Руки Энни натолкнули Изабель на очередную идею. Эти руки, красные и потрескавшиеся от постоянной и грубой работы, так мало соответствовали ее нежному лицу с тонкими чертами. В хорошем платье она вполне сошла бы за девушку из благородной семьи. Если бы ее не выдавали руки, как выдавали они самое Изабель, когда она все-таки появлялась в обществе и вынуждена была прикрывать их или прятать.

По рукам Энни можно было прочитать всю историю ее трудовой жизни, как открытую книгу. Если Изабель старается показать внутреннюю сущность своей модели, то как же тогда пренебрегать руками? Ведь страдание только подчеркивает красоту.

Изабель поднесла к окну свои почерневшие пальцы – и на них словно была летопись всей ее работы: каждый обработанный негатив оставил на них свою черную отметину. А то, что она делала, это и есть она сама.

– Мадонна, мэм? – от неожиданности Энни откинулась назад, выпустив половую тряпку.

Стоя на коленях, она драила ступени парадной лестницы, когда Изабель ошарашила ее своей новой идеей. Энни задумчиво смахнула случайный локон со лба.

Изабель присела рядом с Энни и взяла ее за руку.

Она была простой женщиной, как и ты, – убедительно произнесла Изабель, внимательно между делом разглядывая руку Энни, стараясь не пропустить ни одной трещинки, царапины или мозоли.

– Я так не думаю, мэм.

– Ты все это знаешь? – Изабель посмотрела Энни в глаза.

– Да, мэм. – Энни было приятно, что Изабель держит ее руку в своей, теплой и мягкой. – Именно это я знаю очень даже хорошо.

– Так вот, она была простой трудовой женщиной, – повторила Изабель, все еще думая, что девушка смутно представляет, кто такая Мадонна.

Энни недоверчиво посмотрела ни Изабель.

– Мэм, – сказала она серьезно, – она была матерью нашего Господа.

Она сделала ударение на последнем слове, словно опираясь на что-то твердое и надежное.

– Но она же не сразу ею стала, – возразила Изабель, – а вначале она была простой женщиной, которая зарабатывала на жизнь трудом своих рук.

– Не знаю, что вам сказать, мэм, – ответила Энни.

Новая идея Изабель показалась ей неправильной. Ничто и никто не заставил бы ее поминать имя Господне всуе. А изображение? Пристойно ли вообще делать такое изображение?

Пока Изабель сидела на корточках, дожидаясь ответа, у нее затекли ноги.

– Пожалуйста, Энни, – тихо попросила Изабель, поняв, что кое в чем Энни может оказаться такой же непреклонной, как эти каменные ступени, – поверь мне!

«Она испугалась!» – подумала Энни и снова уселась, все еще сжимая половую тряпку. Нет, это больше похоже на грусть. Изабель так долго изучала лицо Энни в разных ракурсах и при разных душевных состояниях, что теперь должна читать его яснее, чем книгу, с точностью до малейшего оттенка чувства. Как бы Энни хотела сейчас точно так же читать лицо Изабель! Но увы, она не владела этим искусством. От растерянности Энни покраснела.

– Мэм, – наконец сказала она, чтобы выиграть время и разобраться, что ей следует и чего не следует говорить в этой ситуации, – я не уверена, что вы достаточно хорошо понимаете Священную историю.

Изабель не рассердилась, казалось, наоборот, ей стало легче.

– Вот и хорошо, – ответила она. – Вот ты и объяснишь мне, пока будешь позировать.

– Мадонна? – спросил Эльдон, оторвавшись от своих сокровенных мыслей о море. – Но ты ведь не веришь в бога.

– Дело не в вере, – раздраженно ответила Изабель. – Это же художественный подход! Мадонна – это символ.

– Религиозный символ, – не согласился с ней Эльдон. – Я думал, мы с тобой едины во взглядах на теорию Дарвина. Помню твое восхищение! Неужели ты опять поддалась обаянию этого всезнайки Хилла?

– Все, что я пытаюсь сделать, – сказала Изабель, – это выразить больше, чем предполагает обычная трактовка персонажа.

– Тогда почему именно Мадонна?

– Я вижу ее как простую женщину накануне того, как ей будет предназначено стать матерью Спасителя. Трудовую женщину.

– Трудовую?

– Обыкновенную, – ответила Изабель, уже раскаиваясь, что затеяла с ним этот разговор, обнаружив самые сокровенные свои мысли, которые лучше было бы держать при себе.

Эльдон скрестил руки на груди, словно защищался.

– А что ты вообще знаешь о простых людях, Изабель? – спросил он насмешливо.

– Я знаю Энни Фелан.

– И с какой же стороны?

– Как свою… – тут Изабель хотела сказать «модель», но вместо этого сказала: – Как свою горничную.

Скрытая, но уже очевидная для него подоплека – зарождающиеся особые отношения хозяйки и ее горничной – покоробила Эльдона. Он искренне верил в теорию Дарвина, которого считал своим близким другом и даже называл его по имени – Чарлз. Верил в постепенное, медленное превращение амебы и медузы в человекообразную обезьяну и далее в прямоходящее существо. И при всем при этом ничто не мешало ему верить, что Энни могла бы быть прекрасной Мадонной. В идее божьей воли, возникновения всего из ничего для него было что-то непреодолимо привлекательное. Вспышка Света – и Ева выскакивает из ребра Адама. Взмах руки – и море расступается надвое, открывая широкий проход. Насколько это проще и эффектнее, чем длинные, нудные научные объяснения! Ты только верь – и все невозможное становится возможным. Живая женщина превращается в глыбу соли, люди возносятся на небо, как птицы.

– Тебе не нужно моего одобрения, Изабель, – сказал он. – Ты ведь все равно поступаешь по-своему.

Взгляд Изабель заметался по стенам, потолку, обстановке.

– Эльдон, – ответила она, – я пришла не за твоим одобрением.

– Тогда в чем же дело? – спросил он. Мысль об Энни в образе Мадонны вызвала у него прилив ревности. В качестве члена его экспедиции она была ему гораздо ближе. Изабель не права во всем, что касалось ее горничной: кто она есть и кем бы она могла быть.

– Так в чем же дело? – повторил он с раздражением.

– Ни в чем, – ответила Изабель и отвернулась. – И нам не о чем разговаривать.

Отныне Энни непрерывно думала о своей семье. Их история теперь виделась ей в другом ракурсе; бесконечные волны ее размышлений словно вынесли их на берег памяти из океана забвения.

Эльдона Дашелла она не видела с тех пор, как они поиграли в экспедицию Франклина. После этого он сильно заболел и неделю не выходил из своей спальни. Иногда, проходя по коридору, она слышала его тяжелый кашель. Неизвестно, помнит ли он еще о своем обещании разослать запросы о ее семье. Сегодня утром ей приказали зажечь камин в библиотеке, и она поняла, что он поправляется.

Энни хотела бы поделиться с Изабель своей идеей поискать семью, но Изабель интересовалась Энни исключительно как своей моделью, и это останавливало девушку. Она вообще сомневалась, можно ли говорить с ней о таких вещах, как экспедиция Франклина или прогулка Эльдона в промороженной обуви.

Сегодня Энни очень хотелось заскочить в библиотеку, но у нее было столько работы, причем в другом крыле дома, что она не могла выкроить ни минутки. Кроме того, вдруг появилась Изабель и, усевшись на ступеньках, затеяла разговор о руках. Наконец на какой-то миг ей удалось освободиться, и она кинулась в библиотеку.

– Энни! – неожиданный голос за спиной остановил ее на полпути.

Энни обернулась. В конце коридора стояла кухарка.

– Да, миссис? – Энни потребовалось мобилизовать весь свой самоконтроль, чтобы остановиться и не побежать дальше, скрывшись в библиотеке, как в надежной гавани.

– Миссис Дашелл давно ждет тебя в студии, – сказала кухарка.

Это значило, что Изабель сама не смогла найти Энни и вот теперь послала кухарку на ее поиски. А кухарка очень не любила лишний раз покидать свою кухню.

– Да, миссис, – Энни пришлось вернуться к ней. – Простите.

– Ты должна быть там, где тебе велено, – сказала кухарка. – У меня нет ни времени, ни желания разыскивать тебя по всему дому.

– Конечно, миссис, – сказала Энни, очень огорчившись, что не сможет повидать мистера Дашелла.

Она подумала было отпроситься у кухарки на минутку, но та смотрела так строго…

В студии Изабель сидит перед камерой и пристально глядит в объектив.

– Мэм, – обращается к ней Энни из центра комнаты.

– Мэм, я здесь, – повторяет она, потому что Изабель не обратила на нее внимания.

– Я представляла себя на твоем месте, – поясняет Изабель.

Она произносит это так искренно, что это трогает Энни до глубины души, – у нее даже слезы наворачиваются на глаза. Для Энни неважно, воображает Изабель ее позирующей перед камерой или стоящей на коленях на каменных ступенях со щеткой в руках.

Изабель замечает слезы на глазах Энни. «Ну вот, у меня получилось», – думает Изабель. Весь день с самого утра Изабель провела в залитой солнцем студии в мыслях о том, что Энни воплощает все, чего она, Изабель, была лишена. Подругу и детей.

Дневной свет ласкает лицо Изабель золотой ладонью, сглаживая и смягчая острые черты ее лица. Энни садится с ней рядом. Изабель берет ее руку в свою. Она сравнивает их – красную и шершавую с черной и жилистой. Энни кажется, что она сейчас воспарит над землей, и только рука Изабель удерживает ее на скамье.

– И как вы меня представляете, мэм? – спрашивает Энни.

– Что ты имеешь в виду?

– О чем именно вы думали, мэм? повторяет Энни. – Как это – быть как я?

Изабель некоторое время молчит, наслаждаясь солнечным светом. Припекающее солнце предвещало скорое возвращение весны.

– Я думала, какой ты должна видеть меня, когда ты сидишь здесь, напротив камеры, и смотришь в объектив.

Изабель машет рукой в сторону камеры на треноге, похожей на журавля, стоящего посреди болота. – Интересно, какой я тебе отсюда представляюсь?

Энни подумала о фотографии Сапфо, о том, что даже в качестве модели Изабель продолжала контролировать ситуацию, управлять композицией и процессом. О том, что когда она, Энни, смотрела на Изабель сквозь видоискатель, она не была уверена, все ли до конца Изабель позволяет ей увидеть. Изабель никогда не сможет стать ею, Энни. «Чтобы быть как я, – думает Энни, – не надо заботиться о том, чтобы не выпустить ситуацию из-под контроля. Я никогда не знаю, что должно произойти. Изабель знает».

Дева Мария облачена в серый шерстяной плащ с капюшоном. В руках у нее нет ни цветов, ни книги – ничего. У нее еще нет детей, и еще не пришло время ее славы. Она пока что совсем одинока в этом мире. Она слишком смиренна, чтобы смотреть прямо на зрителя, и потому стоит в профиль. А ее натруженные руки простой женщины держат плащ плотно запахнутым вокруг тела, словно ее обдувает холодный северный ветер.

Она пока еще понятия не имеет, что ждет ее впереди. Она не воспринимает самое себя как существо особенное, возвышенное, не знает, что появилась на свет свободной от первородного греха, что непорочное зачатие уже произошло. Родившегося божественного младенца она будет воспринимать словно самое обыкновенное, земное дитя. В этом ее бесконечная доброта, и безграничное смирение, и полная покорность божьей воле.

Сначала Изабель хотела показать Мадонну сидящей, но сочла, что без ребенка, над которым она склонилась бы, укрывая его складками плаща, Мадонна будет выглядеть слишком одинокой. Нет. Она покажет Мадонну стоящей на фоне стеклянной стены, завешенной полупрозрачным муслином.

В профиль, со слегка склоненной головой. Она не должна глядеть прямо в объектив, это было бы слишком неестественно, даже вызывающе. Кроме того, внимание зрителя сосредотачивалось бы на ее красоте, а не на духовной добродетели. Да-да, лучше всего расположить модель именно в профиль в рассеянном, словно размытом свете. Опущенные глаза подчеркнут врожденную стыдливость и скромность, но при этом она не должна смотреть на какой-то определенный предмет: взгляд, устремленный в никуда, создает ощущение, что душа ее открыта чудесам и печалям мира. Пожалуй, лучше всего, если глаза Девы Марии будут опущены на ее собственные руки. Ни в коем случае не на цветы, это привнесет в ее взгляд неуместное любопытство. А оно никак не сочетается с верой в божественное предопределение, предначертанное для каждого, живого существа.

Теперь руки.

Глаза, опущенные на руки, притянут взгляд зрителя к нижней части композиции, к толстым и крепким пальцам. Такие руки могут быть у женщины, которая зарабатывает на жизнь мытьем полов и чисткой кухонной утвари. Это руки обычной, много работающей ими женщины, ничем не выделяющейся в массе простого люда. Вместе с тем Матерью Божьей могла стать только такая женщина, собственное величие которой, ее природа, не вступит в конфликт с величием ее сына. Ее миссия заключается в том, чтобы через нее Сын Божий пришел на землю, но сама она не может, не должна быть ему помехой.

– Мэм, – спросила Энни, оторвавшись от созерцания собственных рук, – а не творим ли мы себе кумира?

– Нет, – быстро ответила Изабель. – Кумиры деревянные или каменные, а это всего лишь только фотография.

– Да, но… – Энни сомневалась, что Библия предполагает буквальное понимание заповедей.

– Нет, нет, – быстро оборвала ее Изабель, не дав ей закончить. – Запрещается делать изображения бога, а это Мария – земная женщина. Согласись, это совсем другое дело.

Но ее слова не убедили Энни. Она снова посмотрела на свои руки, потом перевела взгляд на Изабель. Она вдруг подумала, что Изабель, замершая за камерой, – сама прекрасный сюжет для фотографии.

«Ну вот, все получается просто идеально», – подумала Изабель. Тонкое лицо Энни, живой, осмысленный взгляд. Крепкое тело, готовое выносить божественного младенца. Простая женщина-труженица и вместе с тем самостоятельная, яркая личность. Ей тоже предначертано величие, пусть только отблеск славы ее сына, тем не менее это тоже величие и слава. Ей предуготовано стать Матерью Божьей, но пока она ничего об этом не знает, не думает о своем предназначении.

«Как это тебе подходит!» – думает Изабель. Хорошо, что Энни знает историю Девы Марии, это облегчает Изабель задачу, так как Энни сама легко находит нужное выражение. Прекрасно, что она сама знает, что ей делать. Хорошо и то, что тема заметно смущает ее, – это смущение со стороны воспринимается как выражение смирения и тем самым делает образ более убедительным.

– Как ты думаешь, Мария любила Иосифа или это господь выбрал его ей в мужья? – спрашивает Изабель, отодвигая камеру, чтобы на общем плане снимка складки плаща выделялись рельефнее.

– Я уверена, что они любили друг друга, – отвечает Энни, хотя совсем не была в этом уверена и никогда раньше вообще не думала об этом.

Но положение обязывало – объявив себя верующей, она вынуждена демонстрировать компетентность.

– Я хочу сказать, могла бы Мария стать матерью Христа, если бы не было Иосифа? – спрашивает Изабель, пристроившись к видоискателю.

– Иосиф и был отцом, мэм, – ответила Энни.

– Разве не бог? – спросила Изабель.

– Видимо, нужны были сразу два отца.

– Почему? Если ребенок от бога, зачем нужно еще и плотское зачатие?

Энни отерла пот со лба – ей вдруг стало жарко под капюшоном. Казалось, не составляло никакого труда Изабель смутить ее, какую бы уверенность в себе она ни чувствовала.

– Я не знаю, – отвечает Энни.

– Хочешь знать мое мнение? Я думаю, что любое дитя – божественно. У каждой из нас есть возможность родить на свет маленького Иисуса.

Изабель выпрямляется – ей не нравится освещение. При этом освещении все кажется нечетким, словно окутанным туманом.

– Но мне горько об этом думать, – вдруг говорит она. – Будь добра, отойди на пару шагов назад – там лучше освещение.

– А как звали ваших детей, мэм? – спрашивает Энни, послушно отступив на несколько шагов назад.

Свет здесь не такой яркий, и мягкая тень создает прохладу.

– Откуда ты знаешь, что у меня были дети? – Изабель напряженно замирает.

Положив ладонь на верхнюю доску камеры, она чувствует, как сильно нагрелось дерево под солнечными лучами.

– Мистер Дашелл сказал.

– Зачем?

– Я не знаю, мэм. Просто сказал во время разговора.

Изабель снова припадает к видоискателю.

– Не следовало ему это тебе говорить. И ты не должна больше спрашивать меня об этом, поняла?

– Да, мэм.

Энни уже раскаивается, что задала этот вопрос. Она снова переводит взгляд на свои руки, на этот раз сложив ладони в молитвенном жесте.

– Простите, мэм, я не хотела сделать вам больно.

Ее новая поза неожиданно понравилась Изабель. Сложенные руки притягивали взгляд зрителя этим контрастом между их молитвенным жестом и грубой формой самих рук. Боковой свет глубокими тенями подчеркивал рельефность складок плаща, делая всю фигуру похожей на мраморную статую.

– Только первого, – сказала она.

– Что, мэм?

– Только первого ребенка я успела назвать, – сказала Изабель, глядя через видоискатель. – Ее имя было Роз.

Эльдон читал, сидя в постели, когда к нему в спальню вихрем ворвалась Изабель. От неожиданности он бросил книгу и откинулся на подушки так резко, что очки свалились с его носа на самый край постели.

– Изабель, – пробормотал он.

Она прошла к его постели и уселась на краю так стремительно, что он едва успел подхватить свои очки, чтобы она их не раздавила. Это внезапное появление вызвало у него чувство вины, словно его застукали за каким-то неблаговидным занятием.

– Я читал, – сказал он.

– Я вижу. – Изабель забарабанила пальцами по обложке его книги. – Надеюсь, мне пока не требуется разрешение, чтобы войти в твою комнату?

– Разумеется, нет. – На самом деле он не возражал бы, если бы она предупреждала его о своем появлении.

Он аккуратно положил очки на тумбочку и подвинулся, уступая ей место.

– Ты давно уже не заходил ко мне, – сказала Изабель. – Почему?

– Я был занят, – быстро ответил Эльдон.

– Чтением?

– Чтением и еще кое-чем. – Эльдон положил книгу на тумбочку рядом с очками.

– И еще кое-чем, – усмехнулась Изабель. – Например, болтовней с моей горничной о наших детях. Надо ли напоминать, что это касается только нас двоих? – Изабель сурово посмотрела ему в глаза.

Эльдон почувствовал, что его загнали в угол. Сейчас он как раз думал об Энни. Читая судовой журнал капитана китобойного судна, он вспоминал их прогулку в промороженной обуви.

– Нечего ответить? – неожиданно Изабель поняла, что разозлилась на мужа больше, чем сама думала. То ли потому, что он говорил с Энни о вещах, которые ее не касались. То ли потому, что, раз он говорит с ней на подобные темы, значит, между ними существуют какие-то скрытые от нее отношения.

– Почему ты рассказываешь моей горничной такие интимные вещи?

– Твоей горничной… Я полагал, она наша горничная. Ну, я рассказал ей о наших детях – мы разговаривали…

Никакая сила не заставила бы его проговориться, что Энни берет книги из его библиотеки, что они не раз прогуливались вместе и даже пили бренди у камина.

– Она рассказывала мне о своей семье, о том, как все они умерли от голода, и я вспомнил о наших детях.

Он вспомнил, как последнего их младенца в крохотном свертке поспешно вынесли из комнаты, где Изабель рожала, чтобы ни он, ни – не дай бог – она не увидели его посиневшего личика.

– Прости, но порой я не могу не думать, какими бы они были, если бы выжили. И какой была бы тогда наша с тобой жизнь.

Он хотел как лучше, и Изабель понимала это. Их дети сейчас были бы почти взрослыми, и ему не хватало именно взрослых детей, собеседников. Это она тоже понимала.

Изабель расстегнула на спине застежку платья и выскользнула из него.

– Подвинься, – сказала она мужу и юркнула к нему в постель.

Его тело вдруг показалось ей холодным, как камень. Он замер, вытянув ноги и прижав руки к туловищу.

– Можешь обнять меня, – сказала Изабель.

Но как только она произнесла это вслух, Эльдон понял, что подобное желание у него полностью пропало.

Свет керосиновой лампы беспокойно плясал на потолке над ними. Изабель не теряла надежды, что рука Эльдона найдет силу преодолеть, разделяющее их расстояние в несколько дюймов и прикоснуться к ней. В свое время его ласки выражались в том, что он гладил руками ее тело, словно проводил ими по контурам карты. Его радость при этом была сравнима с радостью путешественника, определяющего свое положение на незнакомой местности.

Но сейчас Эльдон не двигался. Сейчас он ощущал себя измученным, словно потерпевший кораблекрушение.

– Извини, – пробормотал он.

– Кто из нас виноват? – спросила Изабель, повернувшись на бок. – Смотри на меня!

Положив руку ему на щеку, она приблизила его лицо к своему, глядя ему прямо в глаза.

– Я виновата?

– Нет.

– Правда?

До сих пор Изабель никогда не думала о своих детях как о взрослых людях, не представляла, какой бы могла быть их взрослая жизнь. Для нее они навсегда остались младенцами. Она приготовила для них комнату. Они жили внутри ее, и она радовалась этому. Но как только им приходило время появиться на свет и занять место уже не в ее теле, а в ее жизни, они без следа исчезали, скрывались в небытии.

– Нет, – повторил Эльдон слабеющим голосом, словно выражая их общую неуверенность в этом.

Изабель выбралась из постели. Язычок пламени в керосиновой лампе трепетал в такт ее дыханию. Ее платье лежало на полу скомканной тряпкой. Она натянула его.

– Я ничего не хотел сказать, – прошептал Эльдон.

Изабель не обернулась. Мысли Эльдона уже унеслись от нее к Энни Фелан. Изабель почувствовала это и пришла в ярость.

– Держись от Энни Фелан подальше, – сказала Изабель.

– Что?

– Я требую, чтобы ты прекратил всякое общение с ней, – сказала Изабель, застегивая платье на спине и глядя на лежащего Эльдона сверху вниз. – Ты жалкий и слабый человек, Эльдон Дашелл. Не понимаю, почему я вышла за тебя замуж.

«Потому что тогда я был тебе нужен», – подумал он. Но все, что было важно тогда, что было важно когда-то, показалось ему сейчас таким бесконечно далеким, что сейчас было глупо, бессмысленно это обсуждать.

И он ничего не ответил.

– И правильно, – фыркнула Изабель. – Не позволяй мне отвлекать тебя… – Быстрым шагом она пересекла комнату и, стоя у двери, выпалила: – От чтения!

И вышла, хлопнув дверью.

Эльдон понимал, что сейчас повел себя неподобающим образом, и уже раскаивался. Следовало сказать ей что-нибудь ласковое, успокоить и ободрить, обнять ее, как она просила. Но если нужно всякий раз руководствоваться разумом, а не чувствами, зачем тогда вообще чувствовать? Какой в этом случае может быть разговор об искренности в их отношениях?

Получив наконец возможность вернуться к книге, Эльдон испытал заметное облегчение. Сейчас он читал дневник одного капитана-китобоя за 1840 год, откуда первоначально намеревался извлечь кое-какие географические подробности, но постепенно характер автора, столь ясно проступающий за строчками текста, захватил его совершенно. Капитан намеревался писать свой дневник в форме писем жене, с тем чтобы она могла прочитать его записки по его возвращении. Первые его записи, сделанные вскоре после их отплытия от берегов Новой Шотландии, действительно напоминали письма и начинались обращением: «Дорогая Элис». Обращения к жене, однако, появлялись все реже, описание их быта на корабле и состояния моря вокруг них становилось все короче и короче по мере того, как его мысли поглощал промысел. В какой-то момент он начал жаловаться на матросов, которые, по его словам, «притворялись, что у них цинга». И прекратил жаловаться лишь тогда, когда несколько человек покончили с собой, бросившись за борт. Его ежедневные записи, делаясь день ото дня короче, постепенно свелись к одной строке, сообщающей о том, удалось ли сегодня обнаружить китов.

24-е – Пасмурно, китов нет.

26-е – Свежий ветер с юго-запада. Китов не видно.

27-е – Дождь. Хоть бы один кит показался!

28-е – Дождь. Китов нет.

Когда они наконец набрели на стадо китов, характер его заметок снова изменился. Забыв про погоду, он сообщал только о том, чем занимался экипаж.

12-е – Разделывали тушу.

13-е – Начали вываривать жир.

Киты стали встречаться реже. Он принялся заполнять страницы своего дневника сентиментальными стихами об охоте на китов – с точки зрения этих гибнущих животных. Себя он начал называть в третьем лице и, кажется, совсем забыл, что когда-то у него была жена.

Они дважды обогнули земной шар. На четвертый год своего плавания он решил возвращаться. С этого времени он перестал называть себя в третьем лице, а тон его записей стал более оптимистичным.

«Китов пока не видно», – сообщал он вслед за описанием погоды, становясь все веселее и веселее по мере приближения к дому, к женщине, с которой до отплытия он прожил только две недели. К женщине, которая все еще ждала его. Кому-то такой путь мог бы показаться долгим. Эльдон попытался представить себя на месте этой женщины, столько лет ожидавшей его. Можно ли сохранить в памяти хотя бы общие черты того, с кем ты разлучен так долго? Одно дело помнить, другое – быть рядом. Вот он появился на пороге, этот некто, чье присутствие неминуемо разрушит образ, который ты столько лет лелеяла в одиночестве. Кто бы ждал его, Эльдона, если бы он отсутствовал много лет? Что можно было бы вспомнить о нем, да вообще, есть ли что вспомнить? Он отложил прочитанную книгу. Стал бы он, как тот капитан, искать путь назад к Изабель? Да и захотел бы?

…Следующим утром, когда Энни, как обычно, вошла в спальню Изабель с кувшином горячей воды для умывания, ей не пришлось широко раздвигать шторы или громко стучать кувшином о таз, чтобы разбудить Изабель. Та, уже проснувшись, сидела в постели, положив руки поверх одеяла.

– Доброе утро, Энни, – сказала Изабель голосом, полным тоски.

Подойдя ближе, Энни заметила слезы у нее на глазах.

– Доброе утро, мэм, – ответила Энни, переливая воду в туалетный тазик. Что лучше – уйти? Или спросить, в чем дело? Энни поставила пустой кувшин рядом с тазом.

– Отчего ты не уходишь?

– Просто так, мэм.

– Хорошо, тогда разожги мне камин. Сегодня с утра холодно, и я замерзла.

Энни обрадовалась, что у нее появился предлог задержаться. Она быстро собрала пепел на совок, засыпала в камин уголь и развела огонь. Изабель все это время всхлипывала у нее за спиной. Закончив с камином, Энни решила, что лучше всего будет уйти, ни о чем не спрашивая.

– Пожалуйста, не уходи, – голос Изабель остановил Энни на пороге с совком в руке.

Энни вернулась к ней, неся перед собой совок с пылью и пеплом, словно драгоценный подарок.

– Я ненавижу плакать, Энни, – жалобно произнесла Изабель.

– Как я могу вам помочь, мэм? – спросила Энни.

– Заставь меня перестать плакать, – сказала Изабель, вытирая глаза тыльной стороной ладони. – Можешь?

Энни невольно взмахнула рукой, забыв про совок с пеплом, и его частицы повисли в воздухе мелким дождем.

– Приказываю вам перестать плакать, мэм, – повелительно произнесла Энни. – Ну как, подействовало?

– Нет, – ответила Изабель, откинув одеяло и спуская ноги на пол. – Наверное, для этого я должна стать тобой.

– Мной, мэм?

– Если бы я была тобой, мне бы все давалось легче, – ответила Изабель, вставая.

«Это вряд ли у тебя получится», – подумала Энни, но вслух согласилась.

– Тогда идите сюда, мэм, – сказала она. Изабель покорно последовала за Энни к камину, и Энни вложила ей в руку тряпку.

– Надо протереть облицовку камина. – Энни показала Изабель, где надо вытирать пыль. – А также все картины, рамы, вазы и статуэтки. После уборки они обязательно должны быть на своих прежних местах, мэм.

– Будет более убедительно без «мэм», – сказала Изабель.

– Да, мэм, – ответила ей Энни, и они улыбнулись друг другу.

Изабель делала свою работу спокойно и очень добросовестно. Пока она протирала мокрой тряпкой каминную доску и статуэтки на ней, Энни собрала простыни и занавески для стирки. Обе молчали. На мгновение задержавшись у окна, за которым по небу проплывали клочковатые облака, Энни смотрела, как работает Изабель. Та не торопилась и ничего не пропускала.

– Из вас бы вышла хорошая горничная, мэм, – сказала Энни.

– Ты, – ответила Изабель, подняв лицо от своего туалетного столика, который в данный момент протирала. – Не всякая горничная. Только ты.

Казалось, на этот раз средство Энни помогло: Изабель перестала плакать, и горькие мысли о вчерашнем разговоре с Эльдоном куда-то отступили. Как бы ей хотелось, чтобы он вел себя по-другому, чтобы все было по-другому! Она аккуратно стерла пыль с настольного зеркала и ящичка с расческами. Душевное облегчение снизошло на нее неожиданным подарком.

– Чтобы отвлечься от горестей, мэм, нет ничего лучше работы.

Услышав это, Изабель тут же снова о них вспомнила. Вспомнила, что Эльдон фактически возложил на нее вину за гибель их детей. Словно они родились мертвыми именно из-за какого-то ее телесного порока.

Изабель уронила руку с тряпкой и оперлась на камин. Тепло горящего очага проникало сквозь ткань ее ночной рубашки.

– Энни, – тихо позвала она.

– Что, мэм.

– Не покидай меня!

Энни удивленно вскинула глаза. Изабель стояла, прислонившись к камину, и, кажется, снова собиралась расплакаться. За окном на их дом накатывалась буря, вдали громыхнул гром.

– Вы встали слишком близко к огню, мэм! Отойдите на шаг – рубашка может загореться.

– Не покидай меня, – повторила Изабель, не двигаясь с места.

– Я вас не покину, мэм!

Изабель отошла от камина. За окном разразился дождь.

Пока Изабель снимала Мадонну, дождь шел, не стихая. Разбиваясь о его косые струи, дымчатый свет падал внутрь студии рваными полосами. Чтобы при таком освещении добиться нужного эффекта, приходилось применять длинные экспозиции. Энни уже перепробовала множество поз: на коленях у залитого с внешней стороны водой стекла, похожего на колеблющуюся кисею, стоя лицом к свету, стоя спиной к свету… Каждая поза привносила свою ноту в восприятие концепции божественной добродетели, олицетворяемой Мадонной. И, словно звуки одинокой свирели, эти ноты сливались в грустный мотив, в котором Изабель слышала всю печаль жизни.

Едва солнце скрылось за облаками, в стеклянном доме стало на удивление холодно. Из-под двери и через щели между стеклами сразу потянуло сквозняком, перемешивая внутри помещения холодный и влажный воздух. Энни поплотнее закуталась в свой плащ, наконец по достоинству оценив его толстую шерсть.

– Вот и хорошо, – сказала Изабель. – Общий трепет, взволнованность подчеркнут смирение.

Энни промолчала, только поглубже закуталась в плащ, словно облекаясь в смирение. Все ее мысли были только о чашке горячего чая, которую она сможет позволить себе после сеанса.

Когда на пороге студии неожиданно появилась кухарка, Энни с надеждой подумала, уж не прочла ли та ее мысли и не принесла ли им чего-нибудь горячего. Кухарка, однако, не замечая Энни, направилась прямо к Изабель.

– Миссис Дашелл, – сказала кухарка хозяйке, – пришло письмо, о котором вы меня предупреждали.

Кухарка передала в руки Изабель большой коричневый конверт.

– Спасибо, Герти, – произнесла Изабель, принимая конверт из рук кухарки, и как-то опасливо положила его на крышку фотокамеры. – Прости, что тебе пришлось идти сюда под дождем.

– Ничего, мэм, рада служить вам.

Энни заметила, как мягко и уступчиво кухарка говорила с хозяйкой. Герти. Энни впервые услышала, как кухарку назвали по имени.

Кухарка вышла из студии, даже не удостоив Энни взглядом. Энни знала, что она не одобряет это позирование, считая, что это не дело горничной. А уж тем более в качестве Мадонны.

– Что это? – спросила Энни, когда та удалилась. Изабель стояла все в той же позе, не мигая глядела на конверт и даже не пыталась открыть его.

– Открой ты, – сказала Изабель, – И не читай письмо, просто скажи мне, что там написано.

Энни взяла большой конверт из плотной бумаги. Внутри его было что-то тяжелое и круглое. Она надорвала край конверта. Тяжелый металлический диск выскользнул к ней на ладонь. Развернув письмо, она прочитала его про себя и, закончив чтение, подняла взгляд на Изабель. Та стояла в прежней позе, закрыв глаза.

Энни вложила медаль в ладонь Изабель – в тусклом свете студии металл ярко сверкнул желтым.

– Это с Дублинской выставки, мэм, – сказала Энни. – Ваши работы получили золотую медаль.

Изабель открыла глаза.

На следующий день Изабель решила дать торжественный обед в честь своей победы.

– Я приглашу и тех, кто меня поддерживал, и тех, кто меня злословил, – сказала она Энни. – Одних я вознагражу, других накажу – все одним махом.

Изабель рылась в своем гардеробе, подбирая платье для Энни, в котором она будет присутствовать на этом обеде в качестве гостьи. Так решила Изабель, и переубедить ее было невозможно.

– В конце концов, – сказала она, – победили именно твои фотографии – серия добродетелей, для которых ты позировала. Своим успехом я обязана только тебе. Примерь вот это. – Изабель протянула Энни зеленое платье, в котором однажды была в гостях у Хиллов. – Зеленый очень идет к твоим волосам.

– Прямо не знаю, мэм, оно такое красивое – боюсь его испортить.

– От носки одежда всегда портится. – Изабель приложила платье к Энни. – Надев его, ты окажешь мне честь. Давай-ка я тебе помогу.

Аккуратно положив зеленое платье на пол, Изабель подошла к Энни сзади и начала помогать ей раздеваться.

– Этот ужасный чепец тоже сними! В жизни не видела ничего более уродливого! – Она отшвырнула белый чепец, принадлежность костюма горничных, и продолжала: – Говоря по правде, эту медаль заслужила ты. И поэтому я хочу, чтобы на моем вечере ты была почетной гостьей. Как настоящая леди.

Энни сбросила черное рабочее платье, и Изабель принялась застегивать на ней свой корсет. Затем Энни встала посреди лежащих на полу пышных зеленых юбок, Изабель, натянув на нее платье, обошла ее вокруг, оценивая результат.

– Ну что же, ты выглядишь замечательно! – удовлетворенно воскликнула она.

Энни осмотрелась перед большим зеркалом и не узнала себя. Праздничный наряд вместо жалкого платьишка, дорогая яркая ткань вместо застиранной и дешевой. По правде сказать, эта перемена ее немного напугала.

Энни долго не могла решить и до сих пор не решила, что думать по поводу ее фотографий, получивших приз Дублинской выставки, как относиться к ним. Ей было трудно представить, что вещи, возникшие как результат их очень личных отношений с миссис Дашелл, могут стать достоянием публики. Десятки, если не сотни людей видели ее фотографии в Дублине, рассматривали ее, словно диковинную бабочку, приколотую под стеклом витрины рядом с табличкой с объяснениями.

– Что, если я не справлюсь, мэм? – вдруг спросила она.

– С чем, Энни?

Энни повернулась к зеркалу спиной, чтобы рассмотреть себя сзади, и чуть не упала, наступив на подол.

– Как себя держать, мэм? Как ходить? И что говорить?

– Ты всегда знаешь, что говорить.

– Ну, или как говорить. – Энни умоляюще посмотрела на Изабель. – Мэм, я боюсь до смерти.

Изабель взяла Энни за руку.

Разве ты это не я; – спросила она. – И если бы мы не встретились в этой жизни, все равно, разве могла бы я не быть тобой?

Точно так же Изабель всегда верила, что она – единое целое с Элен.

«Нет, – подумала Энни. – Тогда ты не смогла бы быть мной».

Изабель сжала ее ладонь и отпустила. Энни прошлась по комнате. При ходьбе платье издавало легкое шуршание, словно кто-то шептал из угла: «Не забывай, не забывай меня…»

– На тебе смотрится любой наряд, – сказала Изабель, любуясь, как Энни скользит но комнате. – Ты могла бы быть кем угодно.

Энни резко повернулась к ней от окна.

Выбросив из-за облаков узкий пучок света, расстелило перед ней золотую дорожку, и вся комната, казалось, закачалась и поплыла. Энни подставила ладонь под струю света, словно хотела разбрызгать его вокруг себя. Изабель на другом конце комнаты звонко рассмеялась. «Да, я могла бы быть кем угодно!»

Пока Изабель была в студии, где печатала вчерашние фотографии Мадонны, Энни расхаживала в новом наряде по коридору, тренируя походку, перед тем как появиться в свете, радуясь необычным ощущениям, непривычной тяжести новой одежды. Дойдя до конца коридора, Энни резко поворачивалась, так что пышные юбки поднимались волчком и потом плавно оседали к ее ногам.

По лестнице взобралась Тэсс, прижимая подбородком кипу выстиранного белья.

– Привет, – весело сказала Энни, проделав очередной поворот.

– Я слышала, будут гости, – сказала Тэсс, тяжело дыша после восхождения по лестнице. – Мне всегда нравилось это платье.

Некогда Тэсс мечтала, что они с Уилксом выйдут из кареты и поднимутся по ступеням дома, где соберется общество. Она, Тэсс, будет в этом самом платье и небрежным взмахом руки отпустит кучера. Они войдут в дом, и дворецкий громко объявит их имена хозяевам и гостям, с нетерпением ожидающим их в зале.

Тэсс привалилась к перилам, подпирая стопку белья огромным раздувшимся животом.

– Но на мне оно все равно что седло на корове, – сказала Тэсс.

Энни еще раз повернулась, на этот раз медленнее, и ткань засверкала, словно осколки бутылочного стекла на дне ручья.

– Ну, не скажи, – ответила она. – Ты могла бы в нем выйти к обеду так же непринужденно.

Тэсс грустно улыбнулась.

– Нет, – с горечью произнесла она, – Увы, это все не для меня.

Тэсс покрепче ухватила белье и, неуклюже обогнув Энни, заспешила дальше по коридору.

Несколькими днями позже Энни спускалась по парадной лестнице из сумрака спальни Изабель в сверкающую огнями гостиную. Изабель, обещавшая ей ни на миг не оставлять ее, помогла ей одеться и причесаться, но потом вдруг исчезла, растворилась среди гостей.

Не так-то просто было спускаться по лестнице, не глядя себе под ноги, да еще соблюдая должное выражение, и при этом умудриться не наступить на подол и не покатиться по ступенькам. Платье с чужого плеча было непривычно тяжелым и с каждым шагом казалось все тяжелее. Едва сойдя с лестницы, Энни уже чувствовала себя разбитой.

Кухарка, Тэсс и Уилкс готовились к этому приему не покладая рук. Пока Изабель у себя в спальне в течение нескольких часов одевала и прибирала Энни, доносившиеся до них беготня и хлопки кухонной двери напоминали Энни, что сейчас она не на своем месте. Энни вдруг стало стыдно, что она не помогает им накрывать на стол и начищать серебряную посуду.

До того как подать обед, гостей пригласили в большой холл выпить по бокалу красного вина. Едва Энни появилась там, как дюжина пар глаз устремилась на нее, и в холле сразу наступила тишина. Было слышно, как кто-то произнес: «Это та самая горничная». Энни испуганно попятилась, спрятавшись в углу за роялем.

– Мисс? – держа поднос с бокалами, перед Энни с реверансом предстала Тэсс.

– Не надо так, – сказала Энни.

Ответив ей не то улыбкой, не то ухмылкой, Тэсс удалилась.

Энни быстро выпила вино и теперь не знала, куда девать пустой бокал. Вокруг нее шелестели, жужжали, стрекотали разговоры. Стоило ей поднять глаза, как она сразу же натыкалась на чей-нибудь любопытный взгляд. Ее разглядывали так, словно сама она была фотографией, а не живым человеком.

Изабель внезапно вынырнула из толпы гостей.

– Знаешь, тебя уже сватают, – сказала она, доверительно склонившись к Энни.

– Правда? – Энни так обрадовалась появлению Изабель, что почти не обратила внимания на ее слова.

– Ш-ш-ш, – прошептала Изабель Энни на ухо. – Он вон там – между Летицией Хилл и человеком с золотой цепочкой на животе.

Там, куда указала Изабель, находился пожилой джентльмен, чья покрытая белоснежными кудрями голова казалась непомерно большой. Он сидел в кресле, положив руки на колени, и напряженно смотрел в их сторону.

– Он смотрит на меня! – воскликнула Энни. – На вид ему все девяносто!

– Раз так, вряд ли он тебя видит.

– Вы серьезно, мэм? – Энни недоумевала, неужто Изабель действительно собралась выдать ее замуж за этого старика, едва способного держаться на ногах. – Он правда сделал мне предложение?

– А как ты хотела бы ему ответить?

– Конечно, нет! – воскликнула Энни чуть громче, чем следовало. Стоявшая рядом пара обернулась на ее возглас.

– Ш-ш-ш, – снова зашептала Изабель, согревая своим дыханием щеку Энни. – Конечно, нет. Что же еще! Я сама передам ему твой ответ. Это Арчибальд Стэнфорд – собиратель портретов, родовитый аристократ. Он увидел тебя в образе Смирения и сказал, что влюбился с первого взгляда.

Обе посмотрели на Стэнфорда, мигавшего Энни с противоположного конца зала.

– Мне будет несказанно приятно передать ему твой вежливый, но твердый отказ на его великодушное предложение. Ведь до сих пор он считал, что мои работы недостойны его коллекции.

– Не оставляйте меня, мэм, – взмолилась Энни. – Они все смотрят на меня. Мне страшно.

– Тогда, – Изабель обняла Энни, – не отрывай от меня своего взгляда.

Неторопливо и грациозно Изабель пересекла гостиную. «Вот что значит быть настоящей леди, – подумала Энни. – Позволять себе роскошь никуда и никогда не торопиться!» Настоящая леди всегда выше мелочных забот, на то у нее всегда есть слуги или кто-нибудь еще.

Изабель подошла к Арчибальду Стэнфорду, наклонилась и что-то сказала – старик раздраженно хлопнул ладонью по подлокотнику, словно прихлопнул какое-то насекомое. Изабель медленно выпрямилась и поплыла обратно к Энни, глядя прямо на нее. «Не отрывай от меня своего взгляда». «Она хочет убедиться, – подумала Энни, – что я делаю все, как она сказала: смотрю на нее, не отрываясь».

За обеденным столом Энни сидела между Робертом Хиллом и мистером Дрейком. Это испытание было потяжелее того, что ей довелось перенести во время фуршета в гостиной.

Обед состоял из восьми блюд, но, едва похлебав супа, Энни почувствовала, что совершенно сыта, и уже почти не могла притронуться к жаркому из молочного поросенка. Прикидываясь, что ест, она жевала во рту кусочек вареной моркови.

Обед подавала кухарка, облачившаяся по этому случаю в платье горничной. В таком обличье Энни видела ее впервые. Беременность Тэсс была уже слишком заметна, чтобы прислуживать за столом; Изабель решила, что ее вид непременно отобьет у гостей аппетит.

Подавая Энни гарнир, кухарка нечаянно задела ее тарелку, и соус потек Энни на платье тонким ручейком.

– Простите, мисс, – безразлично произнесла кухарка.

Ее лицо было замкнутым, а взгляд холодным. Их словно разделяла глухая стена. Словно кухарка была незнакома с Энни или даже не видела.

– Знаете, что я вам скажу, господа, – вдруг громко произнес кто-то. – Все беды у нас от ирландцев.

Это был Роберт Хилл, сидевший рядом с Энни. Она с недоумением посмотрела на него. О чем это он? На ее счастье, Эльдон задал этот вопрос вслух.

– Чем вам насолили ирландцы, Роберт? – спросил он.

– Да всем, – ответил Роберт Хилл. – Их здесь стало чересчур много. Они злоупотребляют нашим состраданием к ним. Они занимают рабочие места, по праву принадлежащие англичанам. Коровья чума – это тоже от них.

– Но какая связь между ирландцами и коровьей чумой? – спросил Эльдон тихо и очень спокойно.

– Думаю, скот подцепил эту заразу от ирландцев.

– Но в Ирландии был голод, а не эпидемия.

– Откуда нам это знать? – Роберт Хилл оживлялся все больше. – Может статься, это была именно эпидемия, просто правительство нам так сообщило, чтобы не волновать общественность. И зараза передалась скоту.

– Какая чепуха, Роберт. – Эльдон беспокойно взглянул на Энни, и она послала ему ответный взгляд.

Хилла между тем несло все дальше: чувствуя, что уже овладел вниманием аудитории, он сел на любимого конька.

– А кто вообще может подтвердить, – заявил он, откинувшись на спинку стула, – что ирландцев действительно умерло так много, как сообщали? Может быть, жертв было гораздо меньше. А может быть – вообще ни одной.

– Вся моя семья погибла там, сэр, – тихо сказала Энни.

Она вовсе не намеревалась говорить за столом, полагая, что Изабель отвела ей роль живой фотографии. Но Изабель, вопреки обещаниям не покидать ее, за обедом забыла о ней совершенно. Последняя реплика Роберта Хилла переполнила чашу ее терпения.

– Вся моя семья погибла там, на строительстве дороги для вашего правительства, – сказала она. – Дороги, которая никому не была нужна и никуда не вела. Им даже не платили за этот бесполезный труд.

В столовой повисла такая тишина, что Энни могла слышать звуки собственного дыхания.

– Извините. – Она поднялась из-за стола, пытаясь сохранить остатки достоинства, и вдруг опрометью бросилась вон.

Она выбежала в сад и обогнула угол дома. Холодный воздух подействовал на нее успокоительно. Из окон слышался смех гостей, которые вновь развеселились. Как она могла согласиться пойти на этот обед? Как можно было выставить себя на это позорище? Какое право имеет Изабель так играть ею?

– Фелан, – послышался за спиной тихий голос.

Ее догнал слегка запыхавшийся Эль дон.

– Сэр, – сказала Энни, – вам не следовало уходить оттуда из-за меня.

– Я знаю, – ответил он.

Они остановились под ярко освещенным окном, пар от их дыхания клубился в воздухе, Внутри подавали русскую шарлотку. Изабель, размахивая руками, как дирижер, продолжала вести вечер.

– Иногда я думаю, что женился на ней, потому что хотел быть как она, – сказал Эльдон, не без восхищения наблюдая, как ловко Изабель сумела овладеть общим вниманием, как быстро «заштопала» пустоту, оставленную их с Энни уходом, так что никто теперь и не вспоминал о них.

– А ты – ты хотела бы быть как она? Хотела бы?

Там, в стеклянном курятнике, все, чего ей иногда хотелось, – это чтобы Изабель смотрела на нее так, как тогда, когда открывала в ней еще какую-нибудь сторону ее души. Не отрывай от меня своего взгляда.

– Не в этом дело, сэр, – ответила она.

Стоя снаружи под окном, они наблюдали, как продолжался обед. Эльдон был рад, что так неожиданно нашелся повод уйти оттуда. Он, конечно, радовался успеху Изабель, вместе с тем этот успех служил ему еще одним горьким напоминанием о собственных неудачах. Сегодня, стоя с Изабель в гостиной, он с гордостью и радостью за нее слушал похвалы, которые расточал ей явившийся первым мистер Дрейк – владелец выставочной галереи.

Но когда он предложил ей выставить их у себя в галерее, даже не потрудившись их прежде посмотреть, Эльдон почувствовал, как острый приступ зависти сжал ему сердце. Она делала то, что желала, и теперь пожинала плоды своей деятельности. А он всю жизнь был лишен возможности делать то, что желал, хотя желал столь немногого – странствовать и описывать свои странствия. Так успех Изабель обернулся для него полным поражением, поражением всей его жизни.

– Тебе надо вернуться к ним, – сказал он, мягко положив руку ей на плечо. – Изабель будет недовольна.

Он повернулся и пошел прочь от дома, скрывшись в сумраке сада.

Званый обед, весь ход которого Изабель так тщательно заранее распланировала, пошел вкривь и вкось. Не выдержав разглагольствований Роберта Хилла, Энни Фелан ушла, можно сказать, хлопнув дверью. Роберт Хилл тут же сменил тему на другую, не менее актуальную – на этот раз он разразился речью об ограниченных возможностях фотографии. В чем дело? Почему все вышло так плохо? Изабель окинула взглядом своих гостей. Возможно, это общество принимает ее только потому, что она – дочь лорда, и нимало не интересуется, что она представляет собой как художник. Им важен только ее общественный статус. С какой стати она вообразила, что для них имеет значение ее дублинская медаль? И не из-за того ли, что выставка была именно в Дублине, Роберт Хилл и прошелся по поводу ирландцев?

– Я не сомневаюсь в том, господа, что фотография неизбежно означает гибель живописи, – громыхал Роберт Хилл, размахивая вилкой. – Искусство, которое всецело определяется навыками и мастерством, не говоря уже о дающемся от бога таланте, заменит машина, которой легко сможет управлять любая посредственность. Да, господа, мы стоим на пороге новой – и опасной! – эпохи, когда коренным образом изменится понимание того, что значит быть художником. Само изображение перестанет быть результатом кропотливого и долгого труда – а ведь это само по себе ценно в живописи! – и не сможет уже нести никакой смысловой нагрузки. Оно обречено стать мимолетным, случайным и поверхностным. Язык не поворачивается назвать искусством то, – помогая себе, он сделал широкий взмах, – что может каждый. Что доступно любой посредственности. Конечно, моя дорогая Изабель, ты ничего не в состоянии тут поделать, и ты ни в коей мере не ответственна за то, что неизбежно случится.

– Разве? – удивленно подняла бровь Изабель.

«Какой напыщенный идиот, – подумала она. – Да он просто боится. Он напуган тем, что мое начало означает его конец, что мой успех есть предзнаменование его скорого падения».

– Разве будущее не за мной, Роберт? – спросила она. – Разве ты не это имел в виду?

Легация Хилл приложила ко рту салфетку, чтобы скрыть не то кашель, не то смех.

Растерянность Роберта Хилла продолжалась всего мгновение. С наполненным бокалом он поднялся из-за стола и церемонно поклонился в сторону Изабель.

– В таком случае, господа, выпьем за наше будущее.

Энни хотела пробраться по темным комнатам к себе в спальню как можно тише. Она опасалась, что Изабель услышит ее шаги и потребует, чтобы она вернулась к гостям. Перед закрытыми стеклянными дверями обеденного зала, из-за которых доносились голоса гостей и жизнерадостное гудение Роберта Хилла, стояли Уилкс и Тэсс. Всхлипывая, она судорожно вцепилась в его рукав, он вырывался. Ни он, ни она не могли видеть Энни, стоявшую в другом, темном конце коридора.

– Отцепись, – прошипел Уилкс, пытаясь оторвать ее руку от своей. – Отвяжись от меня, толстая корова.

– Но ты же меня любишь, и я тебя люблю, – последнюю часть фразы Тэсс произнесла мягче, почти шепотом.

– Это ничего не меняет. Твой ребенок не от меня – я тебе ничем не обязан! Если бы ты не липла к своему прежнему хозяину, сейчас ничего бы не было.

– Он меня заставил, ты же знаешь, – сказала Тэсс совсем тихо.

– И это, наверно, тоже вранье. Ты вообще все врешь. Как бы там ни было, я больше не хочу иметь с тобой ничего общего.

Уилкс с силой оторвал пальцы Тэсс от своего рукава, повернулся и пошел прочь.

– Я думала, что что-то для тебя значу, – закричала Тэсс. – Не уходи!

Бросившись на пол, Тэсс вцепилась в его сапог. «Джиневра!» – подумала Энни и сама испугалась этой мысли. Колдовство Изабель, оказывается, куда сильнее, чем Энни сначала могла себе представить.

Уилкс оттолкнул Тэсс и удалился. Энни присела возле лежащей ничком Тэсс и осторожно погладила ее по волосам. Тэсс приподняла голову, уткнулась лицом в живот Энни и беззвучно зарыдала.

Ребенок не от Уилкса, вот, значит, какие дела! Его настоящий отец – прежний хозяин Тэсс. Возможно, как раз из-за этого ей и пришлось оттуда уволиться. Энни почувствовала внезапный приступ жалости к Тэсс и ее несчастному младенцу. Она ласково, словно ребенка, погладила Тэсс по голове.

– Ну же, ну, успокойся, – сказала она. – Я с тобой.

В детские годы Эльдон был настолько болезненным, что, опасаясь за его жизнь, его все время серьезно лечили. Он пил дымящиеся, неприятно пахнущие микстуры и постоянно сидел в тепле. Нездоровье лишило его обычных радостей детства – прогулок и подвижных игр со сверстниками. И вот тогда он и начал мечтать о путешествиях.

Детские иллюзии, глупость, романтическая бессмыслица – так бы он теперь мог назвать все это. Реальная жизнь первопроходца, как он теперь знал, была весьма далека от романтических представлений подростка. Экспедиции в Северную Канаду снабжались из рук вон плохо и почти всегда были вынуждены голодать. Летом в тундре мука быстро пропитывалась влагой и загнивала, некачественное масло протухало. Полчища мошкары и комаров так заедали людей, что, по словам одного путешественника, превращали их жизнь «в пытку, сводящую с ума». Несмотря на то, что они мазали открытые части тела дегтем и обертывали головы брезентом, комары все равно забирались им в глаза и уши. Невозможно было вдохнуть, чтобы не проглотить вместе с воздухом нескольких насекомых.

Болотные испарения ограничивали видимость расстоянием вытянутой руки, ноги вечно путались в корнях карликовых деревьев. В любую погоду – и в арктическую стужу, и коротким, но невыносимо жарким заполярным летом – путешественники были обречены перемещаться от точки к точке на длину мерной топографической ленты – неизменные шестьдесят шесть футов, – которую тащили, словно узники, скованные общей цепью.

Реальность экспедиционной жизни – вечная грязь, голод, усталость и беспокойство – и те краткие мгновения, когда ее участники все-таки чувствовали нечто похожее на пресловутую свободу первопроходца, вряд ли оправдывали такие неудобства. Окажись Эльдон сам в подобной экспедиции, он, без сомнения, бежал бы оттуда одним из первых.

Эльдон порылся в стопке бумаг на столе и извлек то, что искал. То была карта региона Великих американских озер, снятая одним топографом, который прежде работал в канадской тундре, но откуда его неожиданно отозвали, дав другое задание. Облегчение, которое почувствовал этот человек, сквозило в каждой любовно вычерченной линии, в красивом оформлении этой карты – ее поля обвивал плющ, а роза компаса напоминала огромную хризантему. Великое пресноводное озеро, огромное, как море, – так картограф назвал озеро Гурон. И приписал на полях: «От этого места до родного дома сорок три дня пути». Этот человек любил свою карту, словно саму землю. Он не ведал, что пройдут годы и его трудом воспользуются те, кто пожелает извлечь из этой земли прибыль.

Terra cognita – известная земля. Создавать карты – опасное ремесло. Результат бескорыстного любопытства, чистой тяги к знаниям, они всегда мостят дорогу для эксплуатации и меркантилизма, завоевания и колонизации. Но… «Я здесь, и все это мое». Разве первопроходец, рисуя на бумаге землю, на которой стоят его ноги, может думать и чувствовать иначе? Увы, одно неотделимо от другого, и одно неизбежно предопределяет другое. Тяга к знаниям влечет в дорогу, карта – результат путешествия, и захват есть следствие карты.

Эльдон удивился собственной мысли – как короток путь от открытия до захвата. И как быстр. Координаты души. Путь, проложенный по компасу человеческого сердца.

Проводив Тэсс в постель, Энни спряталась в комнате с детскими вещами. Было уже поздно, гости разошлись, голоса утихли, и дом наполнился ночными звуками.

Энни не знала, что ей делать дальше. Вечно прятаться было невозможно, когда-нибудь ей придется-таки предстать перед Изабель хотя бы для того, чтобы вернуть ей платье. Она мысленно готовилась получить выговор, хотя знала, что ни в чем не виновата. Разве ей пришлось бы стать горничной, если бы ее семья не погибла? Последнее время внутри ее росло чувство, превращавшееся уже в уверенность, что сейчас она живет чужой жизнью, жизнью, которая ей не предназначалась и которой ей не пристало жить. Кем бы она могла быть на родине? Крестьянкой? Или, может быть, даже учительницей в школе? Но уж во всяком случае, не горничной.

Когда дверь тихо скрипнула, она сначала подумала, что это скребется мышь. По полу потянуло сквозняком, и она поняла, что в комнате появился еще кто-то. Энни скрючилась за коляской, мечтая превратиться в невидимку. Держа в руке свечу, в комнату вошла Изабель.

– Кто здесь? – испуганно спросила она.

Видимо, что-то выдало присутствие Энни. Сначала Энни решила, что Изабель специально разыскивает ее в этой комнате, но ее испуг ясно показал, что она искала здесь того же самого, что и сама Энни, – уединения. Ведь на самом деле это было ее место, место, где она хранила вещи своих умерших детей.

– Кто здесь? – повторила Изабель. Бессмысленно было прятаться дальше…

– Это я, мэм, – сказала Энни, вставая.

– Энни!

– Да, мэм.

Изабель шагнула к ней, всматриваясь в ее лицо, близко поднеся к нему свечу.

– Боже мой, что ты здесь делаешь? – Изабель была поражена.

– Я прихожу сюда, когда хочу побыть одна. – Энни сочла за лучшее умолчать о том, что мистер Дашелл дает ей книги. – Простите, мэм, я понимаю, что не должна была этого делать, но здесь так хорошо думается в тишине.

Изабель опустила свечу. Видно было, что она в гневе и вот-вот расплачется.

– Господи, вот еще один подарок! – сказала она потерянным голосом.

– Мэм, простите меня за то, что случилось во время обеда, – знаю, вы хотели, чтобы это был ваш праздник.

– И ты меня прости, – вздохнула Изабель. – Я сама должна была заткнуть этого высокомерного болтуна. – Изабель притронулась к ручке коляски – заржавевшие пружины чуть скрипнули. – Я думала, они за меня рады, – сказала она, – но им нет дела ни до меня, ни до моих работ. Если им что и важно, так это только то, чья я дочь. – Изабель покачала коляску, словно баюкая младенца. – И о чем же ты тут думала?

– О том, что моя жизнь должна была быть другой.

Они посмотрели друг на друга.

– Я тоже часто об этом думаю, – сказала Изабель.

Если закрыть глаза, поскрипывание пружин можно было принять за посвист лесной птички. Одной из тех, что щебетали в лесу, когда Элен ждала ее у заветной поляны.

– Знаешь, – сказала Изабель, – иногда мне кажется, что ты единственный человек на свете, кому есть до меня дело.

И тогда, склонившись, Энни поцеловала Изабель в губы. Позже, в темноте своей мансарды, слушая храпение Тэсс, Энни пыталась и не могла понять саму себя. Должно быть, всему виной были эти слова, камнем скатившиеся на дно ее сердца.

«Ты единственный человек, которому до меня есть дело».

И сердце отозвалось раньше, чем ум успел что-то понять.

Изабель поцеловала ее в ответ. Это было так легко и просто, что все – и эта комната, и вся ее жизнь – вместилось в промежуток одного вздоха.

Забывшись, Изабель выронила свечу, но тут же пришла в себя.

– Ничего не было, слышишь! – воскликнула она, испуганно отстраняясь от Энни. – Запомни ничего!