О людях и шедеврах
Я верю в способность великого искусства преодолевать географические границы, политические различия и даже ограничения времени. Великие работы Рембрандта, Леонардо да Винчи, Рафаэля, Микеланджело, Рубенса, Гогена, Ренуара, Ван Гога и многих других воздействуют на умы и чувства зрителей так же сильно сегодня, как когда они были написаны. И где бы ни находились зрители: в Пекине или Новосибирске, в Вашингтоне, Лос-Анджелесе, Каракасе или Лондоне, они испытывают те же чувства, которые испытывали жители Голландии, Италии или Франции многие века тому назад, впервые увидев эти полотна. Величайшие произведения искусства говорят нам о том, что человечество в основном не меняется, что мы остаемся все теми же людьми, с теми же желаниями, эмоциями и страданиями. Великое искусство опускает и возвышает всех нас до уровня обычной человечности.
С тех пор как я впервые познакомился с миром искусства, когда мы с Виктором в двадцатые годы начали покупать в Москве картины, я старался приобрести как можно больше знаний в этой наиболее эффективной области человеческого взаимопонимания. В течение почти тридцати лет я старался использовать искусство как средство пропаганды терпимости и взаимопонимания между людьми и народами. Думаю, сегодня я могу сказать, что организовал больше обменов в области культуры и искусства между Востоком и Западом, чем кто-либо другой.
Впервые я попытался это сделать после встречи с Никитой Хрущевым в 1961 году. Когда я сказал, что обмен произведениями искусства мог бы помочь вывести США и СССР из состояния недоверия пятидесятых годов, Хрущев обещал передать мое предложение министру культуры. Из этого ничего не вышло.
Однако к концу эры Хрущева эта идея была подхвачена Екатериной Фурцевой, первой женщиной — членом Политбюро, которая стала министром культуры. Я встретил ее 10 июня 1964 года, и мы сразу подружились. Фурцева была весьма привлекательной, умной и энергичной женщиной лет пятидесяти, первым советским руководителем, делавшим все возможное для поощрения обменов произведениями искусства до наступления в семидесятых годах эпохи детанта Никсона-Брежнева, когда все стало гораздо проще.
Когда я впервые с ней встретился, Фурцева только что вернулась из Копенгагена, где посетила выставку американской примитивистки бабушки Мозес. Случилось так, что я принимал участие в организации этой выставки и незадолго до этого закончившегося тура работ бабушки Мозес по всему миру.
Когда Фурцева кончила с энтузиазмом рассказывать мне об этой выставке, я ответил: ’’Если хотите, я привезу ее вам в Москву”.
”Вы действительно можете это сделать?” — спросила она.
’’Для этого нужно только ваше приглашение”,— ответил я.
’’Считайте, что вы его имеете”.
Выставка открылась 12 ноября 1964 года в Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина в Москве и имела огромный успех. Даже в сильные морозы люди стояли часами в очереди, чтобы посмотреть работы полюбившейся им художницы. Было замечательно, что эта чисто американская художница смогла вызвать здесь такой энтузиазм. Ее сцены домашней жизни и эмоционально насыщенные деревенские пейзажи говорили на самом универсальном языке. Я только жалел о том, что она не могла сама присутствовать на этой выставке, чтобы насладиться успехом: она умерла в декабре 1961 года в возрасте 101 года, работая до самого последнего дня своей жизни.
Но вторую часть соглашения осуществить оказалось не так-то просто. Фурцева хотела прислать в Америку ансамбль Советской Армии, но госдепартамент не разрешил приглашать в Соединенные Штаты советских солдат в полной военной форме. Это решение вызвало негодование Фурцевой.
’’Этот ансамбль с большим успехом выступал в Великобритании и по всей Европе и сейчас приглашен на повторные гастроли в Канаду,— сказала она - Канада — не такая сильная страна, как Соединенные Штаты, и все же канадцы не боятся формы Советской Армии. Если бы вы прислали к нам на гастроли ваш знаменитый морской оркестр, мы не имели бы ничего против, чтобы он выступал в американской морской форме”.
Я обещал поговорить об этом абсурдном споре с президентом Линдоном Джонсоном, но затем мне пришла лучшая идея: прислать в Америку произведения русского художника, пользующегося такой же известностью, как бабушка Мозес, и предложил Павла Корина, самого уважаемого советского художника того времени, на работы которого оказали большое влияние традиции иконописи: Корин обучался этому с детства. Работы Корина были непревзойденными с точки зрения техники, и в них отражались вечные темы русской религиозной жизни и искусства. Кроме того, американским консерваторам будет трудно обвинить его в просоветской пропаганде.
Виктора попросили отобрать картины Корина для показа в галерее антикварного магазина Хаммеров в Нью-Йорке. Павел Корин с женой, оба семидесятилетние старики, пришли на открытие выставки 5 апреля 1965 года. Выставка была хорошо принята, однако работы Павла Корина никогда не могли бы произвести большое впечатление в Нью-Йорке, столице мира в области искусства.
Однако этот обмен был хорошим началом. В результате совместной работы по организации выставки мы с Фурцевой почувствовали друг к другу уважение и доверие, что привело к обменам, вызвавшим энтузиазм даже у изощренных ценителей Нью-Йорка, Вашингтона и Лос-Анджелеса.
В 1971 году Фурцева приехала в Лос-Анджелес во время поездки по Соединенным Штатам. Я пригласил ее на выставку моей коллекции, которая к этому времени пополнилась лучшими полотнами. Планировалось, что она будет показана в Королевской академии искусств в Лондоне в июне-июле 1972 года, а затем в Национальной галерее Ирландии в Дублине с августа по октябрь. Фурцева попросила меня продлить тур и прислать коллекцию в Советский Союз. Она прибыла в Ленинград в середине октября 1972 года и оставалась в Советском Союзе почти год. Ее повидали миллионы зрителей в ленинградском Эрмитаже, Пушкинском музее в Москве, в Киеве, Одессе, Минске и Риге.
В коллекцию была включена картина, которой я особенно гордился — выполненный Гойей портрет Доны Антонии Зарате, актрисы и подруги Гойи. Когда за год до этого Фурцева встречалась со мной в Лос-Анджелесе, она с сожалением упомянула, что в Советском Союзе нет ни одной картины Гойи.
”У меня их две,— сказал я,— и я буду рад подарить одну советскому народу”. Так я и сделал.
Теперь была очередь Фурцевой предложить советские картины для показа в Америке. Послав в СССР свою коллекцию шедевров, я хотел получить в обмен шедевры из Советского Союза. К этому времени галерея Хаммера приобрела самую старую в Соединенных Штатах галерею Нодлера. В результате мы стали одной из ведущих в мире фирм, торгующих произведениями искусства.
Мы точно знали, что просить. Проконсультировавшись с сотрудниками галереи Нодлера, мы с Виктором составили список, включавший тридцать шесть картин импрессионистов и постимпрессионистов из Эрмитажа и Пушкинского музея. В него вошли работы Матисса, Гогена, Пикассо, Сезанна, Ван Гога, Руссо, Ренуара, Моне, Дерена, Брака, Сислея, Леже, Вламинка и Писсарро. Раньше эти полотна видела только горстка американских художественных критиков и знатоков живописи, побывавших в Советском Союзе. Остальной мир искусства знал их только по репродукциям.
До революции эти картины принадлежали, а в некоторых случаях и были заказаны художникам двумя богатейшими купцами и коллек-ционерами-соперниками Иваном Морозовым (брат Саввы) и Сергеем Щукиным. Каждый из них превратил свой дом в частный музей, куда каждое воскресенье приглашали любителей живописи. Например, Морозову принадлежали 430 русских и 240 французских полотен. После Октябрьской революции картины были национализированы. При Сталине они были спрятаны в запасниках музеев, так как Сталин считал импрессионизм и постимпрессионизм декадентским искусством.
В 1955 году, через два года после смерти Сталина, Фурцева организовала скромную выставку этих картин в Москве. Собрались огромные толпы любителей искусства. После этого картины были поделены между Эрмитажем и Пушкинским музеем. Западные любители искусства, так же как советские ценители, мечтали их увидеть.
Директор Национальной галереи в Вашингтоне Картер Браун умолял меня попросить показать эти картины не только в галерее Нодлера, но и в его музее.
Я решил рискнуть и попросил Фурцеву разрешить организовать тур этих шедевров по Соединенным Штатам с выставками в Национальной галерее искусств в Вашингтоне, Лос-анджелесском музее искусств, Художественном институте в Чикаго и в музее искусств Ким-белла в Форт-Уорте в Техасе.
В конце марта 1973 года сорок одно полотно прибыло в Вашингтон для участия в выставке в Национальной галерее с 1 по 29 апреля. В мае их предполагалось перевезти в Нью-Йорк в галерею Нодлера. Газета ’’Вашингтон ивнинг стар” правильно назвала эту коллекцию ’’бесценной”, хотя она была застрахована на двадцать пять миллионов долларов. ”Я бы очень хотел купить эти картины за двадцать пять миллионов”,— сказал я.
В журналах ’’Ньюсуик” и ’’Тайм” были помещены статьи о предстоящей выставке, в которых то и дело упоминались слова ’’легендарная”, ’’потрясающая”, ’’чудесная”. Выставки повсюду собирали огромные толпы людей. Президент Никсон и Генеральный секретарь Брежнев написали обращения к посетителям, включенные в каталог выставки, называя ее важным шагом на пути к достижению взаимопонимания.
Эти слова звучали как обмен речами в Организации Объединенных Наций. Однако каждая выставка была настоящим праздником.
Однажды, когда я был в Москве, меня пригласила к себе Фурцева. ”Мы узнали, что в вашей коллекции нет картин Казимира Малевича,-сказала она - Мы выбрали картину, которую сотрудники Третьяковской галереи считают одной из лучших работ периода супрематизма, и Советское правительство просит вас принять ее в дар”. Это был настоящий сюрприз! Специалисты галереи Нодлера оценили ее по меньшей мере в миллион долларов.
Большинство коллекционеров великих произведений искусства, создавая свои коллекции, учитывают интересы публики и завещают их крупнейшим музеям и галереям, однако коллекции остаются в их личном пользовании вплоть до дня смерти.
Основное отличие моих коллекций заключается в том, что я ставлю интересы публики выше собственных, с самого начала обеспечивая доступ к моим коллекциям любителям искусства со всех концов мира. Никогда раньше ни одна частная коллекция столько не путешествовала и не демонстрировалась такому числу людей.
Только немногие могут позволить себе поездки во все крупнейшие музеи мира. В большинстве городов и стран нет крупных коллекций, и их жителям никогда не представляется случая видеть великие произведения искусства в своем городе.
Мне доставляет огромное удовольствие посылать свои коллекции в города, где люди иначе никогда не смогли бы увидеть шедевры искусства.
Например, несколько картин моей коллекции шедевров однажды демонстрировались в крохотном городке в штате Джорджия. Том Берд, помощник президента Картера, уговорил меня организовать там эту выставку. Ее устроили в мэрии. Старик фермер целый день ехал на машине с фермы, чтобы показать ее внуку. Он не умел читать и поставил крест вместо подписи в книге для посетителей, но, по его словам, это был один из самых счастливых дней его жизни: он смог
показать внуку шедевры искусства, которые иначе ему никогда не привелось бы увидеть.
Великие художники говорят со всеми людьми на одном языке, и их работы принадлежат всем. Они не были созданы для богатых, чтобы те прятали их в своих сейфах или дворцах.
В конце шестидесятых годов я решил начать собирать новую крупную коллекцию. Эксперты уверяли, что это невозможно: все великие произведения искусства уже принадлежат музеям.
Эта коллекция была в моей жизни третьей. Я уже описывал, как собирал первую в Советском Союзе вместе с Виктором.
Вторая коллекция была собрана, когда я занимался продажей виски. Она отразила мой интерес к датской и фламандской живописи шестнадцатого-семнадцатого веков. Каждая картина выбиралась, как всегда, с помощью Виктора, а также крупнейшего реставратора Энтони Рейра. Он обнаружил множество шедевров, украшающих сегодня крупнейшие музеи мира.
Энтони стал моим партнером. Подлинность каждой купленной нами картины устанавливалась профессором Валентинером, бывшим директором Детройтского и Лос-анджелесского музеев и автором нескольких книг и статей о фламандской и датской живописи. Собранная нами коллекция состояла примерно из пятидесяти работ и включала полотна Яна Стена, Жерара Терборха, Адриана ван де Велде, Якоба ван Рейсделя, Франса фон Мериса и Жерара Доу. В нее также вошли работы Брейгелей (младшего и старшего), Франца Халса, Антониса ван Дейка и Рембрандта.
Одной из лучших картин, обнаруженных Рейром, была работа Габриеля Метсю под названием ’’Письмо”. Доктор Валентинер сначала объявил ее подлинной, но позже сообщил печальную новость: это — копия, а оригинал находится в галерее Уолтерса в Балтиморе. Я попросил галерею Уолтерса прислать мне репродукцию их картины. Сравнив ее с моей работой, я пришел к убеждению, что моя картина гораздо лучше. Я отвез ее в галерею Уолтерса, и после того, как директор и сотрудники сравнили эти картины, они признали, что мое, полотно — подлинник, а их - копия. Доктор Валентинер обрадовался, узнав, что его первоначальное мнение было правильным. Насколько мне известно, галерея Уолтерса больше не включает эту картину в свою экспозицию.
Коллекция датской живописи украшала нашу контору в Эмпайер стейт билдинг после того, как я выкупил долю Рейра. Однако я всегда считал, что она должна стать доступной более широкой публике, а не только сотрудникам и клиентам фирмы.
Во время нашего переезда в Калифорнию эти полотна были одолжены музею искусств в Вирджинии. В 1957 году коллекция отправилась в тур по Соединенным Штатам и Канаде, который включал восемнадцать городов и продолжался до 1960 года. Профессор Валентинер написал каталог. В 1965 году я подарил эту коллекцию Университету Южной Калифорнии.
Вскоре после этого я стал членом совета доверенных лиц Лос-анджелесского музея искусств. Вопреки предсказаниям искусствоведов, коллекционеров и дилеров, иронически отнесшихся к этой идее, третья коллекция оказалась непревзойденной по качеству. Я всегда
получаю удовольствие, когда мне удается доказать неправоту экспертов. Эта коллекция была собрана так быстро, что к 1969 году уже включала восемьдесят две работы. Они были показаны в музее Брукса в Мемфисе, штат Теннесси, на специальной выставке на тему: ’’Как собирать коллекцию”.
Список показанных в Мемфисе работ свидетельствует о ее качестве: от Рембрандта, Рубенса, Фрагонара и Гойи до постимпрессионистов Руо, Боннара и Гогена. В выставку в Мемфисе были включены также три картины, купленные Лос-анджелесским музеем искусств на деньги созданного мной фонда.
Эти замечательные примеры творчества каждого из трех художников был бы рад иметь любой первоклассный музей мира. Первая — работа Рембрандта ’’Портрет мужчины из семьи Раман” — оказалась впоследствии портретом Дирка Янца Пессера. Второй было полотно Рубенса ’’Сбор манны в пустыне” и третьей — ’’Портрет госпожи Эдвард Дэвис и ее сына Ливингстона” Сарджента.
В выставку в Мемфисе были также включены работы Ренуара ’’Девушки” и Модильяни ’’Женщина из народа”. Первая была одолжена музею Метрополитен и оставалась в нем многие годы, пока ее владелец, клиент галереи Хаммеров, не решил продать ее мне, к разочарованию музея, который надеялся в один прекрасный день получить ее в качестве наследства. Картина Модильяни была одной из лучших работ художника. Модильяни был слишком беден и не мог платить натурщице, поэтому для этой картины ему позировала дочь хозяйки квартиры. Модильяни отдал картину хозяйке вместо платы за квартиру.
Статья в ’’Вашингтон пост”, критиковавшая некоторые ’’слабые” работы моей коллекции, привела к тому, что я решил собирать только картины, которые были бы выше всякой критики. Я попросил помочь мне в этом Джона Уолкера, который к этому времени так же, как я, стал одним из доверенных лиц Лос-анджелесского музея искусств. Я хотел, чтобы моя коллекция включала только работы, достойные постоянных экспозиций лучших музеев мира, таких, как музей Метрополитен в Нью-Йорке и Национальная галерея в Вашингтоне.
Вначале Уолкер отклонил мое предложение. Недавно покинув пост директора Национальной галереи, он предпочитал не высказывать свое мнение о качестве картин в частных коллекциях. Получив письмо Джона с отказом, я немедленно полетел в Вашингтон, чтобы постараться убедить его лично.
Мне это удалось.
Джон согласился составить обзор коллекции, перечислив работы, по его мнению отвечавшие моим требованиям, и составив список полотен, которые он рекомендует продать или обменять. Приступая к этой работе, Уолкер предупредил, что может оказаться, что придется отделаться от половины полотен. Когда отчет был закончен и рекомендации Уолкера выполнены, коллекция была готова для показа в Лос-анджелесском музее искусств в конце 1971 года. Одновременно я объявил о своем решении завещать ее этому музею.
На этот раз в газетах не было отрицательных отзывов. В коллекции осталось сорок шесть картин и рисунков. По совету Уолкера было добавлено двадцать холстов, написанных маслом, и тридцать рисун-к0в, пастелей и акварелей. В результате в коллекции стало больше ста работ, пятьдесят из которых были приобретены всего за восемнадцать месяцев.
Рисунки я решил подарить Национальной галерее в Вашингтоне. Для них выделили специальный зал и сделали надпись: ’’Коллекция дрманда Хаммера”. Рисунок Рафаэля, с которого позже он написал известное полотно ’’Прекрасная садовница”, висящее теперь в Лувре, был помещен в специально отведенный для него альков.
Добавленные в коллекцию полотна, написанные маслом, соответствовали установленным мной стандартам по качеству и определяли направление расширения ее в будущем. Были приобретены многие важные работы американских художников, такие, как ’’Лето” Мэри Кассатт, ’’Натюрморт” Уильяма Харнетта, портрет Джорджа Вашингтона Гилберта Стюарта, ”На пляже” Мориса Брендергаста, ’’Портрет кардинала Мартинелли” Томаса Икинса и ’’Доктор Поцци у себя дома” Джона Сингера Сарджента. Кроме того, было куплено несколько важных работ импрессионистов и постимпрессионистов: ’’Мужской портрет” Жерико, ’’Саломея” и ’’Царь Давид” Моро. Многие рисунки служили той же цели: устанавливали стандарт для будущих приобретений. К ним относились четыре прекрасных рисунка Фрагонара, предварительный этюд этого же художника к ранее купленной картине ’’Воспитание девы Марии”, а также рисунок Энгра и эскиз углем Мане.
К этому же времени относится покупка двух великолепных картин Коро ’’Портрет девочки” и ’’Вечерние радости”, Ренуара ’’Антибы”, Моне ’’Вид на Бордигеру” и ’’Площадь в Аржантейле” Кайеботта, в результате чего коллекция стала представлять западноевропейское искусство от Ренессанса до двадцатого века с акцентом на французское и американское искусство.
Новые приобретения были сделаны своевременно, поскольку как раз в это время коллекция отправлялась в тур, подобный которому не совершало ни одно собрание картин в истории искусства. Выставка в Лос-Анджелесе была началом этого тура.
Следующей была выставка в Королевской академии в Лондоне, затем в Национальной галерее Ирландии в Дублине. В 1972—1973 годах она была показана в шести городах Советского Союза, в 1975 — в Лиме и Каракасе, а в 1975—1976 годах - в четырех городах Японии. К весне 1986 года коллекция побывала в пятидесяти различных городах в восемнадцати странах, и ее видело около четырех миллионов человек.
Я считаю, что эта коллекция в основном закончена. Но это совсем не значит, что при случае я не буду добавлять к ней еще картины. В 1976 году я приобрел рисунок Микеланджело и восхитительную и важную картину Рембрандта ’’Юнона”, в 1977 — редкий рисунок Андреа дель Сарто, рисунок Грюзе и картины Морисота и Сутина, в 1979 году — Рембрандта ’’Портрет человека, держащего черную шляпу” и первую работу английского художника — ’’Коллер Херрин” Миласа.
В 1980 году были приобретены два рисунка Кассатт и картины двух американских художников Запада Ремингтона и Рассела. С 1981 по 1984 год мы приобрели картины Эндрю Уайета, Мане, Энзора, Гилберта Стюарта, Тициана и Ватто.
Первую картину Оноре Домье я купил в 1970 году. Эта была акварель ’’Умоляющий юрист”. Ей суждено было стать первой в крупнейшей частной коллекции работой этого художника. Как всегда, купив картину нового художника, я начал о нем читать. Чем больше я читал о Домье, тем больше меня поражала его плодовитость, очевидное сочувствие человеческим страданиям и храбрость, с которой он выступал с обвинениями в адрес властей. Вскоре к коллекции были добавлены многие другие работы Домье, а в 1975 году с помощью бывшей в то время куратором Фонда Арманда Хаммера Марты Уейд Кауфман я договорился о покупке коллекции Джорджа Лонгстрита, состоящей более чем из шести тысяч литографий Домье.
Коллекция Лонгстрита собиралась в течение 51 года и стала самой обширной частной коллекцией в Соединенных Штатах. Стараясь превратить коллекцию Домье в самую обширную коллекцию в мире, я добавлял к ней картины и рисунки. Некоторое время казалось, что никто больше не может купить работу Домье на аукционе. Имея такое большое количество работ Домье, я смог подарить более двух тысяч из них музею Коркоран в Вашингтоне. Сегодня коллекция Домье Арманда Хаммера включает более десяти тысяч работ, в том числе картины, рисунки, акварели, скульптуру и связанные с ними работы.
Коллекция Домье последовала за полотнами мастеров и была показана в восемнадцати различных городах семи стран. Ее посмотрело более миллиона людей. Так же как и коллекция картин, вся коллекция Домье будет передана в дар Лос-анджелесскому музею искусств, в котором будет создан Центр творчества Домье, что даст возможность ученым изучать популярное искусство Франции, созданное в самое неспокойное время ее истории.
12 декабря 1980 года мы с Френсис поехали на аукцион картин старых мастеров в известную во всем мире фирму ’’Кристи”, проводящую аукционы в Лондоне. Перед началом аукциона старых мастеров была предложена картина Шардена ’’Принадлежности для рисования”. Я раньше подумывал о включении Шардена в свою коллекцию и объездил несколько лондонских галерей в поисках его работ. Однако понравившиеся мне картины стоили каждая несколько миллионов, и я решил их не покупать. Предлагаемая в ’’Кристи” картина нуждалась в реставрации, но было очевидно, что это работа хорошего качества. Ее можно было купить всего за сто тысяч долларов, что я и сделал.
Сегодня искусно реставрированный Шарден путешествует вместе с моей коллекцией картин и рисунков мастеров и стоит не меньше миллиона долларов.
Однако причиной моего присутствия в этот день на аукционе ’’Кристи” был так называемый Кодекс Лестера работы Леонардо да Винчи. Он представлял собой собрание сделанных от руки 470 лет тому назад записей и рисунков Леонардо о природе воды в разных ее формах и на другие научные темы: о цвете неба, почему освещена луна, о каналах, плотинах, осушении болот, по астрономии, космологии, геологии, о влиянии приливов и принципах испарения и конденсации, пузырьках, теории сифона, оборудовании для подводного плавания, принципе использования силы пара и подводных лодок. Кодекс представлял собой почти полную коллекцию его записей и состоял из восемнадцати листов, записанных с обеих сторон в знаменитой манере
Леонардо, так что их можно было прочитать, только глядя в зеркало, при этом на каждом листе располагались четыре страницы. Среди записей было приблизительно триста шестьдесят чертежей великого мастера. Кодекс был хорошо известен ученым—специалистам по Леонардо, но не широкой публике, так как с 1717 года он был частной собственностью графа Лестера и только однажды демонстрировался на выставке в Королевской академии искусств в 1952 году.
Продажа Кодекса вызвала огромный интерес: это была единственная рукопись Леонардо, оставшаяся в частных руках. Предварительно она была оценена в четырнадцать миллионов долларов, и ходили слухи, что итальянское правительство создало специальный фонд и готово заплатить эту сумму, чтобы вернуть рукопись в Италию. Британская пресса и музеи пристально следили за аукционом, опасаясь, что если рукопись будет куплена не англичанином, то она станет еще одним примером того, что они называли утратой национального культурного наследия.
Купив Шардена, я тихо сидел в первом ряду. Только я один знал причину моего присутствия в зале: я собирался купить Кодекс. Как я сказал прессе позже: ’’Даже миссис Хаммер не знала о цели нашего присутствия”. Так и случилось: с последним ударом молотка аукционера я стал владельцем Кодекса.
Хотя он обошелся мне почти в шесть миллионов, я стал владельцем единственной и последней рукописи Леонардо в частной коллекции и в Западном полушарии.
В интервью прессе я признался, что был готов дать гораздо большую цену. Мне просто повезло. Итальянское правительство не смогло принять участие в аукционе: за несколько недель до этого в Италии произошло ужасное землетрясение и все свободные деньги были отданы для оказания помощи пострадавшим. Британские музеи не смогли организоваться для совместного участия в аукционе, и ни один частный коллекционер даже не попытался со мной конкурировать.
Я обещал регулярно привозить Кодекс в Великобританию и сдержал это обещание, организовав выставки в Лондоне, Эдинбурге и Абердине.
В Лос-Анджелес Кодекс прибыл рейсовым самолетом с одним из моих сотрудников, который держал его всю дорогу на сиденье рядом с собой в кабине первого класса. Как вы знаете, полет из Лондона в Лос-Анджелес занимает примерно двенадцать часов. Когда моему сотруднику нужно было идти в туалет, он боялся оставлять Кодекс и каждый раз брал его с собой. Выйдя из туалета в последний раз, он увидел перед дверью всю команду самолета, созванную одной из стюардесс, заметившей, что пассажир входит в туалет с большим подозрительным пакетом, напоминающим взрывное устройство.
Чтобы организовать тур Кодекса, мне пришлось восстановить его первоначальный вид, разобрав на отдельные страницы под руководством ученого Карло Педретти, специалиста по Леонардо. Каждую страницу Кодекса установили в двойную раму, так, чтобы на нее можно было смотреть с обеих сторон, как это сделано в коллекции королевы в Виндзорском замке. Каждая рама имела отдельную подставку и представляла собой независимый от других экспонат огромной художественной силы с удивительными деталями.
Теперь, следуя примеру остальных коллекций Хаммера, Кодекс уже объехал весь мир, побывал в пятнадцати различных городах в девяти странах и был показан приблизительно полумиллиону человек. Но самый теплый прием был оказан ему при возвращении в Италию.
Педретти дал Кодексу новое имя: ’’Кодекс Хаммера”.
В 1982 году мы показали его во Флоренции. Я погрузил Кодекс в свой самолет и прилетел в Пизу, поскольку это — единственный расположенный недалеко от Флоренции аэропорт достаточно большого размера для самолета ’’ОКСИ-1”. Я вышел из самолета первым, за мной следовала группа вооруженных автоматами солдат. Они вынесли на итальянскую землю Кодекс, вернувшийся сюда после 265-летнего отсутствия.
Его появление вызвало бурю аплодисментов.
Во Флоренции Кодекс посмотрело четыреста тысяч человек. На открытии выставки присутствовал президент Италии Сандро Пертини. Меня сделали почетным гражданином города Винчи и наградили самым высоким в Италии орденом для иностранца. Я обещал привозить Кодекс для демонстрации на выставках и изучения не реже, чем каждые пять лет. Это обещание я уже сдержал, показав его в 1985 году в Болонье.
Карло Педретти взялся за создание факсимиле Кодекса с транслитерацией, переводом и ссылками на все предыдущие исследования рукописи. В Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе был создан Центр по изучению наследия Леонардо да Винчи, великого гения итальянского Ренессанса.
Коллекции Арманда Хаммера создавались для широкой публики и любителей искусства с целью пропаганды мира и доброй воли. Однако должен признаться, что существует еще одна причина.
Коллекционирование картин — одна из самых интересных в мире игр. Оно приносит удовлетворение, обычно испытываемое серьезным ученым в результате важного открытия или бизнесменом после успешно заключенной сделки, разогревает кровь, как при удачной охоте. Для меня это — идеальное развлечение. Искусство — это джунгли, раздираемые воплями неудержимой зависти и жестокими схватками между дилерами и коллекционерами. Я провел всю жизнь в джунглях бизнеса, поэтому охота за картинами для меня — вид отдыха.
Приобретение почти каждой работы в моей коллекции связано с интересной историей — интригами аукционов, полетами в отдаленные уголки мира для заключения в последнюю минуту выгодной сделки. Если рассказывать их все по порядку, эта глава никогда не кончится, поэтому я просто приведу несколько характерных примеров.
Один из них — история приобретения картины Гогена ’’Здравствуйте, г-н Гоген”.
Я узнал, что эта картина будет продаваться в Женеве 6 ноября 1969 года. Мы прилетели в снежную бурю. В аэропорту Фреду Гроссу сказали, что наш самолет был последним, получившим в этот день разрешение на посадку. Все остальные направлялись в другие аэропорты.
Аукцион происходил в отеле ’’Ричмонд” во второй половине дня. Торги были весьма оживленными. В конце концов я купил картину за триста двадцать девять тысяч долларов. Как только я вышел из зала, ко мне подошел один из греческих судовладельцев и предложил за нее гораздо большую сумму. Его самолет летел вслед за моим в Женеву, но из-за пурги не получил разрешения приземлиться. Бедняга мчался в машине с невероятной скоростью из соседнего города, но, приехав, узнал, что картина уже продана мне.
’’Картина не продается”, — ответил я.
Мне пришлось потратить немало времени на выяснение истории этой картины. Когда Гоген жил в рыбачьем поселке JIe-Пульду в Бретани, у него не было денег платить за квартиру, и он отдал картину ’’Здравствуйте, г-н Гоген” хозяйке в счет арендной платы. Получив позже небольшое наследство, Гоген попросил хозяйку вернуть картину в обмен на причитавшуюся ей сумму. Она отказалась. Тогда Гоген написал по памяти другой вариант той же картины. Оба варианта сохранились. Вопрос был в том, какой из них я купил.
Вторая картина была в Пражском музее. Я организовал встречу с директором и прилетел в Прагу вместе с Питером Натаном, известным дилером и специалистом по Гогену из Цюриха. Мы повесили картины рядом и стали внимательно их рассматривать. Через минуту директору музея и его сотрудникам было ясно, что у меня оригинал.
Часто, охотясь за картинами, я оказывался соперником других крупнейших коллекционеров, таких, как Нортон Саймон и Поль Гетти, людей сильной воли, привыкших добиваться своего. Пару раз мне удавалось их обойти, и, как и следовало ожидать, они принимали свое поражение не без борьбы.
Приобретение мной картины Рубенса ’’Молодая женщина с вьющимися волосами” не вызвало восторга у Нортона Саймона. Эта прекрасная работа, одна из моих самых любимых, попалась мне в Лондоне.
В марте 1971 года мне в отель ’’Кларидж” позвонил Эрнст Джонс, представитель галереи Нодлера в Лондоне. В то время галерея Нодлера нам еще не принадлежала.
”Я хочу показать вам Рубенса исключительного качества”, — сказал он.
Я послал за Майклом Яффе, профессором Кембриджа, у которого есть дом в Лондоне. Он прибыл в отель сразу же после того, как от меня ушел сотрудник галереи Нодлера, оставив мне эту картину. Когда Майкл ее увидел, он подскочил.
’’Наконец-то я вижу оригинал, — сказал он. - В различных музеях мира есть шесть копий этой картины. Арманд, вы должны ее купить”.
Меня не надо было уговаривать: я влюбился в нее с первого взгляда.
Изображенная на полотне женщина была служанкой в доме Рубенса. Говорили, что после смерти жены Рубенса она стала его любовницей и он собирался на ней жениться, но этого так никогда и не случилось. Глаза женщины, казалось, задавали именно этот вопрос. По крайней мере так понимал их выражение я. Некоторые женщины говорили, что ее глаза рассказывают гораздо более эротическую историю.
Рубенс не продал эту картину. Ее нашли в студии после его смерти вместе с написанным ей в пару автопортретом.
Я немедленно заключил сделку с Нодлером, заплатив около четверти миллиона.
Когда я приехал домой в Лос-Анджелес, мне позвонил Нортон Саймон, как всегда, стараясь узнать, что нового.
”Ну что, Арманд, - спросил он, — купил что-нибудь интересное в Европе?”
”Да, я купил прекрасного Рубенса, лучшего из всех, которого я когда-либо видел”.
После долгой паузы Нортон спокойно спросил: ”Не ’’Женщину с вьющимися волосами”?”
’’Именно ее”.
В трубке послышалось тяжелое дыхание Нортона.
’’Нодлер предложил ее мне за четверть миллиона, — наконец сказал он. — Картина полгода висела у меня в доме. Однако я решил, что цена слишком высокая и отослал ее обратно, но так и не смог выбросить ее из головы. Поэтому вчера я позвонил им и сказал, что согласен купить ее за их цену. Но мне ответили, что она уже продана. Я сразу же догадался, что это вы”.
На эту историю очень похоже приобретение ’’Юноны” Рембрандта, которую мне удалось увести из-под носа Поля Гетти.
’’Юнона” — величественный портрет королевы богов - один из лучших, прекрасно документированных поздних шедевров Рембрандта. Джон Уолкер считает, что это самый лучший в мире Рембрандт, находящийся в частной коллекции.
Анонимный коллекционер одолжил ее музею Метрополитен в Нью-Йорке. Она висела там многие годы рядом с картиной ’’Аристотель, лепящий бюст Гомера” в зале Рембрандта и считалась почти одинаковой с ней по важности. Музей Метрополитен надеялся, что когда-нибудь владелец подарит им эту картину или оставит им ее в завещании. Ее владельцем был Билл Миддендорф, бывший банкир и посол в Нидерландах, художник, музыкант, композитор и коллекционер произведений искусства.
В июне 1976 года ему понадобились деньги. Он позвонил в галерею Нодлера и спросил, согласимся ли мы взять эту картину на комиссию.
’’Конечно, — сказал я. — Сколько вы за нее хотите?”
’’Пять миллионов”.
’’О’кей, но с одним условием: я хочу, чтобы вы дали мне право первому купить эту картину, если вы согласитесь принять более низкую цену”.
Он прислал мне письмо, в котором соглашался на эти условия. Нодлер выставил картину на продажу за пять миллионов. Желающих не оказалось.
Через несколько месяцев я обедал в доме своего приятеля Эда Картера, одного из крупнейших коллекционеров датских ландшафтов. Во время обеда меня позвали к телефону. Это был Билл Миддендорф. Понимая, что речь пойдет о ’’Юноне”, я попросил Эда взять вторую трубку. ’’Арманд, я продаю ’’Юнону” музею Гетти”, — сказал Билл.
”3а сколько?”
’’Три миллиона”, - ответил он.
”3а три миллиона я ее куплю”.
”Я не знаю, мне надо поговорить с господином Гетти, я уже принял его предложение”.
”Он уже заплатил вам?”
’’Еще нет”.
’’Если вы посмотрите на наше соглашение, то увидите, что прежде всего вы должны предложить эту цену мне. Вы только что мне сказали, что готовы продать эту картину за три миллиона, и я отвечаю, что за три миллиона я куплю ее у вас сам”.
Последовало самое длинное молчание, которое я когда-либо помню в телефонном разговоре. Наконец он ответил: ”В таком случае она ваша”. Так я помешал Биллу провести частный аукцион между мной и самым богатым человеком в мире. Трудно сказать, кто бы заплатил больше и получил эту картину. У меня не было работ последнего периода жизни Рембрандта, поэтому я, пожалуй, дошел бы до 10 миллионов. Картина этого стоит.
Я сказал Биллу, что хочу закончить сделку до полуночи. Позвонив президенту вашингтонского отделения нашей фирмы Максвини, я продиктовал ему условия контракта. Он подготовил бумаги и повез их домой к Миддендорфу, который подписал их, стоя в пижаме.
Через несколько дней, 28 сентября 1976 года, Миддендорф доставил картину Биллу Максвини на заднем сиденье пикапа ’’Тоёта”, которым управляла его дочь. Температура в Вашингтоне была около 35 градусов жары. Когда Билл Максвини увидел ’’Юнону”, наполовину обернутую бумагой, в горячих лучах солнца на заднем сиденье пикапа, он чуть не упал в обморок.
Максвини приехал на встречу в большом лимузине корпорации, однако ’’Юнона” в него не вмещалась. Тогда один из сотрудников забрался на заднее сиденье пикапа и сопровождал картину в Национальную галерею, где ее временно включили в экспозицию. Картер Браун был в восторге: он любит обойти Метрополитен.
Всю дорогу Максвини казалось, что на пикап упадет дерево или произойдет авария. Позже он рассказывал, как, следуя за пикапом в своем лимузине, думал: ’’Если с картиной что-нибудь случится, я буду должен Хаммеру три миллиона долларов”. Я позвонил ему в лимузин узнать, завершена ли сделка, и он заверил меня, что все в порядке.
Поль Гетти устроил мне большой скандал. После этого, когда мы с ним встречались, он каждый раз говорил: ”Вы, конечно, помните, что украли у меня Рембрандта?”
Когда Нортон Саймон услышал о моей победе от Эда Картера, он немедленно позвонил мне.
’’Сколько вы хотите за ’’Юнону”? — спросил он.
’’Она не продается”, — ответил я.
’’Что, если я предложу вам пять миллионов?”
’’Она не продается”.
’’Все имеет свою цену”.
”Но не ’’Юнона”, — отвечал я.
’’Если вы передумаете, дайте мне знать”, — сказал он и сердито бросил трубку.
Как я уже рассказывал, в магазине Хаммеров иногда случались события, например такие, как с королем Фаруком, больше похожие на приключения Алисы в Стране Чудес, чем на сделки уважаемого антикварного магазина. Но ни одно из них не может сравниться с историей приобретения ста десяти картин Писсарро.
Однажды я сидел у себя в кабинете в магазине Хаммеров, когда вдруг ко мне ворвался Виктор: ’’Там внизу человек принес сто десять работ Писсарро и хочет их продать”.
’’Невероятно, — ответил я. — Как кто-нибудь может иметь сто де. сять работ Писсарро?”
”Я только передаю тебе то, что он говорит мне, - возбужденно отвечал Виктор. — Он принес картины с собой. Я взглянул на них, и у меня впечатление, что они могут быть подлинными”.
’’Где же он их взял?”
”Он специалист по сносу домов из Чикаго, — ответил Виктор. — Он получил контракт на снос дома, принадлежавшего некоему мистеру Маккормику, основателю фирмы ’’Интернэшнл харвестер”. По контракту ему принадлежит весь дом и все, что в нем оставлено. В стенах здания он нашел сейф, а в нем большую папку с акварелями. Он показывал ее многим в городе, но никто не верит его истории”.
’’Меня это не удивляет, - ответил я. - Сколько он хочет за всю папку?”
’’Десять тысяч долларов”.
’’Десять тысяч долларов за сто десять Писсарро? Меньше чем сто долларов за каждую! - Я почти кричал. — Эта самая дикая история, которую я когда-либо слышал в своей жизни”.
Если картины подлинные, папка должна стоить по меньшей мере миллион.
”Давай-ка проверим. Задержи его внизу, а я найду Джона Ревальда и попрошу немедленно прийти сюда”.
Джон был, пожалуй, самым крупным специалистом в мире по Писсарро и автором нескольких известных книг об импрессионизме. Я поймал его по телефону.
’’Что изображено на картинах?” — спросил Джон.
’’Похоже, это южноамериканские сцены, танец фламенко, джунгли”.
’’Это звучит неплохо, — сказал Джон. — Писсарро родился на Кариб-ских островах и некоторое время жил в Венесуэле. Эти места оказали сильное влияние на его ранние работы”.
’’Можете вы прийти и взглянуть на папку?”
’’Сейчас буду”, — ответил он.
Посмотрев папку, Джон объявил, что большинство картин — подлинные Писсарро. Остальные почти так же интересны: это работы учителя Писсарро, датского художника по имени Мелби.
’’Это потрясающая удача”, — прошептал мне Джон.
Специалист по сносу домов предлагал эти картины почти каждому дилеру в Нью-Йорке, но никто не верил в их подлинность: они были без подписей. Позже я узнал, что, если бы я их не купил, он бы отдал их кому-нибудь даром. Я заплатил ему десять тысяч долларов, и он ушел, свистя от удовольствия. Мы с Виктором готовы были пуститься в пляс в галерее.
Как раз в это время я вел переговоры о предоставлении нам концессии на добычу нефти на озере Маракайбо в Венесуэле. Моим отношениям с венесуэльскими властями совсем не повредило, когда я привез картины Писсарро в Каракас и организовал выставку в одном из залов лучшего отеля в городе. Один из самых крупных бизнесменов Венесуэлы и собиратель произведений искусства Альфредо Б ул-тон решил купить эту коллекцию и заплатил за нее значительно больше, чем она обошлась мне.
Кроме того, мы получили концессию на добычу нефти.
Раздавать коллекции доставляет не меньшее удовольствие, чем их приобретать. Старинная китайская пословица гласит, что человек никогда полностью не владеет вещью до тех пор, пока он не отдаст ее другому. Мои коллекции произведений искусства постоянно демонстрируются ценителям, и я завещал их музеям. Мне доставляет особое удовольствие дарить произведения искусства американским президентам и Белому дому.
Многие президенты разделяли мой интерес и любовь к американским художественным традициям. Линдон Джонсон особенно любил работы Чарльза Рассела на темы Дикого Запада, которые я коллекционировал в течение многих лет.
В 1967 году я был на обеде в честь иранского шаха, во время которого президент Джонсон упомянул о бронзовой статуе Фредерика Ремингтона, подаренной Белому дому издателем Амоном Картером. Зная, что у меня есть одна из лучших коллекций скульптур Рассела, сенатор Майк Мансфилд от штата Монтана сказал президенту: ’’Было бы неплохо, если кто-нибудь подарил вам хорошую бронзу Чарльза Рассела в пару к Ремингтону”. Естественно, Мансфилд очень гордился Чарльзом Расселом — уважаемым жителем его штата.
Я принял вызов. ”Я с радостью подарю вам одну из лучших скульптур Рассела, бронзу ’’Мясо для дикарей”, господин президент”.
Джонсон обрадовался, как мальчишка, которому обещали новый велосипед. 8 ноября 1967 года жена президента леди Берд Джонсон организовала в Белом доме большой вечер, во время которого был вручен этот подарок. Она поставила эту скульптуру в такое место, где ее могли видеть все два миллиона туристов, ежегодно посещающих Белый дом.
Ее трудно не заметить. Она установлена на вращающемся пьедестале на первом этаже Белого дома у двери, ведущей в восточное крыло, и изображает индейцев на лошадях, атакующих стадо бизонов. Это прекрасный пример точного воспроизведения Расселом жизни на западных границах в период покорения Америки.
Скульптура принесла Джонсонам такую радость, что я подарил им еще две: Ремингтона гигантского размера и маленького Рассела, которые были установлены в Библиотеке Линдона Джонсона в его родном городе Остине, в штате Техас, после того как президент вышел на пенсию.
В 1986 году я узнал, что Джонсон — не единственный президент — поклонник Рассела. Полотно ’’Переправа табуна лошадей”, написанное в 1900 году и висевшее у входа в Овальный кабинет — одна из самых любимых картин Рейгана.
Оказалось, что она была одолжена Белому дому владельцем, и, когда он умер, наследники решили забрать картину и продать ее. Узнав об этом, я немедленно собрал группу людей, которые купили эту картину и подарили ее постоянной коллекции Белого дома.
Из всех работ, подаренных мной президентам, я больше всего люблю полотно Уильяма Харнетта ’’Следователь из Цинциннати”. Я купил его у Миддендорфа и подарил президенту Картеру для коллекции Белого дома.
Мы с Виктором очень любили натюрморты Харнетта. В них мастерски выполненное реалистическое изображение предметов сочетается с мягкой меланхоличностью и ощущением непостоянства пред. метного мира.
’’Натюрморт” в моей коллекции был одной из самых любимых картин Виктора. Он всегда возвращался к ней на выставках, чтобы взглянуть на нее еще и еще раз. Думаю, последний раз он видел ее на выставке в Национальной галерее в Вашингтоне, организованной нами в честь выборов президента Рейгана на второй срок в январе 1985 года. Как сейчас вижу его стоящим перед этой картиной, опираясь на палку и на руку приятеля, радостно улыбаясь в восхищении от шедевра Харнетта.
Глубокая любовь Виктора к искусству, продолжавшаяся всю его жизнь, и бесконечное удовольствие, черпаемое в работах великих художников, были одной из главных причин моего интереса к коллекционированию. Он сторицей возвращал мне радость, получаемую им от сознания, что он помогает мне собирать картины. В каком-то смысле мои коллекции и удовольствие, которое они приносят людям во всем мире, — самый подходящий и заслуженный памятник Виктору.
Через ворота запретного города
Когда в семидесятые годы отношения между США и Китаем начали улучшаться и появилась надежда на более свободную торговлю, я хотел быть среди первых американских бизнесменов в Пекине. Меня привлекали не только огромная новая территория и возможности заключения сделок. Я хотел внести свой вклад в одно из самых удивительных явлений нашего века — изменение политического и экономического курса жизни Китая. Романтическая идея, заставившая меня постучаться в ворота Императорского дворца в Пекине, была идеей мирного сосуществования и торговли между Востоком и Западом.
Джимми Картер заслуживает похвалу за продолжение и расширение диалога с Китаем, начатого Ричардом Никсоном, Генри Киссинджером и Джеральдом Фордом. Однако его администрация не спешила открыть двери Китая передо мной. Зная мои продолжительные связи с Советским Союзом, они боялись, что для китайцев я буду персоной нон грата. Когда заместитель председателя Дэн Сяопин в 1979 году приехал с визитом в Америку, советники Картера делали все возможное, чтобы предотвратить нашу встречу. Меня не пригласили ни на один из приемов в Вашингтоне, где присутствовал Дэн.
Я продолжал барабанить в закрытые двери, пока наконец моя вашингтонская контора не получила сообщение, что нам с Френсис будут оставлены билеты на прием в честь Дэна в Техасе.
Нефтяники Техаса организовывали для Дэна и его делегации обед с шашлыками и родео-шоу на ипподроме в небольшом местечке близ Хьюстона. Когда наша машина подъехала к ипподрому, мы обнаружили, что он кишит агентами секретной службы, а билетерши у входа пропускают гостей по специальному списку. Подойдя к одной из девушек, я назвал себя. Узнав меня и дважды пробежав глазами список, она озабочено сказала: ’’Извините, доктор Хаммер, но вашего имени здесь нет”.
Я начал подозревать, что к этому приложил руку Бжезинский.
”Не беспокойтесь, — сказал я, — очевидно, произошла ошибка. Где будет обед?”
’’Внутри, в клубе”, - ответила девушка.
”В таком случае, мое имя наверняка будет в том списке”.
Она пропустила нас внутрь.
Дверь в клуб охранялась сотрудниками секретной службы. Я назвал себя и снова повторил свою историю. Нас пропустили внутрь
просмотреть второй список, но если нас в нем не окажется, мы должны будем вернуться.
Теперь мы были уже внутри, в клубе. Просмотрев главный список, билетерша повторила, что моего имени в нем нет.
’’Разрешите мне самому просмотреть список”, — попросил я.
Она согласилась. Пробежав его глазами, я увидел имя Роберта Макги.
’’Теперь я понимаю, в чем дело”, — воскликнул я. — Боб Макги — один из руководителей нашей конторы в Вашингтоне. Он организовал мое приглашение через Белый дом, и, вероятно, по ошибке его имя попало в список вместо моего”.
’’Вполне возможно, — с облегчением вздохнула девушка. — Пожалуйста, проходите. Ваши места за столом номер пять”.
Мы прошли к столу. Зал наполнялся гостями. За нашим столом уже сидела одна пара. Я не был с ними знаком, и мы представились. Это были мистер и миссис Макги.
Френсис пришла в ужас. ’’Пожалуйста, Арманд, давай немедленно уйдем”, - просила она.
’’Успокойся, теперь-то уж им не удастся меня отсюда выдворить”. Мы сели за стол и завели дружескую беседу с супругами Макги. Мистер Макги руководил крупной нефтяной фирмой, которая имела дела с ’’Оксидентал” и мое имя было ему хорошо известно. Зал заполнялся. На лицах некоторых техасских нефтяников я заметил удивление при виде непрошеного гостя из Калифорнии.
Пятьдесят руководителей нефтяной промышленности, некоторые с женами, выстроились в ряд, чтобы приветствовать китайскую делегацию. Я тоже встал в этот ряд вместе с Френсис.
Дэн шел во главе делегации. Это был человек очень маленького роста с замечательной улыбкой. Проходя вдоль ряда, он приветствовал хозяев, в то время как его переводчик называл имена и говорил о каждом несколько слов. Подойдя ко мне, Дэн сказал: ’’Доктора Хаммера представлять не нужно”. Улыбнувшись и пожав мою руку, он продолжал: ”Мы вас хорошо знаем. Вы — тот самый человек, который помог Ленину, когда Россия нуждалась в помощи. Теперь вы должны приехать в Китай и помочь нам”.
”С удовольствием, — ответил я, — но я слышал, что вы не разрешаете частным самолетам летать в Китай, а я слишком стар, чтобы путешествовать на рейсовых”.
”Ну, это можно устроить. — И он сделал жест рукой, как будто отмахиваясь от этой проблемы. — Пришлите мне телеграмму перед вылетом, и я все организую”.
Затем мы вернулись к ’’своему” столу. За каждым столом сидело по одному члену китайской делегации. С нами сидел Чжан Вэньцзян, посол Китая в Канаде, который позже стал послом в Вашингтоне. ’’Вам следует сидеть не здесь, а с Дэн Сяопином,” - сказал он. Взяв меня за руку, он отвел меня к столу Дэна и усадил рядом с ним.
Министр энергетической промышленности Джеймс Шлезингер, также сидевший за этим столом, метал молнии, но ничего не мог сделать. Видя, с каким теплом Дэн меня приветствует, он только сказал: ’’Этот человек пришел сюда без билета, и нам следовало бы его выдворить”.
Дэн разговаривал со мной через переводчика в течение всего обеда. Он хотел знать все подробности о моих встречах с Лениным и о ленинской новой экономической политике.
Дэн обладал острым умом и, как я позже узнал, удивительной памятью. Каждый раз при встрече он точно помнил, о чем мы говорили в прошлый раз, и ему не приходилось делать записи или обращаться к помощникам за ответом: он всегда знал ответ сам.
После обеда Дэн пригласил меня в свою ложу смотреть подготовленное для него родео-шоу. Мы легко находили общий язык. В конце вечера он твердо повторил приглашение. Я ответил, что буду в Пекине, как только подготовлю серьезные предложения, и подберу группу сотрудников для их осуществления.
После обмена письмами в течение двух последующих месяцев в мою контору в Лос-Анджелесе прибыл телекс: ’’Приезжайте немедленно. Привозите с собой сколько хотите сотрудников”.
В середине мая 1979 года я отправился в Китай в сопровождении шестнадцати сотрудников из отделов нефти, газа, угля, химии, полезных ископаемых, сельского хозяйства, научных исследований и технологии. Четверо полетели вперед на рейсовых самолетах, а двенадцать приехали со мной на частном самолете, одном из первых, получивших разрешение лететь в китайском воздушном пространстве, со времени революции 1948 года. Это произвело впечатление даже на Фреда Гросса.
С самого первого момента мы с Френсис были очарованы жизнерадостными, деловыми, улыбающимися китайцами. Китай Мао представлялся мрачной землей одинаково одетых людей без улыбок. Китай Дэна был одним из самых дружелюбных мест, в которых мне приходилось бывать. Нас приветствовали радостными улыбками, и мы чувствовали себя на десять лет моложе.
В этот первый приезд мы остановились в гостинице ’’Пекин”. В следующие поездки нам предоставляли роскошные апартаменты в доме для гостей правительства, расположенном в центре Пекина на территории древнего Императорского дворца для рыбалки, в котором во время визитов в Китай останавливались также президент Рейган с женой, Генри Киссинджер и Ричард Никсон.
Каждый день флотилия огромных черных лимузинов ждала нас у входа, чтобы отвезти на встречи с представителями правительства. Это были современные модели, но выступающие крылья и хромированные детали придавали им вид американских паккардов и кадиллаков сороковых годов. Кружевные салфетки украшали спинки сидений, а занавески скрывали пассажиров от любопытных взглядов прохожих. Мы держали занавески раздвинутыми, чтобы лучше видеть трансформацию мрачного, изолированного Пекина Мао в современный город Дэна.
В 1979 году на улицах Пекина почти не было легковых автомашин — только трамваи, автобусы и грузовые автомашины. По широким бульварам нескончаемым потоком катились тысячи велосипедистов. Не было, как сегодня, огромных щитов с рекламой японской электронной аппаратуры, но по обеим сторонам дороги шла лихорадочная работа на строительных площадках, где в результате усилий тысяч рабочих в синих куртках поднимались к небу стальные
и бетонные формы многоквартирных домов, учреждений и фабрик.
За одну неделю в Пекине мы подписали четыре предварительных соглашения о добыче нефти, угля, торговле гибридными семенами риса и химическими удобрениями.
Через месяц после нашей поездки в Китай Джеймс Шлезингер пригласил в Соединенные Штаты Кан Шена, занимавшего в то время пост заместителя премьер-министра и председателя Государственной экономической комиссии. Меня снова не пригласили на официальные приемы в Вашингтоне. Но в этот раз ничто не мешало мне самому организовать прием в честь Кана. Я принял его делегацию в Хьюстоне.
На этом приеме Кан повторил приглашение своего правительства фирме ’’Оксидентал” принять участие в поисках нефти путем применения сейсмических приборов на семи из восьми участков, отведенных правительством в Южно-Китайском море для разработки иностранными фирмами. Он также пригласил ’’Оксидентал” первой из иностранных фирм посетить нефтяные районы внутри страны.
Так началось многостороннее сотрудничество между фирмой ’’Оксидентал” и китайским правительством. Были заключены два контракта на разведку и добычу нефти на двух участках Южно-Китайского моря и соглашение о совместной разработке угольного месторождения Ан Тай Бао и создании одной из крупнейших в мире шахт производительностью до пятнадцати миллионов тонн угля на первом этапе строительства. В случае успешного завершения первой очереди строительства мы собираемся строить вторую и третью очереди, что увеличит производительность шахты до сорока пяти миллионов тонн в год.
Создание контракта на совместную разработку этой угольной шахты оказалось таким же трудным делом, как создание скрипки Страдивари. От сотрудников фирмы ’’Оксидентал” потребовалось бесконечное терпение и настойчивость, при этом нам пришлось преодолеть скептицизм в иностранной прессе и отделаться от слабонервных партнеров.
Китайское правительство согласилось построить железные и шоссейные дороги, каналы, дома, школы и все необходимое для поселка, в котором будут жить семнадцать тысяч строительных рабочих и их семьи. По окончании строительства в этом поселке будет жить тысяча восемьсот шахтеров, иностранные специалисты с семьями, работники школ, больниц и т.п.
Фирма ’’Оксидентал” будет руководить работой шахты, не просто доставлять самое современное оборудование, но и обучать рабочих, как с ним обращаться.
Это — новый для Китая подход. Раньше здесь считалось, что достаточно закупить современное оборудование, чтобы иметь современное предприятие. Суровые уроки жизни изменили эту точку зрения. В нескольких случаях их начинания провалились из-за того, что китайцы не смогли самостоятельно освоить закупленное за большие деньги оборудование. Приехав в Соединенные Штаты, Дэн понял, что им следует учиться у Запада руководству предприятиями, поскольку это ничуть не менее важно, чем наличие современного оборудования. Поэтому они согласились разрешить нам привезти своих сотрудников для руководства всем предприятием и отдельными рабочими участками.
Во время переговоров китайцы искусно торговались, но из-за отсутствия опыта иногда невольно создавали препятствия и трудности, что часто доводило наших людей до отчаяния. В 1982 году я написал статью в китайскую газету ’’Чайна дейли”, в которой указал на недостатки в их системе и посоветовал изменить некоторые законы и правила оплаты труда.
Сегодня большинство из моих предложений воплощены в жизнь или находятся на стадии обсуждения. Одним из главных затруднений было отсутствие достаточного числа китайских юристов — их просто не было. На первых этапах переговоров китайцы попросили известную нью-йоркскую юридическую фирму ’’Шерман энд Стерлинг” представлять их интересы. В течение нескольких лет Дэн не мог решить, хочет ли он иметь в стране большое количество юристов. Он понимает, что они необходимы,но, с другой стороны, не хочет обременять китайское общество бесконечными тяжбами. Как человек, всю жизнь страдавший от юристов, я сочувствую дилемме Дэна.
Китайцы очень умно решили вопрос о предоставлении иностранным фирмам участков для добычи нефти в Южно-Китайском море: они заставили всех конкурентов самостоятельно провести сейсмическую разведку и доложить им результаты до присуждения участков.
После этого участки были розданы компаньонам, подобранным самими китайцами. Это обеспечило равномерное распределение участков и позволило им оставить за собой значительную долю контроля. В борьбе за участки в Южно-Китайском море приняло участие большое количество международных фирм. При этом ожидалось, что оно окажется не хуже Саудовской Аравии или Аляски.
Но этого не произошло. До сего дня единственным крупным открытием было газовое месторождение, найденное фирмой ”Арко” близ острова Хайнан. Фирма ”Арко” продала этот газ китайскому правительству, которое в свою очередь продало его Гонконгу. Фирмы ’’Шеврон” и ’’Тексако” открыли небольшие залежи нефти, не представляющие коммерческого интереса. На нашем участке мы нашли три небольших месторождения общей производительностью четыре тысячи баррелей в день. Все остальные фирмы можно практически не принимать в расчет. Эта первоначальная неудача вызвала упадок духа у большинства фирм и глубокое разочарование в Пекине. Но я не унываю. Примеры успехов ’’Оксидентал” в Ливии, Перу, Колумбии и Пакистане поддерживают во мне уверенность, что мы найдем нефть в Южно-Китайском море, где другие фирмы складывают оборудование и уезжают.
Западных бизнесменов весьма радует политика Дэна, поддерживающая торговлю, но в разговоре со мной они всегда нервно спрашивают, продолжится ли эта политика свободного рынка после его смерти. С моей точки зрения, Дэн позаботился о том, чтобы она продолжилась.
Устранение препятствий на пути к встрече на высшем уровне
Если вам повезло и вы дожили до восьмидесяти восьми лет, не потеряв при этом способности мыслить и чувствовать, то у вас есть одно преимущество — вы точно знаете, что в вашей жизни главное, а что — второстепенное. Я четко знаю, чего хочу добиться в оставшееся мне время, и, если мои цели осуществить труднее, чем цели многих других людей, это значит, что мне придется больше потрудиться.
На последующих страницах рассказывается о том, как я старался осуществить две самые важные цели моей жизни — установление мира на Земле и отыскание средств борьбы с раком, - в течение последнего года, включенного в эту книгу, с ноября 1984 года по декабрь 1985 года.
Год этот начался в мрачной атмосфере подозрений и страха. Конец его был ознаменован блестящим балом в Палм-Бич, на котором присутствовали принц Чарльз с женой Даяной. Тяжелое начало — приятный конец.
Андропов и Черненко
Я не был знаком с Андроповым лично, хотя мы обменялись теплыми письмами. Во время своего короткого пребывания в должности главы Советского государства здоровье его было настолько плохим, что ему пришлось несколько раз откладывать нашу встречу.
После почти шестимесячного пребывания Андропова в больнице — с сентября 1983 года до февраля 1984 года — Даско До дер, прекрасный журналист, возглавлявший в то время корреспондентский пункт газеты ’’Вашингтон пост” в Москве, 9 февраля оповестил мир о смерти Андропова, придя к этому заключению на основании нескольких фактов, например, замены обычных программ московского телевидения концертами классической музыки. То же самое происходило в Москве за пятнадцать месяцев до этого в день смерти Брежнева до официального объявления. В тот же день я вылетел в Москву. На этот раз я познакомился с Константином Черненко, возглавившим комиссию по похоронам. По решению Политбюро Черненко предстояло возглавить советское руководство.
23 ноября 1984 года было объявлено, что государственный секретарь Джордж Шульц и советский министр иностранных дел Андрей Громыко встретятся в Женеве 7 января для обсуждения порядка проведения новых переговоров по ограничению вооружений. Эта встреча открывала канал прямой связи между нашими странами, однако существовали серьезные опасения, что она может свестись лишь к разговорам о переговорах. Было совершенно необходимо, чтобы президент Рейган и Генеральный секретарь Черненко сами провели встречу на высшем уровне. Однако обе стороны в своих выступлениях не давали никакой надежды на то, что это событие произойдет в ближайшее время. Я надеялся способствовать приближению этого события.
На нескольких встречах с Анатолием Добрыниным я получал неопределенные ответы, но наконец пришел ответ, которого я ожидал.
4 декабря, только через десять месяцев после встречи в Москве на похоронах Юрия Андропова, десять месяцев, в течение которых не было почти никаких личных контактов между главами Соединенных Штатов и Советского Союза, мне предстояло встретиться с Константином Черненко.
После нескольких консультаций в Госдепартаменте 2 декабря мой самолет ”Окси-1” отправился в Москву из Лос-анджелесского международного аэропорта. Как всегда, меня сопровождала Френсис.
Когда северная часть мира погрузилась во тьму, мы остановились в Гуз-Бей на Ньюфаундленде. Пока мы спали, наш самолет был заправлен горючим и, миновав ночную мглу, доставил нас в Лондон, где мы приняли на борт двух советских пилотов, всегда сопровождающих нас в советском воздушном пространстве. Вскоре мы приземлились в московском аэропорту Шереметьево-2, и нас провели в зал ожидания, где мы отдыхали, пока один из наших сотрудников, работающих в Советском Союзе, отметил наши паспорта, а другой представил для таможенного досмотра наш багаж.
Холод зимней московской ночи всегда удивляет даже меня, хотя впервые я испытал его шестьдесят лет тому назад. Он поражает, как удар и волнами распространяется по телу даже сквозь самую теплую одежду. В Москве я ношу теплое шерстяное белье, меховую шапку, длинную норковую шубу и сапоги на шерстяной подкладке. Тем не менее при продолжительном пребывании на воздухе я чувствую себя так, как будто тело мое прикрыто только бумажными пакетами.
Мы поспешили к машинам, которые отвезли нас в мою московскую квартиру недалеко от Кремля. Поужинав, мы немедленно отправились спать. Следующий день обещал быть трудным.
Встреча с Черненко была назначена на полдень. Я старался сосредоточиться в ожидании предстоящего разговора. Судьба предоставляла мне возможность, которую я не должен был упустить. В течение десяти месяцев со дня смерти Андропова и после короткой встречи Черненко с вице-президентом Бушем в день похорон ни один американец, кроме нескольких журналистов, не встречался с новым Генеральным секретарем. Да и их разговоры в основном состояли в зачитывании заранее подготовленных ответов на предварительно полученные в письменном виде вопросы. Сам Черненко не встречался с американцами со времени внушительной победы президента Рейгана на ноябрьских выборах.
В это время отношения между Америкой и СССР были хуже, чем когда-либо в течение шестидесяти пяти лет, с тех пор, как я впервые приехал в Советскую Россию. Обе стороны называли друг друга ’’империей зла”. Было необходимо снова начать диалог, без промедления провести встречу на высшем уровне в надежде, что при личном общении Черненко и Рейган проявят теплоту, которая поможет растопить лед в отношениях между нашими странами.
Я понимал, что обе страны не захотят участвовать во встрече на высшем уровне, если не будет надежды, что она принесет конкретные результаты. Беседы у камина в уютной обстановке о перспективах мира не казались привлекательными, хотя ни у одной из сторон в это время не было серьезных предложений, которые одна из них могла бы представить на рассмотрение другой. Из-за бесконечных пререканий по поводу количества вооружений у каждой стороны постепенно угасала надежда на возобновление переговоров.
Я считал, что смогу помочь найти выход из создавшегося тупика. Я привез с собой три конкретных предложения, первое из которых, самое смелое, одновременно казалось самым простым. Понимая, что переговоры о сокращении вооружений — дело сложное и требует много времени, я предлагал заключить предварительное соглашение, которое обеспечит спокойный сон миру, пока специалисты будут в течение нескольких лет подробно обсуждать условия сокращения вооружений и уничтожения ядерного оружия.
Если стороны договорятся о неприменении первой любого оружия, ядерного или обычного, тогда количественные преимущества не будут иметь никакого значения.
Советский Союз обеспокоен тем, что у американцев больше ядерного оружия. Американцев и НАТО беспокоит количественное превосходство обычных видов вооружений у стран Варшавского пакта на восточном берегу Рейна. Соглашение о неприменении первыми ядерного и обычного оружия со справедливой системой проверки поможет людям избавиться от чувства, что они находятся на грани уничтожения.
Второе мое предложение касалось ежегодного проведения встречи на высшем уровне между руководителями наших двух государств для обеспечения прогресса в переговорах, и третье — заключение нового Соглашения о культурных обменах, которое прекратило свое существование с конца 1979 года.
С этими мыслями я отправился на эту встречу.
Было пасмурно и сыро. Ранний зимний снег грязными кучами лежал на тротуарах. Сильный ветер гнал снег по улицам, наносил новые сугробы. Хотя от дверей теплого лимузина ’’ЗИЛ” до подъезда было всего несколько шагов, мы с сотрудниками промерзли до костей.
Мы подъехали к зданию Центрального Комитета Коммунистической партии СССР на Старой площади. Прохожие, казалось, не придавали никакого значения тому, что за его стенами работает человек, обладающий самой большой властью в Советском Союзе. Мы прошли через двойные двери в вестибюль, похожий на вестибюль любой крупной процветающей корпорации, наполненный негромкой энергичной деятельностью. Ни вооруженных солдат у входа, требующих предъявить пропуск, как при входе в Кремль, ни представителей секретной службы...
Начиная с Ленина и кончая Брежневым, мои встречи с главами Советского государства проходили в кабинете Генерального секретаря в Кремле. Поэтому я рассматривал, как оказанную мне честь, тот факт, что Черненко решил встретиться со мной не в кремлевском кабинете, предназначенном для официальных приемов, а на своем рабочем месте.
Когда двери открылись, я с интересом окинул взглядом огромную комнату, в которой меня ожидал новый руководитель Советского Союза, один из двух самых влиятельных людей на Земле. Естественно, мне хотелось знать, правду ли говорят, что он очень больной человек.
Он легко поднялся от стола, стоявшего в другом конце комнаты, и пошел мне навстречу, улыбаясь и протягивая руку для теплого, уверенного и сильного рукопожатия. Его слегка порозовевшее лицо и уверенные манеры не имели ничего общего с бледной, немощной фигурой, которую мы видели по телевизору.
Мы вместе остановились, позируя фотографу ТАСС. Позже он сделал еще несколько фотографий, когда мы сели друг против друга за длинный, стоявший посреди комнаты стол.
Комната была обставлена в строгом стиле. На стенах висели только два больших портрета Маркса и Ленина. Мебель и ковры были очень простыми. Со своего места я видел, что рабочий стол Черненко прибран и не завален бумагами. Сбоку на его столе стояло несколько телефонов, но их было гораздо меньше, чем на столе секретаря в помещении снаружи.
Хотя обычно я говорю с советскими руководителями на моем несовершенном русском, Черненко начал встречу, разговаривая через переводчика, возможно, чтобы иметь время подумать.
Я принес с собой подарок — письмо в кожаном переплете, которое Карл Маркс написал министру внутренних дел Великобритании лорду Абердеру в июле 1871 года в Лондоне. Это письмо было одним из документов, которые Маркс передал министру внутренних дел для создания штаба Коммунистического Интернационала в Лондоне. Преследуемый во Франции Маркс добивался права жительства в Англии. В письме была ссылка на корреспонденцию между Марксом и Авраамом Линкольном, в которой Маркс поздравлял Линкольна в связи с его переизбранием и освобождением рабов. Мне посчастливилось приобрести это письмо на аукционе’’Сотби” в Лондоне в мае 1984 года.
Теперь я подарил это письмо Черненко. Его предупредили, что я собираюсь сделать ему подарок, и он также знал, о чем я собираюсь с ним говорить: ему были заранее переданы два составленных мной вопроса. Он подготовил общее заявление, которое, надев очки, прочитал с продолжительными паузами для перевода.
Он похвалил мои усилия, ’’направленные на развитие сотрудничества между нашими странами в различных областях”, а затем сказал: ’’Сегодня важнее всего найти практические пути предотвращения атомной катастрофы в мире. Я подчеркиваю ’’практические пути”. В мире достаточно общих заявлений доброй воли: их в изобилии делают западные государственные деятели. Но никакие слова, даже самые выразительные, не могут приостановить гонку вооружений. Чтобы добиться этого, надо засучив рукава браться за дело и подготовить конкретные предложения по ограничению вооружений”.
Это прямо касалось меня: я привез с собой конкретное предложение. Когда, закончив читать свое заявление, Черненко снял очки и отложил в сторону бумагу, настала моя очередь. Я взял свои вопросы, переданные ему раньше, и прочел первый. Затем я сказал по-русски: ’’Господин Генеральный секретарь, в этом году в интервью с газетой ’’Вашингтон пост” вы сказали, что Советский Союз несколько раз призывал Вашингтон последовать его примеру и обещать, что не применит первым ядерное оружие... Если Вашингтон согласится дать вам такое обещание... и за ним последуют страны НАТО, готовы ли вы вместе со странами Варшавского пакта также обещать не применять первыми ядерное оружие? Приветствовали ли бы вы подобное соглашение?”
После долгой паузы он сказал: ’’Как вы знаете, мы сделали это предложение два года тому назад. Я повторил его в интервью с ’’Вашингтон пост” и телекомпанией Эн-би-си. Однако каждый раз, когда мы его делаем, мы получаем отрицательный ответ от вашей страны и от вашего президента”.
Прервав переводчика, я снова сказал по-русски: ’’Господин Черненко, естественно, Америка всегда будет придерживаться такой позиции, поскольку это предложение обеспечивает вам огромное преимущество из-за того, что вы обладаете гораздо большим количеством обычных вооружений...”
’’Предположим, что было бы наоборот, — прервал он меня, — предположим, что Соединенные Штаты сказали бы Советскому Союзу: ”Мы готовы обещать, что не применим первыми ядерное оружие”, а я бы ответил: ’’Нас это не устраивает”. Представляю, какой шум поднялся бы тогда в мире: видите, Советский Союз собирается первым применить ядерное оружие”.
Теперь переводчик был нам больше не нужен. Разговор стал непринужденным. ”Я понимаю вашу точку зрения, господин Генеральный секретарь”, — сказал я, — ”но разрешите мне сделать другое предложение. Готовы ли вы подписать соглашение о том, что обе стороны не применят первыми ни ядерное, ни обычное оружие и согласятся на проведение инспекции при соблюдении заранее согласованных условий? Я думаю, что такое соглашение не оставит места для страхов и подозрений со стороны Соединенных Штатов и создаст атмосферу взаимопонимания, в которой можно будет спокойно и последовательно проводить переговоры по всем вопросам сокращения вооружений”.
’’Мне надо подумать, — ответил Черненко. — Мое первое ощущение — подобное соглашение не защитит нас от саботажа и уловок, которые могут спровоцировать войну. Русский народ хорошо помнит двуличность нацистов, когда они надели на своих солдат польские мундиры и сфотографировали их на немецкой территории, чтобы доказать, что поляки напали на них первыми. Это стало поводом для объявления нацистами войны Польше”.
Я ответил, что в атомный век подобная провокация была бы безумием, поскольку она привела бы к ядерной конфронтации и собственному уничтожению. Черненко слегка улыбнулся и сделал жест, означавший согласие. ’’Возможно, этот вопрос мог бы быть решен путем переговоров”, — сказал он.
Я прочитал свой второй вопрос: улучшатся ли шансы для проведения скорейшей встречи на высшем уровне, если Соединенные Штаты сделают заявление, что они не намерены первыми применять силу?
”Да”, — ответил Черненко.
Я почувствовал большую уверенность и заговорил свободнее. Я старался убедить Черненко как можно быстрее приступить к организации встречи с Рейганом и не допускать бесконечных проволочек из-за пререканий по поводу количества различных видов вооружений у каждой стороны. ’’Пусть комиссии решают, сколько боеголовок оставить каждой стороне, когда начать разоружение и обеспечить проверку этого соглашения. Пусть комиссии подгот соглашение об ограничении испытаний ядерного оружия в космВЯТ Это — технические вопросы, они не будут разрешены в один т?Се’ или на двухдневной встрече на высшем уровне между руководи* лями наших стран”, — сказал я. Те'
”Но какой же смысл проводить встречу, если не будут достигну ты конкретные результаты?” — ответил он. * л
”Не думаете ли вы, что подписание соглашения о том, что ни одна из сторон не применит первой силу, будет конкретным результатом достаточным для проведения встречи?” ’
”Да, — сказал он, — пожалуй, вы правы. А как отнесется к этому предложению президент Рейган?”
На этот вопрос я не мог ответить. Белый дом твердо проинструктировал меня считать нашу встречу исключительно частной и делать все предложения только от собственного имени.
”Я не знаю, — ответил я, — но уверен, что президент Рейган готов рассмотреть любые предложения. Я знаю, он искренне хочет мира и, одержав замечательную историческую победу на последних выборах, захочет войти в историю как президент, обеспечивший мир на Земле”.
Черненко слушал меня с большим вниманием, не прерывая и не возражая. ”Мне было бы интересно узнать реакцию президента Рейгана”, — сказал он. Я воспринял это как знак того, что при правильной подготовке можно будет организовать встречу на высшем уровне.
Затем мы перешли к вопросам, связанным с торговлей. Я показал ему экспортную лицензию, которую получил для строительства в Сибири углепровода. Я сказал, что эта лицензия - важное достижение, и мне никогда не удалось бы получить ее в период действия торговых санкций президента Картера.
Сделав нетерпеливый жест, Черненко ответил, что американская политика запрета торговли с Советским Союзом совсем не на пользу американским бизнесменам, и в любом случае обречена на провал. ”Мы активно торгуем с остальным миром, — сказал он, - и наши отношения продолжают развиваться. Если мы не сможем получить то, что нам нужно, из Америки, мы найдем это в другом месте”.
Интервью продолжалось уже больше часа, однако Черненко не проявлял признаков нетерпения вернуться к своим делам, и его интерес к нашему разговору не уменьшался. Я почти закончил обсуждение вопросов, список которых составил перед встречей. Я выразил надежду на восстановление культурного обмена между США и СССР и сказал, что все еще надеюсь организовать выставки картин Эрмитажа и Пушкинского музея в Вашингтоне, Нью-Йорке и в JIoc-Андже-лесе, попросив оказать мне в этом деле помощь. Он обещал ознакомиться с этим вопросом.
Пришло время прощаться. Я заверил, что передам содержание нашего разговора Белому дому. ”Я всегда готов немедленно приехать в Москву, если вы сочтете, что я могу быть полезным”, - сказал я.
”А теперь я хочу сделать подарок вам”, - сказал Черненко. Он п стол и подал мне громадный пакет в половину моего роста, обо* возился с лентами и бумагой, пока, наконец, не открыл Я ^gKy. В ней находилась великолепная ваза, украшенная прекрас-К °Р пасторальной сценой ручной росписи. Эта ваза бьша копией вазы, ноИ занной царем Николаем I на Российской императорской фарфо-3 овой фабрике, одним из тех произведений искусства, которые я покупал в Москве в двадцатые годы.
Видя, как я доволен, Черненко просиял и обнял меня. Отношения меЖДУ нами становились все теплее и казались началом настоящей
уЖбы. В то время я не мог знать, что эта моя встреча с Константином Черненко будет последней и ему никогда не доведется встретиться с президентом Рейганом.
Я быстро попрощался и поспешил к машине. Мне предстояла пресс-конференция, а затем - выступление через спутник в утренних новостях по трем программам американского телевидения. Чтобы успеть к моменту, когда спутник окажется в нужном положении, мне было необходимо прибыть в студию Гостелерадио к трем часам по московскому времени. Однако репортеры не дали мне закончить пресс-конференцию до двух сорока. Времени оставалось в обрез.
Машин не было. Улица перед Совинцентром, где нас должны были ждать водители, была абсолютна пуста. Мы стояли на тротуаре в полном замешательстве, близком к отчаянию, в свете уходящего дня, и снежные хлопья, гонимые ветром, покрывали наши пальто и шляпы причудливыми узорами. Один из сопровождавших ринулся за угол и вскоре вернулся с микроавтобусом ’’Вольво”, принадлежавшим представителям датской телевизионной компании, присутствовавшей на пресс-конференции.
’’Знаете дорогу в Гостелерадио?” — крикнул им мой коллега. ’’Конечно”, - ответили датчане.
’’Можете подвезти туда доктора Хаммера?” - ”С радостью”.
Мы залезли в автобус, который тут же сорвался с места. Мы мчались, маневрируя между машинами, проскакивая на красный свет и на каждом повороте подвергаясь риску. Водитель явно получал удовольствие от этой гонки, да и я вместе с ним.
Через минуту после прибытия на студию я уже говорил ’’доброе утро” Джону Палмеру в программе ’’События сегодняшнего дня” и рассказывал о встрече с Черненко и возможности организации встречи на высшем уровне, если руководители двух стран воспользуются сложившейся ситуацией. Меньше, чем за двадцать минут, не меняя места и позы, я из Москвы рассказал о встрече миллионам американцев, сидевшим у телевизоров у себя дома.
Когда в Америке начался рассвет, в Москве наступила ночь. Она принесла с собой конец моего рабочего дня. Мне казалось, что на ка-кой-то момент мне удалось перекинуть мост между нашими странами и немного приблизить их друг к другу. Для одного рабочего дня это было не так уж плохо.
Вечером я отправился в американское посольство на обед, ожидая ответа из Белого дома. Ответ меня разочаровал. Ларри Спике не одобрил идею подписания соглашения о неприменении силы первыми, считая, что ядерное оружие является критическим элементом дЛя предотвращения советской агрессии в Европе, ’’где страны Ban шавского пакта имеют преимущество в обычных видах вооруж^Г ний”.
Во время пресс-конференции я умолчал о разговоре с Черненко об обычных видах вооружений. Поскольку он не дал мне твердого ответа, мне не хотелось усложнять дело и невольно ставить его в неловкое положение. Однако теперь я начинал жалеть о своей осторожности. Потребуются дополнительные усилия, чтобы, несмотря на препятствия, проложить путь к встрече...
прокладывание пути к встрече
На следующий день я уже был на пути в Мадрид для открытия Конференции в защиту мира и прав человека в здании Палаты депутатов испанского парламента. В самолете я решил, что при первом удобном случае снова упомяну, что русские готовы рассматривать соглашение о неприменении первыми как ядерного оружия, так и остальных видов вооружений. Это поможет мне убедить Белый дом, что Кремль искренне предлагает новый подход к решению этой проблемы.
Конференция в Мадриде была шестой организованной мной подобной встречей. На эти конференции съезжаются люди со всех концов света, бывшие премьер-министры и министры иностранных дел, члены парламента, юристы, адвокаты, судьи, профессора, все люди доброй воли.
В день открытия я решил отложить в сторону заранее приготовленную речь и говорить прямо от сердца. Делегатам было неинтересно слушать общие слова, они хотели знать, о чем я говорил с Черненко.
„Как вы, наверное, слышали, - сказал я, — позавчера я был удостоен чести более полутора часов находиться на встрече с президентом Черненко. Мне бы хотелось подчеркнуть уместность того, что с этой встречи я приехал прямо на нашу конференцию. Она проводится под знаменем борьбы за права человека. И мне кажется, что самым важным правом человека является право на мир. После встречи с Черненко я полон оптимизма — сейчас нам представляется возможность установить прочный мир, если мы сумеем ею воспользоваться”.
Примерно за двадцать минут я подробно передал наш разговор с Черненко. Мне никогда не приходилось выступать перед более внимательной аудиторией. Эмоциональная атмосфера в зале* парламента воодушевила меня. „Я борюсь за жизнь своей семьи, моих детей и внуков, — сказал я, - и поэтому мне очень важно найти решение... А теперь, дамы и господа, я могу сказать, что это решение найдено... и оно настолько простое, что непонятно, почему мы не додумались до него раньше. Решение заключается в том, чтобы обе стороны встретились и договорились не применять первыми никакие виды вооружений”.
Наступило время говорить с русскими как с равными. Наступило время сказать им: ,Давайте прекратим тратить миллиарды долларов на никому не нужное ядерное оружие, которое никогда не будет и не должно быть использовано, если только мы не хотим покончить жизнь самоубийством.”
Я кончил призывом к действию: „Я призываю каждого участника этой конференции использовать все влияние в своем правительстве и в Вашингтоне, чтобы добиться того, чтобы на встрече в следующем месяце в Женеве Шульц и Громыко первым пунктом повестки дня поставили вопрос о неприменении первыми любого вида вооружений. После этого, не торопясь, мы решим, сколько ракет оставить каждой стороне, допустить ли милитаризацию космоса. На это могут уйти годы. Но, если ждать разрешения всех этих мелких вопросов, встреча на высшем уровне никогда не состоится, и мы будем подвергать себя риску полного уничтожения”.
Реакция делегатов была прямо-таки удивительной. Авторитетные, занимающие высокие посты люди поднялись со своих мест и устроили мне такую овацию, что, мне казалось, меня подняла вверх огромная волна чувств. Думаю, на них так подействовали мои слова о будущих поколениях. Всем нам больше всего дороги дети, и ужасно думать, что в наследство нашим детям и внукам мы оставим ядерное уничтожение.
В своем номере в гостинице ”Риц” в Мадриде я быстро составил письмо президенту с копиями советнику по национальной безопасности Роберту Макфарлейну и сотрудникам госдепартамента Майклу Арма-косту и Марку Палмеру. Я описал в нем сцену в мадридском парламенте и реакцию делегатов на мою речь, убеждая их рассмотреть мое предложение.
Брал ли я на себя слишком много? Действовал ли чересчур напористо? Некоторые сотрудники не одобряли мои поступки по отношению к Белому дому. Они считали, что я могу вызвать отрицательную реакцию в Вашингтоне своим вмешательством в решение чувствительных политических вопросов. Однако я был убежден, что, когда идет речь о таких невероятно важных вопросах, как будущее человечества, нюансы протокола не должны помешать ответственному гражданину сообщать правительству свое мнение.
Кроме того, я хотел переговорить с президентом лично, а не через окружающих его плотным кольцом сотрудников, относящихся с подозрением к каждому посетителю. Во время встреч с Рональдом Рейганом у меня сложилось впечатление, что это — умный человек, свободно высказывающий собственное мнение и внимательно выслушивающий мнения других и новые идеи. Я пришел к выводу, что некоторые члены его кабинета не полностью информируют Рейгана и их подозрительность по отношению к Советскому Союзу ничем не отличается от отношения некоторых членов Политбюро к США. Мне предстояло каким-то образом обойти советников Рейгана и найти путь прямо к его сердцу. Но эту задачу невозможно выполнить, если я буду продолжать посылать ему письма по „соответствующим каналам”.
Не прошло и нескольких дней после моего возвращения в Соединенные Штаты, как Вашингтон и западный мир наполнился возобновившимися слухами об ухудшении здоровья Константина Черненко, который, как говорили, находился в критическом состоянии в санатории. Из моей конторы в Москве я получал противоречивую информацию. Черненко, безусловно, не появлялся на людях. Но, по моей информации, он просто отказался тратить время на маловажные официальные встречи.
Меня пригласили в студию телекомпании Эй-би-си в Вашингтоне на интервью о советском руководстве. Михаил Горбачев с женой в это время были в середине своей триумфальной поездки в Великобританию. Мировая пресса пришла в невероятное возбуждение при неожиданном появлении этого обаятельного человека, о котором премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер радостно объявила: „Господин Горбачев мне нравится, мы сможем с ним работать”.
Из-за отсутствия точной информации я советовал проявить осторожность. Очень важно, говорил я, реально смотреть на вещи и не предаваться мечтаниям. По крайней мере, в настоящее время Черненко является тем человеком, с которым нам следует научиться иметь дело, и бессмысленно строить предположения о том, кто станет его преемником, пока он еще у власти.
Я соглашался, что Горбачев является интересной и сильной фигурой, однако считал, что нам следует сосредоточиться на решении жизненно важных международных вопросов, а не обсуждать покрой его костюмов и улыбку его жены.
Новый год застал меня в плохом настроении. Усилия мои, казалось, не приносили никаких результатов. Москва не публиковала никакой информации в связи с моими предложениями, и, несмотря на неустанные усилия, дверь Белого дома оставалась закрытой.
Между тем я снова приехал в Вашингтон, чтобы во второй раз присутствовать на приведении к присяге Рональда Рейгана. Случилось так, что это утро оказалось одним из самых холодных дней в Вашингтоне. Ветер дул с такой силой, что через пятнадцать минут пребывания на улице можно было отморозить щеки. Организаторам не оставалось ничего другого, как отменить церемонию на открытом воздухе и проводить ее в теплом здании Капитолия.
Получить приглашение на церемонию в Ротонду было очень трудно, поэтому некоторые из моих друзей, увидев меня, начали подтрунивать. „Мне следовало бы знать заранее, что я вас здесь встречу”, — сказал Боб Дойл, представитель большинства в сенате. Эдвард Кеннеди напомнил, что я сидел рядом с ним в ложе для сенаторов, когда Рональд Рейган первый раз приводился к присяге в январе 1981 года. „Познакомьтесь со сто первым сенатором Соединенных Штатов”, — сказал он, представляя меня одному из своих удивленных коллег.
После церемонии, по дороге в аэропорт, как это часто случалось со мной в последнее время, мне снова пришло на ум, насколько Вашингтон и Москва похожи друг на друга. Прежде всего, погода. В это утро озаренный солнечным светом и сверкающий блеском разбрасываемых ветром снежинок Вашингтон очень напоминал утреннюю январскую Москву. Сходство распространялось на замерзшие реки, рассекающие оба этих города, и окружающие город холмы, густо покрытые лиственными и хвойными деревьями.
Оба города являются величественными архитектурными памятниками громадной политической силе и стремлениям, и при этом не следует забывать, что оба они — столицы государств, созданных революцией. Даже меховые шапки дорожной полиции в Москве и в Вашингтоне одинаковые. Думая обо всем этом, я внезапно понял, что жители этих двух городов и понятия не имеют, сколько у них общего.
Проходил январь, настроение мое не улучшалось. Что еще мог я сделать, чтобы разрушить стену безразличия и самодовольства, прег раждавшую путь к встрече на высшем уровне?
И наконец, в конце дня 29 января, когда я работал в своем кабинете в Лос-Анджелесе, наступил один из самых замечательных и при! ятных моментов года. Один из моих сотрудников позвонил по внут' реннему телефону и спросил, видел ли я сообщение Ассошиэйтед Пресс из Стокгольма. Я еще не просматривал газет.
„Я думаю, доктор, это очень важно. Хотите, я его вам прочту?”
„Хорошо”, - сказал я.
„Это информация Дэвида Мейсона, она датирована сегодняшним днем и начинается так: „Сегодня Советский Союз открыл первое в этом году заседание Конференции по европейской безопасности тридцати пяти стран предложением подписать соглашение о неприменении первыми военной силы...”
„Что?” — сказал я.
„Минуточку, доктор. Послушайте дальше. Советский посол Олег Гриневский’"’зачитал это предложение делегатам, представляющим Соединенные Штаты и Канаду, Советский Союз и все европейские страны, за исключением Албании. По предложению Гриневского все страны Варшавского пакта во главе с Советским Союзом и все страны НАТО во главе с США возьмут на себя обязательство не применять ядерное или обычное оружие и таким образом полностью отказаться от применения военной силы друг против друга”.
„Это же ваше предложение, доктор, - сказал мой коллега. - Черненко просто официально представил его конференции”.
В этом не было никакого сомнения — столь важный политический шаг мог исходить только от Политбюро по прямому указанию самого Черненко. „Может быть, теперь дело пойдет быстрее”, - сказал я.
Поиски путей лечения рака
Тем временем я продолжал добиваться осуществления своей второй заветной мечты — найти способ лечения рака.
В течение многих лет я раздавал десятки миллионов долларов на различные важные дела, но сердце и ум мои занимали только две цели: установление мира на земле и лечение рака. Однако это не помешало множеству людей писать мне с просьбой о деньгах.
Недавно я вытащил наугад дюжину писем, типичных для моей ежедневной почты. Один итальянец просил помочь „легально и честно достать для него двадцать миллионов долларов, чтобы он мог создать организацию, целью которой будет помогать людям в условиях крайней необходимости. Это очень срочно”.
Мой заботливый корреспондент не утруждал меня подробностями своего предложения. Он просил только перевести эти деньги на его счет в Лугано или в Нью-Йорке. В благодарность он предлагал мне свою жизнь и кровь. „Я буду оказывать вам повсеместную помощь как брат или отец — хотите, чтобы я стал вашим отцом или братом?”
Следующий корреспондент выражал трогательную заботу о моем благополучии. Он писал: „Вчера вечером мне приснился очень необычный сон. Он касался вас. Я видел, как рухнула ваша финансовая империя и вы понесли значительные потери. В своем сне я искал возможность помочь вам, но ничего не смог сделать. Затем голос сказал мне, что, если вы окажете мне помощь, то ваши потери сведутся на нет и увеличится срок вашей жизни”.
Этот добрый человек только просил денег на дом. Он предусмотрительно приложил к письму номер своего счета в Национальном банке и проставил нужную ему сумму — 100 тысяч долларов.
Думаю, он был известным клиентом этого банка. Подпись гласила „Король Израиля и мессия всей израильской земли”.
Следующее письмо от зубного врача из Женевы также было полно забот обо мне: „Дорогой сэр, — писал он, — ваше время дорого, поэтому я буду краток. Я хочу одолжить у вас 650 тысяч долларов сроком на 13 лет. Я могу отдавать вам по 50 тысяч в год. Это позволит мне поменять профессию, и я смогу продолжать работать для своей семьи”.
Непонятно, почему так уж плохо оставаться зубным врачом в Женеве?
Следующее письмо было очень необычным, таких я еще не получал. В нем мне предлагали деньги. Мой корреспондент рассказывал, что недавно читал статью обо мне в немецкой воскресной газете.
„В этой статье говорится, — писал он, — что вы живете в доме из двадцати комнат. Я с семьей собираюсь провести часть отпуска в этом году в Соединенных Штатах и 3 июля прилетаю в Лос-Анджелес. Когда я читал статью, меня осенила идея попросить у вас разрешения провести одну ночь в одной из ваших двадцати комнат перед поездкой вдоль берега океана. Безусловно, я готов заплатить что положено за одну ночь”.
Это было для нас ново. Раньше никто не принимал нас с Френсис за владельцев меблированных комнат.
Не знаю почему, но самое большое количество странных просьб поступает из Германии. Может быть, в этой стране чудесного возрождения экономики дела идут не так хорошо, как мы думаем. Вот, например, поистине впечатляющее письмо на гербовой бумаге от бесцеремонного корреспондента в Эссене.
Письмо безукоризненно написано на прекрасной бумаге, больше пригодной для печатания крупных денежных купюр. Начинается оно так:
„Это письмо содержит исключительное и поистине уникальное предложение деликатного характера.
Один немецкий аристократ попросил меня найти клиента, заинтересованного в приобретении его титула для установления светских связей или заключения сделок.
Вышеупомянутый аристократ носит титулы принца, князя и графа.
Приобретение этих трех титулов возможно путем усыновления, женитьбы или по контракту при использовании их для деловых целей”.
Интересно, что он имел в виду? Что я женюсь на его дочери? Или он меня усыновит? Это „уникальное” предложение было составлено настолько деликатно, что в нем не было и намека на вознаграждение. Моя догадка, возможно, будет ничем не лучше, чем ваша: я бы сказал, он захочет не меньше десяти миллионов.
Из расположенного недалеко от Лос-Анджелеса города Солт-Лейк-Сити пришла простая просьба о небольшом одолжении:
„Я бы хотел попросить у вас четыре-пять миллионов долларов”, — писал тридцатилетний интеллектуал. Невнимание к деталям — четыре-пять миллионов — было очаровательным. Затем он продолжал:
„Хотя эта сумма кажется незначительной, если иметь в виду ваше состояние, тем не менее подарок такой величины мог бы оказать драматическое влияние на качество моей жизни и жизни моих близких”.
Приятно думать, что четыре-пять миллионов могли бы улучшить стиль его жизни. Мне хотелось ответить, что четыре-пять миллионов могут оказать драматическое влияние на стиль жизни даже богатого человека, которому тем не менее приходится зарабатывать деньги тяжелым трудом. Однако господин Солт-Лейк-Сити заранее отвечал на подобное заявление. Он продолжал:
„Хотя я ничего не сделал, чтобы заслужить вашу щедрость, моя решительность помогает мне просить вашей поддержки”.
Все, что я могу сказать: „Ты не один, друг”.
И так далее, и тому подобное. Самое большое удовольствие среди недавно полученных просьб доставило мне письмо посла Галактики не, штаб-квартира которой находится в Лондоне. Этот человек,
и его можно назвать этим словом, как оказалось, является единст-е°нным представителем „Объединяющей правды Вселенной”. За еще Вб названную сумму, возможно, равную всей стоимости фирмы „Ок-Йидентал”, он может сделать меня послом Галактики Алаенс и, по его Словам, в этом случае я стану бессмертным.
С Нужно признать, что он не лишен воображения.
Естественно, ни один из этих просителей никогда не получил от ме ня денег. Что же касается поисков средств лечения рака, здесь намерения мои были абсолютно серьезными. В течение долгого времени я тратил на это по несколько миллионов долларов в год и никогда не жалел ни об одном центе.
Мой энтузиазм в этой области частично объясняется желанием увековечить память отца. Я никогда не забуду, каким несчастным и беспомощным чувствовал он себя во время эпидемии полиомиелита в начале нашего века. В то время ему казалось, что эта ужасная болезнь непобедима — тем не менее доктор Джонас Солк в 1955 году нашел средство для ее лечения. С тех пор несколько поколений выросло без страха перед этой ужасной, уродующей тело заразой.
Если в свое время отец считал полиомиелит неизлечимым, то сегодня многие думают то же самое о раке. Как будто это — проклятие природы, бороться с которым выше человеческих возможностей. Я никогда не разделял этого пессимизма, однако мы никогда не выделяли достаточных средств для борьбы с раком. Как председатель президентской комиссии по борьбе с раком, я вместе с коллегами отвечаю за распределение суммы немногим большей одного миллиарда долларов. Это — государственные средства, отпускаемые Национальному институту по борьбе с раком, возглавляемому блестящим доктором Винсентом де Вита. Миллиард долларов звучит, как огромная сумма, но ее недостаточно.
Ежегодно более четырехсот тысяч американцев умирают от рака. Разделите эту цифру на миллиард, и вы получите, что мы тратим на научные исследования, направленные на борьбу с раком, по две тысячи пятьсот долларов на жертву. Сравните эту цифру с другими государственными затратами, и она начнет выглядеть как чисто формальный жест. Например, новый ядерный авианосец со всем вооружением и самолетами стоит четыре-пять миллиардов. Отказавшись от него, мы смогли бы истратить на борьбу с раком по десять тысяч на жертву.
Впервые проблема борьбы с раком привлекла мое внимание в воскресенье в мае 1968 года. В этот день я был дома и смотрел по телевизору программу „Двадцать первый век” с интервью Джонаса Солка, который объяснял задачи, поставленные перед строившимся в это время в Ла-Хойе новым институтом Солка. Он сказал, что у них не хватает денег, чтобы закончить строительство.
Я немедленно позвонил ему и договорился встретиться. „Думаете, вы смогли бы победить рак так же, как расправились с полиомиелитом?”
„Теоретически считается возможным создать вакцину, — сказал он. — Однако на это уйдет огромное количество денег”.
„Сколько?”
„Для начала пять миллионов”, - ответил Солк.
„ Хорошо, — сказал я, — я дам вам пять миллионов. Приступайте к работе”.
Джонас создал в Jla-Хойе Центр Арманда Хаммера по борьбе с раком — крыло здания Института с лабораториями, библиотекой, кабинетами и конференц-залом. Он организовал также несколько конференций, что дало возможность многим крупнейшим ученым мира собираться вместе и обмениваться достигнутыми результатами.
На одной из таких конференций я впервые встретил доктора Рональда Леви, об удивительной работе которого читал в газете „Уоллстрит джорнэл”. Пользуясь техникой, разработанной при исследовании моноклональных антител, доктору Леви удалось уничтожить все опухоли одного из больных раком.
Встретившись с доктором Леви в Ла-Хойе, я отправился в Стэн-фордский университет в его лабораторию. Он с ассистентами ютился в помещении размером не больше ста квадратных метров. С потолка свешивались клетки с мышами и другими животными. Я был поражен.
„Как вы можете работать в таких условиях?” — спросил я.
„Это нелегко, — уныло ответил доктор Леви. — Мне надо в четыре раза больше площади, но я никак не могу добиться от университета денег на строительство и ремонт”.
’’Сколько вам нужно на перепланировку вашего этажа?” - спросил я.
„Думаю, около пятисот тысяч”, — ответил он.
„Считайте, что они у вас есть”.
Кроме того, я дал Рональду Леви половину первой премии Хаммера за успехи в борьбе с раком за 1982 год. В этом году я создал Комитет Хаммеровских премий и обещал в течение последующих десяти лет ежегодно давать премии в размере сто тысяч ученым, внесшим в этом году самый крупный вклад в дело борьбы с раком. Одновременно я объявил, что Комитет даст премию в размере миллиона долларов ученому или ученым, которые найдут кардинальный способ борьбы с раком, подобный вакцине Джонаса Солка для борьбы с полиомиелитом.
В 1982 году доктор Леви разделил эту премию с доктором Джорджем Стивенсоном, директором научно-исследовательской лаборатории Теновус в Саутгемптоне в Англии. Доктор Леви стал членом Комитета Хаммеровских премий вместе со мной, доктором Винсентом де Вита и лауреатом Нобелевской премии доктором Ренато Дульбекко.
В 1983 году мы дали эту премию четырем американским ученым за их открытия в области онкогенов. Онкогенами называются обычно „пассивные” клетки, присутствующие в теле всех живых существ. Как доказали наши лауреаты, став активными, эти клетки являются причиной заболевания раком.
Лауреатами премии стали доктор Майкл Бишоп и доктор Харольд Вармус из отделения микробиологии и иммунологии Калифорнийского университета в Сан-Франциско, доктор Раймонд Эриксон из отделения клеточной и экспериментальной биологии Гарвардского университета и доктор Роберт Вайнберг из Массачусетского технологического института и института Уайтхеда.
Еще одним крупным вкладом в дело борьбы с раком были пять миллионов долларов, которые я передал в 1975 году Колумбийскому университету для создания Медицинского центра Джулиуса и Арманда Хаммеров. Я был очень горд, что университет решил назвать этот центр именем своего выпускника и особенно включением имени моего отца. На церемонии открытия Центра мне подарили ведомость с оценками отца за 1898—1902 годы.
В тот день я знал, что приближаюсь к цели, и недалеко то время, когда будет найдено средство борьбы с раком. Я надеюсь дожить до этого дня и знаю, что душа Джулиуса Хаммера будет радоваться вместе со всем миром.
И февраля 1985 года я выдавал четвертую ежегодную Хаммеров-скую премию. В этот раз пятьдесят тысяч поделили между собой три японских ученых — Юрио Хинума, Исао Мийоши и Кийоши Такацуки, а остальные пятьдесят тысяч пошли доктору Роберту Галло из Национального института по борьбе в раком. Все они работали в смежных областях и сделали связанные между собой открытия, касающиеся природы и роста вирусов лейкемии.
Доктор Галло первым изолировал человеческий вирус лейкемии и открыл интерлюкин, биологическое вещество, вырабатываемое телом и улучшающее способность лимфацитов бороться с заболеванием. Он также открыл вирус СПИДа и сейчас работает над вакциной.
Во время ленча член комитета по Хаммеровским премиям доктор Винсент де Вита рассказал мне о работе доктора Розенберга в Национальном институте по борьбе с раком в Мериленде. Винсент сказал, что Розенберг применяет открытия Галло в своей практической деятельности и получает удивительные результаты: ему удается останавливать рост и уничтожать раковые опухоли.
Я чуть не вскочил со стула. Это может оказаться новым подходом к лечению рака. Винсенту де Вита с трудом удалось убедить меня не объявлять эту новость гостям прямо в отеле ’’Беверли Уилшир”. ’’Работа находится на самой ранней стадии, — сказал он, — и мы должны быть осторожны и не внушать людям необоснованные надежды. Если слух об этом распространится слишком рано, Розенберга начнут осаждать больные со всех концов мира и это плохо отразится на его работе”.
Я понимал, что доктор де Вита говорит дело. Тогда я решил сам немедленно отправиться к Розенбергу. Через три дня я уже был в его лаборатории и в палатах больницы Национального института борьбы с раком в Вашингтоне. Меня сопровождал необычный помощник, кинорежиссер Шерри Лансинг. Недавно умерла от рака ее мать, и в дни ужасной болезни матери Шерри поклялась, что сделает все возможное, чтобы помочь найти метод борьбы с раком. Она пришла ко мне и вызвалась помогать, в чем только можно. У нее не было медицинского образования, однако она обладала замечательным даром очень быстро узнавать обо всех последних достижениях и неиссякаемым энтузиазмом. Путешествуя по всей стране, встречаясь с учеными в лабораториях и врачами в хирургических отделениях больниц, она практически стала моими глазами и ушами в этой области. К чести этой талантливой и весьма удачливой женщины, она самоотверженно отдавала усилиям борьбы с раком свое драгоценное время, хотя любой другой на ее месте отделался бы чеком на крупную сумму.
В один из зимних холодных вашингтонских вечеров мы с Шерри подъезжали на машине к Национальному институту по борьбе с раком. Нас ждал доктор Розенберг, чтобы начать одну из самых увлекательных экскурсий в моей жизни.
У него был классический вид ученого — слегка поношенная одежда, небрежно зачесанные кудрявые волосы, умное приятное лицо с покрасневшими от усталости глазами, серьезность которого подчеркивали очки без оправы. Он выглядел как человек, доработавшийся до полного изнеможения.
Однако, когда он начал рассказывать о своей работе, от усталости не осталось и следа. Быстро и увлекательно он объяснил принцип своих исследований.
Он сказал, что примерно с 1976 года работает над ’’преемственной иммунотерапией” — активизацией клеток системы иммунитета тела, которые обладают способностью узнавать и убивать раковые клетки. Из-за чрезвычайных технических трудностей получения этих клеток исследования доктора Розенберга в течение многих лет в основном сводились к выращиванию этих Т-образных клеток и разработке метода их пересадки обратно в тело.
Наконец благодаря ’’счастливому совпадению”, как он назвал открытие доктором Галло механизмов роста Т-образных клеток, доктор Розенберг и его сотрудники смогли разработать метод введения этих клеток в тело вместе с интерлюкином-2.
Он подошел к экрану и показал рентгеновские снимки результатов своих экспериментов. У нас вырвался вздох изумления. Сначала мы увидели снимок легких мыши с раком и метастазами. Были хорошо видны черные пятна смертельной опухоли. Затем нам показали фотографию тканей легких той же мыши после лечения. Черные пятна исчезли, легкие были чистыми. Мы пришли в восторг.
Розенберг привел нам еще несколько столь же убедительных доказательств успеха его работы с животными.
’’Пробовали ли вы применять этот метод на людях?” — спросили мы.
’’Только начали”, - ответил он.
”И каковы результаты?”
’’Обнадеживающие, — сказал он тихо. - Я попробовал его на двух больных. В обоих случаях их злокачественные опухоли начали уменьшаться”.
Доктор Розенберг повел нас в палаты и представил храбрецов, которые предложили себя для опытов.
Вернувшись в кабинет, я выразил ему свое восхищение. ’’Мне кажется, мы на пороге невероятно важного открытия мирового значения”, — сказал я.
Стив Розенберг посоветовал быть осторожным. Он сказал, что работа только в самой начальной стадии и слишком рано решать, увенчается ли она успехом. В течение многих лет его опыты так много раз приносили разочарование, что теперь он боялся проявлять чрезмерный энтузиазм. ’’Мне нужен по крайней мере еще один месяц, чтобы получить больше результатов от этих двух больных и начать лечение еще двух, тогда у меня будет больше уверенности в успехе”.
”Я понимаю вашу осторожность, доктор, — сказал я, — но задержка на месяц может привести к смерти сотен людей, которых иначе удалось бы вылечить. Могу я что-нибудь сделать, чтобы ускорить этот процесс? Может быть, вы в чем-нибудь нуждаетесь?”
Казалось, он немного смутился. Остановившись в нерешительности, он сказал: ’’Наша основная проблема в том, что процесс излечения клеток чрезвычайно трудоемок. Если бы у нас было еще несколько ассистентов, мы бы смогли немедленно удвоить количество больных, на которых мы проводим эксперименты. Если бы мне удалось достать еще сто тысяч долларов, я мог бы лечить четырех больных, а не двух”.
’’Считайте, что они у вас есть”, — сказал я. Он попытался возразить. ”Мы не говорим здесь о деньгах как бизнесмены, — сказал я. — Это вопрос жизни и смерти”. Я никогда не встречал человека, который бы брал деньги с большей неохотой, чем Стивен Розенберг. Наконец, он согласился принять деньги, если я передам их ему через институт.
Розенберг начал лечение еще двух больных. Вскоре после этого с помощью доктора де Вита ему удалось еще раз удвоить это количество, доведя его до восьми.
После возвращения от Стива Розенберга я поехал посмотреть работу группы докторов Лос-анджелесского университета во главе с докторами Кармаком Холмсом и Сиднеем Голубом. Я рассказал им об успехах доктора Розенберга и посоветовал связаться с ним, чтобы объединить усилия. Группа Лос-анджелесского университета тоже нуждалась в деньгах, и я дал им сто тысяч. Затем я свел Стивена Розенберга с группой доктора Джона Ллойда Олда в Слоан-Кеттеринге, где один из врачей, Роланд Мертелсман, шел по пути Розенберга. Я дал группе доктора Олда двести тысяч, чтобы ускорить и их работу.
В то время как в Вашингтоне Стивен Розенберг боролся за сохранение человеческих жизней, в мире снова произошли чрезвычайные события, и мне нужно было ехать в Москву на похороны - третьи за последние три года. Внезапная поездка в Советский Союз на похороны Константина Черненко оказалась одним из знаменательных событий моей жизни.
Конец старых порядков-Горбачев
Первые сведения о смерти еще одного кремлевского лидера дошли до нас окольными путями. Я паковал чемоданы для поездки по делу в ФРГ, когда по радио объявили, что Владимир Щербицкий, руководитель Коммунистической партии Украины, член Политбюро, гостивший в то время в Соединенных Штатах, внезапно прервал поездку и вернулся в Москву. Сообщалось также, что по московскому радио играют классическую музыку — явный признак смерти советского руководителя. ”Ты бы лучше запаковала мои галоши, меховую шапку и норковую шубу”, — сказал я Френсис.
’’Зачем?” - спросила она.
’’Похоже, нам придется ехать в Москву”, — ответил я.
Покидая на ’’ОКСИ-1” Лос-Анджелес, мы еще не получили никаких определенных сведений. Когда в два часа ночи мы приземлились в Ньюфаундленде для заправки и я крепко спал в спальне самолета, мой помощник Рик Джейкобс пошел в здание аэропорта и позвонил в Нью-Йорк на телестудию Си-би-эс. Затем он прибежал в самолет и разбудил меня.
’’Доктор, — сказал он, — было получено подтверждение, что Черненко умер. Уже объявили, что за проведение похорон отвечает Горбачев. Это дает все основания считать его будущим советским руководителем”.
Я написал Михаилу Горбачеву телеграмму с выражением соболезнований по поводу смерти Черненко и попросил разрешения присутствовать на похоронах. Мы отослали ее в Лос-Анджелес для отправки в нашу московскую контору и через нее — Горбачеву.
После этого мы продолжили полет в ФРГ.
В Дюссельдорфе ярким морозным утром я готовился к поездке в Москву.
Ответ на мою телеграмму Горбачеву еще не прибыл. Естественно, я не мог приказать Фреду Гроссу вести мой самолет в советское воздушное пространство, не получив разрешения. Похороны были назначены на среду, 13 марта. Времени оставалось очень мало.
Я решил рискнуть. Если моему самолету было необходимо ждать разрешения, ничто не могло помешать мне лететь в Москву на рейсовом самолете. Визы у меня не было, но мои московские сотрудники могли это организовать. Я решил оставить свой самолет в Дюссельдорфе с тем, чтобы Фред привез его в Москву, как только будет получено разрешение.
Я не летал на рейсовых самолетах уже лет двадцать. Самолеты авиакомпании ’’Люфтганза” летают из Дюссельдорфа во Франкфурт, а оттуда — в Москву. Первый класс был полон, но стюардесса обещала устроить меня на трех сиденьях в конце самолета, если они окажутся свободными. На мое счастье три пассажира не пришли к отлету, и мне удалось на часок вздремнуть, устроив с помощью подушек и одеял подобие постели.
Пока я летел, у моих московских сотрудников было много дел. Телеграмма Горбачеву была хорошо принята. Сотрудники обратились за возможным содействием к мэру города Москвы, и он организовал нам с Риком въездные визы, которые ждали нас в Шереметьевском аэропорту к моменту приземления самолета ’’Люфтганзы”.
Я поехал прямо в Колонный зал Дома Союзов,, где проходили похороны Черненко. Выйдя из машины, я увидел протянувшуюся на несколько кварталов очередь стоявших в темноте на морозе людей. Меня проводили по огромной широкой лестнице в помещение с красивой затянутой черным крепом люстрой, где множество людей стояли в ожидании своей очереди войти в зал. В сопровождении военного эскорта я прошел в полный цветов зал. Он был затемнен, за исключением софитов телекамеры и прожекторов над гробом. Рядом стоял почетный караул в элегантной форме. Время от времени к стоявшим в карауле торжественным медленным шагом подходила смена. Я возложил свой венок, и меня на несколько минут оставили у гроба одного. Это был очень тяжелый момент. Я думал о том, что мы могли бы стать друзьями и это могло бы принести немало пользы для мира, в котором мы живем. Кроме того, я был разочарован, что теперь все усилия, потраченные на устранение препятствий на пути к встрече на высшем уровне и подписанию соглашения о неприменении первыми любого вида вооружений, пропали даром и мне придется начинать все сначала с его преемником.
После похорон Юрия Андропова в феврале 1984 года Константин Черненко сказал, что я, должно быть, был единственным человеком, который также стоял на месте для почетных гостей на Красной площади в день похорон Ленина. В среду, 13 марта 1985 года, на похоронах Константина Черненко я снова стоял почти на том же самом месте, где я был в день похорон Ленина. И образы прошлого настойчиво всплывали в моем воображении. Когда похоронная процессия торжественно вступила на Красную площадь под звуки похоронного марша Шопена, я подумал об удивительном сходстве новой России со старой.
Времени для таких мыслей у меня было достаточно — я стоял на Красной площади уже третий час. Температура была убийственно низкой. Если бы на мне не было полной зимней экипировки, включая пакета самонагревающихся химических веществ в сапогах, я едва ли бы это выдержал.
Михаил Горбачев говорил последнее слово с Мавзолея Ленина от имени Центрального Комитета Коммунистической партии. Рядом с ним стоял Громыко, как всегда невозмутимый и загадочный. Речь Горбачева была полна резких нападок на США, и, слушая их, мне приходило в голову, что предсказываемые перемены, возможно, не будут очень серьезными.
Однако его голос и манеры были совсем другими. Когда я был представлен ему во время приема в Георгиевском зале Кремля, его лицо осветилось теплой улыбкой, рукопожатие оказалось крепким и дружеским, а взгляд — прямым и открытым. ”Я получил вашу телеграмму и немедленно сделал все что надо, — сказал он. — Очень рад что вы смогли приехать”.
Я ответил, что собираюсь скоро снова приехать в Москву и надеюсь с ним встретиться. Он ответил, что будет рад меня видеть, и попросил сообщить дату приезда.
Затем я пожал руку Андрею Громыко, стоявшему на привычном для него месте по правую руку главы правительства. Он с живостью приветствовал меня почти незаметным движением губ и морщинок под глазами, означавшим улыбку. ”Мы выпили вместе много стаканов чая, — сказал он. - Надеюсь, нам предстоит выпить их еще больше”.
Общее настроение в Москве в день после похорон тоже было неожиданно раскованным. Все траурные флаги были уже сняты, люди бодро двигались по тротуарам, многие улыбались. В воздухе явно ощущалась весна, и по дороге в аэропорт я заметил, что водосточные трубы зданий, еще вчера забитые льдом, теперь роняли первые звонкие капли талого снега. Я счел это хорошим предзнаменованием.
Необыкновенные изменения произошли в этот день и в аэропорту. Как будто по мановению волшебной палочки исчезли все проволочки. Когда мы подъехали к воротам аэропорта, перед нами появилась машина с надписью ’’СЛЕДУЙ ЗА МНОЙ”. Она подъехала прямо к ступенькам моего самолета, готового к отправлению. У входа в самолет офицер проверил наши паспорта и визы и окинул быстрым взглядом чемоданы. Затем двери самолета захлопнулись, и мы отправились в обратный путь. Шестьдесят пять лет я имел дело с советской таможней, но такого еще не случалось.
В роли посредника
Дорога обратно в Москву была извилистой и длинной. До июня 1985 года, когда я наконец отправился в Москву на встречу с Михаилом Горбачевым, мне пришлось посвятить много времени самым различным делам, главным из которых была работа Стивена Розенберга.
На балу 11 мая, организованном в Вашингтоне для сбора средств на борьбу с раком, я представил Розенберга советнику Рональда Рейгана по вопросам науки д-ру Джорджу Киворту. Я настоятельно советовал Киворту пойти к президенту и попросить дополнительные средства для Национального института по борьбе с раком, чтобы можно было начать применять метод Розенберга по всей стране. Он обещал запросить дополнительно двадцать миллионов, как только Розенберг сможет продемонстрировать успешное применение его метода на двадцати больных. Этот день быстро приближался.
11 июня 1985 года в одиннадцать вечера я наконец отправился из Лос-Анджелеса в Москву на встречу с Михаилом Горбачевым. Как Константин Черненко, Горбачев решил принять меня в своем кабинете в здании Центрального Комитета, в той же комнате, где 4 декабря 1984 года меня принимал Черненко.
Когда я вошел, Горбачев быстро пошел мне навстречу, пожал руку и сказал, что очень рад снова со мной встретиться. Затем он подвел меня к креслу, стоявшему напротив его кресла за длинным столом, покрытым зеленой скатертью, и фотографы ТАСС сделали несколько снимков. Генеральный секретарь начал беседу. Переводчика с нами не было. Горбачев предпочитал говорить по-русски, хотя у меня сложилось впечатление, что он многое понимает по-английски. Время от времени Александров помогал мне найти подходящее слово, но в общем наш разговор был свободным и непринужденным.
У Горбачева не было с собой заранее подготовленной речи или конспекта. Он говорил экспромтом, авторитетно, с очевидным пониманием и знанием вопроса. С самого первого момента было ясно, что он высказывает собственное мнение и не нуждается ни в чьем одобрении. Он произвел на меня чрезвычайно сильное впечатление, и мне пришлось покопаться в памяти, чтобы припомнить другого советского руководителя, чье присутствие было бы столь же доминирующим. Хрущев, Брежнев и Черненко каждый по-своему были сильны -ми личностями, однако манеры Горбачева не оставляли сомнения в том, что он — лидер, человек, сделанный из особой ткани, что прежде я ощущал только в Ленине. Я держал эту мысль при себе, пристально наблюдая за Генеральным секретарем в течение разговора и думая про себя: ’’Рональд Рейган должен быть в наилучшей форме, если ему придется проводить встречу на высшем уровне с этим человеком: он, безусловно, будет чрезвычайно трудным оппонентом на переговорах”.
Разговор начался с краткого обсуждения деловых вопросов, затем перекинулся на политику. Анатолий Добрынин уже сказал мне, что, как и предполагалось, Горбачев определенно не поедет в сентябре в Нью-Йорк на открытие сессии Генеральной Ассамблеи Объединенных Наций. Поэтому я стал настоятельно советовать Горбачеву предпринять альтернативные шаги для организации встречи на высшем уровне с Рональдом Рейганом.
”Я в контакте с президентом, - ответил он. - Мы обменялись мнениями по этому вопросу и согласны провести встречу, но нам еще предстоит назначить время и место”.
Я понял, что узнал потрясающую новость: есть основания надеяться, что встреча на высшем уровне вскоре состоится. Я просиял от удовольствия. Однако Горбачев выглядел менее оптимистичным.
«Я не очень верю в успех этой встречи, - сказал он, - и не думаю, что ее стоит устраивать, если только она не приведет к положительным результатам. А на это мало надежды, по крайней мере пока американцы продолжают гонку вооружений и настаивают на выполнении программы ’’звездных войн”».
Я рассказал ему о встрече с Черненко, на которой я предложил подписать соглашение о неприменении любого оружия, и Черненко не дал определенного ответа.
’’Когда это же предложение было сделано в январе советским представителем на Стокгольмской конференции, я был уверен, что он получил инструкции в Политбюро”, — сказал я.
Горбачев улыбнулся и ничего не ответил.
’’После встречи с Черненко я беседовал с руководящими сотрудниками госдепартамента в Вашингтоне, и у меня создалось впечатление, что, если страны Варшавского пакта действительно договорятся о неприменений первыми ядерного или обычного оружия, президент Рейган может согласиться подписать такое соглашение”, - сказал я.
”Мы и раньше старались убедить его согласиться на это...” - начал Горбачев.
”Я убежден, что в конце концов Соединенные Штаты согласятся, - продолжал я, — поскольку иначе создастся впечатление, что мы заинтересованы оставить за собой право первого удара, что не соответствует действительности”.
”Я вынужден не согласиться с вами, - сказал он. — Я уверен, что Соединенные Штаты очень заинтересованы в сохранении за собой права нанесения первого удара, и мы думаем, что предлагаемая программа ’’звездных войн” и есть часть этого плана, и в этом смысле она агрессивна. К сожалению, я сомневаюсь в искренности вашего президента. Я не верю, что он действительно хочет мира”.
Эти слова Горбачева очень меня расстроили.
”У меня нет никаких сомнений по поводу желания Рейгана добиться мира, — сказал я, — но, если вы сомневаетесь в его искренности, почему бы вам не испытать его?”
’’Каким образом?”
’’Двумя путями. Во-первых, вы можете повторить предложение о неприменении первыми любого оружия, во-вторых, если вас так беспокоит программа ’’звездных войн”, почему бы вам не предложить, что вы немедленно примете участие в научно-исследовательской работе в этой области, и чтобы эта работа проводилась не в космосе, а на земле”.
’’Они на это никогда не согласятся”, — сказал он.
”Я не вижу для этого никаких причин, — ответил я. - Президент Рейган уже сказал, что, если эта система будет успешно работать, он предложит ее миру по себестоимости с тем, чтобы все смогли воспользоваться ее преимуществами. В таком случае, что нам мешает разрабатывать ее совместно с самого начала?”
И тогда произошло самое тревожное событие нашего интервью.
’’Президенту Рейгану никогда не позволят сделать такое предложение, - сказал Горбачев. — Он - пленник американских производителей оружия, которые контролируют действия Белого дома”. И процитировал президента Эйзенхауэра, который, по его словам, уходя в отставку, предостерегал американский народ против влияния военно-промышленного комплекса.
Я был поражен. ’’Президент Соединенных Штатов — не пленник, -сказал я. — Его поддерживают свободно избираемый конгресс и свободная пресса, которые никогда не допустят, чтобы какая-либо группа заинтересованных лиц оказывала на президента доминирующее давление. Естественно, в Соединенных Штатах существуют могущественные группы людей с одинаковыми интересами, оказывающие давление на правительство, и производители оружия, безусловно, являются одной из таких групп. Но было бы величайшей ошибкой считать, что они могут контролировать действия президента. Его власть обеспечивает ему полную независимость”.
”К сожалению, я должен не согласиться с вами, доктор Хаммер”, -сказал Горбачев.
Этот разговор очень меня встревожил, однако помог мне лучше понять Горбачева. Этот человек обладает огромным интеллектом и силой, и его отношение к внутренней политике и экономическим нуждам своей страны строго прагматичное. С другой стороны, создавалось впечатление, что его знания о нашей стране неполны, поскольку он никогда не посещал Соединенные Штаты.
Мне представлялась возможность устранить это серьезное непонимание. Я был убежден, что в результате*личной встречи с Рейганом Горбачев поймет, что президент не является орудием в руках группы людей со специфическими интересами. Мне было необходимо также лично поговорить с Рональдом Рейганом, чтобы объяснить ему обеспокоившую меня точку зрения Генерального секретаря.
К этому времени мое интервью с Горбачевым длилось уже около полутора часов, несмотря на предупреждение его помощника. Провожая меня до двери, Горбачев сказал: ”Я знаю, что Америка может обойтись без Советского Союза, а Советский Союз — без Америки. Однако это было бы плохо как для наших двух стран, так и для остального мира. Запад должен понять, что ему никогда не удастся уничтожить социализм: я не уверен, что ваши люди это понимают”.
”Я не думаю, что мы ставим себе подобную цель, - ответил я. -Нам есть чему поучиться у социализма. Однако ваши методы работы отличаются от американских. Наша система иногда может быть очень требовательной, однако она побуждает людей, и поэтому у нас самый высокий уровень жизни. Может быть, в один прекрасный день мы создадим систему мирного сосуществования, при которой мы сможем успешно учиться друг у друга”. На этом наш разговор закончился. Горбачев пригласил меня снова приехать в Москву и повидаться с ним. Я ответил, что всегда рад приехать.
Газеты всего мира опубликовали статьи о моей встрече с Горбачевым. Как после встречи с Черненко в декабре 1984 года, меня осаждали репортеры радио и телевидения, и я снова выступил по телевидению в Америке. Однако в этот раз я был особенно осторожен: прежде всего я хотел поговорить с президентом.
23 июня 1985 года у меня были две встречи. В полдень — с Анатолием Добрыниным, а в четыре часа - в Овальном кабинете Белого дома.
Добрынин, казалось, был в нерешительности. ’’Американцы, - сказал он, - не используют возможности назначить время и место встречи на высшем уровне и не предлагают никаких конкретных тем для обсуждения”. Он повторил, что решимость президента разрабатывать технологию ’’звездных войн”, безусловно, убьет надежды на серьезный прогресс. Он сказал, что Горбачев уже пригласил Рейгана приехать в Советский Союз для проведения встречи, но Белый дом отказался. Я обещал поговорить обо всем этом с президентом.
В Белом доме меня ожидала весьма представительная группа людей. Помимо президента, там находились советник по вопросам внутренней политики Джек Свон, глава аппарата Белого дома Дональд Риган, представители госдепартамента и сотрудники советника по вопросам государственной безопасности Роберта Макфар-лейна.
Президент хорошо выглядел и был в хорошем настроении. Удивительно, как ему это удавалось, принимая во внимание, что в это самое время разворачивалась драма, связанная с похищением самолета компании ”Ти-даблью-эй”. Я извинился, что оторвал его от дел во время этого кризиса, и начал с описания работ доктора Розенберга и доктора Олда по борьбе с раком, рекомендуя выделить деньги для проведения клинических испытаний в государственном масштабе, как мы обсуждали это с Джорджем Кивортом.
Казалось, президент очень заинтересовался, однако важнее всего для него был вопрос о проведении встречи на высшем уровне. Он подчеркнул, что уже получил согласие Горбачева, что встреча состоится до конца года в нейтральном месте, которое еще предстоит определить. Когда я спросил о конкретной дате, Дон Риган, перебив нас, ответил: ”До конца года”, — и я понял, что дата и место встречи еще не согласованы.
После этого я постарался убедить президента принять приглашение советской стороны посетить Советский Союз. Прежде чем он смог ответить, Дон Риган снова перебил нас: ’’Нет, господин президент, теперь очередь русских приехать в Соединенные Штаты. Мы послали им приглашение, но они отказались. Поэтому у президента нет никаких оснований для поездки к ним. Последняя встреча между президентом США и русскими, - продолжал он, - произошла в Советском Союзе (я понял, что он имеет в виду поездку Форда во Владивосток для встречи с Брежневым) и теперь их очередь приехать сюда”.
’’Важно добиться результатов, а не выполнения протокола, - перебил я. — Вы слишком крупная фигура, чтобы придавать значение подобным вещам. Вы — президент самой могущественной державы на земле и обладаете самой большой властью в мире”. Я сказал, что ему следует проявить великодушие и добрую волю и принять приглашение Советского Союза, там он сможет выступить по советскому телевидению и установить дружеские отношения с советским народом, который убедится, что он хочет мира ничуть не меньше, чем они.
Дон Риган несколько раз старался прервать меня возражениями. ”Мы сделали им разнообразные предложения, - сказал президент, -и в течение нескольких месяцев не получаем никакого ответа”. Я напомнил, что прошло только три месяца с тех пор, как Горбачев стал главой правительства. Дон Риган снова прервал меня: ”Мы сделали ему эти предложения с самого начала”.
Я ответил, что считаю чрезвычайно важным, чтобы президент встретился с Горбачевым лично, и президент со мной согласился. Я сказал, что Горбачев проявил тревожное непонимание Америки и роли президента и что личная встреча могла бы многое изменить. Рейган мог бы войти в историю как самый великий Президент со времени Франклина Рузвельта. Такая возможность представляется только раз в жизни.
Для нашей встречи было выделено пятнадцать минут. Прошло уже полчаса, и я знал, что его ждут. Президент тепло поблагодарил меня и поднялся, чтобы проводить до двери. Когда я уходил, атмосфера в кабинете, казалось, изменилась к лучшему. Казалось, даже Дон Риган смягчился.
Следующую неделю я провел в Китае, где мы с Дэн Сяопином подписали соглашение о разработке угольной шахты в Шанхайской провинции. Как много раз раньше, проект казался неосуществимым. После подписания один из моих сотрудников сказал: ’’Этого бы никогда не случилось, если бы не настойчивость двух стариков - Хаммера и Дэн Сяопина. Когда эти два восьмидесятилетних упрямца за что-то берутся, они всегда добиваются своего”.
Мы с Дэном всегда находим общий язык. Конечно, по сравнению со мной он совсем мальчишка, и я непрестанно ему повторяю, чтобы он бросил курить, тогда, пожалуй, ему удастся дожить до старости. В ответ он, смеясь, отвечает, что, дожив до восьмидесяти, не беспокоится — эта старая привычка не может ему теперь повредить. У его ног всегда стоит урна для окурков.
Должно быть, Дэн - один из самых толковых людей в мире. То, что он выжил во время ’’культурной революции” Мао, когда его публично позорили и унижали, убили его сына, само по себе является чудом. И при этом, кажется, у него нет желания отомстить бывшим врагам. Для него важнее всего делать дело, знать, что Китай продолжит свой гигантский прыжок в современный мир, а достижения последних нескольких лет будут жить даже после его смерти. Это — человек, устремленный в будущее. Он знает, что у него осталось очень мало времени для осуществления своей мечты, поэтому он, как водоворот идей и действий, вдохновение для пожилых людей во всем мире. Дэн Сяопин — живое доказательство того, что человек может добиться наивысшего самовыражения и внести ценный вклад в общее дело, в возрасте, когда другие пассивно клюют носом, считая себя дряхлыми стариками. Он показал миру прекрасный пример, который был бы еще цейнее, если бы только он согласился выкинуть эти паршивые сигареты!
Нет ничего восхитительнее, чем разговор о политике с китайскими руководителями. Их восприятие настолько остро, суждения — тонки, слова — осторожны и дипломатичны, что разговор с ними напоминает китайские банкеты: масса утонченных удовольствий. Дэн и заместитель премьер-министра Ли Пэн подробно расспрашивали меня о встречах с Горбачевым и Рейганом. Они тоже считали, что Горбачев возьмет в свои руки руководство советской внешней политикой и намекнули, что между Советским Союзом и Китаем намечается дипломатическое сближение, если только Советский Союз не будет пытаться, как выразился Ли Пэн, ’’заключить Китай в свои объятия”.
Так же, как и меня, китайских лидеров раздражали взаимные обвинения, которыми обменивались Кремль и Белый дом, вместо того чтобы посвятить свои усилия установлению прочного мира. Сегодняшние китайские руководители никогда не позволили бы, чтобы идеологическая пропаганда доминировала в их политике. Их основной принцип - всегда действовать в интересах Китая и его народа.
В это время в Москве было объявлено, что Андрей Громыко уходит с поста министра иностранных дел и будет назначен на пост Президента страны, а на его место будет назначен Эдуард Шеварднадзе. Из того же сообщения мы узнали, что Григорий Романов, член Политбюро, ушел в отставку по состоянию здоровья. Все это свидетельствовало о решимости Горбачева навести порядок у себя дома.
На следующий день, 2 июля 1985 года, Вашингтон официально объявил, что главы наших государств встретятся в Женеве 19-21 ноября. Наконец-то! Как и весь мир, я почувствовал прилив бодрости, который, однако, был приглушен пессимистическими прогнозами из Белого дома, где каждый считал своим долгом объявить, что от встречи на высшем уровне не следует ждать серьезных результатов. Казалось, они старались заранее обречь встречу на неудачу. Я не мог понять, кому нужен этот негативизм. Какой смысл создавать возможность для достижения успеха и затем заранее обрекать ее на неудачу?
5 июля 1985 года главный редактор газеты ’’Правда” Виктор Афанасьев сказал группе американских редакторов, приехавших с визитом в Москву, что я ’’играл значительную роль” в достижении соглашения об организации встречи на высшем уровне. Он сказал, что решение Горбачева встретиться с президентом Рейганом было частично продиктовано желанием лидеров стран Западной Европы, чтобы эта встреча состоялась, и что я очень много сделал для организации этих переговоров. В своих заявлениях главный редактор ’’Правды” обычно выражает официальную точку зрения. Одно из основных отличий между американскими и советскими журналистами заключается в том, что американцы говорят больше, чем знают, в то время как русские знают больше, чем говорят.
Перерыв
Вскоре после этого я перенес серьезную операцию предстательной железы. Когда я поправлялся, Рональд Рейган был на операционном столе в Национальном институте по борьбе с раком в Мериленде. К моему величайшему удивлению, одним из хирургов, приглашенных для консультации при удалении раковой опухоли из прямой кишки президента, был Стивен Розенберг, который вынужден был прервать свою изоляцию в научно-исследовательских лабораториях и оказался в центре внимания мира, когда проводил пресс-конференцию о состоянии здоровья президента. Говорят, при первой встрече Рейган сказал ему: ’’Это вы и есть тот самый доктор, который добился огромных успехов?” ”Вы, наверное, говорили с доктором Хаммером”, — ответил Стивен Розенберг, что президент с улыбкой подтвердил.
Хотя в этот июль мы с президентом отделались легким испугом, этого нельзя сказать о моем брате Викторе. В конце месяца дома во Флориде с ним случился удар, и через несколько дней он умер. Его похоронили в Лос-Анджелесе в семейном склепе в Вествуде, где похоронят и меня, когда придет мое время.
Помимо Френсис и брата Гарри, всю жизнь Виктор был моим самым дорогим и преданным другом. Тысячи раз он помогал мне своим художественным чутьем при покупках произведений искусства и ежедневно радовал и веселил неиссякаемым остроумием и бесконечными анекдотами.
На похоронах Виктора Луи Найзер прекрасно сказал о нем: ’’Если все, кто когда-либо пользовался его добротой, положат по одному цветку на его могилу, он будет лежать в море цветов. Единственный раз, когда Виктор опечалил своих друзей, был день его смерти”.
Со смертью Виктора я остался единственным представителем семьи моих родителей на земле. Эта потеря была для меня тяжелым ударом, особенно потому, что это случилось так неожиданно, когда я был еще слаб после операции. Последние дни июля и первые дни августа были очень тяжелыми.
Звездные войны
В августе я все еще приходил в себя после операции и только пассивно наблюдал за политическими событиями и неуверенными шагами обеих сторон к женевской встрече на высшем уровне. К моему глубокому разочарованию, казалось, делалось все возможное, чтобы она провалилась.
Стороны ввязались в абсурдную и бесполезную словесную перепалку, стараясь очернить друг друга, изображая себя сущими ангелами. Советский Союз поместил в газете ’’Нью-Йорк тайме” заявление, расхваливая собственные усилия, направленные на установление прочного мира и осуждая политику Соединенных Штатов. Американцы ответили шумихой по поводу ’’шпионской пыли”, порошка, которым в Советском Союзе якобы посыпали рули и дверные ручки машин американских дипломатов в Москве, чтобы было легче следить за их передвижением. Теоретически это могло вызвать заболевание раком. Если в этом обвинении и была какая-то правда, то американцы наверняка давно знали об этом. Шум по этому поводу был поднят только с пропагандистскими целями.
Как частный гражданин, я чувствовал, что сделал все что мог. Оставалась последняя карта. Однако она оказалась самой выигрышной: я верил, что нашел решение конфликта по поводу СОИ — самого серьезного препятствия на пути к встрече в Женеве. Обе стороны были непреклонны. Русские заявили, что если американцы не откажутся от идеи продолжения гонки вооружений в космосе, женевская встреча не принесет никаких результатов.
Тем временем президент объявил о намерении начать разработку технологии СОИ, повторив свое предложение предоставить ее русским и остальному миру после успешного завершения работы.
Как я уже говорил Горбачеву раньше, я знал, как решить эту проблему. Если американцы готовы поделиться с русскими этой системой по окончании ее разработки, почему бы не разрабатывать ее совместно с самого начала, регулярно проверяя результаты работы друг друга?
Первая реакция Горбачева была такой же, как и большинства людей, с которыми я об этом говорил: ’’Ваше правительство никогда на это не согласится”, — сказал он. Американские друзья, с которыми я обсуждал эту идею, говорили: ’’Нельзя допустить, чтобы русские свободно разгуливали на нашем заднем дворе”. ’’Это самая дикая идея, которую я когда-либо слышал”, - говорили другие, правда, не в моем присутствии. Все считали ее неосуществимой, что часто предшествует исполнению хорошей идеи.
Мне она казалась полной здравого смысла. Если американцы передадут русским результаты своих исследований после разработки системы, русские немедленно узнают все ее секреты. Они не дураки. Существовал прецедент совместного выполнения подобной программы — встреча в 1975 году в космосе космонавтов ’’Аполло” и ’’Союза”.
В воскресенье 22 сентября 1985 года газета ’’Нью-Йорк тайме” в передовой статье опубликовала эту идею. Время ее появления не могло быть выбрано лучше. В Нью-Йорке открывалась сороковая сессия Генеральной Ассамблеи Объединенных Наций, и в город съехались руководители многих государств. Только что прибыл новый министр иностранных дел Советского Союза Эдуард Шеварднадзе. Он готовил речь, которая была запланирована на следующую неделю. Со дня на день ждали прибытия президента. Я организовал доставку своей статьи каждому главе государства, прибывшему на сессию Генеральной Ассамблеи, каждому члену конгресса и официальным лицам, принимавшим политических деятелей мира.
Это привело к замечательным результатам. Никогда раньше мои статьи и речи не заслуживали столь широкого одобрения. Я получал потоки писем от сенаторов и конгрессменов с поддержкой моей идеи, а когда статья была перепечатана в газете ’’Интернэшнл геральд три-бюн”, то появились письма и от иностранных политических деятелей, в том числе двух бывших премьер-министров Англии: Эдварда Хита и Джеймса Каллагэна.
Вскоре после этого я приехал в Вашингтон, чтобы лично обсудить мое предложение с Эдуардом Шеварднадзе. Он произнес удивительную речь в Организации Объединенных Наций, серьезную и сильную, и все поняли, что в Кремле к власти пришли новые люди.
Шеварднадзе произвел на меня огромное впечатление. Вначале он был со мной осторожен, долго молчал, предоставив мне говорить, казалось, стараясь составить обо мне собственное мнение. Наше интервью длилось немногим более часа. К концу его Анатолий Добрынин, также присутствовавший на беседе, позвал фотографа, и мы сфотографировались втроем обнявшись.
Шеварднадзе и Добрынин скептически относились к заявлению президента о готовности поделиться технологией ’’звездных войн”. Я сказал, что считаю его заявление вполне искренним: он изменил свое мнение о русских и от души хочет мира. В ответ оба кивнули.
Шеварднадзе привез в Америку длинное письмо Горбачева к Рейгану с перечислением целого ряда конкретных предложений для встречи. Однако ему кажется, что американцы стараются избежать конкретных вопросов и ограничиться только общими фразами. Если руководители наших государств привезут домой из Женевы только общие фразы с выражением доброй воли, это будет означать, что встреча не привела ни к каким результатам, и представившаяся возможность не была использована. Теперь наступила моя очередь кивать.
Вскоре после этого разговора один из моих друзей из госдепартамента, участвовавший в подготовке Рейгана к встрече, рассказал, что президент рассмотрел мое предложение, но не решился им воспользоваться, так как боится, что в результате русские смогут, опередив нас, первыми запустить эту систему в космос. Тогда у них будет огромное по сравнению с Америкой преимущество, которое, по их мнению, мы стараемся обеспечить себе. ”Вы, конечно, понимаете, - сказал я, - что ничего не стоит разработать соглашение и условия инспекции на месте, которые устранят этот риск”. ”Я просто говорю вам, что его пугает, - сказал мой приятель, — не утверждая при этом, что он прав. При разговоре с президентом, — сказал он, - я все время подчеркивал, как важно, чтобы он встретился с Горбачевым наедине”.
Как показали последующие события, президент так и сделал.
Последняя
В первую неделю декабря 1985 года я снова отправился в длительное путешествие в Москву. Целью моей поездки было участие в работе советско-американского торгово-экономического совета. Кроме того, я планировал начать выполнение вновь подписанного соглашения о культурных обменах. Я был уверен, что теперь мне удастся уговорить русских прислать в Америку передвижные выставки шедевров импрессионистов и постимпрессионистов из Эрмитажа и Пушкинского музея, которые в 1983 году были одолжены барону Тиссену-Борнемису для организованной им выставки в Лугано.
9 декабря 1985 года, на следующий день после приезда в Москву, я встретился с министром культуры СССР Петром Демичевым. ’’Одним из соглашений, подписанных во время встречи на высшем уровне, было соглашение о культурных обменах, — сказал я. —Думаю, нам следует попытаться организовать значительное событие в этой области”. Я считал, что его успех будет способствовать успеху визита Горбачева в США в 1986 году.
В обмен я предложил свою коллекцию ’’Пять веков живописи”. Она демонстрировалась в Москве в 1973 году, однако с тех пор значительно пополнилась.
Мы прочитали Демичеву список из 26 картин, добавленных к моей коллекции. ’’Одних этих картин будет достаточно, чтобы организовать прекрасную выставку, — сказал Демичев и улыбнулся. — Картины из коллеций Эрмитажа и Пушкинского музея могут быть показаны в Национальной галерее в Вашингтоне, скажем, с мая по август 1986 года, а затем, может быть, в Лос-Анджелесе и в галерее Нодлера в Нью-Йорке. Тем временем мы подготовим выставку вашей коллекции в Ленинграде и в Москве следующим летом”.
Я предложил открыть выставку моей коллекции в Ленинграде уже 25 марта, а затем показать ее в Москве в Пушкинском музее. Я передал Демичеву список и фотографии сорока картин импрессионистов и постимпрессионистов, которые директор Национальной галереи в Вашингтоне Картер Браун согласился одолжить Советскому Союзу для демонстрации с февраля по 1 июня. Демичев предложил показывать их отдельно. Так мы и договорились. Он подготовит соглашение, и мы подпишем его в конце недели. Мы пожали друг другу руки.
Когда через несколько дней я справился, готово ли соглашение, мне ответили, что с его подготовкой возникают большие трудности.
Оказалось следующее. Пушкинский музей уже согласился одолжить 40 других полотен импрессионистов барону Тиссену-Борнемису для выставки летом 1986 года. Если одновременно им придется отдать в Америку картины, показанные раньше в Лугано, то у музея практически не останется картин для собственной экспозиции. Они не могли допустить этого.
’’Этого не случится, — уверял я. — В это время в вашем музее будет выставка картин моей коллекции и Национальной галереи. Я уверен, что советскому зрителю будет очень интересно посмотреть эти работы, которые раньше не демонстрировались в Советском Союзе”.
Но меня попросили договориться с бароном Тиссеном-Борнемисом, чтобы он отложил свою выставку до 1987 года. Что я и сделал. Барон любезно согласился удовлетворить мою просьбу. ”Ну, теперь-то уж все в порядке”, — решил я. Но я ошибался.
Соглашение должно было быть готово для подписания в конце недели. Каждый день мне сообщали о дополнительных осложнениях. Я отвечал, что договор есть договор и я не собираюсь уезжать из Москвы без подписанного соглашения.
В последний день пребывания в Москве, в пятницу 13 декабря, я поехал в министерство культуры. Мне сказали, что Демичев на съезде писателей и соглашение подписывать некому. Я решил не уступать. ’’Наверняка кто-нибудь здесь имеет право подписи”, — сказал я.
Я просидел в министерстве около двух часов, не обращая внимания на попытки смущенных сотрудников от меня отделаться. Наконец замминистра Зайцев пригласил меня в свой кабинет и согласился подписать за министра. Показанная в Лугано коллекция будет демонстрироваться в Национальной галерее в Вашингтоне и в крыле Арманда Хаммера Лос-анджелесского музея искусств. Сорок картин Национальной галереи будут экспонироваться в Москве и в Ленинграде с февраля по май. Моя коллекция будет показана в Ленинграде после коллекции Национальной галереи, затем она поедет в Москву, Новосибирск, Киев, Одессу и, наконец, в Тбилиси, оставаясь в Советском Союзе до января 1987 года.
Мы поставили свои подписи.
Я немедленно созвал пресс-конференцию и объявил о первых результатах Соглашения по культурному обмену, подписанного во время Встречи на высшем уровне. Затем я вылетел в Лондон. Как только я приземлился, мне позвонили из газеты ’’Нью-Йорк тайме” и сказали, что им трудно понять, почему такая крупная выставка обходит самый большой город Соединенных Штатов. Я был с ними согласен - для меня это тоже было разочарованием, но одновременно я был доволен, что мне удалось добиться соглашения на демонстрацию этих картин в Вашингтоне и Лос-Анджелесе.
Однако просьба нью-йоркцев не оставляла меня в покое. Я решил, что настало время обратиться прямо к Горбачеву. Я быстро продиктовал ему письмо, которое было послано по телексу в московскую контору, переведено на русский язык и доставлено курьером Деми-чеву и Горбачеву.
’’Очень важно показать коллекцию в Нью-Йорке, - писал я. -Нью-Йорк — не только крупнейший город Америки, он также культурный центр страны, где формируется общественное мнение”.
Это письмо было послано из Лондона в субботу, 14 декабря. В понедельник, 16 декабря, по дороге домой в Лос-Анджелес, я получил в самолете телекс от моего московского представителя: картины будут экспонироваться в музее Метрополитен в Нью-Йорке.
Я всегда говорил: если хочешь добиться успеха, лучше всего иметь дело с самим боссом.
В начале этой главы говорилось, что в ноябре 1984 года было не так уж много надежд добиться всеобщего мира и найти способ лечения рака. Однако к концу 1985 года обе эти мечты человечества чуть-чуть приблизились к осуществлению. Встреча на высшем уровне в Женеве, казалось, сделала мир немного более безопасным, а публикация статьи Стивена Розенберга в медицинском журнале ”Нью Ингланд джорнэл оф медсин” ознаменовала новый этап в борьбе с раком.
В статье говорилось, что автор подверг лечению двадцать пять пациентов, не вылеченных стандартными методами. Объективные наблюдения помогли установить, что у одиннадцати раковая опухоль уменьшилась больше, чем на пятьдесят процентов, у одного пациента опухоль вообще исчезла, десять реагировали на лечение в меньшей степени.
Самые последние результаты работ Стивена Розенберга, еще не попавшие в печать и полученные на ста больных, подтвердили его ранние заключения. Как вы, возможно, ожидали, было решено присудить Розенбергу премию Хаммера за 1986 год. 30 января 1986 года он поделил ее с доктором Тадацугу Танигучи из университета в городе Осака. На сегодняшний день, помимо ранее достигнутых успехов, доктор Розенберг вылечил девять из десяти больных, страдавших раком почек. Это — феноменальный результат лечения вида рака, который до этого считался неизлечимым.
Как вы видите, одна мечта моей жизни близится к осуществлению. Однако вторая — установление мира на земле — все еще едва-едва видна за горизонтом.
Я считаю, что встреча в Женеве имела ограниченный успех. Она не принесла серьезных результатов, однако на это никогда не было большой надежды. Обе стороны могли разойтись, разводя пустыми руками и обвиняя в этом друг друга.
Рональд Рейган умно и ловко устранил бюрократические препятствия, отделявшие его от Горбачева. Из пятнадцати часов, отведенных на встречу, пять он провел наедине с Генеральным секретарем. Как я всегда надеялся и предсказывал, когда эти два человека встретились лицом к лицу, они пришли к выводу, что смогут найти общий язык. Они стали теплее относиться друг к другу. Ни один из них не собирался поступиться своими политическими взглядами: Рональд Рейган не собирался вернуться из Женевы коммунистом, а Михаил Горбачев -проповедовать в Кремле преимущества капитализма. Однако после продолжительного разговора они пришли к выводу, что смогут найти компромиссные решения, которые позволят нашим двум системам сосуществовать в будущем.
Первым и самым важным их соглашением было решение продолжать начатые в Женеве переговоры об установлении прочного мира, организуя для этого ежегодные встречи в течение последующих двух лет. Такое решение можно только приветствовать.
Другого приветствия заслуживают принятые в Женеве решения по вопросам о сокращении вооружений и технологии ’’звездных войн”. Хотя по этим вопросам не было достигнуто соглашения, Президент принял и одобрил план русских о пятидесятипроцентном сокращении количества стратегического ядерного оружия и предложил русским ученым посетить американские лаборатории, где разрабатывается технология ’’звездных войн”, и самим убедиться в ее неагрессивном характере. Ни один из этих вопросов сам по себе не представляет серьезного шага вперед, однако это — важное начало. Если советским ученым позволят посетить лаборатории, где ведется разработка технологии СОИ, следующим логическим шагом будет переход к совместной разработке с использованием знаний и успехов научных исследований обеих сторон. Когда я предложил это в статье, напечатанной в сентябрьском номере газеты ’’Нью-Йорк тайме” в 1985 году, некоторые сочли это неосуществимой фантазией. На встрече в Женеве вопрос о совместной разработке технологии СОИ был твердо включен в повестку дня для принятия решения по этому вопросу в будущем.
Третьего приветствия заслуживает соглашение о культурных обменах, на заключение которого.все так надеялись. Оно открыло путь для народов обеих стран к обмену лучшими произведениями искусства.
Рейган и Горбачев были вполне заслуженно встречены как герои в своих странах. Особенно примечательным было то, что Политбюро быстро одобрило отчет Горбачева о встрече и вытекающие из него предложения.
Женевская встреча не превратила мир в безопасное место - он все еще чрезвычайно опасен. Одно неправильное суждение, одна ошибка в работе адских машин все еще могут уничтожить всех нас и нашу планету. Однако я верю, что благодаря положенному в Женеве началу мы все можем спать немного спокойнее, и мы должны продолжать бороться, пока угроза ядерного уничтожения не исчезнет полностью из нашей жизни и из жизни наших детей.
Я планирую жить до тех пор, пока это не произойдет!
Эпилог
Наступило время сказать прощальные слова. Через два года после начала мы наконец подошли к концу этой книги. В течение этих двух лет в мире сложилась беспрецедентная ситуация, открывающая возможность для установления прочного мира. Это случилось неожиданно. Никто из нас не смог бы предсказать ее появление, немногие заметили это даже сегодня.
Одним решительным шагом, одним замечательным жестом доверия и доброй воли мир может сейчас положить конец безумствам ядерной угрозы, отказаться от несущей смерть доктрины неизбежного взаимного уничтожения и открыть объятия новой доктрине, которую мне хотелось бы назвать доктриной ’’взаимной обороны”. Которая из этих доктрин звучит рациональнее? Которая вам больше по вкусу?
Эта возможность представилась в результате создавшегося безвыходного положения. Заветная надежда мира на будущее близка к осуществлению благодаря тому, что мы зашли в тупик.
Неожиданно возникшая перед встречей на высшем уровне в Рейкы явике в октябре 1986 года надежда, что будет сделано несколько шагов в сторону создания мира без ядерной угрозы, споткнувшись о единственное препятствие - нежелание президента Рейгана и Генерального секретаря Горбачева идти на компромисс, — разлетелась на мелкие осколки. Конечно, этим препятствием оказалась стратегическая оборонная инициатива, или ’’звездные войны”. Советские представители приехали в Рейкьявик готовыми идти на серьезнейшие уступки в области баллистических ракет. Они предлагали такое большое сокращение количества ракет, что президент и его советники были застигнуты врасплох. Однако советские предложения можно было осуществить только при одном условии: американцы должны отказаться от испытаний технологии ’’звездных войн” в космосе и ограничиться лабораторными исследованиями.
Президент Рейган, отвергнув это требование и назвав его неприемлемым, покидая Исландию, заявил, что ни один президент Соединенных Штатов не откажется от права создавать системы обороны для защиты своего народа и своей свободы. Он сделал Горбачеву встречное предложение, которое было отвергнуто советской стороной. Рейган повторил Горбачеву данное ранее обещание поделиться с Советским Союзом достижениями СОИ в случае ее успешной разработки. Горбачев ответил на это предложение с характерной для него прямотой: ”Я не могу серьезно относиться к этой вашей идее, что вы поделитесь с нами результатами работы над СОИ. Сегодня вы не хотите поделиться с нами даже компьютерами для молочных ферм”.
Нельзя отрицать, что у Горбачева были основания для такого заявления. Зная, как глубоко недоверие Советского Союза к Соединенным Штатам и наше недоверие к ним, трудно представить себе, чтобы Советский Союз сидел десять лет сложа руки и наблюдал, как мы разрабатываем систему ’’звездных войн”, в надежде, что в конце концов убедившись в ее работоспособности, мы вручим ее им в качестве подарка.
Необходимо рационально подойти к этому вопросу, взвесить трудности и попытаться найти взаимовыгодное решение. Другими словами, давайте постараемся создать условия для заключения сделки.
Советским руководителям приходится считаться с тем, что вопреки их противодействию, президент Рейган полон решимости продолжить работу над СОИ, точно так же, как сами они делают все возможное для усовершенствования советской технологии. Это очевидно. Остается неясным, сможет ли Рейган получить все запрошенные им у конгресса фонды, особенно теперь, когда республиканцы не представляют большинство в сенате, В момент написания этой книги у президента есть всего несколько миллиардов долларов, да и то только для оплаты научных исследований. Прежде чем приступать к разработке и производству, понадобится разрешение конгресса на сотни миллиардов долларов. Тем не менее можно предположить, что к концу этого века или к началу следующего будущий президент добьется одобрения конгресса и разработает технологию СОИ, если, например, в результате принятых соглашений имеющееся сегодня количество боеголовок с каждой стороны будет значительно сокращено: приблизительно с 10 тысяч до 100-200. При этом у нас останется достаточное количество ядерного оружия для достижения паритета по существующим сегодня обычным видам вооружений стран Варшавского договора, превосходящих по их численности силы НАТО. Будем надеяться, что обе стороны сократят количество обычных видов вооружений из-за явного отсутствия необходимости в них. История мира свидетельствует о том, что человечество всегда движется в сторону потенциального прогресса: такова человеческая природа. Поэтому, несмотря на возражения скептиков, утверждающих, что это неосуществимо, можно предположить, что Соединенные Штаты в конце концов разработают технологию СОИ.
(Следует помнить, что скептики также говорили, что человек никогда не сможет пройтись по Луне. А еще раньше те же самые скептики говорили, что Земля плоская и что Колумб упадет с ее края в трещину судьбы. Таковы скептики.)
Как видите, проблема, которую нам предстоит разрешить, состоит из двух частей. Возможно, Советский Союз обеспокоен тем, что технологические и научные достижения Запада позволят ему раньше, чем русским, разработать технологию СОИ, если это окажется вообще целесообразным. В результате мы получим огромное преимущество — гарантию жизни в случае ядерной конфронтации. Это преимущество, с их точки зрения, подорвет основу теории неизбежного взаимного уничтожения, на которой в течение последних десятилетий базируется принцип разоружения.
Советский Союз не формулирует вторую часть этой проблемы, однако мы можем предположить ее сами: научные исследования в области ’’звездных войн” окажутся настолько дорогими, что станут непосильным грузом для советской экономики. Если русские будут вынуждены принести жертву, мы можем не сомневаться, что они это сделают: история развития их общества в этом веке не оставляет сомнений в том, что они сделают все необходимое для своей защиты. Однако они понимают, что стоимость в данном случае превышает их возможности, если только не прибегнуть к жестокому ограничению материальных благ всего народа. Наша проблема будет такой же: тратя на ’’звездные войны” миллиарды долларов, мы не сможем отделаться от огромного дефицита. А вот одно из предлагаемых решений.
Как уже говорилось выше, летом 1985 года я предложил проводить совместные научные исследования и разработку технологии СОИ Соединенными Штатами и Советским Союзом в общей научно-иссле-довательской лаборатории в США при совместном использовании информации и равной оплате расходов и при условии, что одна сторона сможет в достаточной степени контролировать другую. Это предложение было встречено всеобщим одобрением, но, очевидно, оно было сделано в неподходящее время. В то время Рейгану и Горбачеву еще предстояло встретиться первый раз в Женеве, и только что пришедший к власти Горбачев еще не успел сформулировать политику своей администрации.
Сейчас самый подходящий момент для осуществления этого предложения. Я уверен, что это возможно. Более того, такое решение может указать путь для установления совершенно новых отношений между сверхдержавами.
Я верю, что президент Рейган действительно намерен поделиться с Советским Союзом технологией СОИ после ее успешной разработки. Если это так, то почему бы не пригласить Советский Союз с самого начала разделить с нами усилия по ее созданию? В результате мы могли бы начать новую эру, создать новый мир. Совместная работа в подобном масштабе помогла бы преодолеть вековое недоверие и страх. Если советские ученые и военные специалисты будут работать бок о бок с их американскими коллегами над совместным проектом подобной важности, который может привести к столь желаемым результатам, наши системы могут оказаться ближе друг к другу, чем мы когда-либо могли это себе представить.
Естественно, что первым возражением против осуществления этой идеи будет, как писала мне г-жа Тэтчер, опасение, что потенциальные враги узнают наши секретные планы обороны или постараются нас одурачить. Однако эту тревогу можно унять. При рациональном, серьезном подходе, как в случае заключения хорошо продуманной торговой сделки, эту опасность можно предотвратить.
Нужно только разработать надежные процедуры взаимного контроля. Советскому Союзу придется раскрыть нам свои секреты, а нам — наши. Горбачев — первый руководитель Советского Союза, предложивший подобное решение. Почему бы нам не испытать его слова на деле? При этом каждая из сторон Должна быть уверена в полной искренности другой. Знание — злейший враг страха.
Процедуры взаимного контроля успешно применялись и раньше при совместной работе США и СССР в космосе, которая завершилась стыковкой космических кораблей ’’Аполло” и ’’Союз”. Почему бы не воспользоваться этим примером при условии откровенного обмена информацией вплоть до самого высокого уровня.
О возможности подобного сотрудничества свидетельствует также совместная разработка французскими и советскими специалистами атомных реакторов. Первоначально этот проект планировалось осуществить в три этапа, что отражало взаимное недоверие, с которым стороны приступали к совместной работе. Первые два этапа заключались в предварительном обмене информацией с целью убедить каждую из сторон, что ее партнер заслуживает доверия. Третий этап предусматривал активное сотрудничество. Французы и русские быстро и без осложнений прошли все три этапа.
Нашим первым шагом в сторону создания системы взаимной обороны должно быть образование рабочей группы, или ’’мозгового треста”, для изучения возможности совместной разработки технологии СОИ. Москва уже подала осторожные сигналы, свидетельствующие о том, что предложение о предварительном обмене информацией, возможно, будет встречено положительно. Необходимо установить основополагающие правила для продолжения совместной работы. Что хорошего, если каждая из сторон заявит, что эта идея неосуществима? Мы должны сделать попытку, должны дойти до границ невозможного и создать условия для ее осуществления. Если существует хотя бы слабая надежда на создание системы взаимной обороны на месте системы неизбежного взаимного уничтожения, необходимо сделать все возможное, чтобы превратить ее в реальность. После неудачных встреч 5—6 ноября 1986 года и недружелюбного обмена мнениями между государственным секретарем Шульцем и министром иностранных дел Шеварднадзе в Вене создается впечатление, что следующая Встреча на высшем уровне между Рейганом и Горбачевым вряд ли состоится, если только мы не найдем приемлемое компромиссное решение.
Во время одной из наших недавних встреч Добрынин дал мне понять, что русские готовы проявить гибкость при определении термина: ’’лабораторные исследования”. Слово ’’лаборатория” не обязательно должно означать здание из четырех стен и крыши.
Безусловно, мое предложение - не единственный путь для компромисса: было предложенно множество интересных и менее радикальных решений.
Мой друг, сенатор Ал Гор-младший, сделал интересное и практически выполнимое предложение о сокращении вооружений путем уничтожения ракет с несколькими боевыми головками и двухстороннего соглашения о ракетах с одной боевой головкой. Эта идея по крайней мере уменьшила бы опасность существующего сегодня дикого положения, при котором обе стороны могут уничтожить друг друга не один, а 10—20 раз (как будто можно уничтожить человека или планету больше, чем один раз!). Кроме того, группа уважаемых комментаторов во главе с Макджорджем Банди, Робертом Макнама-
рой, Джорджем Кеннаном и Джерардом Смитом считает, что разногласия по поводу разработки СОИ могут быть разрешены путем внесения изменений в существующее Соглашение об ограничении систем ПРО.
Оба эти подхода предлагают практические и прагматичные компромиссные решения важнейших проблем, препятствующих сегодня успеху переговоров о разоружении. В случае их принятия они не станут препятствием для дальнейшего прогресса и осуществления моего предложения о совместной разработке технологии СОИ. Эти. идеи можно объединять и использовать в любых комбинациях для предотвращения ядерной катастрофы. Мы должны найти путь защиты нашего и будущих поколений от окончательного ядерно го уничтожения. Ответственность за нашу планету и будущее человечества требуют от нас этого.
Арманд ХАММЕР. Мой век - двадцатый. Пути и встречи. Пер. с англ. - М.:’’Прогресс”, 1988. - 304 с.
Книга представляет собой воспоминания известного американского предпринимателя, прошедшего большой и сложный жизненный путь, неоднократно приезжавшего в Советский Союз и встречавшегося со многими видными общественными и государственными деятелями.
Автором перевода книги на русский язык является Галина САЛЛИВАН, сотрудница ’’Оксидентал петролеум”, в течение ряда лет занимавшаяся коммерческими связями компании с Советским Союзом.
470 3 040000 - 4 1 6 без объявл .
006(01) -88
Арманд ХАММЕР
МОЙ ВЕК - ДВАДЦАТЫЙ.
ПУТИ И ВСТРЕЧИ.
Редактор русского текста О. Г. Радынова Художник А. В. Лисицын Художественный редактор А. В. Лисицын Технический редактор Л. В. Житникова Корректор Я. И. Петраченкова
ИБ № 17420
Фотоофсет. Подписано в печать 15.06.88. Формат 60x90/16. Бумага офсетная. Гарнитура Пресс-Роман. Печать офсетная. Условн. печ. л. 21,0. Уел. кр.-отт. 24,5. Уч.-изд. л. 23,72. Тираж 100000 экз. Заказ №708. Цена 5 р. Изд. № 45192. Ордена Трудового Красного Знамени издательство ’’Прогресс” Государственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.
119847, ГСП, Москва, Г-21, Зубовский бульвар, 17. Отпечатано с готовых диапозитивов на Можайском полиграф комбинате Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.
Можайск, 143200, ул. Мира, 93.
Мой век -двадцати Пути и встречи.
Книга представляет собой воспоминания известного американского предпринимателя, прошедшего большой и славный жизненный путь, неоднократно приезжавшего в Советский Союз и всречавшегося с многими видными советскими общественными и государственными деятелями.
