Унтер Камики медленно разгуливал по двору. Он равнодушно оглядывал людей, заполнивших всю площадь двора. Крестьянские парни с узелками в руках, молодые рабочие в обтрепанных халатах, студенты в черных роговых очках бросали на Камики взгляды, полные почтительности и страха. Сегодня судьба этой еще зеленой молодежи проводит черту, делит жизнь на две части: прошедшую, сотканную из невзгод и случайных, жалких радостей, и будущую — неведомую, наплывающую, как туман.

За высокими бревенчатыми воротами призывного пункта остались бережно обработанные поля, жадно прочитанные книги, осталась жизнь, не раскрывшая своего смысла. Этих людей согнали сюда из окрестных деревень, из рабочих кварталов города, со школьных скамей. Сегодня призыв.

Люди стоят молча, наклонив головы, словно глубоко погруженные в думы. Но это не размышления. Это — тупое равнодушие. Лишенные привычного, они томятся бездельем, изнурительным ожиданием. Здесь много односельчан, людей, связанных дружбой сызмальства. И все же сейчас это не сближает их.

Армия, доселе чужая, незнакомая, внезапно возникла перед ними, сковав их мысли, их движения. Армия, еще незримая, но уже реальная, словно гигантский удав, парализующий кролика, медленно наплывает на этих посеревших и притихших людей, заполнивших двор призывного пункта. И будущее мелькает перед глазами бесформенными клочьями, и двор призывного пункта качается, плывет в белесом тумане.

И только унтер Камики — воплощение реальности. Он двигается, хмурит брови, смачно плюет на землю, — живет. Камики бесцеремонно выворачивает скромные узелки 40 парней и, находя соленую сливу, лениво отправляет ее в рот. Он прячет в бездонные карманы своих штанов пачки дешевеньких сигарет, найденные им в широких рукавах халатов деревенских парней. Они молча и бездумно смиряются с этим откровенным грабежом, ибо унтер олицетворяет армию, ее порядок, власть. Унтер Камики — большое начальство.

Камики, понимающе ухмыляясь, совершает долгий обход двора. Призывники поспешно и даже охотно уступают ему дорогу. Некоторые парни, обтесавшиеся в городе и уже знающие, что такое унтер, заискивают перед Камики, низко кланяясь ему и бессмысленно улыбаясь. Он, унтер, — это реальность и кусочек того неведомого будущего, которое скрыто за дверьми канцелярии призывного пункта.

Время от времени в дверях канцелярии появляется маленький рябой писарь. Он сиплым, простуженным голосом выкрикивает фамилии призывников. Писарь вызывает в канцелярию по пять человек сразу. Призывники идут вяло, неуверенно. Унтер Камики слегка подталкивает их в спины.

— Идите, идите, солдаты! — приговаривает он.

Писарь подолгу опрашивает вызванных, заполняет большие анкетные формуляры четким бисером иероглифов. Это только проформа. Призывников знают так хорошо, как не знают они сами себя. За этими людьми следили все два десятка лет их жизни. Деревенский староста, учитель, помещик, полицейский, даже монах — все присматривали за малышом, школьником, юным крестьянином или рабочим.

На столе начальника призывного пункта лежат толстые тетради, и в них жизнь каждого призывника аккуратно разложена по страницам. В этих тетрадях — грубые, но верные слепки поступков, настроений, способностей, всего того, что рисует характер, показывает человека. Это старая система присмотра, выработанная веками, когда феодал-князь насаждал среди своих рабов шпионов и доносчиков. Феодалы ушли. Система осталась.

Писарь по очереди вводит призывников в кабинет начальника. Майор внимательно оглядывает молодого парня.

— Ты еще не солдат, — мягко, чуть ли не отечески говорит он. — Можешь стоять вольно. Ты новобранец.

Это должна быть самая счастливая пора твоей жизни. Кап приятно чувствовать себя молодым и стоять на желанной дороге! Я вспоминаю свою молодость. Эх, теперь ее не вернуть! Скажи-ка, Гумпэй, — голос майора делается строгим и немного пискливым, — нет ли среди твоих друзей коммунистов, а?

— Нет, — отвечает придушенным голосом покрасневший Гумпэй.

— Ты будешь хорошим солдатом, Гумпэй. Солдат — это слуга императора. Армия — это руки и ноги императора. Понял? Служить императору — высшая честь для японца. Понял? Никогда не забывай моих слов. Ступай!

Гумпэй, который от смущения перед высоким начальником ничего не понял, быстро покидает кабинет майора. Но он уже не попадает обратно во двор, где ждут своей очереди другие новобранцы. Гумпэй выходит на площадку на другой стороне двора. Здесь уже давно стоит очередь в цейхгауз за обмундированием. Получивших обмундирование новобранцев унтеры уводят в казарму. Гумпэй торопливо сбрасывает свой широкий бумажный деревенский халат и надевает новые солдатские штаны, куртку. Тем временем унтер Камики брезгливо просматривает вещи Гумпэя. Он долго разглядывает кусок газетной бумаги, выпавший из халата новобранца, и бурчит себе под нос, не глядя на Гумпэя:

— Где взял это дерьмо?

— Нашел на улице, — тихо отвечает Гумпэй. — Мне нужна была бумага — завернуть в нее две иены.

— Солдат не должен читать газет, кроме специальной солдатской газеты. Запомни это навсегда.

Унтер опускает деньги, которые были завернуты в бумажку, к себе в карман, разрывает листок газеты в клочья и бросает их в урну.

Кровь ударяет Гумпэю в лицо. Отец с трудом достал эти две иены, выпросил их у деревенского старосты для сына-новобранца. «На бедовый случай», сказал старик. И вот этот случай…

Гумпэй бросается к унтеру и срывающимся голосом кричит:

— Это отец дал на бедовый случай!..

— Смирно! Молчать! — командует унтер. — В армии не бывает бедовых случаев. На площадку кругом марш!

Гумпэй робеет под взглядом тупых и злых глаз унтера. Он точно выполняет команду.

На площадке новобранцев построили повзводно Из штаба вышли офицеры и медленно пошли вдоль строя, зорко всматриваясь в лица молодых солдат. Иногда кто-либо из офицеров останавливался, одергивая куртку или поправляя солдату фуражку. Вскоре появился полковник. Строй замер. Полковник торопливо прошел вдоль строя и вернулся на середину. Вскинув голову, он внезапно и быстро заговорил. Глаза его были устремлены куда-то ввысь, поверх солдатских голов.

— Молодые солдаты, поздравляю вас с высокой честью быть призванными в ряды защитников трона! Империя переживает великие затруднения, на армию возлагает надежды император. Будьте верными и бесстрашными солдатами.

В минуты тягостных испытаний, когда трупы громоздятся на трупы, когда выступит сотня и падет сотня, выступит тысяча и падет тысяча, японский солдат не должен страшиться итти на смерть, не должен томиться тревогой. Наоборот, он должен испытывать радость… В этот момент мысль о смерти уже не должна приходить ему в голову. По самой природе вещей смерть — это факт, которого человеку в своей жизни избежать невозможно. Да во время сражения она вовсе не вызывает особенного ужаса. Самое постыдное и самое ужасное для солдата — это не быть в состоянии пасть за императора…

Полковник вдруг перестал говорить, так же неожиданно, как и начал, и только глаза его пытливо обегали лица солдат. Солдаты стояли, как истуканы, немые и неподвижные. Полковник не сказал нм ничего нового: эту философию жертвенности во имя императора им внушали в школе, на пунктах допризывной подготовки.

Гумпэй стоял на правом фланге четвертого ряда. Уголком глаза он видел только одну жестикулирующую руку полковника и внимательно слушал. Ему на голову падали тяжелые и высокопарные фразы: «надежда императора», «смерть — это радость». Он слышал это уже много раз. Все командиры говорили разными голосами, но всегда одно и то же: смысл никогда не менялся, менялись только слова. Он, Гумпэй, умирая, должен испытывать радость!..

— Верная служба — это закон солдата, — вновь заговорил полковник. — Верноподданность является основой, а потому не должно быть неверности или вероломства по отношению к монарху. Невзирая ни на что, исполнять приказы начальника, не противоречить, не проявлять слабоволия, — таким должен быть японский солдат…

* * *

Проходили дни и недели. Гумпэй, как и другие новобранцы, постепенно привыкал к казарме, к военной жизни. Писем из дому не было. Быть может, и были, но Гумпэй их не читал. Читать письма родных солдату необязательно. Для этого существуют унтеры, которые заменяют отца и мать солдату.

Казарма жила своей особой, точно размеренной жизнью. Солдаты сближались друг с другом, хотя это и доставляло новые хлопоты унтерам. Иногда вечером в казарму заглядывал капитан. Он торопливо обходил помещения и сейчас же исчезал. Иногда оставался на полчаса в казарме. Он приходил вместе с лейтенантом, и лейтенант читал солдатам специальные газеты. В этих газетах речь шла всегда о красной России, заокеанской Америке, коварном и неискреннем Китае, норовящем на каждом шагу обмануть Японию. Из Манчжурии всегда приходили отрадные известия: эта некогда несправедливо захваченная китайскими варварами страна наконец освобождена японцами. Манчжурия медленно, но верно превращается в рай. Так писали эти специальные солдатские газеты.

Лейтенант всегда читал без души, не любил отвечать на вопросы, и солдаты, зная это, не спрашивали его ни о чем. Так, медленно, тоскливо и однообразно, проходили дни и недели в казарме.

Однажды сосед Гумпэя по строю, Сугимура, нашел в уборной густо исписанный листок. Он прочел его вместе с Гумпэем.

«Молодые солдаты, — написано было в этой листовке, — требуйте от офицеров, чтобы они сказали вам правду о Манчжурии. Знаете ли вы, что в этой китайской стране ежедневно погибает много японских солдат?

А вам говорят, что в Манчжурии уже существует рай. Молодые солдаты, не давайте себя обманывать, будьте всегда начеку».

Листовку подписал «Старый солдат».

Едва кончили читать, как в уборную влетел унтер Камики. И у солдат бывает свое маленькое счастье: листовку удалось незаметно выбросить. Разъяренный унтер, оглядываясь по сторонам, зашипел на солдат:

— Какого чорта прохлаждаетесь здесь? Марш в казарму!

Строевыми занятиями и стрельбами солдат доводили до изнеможения. Падая на койку, они мгновенно засыпали. Для жизни, для мыслей не оставалось времени. Унтер Камики иногда замещал лейтенанта, читая солдатам газету или военные наставления.

— «Верьте своим начальникам, которых выбрал ваш император, — гнусил унтер. — Не забудьте, что без этой веры немыслим успех в бою. Как бы ни казалось вам странным, быть может даже неисполнимым, приказание вашего начальства, вы должны лечь костьми для приведения его в исполнение. Будьте скромны в вашей частной жизни. Не забывайте никогда, что назначение солдата — война. Всякая роскошь, даже маленькая, изнеживает, расслабляет человека… Когда командир очутится в опасности, — солдат, не смотри на свое критическое положение и спасай его. Находясь в походе, если имеешь хорошее место для отдыха, уступи его командиру…».

— Господин унтер, верно, что в Манчжурии каждый день погибает много японских солдат? — прервав вдруг чтение, спросил Гумпэй.

Камики вскочил и вместо ответа рявкнул:

— Смирно!

Солдаты вытянулись и застыли. Унтер подошел к Гумпэю.

— Кто это тебе сказал?

— Я слышал об этом еще в деревне.

— Дурак! Такой вещи не может быть. В этой стране царит полный порядок. Народ доволен нашей властью. И все, что ты слышал в деревне, забудь. Императорский солдат не должен думать о делах, не имеющих отношения к его военному долгу, запомни это. — Унтер сунул к носу Гумпэя большой красный кулак.

Ночью к койке Гумпэя подкрался неизвестный солдат и подсунул ему под подушку клочок бумаги. Утром Гумпэй прочел:

«Будь осторожен, не горячись, а то упекут в штрафную роту, замучают».

Гумпэй показал эту записку своему другу Сугимура. Прочитав ее, Сугимура сказал:

— Ее написал хороший человек. Ты не должен так опрометчиво поступать. Унтер возьмет тебя теперь под подозрение и сообщит начальству.

* * *

На стрельбище ходили всей ротой. Унтеры суетились, отсчитывая патроны. Промахи солдат отмечались в особой тетради, которую ежедневно просматривал командир роты. И если солдат давал промах, озлобленные унтеры заваливали его самой грязной работой по казарме. Неудачников заставляли стирать офицерское белье, чистить уборные, мыть полы. Еще хуже приходилось тем солдатам, которых почему-либо невзлюбили унтеры или офицеры. Таких, помимо всего прочего, подвергали бесконечным дисциплинарным взысканиям.

На краю рва длинной лентой вытянулись мишени. Большие и маленькие, они были намалеваны яркими, броскими красками. Мишени изображали солдат и командиров тех армий, с которыми Япония либо вела войну, либо готовилась к ней. Иностранных солдат рисовали смешными и тщедушными, такими, чтобы они не вызывали страха у японского солдата.

Рота Гумпэя стреляла в мишени, изображавшие красноармейцев и китайских солдат. Стрельба велась с дистанции в сто метров. Гумпэй отчетливо видел назначенную ему мишень: русский красноармеец в длинной зеленой гимнастерке, с красным пятном на том месте, где находится сердце. Полковой художник хотел нарисовать «свирепого роскэ» . Огромное, с красными пятнами лицо должно было изображать кровожадность.

— Таких людей не бывает, — шепнул Гумпэю сосед.

— И верно, не может быть такого человека, — согласился Гумпэй.

Чем дольше Гумпэй всматривался в мишень, тем в большее раздражение он приходил.

«Не буду стрелять», наконец решил он.

Солдаты стреляли по-очереди. Унтер Камики крикнул Гумпэю:

— Приготовиться!

Солдат поправил у плеча приклад, долго целился, наконец выстрелил. Мимо. Унтер крикнул:

— Повторить!

Гумпэй потрогал прицел двумя пальцами, словно поправлял его. Раздался выстрел. Мимо. Унтер, нещадно бранясь, лег возле Гумпэя.

— Повторить! — прошипел он.

Гумпэй выстрелил опять. Мимо. Камики вырвал винтовку из рук Гумпэя.

— Дурак! Смотри, как надо стрелять.

Раздался выстрел. Пуля попала в центральную точку, но мишень не шевельнулась. Унтер выстрелил подряд еще три раза. Никакого результата.

— Испорчен механизм! — удивленно сказал Камики, возвращая Гумпэю ружье.

Солдаты не удержались и засмеялись. Унтер вскочил на ноги с багровым от бешенства лицом. Но солдаты уже опять напряженно целились в мишени. Никого не предупредив, Камики побежал к мишени. Гумпэй быстро вскинул винтовку и выстрелил. Пуля просвистела над головой унтера. Камики присел на корточки, спиной к солдатам, обхватив голову руками.

— Берегись! — злобно прошептал Гумпэй, досылая в магазинку новый патрон.

Унтер не дошел до мишени, повернулся к солдатам и крикнул:

— Стрельба отменяется, механизм не действует!

По дороге в казарму Камики внимательно оглядывал лица солдат: кто стрелял? Солдаты возвращались усталые, молчаливые, равнодушные.

* * *

Время шло. Новобранцы стали солдатами. Однажды вечером в казарму пришел командир роты и целый час рассказывал о кознях красной России. Капитан говорил о том, что во Владивостоке будто бы существует лаборатория, которая изготовляет адские машины, вызывающие землетрясения на японских островах. Русские, говорил он, строят плотину в Татарском проливе и собираются отвести к себе теплое морское течение Куросиво. Из-за этого Япония покроется льдами и погибнет. Он говорил о беспримерном рыцарстве японской императорской армии, миссия которой заключается в освобождении всех народов Китая, Монголии, Сибири и объединении их под властью Японии.

— А в самой Японии, — с горечью говорил капитан, — появились силы, которые мешают императору управлять народом. Это коммунисты — их необходимо истребить без остатка. Солдаты! Внимание! — выкрикивал в исступлении капитан. — Уже давно бьет колокол набата. Надо очнуться от сна долгой ночи и уничтожить самую тень коммунистов в Японии…

Утром вышел приказ о переброске полка в Манчжурию. Засуетились, забегали унтеры. Погрузку в эшелоны назначили на ночь. Солдат из казарм не отпускали, но дали им на отдых два часа. После вечерней переклички каждому солдату разрешили написать родным открытку со стандартным текстом о том, что «наша часть временно, на маневры, отбывает на север Японии».

Перед самой отправкой на станцию нескольким солдатам выдали письма от родных. Получил письмо и Гумпэй. Отец писал коряво и неразборчиво. Иероглифы теснились в кучу, сливаясь с большими кляксами туши, аккуратно расставленными цензором.

«Сынок… все же здоровы… Тебе ничего не остается… Служи верно императору. Урожай снял малый, слишком много было дождей… Запасов не… до нового урожая. Решил отправить твоего брата Таники на заработки в город… Говорили, что солдатским семьям сложат недоимки по налогам… и старый Кагура требует арендной платы, грозится согнать с земли… Спроси начальника, почему с солдатских семей тянут…».

Цензор старательно вымарал письмо старика. Но Гумпэй, читая эти каракули, видел деревню, затопленные поля, набухшие от влаги зерна риса, всесильного хозяина деревни — помещика, злобного старика Кагура.

— Читаешь? — спросил появившийся неожиданно, словно из-под земли, унтер Камики.

— Верная служба — это закон солдата! — крикнул полковник.

Гумпэй смолчал.

— Дай-ка я посмотрю. — Камики вырвал из рук Гумпэя скомканное письмо.

— Такого закона не было, чтобы отменять налоги с солдатских семей, — равнодушно сказал унтер, прочитав письмо. — Кто же будет тогда платить за твою пищу и одежду, которую дает армия? Кто будет покрывать военные расходы? Для войны нужны деньги. Где их взять? Старик твой не знает этого.

Гумпэй, погруженный в свои горестные думы, не заметил, как отошел от него унтер, унося письмо. Он думал о том, что осталось за стенами казармы. Прошлое не ушло, оно стережет его и других Гумпэев. И туманная дымка будущего облекается в плоть. Сын Кагура остался дома. Гумпэя взяли в армию служить верой и правдой императору и Кагура. Отца сгонят с земли. Впереди — Манчжурия, дальше — неведомая красная Россия. Крестьянский сын, новобранец Гумпэй должен спасать империю. Молодой солдат Гумпэй вспоминает военные наставления: «Смейся, отправляясь в объятия смерти. В этом и заключается долг солдата, долг службы императору…».

Полк выстроили на плацу. Полковник вышел к строю. Сабля болталась у него сбоку, но он не трогал ее, как прошлый раз, когда поздравлял молодых солдат.

— Солдаты! Император отправляет наш полк в Манчжурию, на первую линию обороны империи… Солдаты! Вы не задумываясь должны выполнить свой долг… Мы добудем новые земли, новые страны. Империя станет великой и богатой.

«А недоимки не сняли! — чуть ли не вслух подумал Гумпэй. — Кагура станет, наверное, богаче после его, Гумпэя, смерти!»

— Солдаты! — сорвав голос, сипел полковник. — За Хинганским хребтом извечный враг — красная коммунистическая Россия и коварный Китай. Сокрушим их, солдаты!

Гумпэй не слушал его. На душе было тяжело, сердце щемило.

Полк посадили в вагоны под утро. Застучали, запели колеса. Солдаты молчали, будто погруженные в сон. Но никто не спал. Люди думали о будущем и о прошлом.

Прошлое было горьким, но близким. Будущее заглушала визгливая песня колес. Люди молчали. Скорбная тишина царила в вагоне. «За Хинганом таится враг» — так сказал полковник. И никто не знает его. И никто не ощутил и не помнит вреда, который причинил этот неведомый враг крестьянским и рабочим парням, новобранцам, отправляемым на первую линию обороны Японской империи.

Унтер Камики вышел на середину вагона.

— А ну, затянем песню о сказочной стране Урал! — ободряюще крикнул он.

Унтер запел, и молодые солдаты нехотя подтянули. Стук колес заглушал песню, тоскливые голоса солдат тонули в этом шуме, и только унтер, надрываясь, кричал:

Гумпэй вдруг оглушительно захохотал. Песня оборвалась. Побагровевший унтер бросился к солдату. Солдат продолжал смеяться. Это был судорожный хохот сумасшедшего. Унтер Камики протянул руки к горлу солдата, но Гумпэй отшвырнул унтера и занял его место у выхода из вагона.

— Солдаты, смейтесь, отправляясь в объятия смерти! — крикнул он и захохотал вновь.

Ошеломленные солдаты жались в стороны от Гумпэя. Молодой солдат, повернувшись к выходу, нырнул под колеса вагона.

Небо упало на землю, и перед Гумпэем раскрылась вся его жизнь. Поезд уходил дальше, вперед, и колеса надрывно стучали: «Хин-ган, Хин-ган, Хин-ган!»