Когда Надия была ребенком, ее любимым занятием было рисование, хотя его преподавали лишь один раз в неделю, и она не считала себя талантливой в этом. Она ходила в школу, где вдалбливалось простое запоминание, для чего она была просто не создана, и поэтому она проводила большинство своего времени, разрисовывая края учебников и тетрадей, пряча, согнувшись, каллиграфические овалы и миниатюрные вселенные от взгляда учителей. Если бы они поймали ее, она получила бы выговор или даже удар по голове.

Искусство в доме Надии представлялось религиозными стихами и фотографиями святых мест, висевшими в рамках на стенах. Мать Надии и сестра были тихими женщинами, а ее отец пытался быть таким, считая молчание достоинством, но все равно постоянно и легко вспыхивал, когда речь заходила о Надии. Ее постоянные вопросы и нарастающее скептическое отношение к святости в вопросах веры, расстраивали и пугали его. В доме Надии не было физического насилия, как и благотворительности, но, когда по окончании университета Надия объявила ко всеобщему в семье ужасу и к ее неожиданному удивлению своим словам, что она съезжает из дома — незамужняя женщина, то раздались жесткие слова с обеих сторон: и от отца, и от матери, даже и от ее сестры, и, более всего, от самой Надии; после чего и Надия и ее семья решили, что она лишается семьи, и об этом решении для всех их до конца жизней они жалели, но никто из них никогда не попытался починить их отношения: частично от упрямства, частично от непонимания, как сделать, и частично от надвигающегося на их город хаоса, надвигающегося так быстро, что им не хватило времени осознать свою ошибку.

Жизненный опыт Надии во время первых месяцев жизни одинокой женщины в некоторые моменты даже превзошел страхи и опасности, о которых предупреждала ее семья. Все же у нее была работа в страховой компании, и она была полна решимости выжить, и она смогла. Она сняла верхнюю комнату у одной вдовы, купила проигрыватель и небольшую коллекцию виниловых пластинок, нашла круг знакомых — таких же городских вольнодумцев — и умеющую хранить секреты женщину-гинеколога. Она научилась тому, как одеваться для всех взглядов, как лучше всего вести себя с агрессивными мужчинами и с полицией, и с агрессивными мужчинами из полиции, и как всегда доверяться своим инстинктам, чтобы избежать или покончить с нежелательной ситуацией.

Сидя за рабочим столом в страховой компании, днем, звоня с предложениями возобновления договоров, она получила сообщение от Саида с просьбой о встрече, и ее поза не изменилась: все так же склонившись, как будто она все еще была школьницей, и все еще продолжая разрисовывать, как всегда, края различных бумаг перед ней.

* * *

Они встретились в китайском ресторане по выбору Надии, не в день их вечерних занятий. Семья, которой раньше принадлежало это место, после прибытия сюда после Второй Мировой войны, процветая три поколения, недавно продала это место и переехала в Канаду. Но цены оставались приемлемыми, и стандарты приготовления еще не упали. У зала была темная, как в опиумном притоне, атмосфера по контрасту с другими китайскими ресторанами в городе. Намеренно освещенный будто-бы-свечами-в-бумажных-фонарях, которые на самом деле были пластиковыми коробками, иллюминированными мерцающим светом лампочек.

Надия прибыла первой и наблюдала, как вошел Саид и приблизился к столу. У него было, довольно часто, выражение удивления в его ярких глазах, не насмешливое, но словно он видел смешное в вещах вокруг его, и это выражение нравилось ей. Она сдержала улыбку, зная, что он сам улыбнется очень скоро, и, так и есть, он заулыбался еще по дороге к ее столу, и она ответила ему своей улыбкой.

«Мне нравится», сказал он по поводу помещения. «Нечто таинственное. Как будто мы можем быть где угодно. Ну, не то, что где угодно, а просто — не здесь».

«Ты когда-нибудь путешествовал за границей?»

Он покачал головой. «Хотел бы».

«Я тоже».

«Куда бы поехала?»

Она подумала об ответе. «Куба».

«Куба! Почему?»

«Я не знаю. От этого названия мне хочется думать о музыке и прекрасных старых зданиях, и о море».

«Звучит замечательно».

«А ты? Куда бы ты выбрал? Одно место».

«Чили».

«Значит, мы оба выбрали бы Латинскую Америку». Он широко ухмыльнулся. «Пустыня Атакама. Воздух такой сухой, такой чистый, и там совсем немного людей, и почти нет света. И ты можешь лежать на спине и смотреть вверх и видеть Млечный Путь. Все звезды — будто молоком по небу. И можешь увидеть, как они медленно двигаются. Потому что Земля двигается. И почувствуешь, как словно лежишь на гигантском крутящемся шаре в космосе».

Надия наблюдала за лицом Саида. И в тот момент к ним прикоснулось чувство удивленного потрясения, и он стал выглядеть, несмотря на небритость, совсем, как мальчик. Он показался ей странным мужчиной. Странным и привлекательным.

К ним подошел официант за заказом. Ни Надия, ни Саид не выбрали газированных напитков, предпочитая чай и воду, а, когда прибыла их еда, никто из них не прикоснулся к палочкам, и оба выбрали для себя, наблюдая друг за другом, вилки. Несмотря на начальное ощущение неловкости или прятавшейся застенчивости, они обнаружили, что им довольно легко общаться, и что всегда дается с трудом на первых свиданиях. Они говорили тихо, осторожно, стараясь не привлекать внимания других сидящих. Их еда закончилась слишком быстро.

Затем им пришлось столкнуться с проблемой, с которой приходится иметь дело всем молодым людям в городе, желающим продолжать встречаться после определенного времени. Во время дня — парки, кэмпусы, рестораны и кафе. Но по ночам, после ужина, если только у кого-то был свой дом или автомобиль для спокойного времяпровождения, оставалось не так много мест для пар. У семьи Саида была машина, но ее ремонтировали, и ему приходилось добираться везде на мотороллере. У Надии было свое жилье, но пригласить к себе мужчину являлось по многим причинам сложным.

Все равно, она решилась на приглашение.

Саид заметно удивился и очень взволновался, когда она предложила ему прийти.

«Ничего не произойдет», объяснила она. «Я сразу хочу сказать. Когда я говорю, чтобы ты пришел ко мне, я совсем не говорю, чтобы твои руки хватали меня».

«Нет. Конечно».

Выражение глаз Саида стало печальным.

Но Надия кивнула головой. И хотя ее взгляд оставался теплым, она не улыбалась.

* * *

Беженцы занимали много открытых мест в городе, разворачивая шатры на зеленых промежутках между дорогами, возводя трущобы у стен домов, спя в пешеходных проходах и по краям улиц. Некоторые из них пытались вернуться к ритму обычной жизни, словно было нормальным проживать семьей из четверых под пластиковым покрывалом, растянутым ветками и укрепленным крошащимися кирпичами. Другие смотрели на город зло или удивленно, или просительно, или с завистью. Другие совсем и никуда не двигались: от шока, может быть, или отдыхая. Возможно, умирая. Саид и Надия должны были осторожно поворачивать на углах, стараясь не задеть вытянутую руку или ногу.

Она вела свой мотоцикл домой, с Саидом на мотороллере позади нее, и Надия несколько раз спросила себя о правильности своего решения. Но не изменила его.

На их пути находились два проверочных пункта: один — полицейский и другой, новый — с солдатами. Полиция проигнорировала их. Солдаты останавливали всех. Они заставили Надию снять шлем, возможно считая, что она может оказаться переодетым мужчиной, но, когда увидели, они тут же пропустили ее.

Надия снимала верхнюю часть узкого здания, принадлежащего вдове, чьи дети и внуки жили в другой стране. Этот дом когда-то был просто одним зданием, но рядом с ним находился рынок, который постоянно разрастался вокруг дома. Вдова сохранила для себя средний этаж, отдав нижний этаж под магазин для продавца систем запасного-энергоснабжения-на-автомобильных-батареях и верхний — Надии, которая успокоила все начальные подозрения вдовы заявлением, что она тоже была вдовой, а ее муж — молодой офицер пехоты — погиб в бою, что, признаться честно, не было никакой правдой.

Квартира Надии представляла собой студию с кухонным альковом и крохотной ванной комнатой: водой из душа было легко забрызгать комод. Правда, комната выходила на террасу крыши с видом на рынок и, когда не было электричества, студию заливало мягкое мерцающее сияние от огромного анимационного неонового щита, водруженного неподалеку производителем газированного-ноль-калорий напитка.

Надия попросила Саида подождать какое-то время в темнеющей аллее за углом, пока она открыла металлическую решетчатую дверь и вошла в здание. Поднявшись наверх, она накрыла постель пледом и задвинула грязную одежду в гардероб. Она наполнила небольшой пакет, подумала еще одну минуту и бросила его из окна.

Пакет приглушенным стуком упал за Саидом. Он открыл его, нашел запасной ключ от входа и также одну из ее черных роб, которую он спешно надел поверх своей одежды, покрыв голову капюшоном, и мелкими шажками, для нее сверху похожими на походку театрального вора, он приблизился ко входной двери, открыл ее и, минутой спустя, появился в ее квартире, где она указала ему сесть.

Надия выбрала пластинку — альбом одной давно умершей певицы, которая когда-то была иконой музыкального стиля в Америке, называемого соул, и ее оживленный, но более не живой, голос волшебным образом стал третьим в комнате, в которой находилось лишь двое, и Надия спросила Саида: не хотел ли он выкурить джойнт, на что тот с радостью согласился и предложил свою помощь в закрутке.

* * *

Пока Надия и Саид делили между собой их первый джойнт, в это же время в токийском округе Синдзюку, где уже пришла и ушла полночь, и, говоря точнее, уже наступил следующий день, молодой человек попивал напиток, за который он не заплатил, но который ему принадлежал. Его виски появилось из Ирландии, из места, в котором он никогда не был, но к которому он питал мягкую нежность, возможно от того, что Ирландия казалась ему словно Сикоку из параллельной вселенной: такого же вида, и точно так же лепилась на океаническом побережье огромного острова на конце широчайшей евразийского континента; или, возможно, из-за ирландского гангстерского фильма, неоднократно просмотренным им в скучной юности.

На мужчине был костюм и хрустяще-белая рубашка, и оттого татуировки, имел он их или нет, не были бы видны. Плотного телосложения, но встав на ноги, элегантный в своих движениях. Трезвые глаза, без выражения, несмотря на виски, глаза, неразличимые глазами других. Жесткие взгляды, как среди стаи диких собак, где иерархия устанавливается предчувствием потенциальной жестокости.

Выйдя из бара, он зажег сигарету. Улица ярко освещалась иллюминированной рекламой, но шума не было. Пара пьяных клерков прошли мимо него на безопасном расстоянии, затем — закончившая свою работу официантка, быстрыми шагами и глядя вниз. Облака над Токио висели низко, отражая краснеющее мерцание назад на город, но поднимался ветер — почувствовал он своей кожей и волосами, ощущение морской солености и легкой прохлады. Он задержал дым в легких и медленно его выдохнул. Дым исчез в потоке ветра.

Он удивился неожиданному шуму позади него, потому что аллея была безлюдным тупиком, когда он вышел. Он просмотрел ее, привычно и быстро, но внимательнее, прежде, чем повернулся назад. Там стояли две филиппинские девушки, чуть меньше двадцати лет, рядом с неиспользуемой дверью бара, дверью, которая всегда заперта, но в этот момент открытая порталом сплошной черноты, словно там не было никакого света, и никакой свет не смог бы пройти сквозь эту тьму. Девушки были странно одеты: в одежду слишком тонкую, тропическую, не такую одежду, обычно, одевают филиппинки в Токио, и никто — в это время года. Одна из них задела пустую пивную бутылку. Та покатилась, звонко отлетая быстрыми отскоками.

Они не взглянули на него. Ему показалось, что они не знали, за кого принять его. Они тихо разговаривали, пройдя мимо него, почти неразличимо, но он распознал тагальский язык. Они казались взбудораженными: возможно — радостными, возможно — напуганными, возможно — и то и другое; «В любом случае», подумал мужчина, «с женщинами так трудно разобраться». Они находились на его территории. Не в первый раз на этой неделе он видел группу филиппинцев, не понимающих странным образом, где находятся. Ему не нравились филиппинцы. У них есть свое место, и они должны были знать свое место. В его школе, в последних классах, был один полу-филиппинец, которого он часто бил, однажды, так сильно, что вылетел бы из школы, если нашелся бы кто-то рассказать о нем.

Он последил за походкой девушек. Подумал.

И направился следом за ними, нащупывая пальцем метал в кармане.

* * *

Во времена жестокого насилия всегда есть кто-то первый наш или знакомый или близкий человек, кого эти времена касаются, и от чего казавшееся страшным сном внезапно становится опустошающей явью. Для Надии таким человеком стал ее двоюродный брат, человек настойчивый и яркого интеллекта, который, даже когда был юным, никогда не любил играть в игры, редко смеялся, который выигрывал медали в школе и решил стать доктором, потом успешно эмигрировал за океан, вернулся, однажды, навестить своих родителей, и которого вместе с восьмидесяти пятью другими людьми взорвала автомобильная бомба на мелкие кусочки, буквально на мелкие кусочки, и самыми большими частями тела в случае с родственником Надии были голова и две трети руки.

Надия не узнала об его смерти, когда проходили похороны, и она не навестила своих родственников не из-за бесчувствия, но из-за того, чтобы избежать быть причиной для их неудобства. Она решила пойти на кладбище одна, но позвонил Саид и спросил после ее молчания, что случилось, и она каким-то образом смогла объяснить ему, и он предложил ей пойти вместе, настояв без настаивания, и ей, странным образом, полегчало. И они пошли вместе, рано следующим утром, и увидели покатый холмик свежевыкопанной земли, усыпанный цветами, над тем, что осталось от ее родственника. Саид стоял и молился. Надия не молилась, не рассыпала лепестков розы, а лишь встала на колени и положила руку на холм, влажный от недавнего прихода кладбищенского садовника с лейкой, и закрыла глаза на долгое время, пока звук садящегося самолета не пролетел над ними и исчез в аэропорту.

Они позавтракали в кафе: кофе и хлеб с маслом и джемом; и они говорили, но не об ее родственнике, и Саид казался очень простым, спокойным в это довольно необычное утро, не заводя разговоров об очевидной причине встречи, и она почувствовала перемены в отношениях между ними, становящихся в чем-то более устойчивыми. Потом Надия пошла на свою работу в страховую компанию и разбиралась со страховыми полисами до самого обеда. Она разговаривала серьезно и профессионально. Звонящие, с которыми ей пришлось иметь дело, очень редко допускали в разговоре с ней неподходящие к месту слова. Или спрашивали номер ее личного телефона. Чего она, когда ее спрашивали, никому не давала.

* * *

Надия до этого какое-то время встречалась с одним музыкантом. Они встретились на подпольном концерте, скорее джэм-сешн, где было около шестидесяти человек, набившихся в звуконепроницаемые помещения музыкальной записывающей студии, специализирующейся на звукопроизводстве для телевидения: местный музыкальный бизнес по причинам неспокойствия и музыкального пиратства находился в плачевном состоянии. На ней была, как обычно в то время для нее, черная роба до самой шеи, а на нем, как обычно в то время для него — белая узкая футболка, обтягивающая его сухопарые грудь и живот, и она наблюдала за ним, а он ходил вокруг нее кругами, и потом они пошли к нему ночью, и она избавилась от груза своей девственности с долей неуверенности и без чрезмерной радости.

Они редко говорили по телефону и спорадически встречались, и она подозревала, что у него были другие женщины. Ей не хотелось точно знать об этом. Ей нравилось, как он знал свое тело, и его плотское желание обладания ею, и ритм и поглаживания его касаний, и его красота, его животная красота, и наслаждение, вызываемое им. Она думала, что она не значила ничего для него, но тут она была неправа, поскольку все было наоборот для музыканта, но его гордость, а также страх, а также стиль жизни удерживали его на расстоянии. Он постоянно ругал себя последними словами за это, правда, совсем непродолжительно, хотя, после их последней встречи он очень часто вспоминал ее до самой его скорой смерти, которая — никто не догадывался об этом — пришла через несколько месяцев.

Надия поначалу считала, что не нужды в прощании, потому что прощание всегда предполагало предысторию и причину, но потом ей стало горько от того, что надо было попрощаться не для него — ей казалось, что ему все равно — а для нее самой. Они мало говорили по телефону, а сообщения казались слишком безличными, и она решила встретиться с ним на улице, в публичном месте, не в его неубранной, запущенной квартире, где она не смогла бы удержать себя, но, когда она упомянула об этом, он пригласил ее к себе «в последний раз», и, желая отказаться, она согласилась, и их секс стал страстным прощанием, и, неудивительно, секс был замечательным.

Позже ей было интересно, как могла сложиться его жизнь, но этого она никогда не узнала.

* * *

Следующим вечером вертолеты заполнили небо, будто птицы от напугавшего их выстрела или от удара топора по основанию их дерева. Они поднялись, одиночками и парами, и облепили верх города в краснеющем закате, когда солнце уплывало за горизонт, и рокот их двигателей эхом разлетелся по окнам и аллеям, сдавливая, казалось, воздух под ними, будто каждый из них стоял на верху невидимой колонны, невидимого воздушного цилиндра, каждый из них — странного хищного вида, словно двигающаяся скульптура; некоторые — тонкие с кабиной на двоих, пилот и стрелок на разных высотах, а другие — толстые, наполненные людьми, но все — мерным рокотом по небу.

Саид наблюдал за ними со своими родителями с их балкона. Надия наблюдала со своей крыши, одна.

Молодой солдат смотрел вниз через открытый дверной люк на их город, на город незнакомый ему, выросшему в провинции, и его поразила величина города, высокие башни и зелень парков. Шум вокруг него был еле выносимым, а живот сворачивало при каждом резком повороте.