Universal vs. Professional (Интервью журналу Rabbit)

Культурный слой

Какая разница, с чего все началось?

С древних греков, некогда сочинивших свои легенды и мифы?

С Моисея, записавшего Б-жьи откровения и назвавшего их Торой?

Или с первого растительного красителя, позволившего придать цвет одеяниям египетских красавиц времен фараона Тутенхамона?

С высоты прожитых человечеством тысячелетий это абсолютно не важно.

Мы живем в другом мире.

Нам не отведено, как некоторым еврейским патриархам, прожить 900 лет. Потому изменилось само ощущение времени, которого у большинства просто нет.

Изменилась форма вопросов, но никак не их суть.

Что было раньше: яйцо или курица?

С чего началась жизнь: с бытия или сознания?

Что важнее: базис или надстройка?

И можно ли оторвать культуру от искусства или они, как сиамские близнецы, вечно обречены следовать друг за другом?

Вспоминая эскапады скандальной Леди Гага, вместо платья натянувшей на себя куски мяса, я задумался, а имеется ли сегодня мерило красоты, духовной ценности и целостности, которое можно было бы в качестве эталона примерить к событиям нашей сегодняшней жизни? И сам себе ответил: нет.

Я даже на секунду не могу представить в двадцать первом веке не то что заочный спор между Микеланджело и Рафаэлем, но и бросанье ножниц безумным Ван Гогом в более здравомыслящего Гогена. Зачем, когда можно взять чье-то ухо, приложить свои ножницы, выложить рожденный впопыхах «шедевр» на суд зрителей и назвать все это современным искусством?

А потом, если вдруг что-то пойдет не так, торжественно заявить: «Какое искусство, такая и культура!»

Мне повезло родиться в Москве в те времена, когда наша страна пускай директивно, но считалась культурной столицей мира. Пускай не всего, но половины – точно. Помимо кино и парка Горького нас водили в Третьяковку и Музей изобразительных искусств им. Пушкина. Мы сами (представляете – сами!) читали того же Пушкина вкупе с Гоголем и Пастернаком. Но самое главное – мы точно знали, что хотели донести до нас эти люди, имевшие, по школьному обыкновению, приставки «великий», «выдающийся» или «знаменитый».

Сегодня же те, кто помладше, блистая скорее сноровкой, чем интеллектом, спокойно заявляют: да, безусловно, и мы все знаем, для этого вовсе не нужно было ходить в школу и делать вид, что учишься. Потому что у всех на слуху кафе «Пушкин», «Гоголь-центр» и ресторан «Живаго», не имеющие никакого отношения ни к перечисленным персоналиям, ни к искусству вообще.

Воспитанный в духе того искусства, которое по привычке называют настоящим, я с некоторой опаской знакомился с искусством современным. Возможно, мне повезло, и первая встреча состоялась двадцать лет назад в Центре Помпиду в Париже.

Я с детства читал Владимира Владимировича Маяковского и Андрея Андреевича Вознесенского. И форма, и подача, и экспрессия обоих замечательных поэтов не имела ничего общего с существовавшими на тот момент официальными канонами. Более того, даже с натяжкой их нельзя было отнести к представителям социалистического реализма. Именно они для меня послужили настоящими примерами настоящего современного искусства.

А что сегодня? Какие ассоциации возникают у подавляющего большинства в связи со словосочетанием «современное искусство»? Мысли о ярких цветах, необычных звуках, неожиданных сочетаниях и эмоциональных представлениях, шоу? Не будем брать в расчет узкую прослойку ценителей. Их восприятие закалено, обострено и пропитано глубочайшими знаниями о мировой истории и биографиях великих людей.

Современное искусство сегодня – это нечто дорогое, выстраданное и часто непонятное. Всегда оно требует каких-то подсказок, уточнений, предысторий, чуть ли не мануала, без которого не обходится ни одна выставка. Хочешь воспринимать, приобщаться? – будь готов получить на входе многостраничное глянцевое творение копирайтеров и дизайнеров. Тебе подробно расскажут, что именно ты будешь иметь честь лицезреть на протяжении ближайшего часа. Обычно те, кто погружен в такой буклет, лишь коротают время в ожидании начала фуршета…

Искусство живет веками лишь потому, что содержит в себе крупицы бессмертной истины. Культура лишь показывает отношение к ней ныне живущих. Но даже искусство древнее хранит в себе искру Творца, как даже опустевшая сеть хранит в себе запах рыбы. А искра чего в произведениях, выдаваемых за искусство сегодня? И на кого оно ориентировано?

Мне крайне жаль, что в моем родном и любимом городе не стало мест, сходить в которые – праздник. Ведь сегодня вы можете появиться практически в любом из них не в костюме, при галстуке и в соответствующей обуви, а выбрав то, что удобно лично вам. Вопрос даже не в том, что в чем попало пропускают. Проблема в головах людей, позволяющих себе в этом «чем попало» приходить. И в то же время, на концерте Филармонического оркестра, состоявшегося этим летом в резиденции принца Монако, дресс-код даже не был объявлен официально! Однако гвардейцы бдительно следили за стилем одежды входящих во внутренний двор и «нарушителей, поправших святое» рубашками поло и клубными пиджаками, не пропускали. Это – концерт. Это – мероприятие. Это – событие. И никакие регалии, статусы и прочая атрибутика здесь просто не работают.

Что важно по-настоящему, когда рассуждаешь об искусстве и культуре, их взаимосвязи и противоречиях? Видеть за яркой вывеской реальную ценность. За фотографической точностью – символизм. За внешними проявлениями – стержень. Культура может быть сколь угодно яркой. Но лишь искусство – по-настоящему многогранно. Культура – это зрительное, акустическое, тактильное восприятие. Искусство же затрагивает глубинные струны, душу, жизнь.

Можно и нужно восхищаться коллекцией музея BMW в Мюнхене. Но хранящиеся в нем ценные произведения науки и техники никто не называет искусством. Им никогда не встать в один ряд с работами Альбрехта Дюрера в галерее буквально по соседству. Можно раскачиваться и кричать со всем залом на концерте Карлоса Сантаны, забыв себя от обрушившейся на вас энергетики. Лишь только войдя в Даремский кафедральный собор Христа и Святой Девы Марии в Великобритании, я понял, как много я пропустил и сколько потерял, не успев посетить дававшийся в нем в 2009 году концерт Стинга… Но не уйти из зала, где давал представление (не могу сказать «концерт») Лени Кравиц, я тоже не мог. Что это? Это понимание разницы. Разницы уровней культуры, на которых строится современность. Разницы в том, строится ли она на базе незыблемого искусства, или же преходяща, как полезный, но безликий гаджет.

Большой театр не перестает быть Большим, когда от него остается остов, а внутрь ставят высокотехнологичную сцену вместо исторической. Большим он перестает быть, когда в его кресла садятся в свитерах и джинсах вместо костюмов и вечерних платьев. Это происходит из-за отсутствия внутренних рамок, воспитания, впитанного с молоком, из-за подмены понятий. Поэтому за современным искусством я лично вижу искусство подлинное, мать и отца, историю, предпосылки и архетипы. Но за актуальными проявлениями культуры – отсутствие памяти и уважения к былому, глубокому, истинному.

А что видите вы?

Критикан

[3]

Априори: Я не люблю ресторанных критиков.

Вопрос: Может, я просто не умею их готовить?

Ответ: Нет, готовить я, как раз, умею. Но не их.

Наивный, я вдруг решил, что эпоха гламура осталась в недалеком прошлом. Что журналы стали читать как положено, слева направо, начиная со статьи главного редактора, а не задом наперед, жадно впиваясь взглядом в светскую хронику, расположенную на привычном месте в ж…

Странно, в том же фэйсбуке хроника относится к твоим событиям, ну, или, к действиям твоих друзей, и если кто-то из них оказался на каком-нибудь юбилее, презентации, выставке или премьере, хотя бы понятен и оправдан интерес. Но рассматривать чужие картинки с чужого праздника жизни… Странно и ни чуточку не весело!

Вот и получается, что одни где-то присутствуют, другие описывают, как там было весело, третьи – как было вкусно, а четвертым остается лишь прочитать, что написали вторые и третьи, и немного позавидовать первым.

О вкусах, конечно, не спорят, особенно, если их можно обмануть.

Если национальная кухня является частью национальной культуры, то приготовление блюд, их подача и, отчасти, потребление – уже относится к области искусства. Проживая локально на здешней территории, мы привыкли делить эпоху до 1991 года и после, не задумываясь о том, что независимо от учебников сначала наши прадеды бились в Первой мировой, потом деды – во Второй, родители строили ракеты назло идейным врагам, ну а нас судьба швырнула прямо в котел глобализации, хотя поначалу мы и не слышали такого слова.

Современная история началась не с открытия клуба Рай и не окончания реконструкции Большого театра, а значительно раньше.

Советские люди, как мы помним, были счастливы поглядеть на мир хотя бы глазами Сенкевича. Врач-путешественник затмевал своей харизмой и наспех снятыми кадрами программу «Время» и «Международную панораму» вместе взятые. Но если Сенкевич был на первое, то на второе вне конкуренции претендовал русскоязычный журнал «Америка». Кстати, не просто журнал, а первый глянцевый. По крайней мере, в нашей стране. Мелованная бумага, белозубые президенты и длинноногие красотки, фирменные джинсы и люди, одновременно так похожие и не похожие на нас…

Но, накушавшись интеллектуальной пищей, как же хочется десерта! Выбирать было не из чего, «Поле чудес» еще не придумали, зато ближе к выходным показывали «Кабачок 13 стульев». Там все было не наше: пане, а не товарищи; твист, а не полька-бабочка; ресторан, а не столовая. Мы искренне верили, что такое счастье где-то в мире существует. Люди после трудовой недели могли придти в кафе, ресторан или кабачок не столько поесть (для этого, как раз, существовали столовые), сколько пообщаться. И никто их не выгонял после ужина, можно было петь, танцевать, пересаживаться со столика за столик и рассказывать анекдоты. И пускай нам практически не показывали процесс поедания пищи, но, все-таки, это была первая ресторанная хроника!

Вода течет, годы, впрочем, тоже. Пройдя путь от советских ресторанов и кооперативных кафе до итальянских и японских заведений с сомнительной аутентичностью, одни из нас как-то сформировали свои вкусы и пристрастия, другие продолжали пребывать в извечной российской уверенности, что понаваристее – значит, повкуснее, пожирнее – значит, посытнее, запивая узбекский плов русской водочкой или шотландским виски. А третьи, и таких большинство, по крайней мере, среди посетителей общепита, во всем полагались на общественное мнение. И не важно, чем тебя заманивают. Будь то бургер за полтинник из Макдоналдса или дикая устрица за тысячу в Ла Маре. Становясь жертвой стереотипов, мы вроде бы и попадаем в тренд, но навсегда оказываемся заложниками чужого мнения.

В мировой кухне есть священная корова – Ален Дюкасс. Сослаться на него, все равно как ткнуть пальцем в небо и, нахмурив лоб, глубокомысленно произнести: «как только что доказали ученые…». Причем никто при этом не знает, какие ученые, когда и что доказали. Но вернемся к Дюкассу. Почти все его рестораны относятся к категории must-have или must-visit. Но может хотя бы один из них превратиться в «Кабачок 13 стульев», в хорошем смысле этого слова? Сомневаюсь. Монако. Место, где я отдыхаю не единожды за сезон. Луи XV, ресторан, столик в котором следует заказывать за неделю, а в период выставки яхт или гонки Формулы 1 – за месяц. Так вот, составляя кулинарный график на каждый свой приезд на Лазурный берег, я этим самым Луи Пятнадцатым заполняю свободные окна. Почему? Хотя бы потому, что там не понимают мои шутки про позолоченный самовар, именуемый у них почему-то чайником. И, самое главное, отказываются не переперчивать и не пережаривать традиционного для меня голубя. Типа, месье Дюкасс когда-то именно так и задумал. А то, что месье Дюкасс уже давным-давно не работает на кухне в Монако, им как-то невдомек. А вот месье Робюшон, расположившийся буквально напротив, через сквер, куда более если не демократичен, то приветлив. Не хочешь перец – не надо, не ешь жаренное – сделаем в духовке, не любишь уксус – заменим на лимонный сок. И от этого он не перестает быть Робюшоном! Видимо, поступившись долей пафоса, пришлось уступить одну звезду. Но поверьте, когда, вернувшись туда через год, официант обращается к твоей жене: «мадам, Вы любите пить шампанское на террасе, разрешите отнести Ваш бокал», это многого стоит.

Раз мы уже коснулись священных коров, не могу не упомянуть Гордона Рамзи. Как-то удалось посмотреть его мастер-класс по барбекю. Задача была простая: 14 молодых людей жарят филе говядины до состояния медиум рэ на жарких углях. То есть, по замыслу Рамзи снаружи мясо должно довольно сильно обгореть, а внутри остаться от розового по краям до красного в центре. Большинство с заданием справилось, заслужив похвалу повара. А я до сих пор недоумеваю: куда девать угли и что делать с запахом паленой плоти?

Возможно, я что-то не понимаю в высокой кухне, но вспоминается случай двухлетней давности. Сидим мы с моей подругой и по совместительству издателем этого журнала в известном мясном заведении – Beefbar Monaco, и захотелось нам, естественно, чего-то мясного. Цокая и гарцуя, официант наперебой предлагал мне все меню и даже больше. В какой-то момент, расхваливая одну из позиций, он, как мне показалось, произнес слово «Ramsay». Может в знак протеста против засилья французской кухни на курорте, но я повелся на это предложение и заказал говядину в готовности медиум рэ. Хотелось как лучше, а получилось как всегда. Именно так случается, когда я что-то делаю не на свой вкус, а с чужих слов. Конечно, мне принесли горелое, красное внутри мясо. Есть не стал. Но запомнить запомнил.

Даже не знаю, что сказали бы в ответ на мои слова ресторанные критики. Возможно, мы с ними разговариваем на разных языках. Но важнее, что смотрим на мир разными глазами. Или у меня всегда другая точка зрения? А может, я изначально был неправ, смешав в одной корзине понятия о кулинарии, право человека иметь свое собственное мнение или следовать советам других, попытки одних советских людей рассказать другим советским людям об иной жизни?

Прожив половину жизни, я научился допускать, что не во всем бываю правым. Но, в отличие от ресторанных критиков я сам оплачиваю свои обеды и потому, наверное, могу высказывать свое мнение, не оглядываясь на критиков вообще.

Я не понимаю, зачем портить продукты, запекая лобстер в сыре, а устрицы в шампанском.

Я не понимаю, зачем носить вещи Стеллы Маккартни, если за эти деньги можно приобрести Джорджио Армани.

К чему взывать, если в нашей стране каждый второй знает, кто такой Никас Сафронов, и лишь каждый тысячный что-то слышал о Иерониме Босхе. Но от этого Сафронов никогда не станет Босхом.

Глупо верить двум нашим самым авторитетным автомобильным изданиям, у которых в сравнительных тестах из номера в номер побеждают «корейцы». И потом слушать об их «непредвзятости».

Все, устал спорить и что-то доказывать. Раньше, чтобы показалось сладко, кричали «халва, халва». Теперь же пытаются накормить шоколадными плитками «Альпен Гольд», которые не имеют никакого отношения ни к Альпам, ни к шоколаду.

Путешествуя по кругу, всегда возвращаешься в точку старта.

Что такое гламур? Отнюдь не обтянутый матовой пленкой бледно-сиреневый бегемот Q7 и не отлитые из желтого металла монументальные LV на ботинках. И даже не малиновый Birkin.

Это такое странное мировоззрение, когда снаружи всегда блестит куда больше, чем стоит внутри. Или когда голодные ресторанные критики пытаются быть объективными, уплетая за обе щеки объект оценки. Или когда просто критики предпочитают сыто молчать, чем говорить. А общество, тем временем, наивно продолжает верить в сказки.

И значит, я пока побуду критиканом.

Изба-едальня

Заметки старого ворчуна

Я сразу родился консерватором. Так получилось, что мне были заранее известны каноны, знания и опыты, которые должен был обрести с годами. О чем-то догадывался, что-то читал, иное могло присниться или привидеться, но вот что всегда казалось очевидным: если воевать, то как греки с троянцами, гулять – как Евгений Онегин, сочинять – как Андрей Вознесенский, играть в хоккей – как Валерий Харламов. Пробелы касались только двух вопросов. «Руководить страной как Брежнев» мне претило даже в том юном возрасте, когда я еще застал этого загадочного лидера. И предложение «сходить в ресторан, который…» также не имело продолжения, но уже совсем по другим причинам.

Чтобы не превращать еду в сырье для иной жизнедеятельности, нужно, как минимум, иметь культуру потребления, врожденный или приобретенный аристократизм и придерживаться определенных правил поведения. То есть, обладать теми качествами, которые в нас выжигали каленым железом долгих семь десятилетий. Но история дала нам шанс спринтерским шагом пройти многоэтапную гонку, на которую у иных соседей по Европе уходили века и десятилетия. Чтобы потом, вырвавшись на простор, иметь право и возможность понять что есть, где есть, с кем есть и как есть.

Мне всегда хотелось свободы, богатства и шика. При этом свобода и богатство были средствами, а шик – непосредственно целью. Сегодняшние молодые люди, никогда не державшие в руках «Алых парусов» или «Человека-амфибию», вряд ли меня поймут, а вчерашние романтики, их стопроцентно читавшие, скорее всего не одобрят. Я искал симбиоз в пропорции два к одному между Доном Педро и Ихтиандром, понимая, что только здоровый цинизм помогает вкусно есть, крепко спать и надежно защищать собственные идеалы.

Как ни странно, но свое видение правильного ресторана и правильных же посетителей я подглядел в советских фильмах. Не французских, итальянских или английских. И, тем более, не американских.

Наверное, все началось с незабываемой сцены из «Рожденной революцией». Ранний НЭП, ресторан с цыганами, дамы под бриолином и господа под кайфом. Афиноген Полюгаев за казенный счет угощает Машу и, одновременно, выслеживает бандитов. При этом парень явно первый раз в ресторане вообще и в нэпмановском в частности. Но какой диалог с официантом!

– Равиоли, попьеты и «Кавказское 23».

– Ваше высокоблагородие, ничего этого нет-с!

– Тогда бифштекс ля беф, кампари…

– Да хоть казните – нет!

– Ну, хоть что-то есть?

– Самогон и студень из лошадиных мослов. Прикажете нести?

– Неси…

Маша:

– Вы что же, пажеский корпус закончили?

Афиноген:

– Ты знаешь, я вчера весь вечер репетировал перед зеркалом.

Сцена, имевшая место в начале двадцатых, и снятая полвека спустя… В середине семидесятых я, совсем еще мальчишка, фантазировал и представлял, что если судьба распорядится, и я окажусь на месте Полюгаева, тоже не ударю в грязь лицом!

…С тех пор прошло уже лет тридцать, я повзрослел, вместе со мной повзрослели и мои запросы. Страна победившего капитализма радовала постоянно открывающимися, как грибы после дождя, заведениями на любой вкус. В популярные рестораны приходилось записываться за неделю вперед, несмотря на порой запредельные цены в меню. Одни считали, что модно и престижно много тратить, другие же прекрасно зарабатывали на чужом тщеславии. Москва оказалась самой настоящей ярмаркой, vanity fair. Кооперативные шашлычные, бархатные скатерти и прочие ужасы этапа первоначального накопления капитала остались в глубоком прошлом. К нам потянулись именитые шефы, кто-то работать, а кто-то на гастроли. Когда есть, у кого учиться, чему учиться и кому учиться, результаты не заставляют себя долго ждать. В итоге столица оказалась поделена между тремя ресторанными империями, каждая из которых готова была ангажировать своего клиента миллионами предложений на любой спрос и кошелек.

Казалось бы, в ресторанной среде должна наступить тишь да благодать, но меня, старого ворчуна, все время что-то раздражало. Может, реальность не во всем соответствует моим детским фантазиям? Возможно. Или я очень хорошо знаком с кухней и обстановкой лучших ресторанов мира? Или обижен на инспекторов красного гида, которые по непонятным причинам игнорируют наши замечательные заведения? Или злюсь на невоспитанных официантов, на просьбу не перчить блюдо отвечающих вопросом: «а у вас что, аллергия»? Конечно, меня выводит из себя гардеробщик, заискивающе предлагающий повесить два пальто на одни плечики, и бесконечно злит администратор, оскорбленный просьбой заменить грустную устрицу на свежую…

Я нервничаю, раздражаюсь, строю планы блицкрига под знаменами Роспотребнадзора и Федеральной налоговой службы…

Почему, зачем? Ведь я же пришел отдыхать, кайфовать и наслаждаться!

Виноват ли кризис? Наверное, можно погундеть на эту тему и выстроить строгую зависимость между санкциями, исчезновением продуктов и наметившейся по этим причинам эмиграцией итальянских и французских гастрономов. Но покупатель, как известно, голосует рублем. Ему абсолютно не интересны причины, его беспокоят последствия. Стоило доллару подорожать в два раза, как мы сразу стали патриотами! Внимательно изучаем рублевые цены в готовности объявить бойкот рвачам и жуликам. А они, еще вчера наши добрые друзья, а сегодня – те самые рвачи и жулики, кряхтя и морщась, идут нам на встречу, то уменьшая порции, то упрощая ингредиенты, но сохраняя за нами право требовать святую корову всех смутных времен – величину среднего чека.

Лишь бы хавали. Вернее, ходили, ели, пили и платили. А для этого не грех пойти на аутодафе, простите, на даунгрейд. Я уже сбился со счета, загибая пальцы по числу любимых ресторанов, перепрофилированных в кавказско-китайские харчевни.

И уже не удивлюсь, если, переступив порог, вдруг услышу сакраментальное:

«Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста»!

Преувеличиваю, скажете вы. Боюсь, что нет. Проблема внутри нас, и она не решается под тиканье хронометра, даже если он с женевским клеймом. Проживая веками в гоголевском государстве, в котором каждый губернатор – вор, каждый ревизор – взяточник, а каждая Сонечка Мармеладова – б**дь, мы не можем, как сказочная Алиса, вдруг оказаться в стране Ростроповича, Бродского и Нуриева, тем более, что эти наши замечательные соотечественники, став знаменитыми, в своем отечестве подолгу и не жили.

Может, потому мы позволяем себе приходить в первоклассные рестораны и, гордо продефилировав мимо гардероба, усаживать свое важное тело в кресло и рядом швырять пальто, мотоциклетную куртку или бушлат. И также гордо бросать взгляд на соседние столики: ну что, быдло, изображаете из себя леди и джентльменов? А я здесь по своим законам, со своим пальтишком, словно по воровской привычке все ношу с собой. И халдеи вокруг меня суетятся как муравьи, значит, хозяина чуют. А чтобы всем было еще понятней, так я рядом с вашими декольте и смокингами в футболочке посижу, ноги в кроссовочках на стол заброшу и в салфетку посморкаюсь, чтобы вообще все вопросы снять. Раз и навсегда.

А захочу, приду завтра в костюме и галстуке и охранников с собой приведу. И не в машине их оставлю, а, как то пальтишко с бушлатиком, – за соседний стол в обеденном зале пристрою. Чтобы все вокруг знали: в ресторане только один стол – мой, а остальные – для охранников и прочих малодостойных граждан, несмотря на все их декольте и смокинги.

А то размечтались, решили, что здесь страна Достоевского и Пушкина, Маяковского и Есенина!

Нет, как была Шарикова и Швондера, так и осталась.

Возможно, я ошибаюсь.

Только почему ни один хостес не откажет нам в столике, ни один официант не откажет в заказе, ни один вышибала не закроет перед носом дверь? Ни один Новиков, Гусев или Гинза не встанет и не надерет нам задницу? А, заодно и себе, любимому?

Не потому ли у нас самих, как у той унтер-офицерской вдовы, не возникает желанья самих себя выпороть?

Я тридцать лет ждал шика. И только сейчас, в разгар кризиса, осознал простые, казалось бы, вещи. Шик не определяется количеством золотых финтифлюшек в декоре, широтой меню и толщиной винной карты. Шик – внутри нас. Он или есть, или его нет. Мы – это гости, повара, официанты, хостес, посудомойки, вышибалы и даже хозяева. Каждый должен быть на своем месте, уважать это место, не стыдиться этого места, не завидовать одним и не унижать других.

Человек – это звучит гордо.

«Эй, человек!» – это звучит низко. Прежде всего, по отношению к самому кричащему.

Как всегда, мы очень старались, но что-то пошло не так.

Шика нет. Нет шика.

Возьму лопату, пойду, покопаюсь в себе.

О культуре, субкультуре и немного о себе

Общество всегда было не готово к переменам. Независимо от времени года, времени суток или эпохи на дворе выскочкам первым доставалось по шапке. Послушник – хорошо, ослушник – плохо. Голодный Адам захотел пожевать что-нибудь послаще травы и загремел в ссылку. Слава Б-гу, не на каторгу. С этого все и началось.

Сначала гоняли за веру, потом за безверие. За цвет кожи и длину носа. За желание жить, а не готовность умирать.

Площадь во все века была открыта для тех, кто «за», и закрыта для тех, кто «против». Можно выйти и прокричать славу цезарю, пройти парадом (но не гей-) либо посмотреть как рубят головы. Тем, кто не понял или вовремя не разобрался.

Но потом как-то вдруг европейцы взяли, собрались с мыслями и придумали европейские ценности. Вчерашние изгои получили право голоса, как грибы после дождя стали расти сообщества новомодных импрессионистов, модернистов и декадентов. Поначалу их не принимали, но уже и не били. Они собирались в кружках, ночевали в борделях и перебивались с хлеба на воду. Тогдашние мэтры снисходительно посмеивались, за ровню их не считали, небрежно награждая несистемную культурную оппозицию приставкой «суб».

Но не прошло и сотни лет, как общественное мнение, а затем и мировые аукционные дома расставили точки над “i”, обеспечив признание истинно великим и забвение всем остальным.

Сегодня же, когда субтильные субчики делают субкультуру, убеждая таких же, но менее предприимчивых сограждан в своем величии, у меня остается все меньше оптимизма в отношении культурного здоровья окружающего мира.

Чем отличается двадцатый век от двадцать первого, спросите вы. Кому как не мне об этом знать. Четырнадцать лет века нынешнего пришлись на мои самые активные во всех отношениях годы. Я двигался вперед, чего-то достигал, на чем-то обжигался, но никогда не останавливался. Последние три десятилетия века ушедшего тоже не прошли даром: сформировались базовые знания, базовые принципы и базовые ценности.

Наверное, об этих ценностях и пойдет речь.

С детства я привык думать аллегориями. Так проще было познавать окружающий мир, впитывать и оценивать новую информацию, объяснять друзьям свои взгляды. Сначала все было просто: русский поэт – Пушкин, Пушкин – Онегин, Онегин – Печорин, Печорин – Лермонтов, Лермонтов – «На смерть поэта». Все, круг замкнулся. У соседей картина похожая. У нас Чайковский, Глинка, Мусоргский, затем Машина, Аквариум, Кино. У них Моцарт, Штраус, Верди, потом Леннон, Маккартни, Престли. В живописи также. Айвазовский, Серов, Поленов. Для разнообразия Левитан и Кустодиев. Красиво, понятно, безошибочно. Как сочинение на заданную тему.

Безусловно, откровения меня поджидали постоянно. И если в тринадцать «Декамерон» больше щекотал нежную душу пубертатного периода, то, наивная сегодня, но такая призывная в те годы «Ардабиола» Евтушенко заставляла задуматься о моем мужском предназначении. Я был еще школьником, когда в наш дом попал невесть откуда взявшийся альбом Иеронима Босха. Книжка эта казалась крамолой и отрицанием, бунтом на корабле и подрывом устоев. Но визуально мне все понравилось, даже открылся некий смысл, скорее всего, отличный от изначального посыла сумасшедшего гения и мнения докучливой критики. Глаза открывались шире, уши слышали больше, взгляд устремлялся дальше, а пытливый ум усваивал новые истины с аппетитом голодного кутенка.

Дальше – больше.

Понятные и политкорректные Джо Дассен и Луи Армстронг уступили место замороченным Deep Purple и Pink Floyd. Откуда-то взялись совсем не советские по подаче и настрою Шнитке и Губайдуллина. Вернувшаяся из Парижа Плесецкая показала нечто отличающееся от привычных па и па-де-де. И сразу вступила в конфликт с Большим театром. Но меня это волновало меньше всего, мне Майя Михайловна всегда казалась прекрасной.

Снова зачастив в музеи, я не пересматривал хрестоматийные шедевры великих русских, больших голландских или гениальных итальянских мастеров, а, скорее, выискивал и открывал для себя поначалу не до конца понятные, но от того еще более притягательные работы Ван Гога, Тулуз-Лотрека, Пиззарро. И даже неизвестно откуда взявшихся в Союзе Шагала и Пикассо.

Годы постепенно расширяли географию моих поездок. Я стаптывал в кровь ноги, прокладывая маршруты по европейским музеям и галереям. Будучи совсем взрослым и давным-давно состоявшимся, я превращался в юного мальчишку и искренне радовался свежим краскам и новым открытиям. Д’Орсэ в Париже, Альбертина в Вене, Вальраф и Рихартц в Кельне, Шагал в Ницце… Мои понятия об абсолютном изменились кардинально. И если всего двадцать лет назад я буквально навзрыд смеялся над странными творениями Пикассо в музее близ площади Вож, то спустя несколько лет уже гонялся за ним по всей старушке-Европе.

Музыка. Когда-то я наивно полагал, что музыка бывает двух видов: классическая и популярная. К первой смело относил оперы, симфонии, оратории и сонаты. Ко второй – поп, рок, диско, бит… Но к чему тогда отнести оперетту или джаз? Или тех же Pink Floyd? И только наслушавшись и насмотревшись на Больших музыкантов, я сделал для себя очередное открытие: бывает или музыка, или не музыка. Стиль не имеет никакого значения.

Так я приобщился еще к одному ни с чем не сравнимому удовольствию – ездить на первоклассные концерты. Я слушал Нетребко в консерватории, парижской опере и на Красной площади… Отрывался в Монте-Карло под Элтона Джона, Скорпионс, Рамаццоти и Пинк… Там же, но уже во дворе княжеского дворца, присутствовал на концерте Филармонического оркестра Монако… Неповторимый Андрэ Рье в Кельне, Штраус и Моцарт в Вене. Zaz в Париже и Земфира в Лужниках…

Я могу себе позволить захлебываться в восторге от Парижа и при этом не любить Версаль, влюбиться с первого взгляда в Эдинбург и более чем спокойно относиться к Лондону, испытывать неприязнь к духоте, но при этом жить в Москве…

Как-то я услышал брошенную мне в спину фразу: наверное, он легко живет, раз швыряет деньги направо и налево. Стало обидно. Потому что живу я как раз не легко. Мне непросто зарабатывать, но не сложно тратить. При этом я всегда делаю то, что считаю нужным и правильным, без тайных умыслов и подспудных расчетов. Просто мне сначала нужен воздух и лишь потом – пища. Мои вечные ценности значительно дороже денег, мои базовые принципы значительно крепче формальностей, мои дела значительно важнее моих же слов. Наверное, потому что мне есть на что опереться.

Чтоб я так жил, скажет завистник. И окажется прав.

You are welcome! Я поделюсь, подвинусь, приму. Только присоединяйся!

А. С. Пушкин, увлекшись сочинением «Онегина», забыл написать вступление. Он исправился, когда замысел был воплощен, и осталось лишь соблюсти приличия.

У меня получилось наоборот. Задумав поделиться мыслями о том, что внуки хиппи стали хипстерами, дети панков – гламурными падонками, а последователи митьков – почитателями Любарова, я увлекся описанием своих собственных пристрастий. А выбор, как всегда, предельно прост. «Что такое хорошо, а что такое плохо» у каждого свое. И я не пытаюсь противопоставить сегодняшнее и вчерашнее, зудя воспоминаниями о несостоявшемся будущем. У меня как раз все получилось, получается и, надеюсь, будет получаться впредь. Но выползая из собственной скорлупы, не могу не замечать происходящего вокруг. Хамство на дорогах, плевки в подъездах, игнорирование обычных, казалось, правил приличия, нежелание читать и, как следствие, неумение грамотно писать. Бесконечные сериалы по центральным каналам и «фанерные» концерты собирают беспрецедентные аншлаги. Интернет из средства превратился в цель, плагиат в науке, искусстве и моде стал нормой.

Происходящее на мониторе компьютера или на экране смартфона просочилось за пределы электронной памяти и подобно паразитам прочно засело в мозгах. Вышедшие пять лет назад и показавшиеся мне глупой шуткой «Суррогаты» превратились в сегодняшнюю реальность. Небритый парень, подаривший миру «Пятый элемент», «Леона» и «Голубую бездну», в муках рожает «Люси», искренне надеясь, что нам понравится. Правда, о какой искренности можно говорить, когда у тебя в производстве одновременно семь картин?

У моей бабушки одним из самых страшных ругательств было слово «некультурный». Это не столько звучало укоризной, сколько многое объясняло. Жаль, что сегодня аргументы уже другие.

Не прошло и полжизни, как сменилась целая эпоха.

Настало время поколения СУБ.

Тост за самых маленьких

Прописная истина не требует доказательств. Она как аксиома – всегда была, есть и будет.

Ее нельзя купить или продать, соответственно, она ничего стоит. А раз не стоит, значит, не ценится. Не потому ли у нас слов – много, а дел – мало?

Об обществе принято судить по сложившемуся в нем отношению к старикам и детям.

Это только сегодня ты взрослый, сильный и успешный. Но каких-то 20, 30, 40 лет назад ты был маленький, слабенький с неочевидными перспективами ребенок. Главные люди в твоей жизни, они же – первейшие защитники, всегда были рядом: мама, папа и, безусловно, бабушки и дедушки. Первые уроки, первые достижения и первые наказания – почти все связано с домом. Семья – первое общество, членом которого тебе посчастливилось стать.

Пройдет еще 20, 30, 40 лет и ты превратишься в старого, не всегда здорового и, к сожалению, чаще одинокого человека. Маленькие радости от общения с близкими будут перемежаться с бессонными ночами и многочасовыми сидениями перед телевизором. Наверное, к тому времени ты не потеряешь навыки пользования интернетом, и тогда сеть станет твоим новым обществом, источником информации, доктором и другом.

И только находясь в середине пути, начинаешь понимать самые простые вещи: нельзя стать лучше, чем тебя воспитали в детстве, нельзя получить больше, чем отдал сам, нельзя дела заменить словами.

Старики и дети – вот она, наша лакмусовая бумажка. Проверка на совесть и на вшивость.

Чужие старики и дети – это лакмусовая бумажка для всего общества. Пока не поймем это, будем жить так, как заслуживаем, пытаясь ненадолго укрыться в доме, который построили сами.

Давайте по поводу и без повода поднимать бокалы за успехи детей и здоровье стариков!

Давайте заботиться о тех, кто еще слаб или уже слаб.

Давайте видеть в чужих своих, а не наоборот.

Давайте…

Но сегодня я хочу сказать слово за тех, кто без нас беззащитней самых маленьких и беспомощнее самых старых.

За тех, без кого нам трудно называться людьми.

Эти истории всегда начинаются одинаково: теплый мягкий комочек, холодный мокрый нос, разъезжающиеся на полу лапы и неугомонный хвост. Пройдет время, комочек вырастет, лапы окрепнут, прорежется голос, у одних низкий и строгий, у других – тонкий и звонкий, и только нос и хвост останутся такими же, как и в день первой встречи.

Нам еще предстоит научиться понимать друг друга, смирится с погрызенной мебелью и обувью, испорченными коврами и вздувшимся паркетом. Мы принимаем эти жертвы, изменяем до неузнаваемости привычный образ жизни, минимум дважды в день, независимо от погоды, устраиваем себе часовые прогулки и встречаемся с ветеринаром значительно чаще, чем с участковым терапевтом или персональным психоаналитиком.

Со временем наши характеры становятся похожими, привычки одинаковыми. Нам уже неважно, выросли они чемпионами или просто домашними любимцами, какой они породы или масти, умещаются ли в дамской сумке или только в багажнике полноразмерного внедорожника. А им, вообще, абсолютно все равно, какие мы. Они приняли нас с первой минуты раз и навсегда.

Мы радуемся им, гордимся ими, заботимся о них. Бывает, ругаемся, наказываем и даже бьем. Со временем учимся прощать друг другу обиды и непонимания. Каждый год отмечаем их дни рождения, они же празднуют каждый день, проведенный с нами.

Пока мы вместе, кажется, что жить будем долго и счастливо и умрем в один день.

Это был тост. Или воспоминания из моего прошлого. А может, пожелание о чьем-то будущем. Потому что в настоящем все не совсем так.

Я очень хорошо понимаю, о чем пишу. Еще бы! Мы были вместе тринадцать лет, но так случилось, что не умерли в один день. Для окружающих он был великий и непобедимый. Интерчемпион, призер чемпионатов мира и Европы, чемпион нескольких стран и бесконечного количества федераций, счастливый отец многочисленного потомства. Им восторгались, ему аплодировали, его ненавидели, за право купить его детей выстраивались очереди… Волновала ли его слава, задумывался ли он о ней? Уверен, что нет. Я считал, что нужно идти в ринг, он шел и исполнял. Все эти дипломы, кубки и медали ни коим образом не могли сказаться на наших отношениях. Для кого-то – ch. Sretlaw West Is Best, для меня же – Марк или просто Песя. Как во всякой настоящей мужской дружбе у каждого из нас было право иметь свое мнение и придерживаться его. Это казалось странным для других, но очевидным для нас.

Уже пять лет мы не вместе. Он на радуге, я же иду своей дорогой здесь. И у меня есть множество причин не заводить нового друга. Хотя бы потому, что слово «заводить» для меня стало неуместным. Но мне открылись вещи, на которые раньше не обращал внимания, а, может, просто не замечал.

В обычной жизни мы стараемся держаться людей своего круга, одного социального уровня. И дело не столько в достатке и материальном благополучии, сколько в схожести взглядов, воспитании, образовании, в оценке того, что такое хорошо, а что такое плохо.

И вот мы, такие красивые, образованные и воспитанные, мерим жизнь на свой аршин, учим, подсказываем, делаем замечания. Наши ценности просты и понятны: дом, гуманизм, любовь, понимание. И этими понятиями, как циркулем, очерчиваем свой круг. И всех, кто не вписывается в него, не видим, не слышим, не считаем за людей, как минимум, достойных себя. Бомж, пьяница, немытый бродяга вызывают у нас отвращение, а порой и необъяснимый страх.

Я задаюсь вопросом: несмотря на то, что эти люди сами довели себя до подобного состояния, почему же мы никак не хотим им помочь, дать шанс или, хотя бы, накормить-напоить? Куда же делись наш гуманизм и всепоглощающая толстовская любовь? Я видел замерзших на смерть или умерших на летнем газоне людей. Не где-нибудь, а в Москве. И какая разница, были они пьяные или трезвые, с определенным местом жительства или без такового, если нам, по сути, все равно? Ведь лежачего пускай не бьют, но и не помогают. Видимо, у одних с памятью что-то стало, у других – с совестью.

«Восемьдесят в нимбе знака, как некий новый святой. Раздавленная собака валяется на осевой. Не я же ее зарезал, зачем же она за мной как по дрезинной рельсе несется по осевой? Рана черна от гнуса, скорость в пределах ста. Главное не оглянуться. Совесть моя – чиста».

Я не хотел первым произносить слово «собака», но как Андрей Вознесенский сорок лет назад смог не просто увидеть, но и сформулировать прямую зависимость между состоянием нашей души и смертью безымянного пса?

Собаки без определенного места жительства. В последнее время они стали разменной монетой в разговорах политиков всех мастей. Разговорах, не имеющих продолжения ни только в делах, но и в последующих обсуждениях. Да что там политики! Милые, тихие и интеллигентные люди, окружающие меня и вас, тоже милых и интеллигентных, не задумываются даже о возможности помощи этим несчастным, родившимся лишь для того, чтобы стать чьим-то другом.

Дорого одетые, очень богатые дядьки с присущим им снобизмом рассказывают по телевизору, что стерилизация может мгновенно решить проблему бродячих собак, их популяция начнет сокращаться, кобели прекратят звереть при виде течных сук, и скоро все закончится самым естественным путем.

Одни умышленно врут, другие наивно верят. Выживаемость потомства бродячих собак в условиях города практически равна нулю. Болезни, морозы, голод, жажда, техногенные причины и острые зубы соплеменников оставляют слепых кутят без единого шанса. Отстрелы и отловы, вообще, должны были бы поставить точку в жизни этих несчастных.

Но выглядывая из бронированных дверей своих квартир, мы снова видим бродячих и бездомных, голодных и замерзших, всегда беспомощных и беззащитных. Откуда же они берутся, когда весь мир, казалось, ополчился против них?

Ответ, одновременно, прост и горек. Мы, повторюсь, такие красивые, тихие и интеллигентные, воспитанные и образованные выбрасываем на улицу своих бывших друзей в таких количествах, что никакие внешние факторы не могут их истребить.

Знаете, как Сталин, убивший перед войной в лагерях сотни генералов, исправлял недостатки тактической мысли? Сначала – штрафбат, а затем в рукопашную на танки. Полегли? Снова штрафбат…

Объясните мне, с кем мы продолжаем воевать, что это за война, в которой в проигрыше всегда остается собственная совесть? Война, начинающаяся с того самого мягкого и теплого комочка, у которого помимо мокрого носа есть еще и шершавый, пахнущий молоком язык, лижущий твое лицо и руки, признавая хозяина… Не понимаю, за что мы с ними так.

Еще вчера сильные и бесстрашные, сегодня – самые уязвимые и слабые. Я говорю об алабаях, главное предназначение которых – охранять дом, тот самый, стоящий на позиции № 1 в списке наших главных ценностей. О тех, кто сам стоит на позиции № 1 в списке преданных друзей.

На самом деле порода, окрас, пол и меда ли не имеют никакого значения.

Как только кличка перестает быть именем, начинается другая жизнь. Вернее, навсегда заканчивается прежняя.

Я поднимаю бокал и произношу тост за самых маленьких.

Чтобы у них всегда был дом, полный верных друзей.

Чтобы те, кто все потерял, обрели новую жизнь, в которой не найдется места предательству.

И тогда, глядишь, упавший человек будет вызывать у нас сострадание, а не брезгливость, слабые и больные не будут делиться на своих и чужих, образованные и воспитанные окажутся таковыми не на словах, а на деле.

Мы будем спокойны за стариков и детей, а они будут уверены в нас.

И не придется договариваться с совестью.