Последний год в мужском общежитии

Сведения о последнем годе жизни Гитлера в Вене можно почерпнуть из трёх независимых друг от друга источников: это рассказы анонима из Брюнна, а также свидетельства Карла Хониша и Рудольфа Хойслера, его соседей по общежитию. Вот как описывает 23-летнего Гитлера неизвестный современник, познакомившийся с ним весной 1912 года: «Он был закутан в доходившую почти до колен накидку непонятного цвета, то ли серого, то ли жёлтого. На голове — старая серая мягкая шляпа, без ленты». Портрет дополняли волосы до плеч и неухоженная борода. «На вопрос, почему он никогда не снимает пальто, даже сидя в тёплой комнате, он стыдливо признался: нет рубашки. На рукавах пальто, там, где локти, и на брюках сзади — огромные прорехи». Дыры на подошвах ботинок заклеены бумагой, зимой в такой обуви на улицу не выйдешь. Гитлер как мог экономил на еде, аноним не раз делился с ним хлебом, маслом или обрезками жира с ветчины.

Далее аноним сообщает, что Гитлер в тот период целыми днями сидел в читальне общежития и рисовал, «перерисовывал со старой книжечки, какие когда-то раздавали венским школьникам». Речь здесь идёт, вне всякого сомнения, о богато иллюстрированной книге «60 лет Вены», которую городская администрация в 1908 году разослала в качестве подарка во все венские школы и приюты в связи с юбилеем правления Франца Иосифа. Книга содержит изображения самых известных зданий и видов Вены. Сходство рисунков Гитлера и иллюстраций в этом издании очевидно.

За рисунки Гитлер мог выручить 2 кроны, если повезёт — 3,60. Но не больше, то есть — намного меньше, чем во времена совместной работы с Ханишем. За неделю удавалось пристроить два-три рисунка. Следовательно, ежемесячный доход Гитлера составлял от 20 до 40 крон. Жить на это было фактически невозможно, если учитывать, что молодой человек уже не получал пенсию как сирота.

В это время у Гитлера возникли большие проблемы: один из соседей по общежитию написал заявление в полицию, обвиняя его в самовольном присвоении звания выпускника Академии. (См. Главу 6 «В мужском общежитии», раздел «Ссора с Ханишем»). Гитлер признается анониму, что «и правда, проучился в Академии всего лишь несколько семестров, а потом сбежал оттуда». Во-первых, потому что «слишком активно занимался политической работой в студенческих союзах». Во-вторых, потому что у него «не было денег на дальнейшую учёбу». Эта история о преследовании за политические убеждения вполне в духе Гитлера. Аналогичным образом он объяснял, почему не закончил школу: якобы не из-за плохой успеваемости, а по политическим причинам, он ведь объявил себя приверженцем движения Шёнерера «Прочь от Рима!».

Итак, Гитлер уже тогда начинает переписывать собственную биографию, изображая себя политическим борцом и подчёркивая, на какие жертвы ему приходилось идти ради убеждений. Те же аргументы он приводит и в легенде о работе на стройке.

Так или иначе, атмосферу вокруг Гитлера на тот период благостной не назовёшь. К тому же вновь объявился бывший друг, а ныне заклятый враг Ханиш. У него здесь давние приятели, под именем Фридриха Вальтера он остаётся в общежитии на всю зиму, с 28 ноября 1912 по 29 марта 1913 года. Работа на Альтенберга, владельца багетной мастерской, приносит ему постоянный доход. Гитлер также поставляет Альтенбургу рисунки, а потому конфликты неизбежны. К тому же, оба «художника», скорее всего, постоянно сталкивались друг с другом за работой в читальне общежития. С деньгами у Ханиша куда лучше, чем у Гитлера.

А ведь в Вене опять обострились социальные проблемы. Из-за инфляции даже мужские общежития заняты не полностью, только на 95,41%, и «текучка сильна как никогда». Число обращений за медицинской помощью в общежитиях выросло по сравнению с 1912 годом почти вдвое. Это значит, что многие могли позволить себе поселиться здесь, только если заболевали, а места в больнице не нашлось. Из-за роста цен плата за недельное проживание в обоих венских образцовых общежитиях в 1914 году увеличилась на три кроны.

Хониш, с которым Гитлер познакомился в начале 1913 года, рассказывает, что в отличие от большинства других обитателей общежития, Гитлер вёл «размеренный, степенный образ жизни» и очень старался экономить. Прилежно работал, рисуя каждый день одну акварель размером 35 см на 45 см. Популярные мотивы он, бывало, повторял «раз десять подряд» и получал за картину от трёх до пяти крон. Данное свидетельство подтверждает и аноним из Брюнна.

Хониш записывал свои воспоминания в 1930-е годы для архива НСДАП. Он старался охарактеризовать Гитлера с самой положительной стороны, так что читальня превратилась у него в место встреч «интеллектуалов» общежития: «Это был сравнительно небольшой круг, состоявший из 15–20 человек, чужих сюда не допускали, здесь все были люди образованные, которым по разным причинам не повезло в жизни, торговые служащие, вышедшие на пенсию офицеры, чиновники, получающие маленькую пенсию и др. Сам я клерк по профессии, меня тянуло в этот круг, где я быстро почувствовал себя среди своих. Там были люди, обладавшие глубокими профессиональными знаниями и, конечно, множество оригиналов».

Гитлер предстаёт у него «в общем и целом дружелюбным и любезным человеком». Тот любил участвовать в политических дебатах, «продолжавшихся зачастую часами», причём делал это «с большим жаром», проявляя «невероятный темперамент». Обычно Гитлер тихо сидел за работой, слушая, что говорят другие. «Но если чьё-то высказывание приходилось ему не по нутру, в нём пробуждался протест. Бывало, он вскакивал, отбрасывал кисть или карандаш и излагал свою точку зрения, крайне темпераментно, не боясь крепких выражений, сверкая глазами и резко откидывая прядь волос, постоянно падавшую ему на лоб». Особенно его воспламеняли две темы: «красные и иезуиты».

Хониш пишет: «Часто он обрывал свою речь на середине и, разочарованно махнув рукой, снова усаживался за работу, словно говоря: жалко тратить на вас слова, всё равно вы ничего не поймёте».

 

Карл Май в Вене

Как пишет аноним из Брюнна, весной 1912 года Гитлер в город почти не ходил. Тем более неожиданной оказалась просьба «на несколько часов одолжить ему мою вторую пару ботинок. Я очень удивился и спросил, куда он собрался, а он радостно ответил, что в Вене с докладом выступает Карл Май и он непременно хочет его послушать». По всему городу висели афиши, где значилась тема выступления: «Ввысь — к царству благородного человека».

22 марта 1912 года Гитлер в одолженных ботинках отправляется в неблизкий путь: из района Бригиттенау ему надо добраться до 3-го района и комплекса «Софиензеле», предназначенного для различных мероприятий. Зал, рассчитанный на три тысячи человек, забит до отказа. Выступление 70-летнего Мая не случайно вызвало такой ажиотаж, автор был скандально известной фигурой. Совсем недавно журналисты выяснили, что в молодости он не раз сидел в тюрьме за мошенничество и воровство, что он никогда не бывал в тех дальних странах, которые так впечатляюще описал. И в мужском общежитии тоже происходили баталии между приверженцами Мая и его критиками. По сообщению Ханиша, молодой Гитлер уже в 1910 году защищал своего кумира и считал, что это подло — копаться в прошлом великого писателя. Так, мол, поступают только гиены и негодяи.

В своём выступлении Карл Май прославлял движение в защиту мира, которому посвятил книгу «И мир на Земле!», и восхищался пацифисткой Бертой фон Зутнер. 68-летняя дама, почётной гостьей сидевшая в первом ряду, признала Мая «товарищем в борьбе за мир», защищала его от всех нападок и заявляла о солидарности с ним: «Мы, работники духа, держим ту лестницу, поднимаясь по которой человечество станет «благородным человечеством»».

Тема лекции явно восходит к Зутнер. Убеждённая дарвинистка верила в естественный прогресс человечества, в его развитие по направлению к благородству и добру, к миру и упразднению войн. Значит, «благородные люди», вступившие в ряды сторонников мира, встали на верный путь, они должны повести за собой других и ускорить продвижение к царству справедливости и мира.

Объявление о докладе Карла Мая

Май предрекал наступление царства мира в сказке о звезде Ситара: «Не будет там ни трёх, ни даже пяти человеческих рас, ни пяти континентов, там будут только два континента и одна раса, разделённая на людей добрых и злых, с высокими или низкими помыслами, стремящихся ввысь или вниз. Цвет кожи, строение тела и прочее здесь совершенно не важны и ничуть не влияют на ценность конкретного человека. В Ардистане живут низшие, неблагородные люди, в Джиннистане — высшие, благородные. Две страны соединяет узкая, ведущая ввысь полоска Мердистана, где в лесу Кулуб расположены Озеро боли и Кузница душ».

Человечество должно стремиться покинуть мрачный Ардистан, пробиться в Джиннистан и стать «благородным». В качестве примера Май приводит самого себя: и он тоже «родился в глубинах Ардистана», у бедных родителей. «Несмотря на все тяготы, я бесконечно счастлив. Я своими усилиями пробился наверх с самого дна. Сотни, тысячи людей пинали меня, а я всё равно люблю их, люблю их всех». В завершение вечера Май выразил своё восхищение Бертой фон Зутнер, зачитал отрывок из её последнего романа «Высокие мысли человечества» и заявил о своём желании участвовать вместе с ней в борьбе за мир во всём мире.

Тема оказалась неожиданной, ведь слушатели готовились к историям про Виннету, но всё равно они так воодушевились, что приветствовали Мая и по окончании мероприятия, уже на улице. Зутнер называет это «демонстрацией уважения, протестом против злобной, клеветнической кампании, которая ведётся против него».

А вот венская пресса отозвалась о докладчике и его публике скорее пренебрежительно. Например, «Нойе Фрайе Прессе», издание для интеллектуалов: «Интереса сегодня вечером заслуживали главным образом слушатели. Мужчины и женщины из мещанской среды и предместий, мелкие служащие, подростки обоих полов, даже дети. Все они, конечно, записаны в частные или народные библиотеки и прочли все шестьдесят томов сочинений Мая, фантастические рассказы о путешествиях и романы, правдивость которых так часто ставилась под сомнение и даже становилась предметом долгих и упорных судебных разбирательств… По-настоящему великий поэт вряд ли бы дождался от публики большего энтузиазма. Май — пожилой господин семидесяти лет, худой, старомодного вида, голова — не то как у бюрократа, не то как у учителя, короткие седые волосы. Весёлые голубые глаза скрываются то за очками, за роговым пенсне».

«Для всех, кроме горячих поклонников Мая», доклад стал «суровым испытанием»: «Май излагает своё мировоззрение весьма произвольно и непоследовательно. Он, мол, всегда стремился ввысь, в свободное духовное царство благородного человека. Май называет себя попеременно душой, каплей воды и — особенно охотно — духовным и душевным авиатором. Он то и дело достаёт из-под стола один из многочисленных томов своих сочинений, чтобы зачитать более или менее философские рассуждения, сказки, басни или стихи. Самое примечательное в его выступлении — это серьёзность, истинный пафос, напоминающий религиозный восторг».

Газета «Фремденблатт» тоже насмехалась: «Эта поза освободителя человечества у господина, который сочиняет не только рассказы о путешествиях, но и бульварные романы, это вечное цитирование собственных произведений (причём не увлекательных отрывков, а всяческих банальностей), это чтение собственных стихов, отвечающих вкусам сентиментальных кухарок, этот вновь и вновь повторяющийся намёк на то, что сам докладчик идёт единственно верным путём, чтобы стать благородным человеком, — всё это не просто вызывало чувство неловкости, но вскоре показалось и убийственно скучным».

Впрочем, молодой Гитлер, по свидетельству анонима, был «невероятно воодушевлён и самим Карлом Маем, и его лекцией». В спорах, происходящих в общежитии, он всегда вставал на сторону Мая-романиста, называл его «великолепным, совершенным человеком, потому что тот изобразил далёкие страны и населяющих эти страны людей так правдоподобно, как никому ещё не удавалось. Ещё ему нравилось, что книги этого писателя столь близки и понятны молодёжи». На возражения, что Май никогда не видел мест действия своих романов, Гитлер отвечал: «именно это и свидетельствует о гениальности, ведь эти картины правдивы и куда более реалистичны, чем описания всех остальных исследователей и путешественников».

Споры вокруг личности создателя Виннету разгорелись с ещё большей силой после его смерти, наступившей всего через десять дней после выступления в Вене. Лекция «Ввысь — к царству благородного человека» оказалась, таким образом, его завещанием. Молодой Гитлер, по словам анонима, «был очень огорчён смертью Мая и искренне оплакивал его». Гитлер продолжал восхищаться этим автором до конца своих дней. Есть свидетельства, что даже будучи рейхсканцлером, он изыскивал время, чтобы перечитать полное (!) собрание сочинений Мая. В 1943 году, несмотря на нехватку бумаги, Гитлер приказал напечатать 300.000 экземпляров книг о Виннету для солдат — и это несмотря на неоспоримый факт, что герои Мая были «расово чуждыми» «краснокожими» индейцами.

Альберт Шпеер писал, что книги Мая «давали Гитлеру силы жить», они имели для него такое же значение, как «для других людей — философские тексты, или для старшего поколения — Библия». По словам Шпеера, Гитлер «для доказательства чего угодно» обращался именно к Маю «Например, не обязательно знать пустыню, чтобы управлять войсками на африканском фронте. Например, человек с фантазией, способный «вжиться» в другого, может понять душу, обычаи и обстоятельства жизни другого народа, столь же чуждого ему, сколь бедуины или индейцы чужды Карлу Маю, куда лучше, чем какой-нибудь географ, изучавший их на месте. Карл Май служил для него доказательством того, что ради познания мира путешествия вовсе не обязательны».

Шпеер советовал историкам учитывать влияние Мая, а особенно — образа Виннету, на Гитлера, когда они рассматривают его в качестве военачальника. Гитлер считал Виннету «образцовым командиром роты» и «примером благородного человека». По мнению Гитлера, этот «героический персонаж» мог научить молодёжь «правильно понимать благородство».

 

Пацифизм и гонка вооружений

Однако идеями пацифизма даже Май не смог увлечь ни молодого Гитлера, ни прочих венцев в канун 1914 года. В пору лихорадочного наращивания вооружений и непрекращающегося кризиса на Балканах пацифистов считали дураками, предателями родины и «прислужниками евреев». Комической фигурой и постоянной мишенью для карикатуристов стала прежде всего Берта фон Зутнер, одна из первых участниц антивоенного движения в Австро-Венгрии, автор популярной книги «Долой оружие!», лауреат Нобелевской премии мира 1905 года и неустанный борец за мирное разрешение конфликтов. Когда Альфред Герман Фрид, её соратник, в декабре 1911 года также получил Нобелевскую премию мира, венская пресса об этом умолчала. Если Фрида и упоминали, то исключительно в связи с тем, что он еврей. Исключительно ради подтверждения тезиса о том, что все евреи — пацифисты, лишённые чувства отечества и состоящие на службе у «интернационального еврейства».

Баронессу Зутнер, урождённую графиню Кински, основательницу Австрийского, Немецкого и Венгерского обществ защиты мира, назвать еврейкой никак не получалось. Но её причисляли к «прислужникам евреев»: помимо прочего она много лет активно участвовала в работе Общества по борьбе с антисемитизмом.

Газета «Бригиттенауер Бециркс-Нахрихтен» утверждала, что пацифистов финансирует международная финансовая аристократия, т.н. «мамонократия», стремясь столь изощрённым способом получить «власть над войной и миром». «Она грозится отказать в кредите на любую войну и таким образом принуждает народы к вечному миру. Вроде бы весьма миролюбивый проект, однако такой мир может легко превратиться в мир кладбищенский, где обессиленные народы, отданные в вечное рабство, вынуждены будут батрачить на новых тиранов. Честь и свобода народов будут утрачены».

Адольф Харпф, хорошо знакомый Гитлеру писатель из Германии, опубликовал в брошюре из серии «Остара» работу под названием «Эпоха вечного мира. Апология войны как обновителя культуры и расы», где выступил против «современных интернациональных мечтателей о мире», против «отталкивающего лепета о мире современных международных путаников» и «бескровных идеалов всеобщего упадка народов при интернационализме». Вечный мир, о котором мечтают пацифисты, представлялся ему «самым печальным золотым веком разложения по причине всеобщей лености…. эпохой всеобщей пресыщенности жизнью, добровольного умирания от переизбытка жизни и культуры». На смену «этической движущей силе, присущей культурным людям нашей расы», придёт «общемировое единое нечто». И в этой работе также цитируется Мольтке: «Война — часть установленного богом миропорядка. На войне человек демонстрирует свои благороднейшие добродетели: мужество и самоотверженность, честное выполнение долга и дух самопожертвования. Солдаты жертвуют своей жизнью. Без войны мир обречён на загнивание и погружение в материализм».

По всей Европе готовились к «грядущей войне», казавшейся неизбежной. Всемерно поощряли патриотизм населения и готовность служить в армии. Вышивали боевые знамёна, собирали деньги для флота, боготворили солдат и поносили врагов и пацифистов. Ряды последних таяли на глазах. Теперь немногие отваживались выступить в роли «фурии мира». Лекции борцов за мир проходили в пустующих залах, газеты не принимали к публикации статьи Зутнер и Фрида. Австрийскому обществу защиты мира удалось собрать на печать листовок в общей сложности лишь 60 крон. Насмешки по поводу такого ничтожного результата не заставили себя ждать.

В «Моей борьбе» Гитлер противопоставляет своё понимание мира пацифистскому, явно намекая на «мирную Берту»: Мир достигается не при помощи пальмовых ветвей в руках плаксивых жалобщиц-пацифисток, мир создаётся победоносным мечом народа господ, способного к завоеванию и готового поставить его на службу высшей культуре. Выступая в Мюнхене в 1929 году, он заявил, что войны во все времена способствовали разрядке. Идея всемирного разоружения служит не миру, а подготовке к войне. Раньше к войне готовились, наращивая вооружения, сегодня — убеждая противника разоружиться. О графе Рихарде Куденхове-Калерги, поддерживающем антивоенное движение, Гитлер высказался так: Его устами к нам обращается лишённый корней дух старой имперской Вены, города, где смешались Восток и Запад.

Антивоенные выступления социал-демократов в Вене накануне Первой мировой удостоились более резкого отпора, чем бессильный буржуазный пацифизм. Только одна эта партия пыталась противодействовать нарастающему милитаристскому воодушевлению. В октябре 1912 года, вскоре после начала Первой Балканской войны, Международное социалистическое бюро в Брюсселе по предложению Виктора Адлера опубликовало антивоенный манифест, где рабочих всех стран призывали «всеми силами противостоять» милитаристским планам. 10 ноября 1912 года в Вене социал-демократы организовали демонстрацию против развития конфликта на Балканах. Вильгельм Элленбоген заявил: «Нам совершенно не важно, кто будет править в Санджаке, в Косово, в Албании, в Македонии. Не в интересах Австрии вмешиваться в вооружённые конфликты на Балканах, наша выгода заключается в успешной торговле с балканскими государствами».

В ответ христианско-социальная газета «Бригиттенауер Бециркс-Нахрихтен» обвинила социал-демократов в том, что после демонстраций против роста цен они «принялись спекулировать на тему мира, высчитав, что минимум девяносто процентов населения выступают за мир и против войны… Однако они действуют лишь в интересах своей партии, пытаясь поднять массы против ненавистной им Австро-Венгрии… Если общество поверит социал-демократической клевете и восстанет против якобы угрожающей миру Австро-Венгрии, которая на самом деле всегда была вполне безобидной, мы действительно дождёмся нападения на нашу империю».

Выступив наряду с французским борцом за мир Жаном Жоресом на внеочередном конгрессе социалистов в Базеле, Адлер заявил: народам Австро-Венгерской империи требуются «культура, образование, больницы и школы. Всего этого у нас пока недостаточно. Нам нужны образование, немного свободы и хотя бы чуть-чуть понимания со стороны власть имущих. Смелость на поле боя, честолюбивая политика не дадут нам ничего». Даже победоносная война всегда означает бедствия для населения, а «для такого государственного образования как Австро-Венгрия» война станет «началом конца»: «Любые завоевания Австрии, любые победы угрожают ей распадом, и сегодня эта опасность близка как никогда».

Однако социал-демократов, как и пацифистов, обвиняли в том, что они работают на евреев, что они, уклоняясь от войны, приближают крах империи и тем самым играют на руку «всемирному еврейскому заговору». Страна продолжала лихорадочно вооружаться, невзирая на рост цен и обострение социальных проблем. В 1899–1909 годах расходная часть государственного бюджета Австро-Венгрии выросла с 1500 до 2300 миллионов крон в год. Аннексия Боснии обошлась империи в 167 миллионов, репарации Турции составили 54 миллиона. В 1909 году на строительство дредноутов потратили 235 миллионов крон, крупные суммы пошли на торпедоносцы и броненосные крейсеры. В апреле 1910 года пришлось выпустить облигации государственного займа на 220 миллионов крон.

 

Новое оружие — самолёты

В начале XX века увлечение новыми «летательными аппаратами» охватило всю Европу, включая, конечно, и Вену. В газетах появились специальные колонки, где по свежим следам сообщалось обо всех новейших достижениях и происшествиях. Открытка с изображением цеппелина, отправленная летом 1908 года Августу Кубичеку, свидетельствует о том, что и юный Гитлер интересовался воздухоплаванием. 1 июля 1908 года пионер авиации граф Фердинанд фон Цеппелин совершил свой знаменитый двенадцатичасовой полёт над Швейцарией. Европейские газеты славили его как героя. Однако всего несколько недель спустя, 4 августа, аппарат цеппелин LZ-4 взорвался, находясь на земле.

В Вене много спорили о причинах этой наделавшей шума аварии, даже в ежедневных газетах разбирались плюсы и минусы конструкции летательного аппарата. Столь же активно в 1937 году будут обсуждать сенсационный пожар на цеппелине при посадке в Лейкхерсте. Даже в 1942 году в словах Гитлера о неудачах Цеппелина можно услышать отголосок тех дискуссий: Правильно лишь то, что соответствует законам природы, — этот принцип верен и в отношении воздухоплавания. Поэтому цеппелины — совершенно безумное изобретение. Их конструкция основывается на неправильном принципе «легче воздуха», его ошибочность доказывает хотя бы тот факт, что в природе не существует птиц с газовым пузырём, как у рыб. Гитлер всегда отказывался летать на дирижабле, а вот летать на самолёте не боялся даже при плохой погоде. Он стал одним из первых политиков, активно пользовавшихся самолётами, особенно — во время предвыборной кампании. Ему нравилось создавать впечатление своей вездесущности, в один день появляться в разных и весьма удалённых друг от друга местах.

Существует множество свидетельств об особом интересе Гитлера к аэронавтике. Он увлёкся летальными аппаратами ещё в Вене, как и широкие массы населения. В марте 1909 года венцы валом валили на «выставку аэропланов» на Рингштрассе. В октябре 1909 года 300.000 зрителей с императором во главе наблюдали за показательным полётом французского авиатора Луи Блерио в районе Зиммерингер Хайде на краю города. В марте 1910 был осуществлён пробный полёт аппарата «Этрих-Таубе» из Вены в расположенный неподалёку городок Винер-Нойштадт. В июне 1912 сенсационный по дальности перелёт из Берлина через Бреслау в Вену, в котором принимали участие, соревнуясь друг с другом, одиннадцать лётчиков из Германии и Австрии, вызвал ажиотаж. Несколько участников сбились с пути, другие совершили экстренную посадку, кто-то попал в грозу, кто-то разбился. Выиграл гонку немецкий пилот с результатом 5 часов 39 минут.

Военные были заинтересованы в развитии авиации, она как дополнение к сухопутной армии и флоту открывала третье измерение военных действий. На новом военном аэродроме Вены отрабатывали бомбометание, используя мешки с песком. Отчаянные требования пацифистов представить новое вооружение на рассмотрение Гаагского суда не дали результатов. Правда, в 1899 году Первая мирная конференция в Гааге запретила сбрасывать снаряды с воздушных шаров. Однако пять лет спустя запрет не продлили — при всеобщем молчаливом одобрении. В 1907 году на Второй мирной конференции в Гааге эту щекотливую тему даже не включили в повестку дня.

Все европейские государства с большей или меньшей степенью секретности разрабатывали и испытывали военно-воздушную технику. Бомбардировку с воздуха впервые осуществили в 1911 году, во время Итало-турецкой войны. Военные добивались выделения всё более крупных сумм на развитие авиации, ссылаясь на то, что потенциальный противник уже имеет секретный воздушный флот и планирует нападение.

Сочинители расписывали в жутких красках значение новой воздушной техники для ведения войны. В 1908 году «Пэлл Мэлл Мэгэзин» опубликовал статью «Фантазия о войне», где рассказывалось о нападении немцев на беззащитный американский флот. Для немецких читателей статью перепечатала в переводе газета «Дойчес Фольксблатт»: «От воздушных кораблей отделяется множество дельтапланов, управляемых людьми, маленьких и быстрых, с широкими плоскими крыльями и большой четырёхугольной передней частью. Подобно птичьей стае, они устремляются вниз и сбрасывают на суда бомбы невероятной взрывной силы». Затем следует атака «воздушных кораблей», и «всё тонет в море огня, дыма, ядовитых газов и разлетающихся кусков металла. Американский флот уничтожен, воздушная армада берёт курс на Нью-Йорк».

В 1912 году «Нойес Винер Журналь» перепечатывает из крупной парижской газеты похожую статью, где пугают налётом немцев: «В момент объявления войны все эти самолёты по сигналу поднимутся в воздух и, поймав попутный ветер, возьмут курс на Париж со скоростью 160 километров в час. Им потребуется лишь несколько часов, чтобы долететь до Эйфелевой башни. И меньше, чем за полчаса они сбросят на нашу столицу 10.000 килограмм взрывчатых веществ». Подобные статьи почти всегда завершались настоятельным требованием перед лицом такой угрозы создать собственный военно-воздушный флот как можно скорее.

Венские пацифисты также описывали сценарии грядущей воздушной войны, но с иной целью — чтобы предостеречь. Они уверяли, что ни одна из прошлых войн не сравнится по ужасу с этими «войнами будущего», и призывали политиков, военных, прессу и общественность приложить все усилия, дабы избежать смертельной катастрофы. Потому что воздушная война отменит все существующие правила ведения военных действий, при нападении пострадают теперь не только армии, но и гражданское население, в такой войне не будет победителей, только побеждённые.

В 1912 году Берта фон Зутнер в брошюре под названием «Варваризация воздушного пространства» сравнила воздушную войну с игрой в шахматы, участники которой заявляют: «Мы намерены сохранить все старые правила: пешки ходят на одну клетку, кони прыгают, как и прежде… Но одно новое правило мы введём: каждый сможет уронить сверху что-нибудь на доску и опрокинуть все фигуры». Зутнер полагает, что следствием такой войны станет не просто утрата благосостояния, но социальный коллапс с безработицей, голодом и эпидемиями: «Не будет ни великих наций, ни стран, всё превратится в пустой звук. Повсюду руины, непогребённые мертвецы, на огрубевших и бледных лицах тех, кто выжил, читается смертельная апатия… Всё прекрасное мироустройство, всё процветание на Земле съёжилось, как лопнувший воздушный шар».

 

Балканский узел

Но подстрекателей не останавливали предупреждения. Вслед за Австро-Венгрией, которая аннексировала Боснию и Герцеговину, в сентябре 1911-го кусочек распадающейся Османской империи отщипнула себе и Италия, оккупировав турецкую провинцию Ливию без согласования с другими членами Тройственного союза. Возмущение венских политиков в связи с этим событием не знало предела, непопулярную Италию очередной раз заподозрили в предательстве и лицемерии, усомнились в её верности союзническим обязательствам.

Итало-турецкая война, продолжавшаяся более года, разожгла аппетиты балканских правителей. 8 октября 1912 года Черногория, Сербия, Болгария и Греция, объединившись в Балканский союз под девизом «Балканы — балканским народам!», объявили войну Турции, чтобы поделить между собой её европейские территории. Так началась Первая Балканская война.

Австро-Венгрия и Россия, у которых были свои интересы на Балканах, находились в состоянии боевой готовности. Уже через три дня после начала войны императорская и королевская армия потребовала дополнительно 82 миллиона крон на вооружение, и парламент одобрил эти расходы вопреки протестам социал-демократов.

Турок быстро разбили, но победители вскоре рассорились, не сумев поделить добычи, не сойдясь во мнении по поводу территории для вновь образованного государства — Албании. Черногорский князь Никита претендовал на владение городом Скутари, который был обещан Албании, ввёл туда войска и не собирался уходить, даже когда у берегов Черногории показалась международная флотилия под командованием англичан. Заголовки венских газет кричали: «Невероятное событие! Черногория бросает перчатку всей Европе», «Преступник на троне Черногории».

Однако именно этот балканский правитель сумел подстраховаться с исключительной ловкостью, выдав дочерей замуж в Россию и Италию. Елена даже стала королевой Италии. Через несколько десятилетий, в 1943 году, Гитлер всё ещё развлекал слушателей венскими историями о «бараньем воре» Никите: Обычному человеку, если он крадёт баранов и уже не раз сидел в тюрьме, выдать дочку замуж непросто. Но в аристократической среде это не позор, а большое достижение, и правители готовы передраться за такую принцессу. А ведь Никита этот — всего лишь бродяга, которого вытурили из Австрии, всю жизнь он только и занимался вымогательством и настраивал Италию и Австрию друг против друга.

Сопротивление мелкого балканского князя международным силам со всей очевидностью продемонстрировало бессилие великих держав в решении балканского вопроса. В Вене всё громче звучали призывы «навести порядок» и ввести войска на Балканы: Австро-Венгрия, мол, и так слишком долго проявляла терпение, особенно в отношении Сербии, и больше не может мириться с тем, что из неё делают дурочку.

Наследник престола Франц Фердинанд, непримиримый враг сербов, венгров и итальянцев, обдумывал наиболее выгодные для Австро-Венгрии политические способы для «наведения порядка» на Балканах. Он хотел преобразовать двуединую монархию в триединую: в состав Габсбургской империи должно войти относительно самостоятельное южнославянское государство. Это государство станет центром притяжения для всех южных славян на Балканах и таким образом составит конкуренцию Сербии, которая стремится объединить их под своей властью. Главным предметом спора между Сербией и Австро-Венгрией являлись Босния и Герцеговина с их смешанным населением.

Этот план вызвал неудовольствие не только у Венгрии, не собиравшейся мириться с утратой влияния на Балканах, но и у многих других народов империи. Пангерманцы считали Франца Фердинанда врагом немцев и «другом славян», который намерен славянизировать Австрию в ущерб немцам. Чехи — на протяжении нескольких веков наряду с немцами и венграми влиятельнейшая группа в Дунайской монархии — уже с 1867 года были очевидно ущемлены в правах и имели все основания потребовать самостоятельности и для себя. И уж никак не после южных славян. Томаш Г. Масарик напомнил парламенту об «исторически сложившемся триединстве», имея в виду союз с Богемией. Он полагал, что нет смысла создавать отдельное государство для южных славян, что следует заняться поисками новой концепции для всей многонациональной империи. Из «унаследованного конгломерата» земель нужно наконец создать нечто принципиально новое, «отвечающее интересам отдельных национальностей и государства в целом».

«История об австрийском терпении». Подписи под отдельными сценами: «Конфликт. Оскорбление. Ультиматум. Неожиданное примирение» (карикатура в сатирическом журнале «Кикерики», 1 декабря 1912 года)

Поляков тоже вряд ли бы устроило привилегированное положение южных славян. Для себя они тоже потребовали бы аналогичного статуса. Итальянцы не преминули бы воспользоваться случаем и присоединиться к Италии. И так далее. В очередной раз стало очевидно, что любое, даже малейшее изменение в составе Дунайской монархии угрожает существованию этого сложного организма. Введение триединства неизбежно привело бы к распаду империи на отдельные национальные государства и тем самым — к краху.

С другой стороны, общественная дискуссия о проекте создания триединого государства, который однозначно было направлено против Сербии, разжигала ненависть сербов к Габсбургской монархии в целом и к наследнику престола в особенности.

В «Моей борьбе» Гитлер повторяет господствовавшее на тот период мнение: Австрия напоминала тогда старое мозаичное полотно, где клей, скреплявший отдельные камешки, высох и раскрошился. Эта поделка умело притворяется единым целым, пока её не трогают, но она разлетится на тысячу кусочков от любого толчка.

 

Планы превентивной войны

После Боснийского кризиса 1908 года в Вене ходили слухи о необходимости превентивной войны, и прежде всего, с Сербией. Франц Конрад фон Хётцендорф, начальник императорского и королевского Генерального штаба, активно разрабатывал план такой войны. У него появлялось всё больше сторонников, в том числе и вне армии. Главный аргумент Хётцендорфа — стремительное наращивание вооружений в России. Он полагал, что нанесением внезапного удара можно избежать опасности «большой» войны, то есть обойтись войной «быстрой». А сторонники превентивного удара надеялись таким образом хотя бы на время стабилизировать ситуацию внутри страны, смягчить межнациональные конфликты.

Армия, по крайней мере её немецкоязычная часть, поддерживала Хётцендорфа. Наращивание вооружений щедро финансировалось и шло быстрыми темпами. В Вене повсеместно звучал призыв: «Сербия должна умереть!» Венская пресса неустанно подстрекала население к войне против сербов.

В 1909 году одна популярная армейская газета разместила на первой полосе статью под заголовком «Канун войны»: «Время пришло. Война неизбежна. Никогда ещё мы не вели столь справедливой войны. Никогда ещё мы не были столь уверены в победе. Нас вынуждают воевать: вынуждает Россия, вынуждает Италия, вынуждают Сербия и Черногория, вынуждает Турция». И далее: «С радостью вступит наша армия в борьбу… Мы отправляемся на бой, зная, что от нас зависит будущее империи… Наша кровь кипит, нас не удержать. Призови нас к оружию, император!» Но старый император медлил. В 1909 году ему ещё удалось сохранить мир.

Хётцендорф считал, что Австро-Венгрия окружена врагами. Сначала в 1907 году, затем ещё раз в 1909-м, а особенно часто — во время Итало-турецкой войны он выступал за нанесение превентивного удара по нелюбимому союзнику — Италии. Внутри Дунайской монархии национальная рознь между итальянцами и немцами только усиливалась: в связи с юбилейными торжествами, во время беспорядков в Венском университете, при постоянных столкновениях в Триесте.

Венцы совершенно не доверяли «итальяшкам» и сомневались в верности Италии союзническим обязательствам. Считали, что Рим только и ждёт, чтобы после развала империи прибрать к рукам Триест, Трентино и Южный Тироль. Тройственный союз представлялся альянсом весьма ненадёжным и скорее осложняющим ситуацию. Это мнение разделял и Гитлер, в «Моей борьбе» он писал: Каждому, кто не страдал дипломатической слепотой, было совершенно непонятно, как можно хоть на минуту представить себе подобное чудо, поверить в то, что Италия и Австрия будут сражаться вместе. В Австрии тоже придерживались этой точки зрения.

Если Италию нельзя рассматривать в качестве надёжного союзника, то следует воспользоваться моментом и избавиться от этого опасного врага, — так считал Хётцендорф, начальник императорского и королевского Генерального штаба.

Надпись: «Сербия должна умереть!»

Старый император категорически возражал против любой превентивной войны. Предательское нападение на союзника, которому он неоднократно клялся в верности, не соответствовало представлениям Франца Иосифа о чести и праве. В 1911 году после крупной ссоры он отстранил Хётцендорфа от должности, но в 1912 году, по желанию наследника престола эрцгерцога Франца Фердинанда, тот снова стал начальником Генштаба, оставшись при своём мнении по поводу Сербии, Италии и превентивной войны.

Гитлер-политик, заинтересованный в хороших отношениях с Италией, отлично знал историю сложных взаимоотношений Австро-Венгрии и Италии. Он вполне понимал нелюбовь итальянцев к империи Габсбургов: Италия взорвалась бы, если б правительство решилось отправить на поле битвы к ненавистным Габсбургам хоть одного итальянца в качестве союзника… То, как Габсбурги веками попирали свободу и независимость итальянцев, забыть невозможно, даже если очень захочешь. Но этого никто и не хотел — ни народ, ни правительство. У Италии было два варианта — или союзнический договор, или война. Выбрав первый, можно было спокойно готовиться ко второму. Итак, Гитлер, как и Хётцендорф, полагал, что Италия только и ждёт подходящей минуты, чтобы нарушить союзнические соглашения и начать войну против Австро-Венгрии.

Личные письма и дневники той эпохи свидетельствуют, что все слои населения готовились к войне и всё больше её одобряли. Даже Мария Валерия, 40-летняя дочь императора, записала в дневнике: «Слухи о войне не прекращаются… Но ведь вполне можно предположить, что такое крупное потрясение, каким станет эта война, принесёт не только зло, но и благо… что снова появятся люди с твёрдым характером, которых так не хватает нашей эпохе».

На скорое начало военных действий уповали и пангерманцы, пусть и по другим причинам. Пангерманцы надеялись, что в итоге войны многонациональное государство очень скоро распадётся на части и Германская Австрия сможет присоединиться к Германской империи. С их точки зрения, Двойственный союз Германии и Австро-Венгрии был ошибкой, ведь Берлин якобы не подозревал об истинном положении дел в Дунайской монархии и позволил той тянуть себя на дно. Газета «Альдойчес Тагблатт» постоянно призывала Берлин предоставить государство Габсбургов его неизбежной печальной участи и не допустить того, «чтобы прямо у границ Германской империи 10 миллионов немцев уничтожили как нацию, создав сильное и враждебное немцам государство».

Гитлер до конца своих дней отстаивал данную точку зрения, приводя те же аргументы. Германское правительство, якобы не имея представления о реальной внутриполитической ситуации своего союзника, должно было расторгнуть союз с Австро-Венгрией: Я торжественно заявляю, что если бы Германия была в то время национал-социалистическим государством, то я как государственный деятель предоставил бы Австрию её судьбе. Я не стал бы отправлять миллионы людей на поле боя только ради того, чтобы спасти этот политический труп. Войну следовало начать гораздо раньше: Проклятием как немецкой, так и австрийской дипломатии было то, что они всё время пытались отодвинуть неизбежный час расплаты, пока наконец им не пришлось действовать в самый неподходящий момент.

Постоянно критикуя Габсбургскую монархию, императорскую и королевскую армию, Гитлер всегда делал исключение для Франца Конрада фон Хётцендорфа. Он выказывал этому генералу всяческое уважение за то, что тот стремился начать превентивную войну и нарушить союзнические обязательства ради жёсткой политики с позиции силы и мнимой военной необходимости. В 1941 году Гитлер говорил о полководцах Первой мировой войны так: Самым толковым из военачальников был, видимо, всё-таки Конрад фон Хётцендорф. Он чётко осознавал, что именно следует делать с политической и с военной точки зрения, просто у него не было подходящего инструмента. Под «инструментом» Гитлер подразумевал австро-венгерскую армию.

12 марта 1939 года, в День памяти героев, фюрер Великогерманской империи приказал возложить в знак уважения венки на три могилы — графа Гинденбурга в Танненберге, Людендорфа в Тутцинге, Конрада фон Хётцендорфа в Вене.

Гитлер обладал весьма основательными познаниями в военной истории, вполне можно доверять следующему его утверждению в письме от 1921 года: В двадцать два года я с особым пылом бросился изучать военно-политические труды и с тех пор постоянно и интенсивно занимаюсь мировой историей.

Источником знаний стали для него в первую очередь работы пангерманцев. Особенно его интересовала история германских и австрийских немцев, причём в том ключе, как её преподавал профессор Пётш в Линце и как её излагали венские пангерманцы. Это войны и военное искусство, начиная с херусков, потом освободительные войны, 1848 год, сражение при Кениггреце и наконец кульминация военной истории немецкой нации — победа над французами во Франко-прусской войне 1870–1871 годов, которая и стала предпосылкой создания Германской империи.

По свидетельству анонима из Брюнна, в 1912 году у Гитлера была всего одна книга — двухтомная «Иллюстрированная история Франко-прусской войны 1870–71 годов» — «сокровище, которое он тщательно оберегал». Возможно, оберегал ещё и потому, что это была любимая книга его отца. Напоминая Гитлеру об отце, она служила символом объединявшего их преклонения перед немецким национальным государством, которое создал Бисмарк.

Аноним сообщает: «Гитлер очень любил поговорить об этой войне и о её героях, он демонстрировал при этом солидные познания. Столь же хорошо он знал войну 1866 года, которой тоже восхищался. Он знал всех полководцев, принимавших участие в этой войне. Глубочайшее восхищение и почтение вызывал у него Мольтке и, конечно же, Бисмарк. Последний был его главным кумиром». По словам анонима, Гитлер отказывал в уважении только Вильгельму II Гогенцоллерну, что тоже полностью соответствовало точке зрения шёнерианцев: Этот политический молокосос посмел убрать Бисмарка! А ведь он обязан Бисмарку властью. Ханиш пишет, что Гитлер презрительно называл Вильгельма II надутым хвастуном, который позирует скульпторам.

В дальнейшем Гитлер любил черпать из кладовой своих знаний примеры и подробности для подтверждения своей правоты. После Сталинградской битвы, когда для немцев сложилась катастрофическая ситуация, он вспомнил в разговоре с Миклошем Хорти, регентом Венгрии, сражение при Кениггреце: На войне точно можно знать лишь то, насколько плохи твои дела, но ты никогда не знаешь, насколько плохи они у противника… Если бы проигрывающий знал, в каком тяжёлом положении находится другая сторона, он бы перетерпел и благодаря этому одержал бы победу. В сражении при Кениггреце прусская армия около четырёх часов пополудни находилась в критической ситуации. Но австрийцы этого не заметили, и поэтому победа в конце концов осталась за более стойкими пруссаками. В шесть часов вечера Мольтке уже мог закурить свою знаменитую сигару, потому что самое страшное было позади. Точно так же обстоят дела и сегодня.

Гитлер занимался изучением не только отдельных сражений, но и стратегическими вопросами. Например, он был хорошо осведомлён о сути и спорных пунктах договоров Двойственного союза и Тройственного союза, что подтверждают длинные пассажи на эту тему в «Моей борьбе» и во «Второй книге». Превентивная война, пусть даже и против союзника, всегда являлась для него не этическим, а лишь стратегическим и политическим вопросом.

 

Уклонение от военной службы

В 1912 году правительство боролось за принятие нового закона о воинской обязанности, чтобы перед лицом скорой войны улучшить боеспособность императорской и королевской армии. Новый закон должен был принести населению некоторое облегчение: срочная служба сокращалась до двух лет с последующей десятилетней службой в запасе. Зато значительно увеличивалось количество новобранцев. До 1912 года в армию ежегодно рекрутировали 103.100 человек, в 1912 году — 136.000 человек, в 1913-м — 154.000, в 1914-м — 159.500, из них — 91.482 рекрутов из западной части империи. Принятию закона предшествовали растянувшиеся на много месяцев дискуссии, в частности, в мужском общежитии, как сообщает аноним из Брюнна.

После длительной борьбы правительству удалось убедить почти все немецкие партии поддержать законопроект. Пангерманцы, правда, проголосовали против, невзирая на то, что офицеры из Германии заклинали их поспособствовать усилению армии в интересах Двойственного союза. Газета «АльдойчесТагблатт» возмущалась новым законом: «Разве государство, где правители не учитывают наших интересов, всё ещё наше государство? Разве армия не является нашей армией только в том случае, когда она служит нашим национальным интересам?»

Немцы с давних пор действительно занимали в австро-венгерской армии привилегированное положение. По данным на 1900 год из 17.552 офицеров Цислейтании 14.581, то есть, 83,1%, были немцами, а среди рядового состава немцев было только 35,7%. В 1915 году, уже после начала войны, на 1000 офицеров приходилось 761 немцев, среди офицеров запаса — 568 на 1000, среди рядового состава — всего лишь 248 немцев на 1000 солдат.

Однако теперь пангерманцы называли это привилегированное положение повышенным «кровавым налогом», который взимает государство, не защищая, по их мнению, интересы немцев. Пангерманские газеты непрестанно печатали сообщения о плохом состоянии императорской и королевской армии и страданиях немецких рекрутов в этих многонациональных «войсках Молоха». Любой отец «исполнится ужаса, когда его сыну выпадет на долю уплачивать этот кровавый налог». Грядёт война, «которую будут вести не только на деньги австрийских немцев, но и их кровью, потому что чехов использовать не решатся, а поляков оставят дома, желая пощадить».

Пангерманцы призывали своих сторонников отказывать «ненемецкому» государству в уплате «кровавой дани», «этого горчайшего, тягчайшего налога», который требует от «всех здоровых членов нации принести в жертву армии лучшие годы жизни» на службе «у осколков разных народов, которые не имеют между собой ничего общего и удерживаются вместе внешними цепями». Эту бессмысленную жертву не освящает благородный огонь веры в истинно любимое и любящее «отечество»».

Гитлер, вероятно, сочувствовал нападкам пангерманцев на многонациональные вооружённые силы. В «Моей борьбе» он пишет о положении немецкого солдата в императорской и королевской армии: На время службы он оказывался вдали от родины. Рекрут из австрийских немцев попадал обычно в немецкий полк, вот только полк этот могли расквартировать где угодно — в Герцеговине, в Вене или в Галиции. Юный Гитлер явно не хотел служить в Галиции, в Боснии или в любой другой «ненемецкой» коронной земле.

Так или иначе он всеми силами старался уклониться от армейской службы. Осенью 1909 года в газетах и на плакатах печатали обращения к молодым людям его года рождения (1889), призывая их записаться на службу весной 1910-го. Списки составлялись по основному месту жительства, значит, Гитлеру следовало явиться в Линц. Но до 1913 года в списках Линца трижды появилась запись: «Отсутствует без оснований, место пребывания установить не удалось».

Впоследствии Гитлер утверждал, что он всё-таки исполнил свой долг и — пусть и не осенью 1909 года, но в феврале 1910-го — явился на призывной пункт в венскую ратушу. Однако городской чиновник отправил его становиться на учёт по месту регистрации, в район Бригиттенау. Там я попросил дозволения стать новобранцем в Вене, подписал какой-то протокол или ходатайство, заплатил одну крону и больше никогда об этом не слышал.

Проверить подлинность этого утверждения невозможно, упомянутый протокол так никогда и не всплыл, Гитлера из Вены в армию не призывали. По собственной инициативе он ни в 1911-м, ни в 1912 году не явился на обязательное переосвидетельствование. Однако всё это время, более трёх лет, он был официально зарегистрирован в мужском общежитии, и государственным органам при желании не составило бы труда его найти.

Гитлер не собирался нести военную службу в Австро-Венгрии, это подтверждают и его планы отъезда за границу. Пока его останавливало лишь отсутствие средств: свою долю отцовского наследства, в которой он крайне нуждался, он мог получить только по достижении двадцати четырёх лет, после 20 апреля 1913 года.

Гитлер пребывал в предотъездном настроении задолго до этой даты. Активно изучал историю мюнхенской архитектуры, восторженно рассуждал о Германии (уже в 1910 году — в разговорах с Ханишем и Нойманом, в 1912 году — с анонимом из Брюнна), особенно о Мюнхене, который позже назовёт самым немецким из немецких городов. Именно туда он и хотел отправиться.

Аноним пишет: «Об этом городе он всегда говорил восторженно, не забывая упомянуть прекрасные галереи, пивные, редьку и так далее». А об Австрии отзывался весьма пренебрежительно: «Здесь только и знают, что душить таланты из зависти и бюрократизма. Стоит появиться новому таланту, как австрийская административная плесень тут же его задушит. Одарённому человеку в Австрии чинят препятствия, вгоняют в нужду. Все австрийские гении, все изобретатели удостаивались признания лишь за рубежом, там их уважали и ценили. А в Австрии — Гитлер именовал её не иначе как монастырской империей — всех интересуют только связи и благородство происхождения». «Монастырской империей» называли страну антиклерикалы, шёнерианцы также часто использовали это выражение.

Зато Гитлер хвалил, по словам анонима, «американскую свободу конкуренции» и «северогерманскую аккуратность». И постоянно сетовал: Как бы мне побыстрее раздобыть одежду получше. Не могу дождаться, когда, наконец, отряхну с ног моих пыль этой страны, тем более, что мне скоро придётся идти на освидетельствование. А я ни в коем случае не хочу служить в австрийской армии.

 

Рудольф Хойслер

Гитлер живёт в ожидании отъезда. В это самое время в общежитие вселяется (по данным отдела регистрации — 4 февраля 1913 года) Рудольф Хойслер, 19-летний ученик аптекаря, выходец из буржуазной среды, уроженец Вены. Отец его — главный комиссар таможни в Зиверинге, старший брат учится в университете, а Рудольф в семье — заблудшая овца. Из школы его исключили за хулиганство, а в день восемнадцатилетия деспот-отец выгнал его из дома. С тех пор Рудольф скитался по разным венским приютам.

В читальне общежития на Мельдеманштрассе он знакомится с Гитлером, тот старше на четыре года. Нового знакомого Хойслер позже опишет так: спокойный, прилежный и старомодно одетый. Гитлер, как всегда, сидел над своими рисунками. Хойслер тоже любил рисовать, они разговорились. Вскоре старший берёт младшего под опеку, ведь тот ко всему прочему близорук и носит пенсне с толстыми стёклами. Гитлер, которого подопечный вскоре стал звать «Ади», сочувствует «Руди», чья история кажется ему похожей на его собственную. Ведь Хойслеру довелось испытать на себе власть строгого авторитарного отца, служившего таможенным чиновником, как и Алоис Гитлер.

Хойслер тоже очень привязан к матери. Поскольку отец отказал ему от дома, он навещает мать тайком, в отсутствие отца. Ида Хойслер зажигает для сына свет в одном из окошек: это сигнал, что путь свободен. Она следит, чтобы у сына было всё необходимое, в первую очередь — еда и бельё.

Вскоре Хойслер приводит друга Ади в родительский дом на улице Зоммергассе в районе Деблинг, знакомит с матерью и с младшими братьями и сёстрами. Ида Хойслер, пятидесяти лет, образованная, уверенная в себе женщина из хорошей семьи, рада, что у её непутёвого сына появился хорошо воспитанный старший товарищ. Она доверяет Гитлеру, поощряет их дружбу. Она щедро угощает Гитлера, столь явно испытывающего нужду, обеспечивает необходимым также и его. Милли, 17-летняя сестра Хойслера, вскоре влюбилась в Ади. А тому нравились уют и чистота, буржуазная атмосфера у Хойслеров, которая напоминала ему родительский дом на Блютенгассе в Линце. Главу семейства он никогда не видел.

Позднее (но до того, как узнал, что его приятель сделал политическую карьеру в Германии) Хойслер неоднократно говорил родным, что у Ади он многому научился. Тот рассказывал ему о прочитанных только что книгах, познакомил его с творчеством Рихарда Вагнера. Хойслер оставил единственное письменное свидетельство об отношениях с Гитлером (1939 год), где отметил, что тот заботился о нём, «просвещал, заложил основы политического и общего образования». 19-летний юноша явно нашёл в 23-летнем Гитлере замену отцу. А Гитлер вновь приобрёл слушателя для своих упражнений в риторике.

Хойслер любил рассказывать о своём первом посещении оперы. Друг Ади пригласил его на «Тристана и Изольду» Вагнера, всё ту же постановку Роллера и Малера (правда, с небольшими изменениями и сокращениями), которую Гитлер видел 8 мая 1908 года, впервые попав в оперу. И состав остался прежним: Эрик Шмедес в роли Тристана, Анна Бар-Мильденбург в роли Изольды.

Хойслер вспоминает, что уже в два часа пополудни они встали в очередь за билетами, а все представление топтались на стоячих местах. Гитлер был очень взволнован и по ходу спектакля разъяснял ему отдельные музыкальные мотивы. А Хойслер — по воспоминаниям родственников, человек весьма нетерпеливый — с трудом выдержал до конца, он не только очень устал, но и проголодался. Спектакль продолжался с 19.00 до 23:30, так что в общежитие они вернулись далеко за полночь. Тем не менее, просветительская деятельность Гитлера не пропала даром: Хойслер на всю жизнь полюбил Вагнера и с радостью подарил дочери, учившейся музыке, клавиры вагнеровских опер.

Гитлер рассказывал о Германии и Хойслеру. Дата отъезда приближалась, и Гитлер уговорил друга отправиться вместе с ним в Мюнхен; так в 1907 году он уговорил Кубичека приехать вслед за ним в Вену. Родителей Кубичека ему удалось тогда убедить, а теперь он также склонил к согласию Иду Хойслер. Руди, как раз завершив учёбу у аптекаря, теперь тоже стремился уехать из Вены в Германию, которую так красиво расписывал его товарищ.

16 мая 1913 года императорско-королевский окружной суд Линца постановил выплатить «художнику» Адольфу Гитлеру, проживающему в Вене, Мельдеманштрассе, его долю отцовского наследства, с пометкой: «Перевод по почте». Сумма довольно существенная: с 652 крон в 1903 году доля Гитлера выросла благодаря начислению процентов до 819 крон 98 геллеров.

Гитлер отправляется с Рудольфом на прощальный ужин к его матери, щедро снабдившей сына одеждой и бельём. Гитлер обещает ей приглядывать за Руди. Ида Хойслер полностью доверяет старшему товарищу сына.

В субботу 24 мая 1913 года Гитлер и Хойслер, как и положено, заявили в отдел регистрации о своём отъезде, но не указали, куда направляются. В свидетельстве о снятии Гитлера с регистрационного учёта в графе «новое место жительства» указано: «неизвестно». В воскресенье 25 мая 1913 года в сопровождении Хониша и других соседей по общежитию они отправились на Западный вокзал. Я прибыл в этот город ещё совсем мальчишкой, и вот я покидал его серьёзным и спокойным мужчиной, — напишет Гитлер в «Моей борьбе». При отъезде из Вены багажа у него было куда меньше, чем при прибытии. Тогда, по словам Кубичека, — четыре тяжёлых чемодана, набитых книгами, а теперь, по словам Хониша, лишь «маленький чемоданчик». Там, видимо, лежали и особенно тщательно выполненные акварели с видами Вены, которые Гитлер не продал, а сохранил у себя на всю жизнь.

Перед отъездом Гитлер полностью сменил гардероб. Ещё недавно Хониш в общежитии познакомился с юношей в видавшем виды костюме, а перед хозяевами квартиры в Мюнхене предстал превосходно одетый молодой человек, которому они без особых раздумий сдали жильё. По словам портного Поппа и его жены, у Гитлера тогда не было ни одного поношенного предмета одежды: фрак, костюмы, пальто, бельё — всё прилично и аккуратно.

Итак, Гитлер прибыл семь лет назад и покинул теперь Вену всё в том же статусе: как порядочный отпрыск буржуазной семьи, получивший деньги в наследство от отца и планирующий стать архитектором в Мюнхене, городе своей мечты. С радостным сердцем отправился я в Мюнхен. Там я собирался три года учиться, а в 28 лет пойти чертёжником в строительную фирму «Хайльманн & Литтманн». Я намеревался принять участие в первом же конкурсе, я говорил себе: теперь они поймут, чего я стою. Я участвовал тогда во всех конкурсах как частное лицо, а когда опубликовали проект оперного театра в Берлине, сердце у меня забилось, я увидел, что он гораздо хуже моего! Я специализировался на зданиях театров. А вот слова Гитлера о Мюнхене из «Моей борьбы: Немецкий город! Совершенно не похож на Вену! Мне делалось дурно при одном только воспоминании об этом расовом Вавилоне.

Гитлер и Хойслер снимают комнату на двоих у портного Поппа по адресу Шляйсхаймерштрассе 34. При регистрации по месту жительства в полиции Хойслер предъявил своё венское свидетельство о гражданстве, а Гитлер заявил, что у него гражданства нет. Он явно не хотел, чтобы в Австрию сообщили о его пребывании в Мюнхене и ему пришлось бы отвечать за уклонение от военной службы. В графе «профессия» он указал: «художник», но позже изменил данные так: «писатель согласно паспорту».

По воспоминаниям Хойслера, в Мюнхене им пришлось нелегко. Гитлер быстро истратил все свои деньги. Работы они не нашли. Гитлеру снова пришлось рисовать видовые открытки. Активный и находчивый Хойслер попытался ими торговать, но прибыль оказалась мизерной. Они нередко голодали и брались за любые заказы. Например, изготовили для расположенной поблизости молочной лавки таблички и ценники: «Простокваша», «Закрыто», «Скоро буду» и т.п. Хойслер, обладавший ремесленными навыками, пытался делать рамы для картин.

Контакты с Веной и товарищами по общежитию быстро сошли на нет. Хониш вспоминает: «Почта из Мюнхена пришла два или, может быть, три раза. Потом он долго не давал о себе знать».

Ида Хойслер, напрасно ожидавшая хоть какой-нибудь весточки от сына, в конце концов обратилась к Гитлеру с просьбой написать ей, как дела у Рудольфа. Он ответил письмом на двух страницах, стараясь её успокоить. Сохранилась фотография фрагмента этого письма — нижней половины первой страницы. Вот что можно прочитать:… всех возможных усилиях найти более или менее приличное место здесь для него будет не так трудно, даже проще. В Германской империи, с её пятьюдесятью городами по сто тысяч жителей в каждом и активной торговлей по всему миру, гораздо больше возможностей устроиться, чем в Австрии. Я уверен, ему не стоит жалеть, что он оказался здесь, даже если он не сможет пробиться, ведь в Австрии ему пришлось бы ещё хуже. Но я не думаю, что так случится. В государстве…

По этому фрагменту видно, как изменилась манера письма Гитлера за годы, проведённые в Вене. Орфографических ошибок больше нет — видимо, в результате усердного чтения.

Молодые люди вместе открывали для себя Мюнхен. Позже Хойслер со смехом рассказывал, как однажды в пивном зале «Бюргерброй» они услышали, что люди за соседним столом ругают Австрию. Гитлер в гневе вскочил, вмешался в разговор и стал её защищать. Хойслер, который достаточно наслушался гитлеровских тирад против Австрии, удивлённо спросил, с чего тот вдруг изменил своё мнение. На что Гитлер ответил: он, мол, австриец и имеет право критиковать свою страну, но чужакам, ничего о ней не знающим, такое непозволительно.

Сходной оказывалась его реакция и в последующие годы, если слушатели демонстрировали неосведомлённость в том, что касалось сложной организации многонационального государства Австро-Венгрии. Так, в 1942 году он заметил: Люди родом из старой империи нисколько не разбираются в национальном вопросе. Они выросли, окружённые облаком глупости. Совершенно не представляют себе, какая проблема эта Австрия! Не осознают, что речь здесь идёт не о едином государстве в нашем понимании, а об ужасной мешанине! У Австрии не было дивизий, у неё были чехи, хорваты, сербы! Святая простота, бестолку им объяснять!

Хойслер был человеком куда более энергичным и уверенным в себе, чем Кубичек. Со временем он всё больше сопротивлялся старшему товарищу, не желая терпеть его страсть доминировать, его приступы вспыльчивости и претензии на правоту. Выслушивать ночные монологи Гитлера он тоже устал. Позже Хойслер рассказывал родным, как сложно было прервать поток речи Гитлера, брызжущего слюной. Он пытался остановить друга такой присказкой: «Ади, ну, хватит плеваться, а то зонтик принесу!»

В 1952 году мюнхенские соседи двух приятелей рассказали об их частых ссорах журналисту Томасу Орру, и тот в «Нойе Ревю» впервые упомянул имя Хойслера, неизвестного до той поры друга Гитлера. Написал, как Хойслеру хотелось спать, «а Гитлер сидел до трёх-четырёх утра при свете керосиновой лампы над толстыми книжками». Ещё они, мол, ругались из-за политики, ведь Хойслер якобы был социалистом. Дочь Хойслера рассказывала, что её 60-летний отец впал в ярость, прочитав эту статью, поклялся и впредь не рассказывать ничего о своих отношениях с Гитлером, особенно журналистам. Потому что социалистом он не был, совсем наоборот, он придерживался немецких националистических взглядов, как и его политический наставник Ади.

В январе 1914 года Гитлер оказался в крайне затруднительном положении. Австрийские власти наконец вышли на след уклониста. 12 января 1914 года его официальным письмом затребовали в Линц для незамедлительного освидетельствования. В противном случае ему грозил тюремный срок от четырёх недель до года и денежный штраф в размере 2000 крон.

Гитлер пишет в ответ длинное письмо, оправдывается, заверяет в своей невиновности и порядочности, повествует о своих венских страданиях: Невзирая на отчаянную нужду и в высшей степени сомнительное окружение, я сохранил своё доброе имя, остался совершенно чист перед законом и собственной совестью, за исключением этого случая неявки на военную службу, о необходимости которой я ничего не знал. Гитлер просит, чтобы из соображений экономии ему позволили явиться не в Линц, а в Зальцбург, расположенный ближе к Мюнхену.

Ему разрешили, и в середине февраля Гитлер отправился в Зальцбург. 15 февраля 1914 года он прошёл там освидетельствование и был признан негодным к службе из-за физической слабости. Таким образом он избежал призыва в австрийскую армию и уголовного преследования за «преступное уклонение от военной службы».

Хойслер воспользовался отсутствием друга и в тот самый день, когда Гитлер проходил комиссию освидетельствование в Зальцбурге, съехал с общей квартиры после девяти месяцев совместного проживания. Он снял комнату для себя одного и мог теперь спокойно спать: больше никто не читал ему по ночам лекций о политике. Гитлеру оставалось только принять случившееся как данность. Хойслер однако поселился неподалёку, какое-то время он даже жил в том же доме и на том же этаже. Он продолжал продавать рисунки Гитлера и перебивался случайными заработками.

Убийство Франца Фердинанда, наследника австро-венгерского престола, в Сараево (конец июня 1914 года) нисколько не прибавило Гитлеру любви к родине, совсем наоборот — он почувствовал удовлетворение. Это был удар богини вечной справедливости и неизбежного воздаяния, присудившей смертельному врагу австрийских немцев, эрцгерцогу Францу Фердинанду, гибель от пуль, которые он сам помогал отливать. Ведь именно под его патронатом осуществлялась и навязывалась сверху славянизация Австрии. По словам Ханиша, Гитлер, как и шёнерианцы, ненавидел этого Габсбурга, а его возможное восхождение на престол означало бы «гибель для австрийских немцев».

Гитлер уповал на большую войну и на распад Австро-Венгерской империи, полагая, что это станет началом избавления немецкой нации. Или: Я считаю, что это не Австрия защищала какие-то сербские интересы, а Германия боролась за своё существование, немецкая нация — за своё выживание, за свою свободу и будущее.

3 августа 1914 года Гитлер записался добровольцем в немецкую армию, в «Моей борьбе» он объясняет свой поступок так: Я покинул Австрию в первую очередь по политическим причинам; само собой разумеется, что теперь, когда началась борьба, я тем более должен был действовать соответственно своим убеждениям! Я не хотел воевать за государство Габсбургов, был готов умереть за свой народ и за олицетворяющую его империю.

Гитлер уже служит в армии союзного государства, он не обязан являться по призыву в императорское и королевское ополчение. В 1932 году все связанные с этим периодом документы были тщательно проверены австрийским военным архивом и другими государственными учреждениями. Проверка подтвердила, что за отсутствием соответствующего судебного решения уклонистом Гитлера считать нельзя.

Когда в 1924 году обсуждался вопрос о его гражданстве, Гитлер опубликовал открытое заявление с указанием даты и места: Ландсберг, 16 октября 1924 года. Он писал: Я не печалюсь по поводу утраты австрийского гражданства, потому что никогда не ощущал себя гражданином Австрии, я всегда был только немцем… В соответствии с моими убеждениями я сделал последний решительный шаг и записался на службу в немецкую армию.

7 апреля 1925 года, в возрасте тридцати шести лет, Гитлер подаёт ходатайство об отказе от австрийского гражданства, которое 30 апреля 1925 года было удовлетворено при уплате пошлины в размере 7,50 шиллингов. Так он стал лицом без гражданства. Гражданство Германии Гитлер получил только в 1932-м, за год до прихода к власти. Свидетельство уроженца Линца, выданное в Линце 21 февраля 1906 года, и старый австрийский паспорт он бережно хранил.

 

Невероятная политическая карьера

Свидетелей юности Гитлера — Хойслера, Ханиша, доктора Блоха, Кубичека и Самюэля Моргенштерна, бывших соседей по общежитию и линцских однокашников — весьма удивила политическая карьера, которую он сделал в Германии после 1919 года. Никто из них подобного не ожидал. Никто из знавших Гитлера не мог даже представить, что лидером немецких антисемитов станет человек, прекрасно ладивший с евреями.

Тот Адольф Гитлер, с которым они общались, ничем не выделялся на общем сером фоне венских подёнщиков и безработных — ни особыми талантами, ни особой беспринципностью, ни криминальными наклонностями. И уж тем более не было в нём ничего «демонического». Гитлер в юности — хилый чудак, чуравшийся работы, увлекавшийся странными теориями о возникновении мира и боготворивший «немецкий народ», вспыльчивый спорщик, который хотел, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним, и не давал собеседнику шанса доказать свою правоту.

Наиболее приметные его свойства — косность мышления, неумение приспосабливаться к изменяющимся условиям, зажатость, страх перед женщинами, неспособность к веселью и общению. Кубичек, восхищавшийся Гитлером, писал: «Он никогда не был беззаботен, никогда не расслаблялся, не жил одним днём, не думал беспечно «Будь что будет!» И уж тем более никогда не позволял себе необузданности и вульгарной распущенности!» И далее: «Венцы как тип были ему отвратительны. Он не переносил даже их мягкий, мелодичный выговор. Но главное — он ненавидел эту их уступчивость, их равнодушную вялость, их вечное прозябание, это их бездумное существование, жизнь одним днём. Сам он был полной противоположностью венцам».

В Вене Гитлер и не заговаривал о том, что намерен заниматься политикой, хотя его страстный интерес к политическим вопросам не заметить было нельзя. Однако целью он ставил карьеру архитектора.

В творческих и интеллектуальных кругах Вены на рубеже веков такой человек, как Гитлер, тоже никого не мог заинтересовать. Ни толики таланта. Типичный обыватель. Представитель «маленьких людей», гордый тем, что отец у него — чиновник. Оригинальных идеи не предлагает, творческой жилкой и остроумием не отличается, а если начнёт говорить, то всегда заученными фразами из газет, сектантских брошюр и книжек. Известно замечание Карла Крауса: о Гитлере ему сказать нечего. Невозможно выразить точнее всеобщее недоумение по поводу того, что именно этот австриец сумел сделать карьеру в Германии. Недалёкий человек с заскорузлыми идеями — Краус прав, где тут повод для шуток? Пропасть отделяла Вену эпохи модерна от «художника» Адольфа Гитлера.

В венский период никому не бросилась в глаза вошедшая позже в присловье «повелительная сила» голубых глаз Гитлера, да и другие его суггестивные способности. Очень может быть, что Гитлер — он брал уроки риторики у одного актёра, заучивал жесты перед зеркалом и фотографировал себя, чтобы их доработать, — натренировал и эту якобы неотразимую, магнетическую силу своего взгляда. Хотел, чтобы визави ощущал его прямой взгляд как луч энергии, и осознанно использовал это оружие. Трудно сказать, иронически или всерьёз обронил он перед встречей с главой норвежского правительства 27 января 1945 года такое замечание: Мне сегодня предстоит неприятная работа. Мне ещё нужно «загипнотизировать» Квислинга [1531]Lagebesprechungen (см. примеч. 34), 862.
.

Годы, проведённые Гитлером в Вене, не дают возможности понять и не объясняют его карьерный взлёт в Германии времён Веймарской республики. В Австрию он вернулся в марте 1938 года как рейхсканцлер, в ту пору — на гребне успеха.

«Фюрер» с удовольствием и с большим пафосом рассказывал, как было трудно ему, одинокому путнику, подняться от низов до вершины немецкой нации. Так он говорил, например, 12 сентября 1936 года на празднике «Гитлерюгенда». А на следующий день, держа речь перед боевым порядком НСДАП, произнёс: Это просто чудо нашей эпохи, что вы нашли меня, нашли среди стольких миллионов! А то, что я нашёл вас, — это счастье для Германии!

Гитлер обычно описывал свой венский опыт так: Вена стала для меня самой тяжёлой школой жизни, там я многому научился… Там я обрёл мировоззрение в целом и политические взгляды в частности, позже я их дополнял, но в основе своей они оставались неизменны.

Следующую фразу, часто цитируемую, Гитлер написал о своих венских «страданиях»: Лишь тот, кто на собственной шкуре испытал, что значит быть немцем и не иметь права принадлежать к любимому отечеству, сможет понять всю глубину тоски, которая во все времена глодала сердца детей, оторванных от своей отчизны.

Его безмерная, преувеличенная любовь ко всему немецкому и презрение к остальным, «ненемецким», народам стали причиной его ненависти к парламентаризму, демократии, равенству всех перед законом и международным организациям: всё это не сочеталось с идеей превосходства немцев. Он усвоил все вычитанные из книг странные теории, которые никто кроме него не воспринимал всерьёз. Это, например, опасность смешения рас и необходимость восстановления чистоты крови как предпосылка германского мирового господства, какого можно добиться лишь в борьбе с евреями, стремящимися к той же цели.

В Вене Гитлер приобрёл опыт, который позже положит в основу своей политики. У Карла Люэгера он перенял тактику народного трибуна, который апеллирует к эмоциям масс и жертвует собой ради своих приверженцев — «маленьких людей», который поднимает их самооценку, выделяя из массы некое меньшинство, чтобы превратить его в объект глумления. В частной жизни народный трибун непритязателен, скромен, не имеет семьи. Подобно пастырю он посвящает себя исключительно служению своему «народу».

У Шёнерера Гитлер заимствовал идею пангерманства, стремление объединить в одно государство всех немцев, включая австрийских; в конечном итоге это означало «аншлюс» немецких частей Австрии и Судетской области.

На примере Франца Штайна он сумел изучить агрессивную тактику внепарламентской оппозиции: «интернациональных» социал-демократов можно лишить поддержки немецких рабочих, чтобы вернуть их в ряды «единого немецкого народа».

Карл Герман Вольф стал для него образцом борца, неутомимо и яростно защищающего интересы немцев. На его примере Гитлер мог убедиться в бессилии властных структур перед лицом фанатичного меньшинства. Националистические немецкие партии в Габсбургской империи, которые грызутся между собой — это отталкивающее зрелище доказало ему необходимость преодолеть социальные и политические границы внутри «благородного народа» ради достижения успеха.

Гитлер приобрёл в Вене обширные знания, голова его теперь полна конкретными фактами, цифрами: это длина и ширина Дуная, это даты жизни архитекторов Рингштрассе, детальные планы исторических построек, произведения Вагнера, тонкости театральной машинерии, план сражения при Кениггреце и героическая история немцев. Здесь же он узнал о приветствии шёнерианцев — «Хайль!», о свастике приверженцев фон Листа, о германских культах, об идее выведения чистой расы и о предложении Карла Иро взять под контроль цыган, нанеся им на предплечье татуировку с номером.

В 1913 году, когда Гитлер покинул Вену, в его голове была странная мешанина из неведомо откуда вычитанных сведений, сохранившихся в его превосходной памяти. Позже, в Германии, эти обрывки сложились в мозаику «мировоззрения», основанного на расовом антисемитизме.

Гитлер-политик не имел конкретной партийной программы, он хотел стать лидером некоего всеобщего «движения», провозвестником новой идеологии. В сердцах своих приверженцев он стремился пробудить святую веру в то, что победа на очередных выборах для него не главное, главное — создать новое, чрезвычайно важное мировоззрение.

Гитлер объединил национал-социалистов в боевую религиозную общину и намеревался достичь «германского мирового господства», создав «арийскую расу», очистив её путём сознательного расового отбора от «негерманских элементов». В Вене на рубеже веков безумные идеи немецких националистов не воспринимались всерьёз, однако в 1930-е годы, пользуясь поддержкой политической власти в сотрясаемой кризисами Германии, они превратились в опасное оружие, ввергнувшее мир в пучину страшных бед.