1

Каждое утро солнце, неистовствуя, взбирается по крутому небу. Оно плавится, пылает, обрушивает тонны света и тепла на запрокинутые головы подсолнухов, на мои голые плечи и спину. И я не укрываюсь от него.

Иногда к вечеру собирается дождь. Легкая туча медленно приближается к поселку. И меня охватывает неудержимое беспокойство, точно я должен сейчас же, немедленно куда-то бежать, что-то делать. Но бежать некуда.

— Что ты маешься, Сеня? — спросила меня как-то мама.

— Будет дождь! — возбужденно ответил я.

— Он скоро кончится, и завтра ты сможешь пойти в степь.

— Маманя, я не о том. Просто — будет дождь!

Мама внимательно посмотрела на меня и улыбнулась.

Но вот оглушительно упали первые капли. В поселке разноголосо созывали ребятишек женщины. Шурша шинами, черной птицей пролетел пригнувшийся к рулю велосипедист. На рабочей башне мелькомбината и на опалубке бункеров суетились и смеялись девчата в комбинезонах.

Я стаскиваю через голову рубаху и майку, сразу, одним махом, сбрасываю в сенях сапоги, снимаю брюки и выхожу на самое открытое место. Прозрачные хрупкие прутья со звоном лопаются и ломаются о мои плечи и голову. Я подставляю им ладони, запрокидываю лицо и ловлю их ртом. И мне кажется, что мое тело впитывает дождь так же, как несколько минут назад оно впитывало солнце. Дождь поил меня, не утоляя жажды. Казалось, еще минута — и я переполнюсь дождем, как бочка, что стоит у завалинки на углу дома.

Дождик оборвался. И неутоленная до конца жажда умиротворенно тлеет во мне.

Я никогда не предполагал, что умею так любить лето. Я исследовал его по частям, словно ел и не наедался, оставляя самый заветный кусок на завтра. Поэтому каждый день для меня — особенный, не похожий на прежние. Я возвращался из степи и радовался, что давно уже не ходил в огород и завтра утром пойду туда. Перешагивая через грядки и отыскивая в огуречных петлях первые горькие огурчики, я вспоминал, что еще не был по ту сторону железной дороги. И на другой день спозаранку отправлялся в путешествие.

Мои маршруты делались все более дальними и в конце концов к цели я стал добираться вечером, когда в пору было возвращаться.

В одном из дворов на соседней улице как-то я увидел старенький «москвич». Он стоял в дальнем углу, возле коровника. На его облупившейся потускневшей крыше громоздился фанерный ящик из-под папирос, на багажник то и дело взлетали куры...

В воскресенье я отыскал хозяина. Взлохмаченный, в штанах, засученных до колен, босиком, он деловито щурил на меня серые с хитрой рыжинкой глаза.

Договорились мы быстро.

Его жена, сидевшая в тени на крыльце, махнула рукой:

— Берите, ради бога, уважаемый! Замучилась. Двор загромождает. То шариков, то колесиков каких-то нет... Всю семью издергал.

— Не слушайте ее, товарищ, — обстоятельно говорил хозяин. — Машина добрая. Тысяч сорок всего-то и прошла. Сами бы ездили, да некогда все.

Он развел руками.

«Москвич» поездил изрядно, хотя на спидометре действительно было сорок две тысячи триста шесть километров. Помятые жидкие крылья вздрагивали при малейшем прикосновении, руль ходил туго, левой фары вообще не было. А педаль ножного тормоза проваливалась так безнадежно, что становилось ясно: задержать это чудо автомобильной техники может только дубовый шлагбаум или стена рубленого дома.

Я не стал ждать оформления бумаг на свое имя. Я вручил хозяину то, что он просил, и взял у него доверенность.

Часа два я крутил ручку, пытаясь запустить это понурое сооружение. «Москвич» только встряхивался и пускал в морду любопытствующей свинье голубые кольца дыма. Пять раз я проверял контакты, вывинчивал свечи, продул и промыл карбюратор. Наконец мотор сначала истерично, а затем все более уверенно зафыркал.

По перепачканному автолом лицу хозяина разлилось сияние. Мне показалось, что он несколько усомнился — не продешевил ли, и я спешно вырулил за ворота.

— ...Та-ак, — протянул отец, разглядывая из-под очков мою покупку. — Стало быть, предприятие наше процветает... Куры — есть, свинья — тоже, автомобиль — налицо. Пару теляток привести, и можно переходить к натуральному хозяйству...

Он оглядел машину и ушел в дом.

Я нашел его в комнате.

— Не огорчайтесь, батя. Не калымить же я собираюсь, — сказал я.

— А когда возвращаться будешь — с собой возьмешь или как? Или ты не собираешься назад?

При этих словах сердце у меня болезненно сжалось. Я ничего еще не знал.

— У меня большой отпуск, батя, — хмуро ответил я. — Вы напрасно беспокоитесь...

— Эх, Сеня, — с горьким вздохом протянул отец. — Сила в тебе — наружу ломится. Помог бы людям — машин не хватает. Вернее сказать, машины-то есть, да нема шоферов. Стыдно Федору в глаза смотреть...

— Батя, я ведь в отпуске! Имеет право человек быть в отпуске? Я три года по земле не ходил, батя...

2

В этом городке раздобыть запасные части оказалось вовсе не простым делом. Куда ни придешь — везде только разводят руками, а один завгар сказал мне:

— Иди ты, парень... Есть у меня. Есть все, что ты просишь. И даже не в подотчете. Только газуй отсюда. Уборочная на носу. Понял? Газуй, газуй...

Дома, осмотрев «москвич» в последний раз и мысленно попросив прощения за изношенные подшипники ступиц и хлябающие крылья, я сел за руль и покатил к воротам. Распугивая стада гусей и поросят, мой автомобиль медленно ковылял по ухабистой дорожке, сжатой с обеих сторон дощатыми сараями. Мальчишки, ликуя больше меня, до самого шоссе бежали следом.

Автомобиль был точным. За два часа фырканья, дребезжанья и шороха он подкатывал меня к шестидесятому километру. Я ставил его в придорожные кусты и уходил в степь. Она уже начинала желтеть. Мятлик отяжелел, стебли полыни заматерели, трава в какой-то истоме, словно исходя нежностью и грустью, никла к прогретой почве и удовлетворенно шептала что-то. Здесь я оставался на целый день. И мне совсем не было скучно. Я удивлялся, как мог жить раньше, не умея по шороху отличить осоку от камыша, не умея распознавать голоса птиц. Сейчас мне казалось, что и человека не может полюбить и понять тот, кто этого не умеет.

Возвращаясь к машине, я еще издали видел ее порыжевшую крышу и верхние кромки стекол, поблескивавшие в море багряного света. Словно автомобиль, приподнимаясь на цыпочки, высматривал меня в степи. Нам хорошо было вдвоем. И когда в отдалении степь пересекали люди, мы оба настораживались.

Чаще всего проходили женщины. Их пестрые косынки долго плыли по-над степью, голоса слышались далеко. Наверно, они ходили на станцию, в вагон-лавку, где иногда можно купить приличные туфли и отрез веселого штапеля. Женщины думали, что они одни, и громко переговаривались, смеялись, что-то рассказывая друг другу. Они снимали кофточки и блузки — им некого было стесняться. Загорелые плечи матово поблескивали на солнце. Потом косынки растворялись в горячем мареве. Женщины уходили.

Я возвращался к шоссе. Похлопывал автомобиль по крылу и забирался в кабину. Наступали сумерки — прозрачные и легкие, такие, какие обыкновенно предшествуют летней безлунной ночи. Бледное пятно фары покачивалось перед капотом. Я вел машину медленно и думал, что в моей власти остановить время или хотя бы замедлить его. И совсем забывал, что степь с каждым днем все более тяжелеет.

3

Мы познакомились в конце июня. Я лежал под машиной во дворе и пытался установить причину стука, появившегося накануне. Горячее масло капало мне на подбородок и на губы. Я был уверен, что стучит глушитель — он болтался. Головка накидного ключа «четырнадцать на двенадцать» осталась в сумке на капоте. Это целая мука — вылезать из-под низкого «москвича». Ругая себя за непредусмотрительность, я повернулся на бок, собираясь выползти, и увидел в просвете между передними колесами голые мальчишечьи ноги — стройные, загорелые и в царапинах.

— Старина, — сказал я, — ты не смог бы подать мне ключ?

— Могу, — отозвался мальчишечий голос. — Тут их много.

— Белый. Он там один такой. Похож на трубочку. Тяжелая трубочка с квадратной дыркой внутри.

Мальчик зазвякал ключами, осторожно перебирая их.

— Этот? — спросил он, и в просвете показалась его сосредоточенная физиономия. Маленькая рука протянула мне ключ. Я потянулся, подставил ладонь. Тяжелая головка перекатилась мне в горсть.

— Он самый! Спасибо, старина!

— Не стоит, — сдержанно ответил мальчик. Он сидел на корточках и, пыхтя, заглядывал ко мне под машину до тех пор, пока я, весь измазанный автолом, но довольный, не выбрался оттуда. Мальчик тоже распрямился. Вытирая руки и лицо ветошью, я украдкой разглядывал его. Он был совсем маленьким. Его светлая, коротко стриженная маковка едва доходила мне до пояса. На нем были полотняные короткие штанишки с лямками, голубая майка и сандалии, разношенные до того, что казались почти круглыми. Это придавало ему смешной медвежоночий вид. Он смотрел на меня снизу, серьезно и внимательно, плотно сжав губы; откровенно курносый нос вздрагивал, словно мальчишка принюхивался.

— Попробуем? — кивнул я в сторону машины. — Хочешь?

— Да, — сказал он и еще плотнее сжал губы. Я открыл дверцу, помог ему взобраться на сиденье. Мы выехали на шоссе. Мальчик сидел на самом краешке. Глядя вперед, он вытягивал тонкую слабенькую шею. На шоссе, когда я добавил газу, стук появился снова. Но уже более прерывистый и мягкий. Я затормозил и опять полез под машину. Мальчик подавал мне ключи. Теперь он делал это увереннее. Он действительно помогал мне.

— Тебя, наверно, ждут дома? — спросил я, переводя дыхание.

Он не ответил.

— Интересно, как тебя зовут и сколько тебе лет?

— Павлик... Я пойду во второй класс.

— Ясно. Значит, тебе восемь... Да?

— Да. — Он ответил не сразу. Очевидно, я мешал ему наблюдать. Потом мы поехали дальше.

— Теперь не будет стучать? — осторожно, точно пробуя ногой воду, спросил Павлик и почему-то вздохнул.

— Кажется, так. Головку блока почистить надо. Завтра.

— Завтра? — переспросил Павлик.

— Некому помочь вот. Одному трудно. Будет время — приходи.

— Ладно. Я приду. Обязательно приду... — горячо повторил он.

— Можно надеяться? Тогда я больше никого звать не стану. Идет?

— Идет!

Павлик сел поудобнее — он немного уже освоился.

— Один уговор — не спросясь, из дома не уходить.

— Мама меня отпустит. Вот увидите, приду!

Я подвез Павлика к самому крыльцу. Он жил в двухэтажном бревенчатом доме. Его тотчас окружила ватага мальчишек. И только светлая макушка еще несколько раз появилась среди лохматых мальчишечьих затылков. Я тронул машину. Парень определенно нравился мне. Всю дорогу до дому я думал, что... Ну что я мог думать? Если бы у нас с Майкой не получилось все так нелепо, у нас, наверно, был бы такой же сын. Может быть, я и назвал бы его так же — Павлик.

Павлик пришел утром. Я увидел его с крыльца. Он стоял возле машины, засунув руки в карманы своих коротких штанишек.

— Не хотелось будить тебя, Сеня. Он уже давно ждет, когда ты встанешь, — сказала мама.

Я подошел к Павлику и протянул ему руку. Мы поздоровались.

— Здравствуйте, дядя Сеня, — сказал Павлик.

— Не зови меня дядей... Зови так же, как я зову тебя, — предложил я. — Ведь мы товарищи?

Головку блока я чистить не собирался. Я вычистил ее неделю назад. Но мне очень не хотелось, чтобы Павлик заподозрил меня в сентиментальности.

— Мы сначала займемся свечами: их четыре, и какая-то барахлит. Ты заметил вчера, что двигатель работает с перебоями?

— Немножко заметил... Совсем-совсем немножко...

— Я дам тебе шкурку. Ты будешь чистить свечи, а я вывинчивать их. Можно бы наоборот: ты — вывинчивать, а я — чистить. Но у тебя чистые брюки — испачкаешь.

Я посадил Павлика на сиденье, дал ему шкурку, потом принес из дома чистую тряпку и постелил ему на колени. Он старательно чистил свечи. Я копался в моторе и время от времени поглядывал на него сквозь ветровое стекло.

Мама приготовила голубцы и позвала нас обедать. Я не рискнул поливать бензин Павлику прямо на руки, а намочил тряпку, отжал ее почти досуха и дал ему:

— Самые черные пятна потри этим.

Потом я поливал ему из ковшика, и он умывался, боясь фыркнуть и хоть бы каплю уронить мимо ведра. Полотенце Павлик взял осторожно и вытирался самым кончиком.

— Ты любишь голубцы? — спросил я.

— Тетя Лида иногда готовит их нам с мамой...

— Значит, отец не любит? — спросил я.

— Папа уехал в командировку и все не едет. — Павлик покраснел и в отчаянии развел руками. — Все не едет и не едет... Я еще в школу не ходил, а он уехал. И не едет...

— Ага, — понял я. — В общем, ты не огорчайся. Бывает, человек долго не едет. А потом все-таки приезжает. Когда я был маленьким, мой отец четыре года не приезжал... Я уже забывать его начал, а он взял и вернулся.

Мы ели голубцы. Мама зачем-то пошла на кухню.

— Съедим еще по одному? — подмигнул я Павлику.

— Съедим, — согласился он и пододвинул мне свою тарелку.

После еды я сказал Павлику:

— Сегодняшний регламент мы выполнили. Мне думается, что ты должен побывать дома. Если у тебя не будет других дел — приходи часам к четырем. Нужно опробовать двигатель.

За два часа я натаскал целую бочку воды, подмел двор, начистил чугунок картошки и чуть ли не на неделю нарубил дров. Топор впивался в полено именно там, где я хотел, и его лезвие весело поблескивало на солнце.

В четыре часа Павлик не пришел. Его не было и в половине пятого. «Наверно, влетело парню», — подумал я. Ехать мне расхотелось. Я долго сидел на крыльце, облокотившись на колени, сразу уставший и опустошенный. День догорал так медленно, что ему не видно было конца. И все же я взял себя в руки и пошел к машине.

За поселком, на травянистом краю кювета, неподалеку от моста, сидел какой-то человек. Во мне что-то дрогнуло, и я улыбнулся. Это был Павлик. Он подбородком упирался в согнутое колено и ковырял веточкой землю. Он не видел моей машины. Я выключил зажигание. «Москвич» катился неслышно. Шагах в трех от Павлика я притормозил.

— Добрый вечер, старина! — окликнул я его, открывая дверцу. — Что ты здесь делаешь?

Он вздрогнул, поднял голову и вскочил:

— А я жду, жду...

— Но мы же договорились, что ты придешь к нам?

— Ребята обижаются, что только один я катаюсь, — подумав, сказал Павлик. — Им тоже хочется очень...

Я серьезно посмотрел ему в глаза.

— Ты прав, малыш. Только мы не все же время катаемся. Мне трудно было бы без помощника.

— Они все хотят помогать... — Он с надеждой посмотрел на меня.

— Да, парень... — Я искал выход: не возить же всю эту ватагу по степи! Но я знал беспощадные ребячьи законы в нашем поселке.

— Ну хорошо. Мы узаконим наше содружество, — сказал я. — Иногда я буду возить всех. Но помогать мне будешь ты... Если, конечно, ты захочешь. Мне кажется, что у тебя это выходит. А когда поедем далеко, ты будешь ждать меня здесь.

Черт возьми! Мне совсем не нравилось, что я волнуюсь. Павлик еще стоял на краю кювета. Мое предложение могло и не устроить его.

— Хорошо! — заторопился я. — Буду возить твоих друзей... Ну хотя бы через день...

Я не злоупотреблял временем Павлика и долготерпением его матери. Иногда я даже откладывал назначенное путешествие. Я очень беспокоился, что в конце концов он заскучает со мной, и каждый раз придумывал все новые и новые маршруты. Мы ездили за Томь за грибами, бывали на сопках, закатывались далеко в степь. И однажды добрых полчаса соревновались в скорости с товарным поездом. В том месте, где шоссе шло параллельно полотну железной дороги, был небольшой спуск. Поезд притормаживал, а я выжимал из «москвича» все, что он мог дать. Минут десять мы шли вровень. И Павлик так заразительно ликовал, что и я не на шутку увлекся гонками. Но потом мы стали медленно, но верно отставать, и возле переезда последний вагон показал нам тормозную площадку.

Разговаривали мы мало и всегда о деле — у нас было общее дело. Я рассказывал ему о дизелях и моторах, о видах сцеплений и передаточном числе главной передачи, старательно минуя море. Мы оба загорели, у нас обоих светились глаза. Я никогда не предполагал, что буду так чутко прислушиваться к дыханию этого мальчишки и следить, как над тяжелыми метелками пырея мелькает его белобрысая головенка. Он прибегал ко мне запыхавшийся, ложился рядом и разжимал кулак — он всегда приносил что-нибудь забавное или интересное: камни, жирных кузнечиков, дикую малину.

Однажды мы поехали к заливу, возле которого я поймал перепела. Павлик с наслаждением барахтался в воде. Не выдержал и я. Осторожно ступая, я вошел в воду. Дыхание мое сделалось прерывистым и частым. Но, сдерживаясь, я по пояс забрел в залив и окунулся. В мозгу что-то вспыхнуло. И ошеломляюще отчетливо я увидел:

Лед... Зеленый, крошащийся, встающий на дыбы лед... Льдины лезут друг на друга, сшибаются, перемалываясь в кашу. Вода разгуливает по пайолам, и матовый свет плафонов зыбко дробится на ней. Вода холодно подступает к горлу, лезет в рот, в уши, в нос... Дизель еще стучит. Но он вот-вот захлебнется — и конец: двери в машину задраены.

Воздух застрял у меня в глотке — я даже схватился за горло обеими руками, вырвался из воды и, задыхаясь, упал на горячий песок. Сердце колотилось так, что в ушах стоял сплошной грохот.

Павлик подошел ко мне, присел на корточки и тронул меня за плечо.

— Семен, — тихо позвал он. — Ты заболел?

— Ничего, ничего, малыш... это пройдет, — бормотал я, не поднимая лица.

— Я знаю — ты тонул и тебя спасли. Ведь ты моряк? Да?

— Откуда ты знаешь, что я моряк?

— О, — засмеялся Павлик, — я тоже тонул. Долго потом страшно... А что ты моряк — мама говорила... Ты залезь в воду и открой глаза. Вот так, — он показал мне, как надо смотреть под водой. — И все пройдет. Меня Витька научил. Вот попробуй.

— Я попробую, Павлик... Только потом... мы еще раз приедем сюда...

Домой мы засобирались раньше обычного, но, выезжая из степи на шоссе, всеми четырьмя колесами автомобиль попал в подсыхающую лужу и провалился по самые ступицы. Я разулся, засучил брюки и сразу же до колен провалился в слежавшуюся липкую грязь. Края лужи глянцевито поблескивали. Я перенес Павлика на сухое. Он пошел ломать прутья, а я решил найти что-нибудь похожее на вагу.

«Москвич», разрывая колесами грязь, подминал под себя кучи хвороста. Они бесследно исчезали в луже.

Солнце из оранжевого сделалось багровым. Кусты начали отбрасывать длинные голубые тени. Над нами стонали тучи комаров и мошки.

— Я пойду на дорогу и позову кого-нибудь, — предложил Павлик.

— Ничего не выйдет, старик. Тебя никто не послушает. И потом, мы должны выбраться сами. Понимаешь, каждый обязан рассчитывать на самого себя, — ответил я, пытаясь дрожащими от усталости пальцами зажечь спичку, чтобы прикурить. — Ты отвернись, а я сзади буду пускать дым на тебя — комары больше всего на свете боятся «Прибоя».

— А если одному трудно? — спросил Павлик.

— Все равно обязан. Однажды я усвоил, что надеяться можно только на себя.

Павлик недоверчиво хмыкнул:

— А мама говорит — наоборот.

В мокрой до самого воротника рубашке, заляпанный грязью, я уже выбивался из сил. За три часа машина продвинулась всего на полметра. Еще каких-нибудь двадцать — тридцать сантиметров — и задние колеса вцепятся в твердый грунт. Я пытался сдвинуть «москвич» назад. Все вокруг мы выломали и бросили под колеса. Павлик тоже был весь в грязи и тоже устал — я и не заметил, когда он перебрался ко мне.

— Надо позвать кого-нибудь. Ничего у нас не выйдет. — Голос у Павлика был усталым и звучал совсем по-взрослому.

— Попробуем домкратом поднять. — Надежда выбраться самому ожила во мне. Я положил под домкрат обрубок доски, валявшийся в багажнике.

— Когда поднимется колесо, подсунь этот пучок, — сказал я Павлику. Но поднимался — и то очень немного — один кузов. Домкрат утопал в тине.

Я взял Павлика за руку, и мы вышли с ним на дорогу. Уже совсем стемнело, когда мы смогли остановить грузовик. Шофер молча выслушал меня, затем, выбрав твердое пологое место, съехал с шоссе. Ему было некогда, он торопился к вечернему поезду, покрикивал на нас и помогал заводить толстый стальной трос...

— Спасибо, друг, — взволнованно сказал я, — если бы не ты...

— Чего там! — буркнул он, трогая машину. — Бывает. — Красный фонарь стоп-сигнала повис над дорогой.

— Вот видишь, Семен, — пряча торжество, сказал мне Павлик.

Я промолчал.

У моста через Томь мы остановились. Я достал пиджак и повел Павлика к речке. Я заставил его раздеться и тут же вымыл с головы до ног. Мне было приятно и грустно дотрагиваться до этих узеньких плеч, как будто я возвращал себе то, что когда-то утратил. Я крепко вытер его, завернул в пиджак, отнес в кабину. Вымылся сам и выполоскал наши вещи. Павлик выстукивал зубами мелкую дробь. «Не простудить бы малыша», — думал я, кляня себя за то, что сразу же не пошел на шоссе за помощью.

— Сеня, ты сошел с ума! — встревоженно кинулась ко мне мама, но осеклась. Я стоял на пороге в мокрых брюках и держал на руках Павлика, закутанного в мятый потрепанный пиджак.

— Валя голову потеряла, — уже спокойнее говорила она. — Я сейчас его переодену, а ты отвезешь мальчика домой.

...Павлик заснул, не допив стакана чаю с малиной, — мама опасалась, что он простудился. Она всегда выгоняла простуду малиной. Мы вдвоем переодели Павлика в мои детские вещички, натянули на него свитер, и я понес его домой. Его лоб касался моего подбородка — я вспомнил, что давно не брился. Мне показалось, что у мальчика начинается жар. Сквозь свитер и сквозь свою рубашку я чувствовал горячее худенькое тело, доверчиво прижимающееся ко мне. Я шагал осторожно, гадая, как расположены окна его комнаты. Было поздно, чтобы спрашивать у соседей, где живет Павлик. Около водяной колонки я запнулся в темноте о трубу. Павлик глубоко вздохнул и поднял голову. Он не сразу понял, где находится. И, словно защищая его от возможного испуга, я плотнее прижал его к себе. Моя ладонь почти целиком закрывала его спину.

— Мы идем домой? — спросил Павлик.

— Я вижу твое окошко, старина...

Мне не надо было так называть его. Он завозился. Я понял, что нужно опустить его на землю, но я прошел еще несколько шагов и поставил его на дорогу. Мы пошли рядом.

— Ты нес меня, а я спал совсем как маленький? — огорченно не то спросил, не то пожаловался Павлик.

— Ты совсем не маленький. Ты просто здорово устал, — тихо сказал я. — И я устал. А ведь ты же не скажешь, что я маленький. Мы сегодня потрудились...

— А теперь ты идешь, чтобы меня не ругали? — спросил он.

Я подумал, что ему ответить.

— Видишь ли, малыш, ты знаешь всю мою семью. А я еще ни разу не видел твоих родных. Все как-то некогда было. А сейчас есть причина. И потом, я командор пробега, я и должен объяснить все сам.

Мы медленно поднялись на второй этаж по тускло освещенной, скрипучей лестнице. Нам открыли так быстро, словно специально ожидали за дверью. В коридоре желто светила запыленная лампочка. Молодая женщина со светлыми короткими волосами, зачесанными за уши, присев, обнимала тонкими руками Павлика.

— Извините, — проговорил я. — Случилось так, что мы не смогли прибыть вовремя...

Павлик, засыпая, что-то говорил ей и пытался высвободиться. Женщина подняла мальчика на руки и сказала:

— Я только уложу его... Не уходите, прошу вас...

Она пошла в комнату. Я немного потоптался на месте. Дверь налево вела в кухню. Там было темно. Тогда я тоже пошел следом за ними. Под низко опущенным оранжевым абажуром горела лампочка. Она ярко освещала прочный стол, накрытый синей скатертью с желтыми драконами. Все остальное было погружено в теплый уютный полумрак. Я разглядел этажерку с косо стоящими книжками, низкий диван у стены. На полу возле ножек стола, у дивана, паслись тапочки, стоптанный домашний туфель и маленький, наверно Павликов, сандалик. И это тоже оживляло комнату, делало ее еще более уютной. Направо была дверь, скрытая гардинами. Там было темно, и оттуда доносились голоса.

Я сел на диван. Достал папиросу и размял ее. Отыскал глазами пепельницу. Она стояла на столе — бронзовый кленовый листок. Он был чистым. «В этой комнате давным-давно не курили», — подумал я.

— Хорошо, хорошо, сынок, — доносилось из соседней комнаты. — Ты завтра все мне и расскажешь. Я приду с работы, и ты мне все расскажешь. А теперь ты должен спать, милый... Мне еще нужно поговорить с дядей Семеном.

— Он не дядя, — сонно и от этого чуть-чуть капризно поправил ее Павлик. — Не дядя, а просто Семен...

— Ну, хорошо, пусть просто — Семен... Спи, Павлуша. Утро вечера мудренее.

— Натощак человек умнее, мама?

— Да, спи, сынок...

Она осторожно прикрыла за собой скрипнувшую дверь, и, пока шла через комнату, мне казалось, что она еще там, вместе с Павликом. Я не видел глаз этой женщины, но во всей ее фигуре, в замедленной походке, в склоненной к плечу голове с кое-как заколотыми волосами было такое, будто она прислушивалась к чему-то. Я поднялся. Она посмотрела на меня, но ее взгляд, глубокий и темный, был обращен внутрь.

— У него горячая голова. Не простудился ли? — как бы для себя с расстановкой сказала она.

— Не думаю. Сегодня вечер теплый.

Она словно проснулась.

— Ой, да что же я! Сидите. Я сейчас подогрею чай. — Она ушла на кухню. Я слышал, как там щелкнул выключатель. Через минуту она вернулась с двумя стаканами и сахарницей.

— Я давно знаю вас. Павлик... Мальчик он. И по самые уши полон степью, вами и вашим «москвичом», — говорила она, расставляя посуду.

Мне показалось, что в ее голосе звучит грусть. Изредка она поглядывала на меня, убирая со лба волосы тыльной стороной ладони, и движение это было чуть-чуть замедленным — усталым. Я сказал, что Павлик настоящий парень, я привык к нему, и тоже кое-что знаю о них...

—У вас есть тетя Лида, которая готовит голубцы...

— Да. Это соседка. Она иногда помогает. Мне сейчас трудно. В сентябре мы сдаем элеватор... — Она помолчала. — Наши ребята предлагали мне отправить Павлика в пионерский лагерь. Но в последнюю минуту я передумала...

— Вы работаете на стройке?

— Да, я — мастер. Вон еще наряды заполнять надо.

— Простите, — сказал я, собираясь подняться. — Вам надо работать, уже поздно,

— Нет, нет. Я вас не отпущу.

Чай мы пили из стаканов. В сахарнице лежали круглые желтые конфеты. Крепкий чай пылал знойным огнем. Я грел пальцы о гладкое стекло. И думал, что мне не хочется уходить из этого дома. Женщина пила чай, наклоняя голову. У нее были пухлые Павликовы губы — верхняя губа чуть толще нижней, но в них была твердость. Ей двадцать семь — двадцать восемь лет, не больше, думал я. Взрослое спокойное лицо, горьковатые складочки у рта — они начинались едва заметно у крыльев вздернутого носа и опускались до подбородка. В уголках глаз кожа была тонкой и чуть-чуть голубоватой. И маленький подбородок был очерчен твердо, как у Павлика, и по-женски нежно.

— Вы очень похожи на Павлика, то есть я хотел сказать — Павлик похож на вас.

— Странно, — сказала она раздумчиво. — Я уже привыкла, что у меня сын. Сказки ему рассказываю про прораба, про принцессу Машу — мастер наш. Я привыкла кормить его. И он иногда мне даже мешает. Но вот сегодня вы задержались, А я места себе не находила. Хотя, казалось, ну что может случиться?.. Он же с вами... Только бы не простудился...

— Да, — сказал я.

Я сидел, положив руки на край стола. Вдруг я заметил, что она пристально смотрит на них.

На правой руке между большим и указательным пальцами разбитной моторист с «Крузенштерна» выколол мне якорь еще на курсах. Тогда руки у меня были крепкие и ладные. И якорь был ярко-синим и маленьким. Теперь, раздавленные железом, размягченные соляром и горячим маслом, они стали большими и пористыми. Якорь тоже расплылся и поблек. Я забыл про него. Я подумал, что Павлик видел и великолепную русалку с хвостом селедки на моем левом плече — там, возле залива, — поежился и прикрыл якорь рукавом.

— Молодость, — буркнул я.

— Сколько же лет вам? — спросила она.

— Много. Уже двадцать восемь...

— Я думала — больше... Немного больше, — поправилась она.

— Да, — ответил я. — Возможно, вы правы. Иногда я чувствую, что я старше самого себя...

Она проводила меня до лестницы. Прощаясь, я посмотрел на нее. Она была чуть повыше моего плеча. Я еще раз удивился, до чего они с Павликом похожи друг на друга. Особенно глаза — сухие и упрямые. Они смотрели так внимательно и пытливо, будто я должен сейчас сказать что-то очень умное и важное.

Я пожал протянутую руку. Она подошла к перилам. Я остановился и, глядя на нее с нижней ступеньки, сказал:

— На всякий случай завтра пришлю маму. Она принесет сухой малины для парня.

Спускаясь с крыльца, я слышал, как на втором этаже захлопнулась дверь и ключ дважды повернулся в замке.

«Все-таки на улице прохладно, — подумал я. — Как бы и в самом деле Павлик не заболел...»

Собирался дождь. Собственно, он уже накрапывал. И когда я добрался до дому, капли дружно ударили по железной крыше.