Тиццане никогда не доводилось видеть пиратов, но она слышала о них. Последние в череде захватчиков, они покидали свои логова на севере Африки и бороздили Средиземное море на галерах. Почти каждое лето являлись они на Корсику, и после их набегов прибрежные города превращались в кладбища. Каждый год жители Сартена опасались, что, не удовольствовавшись награбленным на побережье, пираты направятся в глубь острова и дойдут до их городка.

И вот в это лето опасения оправдались.

Тца посмотрела на соседнюю башню: стражники в панике высыпали из открытых дверей бастиона и с криками мчались к городу.

«Трусы», — подумала она.

Но разве можно их винить? Они ведь генуэзцы — последние завоеватели острова. С чего бы чужакам сражаться за Корсику? Корсиканцам, как всегда, придется самим защищать себя.

Первые лестницы ударились о парапет по обе стороны от девушки.

— Коломбо, идем! — крикнула она и следом за верным псом скатилась по разрушенным ступеням.

Оставаться здесь не имело смысла, если только Тца не хотела стать первой жертвой налетчиков. Если где и поднимется сопротивление, то только в городе.

«Нет, не „если“», — думала она на бегу, а пустилась бежать девушка, едва только ступила на землю.

Определенно будет битва. Арабы пришли не за дешевыми товарами, что мог предложить Сартен, — шерстью, сыром и миррой, гранитными блоками, а за кое-чем в цену золота. Их интересовали рабы, служившие валютой во всем Средиземноморье. Но ни один мужчина Сартена не позволит увести себя в рабство без боя.

И ни одна женщина.

Пробегая мимо горожан, которые с раскрытыми ртами таращили глаза на пришельцев в белых одеждах и тюрбанах, лезущих через городские стены, Тца сунула руку в сумку, и пальцы ее сомкнулись на камне. Девушка сразу приободрилась. У нее их было двадцать четыре, выбранных благодаря своей совершенной форме: они идеально ложились в ладонь. На каждом вырезаны знаки, молитва духам, более древним, чем Мадонна, о точности стрельбы. Двадцать четыре налетчика встретят свою смерть. А потом она найдет еще снарядов.

Когда Тца выбежала на площадь, зазвонил церковный колокол; не как обычно, собирая прихожан на мессу, но тревожным набатом, призывая к оружию. И люди откликались на зов. Вот открылись двери казармы, и строем вышли генуэзские солдаты, все тридцать, под командованием офицера в рубахе навыпуск. Он размахивал саблей, остальные же были вооружены мушкетами и пиками. На улице, ведущей к городским воротам, спешно сооружали баррикаду из телег, чтобы не позволить врагам прорваться к воротам и впустить основные силы.

Тца бежала через площадь. Ей нужно найти отца. Как бы там ни было, он все же ее ближайшая родня.

— Папа! — закричала она, распахнув дверь.

— Оставь меня в покое.

Отец лежал на кровати, запрокинув голову и прикрыв глаза ладонью.

— Арабы пришли!

Рука опустилась. Он посмотрел на девушку.

— Ты смеешься надо мной, дочь?

— Нет же, папа! Слушай!

Колокол по-прежнему звонил — громко, немелодично, тревожно. Отец приподнялся на локте.

— Работорговцы?

— Да.

Он скинул ноги с кровати, посидел пару мгновений, глядя в пол. Затем посмотрел на девушку.

— Мой арбалет и саблю, — скомандовал он.

Да, отец часто бывал пьяной скотиной, но все же в его жилах текла кровь Маркагги.

Они спускались к площади, пробиваясь через встречную толпу, которую составляли преимущественно женщины, похватавшие то немногое, что могли унести с собой: узелки с едой, подсвечники и распятия; малыши висели на лямках через плечо, дети постарше бежали впереди. Все они спешили к восточным воротам.

На углу перевернулся экипаж, ехавшая в нем пожилая женщина лежала на булыжной мостовой в окружении рассыпавшихся пожитков. Улица была узкой, и спасающиеся горожане, не обращая внимания на крики несчастной, топтали ее вещи и едва не наступали на нее саму. Тца увидела, как мужчина в красивой льняной рубахе, размахивая над головой саблей, призывает остальных убрать старуху с дороги.

— Эмилио, — узнала его девушка.

Отец шагнул к нему, но путь преградила обезумевшая толпа. Наконец женщину и ее добро грубо отпихнули в сторону, и людская лавина помчалась дальше. В центре ее, тесно сомкнувшись вокруг нагруженной имуществом повозки, продвигались Эмилио и еще по меньшей мере четверо Фарсезе.

— Трусы! — воскликнула Тца, но если те и услышали, то не обернулись.

Вот они уже исчезли в толпе, а отец с дочерью пробивались в противоположную сторону, к площади и настойчивому, призывному звону колокола.

Не все жители Сартена спасали свои жизни. Многие готовились принять бой, и сейчас люди собрались под ненадежной защитой баррикады из выставленных в ряд телег и пристально смотрели на запад. Некоторые вооружились мушкетами или более примитивными аркебузами; зажженные фитили сверкали на поясе. Другие, как и отец Тца, держали в руках арбалеты. Большинство же прихватили с собой то, что попалось под руку: дротики для охоты на кабана, ножи для разделки дичи, топоры. Горожане беспорядочно расположились по флангам вокруг более организованного центра из тридцати генуэзских солдат под предводительством капитана. Последний умудрился найти свои доспехи — солнце сверкало на отполированном черном нагруднике, украшенном перьями шлеме и длинной испанской сабле.

Капитан заметил Маркагги, когда те подошли к баррикаде.

— Вам и вашему сыну нужно оружие, господин?

Сейчас было не время для объяснений. На пути к площади отец попытался убедить Тиццану присоединиться к жениху и тоже бежать, но встретил отказ и, слишком занятый другими мыслями, только наорал на нее. Сейчас же он что-то буркнул и махнул саблей.

Капитан глянул на Тиццану и спросил:

— Мальчик, твой пес будет сражаться?

Девушка ответила, не поднимая глаз из-под широкополой шляпы:

— Да, господин.

— Это хорошо. Нам потребуется любое оружие, и зубы в том числе.

Он коротко улыбнулся и поспешил на зов часового, взобравшегося на фургон.

Невидимый с земли звонарь, верно, притомился, и теперь удары раздавались через длительные промежутки времени — некоторые громкие, будто в них вкладывали всю силу, другие такие слабые, что больше походили на легкое постукивание по металлу. Все на баррикаде погрузились в молчание, слышно было лишь прерывистое дыхание да бормотание молитв.

— Прости меня, Господи. Господи, прости меня. Прости меня, Господи. Прости мои грехи.

Последний слабенький удар — и колокол замолк. Откуда-то спереди, со стороны главных городских ворот, донесся последний вопль отчаяния, и после этого все стихло.

Они ждали. Что-то шевельнулось в дверном проеме; невидимая рука подняла ставень. А затем они услышали это — стук копыт по булыжникам. Все ближе и ближе раздавался он за изгибами улицы. Вот еще одним поворотом ближе. Еще одним.

— Ждите меня, — тихо проговорил капитан, подняв саблю. — Ждите.

Что-то появилось из тени под свесом крыши, и все как один облегченно выдохнули. Люди ожидали увидеть воина в тюрбане верхом на боевом коне. Вместо этого на всеобщее обозрение выступил осел.

Он стоял, щурясь от солнечного света, челюсти его шевелились, жуя жвачку. Животное казалось таким безмятежным, таким обычным, таким естественным, что Тца не удержалась от смеха. И она оказалась не одна такая.

Осел постоял на месте еще несколько мгновений, затем повернулся, чем-то привлеченный, и все увидели то, что до сего момента скрывала ослиная морда, подергивающиеся уши и длинная шея: на спине животного сидел человек в форме генуэзского солдата. Головы у него не было.

Что-то вылетело из окна, ударило осла по ноге. Тот дернулся вперед, издал громкий крик, встал на дыбы и сбросил труп. Тело упало на камни, конечности вывернулись, шея уткнулась в землю, так что казалось, будто голова под мостовой. Затем раздался смех, но на этот раз — по другую сторону баррикады. Смеялся мужчина, медленно выезжавший на лошади из-за угла. Он являлся воплощением худших ожиданий горожан — высокий, в развевающихся белых одеждах, на голове красуется тюрбан, шикарная густая борода спадает на ослепительно сияющий в солнечных лучах серебряный нагрудник. Это был тот самый человек, которого Тца увидела со стены башни. Он опять поднял руку, но на сей раз не для того чтобы сказать: «Тсс». Налетчик размахнулся и швырнул на булыжник несколько отрубленных голов.

Он снова рассмеялся, затем вынул из закрепленных на боку лошади ножен длинную кривую саблю, поднял над головой и прокричал:

— Аллах акбар!

И тут же сотни глоток позади него подхватили крик.

— Аллах акбар! — вопили арабы, пешие воины, хлынувшие вслед за предводителем на площадь.

К чести мужчин — и одной девушки — Сартена, надо сказать, что лишь трое дрогнули, выронили оружие и бросились бежать. Остальные подняли мушкеты, аркебузы, арбалеты и приготовились к бою.

— Подождите! Подождите! — крикнул капитан.

Солдаты послушались приказа, но горожан было не остановить. Под пулями и арбалетными стрелами несколько нападавших, кто с криками, кто молча, упали на камни.

Тца тоже ждала. До цели оставалось еще восемь десятков шагов — так далеко попасть из своего оружия она не могла, поэтому расшитый кожаный мешочек пращи пока что мирно покоился на шее. Закладывать камень и ждать, пока захватчики с криками бегут на баррикаду, не имело смысла. Она только дрогнет, потеряет концентрацию и промахнется. За тысячи дней и ночей, проведенных в горах, Тца хорошо выучила порядок действий в таких ситуациях. Когда охотишься на зайца, чтобы состряпать из него жаркое, на кабана, в чьи глаза желаешь посмотреть, или готовишься атаковать волка, собирающегося полакомиться козлятинкой, нападать надо внезапно. Есть лишь краткий миг на то, чтобы зарядить пращу, прицелиться и убить. Надо действовать не раздумывая.

— Огонь! — скомандовал капитан.

Солдаты выстрелили, и большинство пуль нашли цель. Этого момента Тца и дожидалась. Под прикрытием порохового дыма она взобралась на ближайшую повозку, не обращая внимания на отца, который приказывал ей спуститься обратно. Согнувшись там, девушка сняла пращу с шеи и вложила в середину петли камень. Широко раскинув руки и крепко натянув веревки, гибким движением встала на ноги, высвободила левую руку, а правой принялась раскручивать пращу над головой. Придавливать камень в его ложе уже не требовалось — после первого оборота он удерживался под действием собственного веса. На третьем круге праща начала жужжать, будто пчелы в улье. К пятому она разошлась до максимальной скорости. На правой руке забугрились мускулы; левая, более слабая, готовилась подавать камни.

В дыму перед собой девушка увидела врагов. Человека на лошади, к ее разочарованию, среди них не было. Впрочем, впереди толпы бежал новый главарь, призывая остальных за собой.

Ж-ж-ж! — жужжала праща. Тца прицелилась в голову, как раз над глазами. Выдохнула и отпустила свободный конец.

Человек перестал кричать, внезапно запнулся и отлетел назад, как если бы кто-то заарканил его и резко потянул за веревку. Тца заметила это лишь мельком, спрыгивая с повозки, как раз в тот момент, когда первый из нападавших достиг баррикады. Несмотря на окружающий шум, крики ужаса и боли, ругательства, звон клинков, на мгновение внутри девушки воцарился покой.

«Так вот каково это — убить человека, — подумала она. — Как легко!»

Ее размышления прервал араб. Запрыгнув на повозку, он занес над головой девушки огромный двуручный меч. Она отскочила в сторону, и лезвие расщепило дерево перед ее лицом. А затем вмешался отец, воткнув саблю налетчику в пах. С пронзительным криком тот упал прямо на Коломбо, клыки которого довершили дело.

Тиццане здесь делать было нечего — мясницкий нож не мог соперничать с саблями арабов, а для ее оружия требовалось свободное пространство.

— Пойдем, Коломбо! — крикнула она, оттаскивая пса от трупа пирата.

В двадцати шагах позади находился городской колодец с широкими каменными стенками. Тца подбежала к нему, запрыгнула наверх и сунула руку в сумку.

Некоторые враги уже забралась на повозки, они-то и стали первой ее мишенью. Нескольким повезло: один удачно нагнулся, другой неожиданно шагнул в сторону. Госпожа Удача защитила их; другим пришлось хуже. В жужжании пращи, среди предсмертных криков Тца потеряла счет камням. Наконец, сунув руку в сумку, девушка обнаружила, что снаряды закончились. И пока она недоверчиво рассматривала пустую ладонь, баррикаду прорвали.

Мужчины, которые сражались, и сражались хорошо, теперь бежали. Дрогнули даже соблюдавшие до того дисциплину солдаты. Тца видела, как капитан, пытавшийся задержать своих воинов, был поражен копьем в спину. Видела, как отец споткнулся и мощный удар вражеского ятагана выбил оружие у него из рук.

— Папа! — крикнула девушка, когда кривая сабля снова поднялась — и опустилась, рассекая плоть.

Тело отца упало и тут же исчезло в водовороте сражения. И сейчас не было времени на размышления — человек, которого Тца едва знала, который побил ее сегодня утром, который намеревался продать ее в жены трусу, все же оставался ее отцом, и он, без сомнения, погиб. Не до раздумий было и когда другой пират бросился на нее с копьем наперевес. Он смотрел только на девушку и на пращу и потому не заметил притаившегося пса, клубок черной и рыжей шерсти, а увидел только, когда тот прыгнул на него и вонзил зубы в горло. Вопль захлебнулся в крови, и к моменту, когда Коломбо повалил врага на землю, тот был уже почти мертв.

— Ко мне! — позвала девушка, и пес, как всегда, мгновенно подчинился.

Сражение закончилось. Большинство мужчин, те, кто не убежал, поняли, что проиграли, и сложили оружие. К горлу их арабы приставили острые клинки. Но кровопролития больше не было — в конце концов, работорговцы пришли сюда не убивать. Никто не хотел портить товар.

Возможно, они приняли Тиццану за каменную горгулью, поставленную стеречь городской колодец, поскольку никто не обращал внимания ни на нее, ни на сидящего рядом пса, ни на валяющееся поблизости тело. Не обращал до тех пор, пока не подул легкий ветерок. Он разогнал пороховой дым, и в его клочьях показался всадник. Он посмотрел прямо на девушку, как и раньше, у башни, и, указав на нее саблей, выкрикнул какую-то команду.

Тца спрыгнула с колодца и побежала.

Она была быстрее облаченных в металлические нагрудники пиратов и, кроме того, хорошо знала город. Несколько корсиканцев все еще взбирались вверх по холму в направлении восточных ворот. За ними лежали виноградники, а дальше — маки. Стоит туда добраться, и люди будут спасены.

Но вдруг Тца увидела, что не меньше народу несется с паническими криками в противоположном направлении, от ворот. Она разглядела в толпе знакомого, выскочила на мостовую и, когда тот пробегал мимо, схватила за запястье.

Филиппи Чезаре заорал от ужаса, пытаясь свободной рукой отбить внезапное нападение, но затем разглядел противника.

— Пусти меня! — закричал он, извиваясь в ее руках.

— Восточные ворота?

— Их захватили арабы, там… — Дыхание молодого человека было неровным и прерывалось кашлем. — Они во всех башнях. Из города не выбраться.

Тца чувствовала исходивший от его штанов запах мочи. Храбрец, что издевался над ней меньше часа назад, уступил место жалкому трусу.

— Куда ты бежишь?

— Не знаю… Спрячусь в погребе.

— Тебя там найдут.

— Может, и нет. Я видел солдата, он поскакал в Бонифачо, в тамошний гарнизон.

Парень попытался вырваться, но правая натренированная рука Тиццаны только подтянула его еще ближе.

— Путь займет по меньшей мере день туда и обратно.

— И? — Он снова задергался. — Что еще мы можем сделать? Слышишь?

Он ухитрился извернуться и посмотреть на вершину холма.

Тца тоже оглянулась. Крики ужаса нарастали. Она заметила мелькнувший тюрбан.

Слева между домами проходил переулок.

— Давай сюда, — скомандовала Тца и потащила парня за собой.

Он попытался вырваться.

— Куда это мы?

— На Гору Дьявола.

Филиппи раскрыл от изумления рот, но затем кивнул и последовал за ней. Так они и двигались шеренгой — девушка, парень и собака — по переулкам, забираясь все выше и выше.

Они стояли у подножия скалы, запрокинув головы и глядя на гранитную стену. Здесь не было сторожевых башен, потому что ни один захватчик не смог бы проникнуть в город, взобравшись по отвесной стене. Она была высотой в пять человеческих ростов, может, и больше и увенчана двумя каменными обнажениями, которые выступали по краям, будто рога, за что утес и получил свое имя. Таково изначальное происхождение названия, но с годами появилось множество других причин полагать, что дьявол действительно правит здесь. Сколько народу погибло, пытаясь забраться на вершину! Затем власти строго запретили лазить по ней, и за ослушание полагалось суровое наказание. Жители Сартена больше не пытались штурмовать неприступную стену.

Взрослые не пытались, но не дети.

— Ты уже забиралась? — Филиппи нервно переминался с ноги на ногу, широко раскрыв рот, так что видны были все зубы.

— Однажды, — солгала Тца.

В возрасте восьми лет она наблюдала, как это делают старшие мальчишки, и уже собиралась последовать их примеру, но тут явился часовой и прогнал детей прочь.

— А ты?

— Никогда. — Его передернуло. — Эмилио залезал. Он собирался взять меня с собой на следующей неделе…

Филиппи сбился, очевидно вспомнив, что Тца и Эмилио помолвлены, а также о недавней стычке на площади. Затем посмотрел себе под ноги и промямлил:

— Я не могу.

— Ты должен. Если не хочешь окончить свои дни прикованным к скамье на галере. Гляди!

Парень проследил за рукой девушки. Они стояли на возвышении, откуда было видно большинство улиц. Сильный трансмонтан дул как раз в направлении города, поэтому до них доносились не все ужасные звуки: пронзительные крики, вопли агонии. Но кое-что они слышали. И видели. Люди в тюрбанах выламывали двери, вытаскивали из убежищ сраженных ужасом мужчин, женщин и детей. Спрятаться было негде. Вдали виднелась главная площадь, где пираты собирали добычу — ряды корсиканцев, закованных в цепи. Три столба дыма тянулись к небу в различных районах Сартена.

— До прибытия генуэзцев у них есть целый день, — настойчиво повторила Тца. — Быть может, больше. Они обыщут каждый укромный уголок. Спрятаться от них негде. Кроме как здесь. Дальше поля и маки. Там нас не найдут.

Филиппи снова задрал голову, из носа у него текли сопли.

— Но как? — спросил он.

— Я знаю дорогу.

Тца опустилась на колени, обняла Коломбо и что-то ласково прошептала ему в ухо. Затем указала рукой в направлении дома Маркагги и скомандовала:

— Вперед!

Пес послушно повернулся и побежал в город.

Подойдя к каменной стене, Тца положила на нее руку, прищурилась. Да, она никогда не взбиралась на Гору Дьявола, но в ее долине было множество столь же крутых скал, которые ей покорились. Всегда можно найти путь…

И тут она увидела проход, часть его во всяком случае. Неглубокая расщелина прорезала каменную толщу скалы, идя по диагонали к выступу, расположенному примерно на полдороги до верха.

Тца повернулась к парню.

— Сними это.

Она указала на кожаный фартук, который тот носил, будучи подмастерьем дубильщика. Ее собственная короткая куртка и брюки не станут помехой при подъеме.

— И это, — прибавила девушка, махнув рукой на обувь с толстой подошвой.

Тца скинула свои башмаки на деревянной подошве, которые надевала только в Сартене, чтобы не ступать в текущие по улицам нечистоты. В горах же она всегда ходила босиком, и ступни ее были жесткими, как шкура.

Вытянув руки как можно выше, девушка вцепилась пальцами в края расщелины. Согнула ногу в колене и нащупала опору.

— Делай как я, — велела она, отрывая вторую ногу от земли.

Филиппи не удались первые две попытки. Однако, услышав крики боли и увидев дым новых пожарищ, парень собрался и наконец начал подниматься вслед за пастушкой, которая, словно краб, двигалась вверх по каменной стене. Подъем был медленным и мучительным — ломались ногти, сдиралась кожа, пальцы на руках и ногах кровоточили, задевая острые гранитные кромки. Но вот они добрались до выступа, на котором можно было встать и передохнуть, прижавшись к стене.

— Не смотри вниз, — сказала Тца, но сама все же глянула — если не вниз, то, по крайней мере, в направлении города.

Главная площадь была забита людьми. Солнечный свет отражался от сверкающих цепей, что сковывали их.

Девушка снова пристально изучила скалу. Ничего похожего на ту диагональную расщелину, по которой они взобрались сюда, выше не наблюдалось. Теперь предстояло подниматься прямо вверх, используя в качестве опоры едва заметные выступы и неровности.

— Полпути, — произнесла она.

— Я не могу… Не могу подниматься дальше.

Тца глянула на Филиппи. Глаза его были плотно зажмурены, но из-под ресниц текли слезы. Тиццана снова обратила взор к городу, но внимание ее привлекло какое-то движение гораздо ближе, между домов, всего шагах в пятидесяти. Она разглядела верхушку тюрбана, мелькнувшую в переулке, и догадалась, что человек взбирается по направлению к ним.

— Тогда оставайся и помирай, — бросила Тца, посмотрела наверх и начала подниматься.

Она слышала, как Филиппи с плачем лезет следом. А затем все звуки, кроме биения пульса в ушах, исчезли. Девушка добралась до следующего выступа, сунула ногу в едва заметную щель, напряглась, вися на руках, и подтянулась дальше. Дважды она едва не сорвалась, и только пот и кровь помогли ей буквально приклеиться к стене и не полететь вниз. Невероятным усилием воли она заставила себя продолжить подъем.

Вдруг внизу раздался крик, далеко внизу. Тца смогла наконец закрепиться на стене. Теперь ей был виден верхний край скалы, как раз возле одного из «рогов дьявола». До него оставалось всего ничего — расстояние, равное ее собственному росту, — но девушка не находила ни единого выступа, ни единой щели, которые помогли бы ей добраться до верха.

Что-то ударилось о скалу возле ее лица и упало вниз. Послышался смех. Кто-то снизу швырнул в нее камень. В нее! Тиццану охватил гнев. Или страх. Или оба чувства одновременно. Но как бы там ни было, ей благодаря этой вспышке удалось каким-то образом найти выемки в стене, которых она не видела раньше, и подтянуться, так что до гребня осталось совсем немного.

— Помощь нужна?

Голос раздался сверху. К девушке протянулась рука. И только крепко ухватившись за нее, Тца поняла, кто ей помог.

Эмилио Фарсезе.