Четыре чуда
Хорошо быть главным редактором! О чем хочу, о том и пишу. Но когда я обмолвился, что в своей первой главредской статье собираюсь поговорить о чудесном в нашей жизни, то натолкнулся на некоторое непонимание. «Ой, да о чем ты, право! Оставь эти свои чудеса поэтам и романтикам. Жизнь прозаична и рациональна, мир не вертится сам по себе. Самому-то не смешно? Взрослый же человек, тем более юрист, психиатр. Давай лучше о делах да о здоровье. О насущном».
Нет, друзья! Я себя считаю человеком вполне рациональным и даже приземленным. Но именно поэтому я абсолютно убежден, что именно вера в чудо и умение увидеть чудесное в обыденном делают нашу жизнь осмысленной, а нас с вами – человечными.
Итак – о чудесах и людях, которые их творят.
Чудо первое. Ханукальное
Есть ли более подходящее время для реальных чудес, чем Ханука? Этот светлый еврейский праздник ненавязчиво, но уверенно стал органичной частью российской и европейской культуры. В минувшем декабре мне повезло быть свидетелем того, как самые разные люди, в Москве и Лондоне, искренне радуются и веселятся по случаю исторической победы сил Света.
Я видел, как в первый день Хануки в Москве еврейская молодежь зажигает на танцполе на вечеринке, которую организовали мы с Александром Каргиным, руководителем ШАХАР. Разве не удивительно то, как восстановление служения в Иерусалимском храме во II веке до нашей эры отмечается в XXI – дискотекой с лазерным шоу в центре заснеженной Москвы? В тот же день я успел побывать на открытии еврейского культурного центра в Жуковке – самого большого на сегодняшний день в России. Разве не чудесно, что элитный подмосковный поселок, «приютивший» синагогу, станет местом общения и взаимодействия многих людей, вне зависимости от их материального положения и силы религиозного чувства?
Потом меня ждал Лондон. Чудеса начались уже в аэропорту – Туманный Альбион встретил не по-зимнему солнечной погодой. На третий день праздника я присутствовал при зажжении свечи главным раввином Украины Моше Асманом в культовом клубе Bag O’Nails – любимом месте рок-н-ролльщика всех времен и народов Мика Джаггера. Поскольку Ханука символизирует собой победу духовного над материальным, присутствующие активно участвовали в сборе пожертвований для детей-беженцев с востока Украины и на оборудование мицва-танков для Израиля. В этом не было пафоса, самопиара – только чувство личной ответственности за все, что происходит в нашем маленьком тревожном мире.
Пятую ханукальную свечу зажигали торжественно – на Трафальгарской площади в присутствии мэра Лондона Бориса Джонсона и старшего раввина Великобритании Эфраима Мирвиса. Это мероприятие было признано самым массовым празднованием Хануки в Европе в 2015 году. Праздник Чуда и Света оказался близок тысячам лондонцев, независимо от вероисповедания. Я вижу в этом добрый знак.
Вообще, весь мой декабрьский вояж в Лондон был насыщен чудесами, удивительными открытиями и приятными неожиданностями. И это при том, что поездка была спланирована, никаких приключений и авантюр не предполагалось, да и был я здесь не в первый раз – знал, к чему себя готовить. И все-таки этому удивительному многослойному, мультикультурному, имперскому в лучшем смысле этого слова городу удалось меня поразить.
Чудо второе. Виндзорское
Во время очередной поездки в Великобританию я никак не мог обойтись без посещения Виндзорского замка. Основанный еще Вильгельмом Завоевателем, как форпост для контроля за дорогами, ведущими в Лондон, сегодня это летняя резиденция королевской семьи. Когда же венценосные особы пребывают во дворце Букингемском, все желающие имеют возможность воочию познакомиться с тем, как обустроена бытовая часть жизни английской королевы и ее приближенных. А заодно – и осмотреть шедевры живописи и другие экспонаты, имеющие непреходящее культурно-историческое значение.
Когда мы прогуливались по Виндзорскому парку, навстречу вышел королевский лакей в парадной ливрее, который сопровождал человека, выгуливавшего бассет-хаунда. На ошейнике собаки был хорошо различим флаг Англии – не «Юнион Джек», а именно красно-белый флаг английских королей! Следовательно, по верному признаку, это оказался пес самой королевы Елизаветы! Ее Величество, как известно, завзятая «собачница», одно время она даже увлекалась разведением вельш корги пемброков. И вот перед нами – ее – королевская! – собака. Бассет гулял на длинном поводке-рулетке – видимо, пес хорошо воспитан, как и положено высокопоставленной персоне, и к прохожим приставать не склонен.
И вдруг, этот вислоухий красавец с печальными глазами направляется прямо ко мне! Я его тихонько позвал:
– Какой хороший песя! Давай поглажу!
И королевский коротколап подходит, доверчиво валится передо мной на спину, подставив морду под одну руку, а пузо – под другую. «Гладь!» Выгульщики просто обалдели. Однако призывать к порядку «королевича» не стали. Чудо? Для меня – да.
Чудо третье. Живописное
Чем удивить человека, знающего Лондон, как свои двадцать пальцев? Оказывается, возможно и это. Главное – позволить чудеса происходить с тобой, а уж обстоятельства и правильные люди подтянутся сами…
Гид предложила пройтись по Мейфэр – району самых дорогих офисов и магазинов в Лондоне. Что тут скажешь – красиво! Город в предрождественском убранстве, все светится, искрит и переливается. Попетляли улочками, вышли на Олд-Бонд-Стрит и оказались напротив главного офиса аукционного дома Sotheby’s. Любопытно, что по этой улице я уже многократно проходил, и череда вывесок даже несколько примелькалась: LV, Prado, D&G, FENDI, GUCCI – настоящий фешн-рай для дам. Особняком стоят ювелирные бутики, в витринах которых бриллиантовые «кирпичи» как бы намекают на то, что не счесть алмазов в каменных пещерах, и только грамотный маркетинг заставляет любителей блестящих камней выписывать нули на чеках.
Кого-то трогает «цена вопроса», кричащая с лейблов. У меня же особый пиетет всегда вызывал Sotheby’s: отчеты об очередных торгах буквально «припечатывают к полу» своим масштабом. Речь не о суммах. Но здесь продают и покупают историю цивилизации. И вопрос цены в данном случае – это вопрос цены вечности.
Под козырьком парадного входа стоял прямо-таки образцовый, классический швейцар – англичанин, а не негр, как возле «Луи Виттон» по всему миру – добродушное лицо, корректные манеры, в отличном пальто. Ну как тут не зайти?
Мы входим, и я буквально шалею от действа, разворачивающегося перед нами. Я видел, как готовят зал к вечерним торгам! Нечто подобное происходит накануне любой выставки – художественной или отраслевой, рядом с моим офисом в гостинице «Космос». Только у нас монтажом и декорированием занимаются минимум сутки, а тут на все про все – 2–3 часа! Это чудо – нормальное человеческое, высокотехнологичное и высокоорганизованное, идеально выверенное и отрепетированное чудо: определяют, сколько людей придет, ограничивают «зал» стенами, ставят кресла, кафедру – и можно заносить лоты!
Нас встретила милая девушка по имени Агнес и повела в «святая святых». В полумраке небольшой комнаты, подсвечиваемая специальными лампами, висела «Даная» за авторством Орацио Джентилески – ученика Караваджо. Стартовая цена картины XVI века была заявлена в 30 миллионов фунтов, продали ее в январе 2016 – финальная цена увеличилась на полмиллиона. Я узнал, что перед продажей картины такого уровня «гастролируют» по миру, чтобы их могли увидеть как можно больше агентов, работающих с аукционным домом. Эта «Даная»-путешественница побывала в Гонконге, Нью-Йорке и Лос-Анджелесе.
Возвращаемся в зал с лотами. На стенах – рисунки и картины Рафаэля. Рядом роскошные столешницы из камня полуторотысячелетней давности. И тут же притулилась картина Джона Констебла – на фоне романтического пейзажа человек с усилием открывает шлюз на канале.
За жизнь я обошел немало музеев, и узнать Констебла по его особой манере мне не сложно. На рубеже XVIII–XIX веков из моды вышли пасторальные сюжеты: скучающей в поместьях аристократии приелись пейзажи. И правда: когда вокруг сплошная природа, что за интерес рассматривать ее и на картинах! Однако Джон Констебл считал для себя единственно важным и достойным занятием изображение родных мест. И он-таки заставил аристократов ценить простые сюжеты, мигрировав от пейзажа к жанровой живописи. При этом он выработал свой уникальный стиль. Его богатую палитру зеленых цветов ни с чем невозможно перепутать. Плюс, чтобы «вычислить» его картины, нужно обратить внимание на такую особенность «почерка», как яркие вкрапления красного цвета. Красная юбка крестьянки, собирающей урожай. Проблеск солнца в облаках. Эти небольшие акценты служат своеобразной подписью мастера. Это был главный лот вечерних торгов, проданный потом за 9 с небольшим миллионов фунтов стерлингов – почти по оценочной стоимости.
Чудо четвертое. Закулисное
Во время той же – третьей, считая от Хануки, поездки в Лондон, внезапно открыл для себя не только Sotheby’s, но и его настоящую сокровищницу – «зал частных продаж». Удалось не только подсмотреть внутреннюю кухню аукционного дома, но и встретиться с шедеврами, само существование которых и сохранность на протяжении веков сродни чуду.
В этот зал попадают лоты, владельцы которых не афишируют факт «родства» с ними. Во мне немедленно проснулся юрист, почуяв криминальный след, и я спросил у нашей провожатой: «Это вопрос происхождения предмета?» «Нет-нет, – заверила меня эта милая барышня. – Но, вы же понимаете, лорду Такому-то ни к чему кривотолки соседей и знакомых, что, видать, у его светлости штаны прохудились, и ему приходится продавать картину из комнаты, где высокое общество по вторникам изволят чай с бисквитами вкушать».
Доступ в этот зал имеют только агенты частных покупателей, которые постоянно что-то приобретают в аукционном доме. Там своя охрана, на входе посетителям ставят особую отметку. Кстати, далеко не всегда повышенные меры безопасности связаны с ценой. Но в этих помещениях всегда находятся только по-настоящему уникальные вещи.
Например, мы встретили «Портрет Валерио Белли» кисти Рафаэля. Чудо? Чудо! Рафаэля практически никогда не бывает на торгах, да и вообще в частных коллекциях! Это придает лоту особую ценность и привлекательность. И вот я смотрю на портрет мужчины в маленькой круглой рамочке – диаметром сантиметров десять, не больше. Кстати, из коллекции Альфреда Таубмана – бывшего владельца Sotheby’s К слову, сам Таубман купил эту картину тысяч за 300 долларов в 1987 году. Выставлен миниатюрный шедевр был с эстимейтом 2–3 млн долларов. Разумеется, произведения искусства не оценивают по квадратным сантиметрам, но если бы это делали, то «Портрет…», наверное, стал бы рекордсменом. Цена «за погонный сантиметр» получилась невероятной. Ну или за квадратный, если вам так интереснее.
Еще там была работа «Святой Павел», авторство которой приписывается Эль Греко. В качестве атрибуции, то есть доказательства, используется письменное свидетельство сына самого Эль Греко. Согласитесь, что такое свидетельство – само по себе уже является культурной и исторической ценностью!
На Sotheby’s продается много работ моего любимейшего Марка Шагала – по несколько картин, эскизов и рисунков в месяц. Я радуюсь каждой счастливой возможности еще раз погрузиться в загадочный мир его персонажей. И в тот день случилась еще одна чудесная встреча – с картиной 1949 года «Цветы в вазе с рисунком в виде плитки» – сирень, влюбленные и странная птица. Как всегда – незабываемая палитра и многослойность смыслов. В декабре этот букет был продан за 843 тысячи евро.
Сам факт того, что при наличии горячего желания и отнюдь не баснословных денег можно стать владельцем рисунка Франсуа Буше или Люсьена Фрейда невероятно волнителен. Вообще, помимо громких продаж мировых шедевров на Sotheby’s, о которых трубят на всех углах, пугая почтенную публику космическими цифрами, цены на большинство лотов абсолютно реальны и адекватны их культурной и исторической ценности.
Как нам рассказали, на торгах многое зависит непосредственно от аукциониста, который должен уметь красиво «раскачать» покупателей. Ну и, конечно, когда в зале одновременно находятся два и более заинтересованных в приобретении лота людей, его стоимость может взлететь далеко за пределы разумного. Увы, азарт соперничества и желание обладать уникальным артефактом – сильный наркотик для многих.
И напротив: в частных продажах, где аукционный дом выступает лишь посредником, торг более приближен к рыночным реалиям, так как и со стороны продавца, и со стороны покупателя выступают эксперты, а консультации оказывают совершенно не заинтересованные финансово искусствоведы аукционного дома. Они лишь определяют аутентичность предмета, временные характеристики, состояние и тому подобные факторы. В результате – продавец и покупатель сходятся на цене, которая устраивает обоих.
Опережая вопросы: нет, я ничего не купил и не уверен, что куплю. Хотя по жизни я коллекционер самых дорогих, действительно бесценных «лотов»: я собираю впечатления. Стараюсь видеть вокруг себя то, что отличает этот день от всех прочих – уже прожитых и еще предстоящих.
И знаете – жить в потоке чудес куда интереснее, чем скучать, иронизировать и коллекционировать разочарования. Нет, я не призываю вас смотреть на мир через розовые очки. Но превращать ее в безрадостную рутину точно не стоит. Ведь жизнь – прекрасна! И это – главное Его Чудо!
В Париж? В Париж!
Пособие «Как провести выходные» в авторском исполнении
Когда я был маленьким, деревья были большими.
Когда я был маленьким, мороженое было вкуснее.
Когда я был маленьким, мы играли в солдатиков, и «наши» всегда побеждали.
Когда я был маленьким, вопросы были конкретными, а ответы – однозначными.
Все знали о загранице, но никто не видел даже границу.
Мир был поделен на две части, мы жили в одной из них и о другой могли только догадываться.
Потом, когда я стал чуть старше, мир вокруг меня разделился на тех, кто читал «Трех мушкетеров», и тех, кто их не читал. В моей половине играли в Д’Артаньяна, Бэкингема, Де Тревиля, Ришелье, Рошфора и Миледи. Во что играли на другой половине, мне было неведомо и ни на йоту не интересно.
Еще через пару лет в нашу жизнь ворвались «Жандарм», «Высокий блондин», «Фантомас», «Невезучие» и «Игрушка».
Наконец мы увидели, пускай пока только на экране, то, о чем читали в книгах и фантазировали в мечтах.
Наши представления о мире расширились настолько, что мы смогли со знанием дела произносить неведомые до тех пор имена: Диор, Шанель, Сен Лоран, Карден, Лапидус…
Сегодня это звучит крамольно, но в относительно недавнем прошлом никто не слышал ни о Дольче с Габбаной, ни о Версаче, ни даже, прости, Господи, об Армани. Хотя бы потому, что Синдикат уже давно был, а их на тот момент просто не было.
На фоне вечных, как тогда казалось, Брежнева и руководителей братских коммунистических партий как же фирменно звучало имя тогдашнего президента Франции – Валерии Жискар Д’Эстен! Практически так же, как Non, Je ne Regrette Rien или Ciao, Bambino, Sorry.
Но затем на одной шестой части суши наступили те суровые времена, когда каждый уважающий себя мужчина вышел кто за мамонтом, а кто за цыпленком. Стало не до юношеских фантазий.
Но свежий ветер пробил-таки железную стену. На фоне «Увидеть Париж и умереть» и «Окно в Париж» мои соотечественники начали планомерно и уверенно осваивать Турцию, Египет, Грецию и Болгарию.
Когда же наступила моя очередь покупать первые в своей жизни билеты, однозначно требующие загранпаспорта и въездной визы, сомнений никаких не было.
Только в Париж!
Париж не любит суеты. Это вам не Лондон с его вечно несущимися, с брауни в одной руке и американо – в другой, жителями.
Париж не терпит медлительности. Это Рим настолько вечен, что может уже никуда не спешить.
Париж же так уверен в себе и самодостаточен, что ему нет нужды сравниваться с Москвой, Нью-Йорком или Токио. Он не заискивает ни перед горожанами, ни перед гостями, ни перед сильными мира сего.
Хочешь с ним дружить – дружи, хочешь его любить – люби, хочешь не замечать – не замечай, только второго шанса у тебя уже не будет.
Мне изначально повезло: мы породнились с первого раза.
Мы можем видеться чаще, можем реже, это не имеет уже никакого значения. Наши ритмы совпадают последние двадцать лет, и он одинаково гостеприимен ко мне независимо от времени года, моего настроения или срока пребывания.
Знаете, бывает так: приходишь в компанию очень хороших друзей, но не один, а вместе со старым и, пожалуй, лучшим другом. Судьбе угодно, чтобы все о нем слышали, но знакомы были или заочно, или совсем мельком. И тогда ты, чтобы подчеркнуть вашу близость и особые отношения, делаешь шаг вперед и торжественно объявляешь:
– Прошу любить и жаловать – Париж!
…И словно очнувшись от собственных мыслей, автоматическим кивком головы реагируешь на забавное, с прононсом, произнесение вслух собственной фамилии:
– Bienvenue, monsieur Khaminskiy!
После чего абсолютно незнакомый, но от этого не менее приветливый портье легендарного отеля Le Meurice переходит на английский, чем существенно облегчает мне жизнь. Не знаю его реального отношения к россиянам вообще и к российским евреям в частности, но, очевидно, открытый в мониторе компьютера профайл моей скромной персоны заставляет его улыбаться как можно шире. Я останавливался здесь в разные годы и находясь в разной степени достатка. Моим пристанищем бывали и специальный подписной номер с тремя балконами, и небольшая комнатка под крышей, и множество промежуточных вариантов. Их объединяло лишь одно – все имели вид на сад Тюильри. Признаюсь, это мой маленький фетиш.
На самом деле, можно остановиться где угодно. Помните, как у Генри Форда: автомобиль может быть любого цвета, при условии, что этот цвет – черный. Так и в моем Париже.
Но к черту Le Meurice! Вот, вам, пожалуйста: улицы Мон Табор, Риволи, 29 июля, Камбон, Сен-Рош и Пирамид… В общем, любое место в бермудском четырехугольнике Конкорд – Тюильри – Комеди Франсез – Сент-Оноре. Возможно, это только мой Париж, как театр с вешалки, начинается с самого сердца 1-го округа. Спорить не буду, но аксиома проверена временем, как коньяк ХО.
Зная, что никакие, даже самые искренние чувства не заставят местных отельеров предоставить номер до обеда, стараюсь не терять времени даром. Бросаю вещи портеру и почти бегом через Риволи мчусь в сад. Что ни говори, Тюильри прекрасен при любой погоде. Зная, что впереди еще предстоит прогулка от Конкорда до Лувра, все равно не могу отказать себе в удовольствии нарезать несколько зигзагов по центру сада. Но первая цель практически всегда традиционна – это, безусловно, Д’Орсэ. Будучи помешанным на импрессионистах и их более поздних коллегах, я, как заядлый гурман, начинаю с легких закусок. Первый этаж, правая сторона. Там почти всегда выставляют что-нибудь новенькое, для затравки. Правда, в этот раз место закуски заняла тяжелая артиллерия: Леви-Дермер, Тулуз-Лотрек, Клод Моне, Пикассо… Пикассо? Пикассо! Представленная в этот раз его дама с абсентом перевернула все мои прежние представления о безумном Пабло.
Так, находясь под впечатлением, я незаметно для себя оказался на пятом, самом важном для меня этаже бывшего вокзала. О, Создатель! Сегодняшняя подборка может свести с ума любого: Моне и Мане, Поль Сезанн, Камиль Писсарро, Огюст Ренуар, Гюстав Кайботт, Поль Синьяк… Причем, все работы шедевральны. Один только «Завтрак на траве» представлен сразу в двух полотнах!
Уже напрочь забыто, что тебя ждет номер в отеле. Часам к пяти-шести выбираешься на улицу в полупьяном состоянии, голова отказывается заниматься мыслительным процессом. Остатками сознания понимаешь, что здорово, все-таки, иметь гостиницу напротив музея, по крайней мере, не заблудишься. Короткий обратный путь в обратном же порядке: мост через Сену, сад, Риволи, улыбчивый портье, лифт, дверь, кровать. Краем глаза замечаешь конверт на журнальном столике. Ах, да, сегодня же концерт! Олимпия, Зенит, Лидо – нужное подчеркнуть, ненужное вычеркнуть.
Еще час-другой, и ты переходишь с английского на русско-французский, события этого бесконечного дня перемешиваются в бешенном калейдоскопе самолетов, переездов, музеев, фуа гра и шансона. Ты даже не помнишь, как очередной раз попал в отель. Но это уже не важно. Ты в Париже, и сегодня это твой город.
Утро напоминает, что я не в каких-нибудь новоиспеченных пяти звездах, а именно в Le Meurice. Брюки, свежая сорочка и начищенные до блеска туфли – на завтрак только так, чтобы не сойти, невзначай, за пришельца или случайного нувориша. При этом обстановка в ресторане вполне демократичная. Ровно настолько, насколько это может быть допустимо в подобном месте.
Безумно вкусно и свежо. Быстро забегаешь в номер, чтобы… переодеться. Джинсы, кроссовки, футболка – город давно заждался!
Но сегодняшний мой город – это Версаль. Скажу сразу: любви у нас с ним так и не случилось, максимум – симпатия. То ли мне с погодой здесь не везет, то ли с настроением… Гигантизм этого природно-исторического явления меня поражает невозможностью охватить и оценить. Так и хочется вспомнить крылатую фразу: ты что, краев не видишь?! А краев, действительно, нет. Может, это оттого, что мне во всем требуется узреть законченный смысл, построить логические цепочки и разложить все по полочкам? Возможно. Нагуляв положенные километры по парку, я возвращаюсь в Шато Версаль. Именно так – шато – французы называют версальский дворец. Конечно, он поражает и убранством, и богатством, но, признаться честно, мало чем отличается от себе подобных. На мой взгляд, вилла Боргезе или Мюнхенская резиденция восхищают никак не меньше.
Впрочем, Версаль – не Париж, и в вечной любви мы с ним друг другу не клялись.
Подремав в машине на обратном пути почти час и оказавшись снова в центре Парижа, чувствую себя отдохнувшим и готовым на новые подвиги. Для разнообразия можно выйти на углу Елисейских полей и авеню Монтень. Короткий перекус во внутреннем дворе Плаза Атене и такая же короткая прогулка по самой респектабельной из главных шопинговых улиц Европы. Кстати, большой плюс Le Meurice заключается в том, что туда все твои покупки приносят не просто бесплатно, но еще и с удовольствием.
Переход на северную сторону Елисейских полей через площадь Франклина Д. Рузвельта – процедура совершенно особенная. Главное – не бежать и никуда не торопиться. Доходишь ровно до середины и ждешь красный свет для пешеходов и зеленый для машин. Спокойно достаешь камеру или, на худой конец, смартфон и начинаешь снимать. Поверьте, лучших снимков, селфи и панорам на Елисейских не сделает даже профессиональный фотограф!
Но вот снова зеленый, и прогулка продолжается через Матиньон к Елисейскому дворцу. На углу Фобур Сент-Оноре и Сосе есть небольшая галерея с соответствующим месту названием de la Presidence. Несложно догадаться, что именно здесь каждое утро притормаживают автомобили всех французских президентов перед тем, как въехать в ворота дворца. И каким же нужно быть демократом, несмотря на всю свою социалистическую или республиканскую сущность, чтобы из-за дня в день с умилением разглядывать выставленные в витринах галереи изображения голых дамочек неизвестной национальной принадлежности и считать это абсолютно нормальным! Это вам не Аполлона на фасаде Большого театра в плавки одевать…
Еще каких-то пять минут и ты снова на распутье. В этот раз – площадь Мадлен. В восьми случаях из десяти я выбираю бульвары. На них всегда найдется парочка шоколадных ателье, которые я не могу обойти стороной.
Даже находясь в Париже, я не перестаю ностальгировать по нему. Проскочив неприметную улочку Дону и дойдя почти до Гранд Опера, почти всегда возвращаюсь. American Dream, одним фасадом выходящий на Дону, другим – на Волне, – не просто чудом сохранившийся настоящий американский бар в самом сердце Парижа. Он – часть моей истории. В самый первый день того первого визита в Париж произошло несколько необычных совпадений: случайный поворот с бульвара в переулок, случайно оказавшиеся свободные места за барной стойкой и потрясающее кавер-шоу, когда на той самой стойке танцевали, пели и готовы были прыгнуть на тебя Мадонна, Майкл Джексон и Далида одновременно! Говорят, у заведения сменились владельцы, и новые в угоду веяниям времени украсили здание вывеской Japanese Bistro, но, слава Богу, все остальное осталось по-прежнему американским, несколько вычурным и ярким, но чрезвычайно веселым и гостеприимным. Традиционная чашка кофе, пара шариков потрясающего парижского сорбэ, и дальнейший путь можно проходить с закрытыми глазами.
Площадь Опера, улица де ла Пэ, Вандом… И снова назад, через цирюльни на Даниэле Казанова к пассажу де Жакобен. Опять же, это мой Париж, мои уютные улочки и площади, и, конечно, я не могу не навестить их, старых знакомцев и любимцев. Мне безумно нравится идти вдоль бесконечной стеклянной стены пассажа между традиционными парижскими домами и их зеркальными отражениями.
Так, незаметно, по Марше Сент-Оноре и Альже добираюсь до своего отеля.
Наверное, я настолько часто бывал в Париже, что блеск мишленовских звезд и хрустальных люстр уже не так манит, как в относительно недавние времена. К концу второго дня мой выбор разрывался между la Truffere и de la Truffe. Тот случай, когда однозначное предпочтение практически невозможно. И здесь, и там царство вкуса, замешанное на безумно вкусном трюфеле, гениальные шефы и свежайшие ингредиенты. На самом деле, хочется взять и прилететь в Париж без всяких обязательств, программы и планов, чтобы, не мучаясь в душе, в первый день пойти в la Truffere, а в последний – в de la Truffe. Конечно, я в тот вечер голодным не остался, попробую воспроизвести меню ужина, а место отгадайте сами. Начнем: тунец с зеленым горошком, земляникой и устричной губкой, сорбэ, дикая рыба в подорожнике с лесными травами и лисичками, ядрами абрикосов и клецками, канелоне с крабами и черной икрой, мулизенская говядина со спаржей, фенхелем и лисичками, сложный легкий шоколадный десерт и сорбэ с ягодами. Слово «трюфель» умышленно упустил, чтобы избежать многочисленных тавтологий.
Как бы ты не любил и не знал наизусть свой любимый город, всегда найдутся люди, которые знакомы с ним лучше. Хотя бы в силу своей профессиональной деятельности. В последние годы, приезжая в новые места, я загружаю практически все свое время экскурсиями. Мне часто везет на гидов, которые помимо знаний обладают качествами тонкого собеседника и занимательного рассказчика. В этот раз не избежал общения через посредника и Париж. Еще одно везение: девушка, с первых слов догадавшись о наших особых отношениях с объектом изучения, отбросила прочь клише и прочие штампованные истории для невзыскательных туристов. И путешествие получилось, действительно, увлекательным и интересным.
Мы встретились около Нотр-Дам де Пари. Для знакомства гид рассказала об истории строительства храма, его месте и значении в различные годы французской истории. Для меня стало откровением, что так называемая Галерея королей, украшающая фасад собора, представляет собой собрание из 28 скульптур царей древней Иудеи. Пройдя на западную оконечность Сите, так называемый еврейский остров, я услышал интереснейшую историю о жизни последнего магистра ордена тамплиеров Жака де Моле, сожженного инквизицией здесь же семьсот лет назад. Удивительно ощущать, что каждый камень вокруг тебя помнит описываемые события с хронографической точностью.
Вернувшись вдоль Консьержери по набережной Корс, мы перешли на другой берег Сены и оказались перед одним из самых величественных зданий города – Hotel de Ville, мэрией Парижа. Мне стало немного грустно и завидно по отношению к парижанам. Когда твой мэр работает в таком здании и видит из окна такой город, наверное, процент ошибок в его работе объективно меньше, чем у некоторых временщиков. Что ж, время рассудит.
Еще несколько шагов и мы уже в Маре. Истории этого района хватило бы на десяток не самых скучных европейских городов. Частные владения, сохранившиеся практически в первозданном виде со средних веков, веселый и бесшабашный еврейский квартал, христианские церкви, дома тамплиеров и кондитерская «Пушкинъ», та самая, московская. Музей Пикассо, еврейский музей, музей Карнавале, Архивы, музей Виктора Гюго и всемирно известная площадь Вож… Действительно, место, из которого не хочется уходить.
И снова мне повезло. Много лет назад в одной из художественных лавок Маре я приобрел картину яркого представителя Парижской школы Жака Шапиро, до отъезда во Францию из царской России известного как Яков Александрович Шапиро. Опять же, по случайному стечению обстоятельств, владельцем этой лавки являлся бородатый господин, также носивший фамилию Шапиро. Он был сыном уже советских иммигрантов, но по-русски не разговаривал. Мы все-таки смогли пообщаться на некоем подобии эсперанто и выяснили, что и у него, и у меня имелись прямые предки по фамилии Лапидус.
И вот, гуляя по Маре через, без малого, десять лет, я также случайно вдруг обнаружил эту лавку! Жаль, что господина Шапиро уже в ней не было…
Пришло время выходить из внутренних кварталов Маре на прекрасную улицу Сент-Антуан. Конечно, здесь не может не впечатлить великолепный собор Сен-Поль. Но здесь хочу дать наводку специально для гурманов. Даже во времена, когда ни о каких санкциях не шло и речи, мы, живя в России, не могли и мечтать о некоторых сортах французского сыра, которые невозможно вывезти за пределы региона. Их путь очень короток: из сыроварни – в магазин, из магазина – на стол. Так вот, совсем рядом с Сен-Полем есть сырная лавка Fromagerie Laurent Dubois. Я бы сказал, не лавка, а магазин искушений. Купить с собой в отель несколько коробочек – даже не обсуждается. Чтобы потом с бокалом Sancerre и с видом на Тюильри…
Помимо собора Сен-Поль есть еще и улочка с тем же названием. Спуститесь по ней вниз и по правую руку в подвале старинного дома найдете музей магии. Must visit! Сразу становится понятно, откуда Гудини, Копперфильд и Кио брали идеи для своих фокусов.
Ближе к реке находится библиотека фонда семьи Форней. Не знаю, кто они такие, эти Форней, но их бывший замок – реальный архитектурный деликатес. Отсюда прямо через мост Марии – остров Сен-Луи, незаслуженно обиженный нашими туристами. А у него, между прочим, своя история, более древняя, чем у Сите, здесь, по сути, начинался Париж.
В качестве бонуса нужно обязательно съесть мороженое в кафешке на Жан дю Беле. Ведь разве найдется на Сене еще одно кафе с роскошным видом на Нотр-Дам, мосты и реку?
Последний переход сегодняшнего дня – по набережным Монбелло и Сен-Мишель в Латинский квартал. Конечно, если останутся силы, можно пройтись до Люксембургского сада, дворца Медичи, Пантеона и Сорбонны. Если нет, никто не обидится, если ты оставишь их до следующего раза.
В отель могу добраться исключительно на такси, да простит меня Париж.
Последний вечер. Пускай он будет посвящен отелю. Память должна вобрать в себя скопившиеся за три дня впечатления. Лучшее место для того, чтобы все разложить по полочкам, безусловно, Bar 228. Главное, не переесть пирожных или просто отказаться от них. Через полчаса у меня заказан ужин в обновленном ресторане le Meurice. Не волнуйтесь, Филипп Старк ничего нового, кроме кресел в интерьер ресторана не внес. Просто раньше кухней руководил непосредственно Янник Аллено, шеф, носящий на рукаве своей поварской куртки три личных звезды, а теперь ресторан называется Alain Ducasse – le Meurice, и вы догадываетесь почему. Конечно, мсье Дюкасс здесь лично не появляется, но все же три звезды имеют место быть, правда, на гербе самого заведения. Не думаю, что стало лучше или хуже, главное, что осталась прежняя легкость, всегда присущая главному ресторану отеля. Для тех, кто на слух определяет вкус, запах и картинку, позволю себе перечислить заказ (включая комплименты и дегустационные блюда): пюре из кальмара на кукурузном сухарике с белым соусом, овощи на пару, впоследствии запеченные в специальной кастрюле под соусом из маслин, спаржа с трюфельным соусом, баклажаном и тунцом, телячьи щечки в корочке из тонкого теста с соусом из телячьего же бульона и шпинатом, тюрбо, выложенное на песто с подорожником, печеным луком разных сортов и лепестками сирени, сорбэ со свежими ягодами и бесконечные комплименты от шеф-кондитера.
Да, Париж гостеприимно встречает и абсолютно не хочет отпускать.
Уже настроившись на Москву, в каждом моменте ищу повод остаться. Еще бы, ведь даже умываясь в ванной комнате своего номера, я видел на стене два прямоугольника: чуть правее – зеркало, чуть левее… А чуть левее было то самое окно в Париж, тот самый, с рыжими крышами, бесчисленными трубами, мезонинами и мансардами, деревьями на крыше и куполами.
Что ж, и у любви тоже есть кухня.
Мне было важно представить на суд читателя не собирательный образ Парижа, а воспоминания об одной поездке в этот город на выходные. Знаете, когда описываешь те или иные события, по окончании повествования всегда перечитываешь текст в поисках ответа на вопрос: «а не забыл ли что-то важное?»
Не буду лукавить, из четырех полных дней я описал только три. И то, сократил все, что только можно. Что нельзя – оставил. Но как в конце обеда, спрашиваешь сам себя, а есть ли место на десерт, так и в истории с Парижем хочется перечислить все места, где ты был, пускай без подробностей.
Итак, начнем. Подземелье Сулли начала XII и круглые башни середины XIII века. Здесь можно по периметру обойти Лувр в том виде, каким он был почти тысячу лет назад. И только в XVI веке Франциск I сделал из замка дворец и начал перестройку в итальянском стиле. VI округ – Сен-Жермен. Бульвар и переулки. Два идола, сотни антикварных магазинчиков, музей Родена. Собор инвалидов, Марсово поле, Трокадеро и Эйфелева башня. Ресторан 1728 – настоящая аутентичная жемчужина на Анжу. Монмартр с его развалом, музеем Дали, Сакре-Кер и ресторанчиком Poulbot. Авеню Габриель с бесчисленными аллеями и бронзовый Пьер Карден работы Андрея Ковальчука. Сокровищница Нотр-Дам де Пари и цветочные базары Сите. Верхняя терраса Д’Орсэ и счастье видеть так много Ван Гога…
И ставший знакомым портье, почти безошибочно научившийся произносить мою фамилию.
Голландосы, витебский еврей и рок-н-ролл
Собрать лучшую в мире коллекцию и не разориться
Последние годы я привык ко всему самому лучшему. Не буду конкретизировать, чтобы не раздражать друзей, не дразнить врагов и не гневить Б-га. Но я твердо усвоил, что все имеет свою цену. Дай Б-г, когда эквивалент выражается в деньгах. Но ведь бывают случаи, когда валюта платежа приобретает форму и содержание, отличные от привычных нам рублей, долларов или евро. Хорошо, если тебя настолько много, что ты можешь отдать в обмен часть самого себя, особенно в тех случаях, когда твои деньги не имеют большого значения. Впрочем, мне повезло: чем больше я отдаю, тем больше получаю.
Когда в среднем на этом свете отведено лет 70, в лучшем случае 80, глупо тратить время на подсчет лошадиных сил под капотом своей машины, самих лошадей или количества съеденной черной икры. Ведь, в конечном итоге, лошадиные силы оказываются на свалке, лошади на погосте и икра в унитазе.
Не потому ли хватаешься за любые ценности, которые, возможно, переживут тебя, бренного?
Думая, что такого материального оставить своим ближайшим потомкам, мы забываем о самом главном. Люди на этой Земле уже пытались построить вечный храм, точнее, целых два. И оба были разрушены. Что уж говорить про рублевские дачи, московские квартиры и английские лимузины! Третий храм возможно построить только в своем сознании и мироощущении. Это и есть то главное, что мы можем позволить себе при жизни и впоследствии передать своим детям.
Господь иногда спонтанно выбирает среди нас неких избранных, которые творят красоту и делают это так, что у всех остальных захватывает дух. Так рождается искусство.
Я как-то задался вопросом, а чем искусство отличается от культуры? Ответ оказался чрезвычайно прост. Культура – это искусство, выставленное на всеобщее обозрение.
Неслучайно сокровищам Третьякова, Гуггенхайма, Жоржа Помпиду, Бернара Арно и ряда других, не менее выдающихся господ оказалось тесно в их замках и запасниках.
Но в обычной жизни все происходит несколько по другому, приземленнее и прозаичнее.
Собирая различные картины-картинки, скульптуры-скульптурки, фигуры-фигурки, я всегда руководствовался одним принципом: все эти вещи должны быть произведениями искусства лично для меня, и лишь потом представлять ценность для окружающих. Иногда наши (мое и остального мира) мнения совпадали, иногда нет. Я вообще стараюсь не спорить на темы творчества ни с близкими, ни с далекими. Зачем? Ну, считает человек, что Сафронов пишет правдивей Босха, что же здесь поделаешь? Каждому свое. Правда, накопив вполне приличный багаж впечатлений от посещения нескольких достойнейших музеев мира, я попытался выделить в памяти уголок, где смог бы откладывать образы самых значительных для себя ощущений от созданных человеком произведений. То есть сделать то, что нельзя купить.
Получилась своеобразная галерея. Причем я заметил, что наполняется она сама собой, но в полном соответствии с моими сегодняшними взглядами и приоритетами.
Порой случаются события, с виду незначительные, мимолетные, но, если их не проглядеть в суматохе дел, открывающие абсолютно новый взгляд на привычный казалось бы мир.
Оказавшись в забытом Б-гом Вансе в соборе La Cathedrale Notre-Dame de la Nativite, я остановился перед незамысловатой библейской мозаикой, случайно заметив в уголке летящего по небу каменного человечка. И вдруг понял – Шагал! Сразу вспоминаешь простую бетонную плиту на его могиле в Сен-Поле… А ведь если бы Он пожелал, только намекнул, что хотел быть похороненным со всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, гранитами и мраморами, салютами и фейерверками, уверен, не только первая сотня Форбс, но и первая десятка ООН бросилась бы исполнять любой его каприз. Только трехэтажный склеп с собой туда не заберешь, да и этому человеку бетонная плита понятнее. И вряд ли кто-то по еврейской традиции положит камни на мрамор и золото.
Только сейчас заметил, что местоимение «Он» по отношению к Шагалу я написал с большой буквы. И, кажется, догадался, кто нажал shift на моем компьютере.
Не потому ли библейская тема является лейтмотивом его творчества и, пожалуй, всей жизни?
Мне повезло, вернее посчастливилось видеть Шагала разного и в разных местах.
А знаете, как трудно нежно, трепетно и преданно любить Ван Гога, вгрызаясь взглядом в его работы, единично представленные в европейских музеях, от Д’Орсэ в Париже до пушкинского в Москве? Разглядывать репродукции и представлять их вживую?
Оказавшись в прошлом году в Амстердаме, я заранее знал главную цель своей поездки – музей Ван Гога. Рейксмузеум, каналы и красный квартал – все попутно. Всего 37 лет жизни, включая детство, отрочество, юность и очень странную зрелость. Картины говорят о художнике лучше всякого биографа или искусствоведа. Поздно начавший писать, Винсент, будучи еще психически нормальным, изображал в основном голландских крестьян с картофельными лицами. И только безумие сделало из него Ван Гога! Развешенные в хронологическом порядке картины напоминают историю болезни. Последние два года – почти сплошная рецессия. Но насколько гениальная рецессия! И как взрыв цвета и света – Цветущий миндаль и Ирисы с Подсолнухами.
Когда говорят, что есть голландцы большие и малые, мне кажется, люди лукавят. Большие голландцы – это большие мастера, а малые – всего навсего жанр национальной живописи. Большого голландца нельзя купить и спрятать в своем подвале, он без зрителя умрет. А малого – пожалуйста, можно повесить хоть на входную дверь!
Я умышленно упустил Рембрандта. Он велик и гениален, но на этом этапе мне, как коллекционеру, не сказать, чтобы очень интересен. Зато я сделал другое открытие. Ян Стен – это Ван Гог XVII века! К сожалению, никакие иллюстрации не предают то море юмора, позитива и художественного мастерства, которыми так щедро наполнена практически каждая картина этого удивительного художника. Несмотря на «разницу в возрасте», Ян Стен – это мой мир, мое мировоззрение и моя культура.
А знаете, как круто кого-то не взять, кого-то исключить из своей коллекции?
Я не застал Джоконду без саркофага, хотя видел ее не единожды. У всех советских слово «саркофаг» ассоциируется, в первую очередь, с Лениным. Я понимаю, Леонардо велик, и, возможно, Мона Лиза – венец его творчества, но… Или это тот уникальный случай, когда Ленин и Леонардо оказались в одной компании, как герои программы «За стеклом»?
Хотел взять в коллекцию Большой театр, но не взял. Если отбросить в сторону море наклеенной и покрашенной из пульверизатора лепнины, чересчур бросаются в глаза стены, покрашенные простенькой такой краской с претензией на венецианскую штукатурку. И вместо духа старого театра запах нового метро.
Вы считаете, что я ничего не понимаю в том, что должно ощущаться в храмах культуры? Бросьте! Вдохните воздух Гранд-опера в Париже или театра им. Моссовета в Москве. Разница налицо!
Театр, танец, игра, драматургия, музыка… Для меня, пожалуй, только музыка сравнима с изобразительным искусством по силе воздействия на разум и чувства. Но об этом я расскажу, пожалуй, уже в другой раз.
Спросите меня, причем здесь рок-н-ролл?
Притом, что рок-н-ролл – это образ жизни и стиль мышления, который появился задолго до того, как выросшие из джаза белые музыканты сложили на грифах своих гитар три мажорных аккорда в размере четыре восьмых.
Я все это видел и слышал, и знаю, о чем говорю.
Ван Гог и Ян Стен в Амстердаме – это рок-н-ролл.
Пинк и Скорпионс в Монте-Карло, Нетребко в «Капулетти и Монтекки» в Париже, Журбин в Большом зале консерватории – это рок-н-ролл.
Даниил Кремер в доме Виторганов, впрочем, как и сами Виторганы – безусловно, рок-н-ролл.
«Простите все, чем жил я и живу, простите все, чем буду жить еще. Простите то, что на поминки не зову, мне нынче помирать какой расчет»! Александр Яковлевич, и вы – тоже!
Мы так жили, живем и будем жить дальше.
И пока в поиске Google по запросу «Марк» на первом месте Шагал, а вовсе не Цукерберг, за Третий храм я спокоен жив!
Мода на две родины?
История одной самоидентификации
Как известно, родителей не выбирают.
Существуют люди, события и явления, на место и роль которых в нашей жизни мы не можем повлиять при всем своем желании. Связка «семья – детский сад – школа – друзья – институт – работа – снова семья – карьера – пенсия» работает как часы и предопределена каждому заранее. Перефразируя столетнюю поговорку, могу с уверенностью сказать: главное – родиться в нужном месте и в нужное время.
Это аксиома, интернациональная истина.
Можно, конечно, хлопнув дверью, взять билет в одну сторону и попытаться изменить линию судьбы на своих ладонях, но лишь единицам из миллиона удавалось взять новую высоту в незнакомом месте.
Смельчаки уезжали в неизвестность, набивали шишки, ломали шеи, сами себя называли счастливцами, ненавидели чужой и малопонятный язык, но продолжали надеяться на лучшее. В прежней жизни мягкие, тихие и интеллигентные, в новой они не могли позволить себе одного – признать свои же собственные ошибки.
Но самая большая проблема заключалось в другом. Раньше эти люди жили на родине, теперь на чужбине. Здесь их окружало какое-никакое, но общество, там же – диаспора.
Одна волна эмиграции сменяла другую, история повторялась с точностью до запятой, но заморская морковка на вид была так сладка, что удержаться казалось невозможно.
Но с какого-то момента все изменилось.
Заработав чуть больше или чуть меньше, продав доставшуюся по наследству дедушкину квартиру, можно попробовать изменить географию своего места жительства, не меняя собственного паспорта. Многие из моих друзей имеют недвижимость в Латвии и Германии, на Юге и Севере Франции, на Бали и Кипре, в Турции и Египте. Для одних это дальняя дача, для других – возможность жить и работать в более комфортных для себя условиях, для третьих – вынужденный или добровольный даун-шифтинг, для четвертых…
Но во всех случаях, если речь идет о временных выездах, не нужно переламывать себя в поисках единственно правильного решения.
С родиной все значительно сложнее. Относительно недавно, во времена моего детства, она могла быть только одна. Если возникала острая необходимость получить новую родину, от старой приходилось отказываться навсегда. Другого варианта не было. Выбора, впрочем, тоже.
Та, в которой мы жили с рождения, гордо называлась «Родина». Для всех остальных – итальянцев, австрийцев, голландцев, поляков – тоже допускалось использовать такое понятие, но исключительно с маленькой буквы. Чтобы подчеркнуть разницу между одной шестой и всеми остальными частями суши.
Советским евреям в этой истории приходилось тяжелее, чем всем остальным. Ту страну, куда их иногда выпускали на ПМЖ, вслух нельзя было называть родиной даже с маленькой буквы. В ОВИРе просили не произносить само название государства, эволюция которого за последние пять с половиной тысячелетий стала учебником истории всего человечества.
Но вернемся на сорок пять лет назад. Я жил на окраине Москвы. Между несколькими четырех-пятиэтажками гуляли две-три коровы, на болоте по осени собирали клюкву, с одной стороны дороги был пруд, с другой располагался квартал, построенный еще немцами-пленными. Говорят, среди них были архитекторы, потому эти темно-красные кирпичные домики не были похожи на весь окружающий ландшафт. Невольно обращали на себя внимание немолодые мужчины в галифе и черных хромовых сапогах – фронтовики, так и не сменившие свои военные привычки на современные веяния. По дорогам ездили в основном 401-е «Москвичи» и «Победы», изредка встречались довоенные экземпляры. Ветка метро заканчивалось на ВДНХ, до которой за полчаса можно было доехать на 9-м или 93-м автобусе. Бабушка, по привычке, такой вояж называла «съездить в город». Но и ездить приходилось нечасто. Своя молочница, своя овощница, почти свой лосиноостровский хлебозавод, работавший сначала на дровяных, затем на газовых печах. Все было свое.
Это была моя родина, о существовании других в то время я просто не знал.
– Сашка, ты из евреев? – спрашивала милейшая соседка, тетя Клава.
– Наверное, – наивно отвечал я, не понимая вопроса, но и не ожидая от тетки никакого подвоха.
– Значит, жиденок! – радостно резюмировала Клава и гладила меня по голове.
Это чуть позже, поступив в школу и став октябренком, я понял, что таких расспросов следовало избегать. Не всегда могло повезти на тетю Клаву, и тогда вместо поглаживания меня бы ждал в лучшем случае подзатыльник. А пока мое детство ничем не омрачалось, у меня имелись две бабушки, папа с мамой, брат и куча друзей разных возрастов и национальностей.
Мы все были русскими, жили в советской стране и принимали это как должное.
Но я взрослел и с годами стал понимать, что различия между мной и моими друзьями все-таки существуют. У меня была несколько иная фамилия, имена моих родственников вызывали хихиканье у окружающих, дома мы отмечали праздники, о существовании которых друзья и не догадывались… А вскоре один хулиганистого вида старшеклассник ни с того, ни с сего вдруг назвал меня грузином.
С того момента я отчетливо осознал себя евреем, живущим в многонациональной стране, в которой у людей титульной национальности было все-таки чуть больше прав, чем у остальных. При этом у грузин была Грузия, у казахов – Казахстан, у молдаван – Молдавия. Даже у прибалтов остались их собственные республики, пускай с приставкой «советская социалистическая». Как позже выяснилось из учебника географии, у нас тоже имелась некая Еврейская автономная область, каменистая равнина, занесенная Б-гом, или, скорее, партией, куда-то на Дальний Восток. И как ни странно, первым секретарем обкома этой самой партии там разрешали избирать не кого-нибудь, а именно еврея.
Прислушиваясь к разговорам старших, я догадывался, что кто-то из наших знакомых куда-то уезжает, причем, явно не на Дальний Восток. Но все мои более-менее близкие долгое время никуда не собирались, и я не слишком задумывался о перспективах жизни в других странах.
Когда в начале девяностых распахнулись, нет, не калитки, а целые ворота, в очередь за билетами выстроились уже мои двоюродные и троюродные. Теоретически эта же очередь могла дойти и до меня. Но к тому времени я уже хорошо зарабатывал, имел отдельную квартиру, машину; директор пансионата «Голубой залив» в знаменитом Коктебеле всегда держал для меня блатной номер с видом на море. Мой приятель Боря Беркович, балагур и весельчак, уехавший, по его словам, ради счастливого будущего своих детей, уже полгода слал слезливые письма о нелегком житье-бытье в маленьком израильском городке. Поэтому перспектива бросить все и встать рядом с Борей на конвейер упаковщиком одноразовой посуды меня отнюдь не радовала.
Но шли годы. Я открывал новые страны, города. Внутри я почти не изменился, нет, но уже вполне мог отличить импрессионистов от постимпрессионистов и итальянскую ривьеру от французской. В моей жизни появились Марк Шагал и Джордж Гершвин, Хаим Сутин и Давид Ойстрах, отец и сын Пастернаки и Иосиф Бродский…
В какой-то момент мне стало понятно, что я просто еврей, а не российский, московский или советский…
Да и как могло быть иначе. Ведь неважно, кто ты – ашкенази, сефард, литвак или тат, твои предки пришли на новую землю именно оттуда, из Израиля. В тебе течет та же самая кровь, что и у любого соплеменника, где бы он не проживал: в Америке, в Европе, в России или, даже, в Марокко.
Но мало быть евреем по крови, если ты не чувствуешь себя сопричастным к истории и культуре страны, из которой когда-то произошли твои предки. Да что там предки! Предки предков сменяли поколения, когда Моисей выводил их из египетского рабства. Они были рядом с ним, когда Г-дь даровал Тору. Они переписывали строчку за строчкой книгу, которую полмира сегодня почитает священной. И это они сегодня живут как на иголках, а, точнее, как на пороховой бочке, в полной боевой готовности, чтобы не допустить разрастания страха и ненависти по всему миру. Есть на земле место, откуда вышло, по сути, все человечество, и маленький шестимиллионный народ именно там защищает весь мир и свое право на свободу и счастье.
Я к этим мыслям шел много лет. Нельзя считать себя евреем и жить отдельно от Израиля. Это не означает, что нужно взять и перечеркнуть всю свою предыдущую историю. Вовсе нет. Но нас, живущих в России, Америке, Англии, Франции, Германии и еще десятках странах мира, все-таки больше чем тех, кто проживает именно в Израиле. Здесь мы ходим на работу или на службу, лечим, учим, строим, если повезет, руководим банками и адвокатскими конторами, сочиняем музыку и пишем стихи. Независимо от достатка живем спокойно и безопасно. Но «они», живущие там, такие же, как «мы», не лучше и не хуже. Только там неизвестно, когда и откуда прилетит ракета или взорвется бомба. Там в каждой квартире есть комната безопасности, и вой сирены означает именно тревогу, а не проезд на красный свет зарвавшегося чиновника. То, что мы видим в «горячих» новостях по Первому, CNN, BBC и Euronews, для них – обычная жизнь.
А мы стараемся из-за всех сил жить красиво и богато. Даже если это не всегда получается, либо не получается вовсе, очень важно показать, создать картинку. Так и делаем вид, что история творится здесь и сейчас. Поем чужие песни и танцуем под чужую дудку, лишь бы исполнители заметили, что мы тоже в тренде. Десять лет безучастно смотрим, как наши американские и европейские «партнеры» жарят землю вокруг Израиля ракетами и напалмом, не брезгуя кассетными бомбами и противопехотными минами. Мне страшно смотреть на карту и отмечать красным маркером пламя. Пожар уже настолько плотно горит вокруг нас, что, кажется, еще чуть-чуть, и от огня придется спасаться в Средиземном море. Потому что Иордан будет с обеих сторон чужим. Но стоит об этом напомнить все тем же «партнерам», как вся Европа начинает обижаться так, что антисемитизм всплывает даже на государственный уровень. Чтобы мы не забывались и не забывали, куда двигались крестовые походы во все времена.
А Израиль, тем временем, тоже старается жить красиво и богато. Строит здания, какие и не снились нашим строителям, превращает пустыню в цветущий сад, создает лучшие в мире бриллианты, лекарства и оружие, разбивает парки посреди городских небоскребов… Единственная в мире развитая страна, которая дает гражданство только по факту национальной принадлежности.
Но за все в жизни приходится платить. Мальчики и девочки в военной форме, у которых, пожалуй, нет выбора, служить или не служить, враждебное окружение, обязанность перед миром хранить его же главную святыню – Иерусалим, и готовность без промедления придти на помощь любому, кто в ней нуждается.
От нас же никто ничего не требует. Хочешь, закрой глаза и заткни уши и ничего не знай об Израиле. Хочешь, собери чемодан и попробуй новую жизнь на новом месте. Хочешь, просто приезжай и посади хотя бы одну оливу…
Только не нужно фотографироваться на фоне израильского флага и с криком «поддержи Израиль» размещать свое фото во всех социальных сетях, чтобы через минуту даже не вспомнить об этом модном порыве.
Безусловно, моя главная родина там, где я родился и вырос, продолжаю жить и, очевидно, умру. Я вряд ли смогу ощущать себя в ином месте также комфортно, как в стране, жители которой говорят на моем родном языке. К тому же, у меня в России столько принятых на себя обязательств, что отказаться от них было бы просто нечестно.
Но у меня есть вторая, точно такая главная родина – Эрец Исраэль. И абсолютно неважно, что я никогда не перееду сюда жить, возможно, даже не получу израильский паспорт и иврит для меня так и останется чужим языком. Но когда-то я вышел отсюда, здесь мои корни.
Люди, чьими именами названы улицы израильских городов, сохранили культуру и искусство моего народа, создали государство, благодаря которому каждый еврей может иметь вторую, а то и первую родину.
Родину, как и родителей не выбирают.
Возможно, мода диктует нам, как одеваться, какие петь песни и даже какие носить фамилии.
Но не бывает моды на родину. Родина – она вне тебя, меня и вне времени. Но ты можешь оказаться в ней.
И если даст Г-дь, у тебя их будет две.
Москва – Тель-Авив – Иерусалим – Вифлеем – Герцлия – Хайфа и далее везде
Человеку свойственно ошибаться.
Двадцать лет назад, впервые попав в Израиль, я испытал странное чувство разочарования. Мне все казалось странным: люди, язык, города, природа, границы… И это сюда стремились, прорываясь сквозь железный занавес и политическую демагогию, миллионы моих соотечественников в надежде обрести новую родину и новое еврейское счастье?
Сейчас уже понимаю, что их ожидания просто не совпали с реальностью. Свобода выбора на поверку оказалась обязательством приехать и закрепиться на территории, которая в мгновение никак не могла стать новой родиной. Представления о будущей жизни в силу недостатка опыта диаметрально расходились с действительностью.
Я прекрасно помню советское бытие в 70-е и 80-е. Четыре кнопки в телевизоре, подписка на «Правду» в нагрузку к «Московскому комсомольцу», сарафанное радио на волне соседских сплетен, легальный Райкин и запрещенный Жванецкий, Эфрос, Любимов и Высоцкий как психотерапия для посвященных, «Тиль» в Ленкоме и «Улица Шолом-Алейхема» в Станиславском, отчетный доклад Леонида Ильича и 16-я страница в «Литературке»… А если добавить очередь за водкой, колбасные электрички и авоську в кармане на всякий случай, то, можно считать, паззл сложился.
Слова «прекрасное» и «несбыточное» превратились в синонимы, изменив на десятилетия жизненные приоритеты. Находясь взаперти, мы все были обречены смотреть на мир глазами Юрия Сенкевича, Валентина Зорина или Генриха Боровика. Микеланджело и Рафаэля нам еще разрешали, но вот Уорхолла и Бэкона – ни-ни. Картины, конечно, в музеях висели, но учебники безапелляционно вещали про загнивающее буржуазное искусство. А как могло быть иначе, если само наличие собственного мнения приравнивалось к крамоле и святотатству?
И только определенная степень врожденной интеллигентности и огонек оптимизма в душе позволяли видеть себя несколько иным на фоне серого пейзажа и надеяться на лучшее.
Но была и другая жизнь, далекая настолько, что даже мечты о ней казались утопией. В те годы нам не довелось ее не то чтобы потрогать, а даже почувствовать. Разве что понюхать, если выпадал случай угоститься валютной сигаретой или глотком «Наполеона». Мы осаждали кинотеатры, когда в них крутили «их» фильмы, бережно передавали из рук в руки журналы «Америка», а каталог «Квелле» по значимости был сравним с книгами из серии «ЖЗЛ». Даже билеты на дискотеку, единственное место, где в разгар развитого социализма можно было «потрястись» под западную музыку, распространялись через комитеты комсомола среди, так сказать, морально устойчивых и идейно выдержанных…
Когда фантазии достигли предела, но выхода так и не нашли, общество разделилось на две неравные части: большая стройными рядами уселась перед телевизором следить за похождениями неоднозначной девушки по имени Изаура, меньшая отправилась собирать чемоданы.
С бесчисленными пересадками, поездами и самолетами, автобусами и пароходами, без гражданства и без квартир бывшие наши сограждане добрались, наконец, до земли обетованной.
Израиль. Слово, запрещенное для большинства из нас еще со школьной скамьи. Если Америку мы представляли небоскребами Нью-Йорка и неонами Лас-Вегаса, Францию – картинами Лувра и шиком Елисейских полей, Англию – Тайм-сквером и Британским музеем, то о родине Господа было неизвестно почти ничего. Государство, находящееся в самом уважаемом месте мира, само было безумно молодо и как воздух нуждалось в резидентах. К тому же враждебное окружение, террористические угрозы, каменистая пустыня и нестабильность союзников отнюдь не способствовали спокойствию и оптимизму.
И все-таки туда уезжали. Одни объясняли это заботой о детях, другие, упершись в стену антисемитизма в Союзе, искали возможность учиться и работать без оглядки на пятую графу, третьи, достигнув определенной экономической состоятельности, хотели начать тратить не боясь… Неважно, у кого были какие резоны, но все искали лучшей жизни.
Да, их ждала страна почти равных возможностей, протянутая рука помощи и какая-никакая опека, но все это сопровождалось необходимостью признать и принять иной менталитет, порядок и правила. И самое главное, что отличает любую самую сытую заграницу от самой постылой, но родины, – необходимость выучить местный язык.
Для большинства этот язык и стал камнем преткновения. Я встречал в Израиле людей, которые, живя там десятилетиями, не утруждали себя выучить иврит даже на бытовом уровне. А зачем, удивлялись они. Кассир в магазине прекрасно говорит по-русски, соседи – большей частью русские, газеты и телеканалы также не отстают, работа… Самое горькое, что работа – определяющее звено социального статуса в любом обществе – бывшим нашим доставалась совсем не аховая. Инженер крутил баранку такси, парикмахер укладывал пластиковые стаканчики на конвейере, врач работал санитаром, а учительница домработницей. Вот такое еврейское счастье!
Но мы, оставшиеся, поначалу ничего не знали. Уезжая тридцать-сорок лет назад, уезжали навсегда. Писать нельзя, звонить нельзя. Изредка передавались приветы, фотографии или открытки. Мы сами придумывали за них истории, в которых больше отражались наши мечты о свободной и сытой заграничной жизни.
Потом железный занавес решительно рухнул, и нас захлестнуло потоком информации. Хотелось верить и не верить одновременно, но еще больше – увидеть. И я увидел свой первый Израиль – экскурсионный. На фоне почти нестерпимой жары пронесся дайджест из храмов, гор и стен; пейзаж за окном, никак не напоминающий Южную Европу; арабские полицейские в Вифлееме, плюющие и бросающие окурки себе в ноги; лица родни, радостные больше от встречи со мной, чем от местной жизни… То ли не понял, то ли не разглядел.
Говорят, в одну воду дважды не входят. Мне повезло открыть для себя Израиль дважды.
Можно нескончаемо писать про летний сезон продолжительностью восемь месяцев, низкие цены, смешные в сравнении с Москвой пробки, низкий уровень преступности и высокий – обеспеченности жильем. Можно припомнить отсутствие блеска, лоска и гламура, запредельные цены на автомобили, средний по качеству сервис и исчезающее малое количество первоклассных ресторанов…
Но смысл Израиля совсем в другом.
Страна, где все чувствуют себя немного, но семьей. Чувство локтя, плеча и руки. Уважение к стране и к себе. Немыслимая забота о стариках.
Дети – отдельный разговор. Идет по улице дама с коляской, и расступаются все. Дорогу еврейскому ребенку!
Люди сами идут служить в армию. В горячие точки – только по контракту. Солдат бесплатно подвозят все и всегда. Отдал долг родине, за родиной не заржавеет: на тебе образование, трудоустройство и социальное обеспечение.
ВВП на душу населения – один из самых высоких в мире. Источники – информационные технологии, разработка и продажа вооружений, медицина, гранильная промышленность, сельское хозяйство. Оказывается, можно и без нефти, и без газа!
Сады в пустыне. Оазисы, а не миражи. У соседей камни, у евреев цветы. На месте тех же камней.
Полиция работает. Защищает людей и раскрывает преступления. Не по заказу, а по присяге и по совести…
Можно продолжать бесконечно.
Конечно, люди все разные, города разные, да и доходы разные.
Как говорят сами израильтяне, пока Хайфа работает, Тель-Авив не спит, а Иерусалим за всех молится.
Молюсь и я. Как минимум, раз в год в Иерусалиме. В месте, где забываю, что я еврей. Просто – гражданин мира и адепт веры.
Во время первой, очень короткой поездки в Израиль, меня разрывали противоречия. Я не понимал, как мне смотреть на страну: глазами туриста или потенциального иммигранта. В середине 90-х у меня было еще много не начатых дел в России, в середине 10-х – так же много не оконченных. Ни тогда, ни сейчас у меня не было и нет мотивов переехать в Израиль. Но если судьба распорядится жить на несколько домов, один из них точно окажется там.
Человеку свойственно ошибаться. Наверное, только путь исправления ошибок ведет к истине.
От отпускника до путешественника
Метаморфозы во времени, пространстве и сознании
Мне удалось застать те славные времена, когда отпуск нам «давали», а мы его «брали». В иерархии советских ценностей отпускной месяц располагался очень высоко, где-то между югославскими сапогами и финской колбасой. Далеко не всем и не всегда удавалось отправиться отдыхать летом, и, обычно, молодым и пока еще не слишком ценным специалистам были положены неудобья – ноябрь да март. Следующим этапом оценки трудовых заслуг считалась зима с возможностью выехать по профсоюзной путевке в дом отдыха и покататься на беговых, а кому везло – и на горных лыжах где-нибудь на Кавказе или в Карпатах. Отпуск летом считался этаким практически однозначным показателем положения сотрудника в трудовом коллективе, помноженном на особом отношении начальства.
Позже, когда отпуск я начал давать себе сам, советская привычка покидать рабочее место один раз в год и только летом еще какое-то время превалировала над разумом и чувствами… И лишь первая заграничная поездка, открывшая мне железное окно в Европу, подсказала, что можно безболезненно разделить законные четыре недели на несколько частей.
Так я потихоньку начал превращаться из отпускника в путешественника. Правда, лет тридцать-сорок назад я уже бывал в таком качестве. Конечно, родителям давали отпуск, но уезжали мы, безусловно, в путешествия. Если в Прибалтику, то месяц колесили по всем трем республикам; палатка на крыше и тушенка в багажнике служили гарантией нашей свободы. Если на юг, то могли начать с Киева, а закончить в Одессе. Кременчугское водохранилище, Северский Донец, Черное и Азовское моря и десятки тысяч километров дорог и впечатлений.
Возможно, в середине 90-х у меня в крови проснулась дремавшая до поры, до времени охота к перемене мест. Отправиться в Париж, а вернуться из Ниццы. Улететь в Ниццу, прилететь из Милана, рвануть в Милан и перебраться без визы (в те годы незаконно) в Швейцарию. Были и более экстремальные вояжи. Как-то мы с другом (это был мой лабрадор Марк) поехали на машине в австрийский Тульн на Eurodog (чемпионат Европы). Мало того, что заняли третье место, так еще и напутешествовались всласть: Москва-Минск-Брест-Варшава-Острава-Братислава-Вена и обратно через южную Польшу и Западную Украину. И всего за шесть дней, включая выступления на чемпионате, празднование победы и экскурсию по Вене. Сейчас бы не решился! Зато в прошлом августе у меня случился не менее интересный и тоже шестидневный маршрут. Мы с супругой вылетели в Амстердам, прямо в аэропорту встретились с сыном (он прилетел из Англии) и все вместе провели два потрясающих дня в этой необычной европейской столице. Ван Гог, Рейксмузеум, каналы, гей-парад, этническая деревня, квартал красных фонарей и кофе-шопы. А потом махоньким боингом перелетели через Северное море в Нью-Касл, где нас уже встречал старина Рэй, чтобы доставить в крохотный игрушечный Дарем. В местном университете, третьем по возрасту и рейтингу в Великобритании, Роман заканчивал магистратуру, и нам хотелось увидеть этот город своими глазами. Чуть придя в себя от перелета, мы втроем поехали на поезде через Северную Англию в Шотландию, в Эдинбург. И если Лондон отличается от всех европейских столиц, то Эдинбург просто разительно отличается от любого виденного мной города. Это тот случай, когда отсутствие прямого перелета не должно останавливать путешественника.
А вообще, отпуск ли, путешествие, но поездки у меня всегда ассоциируются с югом, с теплом и морем. И произнося слово «сезон», я в первую очередь имею в виду летний. Правда, в силу собственных пристрастий летний, вернее, купальный сезон у меня берет перерыв на зиму. И совсем не потому, что зима – время горных лыж. Я на лыжах не катаюсь и в горах отдыхать не люблю. Просто еще больше я не люблю «банановые республики», как в кавычках, так и без. По мне крайне странно, как, имея возможность останавливаться в The Ritz London за 400 фунтов в великолепном номере с видом на Пикадилли или Грин-парк, можно платить на тысячу больше где-нибудь на Мали или Бали только потому, что ни в России, ни в Англии никогда не будет тропиков. Зато у них уж точно не будет своего Шекспира, Толстого, Леонардо или Винсента.
Я люблю, чтобы было как дома. Только покомфортнее, потеплее и без привычной нервотрепки. Такие ощущения у меня в Монте-Карло и в Израиле. Ницца, Прованс тоже вызывают приятные ощущения. Париж – мой первый любимый европейский город. А Лондон и Рим – из серии must have. Надо, значит надо. Я туда летаю нечасто, но с удовольствием.
Знаете, если год грамотно разделить, то и поездки планировать значительно легче и приятнее. Мне нравится открывать лето в Израиле, в конце марта в Эйлате, затем прилетать на майские в Герцлию. Как-то повезло нанять правильного гида, и нам показали не туристический, а реальный Иерусалим. Получили непередаваемое удовольствие. А у моих друзей Израиль вызывает двойственное чувство. Одним не хватает Большого, Галереи или Рэббита. Другим кажется, что Armani представлен только с приставкой Casa или Emporio. Видимо, они плохо искали. Пускай меню Mul Yam по ассортименту и уступает La Maree да и антураж попроще, но это никоим образом не влияет на свежесть морепродуктов и превосходное качество кухни. А выполненный в стиле лондонского Asia de Cuba тель-авивский Messa вообще безумно вкусный по любым меркам. Но главное, что мне там спокойно.
А непосредственно летние месяцы я с удовольствием провожу на Лазурном берегу, предпочитаю Монако. Развлечений море: Суперкубок УЕФА, Бал Красного креста, Бал цветов, Фестиваль фейерверков, джазовые фестивали… Всего и не охватишь! Плюс бесконечные поездки по Провансу. Кстати, несколько лет назад я открыл для себя отдых в Монако в июне и сентябре. Меньше народу и ненужных понтов, больше кайфа и позитива, свободный пляж и только твое море.
Конец октября, он же конец лета, я предпочитаю проводить снова в Израиле, на Средиземном море, в окружении англо– и франкоговорящих евреев. Не зря, видимо, они выбирают одинаковую со мной географию.
Как для природы нет плохой погоды, так и для меня сезон для путешествий – всегда. Ведь кроме пребывания на пляже и осмотра местных достопримечательностей можно просто путешествовать по Европе. Остается подобрать погоду и страну и – вперед! Апрель – страна тюльпанов Голландия, август – Юрмала с ее русской «Новой волной», сентябрь – пронизанный морским бризом Таллинн с неизменным Мангусом в аэропорту, ноябрь – практически весенняя Барселона с нестареющим Гауди…
Январь. Отдаю на откуп гурманам Индийский океан и Карибское море, швейцарские и французские Альпы, себе оставляю лишь «взрослые» европейские столицы. Мне несколько раз везло: обычно не самый теплый Париж как-то встретил непривычными +9; в Лондоне в этом году термометр показывал +13 (!), в клумбах цвели цветы, а белки в парках по весеннему сходили с ума; а семь лет назад в Риме я загорал при +16! И это в начале января и в Центральной Европе.
А если вдруг хочется от всего спрятаться быстро, недалеко и ненадолго, то сажусь в машину и мчусь на дачу. Я городской житель, и каждая поездка на природу для меня сродни небольшому путешествию. Очень люблю Подмосковье зимой. Легкий белый снег мягко заглушает все посторонние звуки, воздух безумно вкусен, а купальный сезон нескончаем. Жалко, Марка уже нет.
Я искренне люблю все места, о которых написал. Наверное, только там удается по-настоящему отдохнуть сердцем, душой и телом.
Но еще больше я люблю свою квартиру, свой город и страну, в которой живу. Даже если ругаю ее, на чем свет стоит.
Потому что быть путешественником получается лишь в том случае, если у тебя есть дом, в который всегда возвращаешься. Иначе однажды можно проснуться эмигрантом.
С чего начинается Франция
Самый правильный путь на Лазурный берег
Попробуйте спросить француза, проживающего на юго-восточном побережье, откуда он. Ответы услышите самые разные, но все они окажутся до боли типичными: из Ниццы, из Мужена, из Грасса, из Жуан Ле Пана, из Канн, из Босолей и т. д. И ни один из них, я уверен, не произнесет, раздувая от гордости щеки: «я – с Лазурного берега»!
Мы же, подгадывая отпуска, правильные месяцы и хорошую погоду, отправляемся именно на Лазурный, Лазурку, французскую Рублевку или как ее там еще… И лишь потом, прибыв в аэропорт Ниццы, разъезжаемся по Монако, Сен-Тропе, Кап-Ферра и прочим сюр-мерам.
Нас влечет довольно-таки близкий пляжный отдых, привычные развлечения, всемирно известные рестораны и калейдоскоп знакомых по Москве лиц. Конечно, оказавшись в глубоком кресле у Робюшона, на балкончике Ле Гри или поднявшись в цветочное чудо Эз, можно порассуждать под бокал Клико о том, есть ли жизнь на Марсе или за МКАДом, все ли пути приводят в Рим, или с чего начинается Родина, а с чего Франция…
На последний вопрос отвечать хочется меньше всего, чтобы не разрушить иллюзию нахождения в некоем обособленном райском уголке средиземноморья без точных географических координат, национальностей и прочих присущих бренному и скучному миру проблем.
Все правильно сделал!
Не помню, к рекламе какого продукта относился этот слоган, но девять из десяти отправляющихся отдыхать на юг Франции россиян хоть единожды, но повторяли его во время короткого прямого перелета из Москвы в Ниццу. При этом почти никто из них не вспоминал открывших этот курорт наравне с англичанами представителей российской императорской семьи, но многие прокручивали в голове фамилии сегодняшних «форбсов», потенциальных соседей по отдыху: Абрамович, Потанин, Бойко, Мельниченко… И хотя ни один из перечисленных персонажей никогда и не догадывался о вашем существовании, сама мысль о причастности к одному кругу грела душу и оправдывала расходы на отдых в одном из самых дорогих европейских курортов.
Правда, сам этот отдых частенько напоминает сказки про Золушку на балу или Алису в стране чудес. Вместо олигархов рядом с тобой на пляже располагается крикливое итальянское семейство явно не аристократического происхождения, отель, такой красивый на картинках и расписанный турагентом в самых ярких красках, на поверку не тянет на заявленные звезды, рестораны, названий которых ты или не помнишь, или не знаешь, расписаны на месяц вперед, а количество роллс-ройсов на квадратный сантиметр площади портит настроение и ставит под сомнение твои скромные достижения. И начинают подкрадываться крамольные мысли, а не вернуться ли к привычному отдыху в изъезженном вдоль и поперек азиатско-тихоокеанском регионе, где и отели пороскошнее, блеск поярче, и чувствуешь себя в прямом и переносном смысле белым человеком?
Но мне повезло. Двадцать лет назад моим первым выездом за границу стал вояж именно во Францию.
Сам о том не догадываясь, я совершил, нет, не поездку, а самое правильное путешествие в своей жизни. Секрет оказался предельно прост: даже при практически полном отсутствии интернета на одной восьмой части суши в середине девяностых я смог заочно изучить Францию, прочитав от корки до корки все имевшиеся в продаже путеводители. Еще до отлета я чувствовал себя практически гидом, оставалось лишь глотнуть свободного французского воздуха. Но, самое главное, собираясь отдохнуть на Ривьере, билеты были куплены до Парижа!
Будучи еще совсем советским, я оказался в самом центре того, что у нас было принято называть таким емким словом «заграница». Маленький отель, расположенный непосредственно в сердце первого округа, пятиугольный крохотный номер с окнами во двор-колодец… Но это был Париж! За шесть дней, вернее суток, я насквозь наполнился этим городом, пройдя пешком, наверное, под сотню километров. Я и сейчас стараюсь передвигаться по Парижу только пешком в любую погоду, останавливая такси лишь в случае крайней необходимости. Мои маршруты развивались по спирали и завершались точно так же. Еще бы, ведь если мысленно прочертить круг, соединяющий Мадлен, Оперу, Пале Рояль, Лувр, Тюильри и Конкорд, моя гостиница оказалась бы ровно в середине.
Вечером шестого дня, прибыв на Лионский вокзал, мы отправились поездом в Ниццу. Именно тогда, перемещаясь под стук колес между двумя французскими городами, я понял, чем простая поездка на море отличается от настоящего путешествия – именно дополнительным переездом-перелетом. Ведь прежде чем упасть в шезлонг и предаться ординарному пляжному отдыху, у тебя появляется возможность разложить по полочкам самые свежие воспоминания о новом или хорошо знакомом месте.
Потом я много раз повторял этот маршрут. И даже порой прилетая только в Париж или на Лазурный, меня уже не покидало ощущение своей причастности к этой стране, ее людям, ее местам и ее культуре, особенно, последних полутора столетий.
И точно так же, как родная Москва, у меня есть свой Париж. Мой собственный. С особыми взаимоотношениями, привычками и повадками.
Первым самолетом в Шарль де Голль, затем знакомым маршрутом через объездную и Мальзерб все в тот же первый округ. Правда, теперь моим временным домом служит Ле Мюрис, чему я несказанно рад. Надеюсь, что и он отвечает мне взаимностью.
Сразу по приезду – через Тюильри в Д’Орсэ. В этом году мне несказанно повезло: такой подборки импрессионистов, как сегодня, у них на моей памяти еще не было. Но и этого мало. На втором этаже нас ожидала невероятная выставка Ван Гога: 45 картин, 2 акварели и 6 рисунков, собранных со всего мира. И все работы 1887–90 годов, самого яркого и трагического периода жизни гениального художника.
И снова километры и километры пешком. Марэ, Латинский квартал, Ситэ, Сен-Жермен, Елисейские, Марсово, Шийо, Форум, Вож, Бульвары, Монмартр, конечно же, Лувр и Пале Рояль. ЗАЗ в Зените и Нетребко в Бастилии, Лидо и Олимпия, Помпиду и Версаль. Серебряная башня, Бристоль, 1728, Трюфье и самый дружелюбный трехзвездочный ресторан – Ален Дюкасс все в том же Ле Мюрис.
И примерив очередной раз на себя этот великий город, приходит уверенность, что Париж так же близок мне, как и Москва, и, чем черт не шутит, я смогу здесь не только гостить, но и жить. Пускай не подолгу, наездами, но именно жить.
Хотя уже сейчас мне кажется, что здесь я уже не просто гость.
И пока простенькое французское такси везет меня к ночному поезду на Ниццу, я без спешки оглядываю знакомые бульвары и проспекты, радуясь и улыбаясь людям, домам и мостам.
А в это время утреннее Шереметьево жило своей жизнью. Пассажиры рейса SU 2470, дружно уткнувшись в свои планшеты, то ли по привычке изучали последние события на РБК, то ли, вспомнив, что они уже в отпуске, вчитывались в новости на lazurka.ru.
Сегодня, в эпоху информационных технологий, когда электронная мысль опережает нашу собственную, лениво фланирующую между правым и левым полушарием, мы наивно полагаем, что делаем историю здесь и сейчас. Мы забываем наши знания, почерпнутые из книг, опровергаем опыты, полученные еще вчера, называем прямоугольные безликие предметы модерном, а настоящий модерн, тот самый, столетней выдержки – классикой. Неспособность сначала создать, а потом объяснить и донести породила такое спорное явление, как современное искусство. Хотя, вернее было бы сказать современное «современное искусство».
Конечно, в новаторов камни летели всегда, в разные годы, века и тысячелетия. Но и сами новаторы были, согласитесь, другими. Безумный Винсент, неистовый Сальвадор, непредсказуемая Коко, абсолютно потрясающий Марк, легендарный Пабло. Можно продолжать до бесконечности: Матисс, Бюфи, Модильяни, Сутин, Синьяк, Ренуар, Кокто… Конечно, кто-то возразит, что и они не всегда были поняты и приняты современниками. Но, в отличии от нынешних, мои герои еще при жизни были признаны гениями. Они понимали, что творили, и точно знали себе цену.
Их также объединяло одно, на первый взгляд, несущественное, но очень важное обстоятельство: все они прибывали на Ривьеру из Парижа и, в основном, поездом.
Что ж, порой самое главное не время, не деньги, не вино и не положение.
Просто, была бы хорошая компания!
– Доброе утро, мсье Хаминский, – старина Эдмон, вечный, казалось бы, консьерж Le Meridien мельком взглянул на часы и, быстро освежив в памяти расписание прибытия в Ниццу самолетов-поездов-кораблей, приветливо поинтересовался, – как погода в Париже?
– К вечеру пошел дождь, но рассвет в Провансе был прекрасен, – ответил я и, получив от портера багажный номерок, отправился в бар выпить кофе. Эдмон удовлетворенно цокнул языком и кивнул мне вслед. Спешить было некуда, номер подготовят только через час, можно расслабиться и растворить себя в пьянящей атмосфере Лазурного Берега.
Московский самолет прибудет ближе к обеду, и тогда холл отеля наполнится нетерпеливой суетой, спорами о видах из окна и толкотней у лифта.
Ноя к тому времени уже буду лежать на пляже и с видом старожила наблюдать за тем, как бело-голубой баклан ворует орешки у отошедших искупаться соседей.
Интересно, а какая сейчас погода в Москве?