Как сквозь мелкое сито, лунный свет роем тысяч холодных светлячков сыпался через сплетение ветвей. Тени их чертили на побеленной стене китайские иероглифы, переписывали и снова стирали. Энни не спала, следя за игрой теней на стене.

Где пролегла та черта, за которой она перестала быть подчиненной и стала равной?

Почему, несмотря на предостережение Изабель, она совсем не сожалеет о своем поступке?

Почему она вообще это сделала?

Почему?

Потому что слова Изабель освободили ее.

Потому что теперь она не боялась.

Потому что так приказало ей сердце – а оно не лжет.

Потому что она хочет жить – хоть пока и не знает как.

Потому что она этого хотела.

Потому что Изабель отозвалась.

– Я договорилась с местным звонарем, – сказала ей Изабель на следующее утро. – Он одолжит нам своих детей за крону в день – это совсем не то, что мои племянники. Младенца на этой неделе, мальчика на другой.

– А как же мои руки, мэм? – спросила Энни, опасаясь, что Изабель выдумывает какое-нибудь очередное кощунство.

– С этим мы уже закончили, – ответила Изабель, возбужденно шагая по студии.

Она разбрасывала по полу солому и сено – это должно было изображать хлев, в котором родился Христос, – и помогала себе ногами, словно играя в футбол.

– Никогда еще не чувствовала в себе столько сил! – воскликнула она. – И какая отличная идея мне пришла в голову! А ты разве не счастлива? – Изабель поддала ногой ком сена, и он мячом полетел в угол.

Сегодня Энни вряд ли решилась бы назвать себя счастливой – до такой степени она устала от бессонницы и бесконечных размышлений. Ей с трудом верилось, что Изабель могла крепко спать этой ночью, словно между ними ничего не произошло. Теперь Изабель хочет снимать ее как Мадонну с младенцем, а ведь она обещала ей не делать этого.

– Прошлой ночью… – начала было Энни, не в силах больше сдержать себя.

– Стоп! – резко оборвала ее Изабель. – Мне казалось, ты поняла, что я тебе сказала.

…Опустившись на колени, она разравнивала слой сена на полу.

– Иди встречай звонаря – он как раз должен подойти. И сразу надень плащ. Как только возьмешь у него ребенка, можешь уже считать себя Мадонной.

Накинув тяжелый шерстяной плащ, Энни побрела к крыльцу. Уильям, звонарь, уже был там и беспокойно переминался с ноги на ногу.

Младенец Христос на самом деле оказался девочкой Аделиной. Отец бережно передал ее в руки Энни.

– Это ей не повредит, мисс? – спросил он с волнением в голосе.

– Не волнуйтесь, Уильям, мы только сфотографируем ее, – ответила Энни.

– А это ей не повредит?

– Нет-нет, это ведь все равно, как если бы ее рисовали. – Энни сообразила, что звонарь не совсем понимает значение глагола «фотографировать». – Она будет мирно спать у меня на руках, пока миссис Дашелл будет нас фотографировать. Ну, это как картинки для визиток, которые делают в городе.

– Хорошо, мисс, я приду к пяти часам и заберу ее. – Нагнувшись, звонарь поцеловал дочь в лоб. – Прошу вас, мисс, позаботьтесь о ней как надо.

– Обязательно, Уильям, – пообещала Энни.

С мягким комочком на руках она направилась в студию, звонарь проводил ее встревоженным взглядом.

– Звонарь волнуется, – сказала Энни, – как будто его дочь собираются принести в жертву.

– Раз так, придется добавить ему еще крону, – ответила Изабель, которая по-прежнему ползала по полу, разравнивая солому. – Когда Тэсс родит, нам будет проще. Ведь ей не надо будет платить за ребенка. Как ты думаешь?

– У вас все прекрасно получается, мэм, я имею в виду – получился прекрасный хлев.

– Ах, не надо меня подначивать! – воскликнула Изабель. – Мы повесим на стену занавеску, чтобы ослабить боковой свет, а верхний свет пусть будет прямым и открытым. Как бог. Прямой свет сверху – такой, какой часто бывает на закате, – будет у нас символизировать бога.

Она с удовлетворением полюбовалась на свою работу.

– Да, неплохо получилось.

– А вот и младенец, – сказала Энни, присаживаясь на корточки возле Изабель.

Изабель неловко взяла ребенка на руки. Аделина посмотрела на нее снизу вверх и удовлетворенно закудахтала. Изабель вернула младенца Энни.

– Перепеленай ее, – приказала она. – Рядом с камерой есть чистая простыня.

Изабель наблюдала, как сноровисто Энни перепеленывала ребенка – словно опытная мать. Настоящая Мадонна. Это все, что сейчас нужно, и нет никакой необходимости разводить сантименты по поводу того, что случилось между ними прошлой ночью. Ничего не было прошлой ночью.

– А теперь возьми Роз на руки и замри, – скомандовала Изабель, склоняясь к видоискателю.

– Простите, мэм, как вы сказали? – удивилась Энни.

– Я должна оценить композицию.

– Вы сказали «Роз».

– Нет.

С ребенком на коленях Энни присела прямо под потоком льющегося сверху света. Свет был такой яркий, что девочка зажмурилась.

– Что, я действительно сказала «Роз»? – спросила Изабель, глядя в камеру.

– Да, мэм.

Композиция и на этот раз показалась Изабель удачной: мирно спящий младенец и Мадонна, исполненная мудрости и всепрощения.

– Когда родилась Роз, – сказала Изабель после минутного молчания, – у меня было сильное кровотечение. Я просто истекала кровью. Врач долго ничего не мог сделать. Но самое страшное: я совершенно не чувствовала, что теряю столько крови. Не было никакой боли, словно я сама по себе, а мое тело само по себе уплывает куда-то прочь.

Изабель замолчала, вспомнив пропитанные кровью простыни. – Тогда я очень испугалась за свою жизнь, – продолжила Изабель. – И совсем забыла про Роз. Наверное, поэтому она и умерла.

Энни заметила, как в ее глазах мелькнуло отчаяние.

– Все хорошо, мэм, – одобряюще сказала ей Энни. – Смотрите, какой чудесный ребенок!

Чуть приподняв младенца, она показала его Изабель, и той показалось, что это он сам воспарил в потоке золотого дождя, льющемся с неба.

Изабель легко нашла множество причин, извиняющих ее минутную слабость прошлой ночью. Каждая из них была весьма веской, и каждой в отдельности было достаточно для того, чтобы навсегда закрыть этот вопрос и более не думать о нем. Так тяжелая дверь склепа закрывает последний проблеск дневных лучей, погружая могилу в беспросветный мрак.

«Это случилось, потому что я была огорчена другими неприятными происшествиями дня.

Потому что я оказалась в этой злосчастной комнате, полной вещей, принадлежавших моим умершим детям.

Потому что она так похожа на Элен.

Потому что я никогда себе больше этого не позволю.

Потому что моя душа умерла.

Потому что я уже мертва».

Из Аделины получился прекрасный младенец Иисус. Аделина сразу приходила в прекрасное расположение духа, стоило ее только хорошенько накормить и чуть-чуть побаюкать. Больше всего ей нравились солнечные зайчики, играющие возле ее головы. Она ловила их пухлой ручкой и чирикала, как птенец.

Как Мадонна должна взирать на своего божественного младенца – с трепетом, почтением или, может быть, с любовью? Следует ли ей держать руки так, чтобы его крохотная головка была повернута чуть-чуть в сторону камеры, и руками поддерживать его ребра, тоненькие, словно цыплячьи кости? Наверное, лучше будет, защищая его, окружить его складками плаща. Или лучше, чтобы ее распущенные волосы частично прикрывали его маленькое тело, тем самым напоминая зрителю, что когда-то он и она были одной плотью? Что, кроме божественной, в нем присутствует также и человеческая сущность.

Изабель решила положить младенца у ног коленопреклоненной Марии, которая держала бы над ним свои ладони воздетыми в молитвенном жесте.

В этом случае младенец воспринимался бы как основание треугольной композиции, а вершиной ее служил бы капюшон на голове Мадонны.

– Будет казаться, что я его уронила и он разбился насмерть, – спорила Энни.

В студии было жарко, и ей стало нехорошо от жары и усталости.

– Ты поражена видом божественного младенца, – возразила Изабель, глядя через камеру.

– Потому что я его уронила и он сломал себе шею. Простите, мэм, я больше не могу.

Дав себе волю, Энни откинулась и рассмеялась. Аделина проснулась и заплакала.

– Хорошо-хорошо, – согласилась Изабель, отрываясь от камеры. – Сделаем перерыв.

Энни откинула капюшон с головы.

– Давайте прогуляемся, – предложила она.

Они вышли в сад. Энни держала маленькую Аделину на плече, чтобы и она могла хорошо видеть окружающее. Опавшие яблоки пахли сладко, как прошедшая жизнь, но под их сладковатым духом угадывался привкус гнили. Изабель вспомнила, как однажды пыталась построить из плодов натюрморт, оказавшийся безжизненным, как само это слово.

Они прошли по саду молча, вдыхая запах побитых морозом плодов. Изабель ласково погладила кору знакомых яблонь. «Люблю ли я еще бога, как любила его прежде? – думала Энни. – И что я вообще знаю о любви? Действительно ли Тэсс любит Уилкса? Что человек чувствует, когда одна плоть вот так соединяется с другой?»

Энни получше устроила маленькую Аделину у себя на плече.

«Действительно ли я люблю тебя? – думала она, глядя вслед идущей впереди Изабель. – И где проходит граница между любовью и признательностью? И что такое любовь вообще? Может быть, под этим словом мы понимаем не одно, а сразу много разных чувств?»

– В чем дело, почему ты остановилась? – спросила Изабель, возвращаясь к ней.

– Ребенок тяжелый, я устала его нести, мэм.

Возьмите его вы.

– Нет, – ответила Изабель. – Я не могу. Промерзшее яблоко сорвалось с ветви и со стуком упало, словно разбитое сердце.

«Пожалуй, я могла бы стать Мадонной, – подумала Энни, и необычайная уверенность и покой вдруг снизошли на нее. – Если во что-то веришь, что-то любишь, то сможешь сделать реальностью свою любовь и веру. Теперь я поняла: моя воля – это его воля».

– Мэм, – повторила Энни настойчивее, – я хочу, чтобы вы взяли ребенка.

И, ни слова не говоря, Изабель взяла ребенка на руки.

Оторвавшись от стола, Эльдон увидел, как его жена и горничная медленно проплыли под его окном. Горничная была в плаще Мадонны и несла ребенка на плече. Свернув направо по дорожке, они углубились в сад, и он перестал различать их темные фигуры на фоне деревьев; только личико ребенка неразборчиво белело на фоне темноты, как свет далекого маячка.

Эльдон вернулся к работе. Он уже заполнил своим каллиграфическим почерком несколько листов, но это было не все, ему необходимо было изготовить еще несколько писем. Все они предназначались разным адресатам, но начинались одинаково: Имею честь обратиться к Вам по поводу одной молодой женщины, находящейся в настоящее время в числе моей прислуги. Ее имя Энни Фелан…

– Я буду по ней скучать, – сказала Изабель, когда пришло время возвращать малышку Аделину ее законному родителю.

– И я тоже. – Энни была занята тем, что переодевала девочку из свивальника младенца Иисуса в ее обычные вещи.

Изабель пощекотала пухленькие ножки малышки, и та издала звуки, которые они с Энни сочли выражением полнейшего восторга.

– Совершенное создание, – сказала Изабель.

– Господне создание, – ответила Энни.

– Создание звонаря, – сказала Изабель. – Неси ее к отцу, я уже с ней попрощалась. Вот, – добавила она, когда Энни закончила, и передала ей фотографию, – это для Уильяма.

На этой фотографии младенец, лежащий в яслях, выглядел как-то по-особенному свято.

– Вот еще. – Изабель отсчитала монеты. – И добавь благодарность от меня.

С поклоном приняв деньги, Уильям внимательно разглядывал фотографию – сразу было видно, что он ее понял и оценил.

– Могу одолжить вам корову, мисс, по сходной цене, – вдруг предложил он.

– Но зачем нам может понадобиться корова, Уильям? – удивилась Энни.

– Ведь это же хлев, где родился Иисус, мисс? – объяснил звонарь. – По преданию, там стояли животные – осел и вол, – они среди зимы согревали младенца Иисуса своим дыханием. У нас в церкви как раз есть такое изображение – мы выносим его на Рождество. Осла, конечно, у меня нет, мисс, но могу предложить вам корову.

– Мы ждем вашего старшего мальчика, Уильям, как договорились, завтра утром, – сказала Энни. – Спасибо и до завтра.

– Подождите, мисс, – воскликнул звонарь. – У меня есть еще коза. И молочный поросенок. А что вы скажете о паре гусей?

Старшему сыну звонаря было лет пять. Звали его Гус – слишком сильное имя для такого нежного создания.

– Он очень непослушный, мисс, – заранее предупредил Уильям. – Слушайся мисс, – сказал он сыну, резко повернулся и ушел, не проявив и капли той нежности, с какой прощался с дочерью.

Мальчик выглядел испуганным. Было очевидно, что отец толком ничего не объяснил ему. Энни сразу стало жалко малыша. К тому же его застенчивость вряд ли понравится Изабель.

– Хочешь есть? – спросила она Гуса.

Он молча кивнул.

– Тогда пойдем на кухню, я дам тебе чаю с пирогом.

Взяв его за руку, Энни отвела его на кухню.

Кухарка была там и занималась своими обычными делами. Вот уже две недели – с того памятного званого обеда, – как их отношения с Энни испортились и былая сердечность более не восстанавливалась.

Энни усадила Гуса на табуретку. Болтая под столом ногами, он озирался, как птица вертя головой во все стороны. В новом месте ему все было интересно.

– Ты понимаешь, зачем ты здесь? – спросила Энни.

Он отрицательно замотал головой.

– А разговаривать ты умеешь?

Мальчик кивнул.

– Ну ладно, – улыбнулась Энни. – Можешь молчать, если хочешь.

– Вот тебе. – Кухарка с громким стуком небрежно поставила на стол кружку и тарелку с куском пирога.

– Спасибо, – поблагодарила ее Энни.

– Ешь, – сказала она ребенку. – Потом мы пойдем в студию миссис Дашелл – это такой дом, сделанный весь из стекла. Ты когда-нибудь видел дом из стекла?

Мальчик опять замотал головой, кусая пирог.

– Там ты будешь представлять мальчика, а я – твою маму. А потом мы придем сюда и пообедаем. Хорошо?

– Хорошо, – ответил Гус.

– Ну вот и договорились, – сказала Энни, радуясь, что хотя бы в общих чертах разъяснила ему, чего от него хотят.

В студии Изабель с утра пребывала в расстроенных чувствах, так и не решив, как ей следует поставить мальчика.

– Мальчишки, – бормотала она. – Опять мальчишки, черт бы их побрал… Где ты запропастилась? – набросилась она на Энни. – Как тебя зовут, молодец?

– Гус, мэм, – пискнул малыш и втянул голову в плечи.

– Что это с ним? – спросила Изабель. – А он часом не болен?

– Мэм, он просто стесняется.

– Говорю тебе, он нездоров. Ну ладно. Присматривай за ним получше.

Мальчик отступил назад и нахохленным воробьем прижался к треноге.

– Что-то он мне не нравится – не могу объяснить почему, – Изабель поморщилась. – Не вернуть ли нам Аделину? Он какой-то…

– Чувствительный к несовершенству мира, – подсказала Энни.

Изабель взглянула на Энни, потом снова внимательно посмотрела на мальчика, но и на этот раз не заметила в нем ничего для себя привлекательного.

– Знаешь, мне пришла в голову мысль сделать серию работ с тобой и Иисусом в разном возрасте. Но только – чем старше будет Иисус, тем больше ты будешь походить на его любовницу, а не на мать.

Изабель фыркнула.

– А вот теперь у нас будет чахоточный Христосик.

– Вы зря беспокоитесь, мэм, – возразила Энни. – Все будет отлично.

Не в силах придумать ничего нового, Изабель сфотографировала Энни с Гусом в той же позиции, в какой она снимала ее с Аделиной. Вопреки ожиданиям мальчик оказался очень послушным и сообразительным и выполнял все требования Изабель беспрекословно и быстро. «Вот прирожденный слуга» – подумала Энни, наблюдая за ним. – Пройдет положенное время, он подрастет и станет камердинером в доме Изабель».

После сеанса Энни повела мальчика на кухню, а Изабель осталась в студии. Последнее время она не хотела видеть Эльдона. И поэтому отказалась от совместных обедов в столовой. Еду ей приносила прямо в студию кухарка, но Изабель подчас не проглатывала и куска. Сейчас она хотела напечатать одну из сегодняшних фотографий – оценить свою новую модель.

Гус получился неожиданно хорошо. Его худоба смотрелась как изысканная утонченность, а глаза были полны томным чувством.

– Ты была совершенно права, Мэри, – сказала Изабель Энни, когда та вернулась в студию. – Он вышел совсем неплохо.

– Вы назвали меня Мэри, мэм. – Энни подумала, что ослышалась.

– Буду пока называть тебя Мэри. И все время, не снимая, носи плащ. Это чтобы тебе было легче вжиться в образ. И мне это поможет ставить композиции.

Когда Энни появилась на Портмен-сквер, миссис Гилби заявила: «В этом доме были только Мэри и Джейн. Ты будешь Мэри».

– Я не хочу, мэм, – ответила Энни, закусив нижнюю губу:

– Прошу тебя, пожалуйста, – сказала Изабель. – Это только на время – пока мы будем делать эту серию работ. – Она ласково потрепала Энни по плечу.

На следующий день Изабель попросила Энни запереть мальчика в чулане.

– Я буду делать из него ангела, и мне нужно, чтобы у него во взгляде было выражение легкого отчаяния.

– В чулане? – Энни бросила взгляд на бледного ребенка в углу студии.

– Это лучшее средство. Я проверяла!

– Хорошо, что вы меня не запирали в чулане.

– С тобой это не нужно, Мэри!

Мэри. Это имя действовало на нее, как удар хлыста.

– Надолго? – спросила она.

– Часа на два.

– Два часа, – с сомнением произнесла Энни, вспомнив чулан, где запирала ее миссис Гилби.

– Подействует! Поверь мне! Иди сюда, Гус, сейчас Мэри отведет тебя в дом.

– Ты можешь изобразить легкое отчаяние во взгляде? – спросила его Энни, когда они вышли из студии.

– Что, мисс? – вытаращил глаза Огастес.

– Раз так, то надо будет потренироваться. Пойдем туда, где никто нас не увидит, – сказала Энни.

Она взяла малыша за руку и увела его на берег пруда.

– Ну вот, мы посидим здесь и потренируемся, пока ты не научишься изображать во взгляде легкое отчаяние. А потом мы вернемся к миссис Дашелл и скажем ей, что ты сидел в чулане.

– Зачем это, мисс? – удивился мальчик.

– Ах, если бы я сама это знала! – ответила Энни.

После часового сидения на берегу пруда на лице мальчика появилось выражение глубокой скуки, которое вполне могло бы сойти за искомое выражение легкого отчаяния.

– Ну вот и замечательно, – сказала Изабель, когда они вернулись в студию. – Как раз то, что надо! Ты не сердишься на Мэри?

– Нет, – ответил Гус.

Энни пообещала ему пирог с вареньем по окончании сеанса. Он думал теперь только об этом и готов был вытерпеть все, что угодно. Теперь пирог был для него целью, а все остальное – не более чем путем к этой цели.

– Понимаю, – кивнула Изабель, которой не нравилось, когда Энни на нее сердилась. – Разве ради того, чтобы создать настоящее произведение искусства, не стоит принести такие скромные жертвы?

– Я сама – произведение искусства, – ответила Энни.

Она уже почти не боялась Изабель.

– Мне идти к вам, мисс, или сесть на пол? – спросил Гус. – Я забыл, как глядеть! – вдруг переполошился он, решив, что теперь его обязательно лишат пирога.

В его взгляде появилось самое настоящее отчаяние.

– Отлично! – воскликнула Изабель, бросаясь к камере. – Стой там, где стоишь!

Когда через много лет Энни будет возвращаться мыслями в этот день, она уже не вспомнит ни свою обиду на Изабель за то, что она называла ее Мэри, ни то, как она приказывала ей запереть мальчика в чулане. Она забудет даже, каким прекрасным – ясным и солнечным – был этот день. Память Энни сохранит только ощущение бесконечного, всеобъемлющего счастья.

– Смотри на меня так, как будто любишь меня!

– Ангел – это очень хорошо, – сказала Энни, приспосабливая крылья из гусиных перьев к рукам Гуса.

– Это не значит, что я умер?

– Нет-нет! Ангелы – это такие крылатые духи, – объясняла Энни малышу. – Господь посылает их, чтобы они исполнили его волю, и они летят по небу, как птицы.

– Я большой! – Довольный ребенок взмахнул крыльями перед зеркалом. В таком обличье он вполне мог сойти за орла.

Они находились в спальне Эльдона, где было самое большое зеркало в доме. Мальчик мог увидеть себя в нем целиком.

– А как они одеты, мисс? – спросил он, разглядывая себя в зеркале. – Разве так, как люди?

– Резонный вопрос, – усмехнулась Энни. – Не знаю, что и ответить, – наверное, придется спросить у фотографа. Вот что – постой пока здесь и полюбуйся на себя, а я схожу к миссис Дашелл и спрошу, как надо тебя наряжать дальше.

Оставив малыша перед зеркалом, Энни спустилась вниз и вышла в сад.

В студии никого не было, и в этот сумрачный день она казалась холодной и пустой, слишком просторной для таких теплых композиций и к тому же слишком похожей на настоящий хлев. Похоже, корова действительно бы здесь не помешала – она бы очень удачно заполнила пустоту. Энни присела на скамью, которую Изабель, пытаясь создать новый антураж, переставила на середину помещения. Удивительно, насколько фотография, сама по себе статичная, зависит от участия в ней живых существ! На несколько мгновений воспоминания о проведенных здесь часах окутали ее теплым покровом. Тихий ветер голыми веточками деревьев легонько постучался в стекло стен. Энни подошла к фотографической камере, провела ладонью по деревянной крышке. Конечно, фотография не воспроизводит звуки, цвета, запахи… Она словно мистическое зеркало, которое отражает реальный мир, но само не принадлежит ему, находится вне его пределов.

Энни очнулась, не зная, сколько времени много или мало – пролетело, пока она предавалась этим мечтам и размышлениям. В доме ее ждал мальчик, и надо было поскорее разыскать Изабель. Энни вышла из студии и направилась к старому угольному погребу, где Изабель, должно быть, занималась проявкой фотографий.

Тэсс рыдала, уцепившись за облицовку камина. Ее слезы падали на полированный мрамор и, смешиваясь с пылью и пеплом, стекали мутными разводами.

Кухарка приказала ей разжечь камин в гостиной, так как утро было холодное и в комнатах, лишенных тепла, стало промозгло и сыро. Но работа не клеилась, и неудивительно: ведь только полчаса назад она снова попыталась объясниться с Уилксом. И услышала, что он не любит ее, что он не желает больше прикасаться к ней, что беременность сделала ее жирной и уродливой. Он действительно произнес эти слова: «Не приближайся ко мне!» Она сказала: «Я люблю тебя!», а он ответил: «Ты уродка. Кому ты нужна?»

Трут не разгорался, и Тэсс взяла несколько скомканных листов бумаги из мусорной корзинки. Бросив их на кучу угля, она зажгла их огнивом и ушла, забыв поднять на камине металлическую ширму.

Через минуту горящий ком бумаги скатился на ковер.

Языки пламени осторожно, словно пробуя на вкус, лизнули ворс и бахрому ковра и, пробежав по ней вдоль его края, коснулись шали, переброшенной через спинку кресла.

«Доверьтесь мне», – словно говорило пламя, облизывая края шали и оконных занавесок.

Не успела Энни спуститься на несколько ступенек к двери угольного погреба, как чья-то рука сзади вцепилась ей в плащ. Это была Тэсс – ее глаза безумно блуждали, округлившийся, как у рыбы, рот тщетно пытался схватить глоток воздуха. Было видно, что, несмотря на беременность, она бежала сюда изо всех сил. Из ее рта слышалось какое-то нечленораздельное сипение, глаза были мокрыми от слез.

– Энни… Пожар… Помоги-и-и…

Энни выбралась наружу и замерла, пораженная неожиданным зрелищем: из окон верхнего этажа, темневшего за стеной тумана дома, то на мгновение исчезая, то с новой силой возобновляясь, вырывались клубы серого, полупрозрачного дыма – словно начиналось извержение вулкана. Они устремились к дому. Уцепившись за край плаща Энни, Тэсс семенила позади.

– Где кухарка? Где мистер Дашелл? – быстро спросила Энни.

– Кухарка снаружи, помогает мистеру Дашеллу выйти через окно. Тот край еще не горит, огонь в главном здании, – скороговоркой сообщила Тэсс.

Они были уже возле главной клумбы метрах в двадцати от дома.

– Так, – распорядилась Энни, показывая Тэсс направление рукой. – Иди к Уилксу и скажи ему, чтобы быстро запрягал и ехал на ферму Брук за помощью.

Тэсс кивнула и заковыляла по дорожке. – Постой! – крикнула ей вдогонку Энни. Тэсс остановилась и обернулась к ней. – А мальчик, сын звонаря, он сейчас где?

Тэсс только растерянно развела руками.

Изабель показалось, что за дверью ее лаборатории послышалась какая-то возня, но в дверь никто не постучал, да она и не смогла бы оторваться.

– Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь… – отсчитывала она необходимое время проявления…

– Пожар! Мистер Дашелл! Пожар! Откройте! – Что есть силы орала кухарка и отчаянно молотила кулаком по окну библиотеки.

Услышав приглушенные стеклом звуки, Эльдон оторвался от стола и подошел к окну. Под окном стояла кухарка и отчаянно жестикулировала. За ее спиной проплывали легкие клубы полупрозрачного дыма, словно Уилкс за углом жег прошлогоднюю листву. Эльдон открыл окно и высунул голову наружу, чтобы увидеть, откуда тянет дымом.

– Дом горит, выбирайтесь быстрее, сэр! – крикнула кухарка.

Эльдон удивленно вскинул рыжеватую бородку, медленно перенес одну ногу через подоконник и замер в таком положении. Кухарка протянула ему руку, и он ухватился за нее.

– Остальные все уже вышли? – вдруг спросил он, прежде чем перешагнуть через подоконник.

Дым за спиной кухарки повалил гуще, став черным, как грозовое облако, опустившееся на землю.

– Все вышли, сэр, – подтвердила кухарка, таща его за руку из окна, но он, казалось, все еще о чем-то раздумывал.

Тут из-за угла с криком выскочила Тэсс.

– Она побежала внутрь, миссис! – кричала Тэсс. – Она сказала – наверху остался мальчик, сын звонаря!

– Вот как! – ответила кухарка. – Я думала, он где-то в саду…

– Кто вошел внутрь? – спросил Эльдон, переводя взгляд с Тэсс на кухарку и обратно, своим выражением напоминая какую-то диковинную птицу.

– Энни, сэр, Энни только что побежала внутрь.

Эльдон мгновенно освободил свою руку и перенес ногу, которая болталась снаружи, обратно внутрь помещения. Несколько секунд он стоял в раме окна перед глазами оторопевших женщин и исчез внутри дома.

Ворвавшись в кухню, Энни первым делом сорвала со стены полотенце и опустила его в таз с водой, затем обернула влажную ткань вокруг рта.

Главный холл на первом этаже был уже полон дыма, валившего туда из щели под дверью в гостиную, которая, похоже, уже пылала вовсю. Энни побежала наверх настолько быстро, насколько позволял ей тяжелый плащ.

Мальчик был там, где она оставила его час назад. Он стоял молча, вжавшись в стену, и кончики перьев на его крыльях уже начинали дымиться. Энни сорвала мокрое полотенце с лица. Секунду она и Гус молча смотрели друг на друга. Только сейчас она почувствовала испуг. Пока ей надо было его найти в горящем доме, ей просто некогда было бояться, но теперь ребенок видел в ее глазах тот же страх, какой она видела в его. В нем она словно увидела себя – испуганного и забитого ребенка, – какой много лет назад была сама в доме миссис Гилби.

– Держи руки в стороны, – говорит она, и он поднимает руки так, чтобы горящие крылья не касались ее одежды.

Ощупью через дым они пробираются по коридору к спальне Изабель. На этот край дома огонь еще не добрался, он бушевал где-то внизу, пробиваясь вверх сквозь межэтажное перекрытие. Спальня уже вся в дыму, но окно оказывается открыто. Оставив мальчика возле двери, она бросается к постели Изабель, выдергивает матрас и перебрасывает его через подоконник – кувыркаясь в воздухе, матрас полетел вниз. Перья на крыльях мальчика уже горели, но нет времени ни снимать их, ни пытаться потушить. Энни подхватывает мальчика под мышки и ставит на подоконник.

– Слава богу, я тебя нашла, – говорит она. – А теперь лети.

С этими словами она легонько подталкивает его.

Перегнувшись через подоконник, она следит за его полетом.

Майкл и Коннор, подумала она. Если бы от нее зависело спасти им жизнь, она сделала бы это так же, как сейчас. Если бы в ее силах было воскресить их, она сделала бы это, как сейчас, когда она стащила этого маленького ангела, который почти было уже вознесся на небо, с небес на землю. Почувствовав легкую щекотку, Энни посмотрела вниз и увидела, что это горит край ее плаща.

Эльдон попытался пройти в центральную часть здания, но анфилада комнат, соединяющая ее с библиотекой, была уже так задымлена, что ему пришлось двигаться на ощупь. Дым разъедал ему глаза. Впервые он осознал, как хорошо знает этот дом – особенности каждого порожка, каждую трещину в штукатурке. Ему ничего не стоит обойти на ощупь весь этот дом, определяя свое местоположение по малоприметным, но характерным деталям. «Инстинкт исследователя», – подумал он. Будь он исследователем, он бы мерил расстояние точно так же – от прикосновения до прикосновения, от дерева до дерева, от камня до камня.

Главная лестница пылала, и подняться по ней было уже невозможно. Эльдон бессильно опустился на нижнюю ступеньку – надо снова возвращаться в кухню и попробовать заднюю лестницу, может быть, этот путь еще открыт. Но дышать он уже почти не мог, голова его раскалывалась от боли. Да и торопиться ему некуда – все, кто еще оставался в доме и кого он шел спасать, скорее всего, сами давно уже вышли наружу. Так что все в порядке. Он сделал все, что в его силах. Он пытался спасти членов экспедиции. Он поступил мужественно.

Этот путь был неблизким, но наконец-то он прибыл домой.

Эльдон облегченно вытянул ноги. Дым, который он вдыхал, исходил уже от его собственного тлеющего тела, но вместо жара он сейчас чувствовал холод – как тогда, когда они с Энни вышли на поиски экспедиции Франклина.

Пепел с верхнего этажа сыпался ему на голову мелкими хлопьями, словно черный снег.

Закончив процесс проявки, Изабель закрыла дверь погреба и выбралась наружу.

К этому времени пожар бушевал уже вовсю: дым валил от крыши и изо всех окон густым черным облаком, с громким треском лопалась черепица, в воздух, словно фейерверки, взлетали снопы искр… «Что это? Чей это дом?» – подумала Изабель так отстраненно, словно набрела во время прогулки в лесу на какие-то загадочные, незнакомые руины.

Внизу суетились какие-то люди с ведрами, было видно кухарку и Тэсс, сидящих рядом друг с другом возле кустов на голой земле.

– Смотрите! – вдруг раздался чей-то крик, и люди с ведрами замерли, задрав головы кверху.

Из одного из верхних окон вылетела огненная полоса. Это был мальчик с огненными крыльями.

Ангел. Он то ли плыл в воздухе, как видение, то ли камнем падал на землю – и шлейф дыма и огня тянулся от его крыльев. «Вот прекрасный кадр! – подумала Изабель. – Как жаль упустить такое мгновение…»