_____ _____ _____ _____ _____ _____ _____

Библиотечка «Красной звезды», № 9 (237).

М., Издательство газеты «Красная звезда», 1968.

OCR и редакция Dauphin, май 2005.

_____ _____ _____ _____ _____ _____ _____

СОДЕРЖАНИЕ

ТЕЛЕГРАММА

СИНИЙ ПЛАТОЧЕК

СУХАРЬ

АСТРЫ

ОГОНЕК

БЕРЕЗКА

ВЧЕРАШНЯЯ ЛЫЖНЯ

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

ВЕСЕННЯЯ СКАЗКА

ПИСЬМА

МИШКА

АЛЕНУШКА, ПЕЧАЛЬ МОЯ…

РУЧЕЙ

ЛИСТЬЯ

ЛЮБИТ — НЕ ЛЮБИТ

_____ _____ _____ _____ _____ _____ _____

 

ТЕЛЕГРАММА

Когда Ванюшка уходил в армию, Надя слово ему дала, ждать обещала. Год ждала, два ждала. А на третий начал приставать к ней сосед, Лешка-гармонист. Глаза нахальные, бесстыжие. Чуб из-под шапки светлыми колечками вьется.

Красивый парень Лешка. Все бобровские девчата сохли по нему.

Не дает Лешка Наде проходу. Надя в клуб — и он за ней. Надя к подружке на посиделки, а Лешка уже там, ее дожидается. Прилипчивый ухажер Лешка, опытный в таких делах.

Слова разные, из книг вычитанные, про любовь говорит.

Гармошка в его руках малиновым звоном заливается, будто тоже что-то про любовь выговаривает.

А письма от Ванюшки короткие, скупые, новости солдатские в двух строчках перечислены.

А вечера зимние долгие, раздумчивые…

Сегодня у Нади день рождения. Намаялась она за день на ферме, прибежала вечером домой: нет ли письма, телеграммы от Ванюшки. Оказалось, что нет. Присела Надя у окошка, взгрустнулось ей.

В прошлом году Ванюшка открытку прислал, большую, с ландышами, на ней лента телеграфная наклеена. С днем рождения, значит, Надежда Тимофеевна…

А нынче — ни письма, ни телеграммы.

Пригорюнилась Надя у окошка. Стемнело на дворе.

Снежная вьюга крутит, бесится. Третий день подряд не утихает метель.

Вскоре Лешка пришел. Обмел валенки у порога, присел к столу, спросил с ухмылочкой:

— Скучаешь, именинница?

Смолчала Надя. Только глазами в его сторону повела.

Заглянул Лешка в глаза девушке и даже отшатнулся — такая в них тоска глубокая, затаенная, невыплаканная.

Привстал Лешка со стула, полушубок застегнул.

— Так нет, говоришь, ни письма, ни телеграммы? А на почту звонила?

— Куда теперь звонить? — неохотно ответила Надя. — Сам, небось, знаешь: вчера за Карповым оврагом все столбы вьюга повалила.

— Та-ак, — вполголоса протянул Лешка, — Связь, понятно, по этой причине не работает. И почтальон, опять же понятно, в такую метель на печке сидит. А телеграмма от Ванюшки, что само собой понятно, лежит на почте. Срочная.

А до почты ни много ни мало — шесть километров.

— Придумал про телеграмму-то? — встрепенувшись, с робкой надеждой спросила девушка.

— Почему придумал? Знаю. Точно.

Лешка надвинул шапку на самые брови, пошел к порогу. Остановился. Глянул через плечо:

— Ты поскучай пока. Я еще загляну.

Надя опять прильнула к косяку.

Часа через три Лешка вернулся. Он с трудом расстегнул закоченевшими пальцами полушубок, долго шарил в кармане, наконец протянул Наде сложенный вчетверо листок.

Надя вспыхнула вся маковым цветом, схватила телеграмму, еще не читая, стала целовать ее, не стыдясь Лешки, не отворачиваясь от него. Потом сняла со стены Ванюшкину фотокарточку, прижала ее к груди, забыв и о Лешке, и о метели, и обо всем на свете.

А Лешка стоял у порога, весь в снегу, смущенно моргая длинными заиндевевшими ресницами. Потом повернулся кругом, шагнул в сени и тихонько прикрыл за собой дверь.

Он задержался на крыльце, невольно прислушиваясь к чему-то новому в своей душе. Может быть, к тому, как у него, всегда озорного, удачливого парня, впервые в жизни ворохнулась теплая зависть к настоящей, большой любви.

 

СИНИЙ ПЛАТОЧЕК

В гарнизонном Доме офицеров проводился вечер лейтенантов. Молодежи пришло много. Принаряженные, в парадных мундирах. Женатые, конечно, с женами. А холостяки, их в ту пору немало было в гарнизоне, девушек пригласили. В фойе буфет открылся. Цинандали там, саперави и прочее такое под номерами.

Сначала, как водится, торжественная часть. Генерал сказал речь. Одних похвалил, других пожурил. В общем, поставил задачи.

Те, о ком генерал сказал доброе слово, сидели, краснея от смущения. Правда, больше почему-то смущались их соседки. Горделиво этак смущались. А неудачники как-то сразу заскучали, отводя в сторону глаза. Кому же приятно получать замечания при народе? Да еще от генерала.

Потом выступали командиры лучших взводов. Потом был концерт самодеятельности. Словом, вечер затягивался.

Все ждали танцев. Особенно девушки. Недаром же готовили они к этому вечеру самые нарядные платья, подбирали самые модные туфельки.

Наконец грянул оркестр. Тоненько, чуть слышно отозвались ему хрустальные подвески люстр. И пошли, закружились, завертелись пары, сразу стало шумно и тесно.

Кто-то приказал открыть окна, и в зал хлынула вечерняя свежесть, напоенная густым, пряным ароматом распустившихся тополиных почек, весенней прелью далеких полей.

Оркестр играл почти без перерывов. Только менялась музыка. Твист, чарльстон, летка-енка… И снова — твист, чарльстон летка-енка. Ну и, конечно, фокстрот.

Офицеры постарше сгрудились вокруг генерала, поближе к буфету. Их жены с завистью косили глаза на бравых лейтенантов, но ни одному из них и в голову не приходило пригласить на танец ну хотя бы вон ту чернявую хохотунью — жену начальника штаба. Экие недогадливые!

Полковник, начальник политотдела, наклонился к генералу, что-то сказал ему. Тот пожал плечами, усмехнулся, покачал головой. Его жена, полная, седеющая дама, вмешалась в разговор. Генерал снова пожал плечами, губы его дрогнули в неприметной, по-домашнему усталой улыбке.

Полковник быстро прошел к оркестру, переговорил с капельмейстером и, вернувшись к буфету, заговорщически подмигнул жене генерала.

Оркестр смолк. Музыканты долго переворачивали ноты, капельмейстер о чем-то шептался с кларнетистом… И вот в зале зазвучала мелодия вальса тех, далеких военных лет, вальса, теперь уже почти забытого, известного молодым разве только по песне, которую так часто, с такой любовью и чувством исполняет Клавдия Шульженко:

Синенький скромный платочек…

Пара за парой вошли в круг. После резкого, суматошного ритма твиста как-то странно было видеть плавные, замедленные движения танцующих. Да и сами танцоры чувствовали себя не очень уверенно. Не в моде нынче вальс!

Никто, кажется, не заметил, как в круг вошел генерал с женой. Только оркестр заиграл как будто тише, задумчивее, бережнее как-то. И пары расступились перед ними, двумя поседевшими людьми. Это их вальс звучал сейчас в зале, это им, уходя с круга, освобождали место лейтенанты с подругами. А круг становился все шире и шире, и все плавнее скользили по паркету будто помолодевшие генерал и его жена, и притихшие вдруг офицеры откровенно любовались ими, и ближе прильнули девушки к своим любимым.

Словно юность отцов и матерей ожила перед ними, словно из детских снов пришла она в этот сверкающий зал, заговорила с ними выстраданными ею словами полузабытой песни о синем платочке.

Вальс звучал, ширился, наполнял сердце щемящей памятью пережитого, давно ушедшего. И чудился лейтенантам и их подругам исхлестанный дождями перрон, уходящий на фронт эшелон и смятый синий платочек в обессилевшей материнской руке.

И виделись им багровые отблески пожаров, осиротевший без отца дом, порушенное хозяйство и истрескавшиеся на ветру материнские руки.

И разрывы снарядов слышались им, и тихие причитания безутешных вдов, и печальный голос диктора, перечисляющий названия оставленных городов…

И радостный грохот салютов оживал в их памяти, и чеканная поступь доблестных полков, вернувшихся с победой, и тысячи материнских платков и косынок над толпами встречающих, заждавшихся, просветлевших от счастья.

Вальс звучал, не умолкая, и не хотелось, чтобы он кончился. Не хотелось этого и генералу. Он сейчас тоже видел себя худеньким, затянутым в портупею младшим лейтенантом, а его жена — молоденькой белокурой санитаркой.

Встретилась юность двух поколений.

Теплое небо глядело в распахнутые окна, звезды светлячками дрожали на тополиных ветках, а дальше, за деревьями, угадывались четкие силуэты ракетных установок.

 

СУХАРЬ

Беседа наша продолжалась уже более часа, и с каждой минутой росла моя неприязнь к лейтенанту Вербилову. Вчера, при первой встрече, он с видимой неохотой показывал мне планы работы, протоколы комсомольских собраний, сухо, односложно давал пояснения, а сегодня с таким же отсутствующим и, как мне казалось, безразличным видом монотонно перечислял десятки мероприятий, называл фамилии активистов, проценты роста отличников, классных специалистов, спортсменов. Впечатление об организации складывалось отрадное, чувствовалось, что работа здесь налажена крепко и придраться, как говорится, было не к чему.

Но вот сам секретарь — уж очень он мне не понравился.

«И это комсомольский вожак, — думалось мне, — заводила, весельчак, организатор увлекательных дел? Да какой он, к черту, организатор! Чиновник он комсомольский. Сухарь.

И не простой, а казенный».

Блокнот мой уже пестрел множеством цифр, фамилий, а лейтенант все говорил, говорил, говорил…

Между тем ленинская комната, где мы сидели с Вербиловым, постепенно наполнялась людьми. Время близилось к вечеру, на улице накрапывал мелкий дождь, и солдат потянуло в помещение — почитать книгу, посмотреть газету, написать письмо. Двое сержантов склонились над шахматной доской. Худощавый, с озорными глазами ефрейтор принес баян и, усевшись в углу, чуть слышно перебирал лады.

Его окружили любители музыки, заговорили о песнях. Сразу же начался спор. Слышались слова: «джаз», «твист», «мелодия».

А лейтенант по-прежнему монотонно и безучастно твердил цифры, как будто для него это было самой сладчайшей музыкой, будто именно в них, в цифрах и процентах, заключался весь смысл жизни.

Внезапно спор в углу прекратился. Ефрейтор сильнее нажал на лады, в комнате зазвучала нежная, мечтательная мелодия песни «В белых просторах», и кто-то, видимо, не знавший ее начала, запел первый припомнившийся куплет:

Все разом притихли. Всех охватило неизъяснимое очарование простых и таких знакомых слов, которые поэт сложил в чародейные строки.

Даже лейтенант и тот замолчал.

«И его, значит, проняло», — подумал я.

А лейтенант, словно очнувшись от раздумья, вдруг обеспокоенно огляделся вокруг, подозвал сержанта и что-то прошептал ему на ухо. Тот согласно кивнул головой и направился в угол. Не знаю, что он там сказал, только песня смолкла, оборвалась на полуслове, а певцы торопливо и смущенно задвигали стульями, собираясь выйти из комнаты.

«Ну и сухарь!» — чуть не вырвалось у меня, и я сердито спросил лейтенанта:

— Вы что, запретили людям петь? Не запланированное мероприятие, так сказать?

Лейтенант с еле уловимым упреком взглянул на меня:

— Вы извините, пожалуйста. Действительно, как-то неловко получилось. Да ведь иначе нельзя. Нельзя! — твердо, суховато отрезал он. — Видите, вон у окна, спиной к нам, солдат сидит? Это Сергей Потанин. Хороший человек.

Лучший, можно сказать, стартовик у нас. Да вот стряслась с ним на прошлой неделе беда. Получил письмо от брата, а тот сообщает, что любимая девушка Сергея вышла замуж. Не дождалась солдата. Да-а… Вот какая история. Горше и не придумаешь. Ну, мы с комсомольцами поговорили, посоветовались и решили как-то оберегать Сергея, не тревожить его душевную боль. Ведь с открытой раной ходит человек! Да, видать, забылись сегодня ребята, не к месту и не ту песню запели. Вот я и попросил, чтобы ушли из комнаты.

Нельзя ж иначе! Надо же поберечь Сергея.

Лейтенант замолчал, задумался, взгляд его, обращенный к Потанину, потеплел, и столько в нем было участия, отцовской заботы, что мне сделалось стыдно за свои прежние мысли о Вербилове, и я, тихонько попрощавшись с ним, ушел.

Вот тебе и сухарь!

Сухарем-то, чиновником оказался я. Как же, с протоколов разговор начал! Планы работы подавай. Проценты потребовал.

А вот человека-то проглядел.

 

АСТРЫ

Летом здесь жара, безводье. Уже к июню трава блекнет, выгорает, а у низких, приземистых сосен, что растут за военным городком, искривленные, узловатые сучья повернуты к северу — даже у деревьев нет сил устоять против знойного южного ветра.

Вдоль казарм тянется редкая поросль акаций. У штаба сиротливо приютились полузасохшие молодые тополя. А уж о цветах и говорить нечего.

Но вот нынешней весной рядовой Николай Демидов взялся вырастить цветы. У него дед, говорят, садовником был.

Из Воронежа прислали Николаю посылочку, в ней бумажные пакетики с семенами. Были там дикие маки, резеда, анютины глазки, астры. Сделал Николай клумбу, посадил семена. Через неделю показались робкие всходы. Почти все они вскоре погибли. А вот астры почему-то выжили.

К осени они расцвели пышным белым цветом. Словно снежными хлопьями невиданной красоты покрылась клумба.

То-то радости было у солдат! В сумерки, после трудного учебного дня они собирались у клумбы, подолгу вспоминали родные края, грустили о любимых. Старшина даже приказал скамейки поставить и курить у клумбы запретил.

Николай бережно ухаживал за цветами и никому не позволял трогать их. Правда, секретарь комсомольской организации предложил однажды дарить цветы солдатам в день рождения. Но все дружно запротестовали. Именинников много, на всех не хватит. Решили, что красота должна быть общей.

В конце сентября в полк приехала мать ефрейтора Саши Прикладцева. Командир роты встретил ее на КПП, проводил в казарму. Тем временем дневальный побежал за Сашей, который был на полигоне, Офицер показал матери кровать, на которой спит Саша, провел ее в ленинскую комнату. А в ленинской комнате на стене висит Сашина фотография. Саша-то отличник, можно сказать, лучший в роте солдат.

Командир рассказывал матери об успехах ее сына, а она смущенно перебирала пальцами концы ситцевого платка и все смотрела на фотографию, узнавая и не узнавая в плечистом, возмужавшем юноше своего Шурика.

Вокруг стояли притихшие от волнения солдаты.

Тут же был и Демидов. Неожиданно он, расталкивая товарищей, вышел из ленинской комнаты, пробежал по коридору казармы. За ним хлопнули двери. Через минуту- другую двери открылись, и в них показался Николай. В руках у него была целая охапка только что срезанных белоснежных астр.

Потеплели глаза солдат.

Ведь цветы — это было самое дорогое, что они могли сейчас подарить матери.

 

ОГОНЕК

Отпуск выпал Сергею в декабре. Думал было на курорт съездить, и путевку «горящую» ему уже подыскали, да все обернулось иначе. Утром пришло письмо от матери. Вскрыл его Сергей, забилось сердце тревожно и радостно. Приезжай, пишет мать, стосковалась по тебе, мочи нет, а года мои старые, недолго и до беды. А поглядеть на тебя страсть как хочется.

Отказался Сергей от путевки и на другой день уже сидел в теплом купе дальневосточного скорого.

На четвертые сутки поздним вечером поезд подошел и одинокому сибирскому разъезду. Скрипнули, запели на морозе тормоза, хлынул клубами пар из приоткрытых дверей, выглянули проводники из вагонов — пусто на заснеженном перроне, лишь поземка крутит да ветер свистит. Зябко вздрогнули вагоны, заныли студеные рельсы.

Ушел поезд.

Сергей поспешил к вокзалу. Вокзал маленький, деревянный. Холодно в нем, пусто. Потрогал Сергей печь — не топлена. Две тяжелые скамьи у стены, на высоких спинках буквы вырезаны: «МПС». «Министерские, что ли?» — усмехнулся Сергей и пошел искать дежурного. У дежурного, худого, очкастого старика, с прокуренными усами, он узнал, что попутные подводы на Черемушкино бывают только утром.

Случается, и вечерами кто заезжает, но сегодня вряд ли дождешься — к ночи, надо думать, разыграется метель.

— А ты не кручинься, лейтенант. Переночуй у нас, — радушно предложил дежурный. — Печку затопим, ужин мне старуха принесет, как-нибудь ночь-то и скоротаем.

Ночевать Сергей отказался, решив про себя, что десяток километров для него пустяки. Дорога ему знакома, а метели он не боится.

Дежурный обиделся, осуждающе покачал головой, провор чал что-то про себя насчет чересчур уж прыткой молодежи. Провожая Сергея за дверь, сердито посоветовал:

— Уши у шапки завяжи. Форсить-то не перед кем. В такую непогодь и волк в поле не выйдет.

Сначала Сергею шагалось легко. Дорога шла полем, была хорошо накатана, ветер, взвизгивая, дул в спину и, казалось, подгонял: торопись, мол, иначе замерзнешь.

Впереди зачернела громада леса. «Акуловский бор», — подумал Сергей. Дальше, он знал, дорога пойдет кружить по логам и увалам, а где-то там, за Волчьим логом, его родная деревня Черемушкино.

В лесу стало вроде потише. Лишь изредка гулко трещали мерзлые стволы пихт да шумно вздыхали вершины сосен.

Неожиданно повалил снег. Он сразу ослепил Сергея, завесил глаза густой, непроницаемой пеленой, засыпал дорогу.

Идти пришлось медленнее. Сергей с трудом нащупывал под ногами плотный накат зимника. А дорога затейливо петляла то вправо, то влево, огибая дремучие сосны, крутые обрывы логов, иногда, казалось, поворачивала назад.

На одном из таких поворотов Сергей сбился с дороги.

Он упрямо пошел целиной, смутно догадываясь, что находится где-то неподалеку от Волчьего лога. Но где, с какой стороны?.. Вот если бы сейчас волшебным светом осветило все вокруг, Сергей сразу же узнал бы где он находится. Ведь здесь ему знакомы каждая тропинка, каждый взгорок, он еще мальчишкой исходил эти лога и увалы вдоль и поперек…

Постепенно Сергей стал выбиваться из сил, пальцы ног закоченели, студеный воздух обжигал легкие.

Лога сменялись увалами, лесные поляны — непроходимой чащей векового бора. Иногда Сергей останавливался, прислушивался: не потянет ли дымком, не взлает ли где собака?

Взбираясь по обрыву, он оторвал ручку от чемодана.

Пришлось взять его под мышку. Поднявшись на взгорок, Сергей решил передохнуть, собраться с мыслями. Он уже подумывал о том, не остаться ли ему в лесу да у костра переждать буран, как вдруг. Показалось ему, что ли?

Словно крохотная звездочка, впереди слабо мерцал огонек. Далеко ли, близко ли, трудно было разобрать, теплился он последней искоркой в потухающем костре — живой, единственный, домашний.

Сергей подхватил чемодан и бросился напрямик. Он падал, чемодан выскальзывал из рук, рыхлый снег забивался Сергею в рукава, за воротник. А огонек впереди все мерцал, звал, манил…

Уже за самоваром, потягивая с блюдца душистый малиновый чай, Сергей спросил у матери:

— Мама, чей это дом с краю деревни, у Волчьего лога?

Ведь я туда вышел на огонек.

Мать удивленно всплеснула руками:

— Неужто запамятовал? Да Анны Степановны дом, учительницы твоей. Она у нас во всей деревне одна за полночь сидит. Далеко ее огонек-то виден. Каждому светит.

 

БЕРЕЗКА

От Мартыновского до Талицы четыре километра. От Талицы до Мартыновского — тоже четыре. Всего восемь будет. Эго Димка так считает. И правильно считает. Ведь ходит-то он туда и обратно. Каждый день. По восемь километров. В школу. Вот уже пятый год ходит.

По обе стороны дороги поля раскинулись. Телефонные провода над головой гудят. По обочинам донник растет. И ни кустика, ни деревца вокруг.

Только в одном месте, как раз на полпути между деревнями, стоит березка. Тоненькая, беленькая. Зимой она под ветром клонится, будто Димке путь-дорогу указывает. Не заблудись, мол, Димка, в буране! Весной — зеленая, кудрявая, ласково шелестит, будто с добрым утром поздравляет. А вот сейчас, осенью, сыплет березка Димке под ноги звонкие монисты червонного золота. Ничего, мол, для друга не жалко.

Эх, березка, березка, веселая подружка! Привык к ней Димка, родной она для него стала.

Идет Димка из школы, шлепает резиновыми сапогами по размытой ночным дождем дороге, песню про космонавтов напевает. Ту самую, в которой говорится, что на Марсе будут яблони цвести. А что? И будут! Сегодня Димка во все верит.

Радостно Димке. Пятерку по русскому получил.

Машина Димку обогнала. Помахал ей Димка вслед рукой. Давай, жми, шофер! Только смотри, вон там, у березки, осторожней. Рытвина там большая. Застрянешь еще, чего доброго.

Смотрит Димка: так и есть. Застряла машина, забуксовала. Подергалась взад-вперед. Замерла на месте.

Мотор заглох. Выскочил из кабины шофер-солдат, вокруг машины обошел, под колеса заглянул. Потом полез в кузов.

Спрыгнул на землю. А в руке — топор. К березке солдат направился.

У Димки сердечко так и захолонуло.

— Дяденька! — закричал. — Постой, дяденька, не руби березку!

Не слышит солдат. Топором замахнулся.

Припустил Димка что есть мочи, кричит на бегу:

— Дядя-а! Дяденька!..

Подбежал к солдату. Тот смотрит на Димку. Глаза у солдата сердитые. И лицо усталое.

— Ну, чего тебе? — говорит.

А Димка чуть не плачет:

— Дяденька, не трогай березку. Она же маленькая…

— Сам вижу, что маленькая, самому жалко, — говорит солдат. — Да видишь, машина буксует. Надо что-нибудь под колеса подложить.

А сам улыбается так, вроде провинился в чем.

Осмелел Димка.

— Давайте я в деревню за трактором сбегаю.

— Еще чего выдумал! Пока ты бегаешь, время уйдет. Я и так опаздываю.

— Тогда… — Димка оглянулся вокруг. — Тогда я камней натаскаю, рытвину завалим. Вон камни, недалеко. Их весной сюда привезли. Дорогу хотели ремонтировать… Да вы не беспокойтесь, я мигом.

Солдат не успел ничего ответить. Димка уже несся по обочине. Схватил два камня, вернулся. Глаза сияют.

— Куда бросать? — спрашивает.

Солдат махнул рукой и тоже пошел за камнями. Вдвоем они быстро натаскали целую кучу, навалили под задние колеса.

Вышла из рытвины машина.

Сидит солдат в кабине. Ничего, вроде доволен и не хмурится больше.

— Тебе далеко? — это он у Димки спрашивает.

— Да нет. Вон, на том взгорке, деревня. Вон, справа от дороги.

— Садись, что ли. Подвезу.

Уселся Димка рядом с шофером. Ходко бежит машина.

Крепко лежат на баранке сильные солдатские руки.

Въехали на взгорок. Вот и поворот на Мартыновское.

Остановил солдат машину. Димка спрыгнул на землю.

— До свидания, дяденька!

— До свидания, — сказал солдат. Помолчал.

Улыбнулся застенчиво. — Спасибо тебе, паренек.

Машина тронулась и покатила под гору. А Димка остался на обочине. Стоял. Раздумывал. Странный какой-то солдат. Сначала сердился, березку хотел срубить. Потом спасибо сказал.

А за что?..

 

ВЧЕРАШНЯЯ ЛЫЖНЯ

Затвердевшая, синеватая двойная лыжня пересекает поле, наворачивает к ельнику и теряется, бесследно исчезает в нем. За частой гребенкой молодого ельника высятся мачтовые сосны, а рядом с ними, на полянах, раскинули свои пышные кроны кряжистые дубы.

Лейтенант Петраков идет по своей вчерашней лыжне, а глаза его неотрывно смотрят на соседнюю, что тонкой стрелой пролегла рядом. Аккуратная, не размашистая лыжня. Видно, проторили ее не мужские ноги.

Елочки обступают лейтенанта со всех сторон, доверчиво трогают его ветвями, точно просят остановиться, полюбоваться ими. И право, есть на что поглядеть. Каждая елочка — будто снегурочка в снежном пуховом наряде.

Дальше, дальше… Вот орешник согнулся под тяжестью снежной шапки. Чистой бронзой отливают стройные сосновые стволы Прижалась к березе озябшая рябина, ярко рдеют ее стылые гроздья.

Еще дальше… Виден пологий склон оврага, по нему неровной строчкой протянулся заячий след.

Вот здесь, у старой березы, они расстались. Здесь вчера наговорили они друг другу много горьких, обидных, запальчивых слов.

Отсюда ее лыжня свернула в сторону, на просеку, ведущую к окраине города.

Лейтенант остановился и долго смотрит на свою вчерашнюю лыжню, осиротевшую, одинокую.

Он будет приходить сюда каждый день. Будет ждать ее, чтобы сказать:

— Прости. Я был неправ.

Ведь она вернется, правда?

 

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Вера проводила его до проходной.

— Так ты обязательно приходи, — еще раз напомнила она. — Уж очень хочется, чтобы этот день был особенным, праздничным. Ведь в жизни раз бывает восемнадцать лет…

Знаешь, я хотела пригласить всех, всех своих подружек. Да только мама сердится. Опять, говорит, придется стулья у соседей занимать, да и шумно очень.

Николай твердо обещал прийти.

С тем и расстались.

Разговор этот происходил в прошлую субботу, неделю назад. Сегодня у Веры день рождения. А Николай, как на зло, назначен в наряд, дневальным по роте. Вот незадача-то! Сразу сказать командиру постеснялся, а теперь вот мучайся, переживай.

Солдаты готовились к увольнению в город: подшивали свежие подворотнички, гладили мундиры, чистили сапоги.

Николай с завистью смотрел на них, а на сердце у него кошки скребли.

Подошел рядовой Сотников, лучший друг Николая, шутливо толкнул его плечом:

— Чего надулся? О будущей теще, что ль, задумался!

— Иди ты… знаешь куда? — огрызнулся Николай.

— Знаю. В город. В кино. Вот они — два билета.

Николай вздохнул.

— Ну, правда, Коля, может, случилось что? — участливо, вполголоса опросил Сотников.

— У Веры сегодня день рождения. А я — сам видишь…

— Николай отвернулся, в горле у него перехватило.

— Да-а, — протянул Сотников. — Худо, брат. А она, значит, даже и не знает, что ты в наряде?

— Нет… Слушай, Петька, друг. Забеги к ней, предупреди, а?

— Вообще-то… это, конечно, можно, — как-то сразу потускнел Сотников. — А где она живет?

— На Заветной, 25. За радиозаводом.

Сотников прикинул в уме, покачал головой.

— Не успею. Не по пути мне. Да и далеко очень. Ты уж извини, пожалуйста. — Он виновато развел руками.

Николай зло чертыхнулся. «Тоже мне, друг называется, — в сердцах подумал он. — Ну, погоди, Петька…» Мимо проходил ефрейтор Кандыба. Николай — к нему.

— Слушай, друг…

Кандыба внимательно выслушал его, записал адрес, потом зачем-то посмотрел на часы, еще раз переспросил адрес и, наконец, вымолвил.

— Не можу, братику. Никак не можу. Дило есть.

Николай бросился к сержанту Семенову — он как раз наводил глянец на сапоги, потом к рядовому Топырину, к Завадскому, Рулеву… Все его участливо выслушивали, спрашивали адрес, и все ссылались на какие-нибудь неотложные дела, на чрезвычайную занятость в городе именно в сегодняшний вечер.

Раздосадованный, разочаровавшийся в лучших друзьях, Николай заступил на пост, отстоял свою смену и лег отдыхать. Ему не спалось. Тяжелые думы ворочались в его голове, было обидно за себя, за Веру, за друзей. Может быть, бывших друзей…

Ранним утром телефонный звонок вызвал его на КПП.

«Вера пришла» — с похолодевшим сердцем догадался Николай. Он бежал к КПП, с тревогой думая о том, что его сейчас ожидает.

Дежурный сержант выпустил его за ворота. За ними, у забора, стояла Вера. Глаза ее смеялись.

— Что же ты натворил, отчаянная твоя головушка!

У Николая упало сердце.

— Мама так и сказала, чтобы я отругала тебя. Разве так можно? Три раза за стульями к соседям бегали, за посудой.

— А что… что случилось?

— Да ничего не случилось, дурной ты мой. Просто гостей вчера у нас было много. Все твои друзья приехали.

Шесть человек. А ребята какие хорошие! Один даже цветы принес. И где только он достал их зимой?

Николай встрепенулся.

— Как где? Солдаты — они, знаешь, какие? Они все могут! Они, если надо, за друга в огонь и в воду. Это же солдаты, понимаешь?

— Понимаю, — тихо сказала Вера.

 

ВЕСЕННЯЯ СКАЗКА

Ранним погожим утром бежал по лесу веселый и быстрый Ручей. Бежал, бурлил, пенился, говорливой трелью рассыпался на поворотах, подгонял сам себя:

— Скорей, скорей!

Скорей туда, на синий простор, на широкую равнину, где спокойно и величаво несет свои могучие воды Большая Река, где ветру приволье, где даль на полсвета раскинулась, а в небе, как белые лебеди, плывут и плывут облака…

Дятел стучал на старой осине. Гремел птичий хор.

Набухали, набирались силенок березовые почки. А по стволу совсем еще молодой березки, надломленной зимней вьюгой, словно слезы, катились капли сока.

Робкий Подснежник выглянул из-под вороха сухих прошлогодних листьев, огляделся вокруг: тепло ли, солнечно ли? Не пора ли распускать лепестки?

На всякий случай спросил:

— Пора?

— Пора! Пора! — прокричал ему Старый Грач, пролетая над лесом к деревне, где на ветлах уже хлопотали его родственники.

Приподнялся Подснежник на тоненькой ножке, выпрямился и расцвел.

А Ручей мчался все дальше и дальше, вперед и вперед.

Сильный и быстрый, он шумно плескался в узких берегах, бурлил в водопадах, рассыпался на миллионы мелких брызг, а в каждой из них сверкала семицветная радуга.

Скорей, скорей!

Выбежал Ручей на поляну. А посреди поляны, в низинке, стояла юная красавица Ива в новом нарядном платье с желтыми сережками по голубому полю. Ива была Плакучей.

Она плакала.

— О чем плачешь? — спросил Ручей на бегу.

— Как же мне не плакать? — вздохнула Ива. — У меня такое горе, такое горе. Еще вчера надела новое платье, а до сих пор не знаю, идет ли оно мне.

— Еще как идет! — радостно похвалил Ручей.

— Но я сама хочу убедиться в этом, — капризно сказала Ива — А зеркала у меня нет. Помоги мне, Ручеек. Ты такой умный, такой добрый. Пожалуйста, милый.

— Что ж. Это можно, — добродушно сказал Ручей.

Он остановился, разлился по всей поляне. Прошла минута, другая — успокоились волны, притихли говорливые струйки, улеглась рябь. Вода стала светлой и гладкой, как зеркало.

— Глядись, — сказал Ручей Иве.

Наклонилась Ива к воде, увидела себя и ахнула от восхищения — до того она сама себе показалась красивой и нарядной. Ахнула и попросила Ручей остаться на поляне до завтра. Завтра утром ей нужно было расчесать свои косы.

— Ладно, — согласился Ручей и улегся спать.

На другой день Ручей сказал Иве:

— Ну, мне пора в путь. Прощай.

Но Ива попросила его побыть с нею еще немного.

— Здесь так хорошо, так спокойно. Тихо, тепло, — говорила она. — А набегаться еще успеешь. Куда тебе спешить?

«И в самом деле: куда?» — подумал Ручей и решил остаться еще на один день.

Он лежал на поляне; нежился под теплыми лучами солнца, а Ива смотрелась в зеркальную гладь воды, любуясь своим платьем и длинными косами.

Так прошел день. За ним второй, третий… Вскоре подоспело время, когда Иве пришлось менять свой наряд: в моду входили зеленые цвета. Снова понадобилось зеркало.

Разленился Ручей. Лежит себе в тепле и уюте и лишь иногда вспомнит: далеко-далеко в долине ждет его Большая Река, чтобы вместе с ним днем и ночью вращать лопасти турбин, гонять плоты, носить пароходы и лодки. Вспомнит и скажет сам себе: завтра отправлюсь в путь. Но настает завтра, а Ручей по-прежнему нежится на глухой лесной поляне, куда ветер и то редко залетает.

Наступило лето. Зеленое платье надоело Иве, и она перестала смотреться в воду. Да если бы и захотела взглянуть, то все равно не увидела бы в ней себя. Весь Ручей, когда-то чистый и прозрачный, затянули болотные водоросли.

Только теперь понял Ручей, что пришел ему конец.

Собрал все силы, рванулся, да не тут-то было. Крепко держат болотные травы и вязкая тина. Видно, поздно спохватился.

Вздрогнул Ручей последний раз, пошла по воде мелкая рябь и сразу же улеглась.

Над поляной медленно поплыл тяжелый запах гнилой воды.

Вот ведь как бывает…

 

ПИСЬМА

Зимой дело было. На тактических учениях.

Ох, какие лютые стояли в ту пору морозы! В народе исстари зовут их крещенскими. В такие морозы, бывало, воробьи налету замерзали.

Тяжеленько приходилось солдатам. Но ничего, крепились.

На второй день случился в учениях перерыв. Палатки привезли, дров подбросили.

Сержант Ростовцев, чертыхаясь, возился у печки.

Дрова сырые, мерзлые. Никак не разгораются. Спалив весь наличный запас бумаги и целую коробку спичек, он в отчаянии обратился к солдатам:

— Может, у кого письма есть? На растопку? Давайте сюда!

Ефрейтор, притулившийся на корточках рядом с холодной печкой, протянул ему целую пачку. Сержант взял, спросил:

— А от кого письма-то?

— От нее.

— От Светланы?

— Да, — тихо ответил ефрейтор.

В палатке наступило молчание. Кто-то вздохнул.

Ефрейтор растерянно опустил глаза. Все затаили дыхание.

Сержант обвел взглядом притихших, продрогших солдат и решительно сказал:

— На, возьми. А мы и в холодке как-нибудь перебьемся…

Нет, в палатке не стало теплее.

Но каждый солдат подумал в эту минуту о своей любимой, и каждого согрели ее далекие ясные глаза, ее далекие ласковые руки.

 

МИШКА

Курсант Олег Каргапольцев очень спешил. Нет, он не опаздывал, время у него было рассчитано точно, но вдруг Зина придет раньше его? Обидится, чего доброго. Да и билеты в кино у него. Неудобно ей ждать у входа в кинотеатр.

Олег свернул в переулок, перешел наискосок мостовую и решил махнуть напрямик, через заросший сиренью двор. Он помнил, что это самый короткий путь к кинотеатру. Еще школьником здесь бегал.

Не успел Олег открыть калитку, как навстречу ему бросился мальчишка лет десяти, в голубой майке. Ревет, слезы по щекам размазывает.

— Кто тебя? За что? — спросил Олег.

Мальчишка прерывисто всхлипнул:

— Да все они… Ре-бя-та. Палкой по голове.

— А где они?

— Вон там, во дворе.

Олег заглянул во двор — там никого не было.

— Попрятались. Струсили! — злорадно выкрикнул мальчишка.

Тотчас из-за кустов сирени вынырнули трое ребят.

Самый бойкий из них, Сашка Гвоздев, выступил вперед.

— Мы не струсили, — сказал он, глядя на курсанта. — Мы нечаянно. В чижика играли. А Мишка сзади подошел. Вот ему и досталось. Мы нечаянно, дядя. Я правду говорю.

— Да-а, нечаянно, — протянул Мишка. — А все равно больно.

— Ну, ничего, заживет. Ты потерпи, Мишка, — сказал Олег. — Раз нечаянно, так за что же обижаться?

— Конечно! — обрадованно подхватил Сашка. — Дядя, а вы кто — лейтенант?

— Нет еще, — улыбнулся Олег. — Но скоро буду лейтенантом. Танкистом.

— Дядь, а дядь, а правда, что танки под водой ходят?

— спросил белоголовый Витька из пятой квартиры.

— Правда. Ходят.

— А что тяжелее — танк или трактор?

— А из танка далеко видно?

— А почему танк зеленый?

— Дядя, расскажи…

Олег еле успевал отвечать на вопросы. А у мальчишек аж глазенки загорелись. Забыли они и про игру, и про ссору, и про все свои ребячьи дела. Окружили курсанта, прямо-таки вцепились в него. Да и как тут не вцепиться? Не часто ребята видят военных Их в городе нет. А этот дядя, наверно, в отпуск приехал. Ведь бывают же у военных отпуска.

— Бывают, дядя? — спросил Мишка.

— Конечно, — улыбнулся курсант. Улыбнулся и как-то сразу посуровел. Взглянул на часы и бросился бежать к кинотеатру через двор.

Что случилось? Может, беда какая? Ребята побежали следом. Выбежали за угол, смотрят: стоит курсант с девушкой.

Она ему что-то горячо, сердито говорит, а он молчит, руки виновато опустил.

Даже жалко стало его ребятам.

Смотрят дальше. Девушка еще что-то сердито сказала курсанту, повернулась и пошла, постукивая каблучками.

Курсант постоял немного и тоже пошел, только в другую сторону, прямо к ребятам. Поравнялся с ними, прошел мимо, как будто не заметил.

Вот так дела!

Ребята переглянулись и бросились догонять курсанта.

Сашка Гвоздев тронул его за рукав:

— Дядя, наверно, плохое что-нибудь случилось, да?

Курсант остановился, поглядел на ребят какими-то чужими глазами и огорченно махнул рукой- — Опоздал я, ребята.

И пошел дальше по улице, грустный такой, даже сгорбился немного.

Мальчишки остались на тротуаре, тоже погрустневшие, притихшие.

Неожиданно Сашка зло скосил глаза на Мишку.

— Ребята! — сказал он. — А ведь это он, Мишка, во всем виноват. Это он первый задержал дядю военного. Из-за него все получилось. Расхныкался, как маленький! Больно ему… Подумаешь, маменькин сынок! А знаете что, ребята?

Давайте отлупим его как следует, чтобы помнил, — деловито предложил Сашка.

Ребята одобрительно зашумели и сгрудились вокруг Мишки.

Мишка засопел носом.

Может, они вовсе и не хотели бить Мишку. Может, они просто шутили.

Но Мишка шутить не собирался.

— Бейте, — прошептал он и крепко зажмурил глаза.

 

АЛЕНУШКА, ПЕЧАЛЬ МОЯ…

Все в доме знали и любили ее, баловали по-соседски:

то приветным словом, то нечаянным подарочком под праздник. Была она девчушкой веселой, говорливой, словно ручеек, ласковой, светленькой, как стеклышко.

День за днем да год за годом — выросла она из школьного платья, стали кавалеры к ней захаживать, гитара, бывало, до полуночи под окном не смолкала, и вдруг все увидели, что наша длинноногая Ленка превратилась в настоящую красавицу — девчатам на зависть, парням на загляденье. Словно маков цвет, расцвела. Волосы шелковой волной. Глаза ключевой синевы. Будто лебедушка из бабушкиной сказки.

Вот тогда-то и назвал ее кто-то Аленушкой, и так это имя к ней пристало, что будто для нее и выдумано.

Ну, а там, где Аленушка — там и Иванушка. Не братец, конечно, а друг любезный, единственный, суженый…

Звали его Максимом. Тоже из нашего дома.

Неприметный с виду парень, а умница, старательный, весь в отца, первого мастера на заводе, героя войны.

Замечаем мы, что у Максима с Аленушкой все идет на лад. В кино вместе и на каток вдвоем, вечером под ручку на бульваре и в воскресенье — один рюкзак на двоих да за город.

Ну, думаем, быть, свадьбе.

А осенью Максима призвали в армию. Провожали мы его всем домом. На перроне, у всех на глазах Аленушка расцеловала Максима и обещала ему верно ждать. Слово, значит, дала.

Только вскорости все обернулось по-иному. Приехал на завод новый инженер, в нашем доме ему квартиру дали.

Познакомились они с Аленушкой, понравились друг другу, поженились… И года не прошло, как Максим уехал.

Что ж, поохали соседи, повздыхали, посудачили… На том вроде все и кончилось.

Кончилось, да не все. Вернулся Максим со службы — рослый, возмужавший, кровь с молоком. Устроился на завод.

В институт поступил, на вечернее отделение.

Словом, парень, что надо. Идет по улице — девушки глаз отвести не могут.

Вот тут-то Аленушка и спохватилась. Увидит Максима — аж с лица вся спадет, так и тянется к нему. А в глазах тоска.

У окошка весь вечер сидит — Максима выжидает. Увидит его, занавеской прикроется, краешком глаза на него любуется.

Памятна, видать, первая девичья любовь, и ничем ее не вытравишь из сердца… А в глазах тоска смертная, мука горькая.

Сохнет Аленушка. На себя стала непохожа. Встретишь ее на улице — сердце жалостью так и обольется.

А что поделаешь, чем поможешь? Сама во всем виновата, сама на себя беду накликала.

Эх, Аленушка, Аленушка! Печаль ты моя неизбывная…

 

РУЧЕЙ

Недалеко от деревни, где я обычно провожу свой отпуск, есть лесной овраг. Чубаров называется. Говорят, давно-давно, еще в старое время, в этом овраге в полую воду утонул вместе со своим конем местный помещик. Помещика люди забыли, а вот про коня помнят. По его имени и овраг назвали. Видно, добрый конь был.

Так вот, есть в этом овраге родничок. У родничка ручей начинается, к реке, вниз по оврагу, бежит. Маленький, но бойкий такой, говорливый. Вода в нем светлая, прозрачная, что твой хрусталь. В жаркий летний полдень хорошо посидеть у родничка, утолить жажду, послушать лепет берез, помечтать.

Полюбился мне ручей, и где бы я ни бродил по лесу, обязательно к нему заверну, послушаю, о чем он сам с собой разговаривает, пока к реке торопится. А до реки — рукой подать, полчаса ходьбы, не больше.

Привык я к ручью, вроде подружился с ним, вроде своим он стал для меня.

А недавно, в студеный январский день, я снова оказался в тех краях. Дай, думаю, схожу к ручью, посмотрю, как он там, не замерз ли. Встал на лыжи, пошел. Добрался до оврага, спустился вниз. Гляжу — что такое? Вокруг белым- бело, сугробы высоченные, следы заячьи, елочки сорочьи. А ручья нет. Замело, засыпало его снегом. Послушал я: не журчит ли под снегом? Нет, не журчит. Замерз, видать, начисто. Да и где ему, малому, справиться с морозами? Речки и то иной раз до дна вымерзают. А тут — ручей крохотный, ладошкой вычерпаешь…

Жалко мне стало моего давнего друга. Такой веселый, звонкий, говорливый — и на тебе: замерз!

Погоревал я про себя и пошел вниз по оврагу, к реке.

Иду, а сам нет-нет да и послушаю не журчит ли под снегом?

Очень уж мне хотелось, чтобы ручей до реки добежал… Нет, не журчит.

Еще пройду десяток шагов, еще послушаю. Нет, не журчит.

Вот и река. Сковал ее мороз крепким льдом, покрыл белым саваном. Не видно, не слышно ее под снегом.

Спустился я на лед, пошел вдоль берега. Вот тут, по этой впадинке, мой ручей в реку впадает. Снежный козырек над обрывом навис, ледяными наплывами все намертво сковано.

Тишина.

Но что это? Словно голос синички-теньковки часто- часто выговаривает:

— Теньк-теньк-теньк…

Но не птица это, не синица, а мой ручей выбрался из- под снега, пробился сквозь ледяные надолбы, тоненькой струйкой падает в еле приметное оконце — полынью на реке и будто радостную песню поет. Вот он, мол, я. Добежал!

 

ЛИСТЬЯ

Первые дни отпуска пролетели незаметно.

Трогательная забота матери, встречи с друзьями детства — все это радовало майора, волновало, наполняло душу сладким хмелем полузабытых воспоминаний.

Но потом его как-то исподволь охватила безотчетная тоска. Дома сидеть скучно, друзья заняты на работе. Он бесцельно бродил по городу, с тревогой думая, что впереди еще целая неделя.

Однажды поутру он забрел в городской парк. Прямые, уходящие вдаль аллеи были пустынны. Лишь кое-где на скамейках судачили старушки да из зарослей орешника доносился бойкий пересвист синиц.

Майор бездумно шел по аллее. А над ним желтыми, багряными, оранжевыми красками бушевала золотая осень.

Раскидистые клены будто нехотя роняли на дорожку, на скамейки влажные от ночного тумана листья. Майор машинально собирал их. Когда в его руке оказался большой букет, он прижал его к груди, остановился, будто припомнил что-то.

Это было словно вчера.

…Пятнадцать лет назад они шли с Наташей по этой же самой аллее. Он украдкой от прохожих срывал с кленов желтые листья. А она, мягко придерживая его, укоризненно шептала:

— Не надо, Алеша. Ты же не маленький. Ведь ты уже лейтенант.

Набрав полный букет листьев, он предложил его Наташе.

— Не возьму, — решительно отказалась она. — Говорят, желтый цвет — к измене…

Сейчас Наташа далеко-далеко, на востоке, в маленьком городке, который давно уже стал для нее и для майора родным. Поехать в отпуск вместе с мужем она не смогла.

Наташа — учительница, а в школе уже начались занятия…

Листья медленно падали на дорожку. Майор затуманенным взглядом следил за их полетом.

Неожиданно он повернулся кругом и зашагал к выходу из парка. В руке у него был букет кленовых листьев. Он шел быстро, размашисто, как привык ходить в солдатском строю.

Вот и родительский дом в три окошка.

— Мама, — сказал он, переступив через порог, — мама, собери мне чемодан. Ты прости, мама. Я завтра уезжаю.

Кажется, она поняла.

Ведь и тогда, пятнадцать лет назад, в такой же осенний день, когда ее сын пришел со свидания с любимой девушкой, в руках у него тоже был золотой букет кленовых листьев.

 

ЛЮБИТ — НЕ ЛЮБИТ

Иду ромашковым лугом. Белым-бело вокруг. Сонные шмели лениво копошатся в цветочных венчиках, сыто, умиротворенно гудят. Липкие нити повилики цепляются за ноги. Где-то в дальнем березняке насвистывает иволга.

Густым медовым настоем тянет с клеверного поля.

Да, здесь ничего не изменилось, все осталось таким же, каким было восемнадцать лет назад, в мой первый лейтенантский отпуск в родные места.

Я беру в руки ромашку и медленно обрываю лепестки любит — не любит, любит — не любит…

Не любит.

Точно так же нагадала мне ромашка и восемнадцать лет назад. И — чего только не бывает в молодости! — я поверил белолепестковой гадалке и ничего не сказал ей, школьной моей подруге, самой звонкоголосой и ясноглазой среди своих сверстниц.

Уехал, трусливо бежал от нее и от самого себя.

И вот сегодня я снова в родных краях, снова встретил ее, красивую, рано поседевшую, с почти взрослой дочерью, и прочел, вернее угадал в ее глазах невысказанную боль.

Уж теперь-то я твердо знаю, что эта боль будет самой справедливой расплатой за мое мальчишеское легкомыслие, за то, что доверил когда-то свое счастье ромашке-гадалке.

Значит, пришла моя зрелость, пришла пора на самом себе испытать горькую мудрость жизни.

Только… только так хочется в последний раз оглянуться назад, нет, не затем, чтобы вспомнить и забыть, а чтобы проститься со своей и чужою юностью.

Падают, осыпаются на землю трепетные ромашковые лепестки.

Любит — не любит.

Любит — не любит…

_____________________________________________________ Халтурин Ф.Н. Говорите любимым о любви: Рассказы / Худ. М.Захаржевский. — М.: «Красная звезда», 1968. — 32 с.

— (Библиотечка «Красной звезды», № 9 (237)) _____________________________________________________ OCR [email protected] Document Outline ТЕЛЕГРАММА СИНИЙ ПЛАТОЧЕК СУХАРЬ АСТРЫ ОГОНЕК БЕРЕЗКА ВЧЕРАШНЯЯ ЛЫЖНЯ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ВЕСЕННЯЯ СКАЗКА ПИСЬМА МИШКА АЛЕНУШКА, ПЕЧАЛЬ МОЯ…

РУЧЕЙ ЛИСТЬЯ ЛЮБИТ — НЕ ЛЮБИТ