить дело с точки зрения обвинения; защита находится в руках моих ученых коллег мистера Вернона и мистера Оливера.

Анструтер Блэйтон поправил мантию на плечах. Теперь, подобрав нужный тон звучного бархатного голоса, пора впечатлить присяжных, явив слово мудрости и добавив, разумеется, немного лести.

– Господа присяжные, я знаю, что вы уделите пристальное и неусыпное внимание этому делу, – не только из-за его необычной сложности, не только из-за того, что убийство является тяжелейшим обвинением с точки зрения закона, но и по самой природе доказательств, на основании которых вам предстоит принимать решение.

Блэйтон замолчал. Присяжные, конечно, почувствовали себя спокойнее и увереннее, зато сэр Трефузис беспокойно поерзал в кресле. За свою жизнь он наслушался банальностей, и Блэйтон, на его взгляд, излагал самые избитые. Возможно, снисходительно подумал судья, он нервничает, хотя по виду и не скажешь. Пусть продолжает говорить, не стоит понапрасну дергать обвинителя, не то собьется. Сэр Трефузис лишь позволил себе незаметно сморщить маленький римский нос – стало легче, и можно было слушать дальше.

Впрочем, Блэйтон не обращал сейчас внимания на судью. Он полностью сосредоточился на присяжных.

– Убийство с помощью яда происходит не у всех на виду, не на глазах у почтенной публики. Оно почти всегда совершается тайно, и потому доказательствами в таких делах являются косвенные улики, а не свидетельства очевидцев. Так и в нашем деле. Поскольку, когда Ланселот Генри Катберт Каргейт…

– Не хотелось бы прерывать вас, мистер Блэйтон, но могли бы мы впредь именовать несчастного покойного джентльмена пусть с меньшей точностью, зато с большей лаконичностью? Я уверен, что присяжные сумеют вас понять.

– Разумеется, милорд, он был известен как Генри Каргейт.

– Вот и хорошо. Присяжные учтут, что под именем Генри Каргейт вы подразумеваете Ланселота Генри Катберта Каргейта. На практике вполне достаточно будет даже описания «покойный». Пожалуйста, продолжайте, мистер Блэйтон.

На мгновение обвинитель словно позабыл, на чем остановился. Потом взял себя в руки и продолжил, стараясь простить и забыть, как было уничтожено одно из его лучших словосочетаний.

– …Поскольку, когда Генри Каргейт умер в поезде, отравителя даже не было рядом. Вообще говоря, мистер Каргейт редко обращался к услугам железнодорожной компании. Для подобных путешествий он обычно брал машину, и преступнику следовало сообразить, что он мог умереть за рулем автомобиля. Такой оборот мог подвергнуть опасности жизнь людей, никак не связанных с покойным и его окружением.

Эти слова вызвали возмущение на скамье подсудимых. Как бы там ни было, но уж вот это – ложь! Одно дело – Каргейт, почти у всех были причины убить его, и совсем другое – безответственное и преступное пренебрежение жизнями посторонних. Этот румяный вычурный болтун не имеет права навязывать предвзятое мнение.

– Господа присяжные, я намереваюсь показать, что было совершено особо безнравственное преступление – позднее, когда мы будем обсуждать мотивы. А сейчас вернемся к самому преступлению. Так случилось, что в момент смерти Генри Каргейта свидетель все-таки присутствовал, и вашему вниманию будет предложено описание происходивших тогда событий. Не окажись у окна в коридоре вагона в критический момент мистер Харди, обладающий, позвольте сказать, присутствием духа, и не прояви гражданскую ответственность и профессионализм работники Лондонской и Северо-Восточной железной дороги, это преступление никогда не было бы раскрыто. И мистер Харди поведает вам…

Мистер Харди воистину горел желанием поведать. Он желал бы описать совершенно потрясающее событие гораздо подробнее, чем, похоже, дозволено в суде. Зато его друзьям, уж будьте уверены, придется выслушивать полный рассказ – и с каждым годом все полнее.

Не то чтобы Харди был так глуп, чтобы считать это событие главным в жизни. Куда более значительную роль для него сыграла, пожалуй, постройка новой печи, в которой он вот уже десять лет пек хлеб для жителей деревни Скотни-Энд – с тех самых пор, как старый Смит решил, что в девяносто два ему пора отойти от дел. Печь вышла прекрасная и давала приличный доход, вдобавок к сельскому магазинчику и почтовому отделению, которыми тоже заправлял Харди.

Но пятница 13 июля еще задолго до ее наступления стала важным днем для Харди, потому что в этот день он собирался впервые за много лет навестить сестру, которая, выйдя замуж, переселилась в дальние края – в Грейт-Барвик. Это была очень серьезная поездка; предстояло не только добраться до Ларкингфилда – уже пять миль, – но и отправиться оттуда по железной дороге. Собственно, ехать нужно до следующей станции, но если по пальцам можешь перечесть те случаи, когда отваживался на такие авантюры, как путешествие по железной дороге, к подобному приключению не станешь относиться легкомысленно.

Разумеется, Харди прибыл на станцию на полчаса раньше времени. Мало ли что придумают железнодорожные компании! В Скотни-Энде говорили, что единственный утренний поезд всегда приходит вовремя, однако Харди предпочел не рисковать. Не часто он позволял себе свободный день, и, пойди что не так, в другой раз случай может представиться только через несколько лет. Таким образом, Харди во всех подробностях видел появление мистера Каргейта на станции Ларкингфилд.

Харди, разумеется, прекрасно знал, кто такой мистер Каргейт. Да и кому в округе не был известен новый хозяин Скотни-Энд-холла! Впрочем, мистер Каргейт – к великому сожалению Харди – получал все, что мог, из Лондона; даже хлеб, какой-то особый, присылали в жестянках, поскольку мистер Каргейт страдал нарушениями пищеварения. Но в усадьбе были и другие жители, которым требовалось поставлять продукты: мисс Нокс Форстер, невзрачная, средних лет секретарша, дворецкий мистер Рейкс и еще полдюжины слуг. По поводу незамужней секретарши в поселке сперва разгорелись страсти, но стоило только взглянуть на мисс Нокс Форстер, как волнения улеглись. Эта женщина явно могла за себя постоять и конечно, была скорее компетентной, нежели привлекательной.

И все-таки в Скотни-Энде мало интересовались новым владельцем усадьбы. Каргейт был пришлым, из Лондона, не то что прежний сквайр, и даже не пытался наладить отношения с местными, хотя, похоже, наводил справки о поселке и делах прихода. Впрочем, его настырность только возмущала викария, который, пожалуй, не зря невзлюбил главного прихожанина – тот воспринимал церковь исключительно как шедевр архитектуры и открыто заявлял о своем атеизме. Ходили даже слухи, что Каргейт подумывает снести ризницу, дабы проверить, нет ли под ней остатков языческого храма – римского или еще какого.

Харди соглашался с викарием и деревенскими жителями по причинам более житейским. Каргейта явно не интересовала жизнь Скотни-Энда. Хорошо, конечно, заниматься своим делом – и Харди, и прочие жители Скотни-Энда единодушно признавали такую привычку полезной, – но все соглашались, что Каргейт в этом переусердствовал.

Однако утром пятницы 13 июля от природы любознательный Харди лишь удивился, с какой стати Каргейт вообще решил ехать поездом. Обычно он уезжал и приезжал в деревню на большом и стремительном «Бентли», который сам водил на скорости, совсем неподходящей для окрестных дорог. Ладно еще на шоссе к Грейт-Барвику, но нельзя мчать по участкам вроде моста через ручей у фермы Херста – там слепой поворот, а посреди дороги обязательно торчит корова.

Впрочем, это к делу не относится. Мистер Каргейт выбрался из «Остина», видимо взятого напрокат в Ларкингфилде, и Харди сразу пришел к выводу, что «Бентли» не в порядке. Что-то было не в порядке и с настроением самого мистера Каргейта. Он сердито постукивал зонтиком в плитки перрона и поглядывал на часы. Потом, заметив начальника станции, подозвал его:

– Послушайте, любезный, сколько мне придется ждать этот чертов поезд?

– Появится через две минуты, сэр. Мы увидим, как он выезжает из-за леса, буквально…

– Поезд уже опаздывает на две минуты. Не представляю, что творится с железными дорогами! Немудрено, что поездами не ездят!

Харди слушал, замерев. Никогда ему не приходилось видеть, чтобы с Гарри Бенсоном, имевшем в качестве начальника станции вес в местном обществе, разговаривали таким тоном. Харди пытался представить, как поступит Бенсон… и был немного разочарован. Когда Каргейт отвернулся, Бенсон лишь молча пожал плечами.

Каргейт прошел несколько шагов по перрону в ту сторону, откуда должен был появиться состав, видимо решив, что подобным маневром ускорит прибытие поезда. Когда он достал из кармана золотого цвета коробочку, немного потолще портсигара, что-то сверкнуло на крышке – по крайней мере, так отметил про себя Харди (который оказался совсем неподалеку). Открыв крышку, Каргейт насыпал на большой палец левой руки столько светло-коричневого порошка, сколько поместилось, причем несколько крупинок просыпалось на перрон. Харди, сам не употреблявший, все же понял, что это, должно быть, нюхательный табак. Ему захотелось рассмотреть все в подробностях, и он бессознательно двинулся вперед.

В результате носильщику, толкавшему по перрону тележку с багажом Каргейта, пришлось принять в сторону, и он чуть задел левую руку и без того раздраженного Каргейта, подносившего табак к носу. Легкого касания оказалось достаточно, чтобы весь светло-коричневый порошок просыпался на перрон. Каргейт взорвался:

– Да ты что творишь, неуклюжий чурбан! Ради бога, возвращайся присматривать за свиньями, оно тебе сподручнее.

– Простите, сэр, вы сами на меня наткнулись.

– Ничего подобного! – Каргейт говорил правду, но такое испепеляющее презрение вряд ли было оправдано. Нюхательный табак, в конце концов, недорог, и если Каргейту требовалось успокоительное, он уже потратил столько времени на ругань в адрес носильщика, что давно успел бы снова открыть коробочку и заменить просыпанное. Однако Каргейт не стремился совершать разумные поступки.

– Начальник станции! Начальник станции! – завопил он.

– Теперь что, сэр?

– Попросил бы вас умерить сарказм. Я обязательно подам жалобу, как только доберусь до Ливерпуль-стрит. Поезд опоздал, а вы не хотели этого признать; вы сами ведете себя нагло и бесцеремонно, а ваш болван носильщик толкает меня, да еще имеет наглость заявить, что я сам виноват. С моим слабым сердцем внезапное потрясение может плохо кончиться.

– Если у вас слабое сердце, сэр, то лучше успокойтесь. Я уверен, что Джим не желал причинить вам вред, и он немедленно принесет извинения. Неприятности случаются, сэр, даже на самых лучших станциях.

– Ваша к лучшим явно не относится.

– Поверьте, сэр, мы стараемся изо всех сил. – Бенсон действительно старался уладить происшествие, хоть и не мог понять, с чего такой сыр-бор. А носильщик свое получит – как только отправится одиннадцать пятьдесят шесть.

К счастью, не успел Каргейт ответить, как на сцене появился бурый пес, радостно скачущий к людям по платформе и явно довольный жизнью.

– Ну вот, опять твой пес, Джим. – Бенсон тут же повернулся к носильщику. – Сколько я тебе говорил, чтобы запирал его как следует, когда идешь на работу!

Не хотелось устраивать нагоняй Джиму в присутствии Каргейта, но Бенсон был рад сменить тему. Иногда лучшая защита – нападение на носильщика.

– Прошу прощения, сэр, – смиренно ответил Джим. – Он ведь умный, сейчас уберется.

– Значит, он не похож на хозяина, – отрезал Каргейт. – Разве только тем, что тоже от рук отбился. Я так понимаю, что никто из вас не в состоянии управлять подчиненными, – непременно отмечу в жалобе.

Но пес еще не завершил свое представление и нисколько не зловеще, а вполне благосклонно всех оглядел; а затем, привлеченный запахом, ткнулся носом в просыпавшийся порошок. И вот это явно ему не понравилось – испуганно чихнув, пес с воем бросился прочь, тыкаясь носом в забор. Тут подкатил поезд, и Каргейт, буркнув напоследок: «Смотрите у меня!», вошел в вагон. Неудовольствие пса его позабавило; однако Каргейт и не подумал оставить носильщику чаевые и утвердился в намерении подать жалобу. Он даже начал сочинять грозные фразы – Каргейт прекрасно умел доставлять неприятности тем, кого невзлюбил.

Все это время Харди оставался сторонним, но заинтересованным наблюдателем и мог бы весьма живо описать все произошедшее. Увы, пришлось смириться с тем, что судья Смит не желал выслушивать хотя бы малую толику всего, что желал поведать Харди. Более того, когда поезд отошел от платформы, Харди остался заинтересованным наблюдателем, поскольку дальновидно предполагал, что Каргейт все-таки примет отложенную порцию нюхательного табака, и хотел видеть все. Что именно он хотел видеть, никому не известно. Может, неизменное любопытство Харди распалялось оттого, что он и сам не знал, что увидит.

И Харди повезло. Повезло и медленному пассажирскому поезду, что Грейт-Барвик был как раз достаточно свободен, чтобы принять (хоть и с ворчанием) случайный вагон прямого сообщения, с купе первого и третьего класса. Таким образом, Харди, стоя в коридоре вне поля зрения Каргейта, мог видеть в оконном стекле отражение джентльмена, снова доставшего табакерку. Разумеется, в дальнейшем Харди неизменно повторял, что именно отражение случайно привлекло его внимание. Хотя вполне вероятно, что он смотрел бы в любом случае. Так или иначе, он смотрел, и он увидел.

«Коробочка со сверкающей крышкой» появилась из кармана Каргейта, и на большой палец левой руки посыпалась светло-коричневая пудра. Насыпано было щедро и на это раз очень ловко. Большой палец уверенно поднялся к ноздре, и с мощным вдохом коричневая пудра исчезла. На долю секунды на угрюмом лице Каргейта появилось довольное выражение. Последовал мощный чих, какого Харди в жизни не слышал – словно нос желал прочиститься до конца. Затем джентльмен, на щеках которого появился легкий румянец, откинулся на сиденье, а табакерка упала на пол, и ее содержимое рассыпалось.

Харди, простому деревенскому жителю, не понравилось то, что он увидел. Он понял, что Каргейту очень плохо – тут же вспомнились его слова про больное сердце. Харди всего несколько раз в жизни ездил на поезде, однако понял, что нужно что-то делать – а именно то, от чего его всегда предостерегали, именно то, чего нельзя делать в обычных обстоятельствах. Поезд не успел далеко отойти от станции Ларкингфилд, как Харди дернул за сигнальную веревку.

Естественно, друзьям Харди рассказывал все куда подробнее, чем суду или инспектору Фенби. Например, о псе Джима, которому инспектор уделил лишь мимолетное внимание.

Защиту, как любезно сообщил суду Блэйтон, представлял королевский адвокат мистер Вернон со своим помощником мистером Оливером; Харди, как первый свидетель, попал в руки старшего адвоката.

– Вы находились, – предположил Вернон скучающим тоном, – когда покойный принял щепотку табаку, в своем купе?

– Нет, сэр, я стоял в коридоре. – Харди уже сказал об этом несколько минут назад, и вопрос его озадачил.

– И глядели из окна?

– Да, сэр, глядел в окно, если вы меня понимаете.

– Я вас вполне понимаю, благодарю, но это ведь не совсем одно и то же?

– По-моему, никакой разницы.

– В самом деле?

– Сэр…

– Послушайте, разве «в окно» и «из окна» не одно и то же?

– Вышло совершенно одно и то же; там ведь было отражение.

– По вашим словам… А вы уверены, что не смотрели на станцию или на поля?

– Уверен, сэр, не смотрел.

– А я полагаю, что вполне могли. То есть «из окна», а не «в окно».

– В любом случае, я видел отражение.

– И во что был одет покойный?

Возникла пауза – Харди пытался собрать свои неторопливые мысли, чтобы ответить на неожиданный вопрос.

– Ну, сэр, вроде я не обратил внимания на его одежду. Было тепло, и вряд ли он надел пальто. Да, думаю, не надевал.

– Вы полагаете, что, поскольку день выдался теплый, Каргейт не надел пальто?

Харди согласно кивнул, и Вернон продолжил:

– Какого цвета был на нем костюм?

– Думаю, коричневый.

– Вы думаете, что коричневый. А какого цвета был галстук? Зеленый?

– Точно не помню.

– Он мог быть красным?

– Пожалуй.

– Вы не уверены в оттенках цветовой палитры, так? А вы уверены, что призматический эффект из-за дефектного участка стекла или отражение не заставили вас думать, что вы видите какой-то цвет, которого не было в действительности?

– Я боюсь, что не все слова понял, но похоже, вы правы, сэр. – Харди твердо решил проявлять доброжелательность и, не сообразив толком, о чем рассуждает ученый адвокат, готов был согласиться по такому ерундовому поводу. При чем тут цвет галстука Каргейта?

– Очевидно, я прав. – Вернон говорил учтиво, но с некоторым презрением. – А теперь, мистер Харди, вы сказали, если я правильно расслышал, что заметили румянец на лице мистера Каргейта после того, как он принял табак. Вы уверены в этом? Вы не могли ошибиться? Или, скажем, неправильно истолковать увиденное в отражении?

Вопрос был справедливый, и Харди начал колебаться. Вернон, почувствовав, что побеждает, неблагоразумно поднажал:

– Допустим, не было никакого румянца на щеках.

Тут Харди пришел в себя и ответил решительно:

– Был, сэр, был. Точно.

– Хотя цвета других предметов вы не заметили?

– Ну, цвет у щек изменился. А у других предметов – нет.

– Однако поезд двигался. И освещение могло меняться, так ведь?

– Да, сэр.

– Спасибо, мистер Харди. – Вернон сел. Он собирался строить защиту на том, что воображение свидетеля сыграло с ним злую шутку, и полагал, что уложил незыблемый фундамент.

Блэйтон, в свою очередь, встал с места и обратился к свидетелю. Обвинитель не совсем понял замысел Вернона – и то, как адвокат собирался оспорить результаты медицинской экспертизы, – но хотел разбить его доводы.

– В своих первоначальных показаниях вы заявили, что, по вашему мнению, на щеках покойного появился румянец после того, как он принял табак?

– Да, сэр.

– И вы заявили, что отчетливо видели, как он принял табак?

– Да, сэр.

– И заявили – поправьте меня, если я ошибаюсь, – что табак, насыпанный на большой палец мистера Каргейта, действительно исчез в его ноздре?

– Да, сэр.

– Спасибо, мистер Харди, – выразив благодарность, Блэйтон сел на место. – Это все, мистер Харди.

– А мне не нужно рассказывать, что произошло, когда я дернул за шнур и появились проводник, Гарри Бенсон и Джим? А потом и машинист?

– Нет, мистер Харди, спасибо. Они обо всем подробно расскажут сами.

Присутствуй Блэйтон на станции в то утро в одиннадцать пятьдесят восемь, он, возможно, и усомнился бы в показаниях свидетелей, поскольку в то время творилась форменная суматоха.

Бенсон едва успел записать в журнал, что состав – что бы там ни говорил Каргейт – отправился от Ларкингфилда без опозданий, как, выйдя из кабинета, был огорошен скрипом тормозов. Он взглянул вдоль пути и увидел, что поезд остановился.

«Теперь-то что случилось?» – спросил он сам себя и обратился к носильщику:

– Джим! Там что, семафор закрыт?

– Нет, конечно. Откуда здесь семафор? – Носильщик с некоторой жалостью посмотрел на Бенсона. Старик, похоже, поплохел: то пресмыкается перед этим – не при дамах будет сказано – пассажиром, то вот ему семафоры мерещатся там, где их отродясь не было! – Скорей всего, опять этот, из Скотни-Энда, как его… Каргейт! Небось подушки ему не того цвета.

– Вроде случилось что-то. Пойдем-ка посмотрим.

Бенсон двинулся по дорожке, Джим следом – у него все равно не было неотложных дел, а пропускать какое-никакое развлечение он не собирался. Вдруг получится поквитаться с обидчиком.

Добравшись до поезда, Бенсон поднялся по ступенькам в вагон, а Джим остался внизу, задумчиво сорвал травинку и начал ее жевать.

– Мистеру плохо. – Проводник высунул голову в окно.

– А что? На физиономию Харди посмотрел?

– Заткнись, Джим, – донесся голос Бенсона. – А то услышит, а у нас и так неприятностей с ним хватает. И он говорил, у него слабое сердце. Может, из-за этого?

– Может, и так, – раздался голос проводника из глубины вагона. – Но, похоже, неприятностей у вас с ним больше не будет, потому что он, думаю, умер.

– Черт! Он ведь только сел в поезд.

– Это все нюхательный порошок его убил. – В соседнем окне появилась голова Харди.

– Ну и что нам теперь делать? Вынести его из вагона, положить в сторонке и послать за доктором? Нельзя задерживать поезд. В первом вагоне двое очень волнуются; если мы не придем в Грейт-Барвик вовремя, они не успеют на пересадку до Люкс-Тей.

– Ничего себе – тащить его, укладывать… А если он просто в отключке, это его и прикончит. – Бенсон смотрел на дело с практической точки зрения и не разделял тревог проводника по поводу каких-то пересадок в далеком внешнем мире.

– А если он мертв, – встрял Харди, – то нехорошо везти его до Грейт-Барвика. Даже хоть он не из Скотни-Энда родом и не из Ларкингфилда, он все-таки в каком-то роде местный и должен остаться тут.

– Я мог бы запереть вагон, так ведь переходы между вагонами не запрешь… Давайте втроем вытащим его, а еще кто-нибудь позвонит пока в Грейт-Барвик – расскажет, что случилось, и постарается вызвать врача. Хотя если пассажир и впрямь мертв…

– Эй, – раздался новый голос, – вы намерены весь день болтать? Мне ехать надо!

Выглянув в окно, Харди увидел перед вагоном хмурое лицо машиниста. Тут же все четверо принялись объяснять, в чем дело, и совершенно запутались. Однако машинист был человеком дела. Он ловко забрался в вагон, бросил взгляд на Каргейта и произнес решительное, хотя и не профессиональное мнение: совсем мертвый. Более того, машинист совершенно ясно представлял, что теперь следует делать, и принялся осуществлять свой план; хороший ли, плохой ли – главное, четкий.

Вагоны, объяснил он, в которых находятся «жмуры», трогать нельзя. Будет расследование. Врачи, полиция и все прочее.

– Просто на всякий случай, – многозначительно добавил он.

– Вы чего же, – ухмыльнулся Джим, – намекаете, что его Харди прихлопнул?

– Может, да, а может, и нет. Значит, ставим вагон на запасный путь, а пока доложите в Грейт-Барвик. Потом вы спокойно и не спеша все тут устраиваете, а поезд идет дальше. И надо записать адрес вот этого джентльмена…

– Мистер Бенсон и Джим меня знают, – перебил ошарашенный Харди.

– Тем лучше. Тогда вы переходите в другой вагон, и все довольны, всем хорошо. Кроме, пожалуй, мистера, который умер – хотя и тут кто знает… В общем, я и этот вот парень с блестящими идеями займемся маневрированием, а начальник станции пусть идет звонить.

Решительность машиниста привела к тому, что не все улики смерти Генри Каргейта были уничтожены, и очень скоро мир и безмятежность вновь воцарились на станции Ларкингфилд, только бабочки порхали от розы к розе на клумбах справа и слева от вывески с названием станции. Кстати сказать, прекрасные розы, взращенные Бенсоном на тяжелой глинистой почве, составляли гордость всей его жизни.

Обычно Бенсон наслаждался полной тишиной перрона; станция находилась в полумиле от поселка, и ничто не нарушало спокойствия между редкими поездами. Однако сегодня все было иначе. А вдруг этот человек не умер? Вдруг он жив и нуждается в помощи? Бенсон не представлял, что предпринять. Скорей бы уж появился доктор Гардинер. И если б нашлось хоть какое-то занятие!.. Джим беззаботно кормил пса; но ведь Джим, не говоря уж о том, что пес его волнует больше, чем кто угодно из людей, не отвечает ни за что и вряд ли расположен думать о трупах.

Внезапно Бенсон осознал, что не сделал очевидную вещь. Видимо, забыл, поскольку все остальные предложения машиниста – Бенсон даже про себя не собирался называть их распоряжениями – были очень четкими. Надо исправить упущение и немедленно позвонить в Скотни-Энд-холл!

Дворецкий Рейкс говорил ясным и невозмутимым тоном. Он выразил сожаление, что мистер Каргейт почувствовал недомогание, у него всегда было слабое сердце. Послали за доктором? Очень хорошо. Несомненно, если дело серьезное, следует попросить личного кардиолога мистера Каргейта прийти на помощь местному врачу, который, возможно, не сумеет подобрать лечение. Что такое? Возможно, мистер Каргейт умер? Это, несомненно, было бы весьма (Рейкс помолчал) огорчительно. Он немедленно известит мисс Нокс Форстер, секретаря мистера Каргейта. К сожалению, автомобиль сломался, и транспорта нет, но, скорее всего, мисс Нокс Форстер сама решит, как ей добраться. Возможно, мистер Бенсон согласится с таким предложением, если не будет возражений.

Мистер Бенсон не возражал и немного успокоился.

– …Об этом вам расскажут представители Лондонской и Северо-Восточной железной дороги. – Мистер Блэйтон вошел в рабочий ритм, а судья Смит, хотя и был согласен, что дело следует представлять максимально полно, все же раздумывал: как бы намекнуть, что хотелось бы больше сути и меньше артистизма.

– Тем временем, – обращался мистер Блэйтон к присяжным, в блаженном неведении о мучениях его светлости, – вы, несомненно, внимательно рассмотрите все свидетельства, предложенные мной и моими учеными коллегами, представляющими защиту, и только эти свидетельства – считаю своей обязанностью предостеречь вас от использования любых слухов, достигших ваших ушей, – и я уверен, что вы сосредоточитесь на трех пунктах. – Блэйтон облегченно выдохнул, благополучно добравшись до конца предложения, в котором чуть было сам не запутался, и начал перечислять, ведя счет на коротких толстеньких пальчиках: – Первое: умер ли Ланс… умер ли Генри Каргейт от яда, подмешанного в нюхательный табак? Если вы утвердительно ответите на этот вопрос, тогда вам придется спросить себя: «Принял ли он яд добровольно?» – иными словами: «Совершил ли покойный самоубийство, произошел ли несчастный случай или некто намеренно добавил яд в табак с целью совершения убийства?» Если вы придете к решению, что яд был подсыпан намеренно, то вам придется ответить на третий вопрос: «Кто именно подсыпал яд?»

Блэйтон вновь поправил мантию на плечах. Судя по лицам присяжных, все шло хорошо. Заинтересованные, они следовали за Блэйтоном; он сумел постепенно представить себя как разумного, прямого, логичного человека, пытающегося помочь им разрешить сложную задачу.

Из двенадцати мужчин, к которым он обращался – так случилось, что среди присяжных не оказалось ни одной женщины, – на одиннадцать он произвел глубокое впечатление. Только Джон Эллис, старшина, испытывал некоторые сомнения, не слишком ли много пышных фраз и не слишком ли мало дела; но в качестве должностного лица он давно привык выслушивать болтологию, которой злоупотреблял Блэйтон. И еще Джон Эллис считал, что обязан быть чуточку мудрее прочих.

– Полагаю, что из трех названных вопросов два первых не вызовут затруднений. – Блэйтон произнес эти слова уверенным тоном, хотя все же скосил глаза на Вернона и его помощника. Они ведь не намерены оспаривать утверждение, что Каргейт был убит посредством табака?

На лице Вернона не дрогнула ни одна мышца. До начала перекрестного допроса Харди он не собирался раскрывать линию защиты; возможно, и тогда лучше не спешить, ибо ни Вернон, ни Оливер не встречались с Харди и еще не составили мнения, стоит ли пытаться разбить его свидетельства.

– Никаких затруднений, на мой взгляд. – Не то чтобы важно было знать заранее, оспорит ли защита это утверждение; Блэйтону скорее почему-то было любопытно. – Никаких затруднений, поскольку свидетельства медицинского эксперта, которые будут вам представлены, весьма однозначны. Не буду в настоящий момент утомлять вас техническими деталями. О них вам расскажет доктор Гардинер, появившийся на месте вскоре после трагедии и справедливо отказавшийся подтвердить причину смерти без детального обследования; также выступят патологоанатом и аналитик, которых вызвала полиция, чтобы получить квалифицированное мнение. Их показания, естественно, будут изобиловать специальными подробностями, но, думаю, что с некоторым усилием мы с вами, господа присяжные, сможем их понять. В любом случае, постараемся.

Эллис посмотрел на судью: интересно, скрывает ли непроницаемое лицо с римским носом ум, который также возмущается риторикой мистера Блэйтона?

– Прежде чем продолжить, я хотел бы привлечь ваше внимание к действиям доктора Гардинера. Одно совпадение привело к смерти Генри Каргейта; и два примера тщательного отношения сделали возможным расследование его смерти. Я уже упоминал действия представителей Лондонской и Северо-Восточной железной дороги – это один пример тщательного подхода. Совпадением явилось то, что в усадьбе Скотни-Энд – резиденции покойного – появилось осиное гнездо; уничтожить его Генри Каргейт поручил своему садовнику, и для этой цели он собственноручно приобрел некоторое количество – избыточное, поскольку сам не знал, сколько требуется, – необходимого вещества. Вы увидите, что это совпадение и привело к смерти Каргейта. А что касается второго примера тщательного подхода к делу – это действия доктора Гардинера по отношению к пациенту, с которым он не встречался прежде и с которым уже не встретится впредь.

Блэйтон сделал театральную паузу, и тут судья Смит чихнул, подпортив эффект. К сожалению для Анструтера Блэйтона, хотя большинство свидетелей были удалены, как положено, из зала суда, здесь присутствовали полицейский инспектор, проводивший расследование, и медицинские эксперты. Выслушав вступительную речь обвинителя, инспектор Фенби незаметно пожал плечами и подумал, что во всем ведь принимали участие и другие. «Во всяком случае, это не железнодорожная компания, а машинист все разрулил, да и то его главным желанием было довести поезд до Грейт-Барвика и сдать смену». А доктор Гардинер, по соизволению суда выслушивающий речи Блэйтона, покраснел не от удовольствия, а от стыда, поскольку, как честный человек, не считал себя вправе получать незаслуженные похвалы. Давая показания, на которых теперь основывал свою речь Блэйтон, он смолчал о том, что могло бы случиться. Он вполне мог допустить промах на залитом солнцем привокзальном дворе Ларкингфилда, где над темно-красными и чайными розами разносился в воздухе аромат резеды. Заметить другой запах было нелегко.

Сначала все казалось очень просто. День у доктора выдался хлопотливый. Один из многочисленных кузенов Харди умудрился воткнуть себе в ногу вилы, которыми чистил свинарник. Перевязав ногу, Гардинер поспешил обратно в свою приемную в Ларкингфилде, рассчитывая до наплыва пациентов посетить тюрьму в Хинстеде, в семи милях от Ларкингфилда в противоположную от Скотни-Энда сторону. Так что на станцию доктор поехал с большой неохотой.

Кроме того, именно ради Каргейта доктор не видел причин лезть вон из кожи. Как и Харди, он возмущался тем, что владелец поместья Скотни-Энд старается все получать из Лондона – только в данном случае речь шла не о хлебе, а о медицинских услугах. Причем последнее обстоятельство Каргейт публично подчеркивал, что нельзя было назвать образцом тактичности – так рассудил викарий Скотни-Энда, зачем-то рассказавший обо всем Гардинеру. Каргейт был не просто богат, – он кичился своим богатством и всем повторял, что не нуждается в экономии. Когда викарий, думая оказать услугу и Каргейту, и Гардинеру, назвал удачным совпадением, что местный врач обладает блестящими современными познаниями, Каргейт немедленно оборвал его:

– Никогда и не подумаю обращаться к местным эскулапам. Я пользуюсь услугами только экстра-класса. Даже если бы я не мог себе такого позволить, мне и в голову не пришло бы на этом экономить. Если понадобится, я в состоянии заплатить за визит лондонскому доктору – и пусть привезет, если сочтет нужным, лучшего кардиолога.

Бедный викарий испытал унижение, совершенно незаслуженное; возможно, поэтому он, не совсем в согласии с высокими христианскими принципами, сообщил Гардинеру, что тому не стоит рассчитывать на расширение врачебной практики за счет владельца Скотни-Энд-холла.

– Впрочем, – добавил он, – там есть и персонал, и мисс Нокс Форстер – хотя она, как я понимаю, вообще не болеет.

– Мне и так хватает работы, – проворчал Гардинер. – Впрочем, не могу не согласиться, что богатые пациенты помогли бы платить за бедных, а Каргейт, если у него, как вы говорите, слабое сердце, мог бы стать надежным источником дохода.

– Ну, что касается здоровья, я только повторяю его собственные слова. – Викарий любил точность.

Тогда Гардинер лишь улыбнулся в ответ. У него не было привычки принимать диагноз с чужих слов. Но, торопясь на станцию Ларкингфилд, он вдруг подумал, что викарий, возможно, прав. Ведь если, как сказал Бенсон, Каргейт уже мертв, куда проще подписать свидетельство о смерти от сердечной недостаточности.

– Где он у вас, Бенсон? – спросил доктор. – Вы не вынесли его из вагона?.. Господи, устроили прямо на солнце!

Позже Гардинер угрюмо вспоминал свои чувства – когда читал комментарии Блэйтона по поводу обходительности и профессионализма представителей Лондонской и Северо-Восточной железной дороги.

В конце концов, было бы слишком жестоко обвинять Бенсона в том, что он растерялся. Собственно говоря, он сделал все, что мог. Жалюзи в вагоне закрыли, воротник Каргейту расстегнули, а самого его уложили вдоль сиденья, подложив под голову импровизированную подушку.

Очень быстро Гардинер понял, что не имеет никакого значения, что сделал начальник станции и чего не сделал. Каргейт был мертв; а из рассказа Бенсона о том, что видел Харди, становилось ясно, что смерть наступила мгновенно.

По мнению Гардинера, можно было не сомневаться в причине смерти. Конечно, полагал доктор, необходимо провести подробное обследование, однако результат предсказуем. Слабое сердце, вспышка гнева, возможно, толчок при отправлении поезда. Это могло случиться в любой момент, а понюшка табака – всего лишь совпадение.

В подобных делах непрофессионал часто цепляется за несущественную, но яркую деталь, по сути, не имеющую отношения к делу. На взгляд доктора, все признаки соответствовали смерти от сердечной недостаточности. Доктор в тот момент готов был подписать свидетельство о смерти по естественным причинам – от остановки сердца; вот только Гардинер не был лечащим врачом Каргейта и никогда его не осматривал, а потому чувствовал себя не вправе так поступить. И уже собравшись выходить из вагона, случайно заметил табакерку.

Очевидно, Каргейт сидел слева в углу, лицом по ходу поезда, коридор находился справа от него. Судя по всему, табакерку Каргейт держал в правой руке; когда он откинулся на спину, табакерка выпала из пальцев и теперь лежала у правой стенки. Была ли она открыта, когда вывалилась из руки Каргейта, доктор знать не мог, но падала уже открытой и лежала теперь на полу перевернутой. Под ней Гардинер рассмотрел кучку светло-коричневого порошка.

Крышку золотой коробочки украшали изумруды и рубины, а в ее центре зияла брешь – где полагалось быть центральному камню. Табакерка представляла собой изящное произведение искусства. Гардинер усомнился, можно ли ее трогать. По крайней мере, можно нагнуться, чтобы рассмотреть вещицу получше, – никаких правил он не нарушит. В результате, как и следовало предположить, Гардинер чихнул от души, потревожив коричневый порошок. Доктор выпрямился – в носу жутко щипало, а запах резеды из сада усилился. Доктор, вытащив платок, потер нос; в этот момент Гардинер напоминал пса Джима, понюхавшего содержимое той же табакерки.

Озадаченный доктор не успел ничего сделать, когда снаружи донесся голос Бенсона:

– Приехала мисс Нокс Форстер, секретарь мистера Каргейта. И еще, сэр, вы очень обяжете меня, если решите, когда можно будет освободить вагон. Во-первых, он понадобится компании. А во-вторых, мне завтра на этот путь ставить два товарных вагона – других веток поблизости нет. Так что…

– Я вполне понимаю, Бенсон, я вам сообщу сразу же. Все равно…

Доктор, похоже, передумал и обратился к появившейся женщине:

– Нет необходимости оставлять его тут. Как считаете?.. Ох, простите, я забыл представиться. Меня зовут Гардинер. Я местный врач. Мне позвонил Бенсон и попросил приехать. Боюсь, мистер Каргейт внезапно скончался. Нужно его куда-то перенести, а потом связаться с родственниками.

– Да. Но лучшее место – Скотни-Энд-холл – в пяти милях отсюда, а наша машина сломалась. Я сама приехала на велосипеде.

– Ясно. Разумеется, мы можем использовать мою машину в качестве «скорой помощи». Если пожелаете, перевезем тело в мой кабинет. Хотя у меня не слишком много места, и я вовсе не настаиваю, поскольку потребуется обследование, а я мистера Каргейта не пользовал.

Женщина посмотрела на Гардинера, словно уловив некую горечь за простым утверждением. Она грузно переступила с ноги на ногу, в серо-голубых глазах, твердо глядящих из-под седых волос, появилось сомнение.

– Насколько мне известно, у мистера Каргейта нет никаких родственников, и я не знаю, кто его душеприказчики. Полагаю, что именно они должны принимать решения.

– Пожалуй. Но тем временем…

– Связаться с его адвокатами недолго. Он говорил, что завещание хранится у них, и я, выезжая, захватила номер телефона. Можем позвонить отсюда.

Гардинер посмотрел на часы.

– Боюсь, сейчас они все на обеде; как раз начало второго. – Доктор с удовольствием отметил, что подумал о детали, которую эта компетентная женщина упустила. – Как-то не хочется оставлять его тут, а ждать дольше я не могу. Слишком много работы.

– Если желаете, с ним останусь я. В каком-то смысле, моя работа закончена. Полагаю, нужно узнать, на месте ли адвокаты и скоро ли кто-то с соответствующими полномочиями сможет добраться сюда. Если ждать долго, тогда действительно лучше увезти его, хотя бы просто чтобы освободить станцию. С другой стороны, несколько часов ничего не изменят. Вы не побудете тут еще, пока я позвоню адвокатам?

Гардинеру оставалось лишь согласиться. Очень стремительная, резкая и властная женщина, подумал он, глядя, как мисс Нокс Форстер быстро и немного неуклюже шагает к кабинету начальника станции. Заняться было нечем; Гардинер, прогуливаясь, подошел к клумбам Бенсона и нагнулся, уткнувшись носом в темно-малиновый цветок. Тут же он резко выпрямился с ошарашенным выражением лица, снова нагнулся – еще ниже – и стал нюхать резеду. Через секунду он уже несся к вагону, нащупывая в кармане достаточно крепкий конверт. Благодаря дурной привычке таскать с собой непрочитанные письма он нашел именно то, что требовалось.

Не успела мисс Нокс Форстер дозвониться до адвокатов, как доктор зашел в вагон и собрал с пола немного светло-коричневого порошка. В вагоне определенно пахло не розами и не резедой. Это не миндаль?.. У доктора возникла любопытная и совершенно неожиданная мысль. Приглядевшись, Гардинер отметил, что порошок слишком светлый для обычного нюхательного табака. Может, он и ошибается, но ведь нет беды в том, чтобы не дать пропасть ни одному факту.

Оставался вопрос: что еще нужно сохранить. Будь у доктора больше уверенности, возможно, следовало бы настоять, чтобы весь вагон оставили в неприкосновенности. Однако полной уверенности не было. Внезапно пришло решение: оставить свое мнение при себе; вернее, открыть его только правомочному чиновнику, а не, скажем, начальнику станции или мисс Нокс Форстер.

Доктор выскользнул из вагона как раз вовремя, так что решительная дама, закончив телефонные переговоры, и не подозревала, что он покидал платформу.

– Я дозвонилась адвокатам, – радостно объявила Нокс Форстер. – Все партнеры, конечно, как вы и предположили, ушли на обед. Порой мне кажется, что мужчины, особенно деловые, чересчур серьезно относятся к приему пищи… Тем не менее мне все-таки повезло. Обычно удается найти только полоумного посыльного, однако тут нашелся целый секретарь, да еще видевший завещание мистера Каргейта, так что он знал все, что нужно. И естественно, желал сохранить высочайшую секретность. Не пойму, зачем…

– Вы что-нибудь у него вытянули?

– Да, после недолгих препирательств. Душеприказчиком является старший партнер этой же конторы, который, по мнению секретаря, согласится действовать. Секретарь подробно разъяснил, что они наделены правом взять обычное вознаграждение. Зная своего покойного работодателя, полагаю, правильнее было бы описать его как сверхобычное.

– Я так и думал.

– Да, он такой. Был. Он считал, что не получает хорошей услуги, если не переплачивает; хотя надо сказать, он действительно обычно получал, что хотел.

Гардинера вдруг заинтересовало, сколько сама мисс Нокс Форстер сшибала с работодателя за свою, несомненно, эффективную работу. Женщина мгновенно ответила на его мысли:

– Я получила должность, запросив в полтора раза больше остальных претендентов. Думаю, я того стоила – иначе давно вылетела бы вон. Приходилось отрабатывать… Эта адвокатская контора – «Андерсон и Лей» – достаточно известна…

– Я про них слышал. У них солидная репутация.

– И неудивительно. Они постоянно заняты. Мистер Лей, по словам секретаря, вряд ли сможет приехать раньше завтрашнего дня. Я сказала, что перезвоню позже. Хотела сначала попросить, чтобы сами перезвонили, но не знаю, буду ли я здесь или вернусь в Скотни-Энд. Я могу позвонить и пригласить Лея, когда он вернется с обеда.

– Да, – согласился Гардинер. – И вряд ли есть смысл держать тело в вагоне.

– Я готова последовать вашему совету. Если вы считаете, что покойника следует перевезти, думаю, его лучше забрать в Скотни-Энд, – сказала мисс Нокс Форстер и хмуро добавила: – Места там хватит.

– Отлично. Отвезем, а дальше я, так сказать, умываю руки. Свидетельство о смерти я подписать не могу; по крайней мере, не проконсультировавшись с его врачом. И полагаю, нужно поговорить с коронером.

– Ну, если у вас найдется время…

– Таков мой долг.

– Вот и хорошо. Вы в этих делах разбираетесь, а я нет. Вы все объясните гораздо лучше.

Гардинер кивнул.

– Значит, договорились. Сразу отправитесь в Скотни-Энд, чтобы всех предупредить? Или поедете со мной, а за велосипедом вернетесь позже?

– Мы вдвоем не поднимем тело по лестнице. Рейкс уже немолод, остаемся только вы и я, да еще садовник и горничные. Я позвоню им отсюда, чтобы ожидали, а вы с начальником станции и носильщиком положите его в вашу машину, на заднее сиденье. Тогда я сяду с вами, а носильщик поедет на моем велосипеде – он нам поможет. И пусть держится сзади за машину – ехать недалеко, бог с ними, с правилами дорожного движения, – подвезете его. А пока, – без передышки продолжила мисс Нокс Форстер, – я возьму табакерку, или положите ему в карман?

– Пожалуй, я оставлю ее у себя.

– Как угодно. Не потеряйте, вещь довольно ценная – хотя центрального камня не хватает.

– Да, я заметил, – и это не я его украл, – рассмеялся Гардинер. – Хорошо, что вы знаете про камень. Я возьму – просто формальность, вдруг коронер захочет ее увидеть.

– Полюбоваться на произведение искусства? Вряд ли тут его еще что-то заинтересует. Ладно, пойдемте, найдем начальника станции.

Гардинер позвал Бенсона и объяснил, что им нужно. Доктору не очень-то верилось, что грандиозная идея мисс Нокс Форстер – привлечь наличный персонал станции – осуществится с той легкостью, как она, похоже, себе представляла; однако, к удивлению Гардинера, все дружно поддержали ее план, который она изложила с неизменной вежливостью, но тоном, не допускавшим сомнений, что все будет выполнено без возражений.

Перемещение Каргейта в машину прошло без серьезных заминок, хотя физические нагрузки были не слишком приятны в такой жаркий день. Гардинер уже хотел отправляться, когда Бенсон задал еще один вопрос:

– Полагаю, сэр, больше нет причин держать вагон?

Гардинер помялся.

– Нет, думаю, нет, – ответил он.

– Не знаю, в чем там дело, – встряла мисс Нокс Форстер, – но мне показалось, что в вагоне какой-то тяжелый запах. Плесень, похоже.

Бенсон принял обиженный вид.

– Компания тщательно моет все вагоны ежедневно.

– Значит, и этот помоют сегодня вечером?

– Вне всякого сомнения, сэр. Если только у вас не будет возражений. Но тогда мне нужно знать основания.

– Н-нет, – заколебался Гардинер. – Нет возражений. Полагаю даже, помыть следует особенно тщательно. Сегодня вечером, говорите?

– Да, сэр. А можем сами помыть здесь.

– Ясно. Спасибо. – Гардинер словно погрузился в свои мысли и в таком состоянии медленно вывел машину со двора станции, Джим на велосипеде держался рукой сзади. Только когда мисс Нокс Форстер заговорила, доктор будто опомнился, где он.

– Так почему же вы сказали «помыть особенно тщательно»?

– Сам не знаю. Думаю, в противном случае пассажиры будут недовольны, – невнятно ответил Гардинер.

Разговор прекратился, хотя Гардинеру и не было необходимости внимательно следить за пустынным и знакомым проселком.

Скотни-Энд, пришло в голову доктору, очень странное место для человека с темпераментом Каргейта. Люди его типа обычно выбирают более известные или густонаселенные места – вроде Суррея, а о Восточной Англии отзываются с легким презрением. Возможно, его привлекла сама усадьба Скотни-Энд.

Милое тюдоровское здание красного кирпича грелось в лучах полуденного солнца, флюгер на высокой крыше еле шевелился под легким ветерком. Ворота были открыты, и машина вскоре переехала через ров, окружающий здание с трех сторон, и покатила вдоль низкой ограды сада. Слева тянулась плотная стена отцветающих люпинов и дельфиниума; высились разноцветные шток-розы, а по другой стороне сулили щедрый урожай персиковые, нектариновые и абрикосовые деревья.

– Как раньше со всем управлялся один садовник, ума не приложу, – заметила мисс Нокс Форстер. – Наверняка те, кто тут жил, многое делали сами. Мы собирались нанять еще людей, однако садовника – хорошего – днем с огнем не сыскать. Да еще каждому найти жилье…

– Знаю. Сейчас-то что уж говорить, но все считали, что вам нужно брать на работу местных, так что не стремились облегчить вам жизнь и предлагать жилье.

– Печально. Сами себе горло резали. Наверное, вы правы; викарий так же полагал.

– Йокельтон? Хороший человек, но может и огрызнуться, если не с той стороны к нему подъехать.

– Вот мистер Каргейт и подъехал. Вчера они всерьез повздорили. И на мой взгляд, прав был мистер Йокельтон.

– Неужели?.. Ну, приехали.

Гардинеру явно не хотелось продолжать разговор, и мисс Нокс Форстер, чуть надув губы, вышла из машины. Не то чтобы она горела желанием описать ссору между ее работодателем и викарием, но ей не понравилось, как ее отшили. Впрочем, они действительно подъехали к Скотни-Энд-холлу; из парадной двери вышел Рейкс.

Дворецкий, чересчур взволнованный, поспешил к Джоан Нокс Форстер.

– Простите, мисс, я просто не смогу…

– Не сможете что?

– Помочь его нести. – Рейксу, похоже, было трудно даже говорить.

Гардинер резко повернулся к нему:

– Ничего не поделаешь. Придется всем четверым. Вы же не хотите, чтобы тело несла мисс Нокс Форстер.

– Простите, сэр, силы у меня уже не те, что прежде.

Гардинер пристально посмотрел на дворецкого. Тот и в самом деле миновал средний возраст и все же с виду вполне способен был помочь. Рейкс продолжал лепетать, что просто не в состоянии подойти близко к… к вот такому. Дворецкий неотрывно глядел на плед, накрывавший тело в машине, и готов был бежать без оглядки. Его лицо казалось неестественно бледным и несчастным; сам-то доктор так давно привык хладнокровно относиться к покойникам, что и не помнил, когда было иначе.

– Рейкс, конечно, старый дурак, – сухо прокомментировала мисс Нокс Форстер, – но я и не представляла, что он настолько туп. Хорошо, что вы не растрясли нашего приятеля. – Она показала на Джима; тот скромно притулился у стены, прислонив к ней велосипед мисс Нокс Форстер.

Из-за угла усадьбы вышел единственный садовник, которого Каргейту удалось нанять в Скотни-Энде; мисс Нокс вызвалась заменить в печальных трудах отказавшегося Рейкса, и останки Генри Каргейта вскоре нашли упокоение в его собственной кровати.

Сцена вышла странная, думал Гардинер, ведя машину прочь; никто не пытался выказать ни малейших признаков скорби, да и чувства Рейкса никак нельзя было объяснить печалью. Все скорее выражали чуть ли не отвращение. Разумеется, особых причин для расстройства ни у кого не было. В конце концов, никто из присутствующих не приходился покойному другом и тем более родственником; в том-то и состояла трагедия жизни Каргейта – его окружали только наемные работники. И доктор впервые пожалел покойного.

Впрочем, у него не было времени на размышления. Следовало возвращаться к ждущим пациентам; кроме того, Гардинер проголодался и подозревал, что есть некогда. Решение требовалось принять еще до того, как он довезет Джима до станции. Имеет ли он право давать рекомендации по поводу вагона – помыть и отправить в депо – или надо отменить свой совет? Это еще если Бенсон расположен выполнять его распоряжения…

Решения по поводу собственных действий всегда давались доктору Гардинеру мучительно, хотя ему каждый день приходилось принимать множество решений за других. Частенько его тянуло посоветоваться с кем-то, прежде чем определиться с лечением и выписать простейшее лекарство; а если приходилось рекомендовать нечто серьезное, например операцию, которую уже не отменишь, доктор просто терял голову. Возможно, зря он выбрал профессию врача; наверняка нерешительность мешала ему стать настоящим светилом.

Доктор все еще раздумывал, когда вновь оказался рядом со станцией Ларкингфилд. У поворота стоял Бенсон и сигналил, чтобы Гардинер не сворачивал с шоссе.

– Вылезай, Джим, быстро. Доктор, вас срочно ждут в Хинстеде; звонили из приемной, сказали: «Роды начались».

Не успел Гардинер опомниться, как уже мчался по дороге, а Бенсон и носильщик исчезли из виду. Ну и хорошо; судьба сама все решила. У него есть табакерка и конверт с порошком. Более того, коронер живет совсем недалеко от Хинстеда.

– Прошу прощения, мистер Блэйтон, надеюсь, я не помешал! – Судья Смит пришел в себя после чихания. – Так, вы говорили?..

– Ничего страшного, милорд. Я говорил о тщательности и опыте доктора Гардинера. Он сам в дальнейшем даст показания, – Блэйтон снова начал набирать обороты – и поведал, что с самого начала доктор сомневался, в самом ли деле смерть Генри Каргейта вызвана остановкой сердца, как могло показаться менее проницательному уму. Его сомнения возникли еще в вагоне; их вызвал запах, который доктор сразу отличил от запахов цветов, оказавшихся поблизости от окна вагона, где находился несчастный покойный. Доктор Гардинер узнал запах и предположил, что это – как и подтвердилось позже – цианистый калий, смертельный яд как для человека, так и для ос. Мозг доктора Гардинера заработал со всей быстротой и решительностью, присущим этому человеку. И доктор немедленно начал действовать, умело и продуманно.

На скамье присяжных Джон Эллис, уперев подбородок в левый кулак, пощипывал шею характерным жестом – так он выражал легкое неодобрение. Про себя он пробормотал строчку из стиха: «А Плотник только и сказал: «Погуще масло мажь!» Однако, взглянув на остальных присяжных, Эллис заподозрил, что для них масла намазано в самый раз. Из всех присяжных он единственный не был прирожденным восточным англичанином и считал этот район всего лишь спальным. Остальные с удовольствием слушали, как восхваляют их земляка, тем более что расследование поручили вести «этому лондонцу», а не местной полиции, – все были склонны считать такое решение ошибкой.

Реакция присяжных не ускользнула от взора обвинителя (ведь только Эллис умел держать свои суждения при себе), и он радостно продолжал:

– Вот что сделал доктор Гардинер: он сохранил табакерку и собрал с пола некоторое количество порошка, чтобы впоследствии провести анализ порошка и остатков табака в табакерке. Более того, доктор проделал все так, чтобы никто – ни должностные лица станции, ни мисс Нокс Форстер – не знал о его действиях, так что все – и на станции, и в усадьбе Скотни-Энд – пребывали в уверенности, что после уборки в вагоне следы преступления исчезнут. Обратите внимание: доктор Гардинер посоветовал начальнику станции тщательно помыть вагон, причем сделал это публично, поскольку знал, что все ценное уже изъято из вагона – и никто об этом не подозревает.

Поступив так, как я описал, продуманно, решительно и расторопно, доктор Гардинер затем отнес табакерку и конверт с достаточным количеством порошка местному коронеру, которому рассказал все, что было ему известно. Он указал, что порошок вызывает у него серьезные подозрения. На том доктор передал дело в надежные руки. Должным образом был извещен шеф-констебль, который решил – не будем обсуждать, по каким соображениям, – запросить помощи у Скотленд-Ярда. О действиях, предпринятых столичной полицией, вам расскажет инспектор Фенби.

Могу сообщить, что, согласно заявлению дворецкого, эта самая табакерка была вычищена утром четверга, двенадцатого июля, и тогда же в нее был засыпан свежий табак из новой упаковки. Таким образом, нам достаточно выяснить, кто имел доступ к табакерке с утра двенадцатого июля и до того времени, как мистер Каргейт отправился на станцию Ларкингфилд. На самом деле, как вы увидите, мы сможем значительно сократить названный интервал времени, поскольку пузырек с кристаллами оказывался вне поля зрения самого мистера Каргейта лишь четырежды – в один длинный временной промежуток и три коротких, пока он не передал его своему садовнику, примерно в пять часов вечера, после чего – об этом расскажет садовник – никто не мог взять пузырек, кроме самого садовника, а у него не было доступа к табакерке.

Таким образом, если не брать в рассмотрение сговор между садовником и кем-то еще – маловероятное, но допустимое предположение, – нам придется исследовать только несколько минут примерно в 11.15 утра, еще несколько примерно в 11.30, промежуток от полудня до 13.45 и еще несколько минут примерно в 15.30. Это, так сказать, предварительно, поскольку вы обнаружите некоторое исключение из моего заявления.

И все же, господа присяжные, я прошу вас помнить об этих промежутках времени, поскольку каждый я тщательно рассмотрю; ведь, полагаю, мой ученый коллега, защищающий клиента, заявит, что эти промежутки могли предоставить кому-то еще доступ к цианистому калию и табаку.

Вполне возможно, мой ученый коллега объявит также, что у этих других людей были мотивы желать Генри Каргейту смерти. И тут позвольте мне сознаться. – Мистер Блэйтон взглянул на присяжных чересчур честным взглядом. – Ход мысли всех причастных почти делает им честь. Может показаться, что все в Скотни-Энде были полны лучших побуждений, пусть даже эти побуждения привели к преднамеренному убийству. Позвольте мне сознаться еще в том, что Генри Каргейт не был идеальным человеком. Случилось так, что его первое имя, которым, по требованию его светлости, я не утомлял вас, – Ланселот. Но уж точно не Галахад. Иначе имя никак не соответствовало бы его характеру; хотя мы, по счастью, не обсуждаем здесь аспекты полового воспитания, нельзя признать, что он был чист сердцем.

Мистер Блэйтон замолчал и, скорбно покачав головой, продолжил:

– Однако, господа присяжные, убивать нельзя даже самых нечестивых.

Заметив тень улыбки на губах старшины присяжных, Блэйтон заторопился:

– Упомянутые мной вопросы будут рассмотрены более подробно посредством представленных вам свидетельств. Я покажу, почему, по мнению обвинения, хотя у многих были возможность и мотив, лишь кто-то один воплотил зловещие намерения на практике. Мне предстоит доказать, кто это был, и так выстроить шаг за шагом установленные факты, чтобы и вы пришли к тем же выводам.

 

Часть II

Следствие

Послушать Анструтера Блэйтона, так это лично он, при некотором участии помощника, проделал всю работу по отбору фактов, на которых строилось обвинение. Однако справедливости ради следует упомянуть, что немного поработали также полиция графства, инспектор Фенби и Скотленд-Ярд.

Инспектор Фенби поначалу счел обстоятельства происшествия весьма заурядными. Даже если местная полиция оказалась неожиданно загружена – именно так начальник полиции объяснил свое неохотное решение обратиться за помощью в Скотленд-Ярд, – все равно там должны были во всем разобраться самостоятельно. Однако инспектор старался избегать скоропалительных выводов; он подозревал, что дело не только в том, чтобы выяснить, кто приобрел цианистый калий – для этого достаточно проверить журнал регистрации продаж ядов у нескольких аптекарей.

Представленный ему краткий отчет свидетельствовал, что Каргейт умер от яда, проникшего через слизистую носа в процессе употребления табака. Цианистого калия в порошке, собранном доктором Гардинером и переданном коронеру, было столько, что стоило дивиться, почему самого Каргейта не остановили ни запах, ни цвет. Впрочем, по сведениям начальника полиции, Каргейт, доставая табакерку, был уже на взводе и ни на что не обращал внимания. Скорее всего, анализ покажет, что табак почти на треть заменили цианистым калием. Более того, эксперт – на основе предварительных заключений, требующих проверки, – склонялся к мнению, что кристаллы кто-то размельчил, дабы смешать их с коричневым порошком. И в таком виде, разумеется, они впитались еще быстрее.

Когда начальник полиции добавил, что удалось отследить покупку яда, Фенби сразу почувствовал: сейчас он услышит нечто, от чего дело окажется вовсе не таким простым. И разумеется, интуиция его не подвела: яд был куплен в открытую в Грейт-Барвике для вполне законных целей, причем куплен человеком, который от него же и умер.

– Так что, – продолжал начальник полиции, – тут одно из двух. Или Каргейт сознательно совершил самоубийство – но для этого не видно никаких оснований. Или по неосторожности ввел кого-то в искушение. Другими словами, это не похоже на заранее обдуманное преступление. И, кстати, думаю, что несчастный случай можно исключить – раз уж кристаллы кто-то размолол.

Фенби пришлось согласиться, хотя и с грустью. По опыту он знал, что непреднамеренные преступления либо так очевидны, что их и ребенок раскроет, либо убийце выпал редкий шанс, и найти его невозможно – просто не с чего начинать.

Если преступление из таких, то у начальника местной полиции было немало причин перекинуть ответственность Скотленд-Ярду. Фенби терпеть не мог богачей, которые бездумно покупают яд и потом от него принимают свою смерть. Просто вопиющая небрежность. Но тут Фенби просиял. Если кристаллы размолоты, значит, можно выяснить, как это было сделано. Более того, тут и речи нет о непреднамеренности.

Время действовать; и первым делом нужно предупредить Лея: возможно, понадобится притормозить организацию похорон, и, конечно, утверждение завещания клиента. Кроме того, надо ознакомиться с текстом завещания.

Фенби представлял себе старшего партнера фирмы «Андерсон и Лей» пожилым, солидным, довольно педантичным человеком, знатоком прецедентов, не намеренным в такой степени отклоняться от добродетельной корректности, чтобы быть действительно полезным. Так что Фенби сильно удивился, когда увидел вполне молодого человека, внимательного, словоохотливого и ухватывающего суть буквально с полуслова.

– Скотленд-Ярд занялся делом моего только что умершего клиента? Быстрая работа, инспектор, – весело сказал Лей. – Секретарь Каргейта позвонила нам только поздним утром – честно, сказать, я был на обеде. Как он умер? Когда днем я перезвонил мисс Нокс Форстер, чтобы договориться о встрече, она вроде бы говорила о сердечном приступе.

– Может, так, сэр, а может, и нет. Поэтому я здесь.

– Ясно. – Лей даже присвистнул. – Полагаю, вы мне больше ни слова не скажете, зато хотите многое узнать от меня?

– Именно. – Фенби не видел смысла искать обтекаемые формулировки. Лей, безусловно, правильно понял его истинные намерения. Во многом Фенби добивался успеха именно потому, что быстро разбирался в людях и понимал, кого нужно подстегивать, а кому дать возможность говорить самостоятельно.

– Полагаю, – продолжал Лей, – вам известно, что я душеприказчик?

– Известно.

– Любопытно, откуда? Мой служащий сообщил об этом мисс Нокс Форстер сегодня утром; видимо, вы узнали от нее?

– Косвенно. Она сказала доктору, он сказал нам. Это если коротко. Вот только ни мисс Нокс Форстер, ни кто другой в Скотни-Энд-холле, как я понял, не знают, что Каргейт умер не естественной смертью. Знают, что возможно расследование коронера, но не знают, что именно нас интересует; и пока не стоит им ничего сообщать. Если Каргейт убит кем-то из усадьбы или из деревни, то этого человека будут допрашивать; пусть лучше он – или она – не догадываются, с какой целью. Даже мисс Нокс Форстер следует оставить в неведении, иначе она может неосознанно встревожить его или ее. Это если она сама ни при чем…

– Ясно. Значит, вы хотите, чтобы я как душеприказчик ничего не говорил и практически ничего не делал?

– Получается так. Обязательно будет вскрытие и дознание, и если вы не против наших предложений…

– Разумеется. Я не буду организовывать кремацию. А больше никому не интересно.

– Спасибо. Но вы сказали – никому? У покойного нет родственников?

– Готовых убить ради денег? Нет.

– И нет никого, кто рассчитывал бы на долю в наследстве?

– Лишь множество знакомых. У любого богатого человека, даже такого малопривлекательного, как Каргейт, появляется куча прихлебателей – раз у него больное сердце и нет родных. Например, с ним постоянно носился личный доктор – сейчас наверняка рассчитывает получить компенсацию за потерю столь ценного источника дохода. Но он не получит ни пенни – хотел бы я видеть его лицо, когда он об этом узнает, жирный вкрадчивый мерзавец. – Лей радостно улыбнулся. – Хотя отличный специалист, даже, надо признать, продлил жизнь Каргейту на много лет – гораздо больше, чем стоило бы.

Заметив, что юрист отвлекся, Фенби решил вернуться к сути. Кроме того, он еще не знал Каргейта как человека, и столь неуважительные слова его поразили.

– Тогда кому же покойный завещал свое состояние?

– В завещании я назначен душеприказчиком и наделен полномочиями получить нашу обычную профессиональную плату. – Лей не удержался от саркастических ноток. – Между прочим, нам с трудом удалось уговорить его обойтись без слова «обдираловка». Могли возникнуть сложности, так что мы записали «повышенную ставку» – тоже, кстати, небезупречно с точки зрения законности. В его завещании полно таких оскорблений.

– На них вы лично не обижались?

– Нисколько. Если платишь от души – оскорбляй, сколько хочешь. И потом, я честно предупредил Каргейта, что выставляю максимальную цену или чуть больше, но оно того стоит. Только так можно было его убедить. В конце счета из маленьких выплат, набежавших больше чем на шестьдесят фунтов, я специально дописал: «Округлим до девяноста». И Каргейт заплатил; кажется, это была единственная шутка, которую он одобрил. Однако вернемся к нашему разговору, инспектор, а то вы меня сбили. Он даже объяснил, почему никому не намерен оставлять наследство – объяснил довольно едко, – а потом грубо прошелся по нескольким фондам, обращавшимся к нему за помощью.

– Так как же он в конце концов распорядился деньгами?

– Оставил все государству. Причем мистер Каргейт был убежден, что деньги, выплаченные государству – хоть в виде налогов, хоть в качестве дара, – непременно пропадут, и какое-то время собирался построить душевые кабинки на Северном полюсе или турецкие бани в Сахаре. Затем передумал и чуть было не поделил наследство в равных долях между Германией, Италией, Японией, Ирландским свободным государством и республикой Сан-Марино.

– Ясно, – медленно проговорил Фенби. – А кстати, как у него было с психическим здоровьем?

– Не хуже, чем у остальных. Имейте в виду: опротестовать завещание на основании того, что оставить все свое состояние государству – явный признак сумасшествия, не получится. Это назовут патриотизмом – по сути, то же самое, но для закона совсем другое.

– Я и не собирался опротестовывать завещание, – смутился Фенби.

– Если бы вы ненавидели всех вокруг, как бы вы поступили? Трудно найти кого-то, кто оскорбится, получив в наследство миллион…

Фенби выяснил уже все, за чем пришел, и не желал втягиваться в болото экономических теорий и рассуждать, принесут ли деньги Каргейта пользу всем, как наверняка распишет пресса, или никому, как явно считал сам Каргейт.

«Полагаю, в каком-то смысле, – подумал Фенби, – это уменьшение покупательной способности, а значит – дефляция, то есть плохо. Сдаюсь. Экономика для меня – темный лес, да и не требуется мне, слава богу, ее понимать. Знаю только, что страна оплачивает расходы на машину, которая повезет меня вечером в Грейт-Барвик, и косвенно мою встречу с доктором Гардинером, и тут деньги Каргейта вполне пригодятся. Хорошо бы, конечно, он оставил их на повышение зарплаты полицейским – и на персональную премию тем, кто расследует его убийство. Увы, люди не задумываются о высоких материях до того, как позволят себя убить».

Доктор вымотался и говорить не хотел, однако инспектор Фенби был обязан вытянуть полный рассказ о произошедшем; невозможно отрицать, что любой, связанный с усадьбой Скотни-Энд и с ее окружением, находится под подозрением и что именно Гардинер мог видеть первую реакцию каждого на ужасную новость.

Доктор и сам все быстро понял (Фенби не пришлось его долго обхаживать) и принес громадную пользу прежде всего тем, что рассказывал все подробно и без комментариев, лишь в конце прибавив несколько собственных соображений:

– Знаете, в каком-то смысле я очень рад сбросить все это с плеч. По двум причинам. Во-первых, имел ли я право разрешать уборку в вагоне?

У Фенби существовали сомнения на этот счет, но высказывать их было бы жестоко.

– Полагаю, да, – ответил он. – Не представляю, как из вагона можно было вытянуть еще что-то. Разве что теоретически…

Тут инспектор заметил настороженный взгляд Гардинера и торопливо добавил:

– Нет, в целом, думаю, все правильно.

– Вот тут мы подходим ко второй причине. Меня целый день гложет чувство, что я был не совсем честен. Видите ли, я дал всем понять, что считаю смерть Каргейта вызванной естественными причинами; а ведь все время – или почти все время – я был уверен в обратном. Соответственно, когда Рейкс повернулся и убежал, когда мисс Нокс Форстер проговорилась о ссоре между Каргейтом и Йокельтоном, я не мог всего этого не подметить. Я чувствовал себя в ложном положении.

– Каждый, безусловно, обязан помогать закону – извините за банальность. Понимаю, утешение слабое, но раз вы поступили так, мне остается только воспользоваться.

– Этого я и боялся. – Гардинер скорчил гримасу.

– В любом случае, я вас не подставлю. Я только скажу, что я детектив, присланный по просьбе коронера для проведения официального расследования. Скажу, что коронер, учитывая внезапность смерти, решил, что необходимо дознание, а значит, допросы, хотя я понимаю, что личный врач Каргейта готов подписать почти любое свидетельство. Потом я действительно начну допросы. Умолчу я лишь о том, что я из Скотленд-Ярда, и буду делать свою работу откровенно небрежно, почти тупо; любому, любому покажется, что я добросовестный, но не слишком далекий парень. Так со мной будут охотнее делиться. И хотелось бы, чтобы вы обращались со мной именно как с таким парнем и никому не говорили, кто я на самом деле.

– Я буду хранить молчание. Да собственно, я, возможно, никого из причастных не увижу; хотя сомневаюсь, что ваш фокус пройдет.

– Почему же? – несколько обиженно спросил Фенби и внезапно улыбнулся. – В конце концов, я и правда туповат.

– Не исключено, хотя не очень-то верится. Любой с мозгами – скажем, на уровне садовника – обязательно почует неладное. Мисс Нокс Форстер – наверняка, а она, раз другого никого нет, в общем-то, заправляет делами в усадьбе.

– Пока не появится Лей. Я, кстати, предупредил его, чтобы не болтал – хотя ему это будет трудновато. В крайнем случае, пожалуй, доверюсь мисс Нокс Форстер.

– Вот увидите, она ценный союзник.

– Думаете? Прежде чем раскрывать карты, надо разобраться, что к чему. А вы пока могли бы рассказать о тех работниках, кто остался? Очевидно, Каргейт приехал в Скотни-Энд-холл совсем недавно. И еще хотелось бы побольше узнать про викария.

– Каргейт здесь с весны, точную дату не помню. Сколько у него служит мисс Нокс Форстер, не знаю. Рейкс, по-моему, уже довольно долго, а горничные и прочие все новые. Садовник – единственный местный.

– Интересно, а откуда вы это знаете, если вы не его врач?

– В нашей сельской местности личная жизнь – не совсем личная. Каждый шаг человека уровня Каргейта будут обсуждать со всеми подробностями, хотя и не всегда правдивыми; когда я отправляюсь на обход, меня пытаются нагрузить сплетнями в каждом доме. Я, как могу, стараюсь их пресекать – не то чтобы я смущался, просто жалко попусту терять время. Но что-то волей-неволей выслушиваешь, особенно жалобы – а их в Скотни-Энде было вдоволь. Каргейт старался не нанимать местных, и прихожане очень обижались. Одно дело, если речь о ком-то, кто давно утвердился в доме Каргейта, вроде Рейкса, однако по поводу вновь нанятых кухарок и горничных люди возражали. Отсюда и сведения, которые передавали мне, и настроения в деревне.

Фенби вздохнул. Если все в Скотни-Энде против Каргейта, зона поисков расширяется; кроме того, это может означать, что людям будет импонировать убийца.

– Итак, прихожане очень обижались, – повторил инспектор. – Тут мы возвращаемся к викарию.

– Мой старинный друг. Воплощение благородства, в жизни не совершил ни единого проступка; каждый в Скотни-Энде – каждый, кто прикипел корнями, я имею в виду, – ему предан, и он, в свою очередь, привязан к каждому.

– Настолько, что ради помощи людям готов пойти на многое?

– Чушь! Конечно, я понимаю, на что вы намекаете. Вы просто не знаете Йокельтона.

– Не знаю, так что пока у меня в голове только смутные вопросы. Тем не менее, если он образец достоинств, готовый жертвовать собой ради других…

– Он именно таков, но все равно…

– О, я не имел в виду ничего такого. И в любом случае, лучше плохой владелец усадьбы, чем вовсе никакого. Громадные дома сейчас продаются туго.

– Скотни-Энд-холл вовсе не громадный, и, честно говоря, всегда считалось, что для такого дома легко найдется покупатель или арендатор. Старый сквайр повторял, что может продать поместье, как только пожелает, и частенько об этом заговаривал. Но каждый раз, уже на пороге сделки, даже нуждаясь в средствах, он шел на попятный – не мог представить хоть на мгновение кого-то другого в этих стенах. Когда он умер, его душеприказчики тут же без хлопот продали усадьбу. Ходили слухи, что с неохотой. Семья с тех пор поднакопила средств, так что я не удивлюсь, если они выкупят Скотни-Энд-холл. Вот тогда-то будет великое ликование в Скотни-Энде. И все равно, выбросьте из головы мысли о Йокельтоне.

Фенби засмеялся и признал, что сейчас любые мысли были бы преждевременными. Тем не менее ему показалось, что смерть Каргейта представляется совершенно незамутненным благом.

«Возможно, – подумал он, – придется подозревать только тех, кого его смерть задела. Убийство из альтруизма черта с два распутаешь. Все равно придется откровенно поговорить с преподобным мистером Йокельтоном».

Знал бы Фенби, что именно из-за мыслей о смерти Каргейта викарий Скотни-Энда, человек, привыкший ложиться спать очень рано, сидел в кабинете в этот – невероятно поздний – час!..

Пока что викарий не встречался с инспектором. Он знал лишь, что его друг доктор Гардинер почему-то реквизировал табакерку – великолепную вещицу, которую викарий давно мечтал рассмотреть внимательно и которую имел шанс мимолетно увидеть вчерашним утром. Как объяснила викарию мисс Нокс Форстер, полиция ведет рутинную работу.

И не это беспокоило викария, а борьба с собственной совестью. Впервые в жизни он радовался смерти человека, радовался бурно и несдержанно – и столь же бурно и несдержанно стыдился своего восторга. Не прекратив неправедное ликование – или не придя к честному выводу, что его ликование не безнравственно, – викарий не мог заснуть.

С первой встречи с Каргейтом Йокельтон почувствовал, что зло вторглось в его жизнь, вернее – в жизнь прихожан. И дело не в деньгах Каргейта; Йокельтон был далек от лицемерной мысли, что все богачи получили свое состояние бесчестным путем. Викария не волновало и то, что Каргейт использует богатства не по назначению. Собственно, Йокельтон не видел ничего плохого в том, как Каргейт тратил деньги – с одной стороны, переплачивая тем, кто оказывал ему услуги, а с другой – коллекционируя разные разности, от табакерок до почтовых марок. Ни то ни другое не вызывало возражений; зло, по мнению Йокельтона, состояло в другом: Каргейт кичился своим состоянием и боготворил его.

В отличие от узколобых догматиков, Йокельтон был готов – хоть и с трудом – допустить что-то доброе даже в тех, кто пренебрегает внешним почтением к Англиканской церкви и прочим формам христианского богослужения. Тяжело было викарию оттого, что его видный прихожанин отбивался от стада. Но и это было бы еще терпимо, не относись Каргейт так издевательски к религии любого сорта. Когда Каргейт хотел снести ризницу и вскрыть могилу – чтобы проверить, действительно ли под ними скрываются какие-то древние артефакты, – Йокельтон пришел в ужас; Каргейт, для которого археология была всепоглощающей страстью, почти с таким же негодованием воспринял отказ.

Возникали трения и по поводу найма прихожан на работу. Йокельтон полагал, что хозяин усадьбы обязан заботиться о благополучии окрестных жителей. Эту идею можно счесть сомнительным и отжившим наследием власти помещиков, но викарий почитал ее долгом, а от долга, по его мнению, уклоняться никак нельзя. Каргейт же видел в жителях деревни злостных бездельников и старался вовсе не замечать их существования; единственное, что его в них радовало, – то, что и они, со своей стороны, не желали его замечать. К сожалению, он заблуждался.

Таким образом, утром четверга двенадцатого июля, когда Йокельтон решил навестить Каргейта в отчаянной попытке склонить его на свою сторону, положение дел трудно было назвать благоприятным. Даже сам Йокельтон понимал, что добра не будет, просто считал себя обязанным попытаться. Поводом для встречи послужило его желание вернуть в Скотни-Энд в качестве младшего садовника местного жителя, известного как Харди Шотландец.

Следует пояснить, что в деревне было столько Харди и им так часто давали при крещении имя Уильям, что различали их обычно по ремеслу или месту жительства. Все понимали, кто такой Харди Изгородник или Харди Тщетен – этот жил в одном из домиков, которые построил благочестивый человек, велевший написать на фронтоне: «Без благословения Господа тщетен труд человеческий».

Харди Шотландец не нашел работы в деревне и в конечном итоге угодил на военную службу – в результате несчастного случая и склонности к приключениям. Харди поехал в Лондон на финал Кубка, на который, увы, так и не попал, зато странными окольными путями оказался на призывном пункте. Да и там он всего лишь решил вступить в батальон собственного графства, однако чересчур частое упоминание названия родной деревни привело к тому, что начальство, с трудом разбиравшее его восточно-английское произношение, отправило бедолагу в Королевский шотландский фузилерный полк.

Отслужив положенный срок, не отмеченный ни особыми наградами, ни взысканиями, Харди якобы получил профессию садовника в Центре профессиональной подготовки. Впрочем, даже у Йокельтона возникали сомнения – что могла дать подготовка, пройденная заочно в последние недели службы.

В одном Йокельтон не сомневался: Каргейт, которому явно требовались еще садовники, должен дать Харди Шотландцу испытательный срок и направить его на дополнительное обучение. Каргейт, однако, с этим не соглашался ни в малейшей степени.

– Мне нужны компетентные работники, – заявил он. – У меня нет ни желания, ни возможности учить людей тому, что им положено знать, чтобы поступить ко мне на работу.

Йокельтон только и мог повторять:

– Вы же знаете, что Харди Шотландец учился…

– Вы называете курс армейского центра подготовки обучением? Там получают крохи знания – чтобы пускать пыль в глаза доверчивой публике.

– И все же вы должны дать ему испытательный срок. Если он совсем не справится, тогда другое дело, но я думаю, что он справится. Харди дисциплинированный человек, его легко учить.

Каргейт в ответ только расхохотался:

– За срок службы в армии люди не успевают проникнуться дисциплиной, а как только выходят в запас, начинается обратная реакция, и они идут вразнос. Все, чему они научились в армии, все, что они помнят, – как увиливать от работы; и в этом они преуспевают.

– Я с вами не согласен. Абсолютно! – Викарий был готов потерять терпение. – Кроме того, не могу не заметить, что человеку пришлому очень сложно найти здесь жилье. А семья Харди Шотландца живет прямо рядом с почтой…

– Я знаю – и слишком хорошо – о недобром отношении ко мне местных жителей. – Хозяин усадьбы бросил многозначительный взгляд на Йокельтона. – И знаю, кому этим обязан.

– Вы что же, полагаете…

– Полагаю. – На самом деле Каргейт об этом даже не думал, но решил раз и навсегда покончить с приставаниями викария. – Я вовсе не такой дурак, каким вы, похоже, меня считаете; и если я замечаю организованный протест в кучке неотесанных крестьян, которым в жизни самостоятельно не придумать практический способ выражения неприязни – а ею они только оказывают мне честь, – я оглядываюсь в поисках организатора; и если я вижу единственного в округе человека, у которого ума хватит разработать план, я в состоянии сложить два и два.

– Естественно, раз вы исходите из серии совершенно ложных посылок, то можете путем логических рассуждений прийти к фантастически абсурдным выводам…

– Я всегда исхожу из фактов. Придется вам напомнить, что вы сами сказали о препятствиях на моем пути.

– Сказал. Однако препятствия воздвиг не я. Должен признать, что некоторые стороны вашего поведения затрудняют мне выполнение моих обязанностей. Я надеялся обстоятельно с вами сегодня поговорить, но в вашем нынешнем настроении это бесполезно.

– Совершенно бесполезно! Полагаю, разговоры закончены? Раз и навсегда.

– Препятствия возникают, – продолжал Йокельтон, полный решимости высказаться, – из стихийных выступлений и единого мнения всех жителей Скотни-Энда…

– И вы всерьез хотите убедить меня, что единое мнение не выпестовано заботливыми руками? Вы удивитесь, если я скажу, что у меня есть доказательства?

– Конечно, удивлюсь.

– Хорошо, тогда я сейчас предъявлю их. – Каргейт повернулся, чтобы позвонить дворецкому, но замер. – Впрочем, лучше принесу сам. Доказательство простое, только не помню точно, куда я его положил.

Через несколько минут он вернулся в комнату и, подойдя в гневе к камину, сердито дернул звонок.

– Рейкс, часы в холле снова отстают, – объявил Каргейт вошедшему дворецкому. – Сейчас 11.17, а они показывают 11.15. Я еще вчера велел их поправить.

– Часовщик из Грейт-Барвика, сэр, пока не…

– Я велел их поправить!.. Так вот, мистер Йокельтон, вы удивитесь, когда я скажу, что для меня ваш приход… – Каргейт внезапно замолчал. – Смотрите на мою табакерку? Правда, прелесть? Принадлежала одному из друзей принца-регента, который, как и я, иногда позволял себе понюшку-другую. Вокруг центрального изумруда – его монограмма. Кстати, мистер Йокельтон, изумруд был на месте утром, когда я отдал табакерку Рейксу, чтобы тот вычистил остатки слежавшегося табака. Странно, изумруд пропал после того, как вы обратили внимание на табакерку… Однако вернемся к приходскому журналу. Ваша статья «Долг взаимопомощи» в такой небольшой общине, как Скотни-Энд, несомненно…

– Вы только что предположили… – Йокельтону потребовался с десяток секунд, чтобы прийти в себя, – что я украл ваш драгоценный камень?

– Он и раньше плохо держался, и его легко было вытащить, немного поднажав. Но давайте по очереди. Статья, как я говорил, откровенно нацелена против меня и активно внушает жителям Скотни-Энда точку зрения, которую я нахожу прискорбной.

– Стоп. Я отказываюсь слушать, пока вы не откажетесь от обвинений!

– По поводу изумруда? Может, я и ошибся. Просто удивительное совпадение. Вы, наверное, не откажетесь, чтобы вас обыскали?

– Да вы что, мистер Каргейт! Позвольте напомнить, что я викарий этого прихода!

– Ага! Ясно, хотите избежать обыска. Изумруд очень дорогой.

Йокельтон на минуту задумался. Обвинение было смехотворным. Каргейт, вероятно, специально сам пошел за приходским журналом, чтобы оставить посетителя одного в библиотеке Скотни-Энд-холла. А возможно, и в предложении об обыске таилась уловка. Дальновидный викарий представлял себе возможное развитие событий.

– Я не позволю вам меня обыскивать, – ответил он, – потому что вы наверняка подкинете мне камень. Если еще не подкинули.

– Я гляжу, вы опытный человек, – радостно отметил Каргейт.

Тут же он оставил легкомысленный тон и заговорил, уже не стараясь скрыть презрительный гнев:

– Позднее я покажу вам осиное гнездо. Вот на столе, рядом с моей табакеркой, стоит пузырек с цианистым калием. Вечером мой совершенно некомпетентный садовник воспользуется содержимым пузырька, чтобы уничтожить мерзких насекомых. Стоя рядом с гнездом, мы прекрасно разглядим – издалека, к счастью, – деревню Скотни-Энд. Надеюсь, ее обитатели причинят мне меньше беспокойства, чем обитатели гнезда, ведь я с одинаковой легкостью в состоянии разобраться и с теми, и с другими.

– Послушайте, сэр! Какая бесчеловечность!

– Пусть даже сама осиная царица жужжит над ухом и раздражает меня тупым шумом или тупой писаниной, пусть даже грозит ужалить – если б могла. В самом деле, очень хочется показать вам это гнездо.

– Я не желаю его видеть.

– Не важно. Когда мы подойдем туда, я заберу у вас изумруд и объясню, как он у вас оказался. Фокус простейший, мистер Йокельтон; возможно, учитывая вашу репутацию и род занятий, он бы и не выгорел, но его всегда можно при необходимости повторить – более тонко и убедительно. Так что позвольте я провожу вас до осиного гнезда – и на выход. Вам больше незачем тут появляться. Сюда, пожалуйте… А, мисс Нокс Форстер!

Каргейт заметил секретаря в холле.

– Викарий вздумал сердиться на меня, как вы, несомненно, поняли по его пятнистому лицу. Я, к сожалению, навлек на себя неудовольствие служителя Господа, отказавшись принять на работу его армейского протеже, о котором не слышал ни единого доброго слова. Однако я постараюсь утешить викария, показав ему наше осиное гнездо.

«Еще бы понять, что все это означает, – сказала про себя Джоан Нокс Форстер, когда мужчины удалились. – Хотя могу себе представить».

– В чем дело, Рейкс?

– Я по поводу часов, мисс. Я послал за часовщиком, но в этих краях, похоже, не имеют привычки поторапливаться, а мистер Каргейт из-за часов взъелся, если позволите мне так выразиться. Положительно не знаю, что предпринять. Похоже, сегодня у меня ничего не выходит.

– У вас карманные часы надежные?

– Да, мисс.

– Тогда ставьте часы утром и вечером по своим карманным, пока не приедет часовщик. И продолжайте так делать, потому что и после починки они наверняка не станут ходить лучше.

Рейкс вздохнул. Это простое решение уже приходило ему в голову. Вообще, жилось дворецкому очень непросто, спасали лишь многочисленные подобные мелкие уловки. Если бы хозяин хоть иногда делал скидку!.. Такое вряд ли удастся выдержать долго.

– Таким образом, в 11.15 преподобный мистер Йокельтон находился один в библиотеке Скотни-Энд-холла; табакерка и яд были ему доступны. Более того, он только что подвергся совершенно необоснованному оскорблению и потому был потрясен и раздражен. Далее, в 11.30 библиотека была пуста в течение примерно восьми минут, пока мистер Каргейт повел мистера Йокельтона на берег рва, некогда окружавшего усадьбу целиком, а сейчас оставшегося с трех сторон здания. Там мистер Каргейт показал протестующему викарию дыру в земле – на солнечном участке между тенями от двух вязов – и насекомых, беспрестанно снующих в нору и обратно. Затем, как я понимаю, в качестве прощального оскорбления, мистер Каргейт повернулся спиной и зашагал к дому.

В течение названного периода – примерно, как я сказал, минут восьми – два человека находились в холле, из которого, напомню, можно пройти в библиотеку. Это мисс Джоан Нокс Форстер и Альфред Рейкс. Вы услышите, что они беседовали несколько минут, а потом отправились каждый по своим делам: Рейкс – накрывать на стол и заниматься серебром в столовой, а мисс Нокс Форстер ходила по дому, расставляя свежие цветы. Показания этих двоих по поводу точных перемещений друг друга не совсем совпадают, однако – буду говорить совершенно откровенно – вы наверняка придете к выводу, что у них не было причин точно запоминать все подробности происходящего, так что некоторые расхождения естественны; а может быть, вы, наоборот, решите, что показания подозрительно разнятся. Пока только укажу, что следует иметь в виду эти восемь минут.

В настоящий момент я оставлю в покое данный вопрос, перескочу длительный период, о котором я уже говорил и к которому непременно вернусь, и предложу вашему вниманию третий короткий интервал времени – вечером того же дня, как я указывал, примерно в 15.30. Боюсь, мне придется вовлечь вас в дискуссию по филателии – этот термин, как вам известно, означает просто собирание почтовых марок.

Вряд ли нужно объяснять (как и любой человек, произнесший эту фразу, Блэйтон немедленно пустился в объяснения), что если в юном возрасте собирание марок – невинное развлечение, и вы, господа присяжные, удивите меня, если скажете, что никто из вас не предавался этой коварной забаве в детстве, то поразив, если позволите такое выражение, человека в зрелые годы, данное хобби протекает с осложнениями, подобно многим детским заболеваниям, которые легко проходят в нежном возрасте, но опасны серьезными последствиями для взрослых.

Блэйтон радостно улыбнулся присяжным, решив, что донес метафору удачно и в непринужденной манере. Однако сообразив, несколько запоздало, что среди его слушателей вполне могут оказаться филателисты, которым вряд ли придется по вкусу, что их сочли страдающими чем-то вроде умственной кори или свинки, торопливо продолжил:

– Разумеется, очевидна и огромная польза, которую приносит филателия, пользующаяся покровительством даже королевской власти. Я только хотел подчеркнуть, что в высших своих проявлениях это хобби требует трудолюбия и знаний. Истинный филателист должен отлично разбираться в процессах производства бумаги и полиграфии, в перфорации и водяных знаках. Он должен знать все о печати, типографской краске, «предпечатной подготовке», бумаге рифленой и с сетчатой фактурой, о «вафелировании», фотогравюре и штриховой гравюре; он должен быть знаком с методами определения различных подделок, изменений даже в штемпелях, замечать малейшие следы реставрации. Добавив, что филателист неизбежно приобретает новые знания по истории и географии, я наверняка смогу убедить вас, что это хобби эрудитов. Даже нам, милорд, боюсь, придется обогатиться соответствующими знаниями.

– Это, мистер Блэйтон, если считать, что у нас их нет. – Судья Смит не понимал, почему должен служить примером невежества, хотя, честно сказать, сам не коллекционировал марки.

– Совершенно верно, милорд. Все же, полагаю, было бы излишне оптимистично ожидать, что не только вы сами, но и все присяжные тоже собирают марки.

– Кто знает, мистер Блэйтон, кто знает… Впрочем, продолжайте. Вы говорили, что есть темы, по которым нам следует… кажется, вы употребили выражение «обогатиться знаниями».

– Именно так, милорд. Нам придется услышать кое-что о смешанной зубцовке, о добавленных вручную акутах, о недостающей дробной черте, о так называемых «сцепках»; потому что, господа присяжные, несущественно, собираем ли марки я или господин судья. Важно то, что коллекционером – и очень серьезным – был Генри Каргейт. И днем 12 июля, с 14.30 до 15.45 его посетил Эндрю Макферсон, торговец редкими марками, который в знак особого уважения важному клиенту покинул офис на улице Стрэнд и отправился в Скотни-Энд.

Случилось там вот что…

Эндрю Макферсону было вовсе не по душе тащиться на поезде в Ларкингфилд, и он ворчал всю дорогу. Для любого другого клиента он даже из офиса не вышел бы, не то что из Лондона куда-то ехать.

Однако Каргейт был совершенно особым клиентом. Во-первых, он тратил деньги с размахом. Во-вторых, ему – по крайней мере, Каргейт так утверждал – из-за слабого здоровья было тяжело ездить в Лондон; а в-третьих, у Макферсона возникли некоторые сомнения по поводу чистоты устремлений Каргейта. И если эти сомнения небеспочвенны, Каргейт представлял угрозу всему филателистическому сообществу.

Второй пункт обычно не представлял особой проблемы. У Макферсона было вдоволь клиентов, ценных и надежных, с которыми он встречался редко, а то и вовсе не виделся. Он отправлял им наборы для ознакомления или предлагал марки, купленные на аукционе или у частных коллекционеров. В самом деле его торговля в определенной степени зависела от умения бросать нужную наживку каждому коллекционеру, без каких-либо гарантий и с риском показаться надоедливым. На принципах полного взаимного доверия и заинтересованности все это прекрасно срабатывало, и Макферсон льстил себе, что принял участие в коллекциях многих людей.

Но доверие должно быть взаимным. С одной стороны, Макферсон обязан был гарантировать полную чистоту всех деталей каждой марки, предлагаемой на продажу, а с другой – приходилось отдавать свои марки в руки людей, которых он, собственно, едва знал. Если кто-то из них случайно повредит марку, то Макферсону оставалось надеяться, что этот кто-то честно признается. Если по ошибке он отправит марку, не проставив цену или проставив цену карандашом, то ему оставалось верить, что никто не заберет марку и не сотрет тайком цену. И, наконец, оставалось верить, что никто не подменит его хороший экземпляр на поврежденный или – того хуже – не поменяет редкую разновидность на обычную марку. Все это было игрой, некоторым риском, потому что среди сотен тысяч марок Макферсон не мог отследить каждую, а даже если б мог, то кого обвинять – коллекционера, который держал альбом последним или предпоследним? Ведь марку могли повредить несколько недель назад.

Возможно, нет другого такого объединения людей, где настолько развито понятие чести. Коллекционирование марок – совершенно особое искусство, и если что-то может его погубить, так это появление большого числа подделок. Марки определенных стран подделывают особенно часто, и их коллекционируют очень немногие люди. Обо всем этом профессиональный филателист прекрасно осведомлен и поэтому всегда настороже – в интересах сообщества.

Для коллекционера это ограничение не столь строгое – зато меньше искушение подделать или даже украсть марку. Изготовить фальшивую марку для своей коллекции – значит потрафить собственной ловкости рук и терпению; создавать же подделку ради денег, не говоря уж о соображениях морали, очень опасно – ввиду необычайной сложности.

За долгие годы – а отец взял его в дело еще мальчиком, когда торговля почтовыми марками переживала в конце девятнадцатого века бум, – Макферсону доводилось сталкиваться лишь с тривиальными и мелкими попытками жульничества; так продолжалось, пока он не начал вести дела с Каргейтом.

Каргейт, как любой продвинутый коллекционер, не пытался охватить марки всех стран. Он посвятил себя двум группам: во-первых, собирал марки Британской Вест-Индии, а во-вторых, британские марки с надпечатками для использования в колониях. Для того кто, сберегая собственный разум, сторонится филателии, подобное ограничение может показаться слишком строгим, но человек, уже зараженный коварным вирусом, понимает, что это громадное – и затратное – поле деятельности.

Именно по поводу марок с Багамских островов Макферсон почувствовал первое беспокойство. Каргейт приехал к нему и сообщил, что располагает кое-какими дублетами, годными для обмена или продажи. Он открыл небольшой кожаный альбом для переноски марок и продемонстрировал содержимое.

Макферсон до сих пор помнил, как поразило его увиденное. В то время Каргейт был пока новым клиентом, и Макферсон не представлял, какая у него коллекция.

– Прекрасные марки! Старые Багамы в нулевом состоянии – большая редкость. Эти еще без водяных знаков или уже «королевские колонии»?

– Да по цвету же видно. Такого серо-лавандового на поздних нет.

– Верно. Но это не относится к пенсовым и, как в нашем случае, четырехпенсовым бледно-розовым. – Макферсон, несмотря на свое добродушие, не терпел, когда с ним обращались как с ребенком; да и о первых мудреных выпусках багамских марок он знал побольше других. Чтобы скрыть раздражение, он нагнулся к маркам и воскликнул: – Четырехпенсовые и шестипенсовые великолепны! И зубцовка хороша.

– Вы серьезно думаете, что можете оценить перфорацию на взгляд? – Вопрос прозвучал как насмешка.

– Это не четырнадцать на шестнадцать, не похоже и на тринадцать. Остаются два варианта.

– На самом деле здесь комбинированная зубцовка. Одиннадцать с половиной или двенадцать – на одиннадцать.

– Да быть не может! Нулевки! И дублеты! Феноменально!

– Они хранятся в нашей семье долгое время. Мой двоюродный дедушка бывал на островах и, к счастью для меня, привез много редкостей. Почему бы не пустить в циркуляцию те, которые мне не нужны?

– Лично я сохранил бы все, попади они мне в руки. Но прежде чем покупать, я хочу очень аккуратно измерить перфорацию. Различия с ходу не определишь.

– Да что тут такого? Честно скажу, даже если вы со мной не согласитесь, я буду придерживаться своего мнения.

– А я, пожалуй, своего. Вы подождете минутку, сэр? Хочу принести одно приспособление – только что появилось в продаже.

– Да пожалуйста. Только недолго, у меня не так много времени. – Каргейт сел у стола во внутренней комнате магазина и забарабанил пальцами. Может, он и знал все о комбинированной зубцовке, однако понятия не имел ни о каком новом изобретении. И уж конечно, он не мог представить, что через несколько лет этот вопрос всплывет на суде, а старательному адвокату придется растолковывать, что «Перф. 14» означает, что четырнадцать перфорационных отверстий умещается на двух сантиметрах, а «комбинированная, или смешанная, зубцовка» означает, что у марки разная перфорация по вертикали и по горизонтали.

Впрочем, в тот день Каргейта беспокоило только устройство, которое Макферсон принес в кабинет. Быстро мрачнея, он уставился в комбинацию лампы и увеличительного стекла – или даже зрительной трубы.

– Вы совершенно уверены, что их никто не трогал, кроме вашего двоюродного дедушки и вас?

– Совершенно. А что?

– Тогда, боюсь, кто-то провел вашего двоюродного дедушку.

– Я всегда считал, что он лично купил марки на почте.

– Вы никогда не светили на них ультрафиолетом, сэр?

– Нет.

– Тогда, наверное, вы захотите взглянуть… Сюда.

Каргейт взглянул, и на его лице появилось неподдельное изумление. Бледно-розовая марка с головкой юной королевы в короне словно распалась на две части. Жемчужины непонятно откуда взявшегося королевского ожерелья были явно напечатаны, к сожалению, совершенно не на том кусочке бумаги, что надпись «четыре пенса». Не говоря ни слова, Макферсон убрал марку и положил на ее место шестипенсовую серо-лавандовую, упомянутую прежде. Под лампой оказалось, что марка скомпонована из шести разных фрагментов, – тот, где было написано «Багамы», теперь явно был другого цвета.

– Части от шестипенсовой фиолетовой, похоже, более позднего выпуска – и гашение пером, судя по чернильному пятну на букве «Н», выцвело на солнце и потом аккуратно подкрашено. Я бы на вашем месте, сэр, уничтожил эти марки.

– Пожалуй, так и поступлю, – ответил донельзя огорченный Каргейт. – Не знаю, как и зачем это сделано, но работа мастерская. Уберите их из-под лупы – и вы не найдете соединения.

– Ни за что. Замечательный аппарат.

– Да. – Каргейт метнул на машину сердитый взгляд. – Жаль, что его изобрели. Вот уж действительно, неведение – благо.

В целом, Каргейт мужественно перенес удар – и даже вновь обрел высокомерную презрительность; Макферсон ни за что не поверил бы, хотя мысль такая мелькнула, что марки переделывал сам Каргейт. Выставить на продажу в качестве настоящей марку, слепленную из четырех или пяти фрагментов, из которых некоторые взяты вообще от посторонней марки, с перебитой под самую редкую разновидность перфорацией, – несомненно, бесчестно, если сделано сознательно. Но так ли это? Макферсон, сам неспособный на подобное жульничество, готов был все сомнения трактовать в пользу Каргейта. А что касается двоюродного дедушки, который вроде бы привез марки, то либо он сам для развлечения исполнил жульнический шедевр, не собираясь его продавать, либо Каргейт ошибся, и его родственник купил марки не на почте на Багамских островах, а на родине, у какого-то мошенника.

Впечатление о кристальной честности Каргейта окрепло, когда он через несколько месяцев появился у Макферсона и попросил проверить с помощью новой лампы пару марок, которые ему предложили купить, хотя и очень недешево.

– Вам непременно нужна такая лампа, сэр. Очень пригодится серьезному коллекционеру.

– Ну, если не хотите, чтобы я воспользовался вашей…

– Сколько угодно, сэр, сколько угодно. С удовольствием сделал бы то же самое и не для такого солидного клиента, как вы. Что за марки на этот раз, сэр? Надеюсь, сегодня мне не придется вас расстраивать.

На сей раз Каргейт принес пару британских двухпенсовых марок из последнего викторианского выпуска; на обеих были надпечатки «Британский протекторат Масляной реки» и цена «один шиллинг» с полоской внизу. На одной марке надпечатка была фиолетовой, на другой – черной.

– Да, вы действительно принесли мне редкость. В каталоге марка с черной надпечаткой сама по себе оценивается в сто двадцать фунтов, а сцепка с фиолетовой, видимо, просто уникальна. Очень надеюсь, что с ними все в порядке.

Вновь на сцену явилась лампа, и вновь их ждало разочарование. Не было сомнений, что цвет фиолетовой надпечатки изначально был черным. Были заметны следы химикатов, с помощью которых изменили оттенок.

– Боюсь, это всего лишь пара черных. Сами по себе достаточно редкие, но вовсе не то, чем хотят казаться. И вообще начинаю сомневаться по поводу обеих надпечаток. – Макферсон снова принялся изучать пару.

– Не утруждайтесь, – прервал Каргейт. – Все равно я не буду их покупать. Вот бесчестное племя – торговцы марками!

Сухопарый Макферсон гордо выпрямился и гневно встряхнул седой гривой:

– Вовсе нет. И прошу вас не повторять более таких слов.

– При всем, что вы видите своими глазами?

– В каком ремесле нет паршивой овцы? Но если мы найдем жулика, то вышвырнем немедленно. Кто дал вам эти марки?

– Не важно.

Макферсон безуспешно пытался добиться ответа. Каргейт наотрез отказался называть имя – и это, умей Макферсон лучше разбираться в людях или знай Каргейта ближе, показалось бы странным само по себе, ведь обычно Каргейт охотно выдавал всех и вся. А так торговец марками в конце концов сдался.

– Если бы узнал, кто это, убил бы, – пробормотал он про себя, подумав «а если бы точно знал, что это ты…».

Но вслух ничего не сказал.

И все же с тех пор Макферсон держал ухо востро, имея дело с Каргейтом. Масонская связь между торговцами практически обязывала Макферсона бросить осторожный намек-другой своим собратьям, однако долгое время у него не было оснований жаловаться. Сначала его удивило, что Каргейт по-прежнему навещает его магазин, но со временем удивление ослабло. Все это вроде бы говорило о невиновности Каргейта, хотя у Макферсона, несомненно, был один из лучших, если не просто лучший выбор марок тех стран, которые интересовали Каргейта. Впрочем, Каргейт, как большинство коллекционеров, не замыкался на одном торговце.

И если не считать этих двух происшествий, у Макферсона не было причин сомневаться в честности Каргейта – человека очевидно богатого – до того самого дня, когда ему, после долгих протестов, пришлось поехать в Скотни-Энд-холл.

– И все-таки, – сказал Фенби, – вы поехали в Ларкингфилд.

Разговор происходил через несколько дней после начала расследования.

– Поехал, – ответил Макферсон. – Очень не хотелось, но с Каргейтом всегда были трудности; он вынуждал меня приезжать. В целом-то дело того стоило, кроме того, он измыслил какие-то обвинения по поводу марок, которые я посылал ему на ознакомление, – и это можно было выяснить только при личной встрече.

– Вы отдали часть своих запасов в руки клиента, несмотря на сомнения в его честности?

– До того дня, как я отправился в Скотни-Энд, лишь в двух случаях у меня возникали какие-то подозрения. В одном случае вполне могло быть, что его или его родственника обманули. Второй раз он просил у меня совета по поводу марок, которые, по его словам, собирался купить. Я был совершенно уверен, что обе надпечатки фальшивые. Другими словами, две марки по несколько шиллингов каждая превратили в пару – и одна марка по каталогу была стоимостью в семь фунтов, а вторая – в сто двадцать, а в паре цена выросла бы. Но у меня не было оснований обвинять в подделке Каргейта.

– Однако вы встретились с Леем, его душеприказчиком, и предупредили, что он не должен продавать коллекцию Каргейта без тщательной проверки?

– Верно.

– А почему все-таки?

– Перед этим я видел его набор марок Сент-Винсента.

– С ними что-то не так?

– Большинство в полном порядке. Собственно, многие я сам ему и продал. Но были и такие, которые мне показались подделкой. Поэтому я считаю, что их все нужно проверять.

– Ясно. А нельзя ли, не вдаваясь в технические детали, объяснить мне, что там может быть не так? То есть если фальшивка очевидная, то тут все понятно. Но если ее трудно заметить, то как вы это установили? Ведь вы рассматривали их недолго.

– Верно. Каргейт вышел из комнаты совсем на чуть-чуть, но именно эти марки я знаю очень хорошо. Настоящий старый добрый Сент-Винсент, отлично сцентрированный, с хорошим цветом и неповрежденной зубцовкой, – большая редкость.

– Что значит редкость? Я слышал про марку, за которую просили пять тысяч фунтов.

– Мы не говорим о «Маврикиях» или «Британской Розовой Гвиане». Нет, эти Сент-Винсенты доходят в цене до сотни фунтов; и лучшие из них, хотя и другие оцениваются высоко, это дополнительный выпуск 1880 и 1881 годов, особенно шестипенсовая с надпечатками «полпенни» на половинках; на одной надпечатке дробная черта в надписи «1/2» есть, а на другой черта пропущена. В каталоге Гиббонса – не знаю, почему они выбрали только эти марки, а не другие – умышленно приведена неправильная иллюстрация надпечаток. Ну, так говорят. Но я узнаю эти марки с первого взгляда; и я сразу заметил, что Каргейт не избежал фальшивок, которые, впрочем, могут обмануть многих.

– Понятно. Значит, основания предупредить Лея были. Чего же добивался Каргейт? Зачем сознательно вставлять подделки в свою коллекцию?

– Тут одно из двух. Или он связался с человеком, оказавшимся жуликом, и тогда Каргейта самого надули; или хотел похвастаться – это было вполне в его духе – и изобразить коллекцию лучше, чем она была на самом деле.

– Но разве он не мог купить настоящие? Очевидно, он был очень богат.

– Никто не богат настолько, чтобы купить все марки. Думаю, тут сыграло его тщеславие; сам ли он это сделал или не сам, поверьте: такие подделки очень опасны. Ладно, я и еще с десяток человек во всем Лондоне – и, может, еще десяток во всем мире, – но практически любой другой будет обманут. Включая экспертов. Вот почему я хочу, чтобы эти марки были уничтожены.

Фенби не удержался от мысли, что по той же причине Макферсон мог хотеть, чтобы и Каргейт был уничтожен, – если считал Каргейта мошенником. Инспектор задумчиво произнес:

– Полагаю, вам интересно было бы знать, кто мошенник.

– Очень интересно; а поскольку подделка – преступление, полагаю, вы мне поможете.

– У нас другое направление работы, но если кто-то, не зная о смерти Каргейта, пришлет на его адрес набор марок, обещаю с вами связаться.

– Буду очень благодарен. Хотя вряд ли кто-то пришлет. Подозреваю, Каргейт все делал сам.

– Вы же только что сказали, если я правильно понял, что доверяли ему? Впрочем, до того, как увидели набор Сент-Винсента… Но даже и тогда уверенности у вас не было.

– Уверенность появилась, когда Каргейт вернулся в комнату.

– Ясно. Пожалуйста, рассказывайте. – На самом деле Фенби и пришел, чтобы об этом узнать, но он предпочитал действовать не напрямую; и то, что Макферсон отчаянно пытался выяснить у мисс Нокс Форстер имя душеприказчика Каргейта и предостеречь того от продажи коллекции, дало возможность Фенби оправдать свой визит.

– Мне было велено, – Макферсон язвительно усмехнулся на слове «велено», – явиться к нему в 14.30. В четверть третьего у гостиницы Лакингфилда меня должна была ждать машина. То есть Каргейт явно указывал, что я недостоин с ним обедать; подразумевалось, что я и со слугами обедать не буду. В 14.30 я приехал, и меня проводили к нему.

– В библиотеку?

– Видимо, да. Из холла – дверь налево от входа.

– Именно. Продолжайте.

– Он разглядывал марки Сент-Винсента, о которых я упомянул, и немедленно принялся объяснять мне, какую замечательную коллекцию собрал. На самом-то деле он намекал, что я удостоен великой чести раз в жизни увидеть такое великолепие. Должен сказать, через мои руки прошло много подобных коллекций, но его марки действительно были хороши. Или, верней, были бы хороши, будь они настоящими.

– А они не были?

– Не были. Полагаю, на меня подействовали тон и манеры Каргейта, поэтому я был настроен критически. – Макферсон взъерошил седые волосы и, казалось, снова впал в раздражение. – Так или иначе, я внимательно пригляделся к маркам, и, боюсь, Каргейт все прочел по моему лицу.

Фенби, глядя на филателиста, подумал, что по этому лицу наверняка можно прочесть больше, чем тому кажется. Однако развивать эту тему инспектор не желал и вернулся к основному разговору:

– И вы сразу разглядели подделки?

– Одну-две – сразу. По крайней мере, появились сильные подозрения, и я допустил ошибку, спросив Каргейта, где он взял эти марки. «Не у вас», – ответил он. «Да уж надеюсь», – сказал я. Тут он рассердился и спросил, что я имею в виду. Я объяснил, что гарантирую подлинность каждой марки, которую продаю, и что не уверен вот в этих марках. И показал на шестипенсовую с надпечатками «полпенни». Тут он просто рассвирепел и заявил, что впредь не будет мне показывать вещи, на которые я недостоин смотреть. Если подумать, ему бы стоило сказать, что он больше не будет иметь со мной дел, но Каргейт прекрасно понимал, что сам себе навредит, потому что именно у меня было то, что ему нужно. Так что он снизил обороты и ограничился замечанием, что не мне бы говорить, поскольку у меня есть привычка держать в своих альбомах сомнительные экземпляры. Тут я, разумеется, запротестовал. Ведь именно для этого я и приехал. Помните, я упомянул?

– Да. И это тоже связано с марками Сент-Винсента?

– Нет, речь шла об ирландских марках. Довольно заурядных, имейте в виду, хотя кое-какие экземпляры с пропущенным акутом очень ценятся.

Фенби застонал.

– Мне и в этом нужно разбираться?

– Здесь нет ничего сложного. На некоторых марках есть слово «Saorstát». Означает, кажется, «Свободное государство», и над вторым «а» должен стоять акут – знак ударения, но иногда он пропущен. Именно по поводу кварт-блока, где из четырех марок на одной акут пропущен, Каргейт и выдвинул свои грязные инсинуации.

Макферсон распалился, вспоминая происшествие.

– Представьте, обвинил меня в том, что я удалил акут с одной марки и пытался то же проделать с остальными! Слушайте, это идиотизм, ведь след от печати все равно останется – этакий рубчик, – и не думаю, что его можно убрать. В любом случае, я такими вещами не занимаюсь. И все равно, признаюсь, было неприятно выслушать подобное обвинение; ведь даже если только слух об этом разойдется, моя торговля серьезно пострадает. Если люди перестанут мне доверять, то будут покупать только мелочь, в которой могут не сомневаться, – кому надо тратить несколько часов, чтобы превратить марку ценой шесть пенсов в девятипенсовую? Но никто не решится покупать у меня что-то действительно стоящее, понимаете?

– Вполне понимаю. Каргейт как-то подтвердил свои обвинения?

– Он показал кварт-блок, где на одной марке из четырех действительно кто-то пытался убрать акут.

– Блок был у Каргейта?

– Блок был вклеен в мой альбом. Однако вклеен не мной. И не моими помощниками. Им бы и в голову не пришла такая глупость. В то, что они украли настоящий блок и вместо него вклеили подделку, я не поверю. Они все работают у меня как минимум пять лет, и ничего подобного не случалось. Так вот, Каргейт сказал мне про этот блок, и я, конечно, немедленно ответил, что не верю ему, и потребовал показать. «Конечно, покажу, – ответил Каргейт. – Именно это я и собираюсь сделать. Нужно достать альбом из сейфа». Тут он вышел из комнаты, а я, как и говорил вам, продолжил рассматривать марки Сент-Винсента на письменном столе. Наверное, это была ошибка – она привела к новым неприятностям.

– Кажется, я догадываюсь, что было дальше, – сказал Фенби. – Продолжайте.

– Догадываетесь? Он вернулся с моим альбомом и показал мне кварт-блок с любительской попыткой переделки. Блок был оценен в двадцать пять фунтов, так что именно столько я потерял из-за чьего-то – подозреваю, Каргейта – фокуса. Ну, может, немного меньше, ведь три марки в блоке остались нетронутыми, и за них можно получить четыре или пять фунтов.

– Вы имеете в виду, что на том месте в альбоме раньше находился настоящий блок с маркой без акута?

– Естественно, его я хорошо помню. На этом история не закончилась. Пока я рассматривал блок, Каргейт повернулся к своим Сент-Винсентам. Я не следил за ним внимательно, но теперь понимаю, что он взял одну марку, самую раннюю шестипенсовую – она яркая желто-зеленая и их очень мало негашеных в нулевом состоянии; Каргейт обвинил меня в том, что я ее украл.

Фенби, узнав шутку, сыгранную с Йокельтоном, нисколько не удивился.

– А вы ее не брали? – мягко спросил он, даже не задумываясь, как звучит вопрос.

– Разумеется, нет! Вы тоже считаете меня вором?

– Нет-нет, простите! Я не то имел в виду. Полагаю, вы обрушились на него, как сейчас на меня.

– Еще бы.

– И он предложил вас обыскать?

– Нет. Я сам предложил. А откуда вы знаете?

– Интересный вариант. Полагаю, она нашлась у вас?

– Нет!

– На сей раз ему не удалось ее подкинуть?

Гнев Макферсона постепенно испарялся.

– Ясно, – сказал он. – Что-то подобное уже случалось, и вы думали, что все повторится в подробностях? Я-то сначала решил – вы подумали, будто я действительно взял марку… Ну, я не знаю, что там якобы украли в первый раз, но марка – очень хрупкая вещь, ее легко повредить. Ее нельзя так просто сунуть в карман или пихнуть в ботинок – Каргейт, кстати, проверил отвороты моих брюк, но ничего не нашел. – Макферсон, остыв, даже улыбнулся. – Не нашел и в записной книжке, и в конвертах от писем у меня в карманах. В конце концов я прямо ему заявил: мол, уверен, что он сам взял марку, и впредь не собираюсь иметь с ним никаких дел. Более того, я сказал, что расскажу о нем другим торговцам марками. Тут он сказал, что, в свою очередь, расскажет обо мне. А в конце этой сцены с маркой я сказал ему, где она.

– Так вы все время знали? И что же: он не сказал…

– Еще как сказал. Сказал, что тот, кто спрятал, может и найти; но мне не стоило прятать в его вещах…

– Так где она была? – спросил Фенби, поскольку Макферсон не собирался продолжать.

– В табакерке. По крайней мере, я думаю, там был табак.

Там и был табак, но Фенби не стал показывать, насколько ему это интересно. Кроме того, его удивило, что Макферсон не уверен в содержимом табакерки; однако инспектор промолчал, позволив торговцу продолжать.

– Я сказал, что марка в коробочке, почти наугад – меня вдруг осенило. Понимаете, получилось так, что я заметил коробочку, когда вошел: дорогая золотая вещь с изумрудной монограммой – как на самоанской марке 1914 года (Макферсон не мог не говорить о марках дольше пяти минут). Она лежала на письменном столе рядом с альбомом. А когда мы спорили, кто из нас успешнее очернит другого, я вдруг заметил, что коробочка перевернута. Я и предложил ему посмотреть в коробочке – там марка и оказалась.

– Серьезно? – Фенби о чем-то размышлял. – А что потом?

– Я облизнул наклейку марки и приклеил ее на место в альбом. Боюсь, я повел себя с показной любезностью.

– Вы облизали наклейку – или марку?

– Наклейку, разумеется. Можно облизать марку, когда наклеиваете ее на конверт, но чтобы сохранить ее в нулевом состоянии, такого делать нельзя, чтобы избежать, как писали на полях викторианских красных пенни, «повреждения основы». Мне очень нравится это выражение.

– Ясно. Когда марка нашлась, спор закончился?

– Мы сделали вид, что инцидент исчерпан. Я предположил, что он зацепил марку рукавом, когда тянулся за коробочкой, и все произошло случайно. Тогда Каргейт сказал: «Да? Ну, тогда мне повезло, что табакерка у меня», – а я сделал вид, что не уловил смысла. Он прекрасно понял, что попался.

– Так марка по-прежнему на месте?

– Да.

– Вы могли бы мне ее показать?

– Конечно. Я с удовольствием купил бы ее – хотя бы только потому, что это единственная марка, в похищении которой меня обвиняли.

– Ладно, посмотрю, что можно сделать… Кстати, она липкая сзади?

– Надеюсь. Клей должен быть оригинальный. Если клей реставрирован, то ценность уже не та.

– Господи! Вы и на это обращаете внимание? И в состоянии распознать?

– Да. Правда, это не всегда просто.

– Похоже, в вашем деле требуется особая наблюдательность; интересно, не можете ли вы мне ответить по поводу одной подробности. Вы не заметили, был ли в комнате пузырек?

– Пузырек?

– Да. Аптечная склянка.

– Дайте подумать… Да, по-моему, был. Стоял на подоконнике. С цветной наклейкой – вроде бы красной; точно сказать не могу, потому что наклейка, если можно так выразиться, смотрела в окно.

– Понятно. Вы действительно наблюдательный человек. А не вспомните, где именно на подоконнике стоял пузырек?

– Попробую. Письменный стол у окна, так что подоконник становится как бы полкой… Пузырек был по правую руку сидящего за столом. Табакерка стояла прямо на столе, по левую руку.

– Ясно. Вернемся к коллекции. Я встречусь с Леем и попрошу его выполнить вашу просьбу – ничего не делать поспешно. В любом случае он не вправе действовать до утверждения завещания, и думаю, он согласится подождать нашего с вами одобрения. Ведь, как вы правильно сказали, если существует мошенник, мы с радостью поможем его поймать. Хотя доказать будет очень сложно. Вероятно, мы попросим вас подать иск.

Поднявшись уходить, Фенби на прощание спросил:

– Да, и еще одно. Почему вы сказали, что табакерка была тяжелой?

– Не знаю. – Макферсон, похоже, удивился вопросу. – Она так выглядела.

Фенби пошел, думая над иронией в словах Каргейта – «мне повезло, что табакерка у меня».

Перемещения табакерки и пузырька с цианистым калием очень интересовали инспектора Фенби. Разумеется, начиная расследование в Скотни-Энд-холле утром 14 июля, он не сразу принялся за расспросы. Сначала ему пришлось придумывать объяснения: кто он такой и зачем вообще понадобилось расследование.

Естественно, пришлось обратиться к Джоан Нокс Форстер, ставшей по воле обстоятельств главной в доме – по крайней мере, до прибытия Лея. Фенби сразу проникся уважением к уму встретившей его высокой, крепко сложенной женщины среднего возраста. Она была готова взглянуть в лицо неприятным фактам, что облегчало Фенби задачу.

Мисс Нокс Форстер смотрела на инспектора через толстые стекла очков откровенно оценивающим взглядом.

– Я не вполне понимаю, чем вы занимаетесь. Ясно, что требуется официальное дознание, раз мистер Каргейт скончался скоропостижно, но зачем коронеру понадобилось полицейское расследование?

– Обычное дело, – доблестно солгал Фенби. – Рутинное дознание.

– Зачем? То есть что тут расследовать? О состоянии здоровья Каргейта вам лучше расскажет его врач – в Лондоне, не здесь. То, что Каргейт обычно ездил на машине, а не поездом, я сама могу сказать. И то, что машина в тот день сломалась и пришлось ехать на поезде. Поскольку украшенная изумрудами золотая табакерка на полу вагона наверняка привлекла ваше внимание, то позвольте вам сообщить, что у него действительно была привычка иногда нюхать табак. Впрочем, думаю, больше напоказ, – задумчиво промолвила женщина.

– Понятно. А шофер у него был?

– Нет. Мыть машину и проводить профилактику? Ее мыл Харди Холл – садовник, а с лондонским гаражом был заключен контракт на периодический осмотр и обслуживание. Водить он предпочитал сам. Я иногда помогала, если нужно, со второй машиной; но тут получилось, что старую только что продали, а новую еще не доставили. Впрочем, Каргейт был не прочь иметь лишнего человека – на всякий случай, он ведь только недавно сюда переехал. Собственно, все было в некотором раздрае, а в деревне, – в голосе женщины появились саркастические нотки, – не хватало места для жилья.

Фенби кивнул.

– Давайте оставим тех, кто мог бы быть, и поговорим о тех, кто действительно существует. К примеру, Холл…

– Нет, Харди, единственный местный. Здесь у всех фамилия Харди – и у того, кто вчера дернул сигнальную веревку, тоже, – и им дают прозвища. Садовника назвали Харди Холл, потому что он работал в Скотни-Энд-холле, то есть здесь, сколько люди помнят. Только позавчера викарий пытался уговорить мистера Каргейта взять младшим садовником Харди Шотландца. Думаю, они потому и поссорились.

– Прошу вас, мисс Нокс Форстер, давайте по порядку. Сначала работники.

– Извините, обычно я более собранна. Значит, работники. Я – секретарь, домоправительница, курьер. Рейкс – дворецкий. Кухарка, миссис Перриман, и еще одна служанка – при кухне. Я вам составлю список. Снаружи только Харди Холл. Я служу у мистера Каргейта с самого его приезда в усадьбу. Если точно – с девятого апреля прошлого года; Рейкс – дольше. Ну, он сам расскажет. Остальные – новички.

– Спасибо. А чем занимался мистер Каргейт?

– Операциями на фондовой бирже. Коллекционировал все подряд, кое-что перепродавал. Позавчера приезжал торговец марками – вот марки он коллекционировал, продавал очень редко. Я управляла домом, разбирала корреспонденцию и готовила факты и цифры – для его транзакций на бирже.

– Тут все ясно. Давайте вернемся чуть назад. Вы сказали, что я должен был заметить табакерку на полу. Но вы же наверняка помните, что доктор Гардинер позаботился о ней еще до моего прибытия. Разумеется, он рассказал нам о ней, так что ни золото, ни изумруды не пропали. – Фенби улыбнулся, отметая вероятность того, что доктор мог украсть табакерку. Улыбка помогла ему задать следующий вопрос как бы вскользь: – Странная привычка – нюхать табак, верно?

– Странная, но люди нюхают. – Джоан Нокс Форстер тоже позволила себе улыбнуться.

– А где он покупал табак? В деревне?

– Господи, конечно, нет. Он ничего не покупал здесь – за это-то его и не любили. Он получал табак в фирме на Пикадилли. – Она назвала фирму.

– По почте?

– Да. Последняя партия пришла в среду, Каргейт открыл ее в четверг утром. Я это знаю, потому что когда вошла в библиотеку без четверти десять – как обычно – забрать письма и получить распоряжения, он ругал Рейкса за то, что табакерка внутри грязная. Он велел вычистить ее, а когда Рейкс принес ее обратно, открыл пачку и наполнил табакерку.

– Значит, просыпанный вчера в вагоне табак только что поступил от производителя, и пачка была открыта в 9.45 в четверг? Вы уверены?

– Уверена. Но послушайте, откуда такой интерес?

Фенби не успел ответить, как женщина продолжила:

– Боюсь, за этим что-то кроется. Я наемный работник, а не хозяйка, и все же, пока не приедет мистер Лей, я более-менее за все тут отвечаю. Ни в коем случае не хочу чинить препятствий, но думаю, мне следует узнать немного больше, прежде чем вы начнете опрашивать людей. Начнутся разговоры… Конечно, мистер Лей не такой человек, чтобы отчитывать меня без оснований, и все равно…

– Прекрасно вас понимаю и от души сочувствую, однако позвольте заверить, что вас не в чем упрекнуть. Наверное, мне нужно чуть больше вам открыться.

– Хорошо бы. Кроме того, – добавила она, видя, что Фенби колеблется, – я приучена к сдержанности.

– Ну что ж, ладно. Я-то уверен, что расследование окажется излишней предосторожностью с нашей стороны, но мистер Каргейт действительно скончался скоропостижно, так что мы должны провести следствие. И первое, на что мы обращаем внимание, это табакерка. Нюхать табак, как вы сами признали, привычка необычная. Более того, покойный скончался именно в тот момент, когда нюхал табак. Хотя нет оснований ожидать какой-либо связи между этими событиями, мы обязаны убедиться в случайном совпадении. Кроме того, все подобные факты тщательно учитываются в Министерстве внутренних дел; иногда из статистики неожиданно выходит, что какое-то вещество – например, табак – представляет опасность, и тогда вводятся ограничения.

– Министерство внутренних дел обожает мелочные заботливые ограничения, – согласилась, довольно резко, мисс Нокс Форстер.

– Это уж точно, – подхватил Фенби. Пусть он поддержал клевету на Министерство внутренних дел – совершенно необоснованную, разумеется, – главное, чтобы в Скотни-Энд-холле его расспросы принимали не иначе как скучную рутину; и Фенби разумно полагал, что если внушит такую точку зрения Джоан Нокс Форстер, то наполовину выиграет битву. И еще ему очень не хотелось раскрывать информацию тем, кого она не касается. Выражение «неведение – благо» Фенби считал одной из немногих поговорок, близких к истине.

Поэтому он продолжал разливаться соловьем, забыв о своем «желании» довериться Джоан Нокс Форстер.

– Нам тоже не по себе от всяческих регуляций. Но вернемся к нынешнему делу; ваша информация будет очень полезна, потому что, как сразу видно, она сокращает период времени, который требуется исследовать. Нас не интересует, кто чем занимался до 9.45 утра четверга.

– Или после того, как мистер Каргейт поехал на станцию. Судя по вашему последнему замечанию, вас интересует, что делал каждый каждую минуту в четверг?

– Ну, разумеется! Я ведь так и сказал. – Фенби удивленно распахнул глаза, надеясь, что выкрутился. По широкой улыбке на лице мисс Нокс Форстер он понял, что надежды рухнули. Прав был доктор Гардинер: обвести вокруг пальца эту с вида простушку было непросто.

– Не подумайте, что я пытаюсь вам помешать, – сказала она. – Что касается меня, то говорите напрямик, и я постараюсь помочь, только прошу вас, не считайте меня умственно отсталой. Ни на минуту не поверю, что вы затеяли бы всю эту кутерьму, если бы не нашли чего-то подозрительного; и ясно, что это связано с табаком.

– Как мы можем судить о табаке, если вагон, где он оставался, тщательно помыли вчера – из-за беспросветной тупости работников железнодорожной компании? – Если уж врешь, так ври без оглядки, подумал Фенби. Гардинеру легко предлагать войти с этой женщиной в союз; сам Фенби предпочитал не заключать союзы с гражданскими лицами.

Мисс Нокс Форстер словно и не удивилась последнему замечанию и даже признала его правоту.

– Только работники железнодорожной компании ни при чем. Доктор Гардинер сам сказал им, что вагон можно мыть. Я была там в этот момент и могла бы его остановить, так что можете винить и меня тоже; мне и в голову не пришло, что это важно.

– Жаль. – Фенби рассчитывал, что отвлекающий маневр сработал и теперь можно выяснять, где кто находился поминутно, не боясь, что эти расспросы сочтут необычными.

– Впрочем, если нет никаких данных, что с табаком что-то не так, то все становится еще непонятнее.

– Честно говоря, – Фенби, как и многие люди, часто произносил эту фразу, перед тем как выдать чудовищную ложь, – мистер Каргейт сам купил яд в Грейт-Барвике – это и смущает коронера. Уже вроде бы шли разговоры, что сельские аптекари из рук вон плохо заполняют журналы регистрации…

– Чушь собачья! – Джоан рассмеялась. – Или, вернее, чушь осиная. – Она начала объяснять, зачем вообще был куплен цианистый калий, а Фенби бессовестно позволял своему лицу вытягиваться все больше и больше.

– Действительно, – сказал он, дослушав рассказ, – похоже, что я зря потеряю время. Тем больше причин не откладывать.

– Инспектор, проводящий расследование, для начала составил точную таблицу занятий мистера Каргейта от момента, когда в присутствии мисс Нокс Форстер была открыта пачка табака – примерно в 9.45, – до момента, когда пузырек с цианистым калием был передан в руки садовника – в 17.00.

На мой взгляд, не стоит рассматривать период после 15.45 – тогда мистер Макферсон ушел от мистера Каргейта, – но на случай, если вдруг мой ученый коллега решит оспаривать это утверждение, я приведу таблицу полностью. Все, разумеется, будет подтверждено показаниями свидетелей.

Итак, в 9.45 мистер Каргейт закончил завтракать и отправился в библиотеку. Мисс Нокс Форстер, как всегда пунктуальная, вошла туда с ударом часов, чтобы забрать имеющие отношение к его биржевым операциям письма, которые следовало напечатать.

Блэйтон старательно обошел тот факт, что все биржевые операции носили чисто спекулятивный характер и были интересны только самому Каргейту – и даже ему не особо, поскольку денег у него было предостаточно. С другой стороны, как Макферсон намекнул Фенби, если начинаешь что-то коллекционировать, нет пределов твоим тратам.

– В то утро дела мистера Каргейта затянулись, и мисс Нокс Форстер только успела выслушать распоряжения, когда без четверти одиннадцать дворецкий доложил, что пришел преподобный Йокельтон. Мистер Йокельтон и мистер Каргейт вышли из библиотеки вместе в 11.30; впрочем, протекшие три четверти часа не представляются важными.

Спровадив викария, мистер Каргейт вернулся в библиотеку, где оставался в одиночестве до полудня, когда, по заведенной для погожих дней привычке, отправился в сад – до обеда в 13.00. Примерно без четверти два он снова вернулся в библиотеку и больше не покидал ее – не считая нескольких моментов, когда выходил за альбомом мистера Макферсона – до вечернего чая, который ему подавали в библиотеку. В самом деле, в 17.00 он по-прежнему был там и подозвал садовника по фамилии Харди, больше известного как Харди Холл – если суд сочтет возможным использовать это имя, дабы отличать его от свидетеля Харди Пекаря, который также заслужил прозвище по роду своей профессиональной деятельности…

– Так вашего свидетеля зовут Харди или Пекарь? – Судья Смит уже устал слушать предложения, в которых нанизывались бесконечные придаточные. Он прекрасно понимал, о чем говорит Блэйтон, но из чувства противоречия решил потребовать объяснений. И заодно позволил обвинителю, объяснив запутанную номенклатуру в Скотни-Энде, начать предложение заново.

– …подозвал, как я уже сказал, Харди Холла, садовника, к окну и передал ему пузырек с ядом. Заслушав самого свидетеля, вы убедитесь, что после этого никто не мог добраться до цианистого калия.

– Вы получили распоряжение покончить с осиным гнездом?

– Получил.

– Вам надлежало использовать цианистый калий, который вам собирался передать мистер Каргейт?

– Он собирался передать мне некое вещество – не знаю точно, как называется, – и я должен был использовать его.

– А вы знали, как им пользоваться?

– Вокруг усадьбы ос этих завсегда видимо-невидимо.

– Вы хотите сказать, что уже не в первый раз занимались осиным гнездом?

– И не в первый, и не в двадцатый. Вот хоть в тридцать пятом – такая сушь стояла, что в деревенской колонке воды не осталось, и народ воду черпал ведрами из рва вокруг усадьбы, так я вывел с дюжину ихних гнезд. Хороший год был – для ос то есть.

– Понятно. Полагаю, вы объяснили мистеру Каргейту, что знакомы с этим делом?

– Конечно.

– И он согласился, что вы сами справитесь?

– После споров согласился. Мистер Каргейт всегда считал, что любое дело знает лучше всех.

– И он дал вам указания, когда вручил пузырек?

– Указания он дал раньше.

– Раньше?

– Ну да, утром. Когда ушел викарий.

– Это примерно в половине двенадцатого?

– Нет. Это прямо перед двенадцатью.

– Вы уверены?

– Ну да. У меня как раз обед начинался. По крайней мере, должен был начаться, когда я дела доделаю. Но мистеру Каргейту всегда было наплевать, когда у других людей обед. Я даже не успел шток-розы подвязать. И занят я был, так чего мне время терять – выслушивать про то, что я знал, когда еще пешком под стол ходил?

– Действительно. И все-таки какие-то указания он вам дал?

– Дал. Высунул голову из окна и говорит: «Эй, Харди» – и морщится так, будто ему и разговаривать с тобой больно. Мне-то хочется, чтоб со мной как с человеком. «Эй, Харди, – говорит, – я купил вещество. Я хочу, чтобы вы забрали его вечером и сделали так…» Ну, тут-то я его оборвал, я ведь и сам знаю. И говорю…

– Минуточку, мистер Харди. Он показал на пузырек?

– Пузырек на подоконнике стоял. Я снаружи этикетку видел.

– Вы уверены?

– Совершенно. Так я говорю…

– Вы сказали ему, что все это знаете, да? И он отдал вам пузырек примерно в пять часов?

– Именно, я пришел к нему за пузырьком.

– Пузырек стоял на том же месте?

– Да.

– Точно на том же самом? Как вы думаете, его не передвигали?

– Да нет, насколько я понимаю.

– А если бы его передвинули, как думаете, вы обратили бы внимание?

– Да почти наверняка.

– Спасибо, мистер Харди. Значит, вы забрали пузырек… И что вы сделали с ним потом?

– Уж я о нем позаботился.

– Потому что там была этикетка «Яд»? Очень разумно. Но что именно вы сделали с пузырьком?

– Я его в сарае с инструментами спрятал – до вечера. Сарай запирается каждую ночь, а то вдруг бродяги какие. Так я сразу пузырек к задней стенке запихнул, как обычно.

– Все эти предосторожности вы предприняли для того, чтобы кто-нибудь не добрался до яда?

– Точно. Меня всегда учили аккуратно обращаться с такой гадостью.

– Все это было после пяти часов?

– Да. Я запер сарай и пошел пить чай. А вечером вернулся, взял яд и отправился к осиному гнезду. А потом убрал пузырек обратно.

– Вы не весь яд использовали?

– Нет. Мистер Каргейт толком не понимал в осиных гнездах, что бы он там ни говорил, и взял яда куда больше, чем нужно. Я убрал пузырек и запер его снова. Тут и началась морока. Наутро мне все не удавалось добраться до мистера Каргейта, чтобы пузырек отдать; я к нему – а он то занят, то ему в Лондон понадобилось, то еще что. Пришлось сарай запертым держать, пока до мистера Каргейта не доберусь. Так и не добрался, потому что его в тот день убили. А потом полицейский пришел, и уж я с такой радостью ему все отдал!

– Вам пришлось держать сарай запертым, пока вы не избавились от яда?

– Ну вот точно так я и говорю.

– Я только хотел прояснить. Значит, вы никому не давали яд? – В ответ Харди только яростно затряс головой, выпучив глаза. – А кто-нибудь просил у вас яд?

– Конечно, нет. Да и зачем?

– И пузырек никто не трогал?

– Все время на месте стоял.

– Спасибо, мистер Харди.

Мистер Вернон поднялся с места, чтобы провести допрос от лица защиты.

– Куда вы поставили пузырек в сарае?

– За другие вещи спрятал – инструменты там, жгуты, опрыскиватели всякие.

– Понятно. Поставили этикеткой к себе, чтобы ясно видеть и не перепутать?

– Этикетку было видно.

– Ее было видно, независимо от того, как стоял пузырек? – Харди закивал. – Вы точно помните, этикетка была повернута к вам?

Харди почесал затылок.

– Ну не то чтобы точно. Вроде была повернута ко мне.

– И все же вы не помните точно, как стоял пузырек, когда он был поручен вашим заботам, хотя точно помните, как он стоял, когда вы смотрели на него через стекло и вам было все равно, как он стоит?

– В сарае-то темно.

– А на подоконнике светло; и яркую этикетку легко заметить, даже если она была повернута не к вам, а внутрь библиотеки?

– Она была повернута ко мне.

– Когда вы впервые увидели пузырек, в двенадцать часов, вы торопились на обед?

– Торопился.

– И все же уверены, что когда увидели пузырек второй раз, в пять часов, он стоял в точности на том же месте?

– Думаю, да.

– Разумеется, думаете, но так ли оно на самом деле? Мог ли пузырек быть сдвинут, самую чуточку, так, что вы не заметили? Допустим, кто-то взял его, а потом постарался поставить в точности на то же самое место. Вы бы заметили?

– Может, и нет.

– Именно, мистер Харди. А теперь вернемся к вашему сараю. Вы всегда держите его запертым? Я не имею в виду ночью; днем, когда вы там работаете?

– Когда я там работаю, не запираю, запираю, когда выхожу.

– Очень благоразумно. Но на следующее утро после того, как вы уничтожили осиное гнездо, вы уверены, что заперли сарай?

– В то утро я был очень осторожен, там ведь, знаете, была эта штука.

– Понятно. Спасибо, мистер Харди. – Вернон понял, что придется довольствоваться той малостью, какую он сумел получить.

– Одну минуту, мистер Харди! – С места вновь поднялся Блэйтон. – Вы утверждаете, что в обоих случаях этикетка на пузырьке была повернута к вам. Вы можете пояснить, почему вы так уверены в этом?

– Точно ко мне повернута была. А то как бы я прочел «Яд»?

– Это все, спасибо. – Блэйтон, облегченно вздохнув, сел на место.

– Боюсь, не совсем, – снова поднялся Вернон. – То есть, милорд, если позволите мне задать еще несколько вопросов в связи с тем, что только что выяснил мой ученый коллега…

Судья Смит утвердительно кивнул, и Вернон продолжил:

– Вы раньше видели этикетку такого цвета с надписью «Яд»?

– Я так много осиных гнезд извел.

– И вы ждали, что вам дадут именно этот яд?

– Мистер Каргейт сказал мне, что купит его.

– Спасибо. Полагаю, теперь действительно все.

Правильно или нет, Фенби никогда всерьез не разделял сомнений, позже высказанных Верноном, по поводу заявления Харди Холла, что после пяти часов никто, кроме него, не мог взять цианистый калий.

Конечно, нельзя полностью сбрасывать со счетов возможность, что сам садовник замешан в деле; и все же на такую ничтожную вероятность практически не стоило обращать внимания. Быстро установили, что садовник, хотя и держал в руках яд, не имел доступа к табаку. Конечно, не исключалось существование сговора, например с Рейксом, но сейчас Фенби считал, что вполне может ограничить расследование периодом с 9.45 до 17.00.

Инспектору надлежало выяснить, чем занимались в этот период все причастные и где находились два предмета – пузырек с цианистым калием и табакерка. Казалось разумным начать с людей, а предметы постепенно сами займут свои места; и проще всего начать с самой мисс Нокс Форстер. Она, во-первых, ответит четко; во-вторых, даст точку отсчета, с помощью которой можно определить, чем занимались остальные – кстати, о действиях самого Каргейта можно узнать только с ее слов, – и в-третьих, если она согласится, то и остальные не станут отнекиваться.

Идея сработала – мисс Нокс Форстер не только оказалась вполне готова, но и явно ожидала вопросов.

– Честно говоря, как только вы появились, я начала приводить в порядок воспоминания, чтобы четко все вам расписать. С 9.45 до того, как пришел викарий, я получала распоряжения и прочее – все как обычно. Без четверти одиннадцать пришел мистер Йокельтон и оставался примерно до половины двенадцатого. Из этого времени я полчаса печатала письма, которые диктовал мне мистер Каргейт, а потом, чтобы быть под рукой, когда понадоблюсь – ведь викарий нас прервал, – я принесла цветы из сада и занялась розами в холле. Обычно не я этим занимаюсь – честно говоря, у меня получается не очень, – однако в вазе на дубовом столе несколько цветков засохли, и я боялась, что мистер Каргейт заметит и будет ругаться. Словом, я видела, когда уходил мистер Йокельтон. Мистер Каргейт вышел вместе с ним, а что там случилось, можете узнать у самого викария. Думаю, произошел скандал – началось все с приходских дел, а кончилось табакеркой.

– Кстати, где она была?

– Рейкс принес ее, почистив, когда я записывала под диктовку письма, и, если не ошибаюсь, поставил на маленький столик. Ой, нет, прямо на стол, по правую руку от мистера Каргейта. Там она оставалась, когда я вышла.

– Пузырек с цианистым калием, наверное, смотрелся странно рядом с табакеркой… – Фенби старался говорить небрежным тоном.

– Ага, вы и про него хотите знать? Пузырек стоял на подоконнике, наверное, весь день. По крайней мере, я видела его, когда выходила за розами. Видела из сада.

Фенби кивнул.

– Вы сказали, что мистер Каргейт вышел вместе с мистером Йокельтоном… И быстро он вернулся?

– Да, его не было минут пять-десять. Потом он уже не выходил из библиотеки до полудня.

– Погодите. А в эти несколько минут кто-нибудь мог зайти в библиотеку?

Мисс Нокс Форстер помолчала.

– В каком-то смысле, да. Но я или Рейкс, который ходил в столовую и обратно, почти все время были рядом, и кого-то постороннего мы бы, полагаю, заметили. Одна служанка что-то говорила в повышенном тоне, но видеть я ее не видела.

– Как, по-вашему, долго в холле не было ни вас, ни Рейкса?

– Сейчас подумаю. Я была в холле, когда мистер Каргейт вышел. Потом отправилась принести с клумбы еще одну розу. – Она показала на лужайку перед окном библиотеки, где невысокие кусты темно-малиновых роз доблестно цеплялись за тяжелую глинистую почву. – Пришлось поискать то, что мне было нужно – несколько роз я уже здесь срезала, и не хотелось портить вид клумбы. Это заняло минуту или полторы. Рейкс был в столовой, когда я выходила. Когда я вернулась, он как раз был в дверях. – Она указала в глубь холла и добавила, что раз дворецкий, видимо, проходил по холлу, то время, когда кто-то мог незамеченным проникнуть в библиотеку, еще меньше. – Потом я закончила с этой вазой – правда, малиновые хорошо смотрятся на фоне панелей? – и пошла проверить, как там цветы в гостиной. Засохших не было, так что я вернулась, как раз когда вошел мистер Каргейт.

– Понятно. – Фенби оглядел большой холл. Дверь в столовую была по правую руку – если смотреть от входа, а напротив – дверь в библиотеку. За библиотекой находилась дверь в гостиную; напротив нее холл расширялся и открывал проход к лестнице со старыми дубовыми перилами и к небольшой комнате позади столовой – мисс Нокс Форстер пояснила, что это ее комната, где она отдыхает и работает. Стол, на котором стояла ваза с цветами, находился в центре широкой части холла.

Фенби подошел к длинному раздвижному столу. Стоя рядом с ним со стороны гостиной, можно было видеть сразу двери и библиотеки, и столовой; стоящему у дальнего конца стола угол стены загораживал почти всю дверь библиотеки. И все равно, человека, выходящего из библиотеки, было бы видно – если только не нырнуть с головой в розовый букет. Что касается двери в кухню, она располагалась напротив входной, так что ее было видно из любой точки холла.

– Не похоже, – сказал Фенби, – что кто-то мог бы пройти в библиотеку так, чтобы вы не заметили.

– Да, пока я была тут.

– А мог кто-нибудь войти, чтобы его не заметил Рейкс из столовой?

– Наверное, но давайте посмотрим.

Фенби вошел в столовую и сразу понял, что мисс Нокс Форстер права. Дверь действительно была напротив двери в библиотеку, однако располагалась в углу комнаты, так что Рейкс, обходя вокруг стола, мог видеть только часть холла у гостиной, но не мог заглянуть в библиотеку, пока не подойдет от стола к двери.

Жужжание привлекло Фенби к окну: судя по количеству насекомых, не все осиные гнезда вокруг усадьбы были уничтожены.

– А что же вы хотите? – Мисс Нокс Форстер прочла мысли инспектора. – Стена сада тянется от моего окна на юг, как видите. А персики и абрикосы только собираются созревать. И соответственно, несмотря на наши предосторожности, все осы графства слетаются отведать плодов. Осы – сущее проклятье, но в жизни нет совершенства.

– Верно, – согласился Фенби, с удовольствием любуясь через окно аккуратной клумбой желтых и белых роз и сбоку – такой же малиновых; ее можно было увидеть, только высунувшись из окна. – Хорошо, – произнес он, словно очнувшись. – На этот короткий период не рассматриваем никого, кроме вас и Рейкса – не считая полутора минут, когда вы ходили за розой, и короткого отрезка, что вы были в гостиной.

– Это тоже, пожалуй, минута-полторы. И в первом случае я могла бы увидеть человека через окно; Рейкс, как понятно, меня видеть не мог.

– Вряд ли.

– Хотя мог слышать. – Джоан Нокс Форстер вдруг рассмеялась. – Мистер Фенби, неужели вы хотите, чтобы я поверила, будто это обычное расследование? Такие меры принимаются всегда?

– Пожалуй, нет. Тем не менее таков мой долг. Похоже, мы полностью разобрались с этими минутами. Вы видели, как вернулся мистер Каргейт?

– Да; он сказал, что мне нужно допечатать письма, и я работала до полудня, когда он меня вызвал. У него было заведено с двенадцати до часу гулять по саду, если погода хорошая, но он еще не закончил с письмами. Мы решили совместить, и мистер Каргейт диктовал мне под вязами. Настроение у него испортилось – отчасти потому, что он не был согласен с тем, что услышал от мистера Йокельтона, отчасти потому, что попытался объяснить Харди Холлу, что делать с осиным гнездом, а тот его… отбрил. Мистер Каргейт всегда полагал, что знает обо всем лучше других. Бывало, накатит на него настроение похозяйничать, и он становился совершенно невыносим, так что я поспешила вывести его из дома и усадить под деревьями; там мы и оставались до обеда.

– То есть кто-то мог в этот час войти в библиотеку.

– Из тех, кто был дома, – да; снаружи – вряд ли. Входную дверь я не видела, зато видела сад перед домом и почти всю дорожку.

– Вы вернулись в дом обедать в час?

– Да. Мистер Каргейт сказал, что голоден, и мы сразу пошли внутрь. Я рассердилась, потому что он не помыл руки. Я всегда борюсь за чистоту, хотя и не слишком переживаю из-за внешнего вида.

– Вы обедали вместе?

– Да.

– В это время дверь была закрыта, и вы не видели библиотеку?

– Совершенно верно.

– Значит с двенадцати до… когда там?.. вы ничего сказать мне не можете?

– Обед закончился примерно в 13.30. Да, про это время ничего сказать не могу. Только про саму себя.

– А после обеда?

– Мистер Каргейт вернулся в библиотеку и, думаю, оставался там – только выходил за коллекцией марок – до того, как начали пить чай. Пузырек, который вас интересует, он отдал Харди Холлу примерно в пять.

– Откуда вы знаете?

– Потому что Харди подошел к окну моей комнаты и попросил помочь. Он хотел забрать пузырек и уйти, чтобы мистер Каргейт его не заметил, и ждал, что я соглашусь таскать для него каштаны из огня, а я отказалась. День и без того выдался бурный. И Харди топтался на лужайке, пока мистер Каргейт не соизволил обратить на него внимание. Это произошло не сразу – по-моему, он еще сердился на Харди за утреннюю грубость. Он даже под конец выразился, что если Харди искусают разъяренные осы, то так ему и надо, раз не слушает полезных советов.

Фенби по наитию, которое впоследствии подтвердилось, решил не беспокоиться о том, что случилось в тот день потом. Он заговорил совершенно о другом.

– Вы, как я понял, сказали доктору Гардинеру, что знаете кое-что о завещании?

– Да. Между прочим, с точки зрения государства хорошо, что мистер Каргейт умер.

– Пожалуй… – осторожно произнес Фенби. – Мистер Лей рассказывал что-то. Но я понял так, что мистер Каргейт руководствовался не пользой для государства.

– Уж точно нет. Вы бы послушали его рассуждения про экономику! Он постоянно выдавал совершенно удивительные парадоксы, с которыми я, неглупая женщина умеренно левых взглядов и безоговорочная противница войны, была совершенно не согласна. Например, повторял, что больше всего давит на бедных именно добавочный подоходный налог.

– Почему? Они же его не платят.

– Нет, но то, что его должны платить богатые, лишает бедных работы или достойной зарплаты, так он говорил. Тут можно возразить, что я, например, не слышала, чтобы зарплаты были выше до введения этого налога. Еще мистер Каргейт утверждал, что пока вы не сделаете богатых не просто богатыми, а отвратительно богатыми, нельзя надеяться, что бедные получат что-то кроме нищеты. Я однажды спросила, почему, и он ответил: «Потому что мы все паразиты – так или иначе. Я больше; вы – меньше». Должна сказать, не самое учтивое замечание.

– Да уж.

– Полагаю, он был настолько от природы эгоистичен, что постоянно говорил бестактности, сам того не желая. И возвращаясь к экономике: он часто повторял, что стране нет никакой пользы от правительственных расходов и что корень всех бед – прямое налогообложение. Это все равно что забирать воду из реки, не дав ей сначала вертеть колеса мельницы ниже по течению. По-моему, теория неверная. Впрочем, ей восемь десятков лет – я нашла ее в «Истории Европы» Элисона.

Фенби, не читавший этой длинной и мудреной книги, и не пытался спорить.

– Я могу понять, – сказал он, – ваше с ним несогласие с позиции, так сказать, умеренно левых взглядов, но при чем тут антивоенные убеждения?

– Мистер Каргейт был за перевооружение.

– Ничего удивительного, исходя из того, что вы рассказали, ведь это подразумевает правительственные расходы. Между прочим, перевооружение вовсе не означает войну.

– Да что вы? Позвольте заметить: ничто не заставит меня голосовать за новую войну. Война – это просто узаконенное убийство.

– Очень многие люди сейчас считают так же, а другие полагают, что таким путем вы добьетесь противоположного результата. Можно приводить множество аргументов в поддержку обеих точек зрения – по крайней мере, много приводится, – но, возвращаясь к разговору: почему же он был за перевооружение?

– Он говорил, что это совершенно бесполезное занятие, а значит, ценное. – Джоан Нокс Форстер покачала головой. – Никак не пойму. Он ведь не был сумасшедшим?

– Впервые слышу такое предположение; а поскольку я с ним не встречался, то вопрос не ко мне.

– Ужасное дело, Рейкс, думаю, вам и вспоминать-то неприятно.

– Совершенно ужасное, сэр. Вы наверняка слышали, что я не мог заставить себя прикоснуться к телу…

– Да, что-то такое слышал. Вы долго работали на мистера Каргейта, правда?

– Да, и, несмотря на его маленькие фокусы и забавные привычки, я относился к нему с большим уважением. Он как бы говорил: «Соглашайся или проваливай», – так что всегда было понятно, что к чему. Главное, знать, как с ним управляться.

– И вы знали?

– Осмелюсь полагать, сэр, что да. – В голосе пожилого дворецкого звучала тихая уверенность – и ни следа заносчивости. – Наверное, – неожиданно добавил Рейкс, – это больное сердце делало его таким забавным.

– Забавным? – повторил Фенби.

– Видите ли, сэр, человек, сознающий, что может умереть в любую минуту, начинает иначе смотреть на вещи. Когда видишь, как люди кипятятся и заводятся из-за мелочей, в то время как есть только одна настоящая причина для беспокойства, то начинаешь их презирать, не слишком тревожась, что задеваешь их чувства. И даже начнешь подкидывать им поводы задумываться. По-моему, он этим и занимался, а люди называли его бестактным и жестоким, и черствым, и говорили, что он должен делать то и не делать другое. Возьмите хотя бы местных деревенских. Они тупые и не понимали его, а уж настырный викарий постоянно лез на рожон. И мисс Нокс Форстер – она тоже его не понимала; она придерживалась своих взглядов, а он, просто чтобы вывести ее из себя, высказывал противоположную точку зрения – и они принимались спорить о политике и прочем, а она и не видела, что он просто дразнится.

– То есть вы считаете, что он не всегда говорил что думает?

– Он? Нет. В действительности это ведь мужество – продолжать заниматься своими хобби: делать деньги, собирать марки, как мальчишка, и прочее. Хотя его фокусы было трудно выносить – если не знать, как их воспринимать.

– Какого рода фокусы? Вы о том, как он себя вел вообще, или имеете в виду что-то конкретное?

– У мистера Каргейта была любимая игра: порой ему нравилось делать вид, что кто-то пытается у него что-то украсть. Когда такое накатывало, он начинал цепляться к любому, кто окажется поблизости, и устраивал настоящий скандал. Полагаю, порой его заносило. Сам-то я заранее чувствовал, когда такое приближалось, и принимал меры, но тем, кто не знал о его привычках, приходилось туго, потому что он все разыгрывал тонко. Например, прятал вещи в такие места, где не станешь искать, а доказать, что это его рук дело, было очень непросто. И в прошлый четверг, который вас интересует, на него как раз накатило. Я видел, что начинается.

– О! – поразился Фенби. – И каковы же были признаки?

– Сразу после завтрака мистер Каргейт вызвал меня и велел почистить табакерку. Табакерка золотая, и чистить ее не требовалось. Он заметил мой удивленный взгляд и сказал, что нужно вычистить изнутри – а это, извините за выражение, полная ерунда. Тем не менее я взял табакерку как ни в чем не бывало; и тут замечаю, что изумруд на крышке плохо держится, и говорю себе: «Альфред, дружище, кого-то обвинят в краже этого камешка, хотя и не тебя. А если вдруг все же тебя, то будь готов доказать, что не виноват». И когда я принес табакерку обратно, то поставил ее на стол у его левой руки – чтобы и он сам, и мисс Нокс Форстер вещицу ясно видели. Честно говоря, я эту табакерку буквально под нос им сунул; и еще я понял, что с этого момента и до конца дня не должен оставаться в библиотеке один.

– У левой руки? – Фенби заглянул в свои записи.

– Да. Давайте покажу. – Рейкс провел Фенби от столовой до библиотеки и вежливо пропустил вперед. – Вот сюда.

– Ясно. – Фенби сделал пометку. – Продолжайте.

– В следующий раз я зашел в комнату, когда провожал викария. Когда он появился, мисс Нокс Форстер вышла. Тогда я отправился заниматься своими обязанностями – чистить серебро и накрывать стол к обеду.

– Вы все еще занимались этим, когда викарий ушел?

– Я был в столовой, а мистер Каргейт вызвал меня и очень строго отчитал за часы. Получилось неудачно: дверь библиотеки осталась открытой, когда они вышли, и я не мог бы доказать, что не заходил в комнату; а по лицу мистера Каргейта я видел, что угадал: на него накатило.

Однако мне повезло, что в холле была мисс Нокс Форстер. Я немного поговорил с ней по поводу часов. Я бы и дольше с ней оставался, но она, похоже, не была настроена продолжать разговор. Она поправляла букеты роз. Очень ароматные розы, правда, сэр? Называются «Этуаль де Олланд».

– Продолжайте. – Фенби не дал себя отвлечь садоводческими подробностями.

– Да, сэр. Мне оставалось только укрыться в столовой, чтобы мисс Форстер могла подтвердить, что я не выходил. На деле, когда я все-таки вышел – как раз вернулся мистер Каргейт, – оказалось, что она в гостиной, так что алиби немного подкачало. Разумеется, все это не важно, потому что он не собирался заявлять, будто я украл изумруд. Впрочем, в то время я еще не знал, насколько это не важно, потому беспокоился. Особенно в свете того, что случилось позже.

– Погодите… Вот что: я не помню, говорила ли мисс Нокс Форстер – выходила она до того или после. Вы слышали ее?

– Нет, сэр. По крайней мере, она не проходила мимо двери столовой, пока я был там. Видеть я ее не мог, но полагаю, что услышал бы.

Фенби подумал минутку. Возможно, она двигалась так тихо, что не привлекала внимания, но лучше провести парочку экспериментов, проверить. Однако Фенби ничего не успел сказать, как Рейкс продолжил:

– Конечно, когда раскладываешь ложки-вилки, немного шумишь, хотя я не грохаю и не царапаю приборы, как принято теперь у молодых.

– И вы уверены, что мисс Нокс Форстер была в гостиной, когда вы вышли? Она считает, что вы ушли на несколько минут раньше.

– Уверен. Собственно, я слышал, как миссис Перриман – наша кухарка, сэр, – за несколько минут до того подошла к двери, ведущей в холл из кухни, и тихо позвала меня. Я удивился, что она позволила себе такое при мисс Нокс Форстер, но та, полагаю, была у дальнего конца стола рядом с лестницей, так что дверь заслоняла ее от кухарки. Я не откликался, пока не понял, что мистер Каргейт возвращается; вот тогда я вышел и действительно увидел мисс Нокс Форстер в гостиной. Вероятно, мертвые цветы запачкали дно вазы – и она пыталась оттереть его. Я могу показать вам царапины.

– Позже посмотрим, продолжайте. – Фенби не сомневался, что когда Рейкс вышел из столовой, мисс Нокс Форстер была в гостиной. Возможно, она сочла, что дверь, закрывающаяся за миссис Перриман, закрывается за Рейксом, и за чисткой вазы в гостиной не слышала, как уходит Рейкс. Если так, то, вероятно, и Рейкс не слышал ее, когда она выходила за розой. Все равно это нужно проверить, и еще интересно, что скажет миссис Перриман.

Фенби задал Рейксу несколько вопросов, но не выяснил ничего нового.

– Значит, между 11.35 и 11.40 вы вернулись на кухню?

– Именно так, сэр. Знаете, я поразился, обнаружив, что мисс Нокс Форстер не было в холле все это время, ведь я надеялся доказать мистеру Каргейту, что и близко не подходил к табакерке. И вернувшись, я сказал миссис Перриман, что хозяин в своем особом настроении. «Теперь, – говорю я, – все пойдет как по расписанию. Из библиотеки он не выйдет до двенадцати, а в это время мы обедаем. И прошу вас обратить внимание, что я никуда не отлучался с этого момента и до конца нашего обеда». «Зачем вам?» – говорит миссис Перриман. Я ей все подробно объяснил, и тогда она говорит: «Очень хорошо, мистер Рейкс, я обращу внимание; а когда вы пойдете звонить в гонг (у нас есть обеденный гонг, который слышен мистеру Каргейту, если тот в саду), я пойду с вами и буду смотреть, чтобы потом подтвердить, что вы не входили в библиотеку». На миссис Перриман всегда можно рассчитывать – она поддержит и поможет. Очень приятная женщина.

Фенби, искренне надеясь, что лояльность миссис Перриман все же ограничивается рамками истины, вежливо согласился с лестным описанием кухарки.

– Значит, она видела, как вы звоните в гонг?

– Да. Мистер Каргейт и мисс Нокс Форстер были на лужайке сбоку от дома, и они прошли за угол к парадной двери. Мистер Каргейт любил, чтобы все уже стояло на столе, так что мне не требовалось находиться в столовой, пока не позвонят подавать десерт.

– Разве он не из тех, кто желает, чтобы над ним вились вьюном безостановочно?

– Иногда желал, а иногда нет. В тот день было «нет». И я не совался. В общем, я дал им умыться и приготовиться, а потом сказал миссис Перриман…

– Минутку. Они появились довольно скоро, да?

– Ну, совершенно как обычно. Так о чем я? Ах, да, я сказал миссис Перриман: «Вы не можете наблюдать за мной все время, пока они обедают, будет горячее шоколадное суфле, так что пока они там, пойдемте со мной и вместе запрем дверь в библиотеку, а ключ вы оставите у себя до тех пор, как им пора будет выходить. Прямо перед этим мы вместе отопрем дверь. Значит, мне никак не попасть в библиотеку, а вас мистер Каргейт обвинить не сможет, ведь Долли (это служанка на кухне, сэр) постоянно с вами, так что тут все в порядке. А отперев дверь, мы снова будем держаться на глазах друг у друга, пока он не вернется в библиотеку». Так мы и поступили.

– Понятно. Пожалуй, довольно запутанные приготовления.

– Вы не знали мистера Каргейта. Эти приготовления оказались не напрасны.

– В самом деле?

– В самом деле. Про остаток дня мне не стоило беспокоиться, потому что мистер Каргейт сам был неотлучно в библиотеке. Я входил, когда привел гостя по фамилии Макферсон – торговца марками. Его привезла из Ларкингфилда мисс Нокс Форстер; кстати, сэр, когда она ставила в гараж машину, появились первые признаки, что с машиной что-то не так, – и у меня не было необходимости заходить в библиотеку, пока не настала пора подавать чай.

– Погодите. – Фенби пометил себе, что не спросил мисс Нокс Форстер, чем она сама занималась после обеда. Впрочем, возможно, это не имеет значения, поскольку в библиотеке сидел Каргейт. И он еще не выслушал про короткий интервал, когда в библиотеке оставался один Макферсон.

– Так, вы подали чай. И что потом?

– Произошла ужасно неловкая сцена, сэр.

– В самом деле? Значит, ваши подозрения оправдались?

– Да, сэр. Хотя и не совсем так, как я предполагал. Мистер Каргейт начал жаловаться мне, что, как ни поразительно, все пытаются сегодня его обокрасть. Чего-то подобного я как раз ожидал. И когда он сказал, что мистер Йокельтон пытался похитить изумруд, это меня не удивило. Так обычно все у него и проходило; ничего не было нового и в том, что мистер Каргейт поведал про злобное желание Макферсона уничтожить его коллекцию марок. Однако потом он заявил, будто мисс Нокс Форстер и я состоим с Макферсоном в сговоре. А это, сэр, совершенно невозможно. Хотя мисс Нокс Форстер и леди, или почти леди – во всяком случае, ее всегда рассматривали как леди, – на самом деле она стоит на уровне гувернантки или машинистки в конторе, и с человеком такого уровня я не могу вступать в союз. Кроме того, она новичок у мистера Каргейта и толком его не понимала.

Такую точку зрения Фенби не мог полностью разделить, однако не видел смысла спорить.

– То есть в замечании мистера Каргейта о заговоре против него не было ни капли правды?

– Разумеется, сэр.

– А он привел какие-либо доказательства своей идеи?

– К сожалению, сэр, привел. – Пока дворецкий собирался с мыслями, Фенби успел задуматься, какое место занимает сам на социальной шкале Рейкса. Кто-то вроде гувернантки – низший по отношению к прислуге высокого ранга? Весьма вероятно, так и есть, и не стоит придавать слишком большого значения постоянным «сэр» и показному почтению, с которым Рейкс обращался к нему и к мисс Нокс Форстер, не испытывая настоящего уважения.

– К сожалению? – повторил Фенби.

– Да, сэр. Прежде всего мистер Каргейт заявил, что в его комнате постоянно все передвигают с места на место. Книга оказалась раскрыта не на той странице, где он читал; письмо, которое он держал в руках и при появлении мистера Йокельтона положил рядом с пузырьком яда для ос, он, проводив викария, обнаружил в другом месте, а сам пузырек, оставленный на столе, оказался на подоконнике, этикеткой «Яд» к нему. Он сказал, что это его расстраивает, и повернул пузырек. Потом обвинил Макферсона, что тот влез в его альбом марок и развернул табакерку. Сколько во всем этом было правды, я не знаю. Может, и ни капли – как и в том, что он сказал после.

– Что именно он сказал?

– Что я заходил в комнату между полуднем, когда он вышел в сад, и концом обеда. И добавил, что в комнате воняет – прошу прощения, сэр, он использовал именно это выражение, – и табакерку опять двигали.

– А он упомянул, чем воняет?

– Нет, сэр. И я не спрашивал. И не стал уточнять, как именно я якобы передвинул табакерку. Боюсь, сэр, я немедленно отверг обвинения и добавил, что могу доказать, что в комнату не заходил. Мистер Каргейт, разумеется, спросил, как я это докажу, а я рассказал – вкратце – о том, что я уже говорил вам о своих действиях. Как видите, все произошло примерно как я и ожидал, так что я с готовностью все ему выложил – теперь вот и вам. К сожалению, реакция мистера Каргейта была весьма, весьма прискорбной. Он решил, что причиной всему – его скверный характер… да, пожалуй, так оно и есть, – эта идея как будто только что пришла в голову Рейксу, – и очень сильно обиделся. Назвал меня подозрительным, лицемерным варваром и по-всякому еще – мне не хотелось бы повторять – и заявил, что не станет держать у себя на службе человека, который видит его так, как, судя по моим действиям, вижу я, что у него не осталось ни одного честного преданного друга на земле. А потом началось такое, чего не было за всю мою долгую службу. Он заплакал.

– Наверное, от жалости к себе? – предположил Фенби.

– Наверное, так. Видеть, как джентльмен, к которому, несмотря на все его недостатки, я испытывал серьезное уважение, ведет себя подобным образом… Тяжело. Разумеется, в конце концов он заявил, что подобных людей рядом с собой не потерпит, и меня уволил. Это уже другое дело, это по-мужски. Увы, даже это он сделал в печали, сказав, что теряет единственного честного спутника. Учитывая, с какой легкостью он разбрасывался обвинениями в прошлом, я попытался простить его.

– Хотя он вас уволил?

– Ерунда, мистер Каргейт уже несколько раз такое проделывал, и мы оба не придавали этому значения. Вопрос был в том, подам ли я уведомление об уходе. Я все еще сосредоточенно думал, когда хозяин отправился в Лондон, и я уже почти решил, – голос Рейкса дрогнул, – что вряд ли смогу жить по-прежнему, когда пришло известие, что он мертв. И я почувствовал, что каким-то образом предал его и ничего уже не изменить. Именно поэтому я не мог собраться, чтобы помочь внести его в дом.

– Понятно.

Фенби предстояло еще сравнить показания Рейкса с рассказом мисс Нокс Форстер, побеседовать с миссис Перриман, садовником и викарием. Так что на данную минуту разговор с Рейксом был завершен.

Инспектор Фенби давно заметил, что больше всего времени уходит на проверку тех версий, которые в результате заводят в тупик. Он постоянно ожидал такого подвоха и старался не попадать в подобные ситуации. Но разве угадаешь? Ловушки возникают на каждом шагу. И прекрасным примером тому служили действия главных, казалось бы, лиц в четверг 12 июля.

Мистер Блэйтон аккуратно разложил все по полочкам.

– Милорд и господа присяжные, мы подходим к длинному периоду того дня, о котором я уже упоминал. Вы помните – я сказал, что он длился от 12.00 до 13.45, но есть в нем и важное исключение. Это исключение, говоря обобщенно, связано с тем, что почти два часа никто не заходил в библиотеку. В самом деле, с полудня до того момента, как Рейкс ударил в обеденный гонг, невозможно было войти в дом незаметно для самого мистера Каргейта и мисс Нокс Форстер; а мистер Каргейт, как вы услышите, в тот день находился в очень подозрительном расположении духа.

Примерно с полудня до часа все слуги обедали на своей половине. Вы услышите непоколебимые свидетельства миссис Перриман, кухарки, и Долли Джонс, служанки, что в то время они находились вместе. Так что этот период можно почти – почти – не брать в рассмотрение. Далее, с часа до часа сорока пяти были предприняты – по настоянию Рейкса – необычайные меры предосторожности, и в результате дверь библиотеки оставалась заперта с того момента, как мистер Каргейт сел обедать, и почти до момента, как обед закончился, – причем ключ, вне всяких сомнений, находился в кармане миссис Перриман. Нет и свидетельств проникновения через окно. В самом деле, такое было бы сложно осуществить, не оставив следов на стекле, раме, подоконнике и на клумбе – не той, где произрастают малиновые розы, а на более узкой, у боковой стены дома; тщательнейший осмотр ничего не дал.

Естественно предположить, что весь этот период можно исключить из рассмотрения – благодаря сомнениям Рейкса и его предосторожностям. Но, господа присяжные, когда вы услышите историю целиком, вы, я уверен, прозорливо решите не торопиться, и будете правы. Потому что на этот период приходятся два момента – буквально по нескольку секунд каждый, – когда в библиотеку могли войти. Первый момент начинается, когда мистер Каргейт и мисс Нокс Форстер вышли из сада, а заканчивается даже не в тот момент, когда они сели за обеденный стол, а тогда, когда миссис Перриман повернула ключ в двери библиотеки. А еще есть разрыв после того, как дверь библиотеки была отперта, и до того, как мистер Каргейт действительно вышел из столовой, поскольку миссис Перриман нужно было вернуться в свою часть дома до того, как мистер Каргейт допьет кофе, а значит, ей требовалось знать, когда наступит этот момент.

И мне предстоит доказать, что один из этих моментов имеет большое значение, а именно – несколько минут, пока мистер Каргейт…

Инспектору Фенби добираться до этого момента пришлось гораздо дольше. Поначалу он не проявил той прозорливости, которую Блэйтон приписывал присяжным – приписывал велеречиво и, возможно, неразумно, поскольку вызвал раздражение у старшины. Когда миссис Перриман и Долли Джонс полностью подтвердили слова Рейкса, инспектор решил, что интервал в час и три четверти можно не рассматривать, и пошел повидать Харди Холла, садовника.

Тут вышла небольшая заминка – наконец приехал Лей. Фенби был в саду, когда машина юриста остановилась у парадного входа. Лей не забыл, что они как бы никогда не встречались прежде: юрист поинтересовался, кто такой Фенби, и энергичным шагом направился к нему.

– Проводите расследование для коронера? Прекрасно, прекрасно. Конечно, тут и расследовать-то особенно нечего, но вреда не будет. – Как все любители, Лей нещадно переигрывал. Он торопливо постарался прикрыть неловкость, предложив любую необходимую помощь, но, сочтя свое поведение предательским по отношению к обитателям усадьбы, решил сделать комплимент Харди Холлу по поводу роз.

– Цветы просто замечательные! В самом деле. Попробую и я у себя вырастить. Мне нравятся полумахровые, со свободными лепестками… Это «Китченер Хартумский»? Запомню. Великолепное повторное цветение. Хотя аромат не очень сильный. – Лей тараторил, совершенно сбив течение мыслей Фенби.

Харди Холл наградил юриста пренебрежительным взглядом в спину.

– У таких розы не вырастут, – проворчал он. – Человек должен разбираться и терпение иметь. Повторное цветение ему!.. Сейчас июль, а повторного цветения не будет до сентября! Да в этом году здесь вообще ни одной розы не срезали.

Фенби приподнял брови и обратился к теме осиного гнезда, которая, ввиду немногословности Харди, быстро иссякла. И уже вскоре инспектор, появившись в доме викария, созерцал его лысину и большие голубые глаза. Что-то есть привлекательное в преподобном мистере Йокельтоне, решил инспектор. По крайней мере, было бы, не старайся викарий так произвести впечатление. И, пожалуй, зря он старается преподнести себя человеком широких взглядов, способным не только приглядывать за собраниями матерей, но и направлять и вести людей и дела. Стало ясно, что имел в виду Рейкс, называя викария «настырным». Фенби начал задавать вопросы и получил больше информации о душевном состоянии викария, чем о произошедших событиях, ведь Йокельтон пытался облегчить свою совесть, отягощенную неправедной радостью от того, что Каргейт отныне не сквайр Скотни-Энда.

Инспектору пришлось выслушать очень подробное повествование о местных настроениях и предубеждениях – в частности, всю эпопею Харди Шотландца, которая, по мнению Фенби, не имела никакого отношения к делу – и историю нападок на авторитет викария. В очередной раз Фенби предстояло мучительно отсеивать существенные данные от несущественных, и он с неизбежностью впитывал все – на случай, если вдруг какие-то подробности прольют свет на общую картину. Потом он постарался направить словоизлияния викария в русло происшедшего между ним и мистером Каргейтом два дня назад. Йокельтон, как оказалось, еще не остыл и по-прежнему гневался на абсурдные обвинения Каргейта – будто бы викарий украл изумруд.

– Хотя с какой стати мне беспокоиться и защищаться – не понимаю. – Викарий немного сбавил тон. – Всем известно, что я последний, кто мог бы совершить подобное.

Фенби из вежливости согласился, тем не менее не мог отделаться от мысли, что в число этих «всех» он никак не входит. В самом деле, инспектор очень мало знал о Йокельтоне и понятия не имел, как узнать больше. Вероятно, следует отправиться в деревенскую гостиницу и там выяснить, что думают прихожане Скотни-Энда.

Но это позже, а пока Фенби вернулся к вопросу о расположении табакерки и пузырька. По названным пунктам Йокельтон дал четкие показания: табакерка находилась на левой половине письменного стола, а пузырек стоял рядом. Фенби с интересом выслушал эти категоричные заявления. Слишком категоричные, словно заготовленные заранее. Бывалый полицейский давно убедился, что самые безапелляционные заявления – не обязательно самые точные.

Покидая дом викария, инспектор был твердо уверен только в двух вещах: во-первых, некоторое время Йокельтон находился один с ядом и табаком, а во-вторых, подходит к концу суббота, и ему вряд ли суждено сегодня вернуться в Лондон. Видимо, лучше поехать в воскресенье и нанести визит торговцу марками, Макферсону, в понедельник. Дальше все будет зависеть от обстоятельств; возможно, снова придется ехать в Скотни-Энд. Пока что у Фенби не сложилось четкого представления о произошедшем, но он чувствовал, что среди собранной информации есть несколько в самом деле важных фактов.

Деревенская гостиница выглядела весьма привлекательно с точки зрения и работы, и досуга. Здесь не составило труда выяснить, как обитатели Скотни-Энда относятся к Йокельтону. Его любили, хотя некоторые соглашались, что викарию вовсе не обязательно пытаться организовать в их жизни абсолютно все. Рейкса считали чопорным. Отношение к Нокс Форстер еще не сложилось, зато никто из жителей, хотя об этом много не говорили, не жалел, что Каргейт больше не живет в усадьбе.

Отдохнув телом и душой, Фенби вновь отправился к Лею. Юрист, как оказалось, тоже решил заночевать в Скотни-Энде. Ему не пришлось долго ломать голову над тем, как объяснить мисс Нокс Форстер свое решение: нужно просмотреть множество бумаг. На самом деле он, конечно, надеялся выведать что-нибудь у инспектора, чтобы утолить любопытство. Однако его ждало разочарование, поскольку Фенби, и так не слишком общительный, пока не хотел обсуждать ситуацию.

Все же Лей попытался. Он и мисс Нокс Форстер были в холле, когда вернулся Фенби, и адвокат заговорил первый, сообщив, что они разобрались, что произошло с машиной.

– Забилась выхлопная труба, – сообщил он.

– Интересно, что туда попало, – промолвила мисс Нокс Форстер. – И как мне в голову не пришло?.. Неполадки начались, когда я везла мистера Макферсона из Ларкингфилда, мы еле добрались. Машина заглохла чуть ли не на дороге. Я полдня потратила, пытаясь ее исправить, а в выхлопную трубу заглянуть не сообразила.

Все это было не важно, но, по крайней мере, стало понятно, чем занималась в тот день мисс Нокс Форстер. И все же Фенби отметил необычность – по давней привычке не пропускать любые отклонения от заведенного порядка вещей – и продолжал слушать разглагольствования Лея.

– Каким-то образом в трубу всосало ком пакли. Стоило мне прочистить выхлоп, как машина заработала. Если бы Каргейт знал, ему не пришлось бы ехать на поезде.

При этих словах мисс Нокс Форстер содрогнулась.

– Он водил, знаете ли, очень быстро. А если бы его сердце остановилось, когда он был за рулем? Случись это в городе, он мог бы погубить многих.

Фенби чуть не спросил, нюхал ли Каргейт табак за рулем. Однако звучал бы такой вопрос подозрительно, и инспектор вовремя спохватился: никто – или почти никто – не знает о связи между привычкой Каргейта нюхать табак и его смертью. Вместо этого Фенби задал вопрос о цели поездки в город в тот день.

– Точно не скажу, – ответила мисс Нокс Форстер. – Он обронил, что попробует встретиться с вами, мистер Лей, если застанет. Да, я знаю, что он не договаривался заранее – думаю, он еще был в сомнениях. Впрочем, главная цель поездки была связана с марками. Наверняка мистер Макферсон уже говорил вам, что там обнаружились подделки, и мистер Каргейт планировал найти других экспертов для оценки. По-моему, он уже не доверял Макферсону. А может, просто хотел выслушать разные мнения.

– Мистер Каргейт взял марки с собой?

– Нет. Он собирался найти эксперта и убедить его приехать сюда – не любил выпускать марки из рук. Думаю, боялся, что их украдут, да и повредить их легко. Хотя, конечно, я в этом не слишком разбираюсь, я ведь всегда считала коллекционирование пустой забавой.

– Полагаю, мне рано или поздно придется продать коллекцию, а я не имею ни малейшего понятия, как это делать, – вставил Лей.

– Наверное, на аукционе, – предположил Фенби. – И если там есть подделки, аукционист наверняка быстро разберется.

– С книгами и картинами – да; но так ли это с марками? У меня раньше среди клиентов не было филателистов. Впрочем, торопиться некуда.

– Некуда, – кивнул Фенби. Он как раз собирался, оставшись с Леем наедине, предостеречь его от поспешных действий. Вполне возможно, что в альбомах для марок еще ждут новые открытия.

Инспектор повернулся к мисс Нокс Форстер и спросил, не знает ли она, с кем, помимо Макферсона, Каргейт имел дело по поводу марок.

– Много с кем, – ответила она. – Я прямо сейчас посмотрю для вас адреса.

– Замечательно. Мне будет много проще.

Мисс Нокс Фостер со свойственной ей решительностью двинулась к своей комнате, чтобы немедленно принести то, что требовалось.

– Да, кстати, – вспомнила она, – надеюсь, вы не будете против, если я выброшу розы? Они совсем завяли.

Фенби задумчиво посмотрел на цветы. Он чувствовал, что нужно что-то уточнить про них, однако, утомленный долгим днем, не мог сообразить, что именно. Возникла неловкая пауза, и даже Лей взглянул на вазу. Фенби встряхнулся.

– Розы?.. Простите, я буквально засыпаю. Конечно, выбрасывайте. Не стоят долго, да?

– Без цветов стол будет какой-то голый, правда? – счел необходимым встрять Лей, и Фенби почувствовал неприязнь к юристу, но мисс Нокс Форстер согласилась – она со всем охотно соглашалась, иногда это даже раздражало – и, ответив, что до завтрашнего утра, пожалуй, достоят, пошла за обещанными адресами.

– Вы не позволите мне оставить коллекцию марок у себя? – спросил Фенби, когда мисс Нокс Форстер ушла.

Лей задумался.

– Извините, вынужден отказать вам. Понимаете, я несу ответственность за его собственность – видимо, перед государством.

– Боитесь, украду? – Фенби даже потерял учтивость.

– Просто так не положено, я говорю с профессиональной точки зрения. Кроме того, если там есть подделки, вы можете попасть в неловкое положение. Вдруг кто-нибудь заявит, что марки подменили вы.

Фенби вздохнул. Опасения выглядели нелепыми, и он готов был взять на себя риск, – но если юрист заявил, что говорит с профессиональной точки зрения, то переубеждать его, как знал инспектор по опыту, пустая трата времени. Когда позже он допрашивал Макферсона, вышла небольшая заминка: хотя для дела это не имело значения, Фенби решил уточнить состояние шестипенсовой желто-зеленой сент-винсентской марки, которая какое-то время пролежала, касаясь клеем смеси табака и (возможно) цианистого калия. Клей, по словам Макферсона, был реставрирован. Выходит, если бы не случай, что Макферсон лизнул наклейку, а не саму марку, мог погибнуть другой человек, причем немедленно, а не на следующее утро. Хотя переклейка марки могла уничтожить крупицы постороннего вещества, попавшие на клей, что-то все же могло остаться. Фенби помнил, что наклейка не закрывает всю обратную поверхность марки.

– Я рассчитывал, – Блэйтон нерешительно подступал к утомительной для него теме филателии, – избавить суд от необходимости рассматривать события того дня, не только начиная с пяти вечера, но и почти на час раньше. Поскольку установлено, что примерно в 15.45 определенная марка находилась недолго в табакерке – позже я объясню, каким образом это получилось, – после определенных затруднений именно эту марку удалось получить и подвергнуть анализу.

В коллекции Генри Каргейта было не меньше дюжины, как мне сообщили, шестипенсовых марок, выпущенных на острове Сент-Винсент; для тех из нас, кто не коллекционирует марки, все они одинаковы, или почти одинаковы. Зато опытный филателист, находящий удовольствие в деталях, углядит различия, благодаря которым одна марка стоит несколько шиллингов, а другая – много фунтов.

Упомянутая марка, по злосчастному совпадению, была наиболее ценной. По словам специалистов, обратись вы к торговцам марками, которые выпускают, пожалуй, самый общепризнанный каталог в Британии, они запросили бы с вас за эту марку сто десять фунтов. Однако марка – хрупкий предмет, и мистер Лей, как душеприказчик Генри Каргейта и в определенном смысле доверенное лицо государства, по условиям вверенного ему завещания настойчиво требовал – вполне справедливо, могу отметить, – чтобы ценный предмет не был поврежден, поскольку ему говорили (и специалисты твердо придерживаются этого мнения), что если хотя бы часть клея удалить с обратной поверхности марки или чуть повредить бумагу, на которой марка напечатана, то ценность марки снизится – и не слегка, а на пятьдесят процентов, а то и больше, даже если поверхность марки, которая для нас с вами только и имеет значение, останется неповрежденной. С трудом верится; но меня убедили, что это правда.

Блэйтон сделал паузу, чтобы дать усвоить сказанное, и продолжил:

– Я всего лишь поясняю, почему мистер Лей не мог позволить с профессиональной точки зрения полного и тщательного обследования марки – на которое в других условиях согласился бы, – пока ему не предъявят очень веских доводов, на каком основании этот кусочек бумаги ценой в сто десять фунтов подвергается риску. А в то время подобных доводов привести было невозможно.

И в дальнейшем, надо признать, не появилось жизненно необходимых причин подвергать марку более скрупулезному исследованию. В противном случае мы знали бы определенно, что цианистый калий смешали с табаком до 15.45, а я утверждаю, что так оно и было; но поскольку мне достаточно доказать, что яд не мог быть добавлен в табакерку после 17.00, то я и не слишком огорчен, что полное исследование так и не провели.

Тем не менее мистер Лей все же дал согласие на проведение некоторых анализов; в частности, подробно была исследована марочная наклейка – маленький кусочек прозрачной липкой бумаги, с помощью которой марка вклеивается в альбом. Специалист, проводивший исследование, расскажет вам, что, по его мнению, на ней обнаружены следы цианистого калия. Если так – а специалист подтвердит вам, что таковая вероятность весьма высока, – нам не обязательно изучать, что происходило после 15.45.

Следовательно, господа присяжные, у нас есть четыре интервала времени: несколько минут примерно в четверть двенадцатого утра, еще несколько – с 11.30 примерно до 11.38, длинный период с полудня до четверти второго (в этот период, как я объяснял, для нас важны только пять минут сразу после часа дня и пять минут перед 13.45) и четвертый – час после половины четвертого.

И этим четырем периодам соответствуют – пусть и приблизительно – четыре человека.

 

Часть III

Анализ

Добросовестный и методичный Фенби неоднократно убеждался, что записать события на бумагу – значит в большой степени прояснить ситуацию.

Судя по всему, такой подход мог бы принести пользу и в деле Генри Каргейта, поскольку все грозило свестись к исследованию деталей, поиску противоречий и, несомненно, к тщательному анализу.

Инспектор достал блокнот и на нескольких листках поставил заголовки, потом начал тщательно проглядывать зафиксированные показания и каждое переносил на соответствующий листок. Благодаря тактичности инспектора, все причастные с радостью подпишут документ, содержащий факты, которые Фенби счел имеющими отношение к делу.

«Положение табакерки» – гласил первый заголовок. Постепенно лист заполнился собранной по этому поводу информацией – примерное время и свидетель. Получился такой список:

09.45. Рейкс почистил.

10.00. Стоит на столе у правой руки Каргейта – мисс Нокс Форстер.

10.45 (или сразу после). На столе по левую руку (Каргейт указал на нее) – Йокельтон.

11.30. Каргейт взял в руки – Йокельтон.

14.30. На столе. Монограмма читается правильно для того, кто сидит за столом, – Макферсон.

15.30. На столе. Монограмма вверх ногами для того, кто сидит за столом, – Макферсон.

15.30. Каргейт взял в руки. Марка найдена внутри – Макферсон.

В десятичасовой записи обнаружилось небольшое противоречие со стороны или мисс Нокс Форстер, или скорее Рейкса; впрочем, табакерку могли двигать, а потом поставить на место. Фенби пока оставил этот пункт и перешел ко второму листку.

Положение пузырька

11 июля. Куплен в Грейт-Барвике.

Внимание. Пока нет информации, где находился пузырек до следующего утра, но цианистый калий попал в табакерку после 9.45 утра 12 июля. Однако, поскольку яд был куплен заблаговременно, этот период нужно проверять, если в последующих ничего не обнаружится.

10.45. На столе. Там же, когда пришел Йокельтон, находилось письмо. Возможно, письмо было прислонено к пузырьку. Каргейт якобы упомянул об этом Рейксу и пожаловался, что письмо переложили.

10.45 (или сразу после). На столе. Каргейт упомянул, что пузырек совсем рядом с табакеркой (рассказ Йокельтона о разговоре с Каргейтом).

11.30 (или чуть раньше). На подоконнике, когда вышла срезать розу на клумбе, – мисс Нокс Форстер.

11.30. На подоконнике, после того как проводил викария. Этикеткой к Каргейту – Рейкс.

11.39 (примерно). Каргейт поворачивает пузырек – Рейкс.

12.00. На подоконнике. Этикеткой к окну – Харди Холл.

15.30. На правой половине подоконника. Этикеткой к окну – Макферсон.

17.00. Подоконник. Этикеткой к окну. Снова Харди Холл.

Фенби тихонько присвистнул. Торопливость? Или невероятная беззаботность, непостижимая уверенность, что причиной смерти будет признан сердечный приступ? Инспектор обратился к только что присланному медицинскому заключению.

Вне всяких сомнений, признаки смерти соответствовали сердечному приступу – однако соответствовали и отравлению цианистым калием. Если бы не образец табака, добытый доктором Гардинером, смерть признали бы естественной, но теперь дело принимало другой оборот… Фенби понял, что мысли растекаются, и вернулся к работе. Он надеялся, что остальные страницы будут так же полезны, как и уже заполненные.

На листах 3 и 4 содержались короткие заметки о передвижениях мисс Нокс Форстер и Рейкса. Не успев даже проглядеть скудные листочки, Фенби понял, что по Йокельтону листочка нет вообще. Не считая визита в Скотни-Энд-холл, время викария не было расписано, а ведь от дома священника до усадьбы недалеко идти. Фенби достал блокнот и на новом листке написал: «Дальнейшие вопросы», а ниже появилось: «1. Передвижения Йокельтона, остаток дня». Дальше, слабо нажимая на карандаш, словно сомневаясь, Фенди добавил: «2. Проверить, мог ли Макферсон доехать из Ларкингфилда и обратно в начале дня». Затем инспектор вернулся к листам 3 и 4.

Отчет о передвижениях мисс Нокс Форстер был краток и точен: «9.45. Библиотека. Пишет под диктовку письма. 10.45. Уходит из библиотеки. Печатает. Занимается цветами. 11.30. В холле. Беседует с Каргейтом и Рейксом. Примерно в 11.32 срезает розу с клумбы перед домом. Возвращается в холл, когда Рейкс выходит. Идет в гостиную в 11.38. 12.00. В холле, когда возвращается Каргейт. Полдень. Идет с Каргейтом в сад. 13.00. Вместе с Каргейтом возвращается на обед – без заминки. Обед заканчивается в 13.45. Далее время не расписано – кроме момента, когда она забирает Макферсона в Ларкингфилде и привозит его к 14.30. 15.45. Увозит Макферсона. Почти весь остаток дня пытается понять, что не так с машиной».

В списке были пробелы, в основном – не считая промежутка от 11.30 до 11.38 – касающиеся несущественных моментов, когда Каргейт сам находился в библиотеке. Фенби отложил листок и вернулся к информации по Рейксу.

Здесь все было просто. Существовали расхождения в отношении восьми минут, когда Каргейт и Йокельтон смотрели на осиное гнездо. Рейкс, например, не слышал, как мисс Нокс Форстер выходила за розой. Конечно, можно принять версию самого дворецкого: шаги женщины заглушались шумом от его собственных движений, когда он ходил по столовой и накрывал на стол.

Далее, мисс Нокс Форстер думала, что это Рейкс выходил через дверь в столовую для слуг, а Рейкс сказал, что, когда он проходил в дверь, мисс Нокс Форстер была в гостиной. Рейкс наверняка прав, поскольку сама мисс Нокс Форстер говорила, что заходила в гостиную. Фенби заново просмотрел записи и вскоре нашел объяснение. В дверь в столовую для слуг в дальнем конце холла выходил не Рейкс; дверь закрывалась за миссис Перриман, которая звала Рейкса, но ответа не получила. Это же объясняет и то, почему кухарка осмелилась позвать Рейкса, несмотря на возможное недовольство мисс Нокс Форстер. Миссис Перриман знала то, чего не знал Рейкс, – а именно, что мисс Нокс Форстер в тот момент в холле не было.

Прояснив это, Фенби благополучно добрался до обеденного времени. Перо застыло. Потом инспектор записал на листок «Дальнейшие вопросы» только одно слово в качестве третьего пункта – «умывание». Поставил рядом знак вопроса и продолжил изучать, как провел вторую половину дня Рейкс.

Фенби расстроился, обнаружив, что между записями «14.30, впускает Макферсона» и «16.30, подает чай» другой информации нет. Хватало данных о том, что было в 16.30, но до этого времени – ничего. Непонятно даже, почему именно Рейксу пришлось впускать Макферсона, раз уж мисс Нокс Форстер привезла его и могла бы проводить в библиотеку к Каргейту. Возможно, мисс Нокс Форстер осталась в гараже, чтобы заняться машиной, а торговца марками перепоручила заботам Рейкса?.. Догадка была настолько вероятная, что Фенби даже не стал ее записывать как вопрос номер четыре.

Вместо этого инспектор начал рассматривать, какой у каждого был мотив убить Каргейта. В том, что некто совершил благое деяние, похоже, соглашались все, кроме Рейкса, но одно дело считать, что человеку лучше умереть, и совершенно другое – решиться на убийство.

Убийство как благое деяние. Гамлет, например, счел убийство своим долгом; поквитавшись со своим дядей, он, похоже, ждал, что все сочтут это проявлением неизбежного правосудия, и оскорбился бы, услышав намеки про унаследованное королевство. Если оставить в покое беллетристику, была Шарлотта Корде – и ее неизменно считали героиней. Так что идея, пожалуй, не такая уж новая и безумная. Фенби искренне надеялся, что она не получит широкого распространения. Если у Шарлотты Корде появятся подражатели в частной и в общественной жизни, Скотленд-Ярду придется туго.

А если дело вовсе не в этом, то в чем? Допустим, кто-то не столь человеколюбив, как пытается изобразить? Взять хотя бы Макферсона. Зацикленный на марках и воспринимающий все, даже монограмму на табакерке, через призму филателии, он готов любой ценой защищать свое сообщество. И несомненно, существование достаточно умелого жулика представило бы реальную угрозу для коллекционеров и торговцев. Может быть, Макферсон считал жулика ядовитой змеей, которую нужно истребить при первой возможности?

Впрочем, тогда возникает множество вопросов. Первое: Каргейт жулик – или жертва обмана? Если Каргейт мошенничал, действительно ли Макферсон не мог это доказать? Публично объявить о нем – значило бы частично вырвать клыки у гадюки; но только частично. Хотя к любой марке, вышедшей из его рук, знающие люди будут относиться с подозрением, все равно никто не поручится, что Каргейт не стал просто ничего не ведающим посредником. И все же, чтобы оправдать столь радикальный поступок, как убийство, следует предположить, что Макферсон оказался в промежуточном состоянии – морально убежденный, он не имел доказательств, которые можно предъявить миру.

Однако вполне вероятен и противоположный мотив; жулик не Каргейт, а Макферсон. В таком случае наличие подделок в коллекции Каргейта легко объяснимо: их поставил сам Макферсон; Фенби вспомнил, что Каргейт действительно предполагал такое в случае с ирландским блоком десятишиллинговых марок без акута.

Некоторые детали в рассказе Макферсона вызывали сомнение. Прежде всего, у него была возможность, хотя и в краткий промежуток времени. Макферсон на удивление подробно описал расположение табакерки и пузырька, которые его нисколько не касались. Он назвал табакерку тяжелой. Затем, когда Каргейт обвинил его в краже марки, он слишком охотно согласился на обыск; он знал, где должна находиться сент-винсентская марка, и аккуратно постарался не облизывать саму марку. Конечно, последнему факту не стоит придавать особого значения – все облизывают только наклейку. Однако факт остается фактом.

Далее, Макферсон собирался купить коллекцию Каргейта. Фенби вполне мог представить, что если она полна подделок, следы которых ведут к Макферсону – а отследить судьбу отдельных экземпляров, как понимал Фенби, хоть и очень непросто, но, как правило, возможно в случае дорогих и редких марок, – то для Макферсона жизненно важно завладеть коллекцией. И наконец, припомнил Фенби, Макферсон, похоже, знал, что в золотой коробочке содержится табак; откуда?

Да, сбрасывать со счетов Макферсона нельзя. Но хватило бы у него мужества совершить убийство?

В целом Фенби готов был ответить утвердительно. Вспыльчивому, фанатично преданному своему делу Макферсону хватило бы быстроты ума, чтобы составить план, и безжалостности, чтобы его воплотить.

Однако было бы несправедливо обрушиваться только на Макферсона. Если подозрительно, что он с готовностью согласился на обыск, то нужно признать: еще подозрительнее, что Йокельтон наотрез отказался. Макферсон хотел защитить филателию или себя самого, викарий столь же страстно желал защитить деревню, духовные и телесные запросы ее жителей. Более того, здесь возникает та же альтернатива. Если предположить, что викарий действительно пытался похитить изумруд? Если предположить, что он передал слова Каргейта таким образом, чтобы представить, будто Каргейт хотел подсунуть ему камень, а на деле тот лишь пытался вернуть изумруд, не раздувая скандал? По словам Йокельтона, всем известно, что он последний, кто пойдет на такое преступление, и поэтому он невозмутимо готов выслушать подобные обвинения… но если предположить, что все не так? Человек его положения просто не вправе допустить никаких подозрений!..

И у викария была возможность; он тоже на удивление подробно описывал положение табакерки и пузырька с ядом. Например, пузырек, несомненно, стоял на столе, когда викарий пришел, и, так же несомненно, был на подоконнике, когда уходил; более того, именно в это время он и был перемещен, поскольку Каргейт, вернувшись в 11.38, обратил внимание на местоположение пузырька и расстроился.

Фенби взял листок «Дальнейшие вопросы» и записал: «4. Когда же пузырек переставили со стола на подоконник – и кто?»

Формулируя запись, инспектор как будто видел перед собой лицо викария, его лысину и голубые глаза. Несомненно, это человек сильного характера и острого ума, готовый стать мучеником ради цели, которую сочтет благой. Кроме того, от внимания Фенби не ускользнуло: совесть Йокельтона что-то гложет. Он словно радовался смерти Каргейта, но и стыдился своей радости. «Не понять мне святош, – отметил про себя Фенби. – Они очень часто путают благую цель и благие поступки… или это касается только иезуитов и им подобных?»

Немного подумав, Фенби признал, что, когда доходит дело до вопросов теологии, он совершенный невежда. «Впрочем, – сказал он сам себе, – в борьбе с противником они могут быть беспощадными. Хотя надо признать: из того, что мне о нем известно, соверши Йокельтон такое, он немедленно признался бы – внешне каясь, но гордый внутри. Он из того же материала, из которого делаются мученики. А вот мисс Нокс Форстер вполне может радостно убить кого-нибудь, по пути от пишущей машинки к вазе с розами, однако признаваться не будет. Постарается все скрыть самым тщательным образом. И все же не знаю. Эти высокие нескладные женщины того и гляди споткнутся – и в буквальном смысле, и в переносном».

Если выбирать среди обитателей усадьбы, это или Рейкс, или она. Рейкс – единственный, кто выразил какое-то сожаление по поводу смерти Каргейта. Правда, сожаление получилось весьма парадоксальное. Возможно, следует подумать, искренним ли оно было. Мог ли Рейкс в самом деле с такой галантной учтивостью принять объявленное увольнение? Пожилому, судя по внешности, человеку наверняка непросто менять место работы. По его словам, ему и раньше доводилось получать уведомление об увольнении, и он прекрасно знал, как умеет Каргейт обвинять людей в воровстве. Допустим все же, какие-то ценные вещи в прошлом и вправду были похищены, и именно Рейксом, а Каргейт прощал его; и наконец двенадцатого июля Рейкс сорвался, не воспользовавшись последним шансом? Тогда его могли уволить без всяких рекомендаций, а то и посадить в тюрьму. Вдруг именно в связи с этим Каргейт хотел увидеть Лея в пятницу тринадцатого июля? А может, в связи с Макферсоном? Увы, гадать бесполезно – ответить мог бы только Каргейт.

И все же поведение Рейкса теперь предстало в другом свете. Он очутился на грани увольнения и подозревал, что может либо вылететь на улицу без рекомендаций, либо угодить за решетку. Если Каргейт умрет, Рейкс хотя бы сохранит свою репутацию. Он мог даже рассчитывать, что хоть что-нибудь получит по завещанию Каргейта. Людей часто вознаграждают за долгую службу; лишь двоим – мисс Нокс Форстер и Лею – было известно о странном содержании завещания Каргейта.

Фенби уже знал: Каргейт распорядился потратить нажитое им состояние на что-то совершенно бесполезное; в качестве примера он назвал подземные переходы, потому что, как он выразился, «никто ими не пользуется, а значит, они никому не приносят пользы, кроме людей, которым приходится там убирать».

Фенби буквально увидел, как мисс Нокс Форстер озадаченно качает головой и говорит: «Это выше моего понимания»; она, видимо, считала, что деньги Каргейта впервые принесут пользу.

На мгновение Фенби пришла дикая мысль. А точно ли Каргейт не совершил самоубийство, просто чтобы доставить всем проблем? Вполне возможно, что человек, придерживающийся странных экономических теорий, мог так поступить, особенно если думал, что его сердце гораздо хуже, чем было на самом деле, или если страдал от приступа депрессии, понимая, насколько непопулярен.

И действительно, чем дольше думал Фенби, тем труднее было отбросить такую гротескную возможность. Никто другой не смог бы так просто добавить кристаллы в табак, никто другой не смог бы с мрачным юмором выбрать такое место и время, чтобы подозрение упало сразу на нескольких человек. Впрочем, если Каргейт стремился досадить, тогда не может быть речи о депрессии или страхе сердечного приступа, поскольку ему было бы не до шуток, и никаких мотивов самоубийства не остается.

Кроме того, признал Фенби, даже Каргейт не счел бы свою смерть ироничной шуткой. С одной стороны, он уже не мог бы ей порадоваться, а с другой, он поставил бы себя на одну доску с осиным гнездом – а уж этого Каргейт не допустил бы ни за что. Нет, данную версию можно со спокойной душой отбросить.

Все эти рассуждения увели инспектора далеко от сути, и он вернулся к имеющимся деталям. Фенби посмотрел, сколько времени было у Макферсона, Йокельтона, мисс Нокс Форстер и Рейкса, чтобы взять кристаллы из пузырька и смешать с табаком. Слово «кристаллы» немедленно всколыхнуло мысль, которая таилась все это время на задворках памяти и которую инспектор не додумал до конца. Сами кристаллы слишком крупные, чтобы смешивать их с табаком. Их требовалось так или иначе раздробить или растереть – чтобы они, во-первых, были не так заметны, а во-вторых, чтобы они быстрее впитались в слизистую.

Пока что Фенби не нашел в библиотеке ничего, что подходило бы для этой цели. Впрочем, растереть кристаллы можно, например, в пепельнице пробкой от пузырька, затем порошок быстро пересыпать в табакерку, а пепельницу убрать в карман. Конечно, тогда не захочешь, чтобы тебя обыскали.

Фенби не любил догадок вслепую, тем не менее записал: «Пропала ли пепельница или что-то подобное?»

Справедливости ради ему пришлось признаться – хотя бы себе, – что он недостаточно обдумал вопрос размалывания кристаллов. У Йокельтона и Макферсона практически не было времени. Трудно было это сделать и в те полторы минуты, пока мисс Нокс Форстер выбирала розу в саду и проверяла цветы в гостиной, а Рейкс мог находиться в библиотеке один. Если только – а вот это мысль! – дворецкий не взял кристаллы, пока секретарша была в саду, не перемолол их в столовой и не проскользнул обратно, зная, что мисс Нокс Форстер в гостиной. Тогда понятно, почему он не ответил миссис Перриман, когда она звала: потому что его голос донесся бы не из столовой, а из библиотеки! И это объясняет, почему Рейкс не признал, что слышал, как выходит мисс Нокс Форстер; и необычайной торопливостью объясняется допущенная грубая ошибка – а именно то, что он поставил пузырек на подоконник, а не на стол. Ведь пузырек, несомненно, двигали именно в это время… Фенби осекся. Пузырек мог переставить и Йокельтон немного ранее – в таких же обстоятельствах.

Более того, если вдуматься, Рейксу очень рискованно вообще входить в библиотеку, поскольку мисс Нокс Форстер была за окном и могла заметить дворецкого. И откуда ему знать, что потом она отправится в гостиную?

Но что, если цианистый калий взяли из пузырька в то время, а вот в табакерку добавили гораздо позже? Точно ли Рейкс не мог войти в библиотеку на минуту-другую от двенадцати до часа сорока пяти? Фенби тщательно просмотрел записи. На мгновение ему показалось, что он нашел несоответствие: мисс Нокс Форстер упомянула, что они с Каргейтом из сада прямиком отправились обедать – вопиющее пренебрежение гигиеной! – а Рейкс сказал, что они сели за стол «в обычное время», что предполагает какую-то задержку по пути с лужайки в столовую. Тонкий момент, даже толком не «расхождение» – тем не менее Фенби поставил его шестым пунктом в раздел «Дальнейшие вопросы». И тут же чуть не вычеркнул: заявление миссис Перриман по поводу прочности алиби Рейкса на этот период будет трудно опровергнуть.

Впрочем, пусть пункт остается в качестве непонятной детали. Может быть, именно эту деталь он и ищет, деталь, которая в итоге позволит понять, почему Генри Каргейт умер в поезде. В поезде? Кстати, забитая выхлопная труба… Мог кто-то заткнуть ее намеренно? Кто-то, кому не по нраву мысль о мертвеце за рулем мчащегося автомобиля, – ведь, как говорила мисс Нокс Форстер, это могло угрожать людям, никак не связанным ни с Каргейтом, ни с его окружением. Так появился пункт 7.

Внезапно у Фенби возникла новая идея, и он возбужденно просмотрел записи. Если одна-единственная ремарка человека, убившего Каргейта, была неправдой, то все остальное встает на свои места. В список вопросов инспектор добавил: «8. Розы? 9. Ваза поцарапана?» Если он получит ответы, на которые рассчитывает, если по остальным пунктам, особенно по шестому, все пройдет так, как он ожидает, появится и доказательство. А что касается шестого пункта, понял Фенби, должна существовать вторая ложь, но от того же человека, которого он уже начал подозревать. Нужно немедленно возвращаться в Скотни-Энд.

– По этим причинам, господа присяжные, – Фенби получил те ответы на свои вопросы, какие и ожидал, а Блэйтон тщательно разъяснил их и подал должным образом, – обвинение просит вас вынести обвинительный вердикт.

Старшина Эллис посмотрел на присяжных. Судя по выражению лиц, они на девять десятых уже согласились. Справедливо ли по отношению к подсудимым, подумал Эллис, что обвинитель выступает первым? В наши легкомысленные дни не становится ли первое мнение сильнее последнего?

У судьи Смита появилась возможность объявить перерыв. Вступительное слово показалось ему чересчур длинным, и вряд ли обвинителю стоило спорить с гипотетическими линиями защиты. Одно приходилось признать, несмотря на всю неприязнь к Анструтеру Блэйтону и его напыщенным, вычурным манерам: выступление было четким и убедительным. Если Блэйтон однажды наденет судейскую мантию – что вполне вероятно, – он, видимо, станет хорошим судьей. Лучшим судьей, чем обвинителем.

 

Часть IV

Защита

– Не оберемся мы хлопот с этим делом, – сказал Вернон помощнику, выуживая из кармана трубку. – Из того, что вы рассказали, просто позор вешать человека за убийство такого гнусного паразита, как Каргейт. Это деяние свершилось из лучших побуждений; если спросите меня неофициально, множество людей заслуживают смерти, и очень-очень немногие действительно умирают. Впрочем, мы будем бороться по каждому пункту. И, полагаю, должны победить. Больше всего меня беспокоит наш клиент. Слишком незамутненная честность, на мой вкус. Такие люди на скамье подсудимых сознаются в преступлении просто из порядочности.

Оливер улыбнулся, давно привыкнув к сильному, пусть и эксцентричному характеру своего шефа. Сколько бы Вернон ни разглагольствовал о людях, заслуживающих смерти, в жизни он и мухи не обидит.

– Думаю, придется рискнуть, – сказал Оливер. – И вряд ли стоит опасаться переизбытка честности. Если обвинения ложны, нам же лучше, но если все же прокурор прав, то ложь уже была произнесена, причем дважды. И беда в том, что это почти доказано.

Вернон поморщился.

– Ничего, отобьемся. В любом случае, мы забегаем вперед. До суда достаточно времени, чтобы тщательно продумать защиту. Что будем делать?

– Пожалуй, – осторожно начал Оливер, понимая, что выбор политики – прерогатива руководителя, – для начала можно объявить, что его не убили.

– То есть самоубийство?

– Нет. Я думал об этом, но нет никакого мотива. По крайней мере, приемлемого.

– Вы имеете в виду, что всему виной сердечный приступ? Не помню, чтобы такая версия рассматривалась.

– Не рассматривалась. Медицинское свидетельство не слишком однозначное. Вскрытие, разумеется, ничего не дало, и неудивительно – мне объяснили, что цианистый калий фактически вызывает остановку сердца. И хотя верно, что табак был отравлен, очень мало свидетельств, что Каргейт вообще нюхал табак. Он только собирался нюхнуть на перроне, когда его толкнул носильщик, сбив табак с пальца. Потом покойный сел в поезд и, по свидетельству пекаря Харди, снова извлек табакерку. И тот же Харди видел, как Каргейт готовился нюхнуть на платформе. Мы можем предположить, что остальное – плод разыгравшегося воображения свидетеля?

– Предположить мы можем что угодно; боюсь, Харди ответит, что потому и наблюдал внимательно, что разыгралось его любопытство.

– А если заявить, что покойный только собирался принять понюшку, но так и не успел? Что он фактически умер перед этим?

– Ясно, что обвинение, – сказал Вернон, переворачивая бумаги на столе, – научит Харди: он, мол, видел румянец на щеках Каргейта, как раз когда тот умер.

– Полагаю, это удастся обойти. Понимаете, Харди видел лицо жертвы только в отражении. Если подвергнуть свидетеля перекрестному допросу, надавить хорошенько, он собьется, и мы сможем отвести его показания как малоубедительные.

– Что ж, недурно, буду иметь в виду. Хотя, если честно, вряд ли нам это поможет. Слишком странное совпадение, чтобы человек умер от остановки сердца за долю секунды до того, как принять смертельный яд.

– Совпадения случаются, и пусть обвинение доказывает обратное. Вот я, к примеру, и не подозревал, что понюхать что-то может оказаться смертельным. Помню, в детстве я понюхал большую бутыль, куда собирали несчастных бабочек, – и меня не убило. Хотя голова болела… – задумчиво добавил помощник.

– Именно. А бабочек убило. Вы не втянули носом тщательно измельченный порошок, и у вас не было больного сердца. Нет, вряд ли это подходящая линия – в любом случае, мы лишь сдвинемся от убийства к покушению на убийство, потому что никак нельзя обойти факт, что кристаллы были размолоты – хотя мы, конечно, попытаемся. Нужно продумать и другие линии. А кстати, кто судья?

– Видимо, Смит.

– Тогда, боюсь, удачи нам не видать.

Немалый опыт Вернона позволял ему заранее в деталях представить все, что произойдет. После выступления обвинителя он поднялся и сделал предварительное заявление:

– Я утверждаю, милорд, что прокурор не привел доказательств убийства покойного; на этом основании я прошу вашу светлость не передавать дело на рассмотрение присяжных.

Судья Смит, разумеется, выразил удивление, однако он всегда любил привносить в процесс столько пряной оригинальности, сколько допустимо. Тонкое и оригинальное заявление – вовсе не очевидное – ему определенно понравилось, и он дал волю воображению поиграть с новой идеей, как кошка с мышкой. Но, подобно коту, судья редко позволял мыши убежать, и, хотя он с удовольствием выслушал выдвинутое Верноном (пусть изначально пришедшее в голову Оливеру) предложение, здравый смысл не позволил ему рассматривать его всерьез. И все же удовольствие от выступления Вернона судья получил.

Он просмотрел записи.

– Мистер Вернон, свидетель, Харди или Пекарь – по поводу его фамилии, похоже, есть некоторые расхождения – заявил, что видел, как из кармана покойного появилась коробочка со сверкающей крышкой, и на большой палец левой руки был насыпан светло-коричневый порошок. Много порошка, утверждает свидетель, и добавляет, что насыпано было очень умело. Потом, по словам свидетеля, палец поднялся к носу Каргейта, и с мощным вдохом порошок исчез.

– Да, милорд, но вспомните: я задавал свидетелю вопросы по этому поводу.

– Помню. Посмотрим. «Вы находились, когда покойный принял щепотку табаку, в своем купе». Нет, раньше. Если я не ошибаюсь, вы дважды привлекли внимание суда к тому факту, что свидетель находился в коридоре. Ага, вот здесь. Позвольте, я зачитаю.

Его светлость поправил очки и прочел вслух:

«Вы видели, как смесь была насыпана на большой палец покойного?»

«Да».

«Вам доводилось видеть подобное прежде? Вы уверены, что не спутали один случай с другим?»

«Уверен. Мне захотелось посмотреть еще».

«Именно. Захотелось посмотреть… Вам хорошо было видно? Ведь непросто рассмотреть что-то в отражении?»

«Не очень ясно, но увидел я достаточно».

«Вы видели порошок на большом пальце?»

«Видел».

«А потом видели, как порошок исчез?»

«Да».

«А может, покойный просыпал порошок на пол?»

«Он поднял палец к носу».

«А потом чихнул?»

«Да. От души».

«А может, он чихом сдул порошок с пальца?»

«Может, но думаю, он нюхнул».

«Однако мог и не нюхнуть?»

«Ну, мог».

– Насколько я помню, мистер Вернон, – продолжил судья Смит, отложив записи, – свидетель интонацией выразил явное сомнение в такой возможности.

– Тем не менее ему пришлось признать, что табак мог оказаться на полу.

– Да, таковое он действительно признал. И все же… – Мысли судьи Смита были ясны. – Затем вы перешли к вопросу о румянце на щеках мистера Каргейта. Думаю, вы согласитесь, что свидетель, хотя и выказал сомнения в отношении цвета галстука покойного, по этому вопросу был тверд. Более того, отвечая мистеру Блэйтону, он заявил, что ясно видел, как табак с пальца мистера Каргейта действительно исчез в его ноздре. Что скажете?

– Что свидетель сделал поспешные выводы. Я ставлю под сомнение не добросовестность свидетеля, а лишь точность его показаний. Как вы, милорд, только что упомянули, я задал ему несколько вопросов по поводу одежды мистера Каргейта и его действий, и свидетель не смог ответить. Его воспоминания весьма смутны – за исключением действительно важных, в которых он на удивление точен и уверен.

Судья Смит задумался. Можно, разумеется, ответить, что свидетель уверен в существенных деталях, потому что интересовался именно ими, и он не терял времени, разглядывая незначительные подробности…

Уголком глаза сэр Трефузис заметил, как начал подниматься Блэйтон, – вот его слушать не хотелось совершенно.

– Полагаю, нет нужды вас беспокоить, мистер Блэйтон. Я не вижу причин забирать дело у присяжных. Однако напомню им, что Генри Каргейт на самом деле умер в результате проникновения цианистого калия через слизистую носа. Продолжайте, мистер Вернон.

– Что ж, Оливер, если получится отстоять естественную смерть, – Вернон перестал думать о том, что случится в будущем, и вернулся к обсуждению настоящего, – хорошо и прекрасно, но, естественно, рассчитывать на это не стоит. Следующий пункт: по-моему, обвинение допустило элементарный просчет. Неужели они даже не предположили: если яд попал в табакерку двенадцатого июля не раньше 9.45, то не обязательно и из пузырька его взяли именно после этого времени? Ведь можно было кристаллы взять заранее, спокойно размолоть на досуге, а подмешать в табак потом?

– Похоже, они чуть было не угодили в эту ловушку. Но детектив Фенби (он вел следствие), к несчастью для нас, сумел разобраться. Взгляните на показания Рейкса. – Оливер достал еще два документа и отметил нужный абзац.

– «Мистер Каргейт приобрел некоторое количество цианистого калия в Грейт-Барвике днем 11 июля. Он вернулся домой поздно и не успел отдать яд садовнику Харди в тот же день. Утром 12 июля в моем присутствии и в присутствии мисс Нокс Форстер он отпер ящик письменного стола и поставил пузырек на стол, сказав, что даст Харди распоряжение использовать яд вечером, а днем проинструктирует, как это правильно делать. Меня он вызвал, чтобы я взял почистить коробочку, в которой он держал табак». Боюсь, это значит, что доступа к пузырьку не было. Более того, мисс Нокс Форстер подтвердила слова дворецкого.

– Если только у кого-то не было дубликата ключа.

– Замок – американский автоматический, и нет ни малейшего свидетельства, что существует дубликат ключа или что ключи Каргейта хоть на какое-то время пропадали. По ночам он запирал ключи в сейф, который открывается специальной комбинацией. Покойный был подозрительным субъектом и принимал множество предосторожностей.

– И никаких следов попытки взлома сейфа или ящика?

– Боюсь, ни малейших.

– Значит, отпадает. Но буду на всякий случай держать это в уме. Мне кажется, наши главные пункты – слабость мотива, возможность, которую имели еще три человека, и в целом отсутствие неопровержимых улик. Мы можем постоянно подвергать сомнению точность свидетельств и правомерность выводов обвинения.

– Выдвинем альтернативную версию?

Вернон подумал.

– Пожалуй, нет. Если мы не найдем веских оснований, это только оттолкнет присяжных. Зато уместно заявление, что мы хотя и не выдвигаем версий, хотели бы указать, что «А» мог совершить это с той же вероятностью, как и «Б». Вот, например, торговец марками… как его?

– Макферсон.

– Макферсон, Макферсон… – Вернон повторил несколько раз, чтобы запомнить фамилию. – Ясно, что он не имеет отношения к делу, но Блэйтону придется рассматривать даже тень возможности, потому что нужно изучить все подозрительные промежутки времени. Вскроется, что Каргейт был жуликом и изготавливал поддельные марки, – наверняка Блэйтон предъявит недоделанные марки Вест-Индии, которые обнаружил Фенби, а еще аппарат и чернила для добавления и удаления надпечаток и штампов. Если нам повезет, Блэйтон зароется в технических подробностях и наскучит всем и каждому. Возможно, обвинение даже намекнет, что, поскольку Каргейт был откровенным негодяем, его смерть – достойная кара… Это, конечно, настроит присяжных в нашу пользу, но к делу, увы, не относится. Так о чем я?

– Вы говорили о Макферсоне.

– Верно. Есть ли серьезные причины полагать, что он ни при чем?

– Макферсон смог доказать, что утром 12-го находился не ближе к Скотни-Энд-холлу, чем Ларкингфилд. Следовательно, пузырек утром не трогал. Кроме того, по его же словам, очевидно подкрепленным делами, он продолжал продавать марки Каргейту и покупать у него, – Макферсон не подозревал Каргейта до того самого вечера; но и тогда, как он сказал, только появились сомнения. Собственно, он приехал, чтобы ответить на обвинения Каргейта, и у него есть письмо, где претензии перечислены.

– Возможно, Макферсон сердился.

– Возможно, однако настроен он был, как заявил Рейкс, вполне дружелюбно, когда приехал, а в машине многословно говорил мисс Нокс Форстер, какой хороший клиент Каргейт.

– Блефовал?

– Не исключено, но он никак не мог рассчитывать, что найдет доступный яд и необычный способ его применить. Не каждый вообще сообразит. А у него было всего минуты три – понять, что к чему, придумать, как это сделать, размолоть кристаллы – на месте найдя что-то подходящее – и тщательно смешать с табаком. Причем в любую секунду мог вернуться Каргейт, а Каргейт, хотя настоящая ссора еще не началась и обвинения в воровстве еще не прозвучали, подразумевал, что с марками, которые продал ему Макферсон, что-то не в порядке. Макферсон знал, что Каргейт очень подозрителен, и вряд ли стал бы рисковать. Например, если бы Каргейт вернулся в момент, когда Макферсон толок кристаллы, объясниться было бы затруднительно. Да и вряд ли бы ему хватило времени. Даже если бы он рискнул, то действовал бы в такой спешке, что наверняка оставил бы кучу следов. А насколько я знаю, следов не осталось.

– Каких, например?

– Взять хотя бы пузырек. Вы помните, садовник заявил, что в пять часов пузырек находился точно на том же месте, что и в двенадцать.

– Откуда такая уверенность?

– Не знаю откуда, однако заявил, что уверен.

Вернон сделал пометку.

– Мы можем заставить его сомневаться – или, по крайней мере, убедим присяжных, что садовник клянется в том, что не под силу ни одному человеку.

– Согласен, но все равно, хорошего мало. К несчастью, есть свидетельства, пусть и мелкие, показывающие против нашего клиента. Вместе они складываются в неприглядную картину.

– Верно, и нам предстоит с ними разобраться. Но сначала давайте разберемся еще с одной возможностью. Йокельтон. Такие вполне могут совершить убийство из лучших побуждений.

– Думаю, у него было бы больше охоты пойти на убийство, – рассмеялся Оливер, – если бы Каргейт не обвинил его в краже изумруда. А так люди могут подумать, что он совершил преступление, руководствуясь корыстными интересами. Если Йокельтон был готов убить кого-то из благих намерений – и понести наказание, – то больше всего его страшила бы малейшая возможность неверного истолкования мотивов. Кроме того, насколько я слышал о нем, совершив такое, он сознался бы при первой возможности.

– Интересно, – промолвил Вернон. – Когда доходит до дела, люди не так охотно признаются в совершенных преступлениях, как можно подумать, – даже люди типа Йокельтона, чьи совесть и чувство долга делают их и солью земли, и чистым недоразумением… Нет, если только не предложите что-то определенное, я воздержусь лить бессовестную клевету на голову мистера Йокельтона.

Оливер ответил не сразу. Ему нравилось работать с Верноном, который с полным правом мог отнести к себе слова, только что сказанные про Йокельтона. Ведь, без сомнения, никто другой не отдавался столь безоглядно и добросовестно делам клиентов, как невысокий, задиристый, упертый, но обаятельный человек, который теперь ждал от помощника ответа на вопрос, в котором оба не видели смысла. Более того, Оливеру было совершенно ясно, что ответ нужно придумать хороший.

– Думаю, – начал он, – что Йокельтона следует исключить – по тем же причинам, что и Макферсона. Как Макферсон смог доказать, что его не было в Скотни-Энде в то утро, так и Йокельтон описал весь свой день после того, как ушел от Каргейта. Так что, как и в случае с Макферсоном, придется допустить, что он все сообразил, разработал план и воплотил его за то время, пока Каргейт ходил за приходским журналом.

– В котором викарий уже бросил камешек в Каргейта?

– Да. И довольно пикантный камешек, поскольку критиковал намеками, вместо того чтобы говорить напрямую. Но, как и Макферсон, он не мог продумать все заранее, потому что не знал ничего о яде.

– Зато мог, например, услышать в деревне об осином гнезде. Конечно, это не ахти какая тема для разговора, однако в таких деревушках, как Скотни-Энд, приходится довольствоваться тем, что есть.

– Люди из деревни и из усадьбы практически не общаются друг с другом.

– А садовник? Он ведь знал, что яд купят?

– Конечно.

– И если он упомянул об этом, имеет право на существование версия, что Йокельтон все спланировал; сам купил немного цианистого калия, размолол кристаллы до того, как отправляться к Каргейту, там заставил сквайра выйти из комнаты за чем-нибудь, и не обязательно за приходским журналом (вообще сомнительно, чтобы Каргейт его читал); пока хозяина не было, Йокельтону оставалось только всыпать порошок. И все равно он действовал недостаточно быстро, так что Каргейт, неожиданно вернувшись, обнаружил викария с табакеркой в руке и обвинил его в краже изумруда.

– А вы не считаете, – Оливеру очень не хотелось бросать тень на мудрость своего руководителя, – что тут слишком многое принимается без доказательств? По-моему, было бы слишком большим совпадением, что у Йокельтона вдруг оказался под рукой цианистый калий, а если не оказался, откуда бы он его взял? Ведь только накануне вечером садовник узнал про яд – и, кстати, не факт, что он действительно говорил что-нибудь Йокельтону, – а по журналу аптекаря в Грейт-Барвике видно, что яд продали только Каргейту. Насколько я знаю, Йокельтон нигде больше не мог достать яд.

– Сельские аптекари часто очень небрежны с записями.

– Если позволите, раз он записал продажу яда Каргейту, то логично предположить, что и продажа Йокельтону, если бы имела место, была бы зафиксирована. И в любом случае, Грейт-Барвик далековато, а машины у Йокельтона нет.

Вернон вздохнул.

– Боюсь, вы правы. Ладно, а как вам такая альтернативная версия? Допустим, Йокельтон появляется утром, а когда Каргейт выходит за приходским журналом, замечает пузырек с яркой наклейкой «Яд». «Если б я мог отравить Каргейта», – говорит он себе и начинает играть с огнем. Он вертит пузырек в руке. «Может пригодиться», – думает он, взяв со стола конверт и отсыпая в него немного кристаллов. Затем слышит шаги Каргейта и торопливо ставит пузырек – не на то место.

– Но он знал, что пузырек стоял на столе. Он заявил, что Каргейт упомянул об этом, и беда в том, что мисс Нокс Форстер описала пузырек на подоконнике как раз перед уходом Йокельтона.

– Прекрасно. Это он поставил пузырек туда.

– Тогда бы он не стал говорить, что пузырек раньше стоял на столе. Зная, где он оказался в итоге, Йокельтон или позаботился бы аккуратно поставить пузырек обратно на стол, или сказал бы, что он стоял на подоконнике изначально.

– Может, он ошибся?

– Может, конечно, – неуверенно согласился Оливер.

– Ну вот. Возвращается Каргейт и с ходу распаляет его гнев, отказавшись помочь другому Харди – Харди Шотландцу. Да, обвинение в краже изумруда скорее послужило бы тормозом, но прихожане – другое дело. И Йокельтон уходит, раздраженный, недовольный и с кристаллами яда. На досуге все обдумывает. А потом возвращается.

– Он отчитался за весь день.

– Но не за ночь.

– Полагаете, он мог вломиться в дом ночью? Что-то мне не верится, что викарий – опытный взломщик.

– А Каргейту верилось – и, возможно, он был прав!

– Не осталось никаких следов. Более того, я сильно подозреваю, что табакерку на ночь запирали, а дом набит доверху охранной сигнализацией. Каргейт уснуть не мог, пока не задействует все эти устройства.

– Опытный человек вроде Йокельтона знает, как отключить сигнализацию, – предложил со смехом Вернон. – Нет, пожалуй, это чересчур…

– Да уж, – поддержал Оливер. – И потом, не знаю, будет ли настаивать Блэйтон, ведь доклад аналитика очень неоднозначный, однако есть предположение, что цианид уже был в табакерке в 15.45. На наклейке почтовой марки остались следы яда. Я полагаю, если Блэйтон выдвинет эту версию, присяжные ему поверят. Кстати, и поэтому тоже нужно упомянуть действия Макферсона в течение всего дня.

– Ясно. Макферсон – такой свидетель, которого обычно поручают помощнику; и если повезет, он все запутает. – Улыбка Вернона показала Оливеру, что принимать эти слова на свой счет тому было бы нелепо. – И все же пока утешительного мало. Да, по некоторым пунктам мы можем попытаться разбить обвинение; думаю, в частности, они признают слабость мотива. Но в реальности убийца либо мисс Нокс Форстер, либо Рейкс. И если прокурор посадит на скамью подсудимых одного, мы вольны предположить, что виновен другой. Так что давайте посмотрим свидетельства по обоим.

Оливер кивнул.

– Я ждал, что вы так скажете, и все проанализировал вот тут в двух колонках. Да, самый трудный вопрос – это розы. Если бы только Лей не разглядывал их так пристально!

– Удастся его поколебать, как думаете?

– Сомневаюсь. Он стряпчий и разбирается в профессиональных трюках.

– Что вы, что вы, уважаемый мистер Оливер! – Вернон изобразил изумление. – Нельзя называть квалифицированную работу адвоката «профессиональными трюками»!

Оливер рассмеялся.

– Хоть розой назови… – начал он и вдруг осекся. – Я имел в виду «профессиональные трюки», но ведь это подходит и ко всему делу. Как назвать розу?

– Вот-вот, – кивнул Вернон. – Знаете, может, Лей и опытный адвокат, а значит, крепкий орешек, но он не садовник и тут может запутаться.

– Может. Однако пока что не запутался, и, честно говоря, не думаю, что запутается. Кроме того, эти розы видели и другие люди – видели правильно.

– Значит, если мы хотим выиграть, важно избегать шипов. Давайте посмотрим ваш анализ.

Работа была проделана замечательная; чем больше читал Вернон, тем меньше ему все нравилось. Сам того не зная, он вслед за Фенби пробормотал:

– Розы – и ваза…

 

Часть V

Напутственное слово присяжным

Судья Смит откашлялся и начал напутственную речь:

– Господа присяжные, вам предстоит рассмотреть обвинение в убийстве Ланселота Генри Катберта Каргейта путем отравления цианистым калием.

Несколько лет назад судья Эвори, разбирая дело Жан-Пьера Ваккера, привел такую цитату: «Из всех способов прервать человеческую жизнь самым отвратительным является отравление ядом, поскольку от него сложнее прочих защититься с помощью мужества или осмотрительности. И потому во всех случаях, когда один человек дает второму яд и второй человек – или кто-то посторонний – умирает, закон признает злой умысел, даже если не доказано наличия особой вражды». Далее судья добавил для присяжных: «Таким образом, в данном деле если вы будете склоняться к мнению, что подсудимый подсыпал покойному яд, чтобы тот принял его, то даже не обязательно изучать и определять мотив его поступка». И с этими словами, применительно к нашему делу, я полностью согласен.

Тем не менее представитель обвинения счел своим долгом рассмотреть вопрос мотивов преступника. Прокурор подвел итог в заключительной речи, сосредоточившись на характере Генри Каргейта и указав, что любой, кому доводилось ежедневно сталкиваться с ним, мог решить, что избавить общество от такого человека – значит оказать услугу. Мы видели непорядочность Каргейта – он подделывал марки и, возможно – хотя это всего лишь предположение, – жульничал в других сферах. Вам было показано, что он нажил значительное состояние с помощью деятельности, не приносящей прямой пользы стране. Зал судебных заседаний – не то место, где следует выяснять, какую функцию выполняют финансовые спекулянты; вам только надлежит помнить, что, если одни считают спекулянтов чуть ли не неизбежностью, другие полагают, что их следует винить во многих хворях современного мира. Именно такой точки зрения, по мнению прокурора, придерживался преступник.

Утверждается также, что политические взгляды Каргейта были диаметрально противоположны взглядам убийцы, что привело к антипатии сильной и даже иррациональной, вплоть до желания увидеть Каргейта мертвым. Вы слышали о расхождениях во взглядах на экономику и разоружение, и вам описали взгляды покойного на работников вообще и на жителей деревни Скотни-Энд в частности. Наконец, вам известно, что покойный написал высокомерное завещание, иронически оставив свое состояние государству на том экономически смехотворном основании, что при жизни он старался помогать ближним как можно меньше, а после смерти не желает помогать вовсе, и что предложенные распоряжения по его наследству навредят на самом деле всем.

Вряд ли мы с вами согласимся с подобной теорией, но это не относится к делу. Важно лишь то, что с ней, как установлено, категорически был не согласен убийца. Обвинение сформулировало это так: «По мнению обвиняемого лица, Каргейт живой был бедствием, а Каргейт мертвый – благом»; преступник испытывал такую ненависть к Каргейту, что при первой представившейся возможности – а пламя ненависти было раздуто скандалом покойного с преподобным мистером Йокельтоном, – искушение стало необоримым, и жизнь Каргейта была отнята с той же решимостью и почти по тем же мотивам, по каким сам он намеревался извести осиное гнездо.

Защита выдвинула два возражения. Сначала они заявили, что мотив для убийства недостаточно сильный; к тому же подобный решительный акт не согласуется с характером их клиента. Обвинение ответило, что вполне согласуется.

Защитники заготовили вторую позицию, на которую могли отступить в случае необходимости. Об этой позиции они не говорили много, но, возможно, все же сумели заронить идею вам в душу. Речь о том, что Каргейт был именно таким, как показало обвинение, и что фактически хорошо, что его нет, – то есть убийство совершено из лучших побуждений. Налицо откровенный призыв к вашему сочувствию; и должен сказать вот что: если эта идея вас затронула, избавьтесь от нее немедленно. В английском законе существует понятие оправданного убийства, однако оно не имеет ничего общего с сантиментами; ни на миг нельзя допустить правомерность выражения: «Такой-то такой-то должен умереть. Во имя нации предлагаю убить его». Ваш долг – представлять общество, и идет ли речь об убийстве или о мелкой краже, ваш долг остается тем же. Вы приходите сюда, чтобы осудить виновного и оправдать невинного, и если вы сочтете обвинения доказанными, ваш долг осудить, потому что если преступление не раскрыто – я снова цитирую одного из моих ученых собратьев, – и за раскрытием не последовало осуждение, преступление процветает.

Вот и все по этому пункту. Теперь я хочу рассмотреть предположение защиты, что Каргейт умер вовсе не от цианистого калия. Вы слушали показания свидетеля Харди, пекаря из Скотни-Энда, и ваша задача спросить себя: убеждают ли вас его показания, что покойный действительно употребил табак. Если вы решите, что не употребил и смерть вызвана исключительно естественными причинами, то дело закрыто.

Если вы считаете, что покойный вдохнул понюшку табака – полностью или частично, – дальше вы должны рассмотреть показания медиков. Не вызывает сомнений, что Генри Каргейт приобрел унцию цианистого калия у аптекаря в Грейт-Барвике и привез яд домой в маленьком стеклянном пузырьке с пробкой. Так же несомненно, что Каргейт приобрел яд, чтобы уничтожить осиное гнездо. И не обсуждается, что табакерка, в которой предположительно был яд, содержит примерно пол-унции порошка такой же плотности, как и табак.

Специалист из Министерства внутренних дел изучил порошок, собранный в Ларкингфилде с пола железнодорожного вагона доктором Гардинером, и обнаружил, что в образце, две трети которого составляет табак того сорта, который поставлялся Каргейту, присутствует, естественно, небольшое количество пыли с пола, а остальное – цианистый калий. Далее вы слышали чисто медицинские показания двух авторитетных врачей. Оба заявили, что при вдыхании большой понюшки гран или больше цианистого калия мог впитаться через слизистую; этого достаточно, чтобы вызвать смерть, учитывая состояние здоровья Генри Каргейта.

Медицинское свидетельство пока не оспаривалось защитой. До сего момента они ограничились вопросом, была ли вообще принята смесь. Защита предположила, что цианистый калий – вызывающее раздражение вещество, и любой, по неосторожности вдохнувший его, немедленно чихнет, избавившись от яда; точно так же чихнул пес носильщика, понюхав смесь. И тут защита выдвигает еще одно предположение: даже если бы Каргейт принял немного смеси, небольшое количество не привело бы к смерти, не будь у него больного сердца. То есть причиной смерти Каргейта стало именно сердечное заболевание. Врачи, как вы, несомненно, заметили, отказались высказаться на этот счет определенно. Они склонны полагать, что здоровый человек тоже умер бы, но не уверены полностью.

На самом деле все это несущественно.

Я не мог бы высказаться лучше, чем это сделал мой ученый собрат, судья Шерман, в ходе суда над Байуотерсом и Томпсон. Позвольте зачитать вам его слова: «Отравили ли его или привели к смерти вследствие того, что он не пережил сердечный приступ, здравый смысл гласит, что это такое же убийство, как и от максимальной дозы яда. Нельзя сказать, что человек, приняв малую дозу яда, умер от слабого сердца и лишь частично от яда. Человек со слабым сердцем заслуживает защиты от отравления, как и любой другой». С этим замечанием я полностью согласен и не вижу необходимости что-либо добавлять.

Судья Смит остановился передохнуть, а Джон Эллис беспокойно дернулся на жестком сиденье скамьи присяжных. Ему казалось, что слишком много сказано против защиты и слишком мало – в ее пользу.

– Разрешите задать вопрос, милорд? – неожиданно выпалил он.

Возникла небольшая пауза, по которой стало ясно, что его светлость не одобряет подобный поступок. Тем не менее разрешение было дано.

– Какое значение мы должны придавать, – спросил Эллис, – заявлению обоих врачей, что вскрытие не показало симптомов смерти от отравления? Значит ли это, что смерть наступила фактически от сердечного приступа?

– Признаков, а не симптомов, строго говоря. – Эта ошибка постоянно раздражала судью Смита, хотя он и понимал, что в данных условиях такая поправка – излишний педантизм. – Присяжные сами должны решить, как толковать данное обстоятельство. Оно не обсуждалось в прениях. Обвинение заявляет: «У смерти от сердечного приступа и отравления цианистым калием одинаковые признаки. Таким образом, не важно, что яд не оставил следов. Их не было бы в любом случае». Защита отвечает: «Очень хорошо. Но не забывайте, что следов не было». Именно вам предстоит решить, какую точку зрения принять. Я ответил на ваш вопрос?

– Спасибо, милорд. – Эллис прекрасно понимал, что иного ответа уже не получит.

– Тогда продолжим, – сказал судья Смит. – Перейдем к вопросу, что происходило с момента, когда Каргейт приобрел яд, до того, как он принял его – если принял. Значительная часть показаний не оспаривалась, так что я перескажу их вкратце.

Судья напомнил, что пузырек находился под личным присмотром Каргейта до утра двенадцатого июля, и отмел возможность существования копии ключа. Даже Эллис, которому не нравилось бледное лицо судьи с римским носом, вынужден был согласиться, что свидетельства это полностью подтверждают.

– Таким образом, до момента, когда мистер Йокельтон покинул библиотеку Скотни-Энд-холла, практически нет разногласий по поводу того, что происходило. А вот следующие примерно восемь минут предстоит рассмотреть очень тщательно.

Так что же заявляет обвинение? Обвинение заявляет, господа присяжные, что Джоан Нокс Форстер, которая находится перед вами на скамье подсудимых, с утра распалялась все больше. Она и так была в плохом настроении из-за непрекращающихся стычек и, по сути, рассматривала своего работодателя как бедствие. Прокурор позволил себе несколько парадоксальных фраз по этому поводу: к примеру, те, кто на словах яростно борется с войной между странами, больше других готовы к драке в частной жизни. Согласны вы или нет, проблема в том виде, в каком ее исследовал покойный мистер Г. К. Честертон в одном из своих великолепных романов, перед нами не стоит. Мы здесь рассматриваем факты.

Обвинение утверждает, что утром в четверг 12 июля гнев подсудимой вышел из-под контроля, и она окончательно решила убить своего хозяина. Обвинение признает возможным, что подсудимая сначала намеревалась только найти средства убийства и не желала воплотить свои замыслы немедленно. По словам обвинения, подсудимая предприняла шаги для того, чтобы завладеть цианистым калием. Она находилась в холле – занималась цветами. Обвинение утверждает, что это был предлог. Защита возражает, что она на самом деле занималась цветами. Вам предстоит решить, какое из этих утверждений ближе к правде; я могу лишь напомнить ее собственные показания, данные во время предварительного допроса. Позвольте зачитать:

«Вы занимались цветами в холле?»

«В холле и других местах».

«Других?»

«Да, в гостиной».

«Какие цветы вы поставили в гостиной?»

«Уже не помню. Много времени прошло».

«Тем не менее вы помните, какие цветы ставили в холле».

«В холле стояли красные розы».

«Мы вернемся к ним позднее. Заниматься цветами входило в круг ваших обычных обязанностей?»

«В качестве надзора».

«Что вы имеете в виду?»

«Я не всегда сама занималась ими, просто проверяла, все ли сделано».

«Понятно. Но иногда все делали сами?»

«Да».

«Кстати, а кто обычно занимался цветами?»

– Напомню, – сказал судья Смит присяжным, оторвавшись от записей, – что свидетельница долго размышляла, прежде чем ответить на этот вопрос.

«Думаю, служанка».

«Только думаете? Но если вам не нравилось, как все сделано, разве вы не делали замечаний? А для этого ведь надо знать, кому говорить?»

«Если что-то было не так, я сама поправляла. Я не люблю ругать подчиненных. На мой взгляд, это нелепо».

«Конструктивная критика идет на пользу… Вас удивит, если вы узнаете, что обычно цветами занимался Рейкс?»

«Удивит. Это не мужская работа».

Таким образом, обвинение предполагает, что цветы были всего лишь предлогом, а защита отвечает, что, если она не занималась обычно домашними делами, это не значит, что она не могла заняться хозяйством в тот день; и причиной стала задержка, вызванная визитом мистера Йокельтона к мистеру Каргейту, – чем-то нужно было занять время. Вам предстоит решить, какая точка зрения наиболее вероятна.

Однако продолжим. Следующий пункт касается сорта роз. Подсудимая в первоначальном заявлении сообщила, что вышла из холла, чтобы принести еще одну розу с клумбы на лужайке перед окном библиотеки. Она заявила, что пришлось поискать, поскольку она уже раньше срезала там розы и не хотела портить вид клумбы. Обвинение утверждает, что это чистая ложь и что подсудимая пытается оправдать свое отсутствие в холле в тот период, когда, по ее мнению, Рейкс прошел по холлу и вышел в дверь, ведущую на половину слуг. На самом деле Рейкс оставался в столовой, а дверь открывалась не потому, что он вышел через нее, а потому, что миссис Перриман высунула голову в дверь и позвала его.

Таким образом, если говорить о Рейксе, подсудимой не было необходимости оправдывать свое отсутствие. Оправдание могло бы потребоваться в связи с мимолетным взглядом миссис Перриман, но вы помните, что хотя на предварительном допросе подсудимая и заявила, что холл, по ее мнению, был пуст, когда она звала Рейкса, на перекрестном допросе она признала, что дверь загораживала ей обзор и что она смотрела невнимательно.

Однако не столь важно, знал ли кто-то об отсутствии Джоан Нокс Форстер в течение одной-двух минут, потому что она сама изначально заявила, что отсутствовала, и сочла необходимым объяснить, что делала в это время. Самое серьезное заявление обвинителей состоит в том, что это объяснение является ложным.

В качестве доказательства они приводят следующее. В холле стояли розы сорта «Этуаль де Олланд». Рейкс, не зная, что этот факт важен, привлек к нему внимание инспектора Фенби. Защита полагает, и я позже вернусь к этому, что нельзя доверять мнению Рейкса и что он даже мог подменить розы, однако первое заявление о цветах в этой вазе было сделано вскользь и, насколько известно, задолго до того, как в чью-либо голову пришла мысль, что сорт роз имеет хоть малейшее значение.

Так случилось, что инспектор не интересуется садоводством и не претендует на знание разных сортов роз, но у него развита наблюдательность, – и он утверждает, что увидел темно-малиновые розы с большим количеством лепестков. Кроме того, Рейкс особо указал на сильный аромат, и инспектор подтверждает, что запах был сильный.

Такое описание полностью соответствует сорту роз, упомянутому Рейксом, а именно «Этуаль де Олланд». Однако оно никак не соответствует розам, растущим под окном библиотеки. Этот сорт, «Китченер Хартумский», полумахровый, со свободными лепестками и с желтым центром у распустившихся цветов. Более того, окрас у «Китченера Хартумского» более светлый, чем у «Этуаль де Олланд», так что, по словам обвинения, такой цветок выделялся бы в букете.

А он не выделялся.

Более того, инспектор Фенби уверенно заявил, что в вазе стояли розы только одного сорта.

А инспектор Фенби смотрел на вазу дважды. Первый раз мы уже упомянули. Второй раз он посмотрел, когда подсудимая попросила у него разрешения выбросить цветы. Это происходило вечером субботы, и инспектор задержал взгляд на цветах, потому что уже заподозрил, что с ними что-то не так, хотя тогда еще не понимал, что именно. Он готов поклясться, что все цветы в вазе были темные. Более того, в тот раз инспектора сопровождал мистер Лей, который, хотя не так убежден, как инспектор Фенби, все же склонен считать, что в вазе не было роз «Китченер Хартумский».

Но и это не все. Нокс Форстер первоначально заявила, что выбор розы занял у нее какое-то время, поскольку она уже срезала на той клумбе цветы. А мистер Лей в беседе с Харди, садовником Скотни-Энд-холла, вскользь упомянул «замечательное повторное цветение». Это была, с садоводческой точки зрения, грубая ошибка, потому что стоял июль, а повторного цветения не бывает до сентября; эти слова вызвали ремарку Харди инспектору Фенби, как только мистер Лей отошел. Харди, боюсь, презрительно отозвался о мистере Лее с его повторным цветением (судья Смит позволил себе улыбку) и далее заявил: «Да в этом году здесь вообще ни одной розы не срезали». Разговор отложился у инспектора Фенби в памяти и заставил активно интересоваться розами.

Итак, обвинение заявляет, что уличило подсудимую в двух ложных заявлениях: что она ни в те важные полторы минуты в четверг двенадцатого июля, ни прежде не срезала розы на этой клумбе и что ни одной розы с этой клумбы не стояло в вазе. Это подтверждают показания инспектора Фенби, мистера Лея и Рейкса – вы их слышали.

Обвинение, таким образом, считает доказанной ложь Нокс Форстер и предполагает, что у нее были основания для подтасовки фактов. Обвинение утверждает, что в те полторы минуты она отправилась не на клумбу, а в библиотеку, взяла из пузырька немного яда в вазу и затем быстро прокралась в гостиную, где и размолола кристаллы.

В поддержку этой версии, которую сам прокурор признал в некоторой степени спорной, было указано, что Нокс Форстер изначально не упомянула, что вообще заходила в гостиную, и мы фактически не знали бы об этом, если бы Рейкс не заметил ее и не сказал нам. Теперь она утверждает, будто вспомнила, что заходила туда на несколько секунд – посмотреть на поцарапанную вазу, но забыла об этом незначительном моменте. Вы должны решить, принимать ли такое объяснение.

Однако нет сомнений, что ваза была поцарапана. Защита утверждает, что это произошло раньше, и подсудимая только осматривала вазу, однако не представлено объяснений, как она узнала о царапинах, ведь, полагаю, все согласятся, что их сложно заметить при беглом взгляде, тем более с расстояния. И главное – как появились эти царапины? Обвинение утверждает, что приходилось прилагать усилие, растирая кристаллы, и язвительно добавляет, что такое повреждение не могли нанести черенки роз или других цветов. Защита довольствуется тем, что не может указать, как нанесены царапины, и заявляет, вполне справедливо, что не обязана выдвигать альтернативную версию.

Вот, вкратце, представление обвинения о том, как яд был добыт и подготовлен. Я рассказал о предположениях защиты по поводу вазы, но еще не до конца рассказал об их мнении по поводу роз.

Сказано было немного; вкратце, они утверждают, что мисс Нокс Форстер ошиблась, изначально заявив, что срезала розу перед домом, тогда как на самом деле это было на заднем дворе; тем не менее такую ошибку легко совершить и еще легче забыть. Защита далее утверждает, что мисс Нокс Фостер действительно срезала одну розу в то время, о котором говорила, но более яркая роза смотрелась странно, и кто-то, видимо, убрал ее. Однако никто не заявил о таком действии.

Итак, покойный вернулся в библиотеку – дальнейшее не вызывает разногласий, до звука гонга к обеду. В первоначальном заявлении Нокс Форстер сказала, что рассердилась на покойного, потому что в тот раз он не пошел мыть руки. По ее словам, он сказал, что голоден, и они оба сразу отправились на обед.

С другой стороны, Рейкс свидетельствует, что дал им несколько минут, чтобы помыть руки и приготовиться, и что они вошли в обычное время. На первый взгляд серьезных расхождений тут нет, ведь Рейкс мог предоставить время на то, что фактически, хотя он этого не знал, не было сделано. Но вы должны помнить, что по весьма странным причинам, которые он сам изложил, Рейкс непременно хотел убедиться, что хозяин в столовой, и предпринял некоторые меры, чтобы отслеживать события.

Скотни-Энд-холл в плане напоминает букву «L», при этом кухонные помещения удалены от передней двери. Если представите, что эта дверь расположена слева от центра нижней черточки, то кухня, буфетная и прочие служебные помещения будут наверху вертикальной черточки, так что с одной стороны этих помещений окна – если бы они там были – выходили бы на лужайку, а окна с другой стороны смотрят на задний двор. В правом конце нижней черточки со стороны двора расположена маленькая умывальная комната с подключенной горячей и холодной водой. Вода вытекает через трубы в водосток на уровне земли. Соответственно, можно увидеть вытекающую из раковины воду, когда она льется в водосток, – если кто-то выглянет в окно кухни или буфетной.

А Рейкс выглядывал, потому что покойный имел привычку умываться перед обедом, и Рейкс хотел точно знать, когда это произойдет.

Итак, по его собственным словам под присягой, он увидел, что вода льется из трубы в водосток. Более того, он утверждал, что обычно мисс Нокс Форстер не пользовалась этой раковиной. Она, однако, возразила, что Рейкс ошибается и что она и Каргейт пошли прямо на обед в столовую. Вам предстоит решить, какое из этих утверждений истинно.

Сомнительно, хотя и не исключено вовсе, чтобы кто-то из них просто ошибся. Более вероятно, что кто-то из них сознательно лжет. Если неправду сказал Рейкс, то, как полагает защита, для того, чтобы бросить подозрения на подсудимую и отвести их от себя. Но если вы решите, что сознательно говорит неправду мисс Нокс Форстер, то придется признать, что она, возможно, потратила эти секунды, чтобы смешать порошок, в который она предварительно растерла кристаллы, с табаком. Должен указать – это очевидно и признано обвинением: доказательств, что это сделала она, нет; она только имела возможность, и если она лжет, то с целью увильнуть.

По этому пункту все. Теперь вернемся к автомобилю.

Стороны согласны, что нечто случилось с машиной в тот день; и хотя удалось, пусть и с затруднениями, доставить свидетеля Макферсона со станции Ларкингфилд и обратно, к утру пятницы машина вышла из строя, несмотря на попытки мисс Нокс Форстер починить ее вечером четверга. Также не подвергается сомнению, что мистер Лей вечером в субботу обнаружил, по его словам, комок пакли, попавший в выхлопную трубу. Мистер Лей вытащил паклю, и машина заработала.

Возможно, стоит пожалеть о компетентных действиях мистера Лея. Было бы интересно увидеть и изучить этот комок пакли. Увы, мистер Лей его выбросил.

Тем не менее, когда инспектор Фенби выслушал рассказ мистера Лея, ему пришло в голову, как, наверное, пришло бы в голову любому из нас, что комок пакли не может засосать в выхлопную трубу автомобиля; и он провел осмотр, который следовало бы провести раньше.

«Очередной камушек в мой огород, – подумал Фенби, внимательно слушавший речь сэра Трефузиса. – А ведь было у меня желание проверить… Но вот интересно, всем ли сразу пришло в голову, что выхлоп не может случайно засориться?»

– Когда инспектор наконец осмотрел машину, – бесстрастным голосом продолжал судья Смит, – только в следующий понедельник, он обнаружил следы – хотя и совсем слабые – гипса в выхлопной трубе. Вы согласитесь, что сам гипс туда попасть не мог. На первый взгляд непонятно, даже если машина была намеренно выведена из строя, какое отношение это имеет к смерти Каргейта.

Нокс Форстер, услышав, что машина в порядке, немедленно заметила – как хорошо, что Каргейт не умер от остановки сердца за рулем, потому что он привык гонять быстро и мог убить или изувечить неповинных прохожих. Вам предстоит решить, было ли это естественное человеческое замечание, которое мог бы отпустить любой из нас, или эта идея изначально владела подсудимой, и она предприняла шаги, чтобы предотвратить подобную трагедию, и слова вырвались у нее, выдав опасения, когда она еще полагала, что Каргейта считают умершим от естественных причин.

– Милорд! – Вернон вскочил с места. – Моя клиентка показала под присягой, что с самого начала подозревала не случайный характер полицейского расследования и изо всех сил помогала инспектору Фенби проводить опросы, когда он еще утверждал, что лишь содействует коронеру. Беседуя с мистером Леем об опасности вождения машины с больным сердцем, она уже знала, что возникли сомнения по поводу причины смерти мистера Каргейта.

На несколько мгновений судья Смит задумался. Затем продолжил:

– Очень хорошо, пусть присяжные учтут, но в любом случае я хотел сообщить им, что это в целом измышления, не совсем относящиеся к делу. Более того, я должен указать, что до понедельника машину никто не осматривал – не считая мистера Лея, чьи показания, к сожалению, расплывчаты.

Такова версия, которую предлагает обвинение. Защита утверждает, что эта версия неточна в деталях, гипотетична и малодоказательна. Вам предстоит тщательно рассмотреть ее.

Тем не менее защита должна признать, что кто-то подсыпал цианистый калий в табакерку покойного в промежутке от 9.45 до 15.30, в крайнем случае до 17.00, даже если не считать яд прямой причиной смерти.

Защита предположила, что это могли сделать еще три человека: мистер Йокельтон – за веру и свой приход, мистер Макферсон – в попытке обезопасить торговцев марками и Рейкс – поскольку получил уведомление об увольнении или, возможно (если уж мы обречены рассматривать в этом деле нелепые и необычные мотивы), из страха, что хозяин превратился в безвольную тряпку. Вы помните странную сцену, которую он описал, на мой взгляд, в очень трогательных выражениях.

В чем дело, мистер Вернон? Хотите подать протест? Присяжные наверняка понимают, что я не пытаюсь склонить их на сторону Рейкса, а просто выражаю личное мнение по поводу сентиментальной реакции на происшествие, не связанное напрямую с убийством.

Итак, мы продолжаем. Обратите внимание, что мотивы у всех трех не слишком сильные. Точнее, не такие сильные, как в случае Нокс Форстер, которая, как вы помните, давая показания, не скрывала, что испытывает, как минимум, сильную нелюбовь к мистеру Каргейту и его убеждениям.

Но вернемся к другим трем. Представитель обвинения уже указывал на сложности, с которыми приходится сталкиваться при попытке приписать вину кому-либо из названных трех лиц, если только не заподозрить, что значительная часть показаний Рейкса – ложь. Мистер Блэйтон упростил мою задачу, подробно описав соответствующие моменты, так что мне достаточно лишь перечислить их.

Скамья присяжных становилась все жестче и жестче, так что Эллис и его коллеги с облегчением обнаружили, что судья решил поступить, как и сказал. Он очень быстро разобрался с тремя возможными подозреваемыми, и стало окончательно ясно, что, по мнению высокоученого судьи, все трое были ни при чем. Вскоре он перешел к следующему пункту.

– И наконец, нужно рассмотреть местоположение табакерки и пузырька.

Вам были представлены результаты тщательного расследования, и я не буду надолго задерживать ваше внимание. Что касается табакерки, следует учесть, что Рейкс с уверенностью заявил, что она находилась у левой руки Каргейта, а мисс Нокс Форстер сказала, что у правой руки, имея в виду один и тот же утренний час; Макферсон сказал, что после обеда табакерка стояла у левой руки покойного. Какой вывод делает из этого обвинение, я не совсем понял.

Защита утверждает, что это просто говорит о рассеянности Нокс Форстер, которая совершила эту ошибку добросовестно, как совершила аналогичную ошибку, например, в отношении роз. Вам предстоит решить, сколько значения придавать этому факту.

Что касается положения пузырька с ядом, он точно находился на столе в 10.45, поскольку в этом показания Рейкса совпадают со словами мистера Йокельтона. В полдень пузырек точно находился на подоконнике, если верить садовнику Харди. Пузырек точно находился там в 11.38, если считать, что Рейкс говорит правду, передавая слова покойного. Очевидно, после этого пузырек не менял положения, хотя его могли брать. Но сразу после половины двенадцатого, когда мисс Нокс Форстер, по ее словам, вышла за розой (если она выходила), пузырек стоял на подоконнике.

Стоял ли? Защита утверждает, что стоял и что поставил его туда сам Каргейт. Обвинение говорит, что не стоял, но подсудимая считала, что стоит, так что, взяв его, как утверждает обвинение, примерно в 11.32, она вернула его не на стол, а на подоконник. Вы помните, что, по мнению обвинения, она вовсе не выходила в это время в сад и не могла видеть пузырек через окно.

Итак, господа присяжные, думаю, это все, что я могу сказать полезного. Теперь вам следует удалиться на совещание и вынести вердикт.

 

Часть VI

Вердикт

Джон Эллис возглавил шествие в предоставленную присяжным холодную унылую комнату, которая казалась особенно промозглой из-за того, что им предстояло решать, что именно случилось в тот жаркий июльский день.

На протяжении всего процесса Эллис боялся момента, когда ему придется вести за собой остальных одиннадцать присяжных; ведь Эллис, хоть и чуждый тщеславия, трезво оценивал себя и понимал, что если сам придет к какому-то решению, то без труда сможет убедить остальных с ним согласиться.

Беда была в том, что к решению он так и не пришел. Ему не хватало времени для спокойного обдумывания, без которого он не решал серьезные вопросы в министерстве, где занимал высокий пост. Хотя там ему и приходилось работать не покладая рук, никто не требовал принимать решения в спешке. И такую систему он считал разумной. В частности, Эллис был уверен, что лучше бы присяжные выносили вердикт, предварительно хорошенько выспавшись. То, что подобную задержку вряд ли одобрили бы подсудимые, ему не приходило в голову.

Сейчас, из-за ненужной спешки, Эллис ощущал неуверенность и боялся, что кто-то из его коллег слишком рано выступит с определенным заявлением, зная, что, скорее всего, будет протестовать чисто из вредности. Его живой ум не признавал излишней помпезности и категоричности. В ходе процесса Эллис постоянно чувствовал желание возразить и Блэйтону, и судье – просто потому, что они казались чересчур уверенными. Вернон, напротив, выступал гораздо более разумно. Он то и дело повторял: «Да, конечно, могло быть и так! Но в равной степени…» Такой подход импонировал Эллису, но, похоже, не остальным присяжным.

В совещательной комнате повисло долгое молчание, которое наконец нарушил потрепанного вида человечек в черном костюме и зеленом галстуке под тугим высоким воротничком.

– Метод! – сказал он вдруг. – Вот что нам нужно. Я постоянно повторяю это жене, когда говорю об управлении нашим магазином. Рыбный «Притчетт и Хансон» на Маркет-стрит. Рыба лучшего качества. Всегда к вашим услугам. – Он полез в карман за визитными карточками.

– Думаю, вы совершенно правы, – серьезно ответил Эллис, стараясь не выдать веселье по поводу напористости человечка. – Нужно рассмотреть дело методично.

– И первый вопрос – по крайней мере, мне он представляется первым – вот в чем. – Дородный фермер словно и сам удивился, что заговорил, а еще больше поразился, что все его слушают. – Был покойный отравлен или просто умер?

– А разве это важно? – вступил решительный молодой человек, по виду банковский служащий. – Его убили бы так и так.

– Полагаю, есть разница между убийством и покушением на убийство. – Эллис почувствовал, что кто-то должен ответить. – И думаю – собственно, даже уверен, – что наказания совсем разные.

– Ее ведь обвинили в убийстве, так? Я просто хочу знать. – Четвертый присяжный служил младшим продавцом книжного магазина, и остальные не ведали, что он всю жизнь только и повторял, что «просто хочет знать».

– Если нужно, можно спросить у судьи, – ответил Эллис. – Я не юрист, но мы вправе, если захотим, признать ее виновной в покушении. Но, наверное, такого вопроса не возникнет.

Замечание вызвало радостную улыбку на лице лощеного господина, который не был ни аристократом, ни фермером, хотя искренне считал себя и тем, и другим; он, во всяком случае, счел слова Эллиса о покушении не относящимися к делу.

– По-моему, господин старшина, от присяжных требуется определить факты, а юридическими вопросами ведает судья. По крайней мере, так принято считать.

– Похоже, нам не были даны указания на этот счет. – Эллис болезненно ощутил собственную беспомощность. – То есть по поводу разницы.

– А я думаю, были, – вмешался отставной фермер. – Мы все слышали, как судья сказал, что даже человек со слабым сердцем достоин защиты. И не в порядке вещей, если человек отдает концы, просто понюхав табаку. Нет, если спросите меня, мы имеем дело с убийством, и нечего тут мудрить. Судья практически так и сказал.

Ответом было согласное бормотание, к которому присоединился даже лощеный господин. «И они правы, – подумал Эллис. – Вряд ли нужно заставлять их копаться во всем заново».

– Очень хорошо, – сказал он вслух. – С предварительным пунктом разобрались.

– Прекрасно, – поддержал человек с зеленым галстуком. – Вот это и есть метод.

– Тогда следующим пунктом, полагаю, – продолжил Эллис, беря власть в свои руки, – следует решить: согласны ли мы, что остальных подозреваемых можно исключить. Начнем с Макферсона.

– Это точно он! – выпалил внезапно банковский служащий. – Никогда нельзя доверять торговцам марками! У меня когда-то была милая коллекция – больше двух тысяч марок, все разные, – но когда я попытался ее продать, сколько, думаете, мне предложили? Полдоллара. Зато если бы я хотел ее купить…

– Разве этого достаточно, чтобы предположить…

– Может быть, и нет, господин старшина, но все равно, бесчестное это племя. Смешанная перфорация, видите ли!.. Смешанная мораль, вот это что.

– И смешанные мысли, пожалуй… – Лощеный господин посмотрел на потолок.

– Это не метод. – Рыботорговец был хотя бы последователен.

– Вряд ли нам надлежит рассматривать то, – вздохнул Эллис, привыкший по долгу службы хранить терпение, – что не было представлено в качестве свидетельств. Мы все, безусловно, сочувствуем вам с вашей коллекцией, но мне кажется, что Макферсон давал показания совершенно искренне.

– Все же я требую признать его виновным! – Неудавшаяся сделка с коллекцией марок явно оставила глубокий след в душе банковского служащего.

– Полагаю, так поступить нельзя. Мы должны вынести вердикт «виновна» или «невиновна» только в отношении мисс Нокс Форстер.

– Старшина совершенно прав…

– А что, мы не можем повесить это мерзкое животное – проклятого дворецкого? – Отставной фермер, похоже, искренне поразился.

– Боюсь, что нет. Я предложил сначала решить – можем ли мы отбросить… исключить Макферсона.

– Судья ведь уже сделал это, не правда ли? – Лощеный господин говорил невыносимо городским тоном. – Я предлагаю разом исключить и Макферсона, и Йокельтона – вот ведь имечко…

– Поддерживаю. – Это сказал человек, молчавший до сих пор; он исповедовал принцип, что достичь решения быстро можно, немедленно поддерживая любое предложение. Он считал, что такой подход обнажает суть и закругляет бесполезные дискуссии; на любом заседании комитета, где ему доводилось присутствовать, он неизменно поддерживал все – иногда, по рассеянности, даже мнение, противоположное тому, которое только что поддержал.

Увы, время сэкономить получалось не всегда, потому что люди, как правило, без особой необходимости, словно нарочно возражали выдвинутому предложению. Разумеется, это не страшно, если председателю хватит ума немедленно объявить голосование, но слишком часто людям позволяли объяснить, по каким причинам они придерживаются своего мнения, а это неизбежно выливалось в пустую трату времени, и, как известно, никогда не заставило кого-то поменять точку зрения. В данном случае так и вышло. Разгорелись оживленные дебаты – мог ли быть виновным Макферсон.

В конце концов Эллис навел порядок.

– Возможно, будет проще, если мы проголосуем.

– Поддерживаю. Давно пора голосовать.

– Кто за то, что Макферсон не имеет отношения к убийству? Десять и я – одиннадцать. Против?

Банковский служащий пожал плечами.

– Ладно, как знаете. Раз повесить его нельзя, то мне все равно.

– Теперь по поводу викария – мистера Йокельтона. Можем сразу голосовать?

– Поддерживаю.

Эллис оглядел присяжных и с удовлетворением отметил единодушие.

– Тогда так. Или это сделала подсудимая – значит, мы голосуем «виновна», или Рейкс – тогда мы голосуем за «невиновна»; или мы не знаем, кто это сделал, и тогда мы снова голосуем «невиновна».

– Слишком много вариантов «невиновна». Судья ведь выразился вполне ясно. – Лощеный господин снова уставился в потолок.

– Да, но нужно рассматривать так, как сказал старшина, – это и есть метод.

– Спасибо, мистер Притчетт.

– Хансон.

– Да, я оговорился, Хансон. Теперь, чтобы начать обсуждение, я хочу предположить, что она совсем невиновна – или, по крайней мере, ее вина не доказана. Мне показалось, что судья настроен против нее. Ему следовало бы более четко обрисовать доводы в ее защиту. И думаю, он был не совсем честен. Например, она приличная, мирная женщина, которая никогда не смогла бы решиться на убийство. Выяснилось даже, что она отказалась от службы в армии по идейным соображениям – не могла заставить себя отнять жизнь.

– Не совсем так. – Мистер Хансон решил внести в дискуссию нечто более позитивное, чем его предыдущие ремарки. – Выяснилось только, что она противница войны, как и все мы, хотя мы по-разному можем представлять, как остановить войну. Но ничего не было сказано о том, что она противница уничтожения осиных гнезд. Она жила под одной крышей с Каргейтом многие месяцы, день ото дня ненавидела его все больше, была вынуждена выслушивать его мнения, которые ей казались воплощением зла, и видеть его отношение к окружающим, которого она не могла терпеть. И все это время она таила свои чувства, пока не дошла до точки.

– Но ведь это предположение?

– Так, по крайней мере, представил дело судья. Лично я ее понимаю, однако на нас это влиять не должно.

– Думаю, господин старшина, – (Эллис обнаружил, что ему неприятно обращение «господин старшина» из уст лощеного господина, но тот хотя бы вернул дискуссию в колею), – что она наверняка солгала о розе. И о царапинах на вазе, если хотите знать мое мнение. И о том, сколько они шли на обед.

– Про розы это точно. У меня в саду растут оба сорта, и один с другим никак не спутаешь. – Отставной фермер больше полагался на опыт, чем на свидетельства.

– На мой взгляд, есть два возможных ответа, – сказал Эллис. – Во-первых, она очень близорука и понимает в розах куда меньше вас. А во-вторых, Рейкс мог сам выбросить ту розу, которую она поставила.

– Что-то вы мудрите, мистер, – вмешался молчавший до сих пор присяжный. – Откуда бы Рейксу знать, что это важно?

– Он указал на сорт роз в вазе. Мне кажется, что он пытался привлечь к ним внимание инспектора.

– Но он не знал, что она скажет.

– Допустим, он слышал ее разговор с инспектором.

– Ну уж точно не слышал. В этом полиция очень аккуратна.

– Все равно, – Эллису приходилось трудно. – Мы должны быть полностью уверенными, чтобы принять решение. Нам необходимо рассмотреть все, что было сказано в ее пользу.

– Судья не слишком-то много сказал, – откликнулся лощеный господин. – А он понимает в подобных вещах куда больше нас. Он выслушал больше лживых свидетельств, чем мы, и он ее насквозь видит. И потом, никто другой не мог этого совершить. Мы все согласны – практически все, – что убийцей не может быть никто, кроме нее и Рейкса, а Рейкс не мог этого сделать, потому что у него железное алиби на все время, если только не предположить – а пока никто и не пытался, – что кухарка была с ним в сговоре. Но против них нет ни тени доказательства, а вот против другой женщины – розы, ваза, умывание и машина. Я лично считаю машину очень важной уликой. Нет – войне; но убийству – да. Убийству – да; но аварии – нет. Не люблю таких. Лучше ее повесить.

– Знаете, как-то мне кажется, что это не очень честно. Вот не видится мне, что судья совершенно беспристрастен.

– Слушайте, если уж вы собрались против судьи выступать!.. То есть так нельзя!

– Я не выступаю. Просто судья высказал свое мнение слишком определенно.

– Он ведь должен был дать нам направление, правда?

– Верно. Однако верно и то, что следует опираться на свидетельства и только на свидетельства. – Эллис считал себя обязанным продолжать борьбу, хотя и начинал понимать, что проигрывает ее, да и сам не слишком убежден.

В другом конце комнаты он расслышал шепот самых тихих присяжных:

– Мы вот впятером, господин старшина, определились. Мы говорим «виновна».

Эллис огляделся и услышал со всех сторон слова одобрения. Даже фермер, желавший повесить Рейкса, похоже, передумал.

Эллис помедлил минуту, затем сказал:

– Нет, нельзя выносить вердикт, не достигнув единодушия, а я не могу с чистой совестью согласиться с вами, пока мы вместе не пересмотрим все свидетельства.

– Должен заметить, господин старшина, что мне ваша совесть утомительна.

– Поддерживаю.

– Но это и есть метод.

– Простите, я настаиваю. Если вы все уверены, тогда другое дело; в противном случае выходит, что нам вовсе наплевать на это дело.

– Ну, серьезно. – Общий ропот показал, что Эллис зашел слишком далеко. Тем не менее сейчас он победил. Присяжные продолжили более систематично, чем можно было ожидать, хотя все еще суетливо, обсуждать дело. Это заняло больше двух часов, и по окончании они были не очень довольны друг другом.

Секретарь суда поднялся и задал обычный вопрос:

– Господа присяжные, вы готовы объявить вердикт?

– Готовы.

– Вы признаете подсудимую (он полностью назвал имя) виновной или невиновной?

Единственным словом Эллис выразил то, что так и не смог поколебать первоначальное мнение своих коллег.

Секретарь суда повернулся к подсудимой.

 

Часть VII

Финал

В тишине маленького дома в Дорсете, в долине Фрома, обещавшей долгие счастливые дни мирной рыбалки, сэр Трефузис Смит с удовольствием читал «Таймс». Он верил, что может положиться на Уголовный апелляционный суд, и теперь убедился, что не зря.

Он намеревался выйти в отставку сразу после суда над Джоан Нокс Форстер и немедленно осуществил свои намерения. Финал получился, что бы ни подумали люди, читающие отчет апелляционного суда, вполне героический. Ведь у судьи не возникало ни малейших сомнений в виновности подсудимой. Даже враждебная реакция на многоречивые манеры Антрузера Блэйтона – пусть и компетентного прокурора – не поколебала его точку зрения. И присяжные, по мнению судьи, не могли прийти ни к какому иному решению, кроме того, к которому пришли; и все усилия Вернона не могли перевесить того, что его честная клиентка практически выдала себя на скамье подсудимых.

В том-то и беда. Сэр Трефузис чуть ли не восхищался подсудимой. Он полностью соглашался с ее мнением о Каргейте, а кроме того, высокая неуклюжая женщина была на удивление честна. Она понравилась судье. Он даже уважал ее политические взгляды, хоть и не разделял их. И в итоге пришел к выводу, что, несмотря на виновность Джоан Нокс Форстер, было бы жаль ее казнить.

Тут он сам испытал потрясение и готов был списать свои чувства на приближающуюся старость и осознание того, что этот процесс – последний. Всю свою жизнь сэр Трефузис оставался реалистом. Даже подумать о том, что английское уголовное судопроизводство может основываться на чувствах, а не на законе, было омерзительно. Стоит лишь раз признать, что убийство – кроме случаев самозащиты – может быть оправдано, и в стране воцарятся безумие и хаос. Чтобы он, заслуживший славу судьи-вешателя, позволил проявиться подобному свободомыслию… Невозможная, нетерпимая идея!

Нет. В ходе всего процесса он четко ставил перед собой цель – подобного не должно случиться; даже вердикт «невиновна» представлялся судье нетерпимым, поскольку, на его взгляд, явно противоречил бы фактам. Все сочтут его основанным на искажении закона; а случись такой прецедент, кто знает, куда бы это привело.

Тем не менее, слушая честные, но немилосердные речи Блэйтона, судья все больше желал уберечь и принципы, на которых зиждется закон, и жизнь подсудимой. Сначала это представлялось крайне сложным, однако вскоре впереди забрезжил луч надежды. Возможно, судье придется пожертвовать собственной репутацией; впрочем, надо сказать, он ей никогда не дорожил. Если его совесть будет покойна, то весь мир может лететь в тартарары.

Возникло искушение согласиться с заявлением Вернона и забрать дело у присяжных на основании того, что не доказано однозначно, будто Каргейт умер от яда. Однако понимание закона подсказало: так поступать нельзя. На самом деле у самого судьи не было и тени сомнения, что Каргейта убили.

В конце концов сэр Трефузис выбрал окончательную линию. Он не сомневался, что все получится, хотя примерно полчаса переживал, не чересчур ли надавил на присяжных – и тогда они могли выразить свою независимость, провозгласив обратный вердикт. Насколько он разбирался в людях, старшина присяжных как раз на такое способен.

Однако вердикт отстоял правосудие, а теперь человечность восторжествовала и в Уголовном апелляционном суде. Судья достиг обеих целей. Казнь отменяется.

Довольно улыбаясь, сэр Трефузис снова пробежал глазами колонку. «Подчеркнул линию обвинения… не упомянув все, говорившее в ее пользу… в частности, не была упомянута близорукость подсудимой… не понимая ничего ни в ботанике, ни в садоводстве… многочисленные ошибки…» Да, Вернон аккуратно собрал все моменты, на которые надеялся сэр Трефузис, и даже добавил несколько таких, которые сэру Трефузису показались менее удачными. Вряд ли было честно утверждать, что судья почти не рассмотрел возможной виновности трех остальных. Ему пришлось строго напомнить себе, что на это обижаться нечего.

Ага! И вот, наконец, главный пункт, на который он рассчитывал. Не зря ему показалось, что Вернон, заметив промашку, едва сдержал торжествующую улыбку. Сэр Трефузис удовлетворенно кивнул. Да, именно так. Он не объявил присяжным, что они могут признать лицо виновным только «вне всякого разумного сомнения», а в противном случае они обязаны… Эти слова давно стали его плотью и кровью, и потребовались значительные усилия, чтобы их не произнести.

И судья не произнес их, гарантировав, что это упущение вкупе с общим враждебным тоном напутствия присяжным практически заставит Уголовный апелляционный суд аннулировать вердикт. Так все и вышло. Сэр Трефузис чуть не расхохотался, читая, с какой деликатностью они пытались пощадить его чувства. Они были полны таких же благих намерений, как и он сам. Но главное – они сделали все как надо. Он радовался, радовался всем сердцем итогу суда по делу об убийстве Ланселота Генри Катберта Каргейта.