Услышав это имя, Рудольф Гровиан почувствовал неприятное подергивание в затылке и невероятную злость на Маргрет Рош. Спаситель и кающаяся Магдалина! Грит Адигар почти полчаса без перерыва говорила о голубом сверточке, лишениях, жестяном ведре, волдырях от ожогов, израненных коленях, мокрых простынях и опустошенной душе.

Даже слушать ее было мучительно. Рудольфу все время казалось, что вот сейчас, в следующую секунду, он поймет что-то, заметит какую-то взаимосвязь, о существовании которой до сих пор даже не подозревал. И принимать которую отказывался: слишком уж она была похожа на безумие. Глядя на бормочущую что-то себе под нос Элсбет, Рудольф подумал, что невозможно представить, чтобы эта женщина могла вырастить нормального ребенка.

Взаимосвязь не прослеживалась. Рудольф понял только одно: почему Кора Бендер до сих пор ни разу не упомянула о своей сестре. Потому что ее смерть налагала на нее груз вины, которую ничто не могло облегчить. Кора была виновата с самого рождения: забрала себе все силы материнской утробы.

Рудольфу хотелось сломать хребет этому жалкому созданию. Глядя на то, как она сидит, склонившись над тарелкой, он понимал, что смерть Георга Франкенберга на ее совести. Да, она не убила его собственноручно, но это не снимало груза ответственности с ее костлявых плеч.

Грит Адигар описала своевольного, но тихого и замкнутого ребенка и мятежную девушку, которая, с одной стороны, трогательно заботилась о больной сестре, а с другой – пыталась обрести хоть какую-то личную свободу. Субботние вечера Кора проводила с Хорсти в «Аладдине»…

Нехорошее это было место. Ходили слухи, что много лет назад там можно было купить не только напитки, но и наркотики. «Аладдин» закрыли четыре года назад. Сейчас на его месте стоит опрятный ресторан, где кормят недорогими, но изысканными блюдами.

– Кора была наркоманкой? – спросил Рудольф.

– Нет, пока жила здесь, – уверенно ответила Грит Адигар. – Кора была очень ответственным человеком. А позже… Сказать вам честно?

Это разумелось само собой. Грит Адигар продолжила:

– Не думаю. Я всегда считала, что шрамы на ее руках скорее опровергают это подозрение. Это ведь наверняка следы загноившихся ран. Мне ни разу не доводилось иметь дело с «торчками», но хотела бы я посмотреть на того, кто стал бы колоть иглой в гноящиеся опухоли. Нет, в этом случае наркоман сделал бы укол в ногу или куда-то еще, об этом многие говорят. Я беседовала об этом с Корой. И она сказала: «Я тоже в это не верю, Грит. Но я во многое не верю, а тем не менее это так. Неудивительно, что я стала колоться. После такой трагедии…»

По словам Грит Адигар, трагедия произошла в августе, пять лет тому назад. Лично она при этом не присутствовала, в ту субботу она гостила у знакомых и вернулась домой лишь поздно ночью. Поэтому могла только высказать предположения, и неоднократно это подчеркнула. Однако эти предположения были вполне похожи на правду.

В апреле врачи обнаружили, что время Магдалины истекло. В середине мая ее состояние ухудшилось. Кора перестала выходить из дома, даже за покупками. Теперь в магазин ходил Вильгельм. Кора же день и ночь сидела у постели сестры.

Именно в это время Грит Адигар несколько раз видела Хорсти: он слонялся по улице, чтобы быть поближе к Коре и хоть глазком взглянуть на любовь всей своей жизни.

Это противоречило словам Маргрет Рош. Грит Адигар их опровергла.

– Скорее всего, Маргрет неправильно поняла Вильгельма. Дурная компания! Вряд ли он бы так выразился. А даже если и так, это было сказано не о Хорсти, а о Магдалине. Вильгельм не ладил с младшей дочерью. С ней было нелегко. Когда человек смертельно болен, это ведь еще не значит, что у него нет воли к жизни. А она у Магдалины была, можете мне поверить.

Грит Адигар улыбнулась одними губами и стала рассказывать дальше, о последних месяцах Магдалины. Приближалась ее смерть. И, как это часто бывает с обреченными, незадолго до конца они расцветают. Кажется, что они поправляются. В августе Вильгельм и Элсбет поехали в Гамбург, и Кора позволила себе провести субботний вечер с верным Хорсти. Ее не было всего пару часов. Когда она вернулась, ее сестра была мертва…

Грит Адигар поднялась.

– Хочу вам кое-что показать. Идемте со мной.

Таращившаяся в тарелку Элсбет осталась в кухне. Грит Адигар вышла в коридор и стала подниматься по узкой лестнице на второй этаж. Там было всего три двери. И одну из них Грит открыла.

За дверью была по-спартански обставленная комната: две кровати и ночной столик, больше там ничего не было. На столике стоял маленький будильник, стрелки которого остановились между четырьмя и пятью часами. Рядом с ним лежал плеер с наушниками, за ним – стопка кассет. А перед ними стояла фотография в серебристой рамке.

Это был любительский снимок. На нем были запечатлены две девушки, сидящие рядом на кровати. У обеих были длинные волосы, у одной – белокурые, у другой – каштановые.

Рудольф Гровиан взял в руки фото и принялся его рассматривать. Дольше всего он изучал обрамленное каштановыми волосами лицо Коры. Такой улыбки, встревоженной и нежной, он у нее еще не видел. Одну руку Кора положила на плечо сестре. А Магдалина…

– Они обе очень красивы, – произнес Рудольф.

– Да, они обе были хорошенькими, – согласилась Грит Адигар. – Но для того, чтобы описать внешность Магдалины, этих слов недостаточно. Она могла бы сводить мужчин с ума. Иногда я думала, что природа решила компенсировать ее внутренние дефекты внешней привлекательностью или, наоборот, с помощью болезни позаботилась о том, чтобы эта девушка не погубила ни одного мужчину.

Она вздохнула и, пожав плечами, смущенно улыбнулась.

– Когда такое происходит на твоих глазах, в голову невольно приходят странные мысли. Должно быть, в юности так же выглядела Элсбет. Неудивительно, что она сошла с ума из-за болезни младшей дочери. Кора больше похожа на Вильгельма, а Магдалина была точной копией матери.

– Но глядя на фотографию, не скажешь, что Магдалина больна, – удивленно произнес Рудольф.

Грит Адигар снова улыбнулась.

– Чертовщина, да? Из-за нарушения сердечной функции все ее тело оплыло. Кроме того, отказывали почки. Но несмотря на это у нее был цветущий вид. И только синюшный оттенок кожи выдавал, что с Магдалиной что-то не так. Прежде чем мне разрешили сделать снимок, Кора полчаса колдовала над ее макияжем. Магдалина не разрешала себя фотографировать. Она была очень тщеславной и согласилась только после того, как сестра привела ее в порядок. Это единственный снимок, на котором она запечатлена. Я сделала его в начале апреля, за два дня до того, как Магдалину в последний раз повезли в Эппендорф. Мы тогда еще думали, что ей стало лучше. Она поправилась, лицо округлилось, ноги больше не были похожи на палки. Но все это было из-за отеков. Мы узнали об этом гораздо позже…

Рудольф поставил фотографию на место и улыбнулся. Над второй кроватью висела полка, где в ряд, корешком к корешку, стояли книги.

– Книги мы нашли тогда в сарае, – пояснила Грит Адигар. – Вильгельм только потом повесил полку над кроватью Коры и расставил их.

В основном это была специальная медицинская литература. Тематика была весьма примечательной: религиозное безумие и самоисцеление с помощью силы воли.

Грит Адигар не стала упоминать о том, что в сарае Вильгельм нашел еще одну, очень маленькую тоненькую книжицу, в которой были лишь цифры. Более тридцати тысяч марок! Вильгельм сказал: «Где, ради всего святого, она взяла столько денег?»

– С тех пор как Коре исполнилось шестнадцать, бо́льшую часть карманных денег она стала тратить на книги, – говорила Грит Адигар. – Я часто видела, как она вечером выходит из дома. Пробирается в сарай. Там Кора хранила модную одежду и косметику; все, что так важно для юных девушек и чего Элсбет не потерпела бы. А еще книги… Отправляясь в город, Кора переодевалась и наносила макияж. Можно было подумать, что она собирается развлечься. Но под мышкой у нее, как правило, был один из этих томов. А с книгами не ходят на танцы, в кино и кафе. Кора не развлекалась. Вряд ли ее можно упрекать за то, что в субботу она встречалась с Хорсти. Ведь ей нужно было хоть немного свободы, хоть пару часов в неделю для себя. Остальное время она посвящала сестре.

Грит Адигар рассказала, как однажды Кора прочла в каком-то журнале о трансплантации сердца, об огромных успехах, которых удалось достичь американским хирургам. Она часто заявляла, что однажды отвезет туда Магдалину. Чего она не хотела или не могла понять, так это того, что пересадкой сердца ситуацию не исправить.

– Если бы дело было только в этом, – говорила Грит Адигар, – врачи в Эппендорфе сделали бы такую операцию, просто ради того, чтобы показать: им это под силу. Не знаю, в чем была причина. Об этом вам стоит поговорить с Маргрет. Она забирала из клиники историю болезни. Пока Магдалина была жива, никто не знал, как у нее на самом деле обстоят дела. Вильгельм этим не интересовался. Элсбет не могла понять, что говорили ей врачи. А Магдалина не желала понимать это и молчала. В апреле врачи предложили ей остаться в больнице. Она настояла на том, чтобы умереть дома. Вроде бы Магдалина заявила, что там за ней ухаживают именно так, как ей нужно. Вот только дома она ни слова никому не сказала. А потом, когда Кора вернулась, она увидела, что ее сестра мертва… На следующее утро Вильгельм заглянул в комнату и увидел, что его старшая дочь исчезла.

– Когда именно это произошло? – поинтересовался Рудольф.

– Подождите… Дата указана в свидетельстве о смерти. Сейчас принесу, оно лежит в спальне.

Грит Адигар бросилась к двери, через две секунды вернулась и протянула ему документ.

– Сердечно-почечная недостаточность, – прочел Рудольф.

Подпись врача. Она была неразборчивой, но он и не пытался ее разобрать. Шестнадцатое мая – день рождения Магдалины. Сестра Коры Бендер умерла шестнадцатого августа.

Число шестнадцать. Не нужно быть психологом, чтобы понять, какое значение имела эта дата в жизни Коры Бендер и почему в первой версии своей истории она переместила знакомство с Джонни на май. Она принимала желаемое за действительное в соответствии с девизом: лучше в мае, а не в августе. Таким образом можно было забыть о погибшей с Люнебургской пустоши, равно как и об утверждении, что ее тетка ему солгала.

Маргрет, вероятно, сказала ему правду, по крайней мере, намекнула на нее. Как она могла это утаить? Злость на Маргрет Рош не уменьшилась ни на йоту. Сначала она заявляла, что предоставит ему всю необходимую информацию, а потом, в самом важном месте, принялась возводить стены. Чистой воды бесстыдство! Она препятствовала оперативно-розыскным действиям, а может и хотела ввести полицейских в заблуждение.

Он еще побеседует об этом с Маргрет Рош. Сейчас же Рудольф перевел разговор на другую тему, интересовавшую его больше всего: на роковую попытку самоубийства и последовавшее за ним лечение. К сожалению, об этом Грит Адигар мало что знала.

Кто-то ей звонил – тогда, в ноябре, за несколько дней до того, как Кора вернулась домой. Грит Адигар была взволнована и не разобрала имени. Переспрашивать она не стала, а сразу же побежала в соседний дом и позвала к телефону Вильгельма. Он должен помнить имя звонившего. Вильгельм разговаривал по телефону довольно долго… Грит Адигар могла лишь сказать, как выглядела Кора, когда вернулась домой. Судя по всему, ее лечащий врач был дилетантом. Нельзя отпускать пациентку в таком состоянии, если у тебя есть хотя бы капля ответственности.

Кора приехала на такси. (Номера у автомобиля были гамбургские.) Она едва стояла на ногах. Водитель не стал ей помогать, а развернулся и уехал прочь.

Грит Адигар покачала головой.

– Она стояла на улице и глядела на дом, словно видела его впервые. Затем медленно направилась к крыльцу. Я заметила ее в окно, выбежала на улицу и заговорила с ней. Кора не обратила на меня внимания… Элсбет открыла дверь… Эх, понимаете, у Элсбет-то с головой не все в порядке. Она посмотрела на дочь и заявила: «Кора умерла. Обе мои дочери мертвы». Кора закричала. Я никогда еще не слышала, чтобы человек так кричал. Словно зверь.

Грит Адигар продолжала рассказывать, как Кора рухнула на колени и стала биться головой о ступеньки крыльца. В прихожую выбежал Вильгельм. Они вместе отнесли Кору на второй этаж. Раздели. Когда сняли платье, увидели истощенное тело. Лоб Коры был разбит в кровь, на нем – свежий шрам. Он уже хорошо зажил, в отличие от локтей. Пока они раздевали Кору, она повторяла: «Магдалина не могла умереть! Мы вместе с ней полетим в Америку!»

– У меня было такое чувство, – продолжала Грит Адигар, – что она ничего не помнит. Что она забыла ту ночь. Полностью. После сильного шока такое может случиться…

По всей видимости, Грит не подумала о том, что Кора действительно узнала о смерти сестры только в ноябре, потому что не вернулась домой той ночью.

«Джонни Гитарист, – размышлял Рудольф, – вскруживший головы половине Буххольца. А она для него была пустым местом. До того вечера. Три месяца Кора просидела у постели сестры. И тут рискнула выйти из дому, радуясь тому, что Магдалине вроде бы стало лучше. И какое же это было счастье, когда Джонни наконец-то ее заметил! Хорсти она отшила с ледяной улыбкой, а может быть, его в тот вечер и не было в «Аладдине». С гулко бьющимся сердцем Кора села в серебристый фольксваген Golf, к Джонни и его толстому дружку. Может быть, с ними была еще одна девушка, а может быть, и нет. Это сейчас не самое важное.

Вопрос вот в чем: могла ли Кора ради своей мечты бросить больную сестру на произвол судьбы и больше не возвращаться домой? Это тяжело себе представить после того, что рассказала Грит Адигар. Возникал и еще один вопрос, которому Рудольф до сих пор не придавал значения. Можно ли серьезное повреждение черепа вылечить за пару недель? Это тоже тяжело себе представить.

Из дома родителей Коры Бендер он чуть позже отправился в ресторан, где можно было недорого и вкусно поесть. Рудольфу не повезло: с трех до шести вечера там было закрыто. Поэтому сначала он поехал в больницу, где Вильгельм Рош боролся за жизнь, а Маргрет Рош стояла на страже, командуя обслуживающим персоналом. С отцом Коры Бендер Рудольф поговорить не смог. А Маргрет упорно хранила молчание.

Какое отношение к делу Франкенберга имеет девушка, пять лет назад умершая от сердечно-почечной недостаточности? Совершенно никакого! Но достаточно было упомянуть имя Магдалины, чтобы выбить у Коры почву из-под ног. Встревоженная тетушка Маргрет переложила ответственность на свою племянницу. Уж пусть он – пожалуйста – вспомнит! Она сказала Коре: Расскажи, почему ты ушла из дома в августе. То, что Кора не последовала ее совету, говорит само за себя. Комплекс вины; этого недалекому сотруднику уголовной полиции ни за что не понять.

«Недалекого сотрудника уголовной полиции» Рудольф проглотил, не сказав ни слова. Да Маргрет Рош и не оставила ему времени на возмущение. Ей удалось отвлечь его и направить по другому следу. Ведь в понедельник – еще до того, как она заговорила о безумном поступке Коры – Маргрет первым делом попыталась узнать у Вильгельма название клиники, где тогда лечилась ее племянница.

О клинике Вильгельм ничего не знал. Знал только имя врача! Тот сам назвал ему свое имя и адрес. Но когда чуть позже отец Коры послал по этому адресу письмо с благодарностью, оно вернулось нераспечатанным с пометкой «Адресат неизвестен»!

– Любопытно, не правда ли? – сдержанно поинтересовалась Маргрет Рош. – Почему этот человек назвал вымышленное имя? Что он сделал с Корой? Могу себе представить!

Она шумно вздохнула и покачала головой.

– Знаете, когда я разозлилась сильнее всего, господин Гровиан? Когда Кора сидела с этим у меня в кухне.

– С чем – с этим?

Маргрет Рош снова вздохнула и смущенно пожала плечами.

– С героином. Я ведь рассказывала вам, что Кора думала, будто ее ужасное состояние – следствие ломки. Она купила на вокзале немного героина и попросила меня сделать ей укол. Я отобрала у нее наркотик. Еще тогда я заметила, что Кора не умеет обращаться со шприцем, а значит, эту дрянь вводил ей тот тип. Но сейчас я думаю, что, если бы это было так, Кора хотя бы раз должна была видеть, как это делается. А она понятия об этом не имела. Можете проверить сами, если мне не верите.

Да, Рудольф больше не верил ни единому ее слову. Ни истории про врача, назвавшегося фальшивым именем, ни остальному. У Маргрет Рош было достаточно времени, чтобы договориться с Грит Адигар. Симпатичная соседка подготовила почву, заботливая тетушка посадила цветочек. Однако Рудольф не понимал, какую цель они преследуют. Будучи медсестрой, Маргрет Рош не могла быть настолько наивной, чтобы полагать, будто он поверит, что начинающий студент-медик смог вылечить черепно-мозговую травму, полученную Корой Бендер.

Что ж, у Рудольфа Гровиана не оставалось иного выхода, кроме как послать запросы во все больницы Гамбурга и его окрестностей. Не забыл он и о частных врачах. Это была работа для человека, который любит висеть на телефоне, пока у него не отвалятся уши.

Рудольфу не хватало информации, для того чтобы найти Хорсти. Кроме того, ему хотелось есть. После разговора с Маргрет Рош он предпринял еще одну попытку получить недорогой ужин. Часы показывали начало седьмого.

Стейк действительно оказался великолепным, на гарнир нареканий тоже не было. Рудольф сказал Мехтхильде, что, скорее всего, приедет очень поздно и его не стоит ждать к ужину.

Чуть дольше часа Рудольф провел в этом уютном и добротном заведении, пытаясь представить, как оно выглядело во времена «Аладдина». Приветливый официант ничем помочь ему не смог, поскольку жил, по его словам, в Буххольце всего пару лет и никогда не слышал о Джонни, Бёкки и Тигре, равно как и о Франки с Хорсти.

В начале девятого Рудольф наконец пустился в долгий обратный путь. Он получил кое-какую информацию, но не продвинулся ни на шаг. Скорее наоборот! Несмотря на поздний час, Рудольф четыре раза попал в пробку. Он провел в дороге семь часов и дома был в половине четвертого утра.

Мехтхильда спала. На его подушке лежала записка с просьбой обязательно позвонить Вернеру Хосу. Но было уже слишком поздно. Стараясь не шуметь, Рудольф забрался в постель и лег рядом с Мехтхильдой. Его глаза слипались от усталости, в голове гудело, шея и плечи онемели. Спустя две минуты он уснул.

А на следующее утро Рудольф узнал, что Кора Бендер по-своему попыталась закончить расследование. Это известие настигло его подобно удару хлыста. Он не чувствовал бы себя хуже, даже если бы дал ей заряженный пистолет.

Пачка бумажных платков! Да еще и полупустая! Как он мог хоть на секунду подумать, будто знает, что происходит у Коры в голове?

Рудольф несколько минут сидел за своим письменным столом, просто сидел и смотрел на кофеварку. На донышке чайника снова образовалась коричневая пленка… В половине десятого Рудольф вышел из кабинета, купил в супермаркете бутылочку моющего средства и губку. Он не только отчистил чайник, но и отполировал старую кофеварку до зеркального блеска. И даже не заметил этого.

Рудольф видел только руку Коры Бендер, сжимающую пачку платков. В какой-то момент он услышал ее голос: Вы даже не представляете, что произойдет, если я обо всем вам расскажу. Все оживет.

Теперь он догадывался, что она имела в виду. По крайней мере, теперь Рудольф знал, какого духа призвал. Кающуюся Магдалину.

Кора лежала на постели. Ее руки и ноги были зафиксированы широкими тканевыми манжетами. Голова болела от сильного удара о стену и от укола – ей дали успокоительное. Это она еще помнила. Кора возмущалась, дралась, брыкалась, кусалась и кричала, никого к себе не подпуская.

Кое-что из этого осталось у нее в памяти, но впечатления были слишком размытыми. С тех пор как ее принесли в эту комнату, Кора лежала на спине и дремала. Несмотря на то что она чувствовала манжеты на запястьях и лодыжках, а также широкий пластырь на лбу, ей все было безразлично.

В голове постепенно прояснялось, но слез по-прежнему не было. Ее сердце билось, она дышала и даже могла размышлять. Однако, тем не менее, ее существование закончилось. Вот только она не дотянула несколько минут до вечности и оказалась в худшем из возможных мест. Конечная станция: дурдом!

В комнате стояло еще несколько кроватей, однако на них никого не было. Тем не менее ими пользовались: об этом красноречиво свидетельствовало скомканное постельное белье. Те, кто спит на этих кроватях, могут свободно перемещаться. А она – нет! Самым же постыдным в этой ситуации был подгузник. Кора отчетливо его ощущала.

В какой-то момент дверь открылась. Чьи-то руки торопливо ощупали путы, и над ней склонилось безучастное лицо.

– Как вы себя чувствуете?

Никак! Кора вообще не хотела себя чувствовать. Она отвернулась. Пара слезинок просочилась в наволочку, еще две-три побежали вдоль носа и достигли сомкнутых губ. Кора слизнула их кончиком языка.

Ей хотелось пить, но она предпочла бы откусить себе язык, вместо того чтобы попросить воды. В горле пересохло и болело, в носу тоже.

В комнате было очень светло; судя по всему, день едва перевалил за половину. Створка зарешеченного окна была слегка приоткрыта. Снаружи доносился стрекот воробьев. Пружинящие, чавкающие шаги резиновых подошв удалились в направлении двери, и Кора снова осталась одна – наедине со своими мыслями, воспоминаниями, страхами и чувством вины.

Она чувствовала каждый удар своего сердца, и всякий раз желала, чтобы эта глупая штука наконец остановилась. Кора сосредоточилась на этом. Если можно жить только благодаря силе воли, то почему благодаря ей нельзя умереть? Но у Коры ничего не получалось. Ее сердце продолжало биться.

Позже дверь опять открылась. На улице все еще было светло. Кто-то вошел в комнату, неся в руках поднос. Ужин. Вот только он был приготовлен не для женщины, обладающей свободой выбора и способной принимать решения, а для зомби. Поильник и кусок хлеба, на который положили сыр, нарезанный маленькими кусочками. Кто-то одной рукой взял Кору за подбородок, а другой поднес носик поильника к ее губам. Она недовольно отвернулась, и бульон пролился на наволочку. В нос ей ударил запах перечной мяты. Голос произнес равнодушно:

– Если вы не будете есть и пить добровольно, вас станут кормить насильно. Ну так что, откроете рот или нет?

Кора не подчинилась, несмотря на то что жажда была невыносимой, в горле еще больше пересохло, а язык опух.

Тот, кто приходил с подносом, ушел. Дверь захлопнулась. Но ненадолго – вскоре она снова открылась. На этот раз пришел ОН.

Кора поняла, кто это, едва он склонился над ней. Компетентность окружала его, словно аура. Она сверкала в его глазах, сочилась из носа при каждом выдохе.

Я обладаю знанием и властью! Я могу спасти тебя от вечного проклятия. Доверься мне, и тебе станет легче.

В Коре еще оставались последние капли непокорности. И эти капли думали: «Ошибаешься, сарделька. Принес карты?»

Его голос звучал приветливо.

– Вы не хотите есть?

Кора была не уверена в том, нужно ли ему отвечать. Кто знает, что за этим последует? В конце концов он, чего доброго, никогда не выпустит ее из этой комнаты, из этого подгузника, из своих когтей.

И тогда она решила проверить. Просто чтобы показать ему, что он обломает об нее зубы. Она уличная проститутка-наркоманка, а улица закаляет. Голос Коры прозвучал хрипло.

– Большое спасибо, я не голодна. Но если бы у вас нашлась для меня сигарета, я была бы вам благодарна.

– Очень жаль, – отозвался мужчина, – но сигарет у меня с собой нет. Я не курю.

– Вот так совпадение! – прохрипела Кора. – У нас с вами есть кое-что общее. Я ведь тоже не курю. Десять лет назад бросила. Просто подумала, что, если получу сигарету, у меня освободится хотя бы одна рука.

– Вы хотите освободить руку?

– Вообще-то нет. Мне очень удобно лежать вот так. Просто иногда возникает желание почесать нос.

На самом деле она хотела использовать другое, более вульгарное слово. Жопа! Но это было словечко Магдалины, и оно не хотело слетать с ее губ.

– Если будете вести себя разумно, я позабочусь о том, чтобы ваши путы ослабили.

– Разве я не доказала своего благоразумия? – спросила Кора. – Я хотела сберечь для государства кругленькую сумму. Нужно вернуть смертную казнь. Око за око, так написано в Библии. Жизнь за жизнь.

Но мужчина не попался на эту удочку.

– Все зависит от вас, – спокойно произнес он. – Если вы поедите, примете медикаменты…

Отвечать Коре было тяжело. Но раз уж она начала, нужно было продолжать.

– И что же хорошего вы мне принесли? Немного резедорма?

У нее в мозгу промелькнула короткая вспышка: ухоженная узкая рука и стакан апельсинового сока. Они тут же исчезли в темноте. И недоверчивый женский голос поинтересовался:

– Что это ты ей даешь?

Ответил мужской голос, знакомый, но не мягкий, просто рассудительный.

– Резедорм. Так подействует быстрее.

И женщина недовольным тоном произнесла:

– Но она ведь даже не очнулась до конца. Она сможет глотать?

Мужчина ответил немного раздраженно:

– Это я и намерен выяснить. И я предпочел бы, чтобы ты помолчала. Возможно, она нас слышит.

Вокруг по-прежнему было очень темно. Кора почувствовала, как чья-то рука скользнула к ее затылку, и услышала голос.

– Моргните, если понимаете меня.

Она моргнула, но перед глазами у нее стоял туман.

– Хорошо, – произнес мужской голос. – Попытайтесь поднять голову. Я вам помогу. – И холодный край стакана коснулся ее губ. – Пейте до дна, – сказал мужчина. – Медленно… Глоточек, еще один… Да, чудесно, у вас все получается. А сейчас вам лучше уснуть. Вы должны много спать.

Сон пришел сразу же после того, как Кора выпила стакан апельсинового сока. Словно ее ударили по голове мешком с картофелем. Нет, это был не мешок… а пепельница, стоявшая на низеньком столике!

Это тоже было всего лишь вспышкой в ее мозгу, подсвеченной зеленым, красным, синим и желтым. В ней не было никакого смысла, она просто возникла из ниоткуда. Может быть, потому что шеф упомянул о пепельнице? Вспышка сопровождалась металлическим привкусом во рту и болезненным вскриком, больше похожим на визг: Эта стерва меня укусила!

Рука метнулась к столу и снова возникла прямо у Коры перед лицом – с тяжелой стеклянной пепельницей; опустилась – и больше ничего не было. И сейчас это всего лишь мысль, больше похожая на усмешку.

Не мучай себя вопросом о том, кто раскроил тебе череп. Ты же это знаешь! Это сделал один из последних клиентов, заплативший тебе таким вот образом.

Психиатр все еще стоял, склонившись над Корой и внимательно наблюдая за малейшими изменениями в ее состоянии.

– Вы уже принимали резедорм? – поинтересовался он.

– У меня богатый опыт, – отозвалась Кора. – Что именно вас интересует? – В горле у нее было так сухо, что ей казалось, будто кто-то жонглирует там иголками. Но она продолжала говорить. – Что вас интересует: общение с набожной матерью, утешение слабого отца или прием наркотиков?

– Резедорм – это не наркотик, – отозвался психиатр. – Это снотворное.

– Да знаю я! – пробормотала Кора.

Произнеся это, она вспомнила, что резедорм давала ей Маргрет – по рекомендации своего друга, Ахима Мика. Врач и медсестра…

Нет! Нет, все было совсем не так. Ахим Мик никогда не подносил стакан к ее губам, а Маргрет никогда не давала ей апельсинового сока! Маргрет давала ей воду. И голос из воспоминания принадлежал не ей.

Должно быть, это говорила мрачная медсестра. А врачом был тот тип с тонкими руками и аккуратно подстриженной бородкой! Забавно, до сих пор Кора ни разу не вспоминала о стакане в его руке. Только о шприцах. И о том, что он ей говорил! Клиенты-извращенцы!

Она устала, очень устала…

– Все я знаю, – повторила Кора. – Вы должны позволить мне поспать.

Психиатр еще немного постоял у ее кровати, но она перестала обращать на него внимание.

Закрыв глаза, Кора увидела, что стоит в воде. Малыш сидел у ее ног и играл красной рыбкой. Узкая белая спинка, гладкие круглые плечи, тонкая шейка и белокурые волосы… Он был похож на девочку. На Магдалину, когда она была лишь свертком, который носили из одной комнаты в другую и который Кора ненавидела всеми фибрами своей невинной детской души.

Почему она не решилась поплавать? Малыш не пошел бы за ней. Для него она была всего лишь женщиной, кормившей его по выходным йогуртом и яблоками, вместо того чтобы давать ему детский шоколад и мармеладных мишек. Не имеет значения, что он называл ее мамой. Может быть, когда-нибудь его подсознание свяжет воспоминание о ней со вкусом яблок голден делишес и маленьким окровавленным ножом для очистки фруктов. Когда-нибудь бабушка ему скажет:

– Хорошо, что твоя мать с нами больше не живет. Она была шлюхой. Чего мы только не узнали о ней после того, как она ушла…

В какой-то момент Кора услышала шаги, направлявшиеся к двери. Это было не важно. Психиатр придет сюда снова – словно демон, которого она призвала из ада.

«Вызвал я без знанья духов к нам во двор и забыл чуранье, как им дать отпор!»

«Ученик чародея». Это стихотворение им задавали учить в школе. И врач постоянно заставлял Кору читать его вслух. Тогда ей это нравилось. Теперь уже нет. Слишком много духов появилось вокруг нее.

А тот, который только что закрыл за собой дверь, не успокоится, пока на поверхность не всплывет последняя крупица дерьма. Парочка клиентов-извращенцев, которые раскроили череп проститутке под кайфом, когда решили, что достаточно повеселились. Это его работа, ему за это платят.

Она могла бы сопротивляться – и только оттягивала бы неизбежное. Пути назад нет, она не имеет права молчать. Она лишилась прав, когда вонзила в того мужчину маленький ножик. И те, что снаружи, хотят знать почему. Кора тоже хотела бы это знать. Песня – несерьезная причина. Ей уже казалось невероятным, что когда-то она ее боялась.

В какой-то момент Кора уснула и не видела женщин, вошедших в комнату и, возможно, стоявших у ее постели, а затем разошедшихся по своим кроватям. На следующее утро ей казалось, что кто-то гладил ее ночью по волосам и по лицу. Должно быть, это был отец, который хотел еще раз обнять ее и, возможно, принес тарелку чуть теплого фасолевого супа, зная, что она голодна как волк.

Когда Кора проснулась, постели снова были пусты. Она чувствовала себя полумертвой. Ей вспомнился странный сон, привидевшийся незадолго до пробуждения: она заталкивала себе в нос обрывки бумаги и кляп в горло. А потом – удар по лбу. Она даже сознания не потеряла. Паника, удушье… Скрежет ключа в замке. Пронзительный голос охранницы:

– Господи! Я так и думала, что она слетит с катушек.

Чужие пальцы у нее в горле. Красные круги перед глазами. Конечная станция – дурдом. И это был не сон.

Принесли завтрак. Коре отвязали левую руку, и она немного поела. Вскоре после завтрака от пут освободили ее правую руку и обе ноги. Коре велели встать, помыться и одеться. Все ее тело онемело от долгого лежания, разум парализовало от страха. В девять часов нужно идти к шефу – так ей сказали.

Что-то в душе Коры отказывалось называть его так. Шеф – это Рудольф Гровиан, ужасный человек, который никак не мог понять, какую боль ей причинил. Впрочем, ему можно было бы солгать. С психиатром же подобные попытки казались совершенно бесперспективными.

Его зовут профессор Бурте. Он и выглядел как профессор, невысокий и хилый. Карлик, да, наверное, так и есть. Лишь карлики могут зарываться в чужие головы, пробираться во все уголки, заглядывать за повороты.

Профессор Бурте вел себя так же приветливо, как и вечером, излучал спокойствие и уверенность. Добродушный отец всего сущего, способный читать в чужих сердцах. Он смотрел на нее, не отводя глаз.

В душе у Коры больше не было непокорности, не было протеста. За ночь она стала маленькой, а отец сидел на краешке кровати, отчаянно пытаясь продемонстрировать ей свою любовь. Тем самым он превратил ее в крохотного, прозрачного человечка, которому разрешили сесть в кресло и удобно там устроиться.

Профессор начал с вопроса о том, как она себя чувствует.

– Отвратительно, – произнесла Кора и глубоко вздохнула.

Суставы болели, но это было не страшно. Отцу не следовало приходить. Она ведь приказала Маргрет ему помешать. Кора принялась массировать левое запястье правой рукой, не сводя с профессора взгляда и ожидая следующего вопроса.

Он говорил так мягко, что это казалось невыносимым. Потому что все его слова были ложью. Он хотел побеседовать с Корой о смысле жизни и о бегстве от наказания.

– Я не хотела избежать наказания, – сказала она. – Просто не желала слушать, что именно шеф узнал от отца.

– А что он мог узнать?

«Тебя это не касается, коротышка, – подумала Кора. – Он узнал о том, что я…»

Однажды отец пришел в нашу комнату и принялся рыться в прикроватной тумбочке. Это была самая обычная тумбочка – с выдвижным ящиком и дверцей. Внизу Магдалина хранила кассеты. В ящике лежали ее лекарства. И свеча! Одна из тех, которые мать покупала для алтаря. Мама никогда не заходила в нашу комнату. Зато заходил отец. Он нашел свечу. И понял, что я использовала ее не для молитв: фитиль на конце был немного запачкан.

Я увидела, что отец стоит в дверях, терзаемый отвращением и разочарованием. Он протянул ко мне руку.

– Что здесь происходит? Что ты с этим делаешь?

Я услышала собственный голос:

– А ты что, не догадываешься? Ты же очень хорошо разбираешься в человеческой природе. Разве не ты однажды рассказывал мне, что с возрастом этому будет невозможно противиться? У меня тоже есть желания. Но я предпочитаю сухой вариант. Свеча не выстреливает, не воняет. Положи ее на место и убирайся.

Отец бросил свечу на пол и, опустив плечи, направился к лестнице. Он плакал, как в ту ночь, когда сидел на краешке моей кровати и пытался объяснить ужас своего существования. На этот раз он ничего не объяснял, только бормотал:

– В кого ты превратилась? Ты же хуже шлюхи!

С годами все изменилось. По всей видимости, это было как-то связано с взрослением. Есть вещи, которые не хочется понимать, но приходится. Отец – мужчина. И у него имеются потребности, как и у всякого мужчины. Он злится, становится несправедливым, когда его лишают возможности испытать удовлетворение. В каком-то смысле я его понимала.

С возрастом я часто стала думать о том, каково это – быть любимой. Не только душой, но и телом. Готовность отдаться, страсть, французские поцелуи, оргазм и все такое. Постепенно я привыкла к тому, что у меня большая грудь и периодически бывают кровотечения. У меня больше не было проблем с использованием тампонов. И иногда я думала: какая разница, вставляю я тампон или в меня входит мужчина… Не может быть, чтобы отличие было так уж велико. И если уж мужчине это нужно…

Но я понимала и мать, которая больше не хотела этим заниматься. В общем-то она была жалким созданием. Что я хочу сказать? Если у женщины не все дома, она ведь в этом не виновата. Дело в том, что мама действительно верила во всю эту чушь: что сексом можно заниматься только в том случае, если хочешь зачать ребенка.

Пока она не забеременела, все было в порядке. И при этом мать могла убеждать себя, что очень старается оказать услугу любимому боженьке. Она так и не поняла, что две тысячи лет – это чертовски долгий срок, за который на свет произвели огромное количество людей.

Все могло быть и так, как написала тогда в письме Маргрет. Что Спаситель вообще не имеет ко всем этим запретам никакого отношения. Что эта чепуха была придумана гораздо позже, его представителями на земле. И людям пришлось в это поверить. А что еще им оставалось делать, если они не умели ни читать, ни писать?

Стоит только представить себе, как обстояли дела в Буххольце. Горстка дворов, скудная земля. Чтобы помочь пережить зиму немногочисленному скоту, людям иногда приходилось снимать солому с крыш. Отец как-то рассказывал мне, что откормленная свинья в то время весила сто фунтов. Сегодня это просто смешно. А потом была чума и тридцать лет войны.

Люди были бедными и глупыми, зачастую они не знали, как прокормить детей. И когда священник начинал говорить им, что поддаваться желаниям плоти – грех и достойно порицания, они смотрели на себя и своих детей и думали: «Слушайте, а ведь он прав. Если мы перестанем этим заниматься, больше не будет голодных ртов, которые нужно заткнуть».

Причем женщин это касалось больше, чем мужчин. Проклятье Евы. Им же никто не давал обезболивающих, когда они мучились в схватках. Это было частью проклятья: рожать будешь в муках…

Когда ответственность стала невыносимой, когда мать перестала понимать, как справиться с этой ситуацией, она просто сбежала в бедность и глупость. И застряла там. Ей больше не нужно было заботиться о ребенке, которого она не хотела – и не получила. Она ведь знала, что аборт – это грех. Но наверняка нашлись люди, заявившие, что, будучи честной немкой, не стоит рожать ребенка от врага. И она им поверила.

Маме всегда нужен был кто-то, кто сказал бы ей, что хорошо, а что плохо. В юности она верила фюреру, чуть позже – победителю; себе же она не верила никогда. Мне мать верила – когда я говорила то, что ей хотелось слышать. С помощью парочки цитат из Библии ее легко было обвести вокруг пальца.

Отец ничем подобным не заморачивался. Приходя домой поздно ночью, да еще и навеселе, он говорил матери, что у них на работе был небольшой праздник. Он ведь не может все время этого избегать! Мама так же хорошо, как и я, знала, что он был с другой женщиной.

С тех пор как я застукала его в ванной, отец часто ходил к проституткам. После напивался до полусмерти, потому что чувствовал себя ужасно. А затем всю ярость, все презрение, которое испытывал к себе, вымещал на жене. Когда он прогонял ее от креста к плите, чтобы она еще раз подогрела ужин, мне было жаль ее. И я ничего не могла с собой поделать. Я говорила:

– Оставь, мам, я сама все сделаю.

Иногда мне хотелось плакать при виде того, как она украдкой пробирается обратно в гостиную. Мне было всего четырнадцать-пятнадцать лет, а я чувствовала себя старухой. Как будто у меня двое детей, которые больше и старше меня самой. Но это ничего не меняло. Я несла за них ответственность, должна была заботиться о них, воспитывать.

Маму воспитывать было незачем. Она была послушной девочкой. У нее никогда не было грязных мыслей, только грязное белье. А вот отец был ужасным хулиганом, с которым нужно быть построже. Уже в пятнадцать лет я говорила ему:

– Во сколько тебе обошлась сегодняшняя шлюха? В сто марок? В двести? На этой неделе мне нужно триста. Все подорожало. Кроме тебя, в доме есть еще люди, и у них тоже есть потребности.

Отец смотрел на меня, молча вынимал деньги из кошелька и придвигал ко мне по столу. Я знала, что он презирает меня за выражения, которые я выбирала. А я презирала его.

Мы стали врагами. Так бывает между матерью и сыном. Сын делает что-то такое, что не нравится матери. Потому что он знает: мать тоже это сделала бы – или, в моем случае, еще сделает. Но из них двоих мать сильнее. Пока они живут под одной крышей, она обладает огромной властью над сыном. Ведь он ее любит и от всей души желает, чтобы она любила его и гордилась им, даже если он постоянно кричит на нее, швыряя ей в лицо свои гнев и разочарование. Во всем виноваты отчаяние, одиночество и страх перед тем, что его оставит последний человек, который его любит.

Не мама, а я сломала отца. Это я была виновата в том, что он присоединился к ней. Что он в старости делил с женой не только постель, но и крест. Что он забыл о том, что был мужчиной. А он действительно совершенно забыл об этом, как будто доказательство у него наконец-то отсохло.

Потом я часто спрашивала себя, как могла решиться на это: спать с мужчинами за деньги. Я знаю, почему это делала – чтобы накопить на операцию. И в какой-то момент мне понадобилась дурь, чтобы заглушить отвращение – а для этого нужно еще больше денег. Однако такого объяснения мне всегда было мало. И самое ужасное – у меня в памяти ничего этого не сохранилось.

Я помню, как мы с Хорсти однажды курили гашиш в машине. Он скрутил «косяк» и дал мне разок затянуться. А потом сказал, что я все сделала неправильно, потому что сразу же выдохнула дым. Вот и все, остальное стерлось из памяти. То ли это было следствием наркомании, то ли имело какое-то отношение к черепно-мозговой травме, не знаю.

Врач говорил мне, что возможно как то, так и другое, что это называется вытеснением. Ведь я совершала поступки, которые нормальные люди не совершают. А мне хотелось быть нормальной. Я не желала думать о мужчинах, которым себя продавала, поэтому вытолкала их всех за стену. Я не желала, чтобы у меня в памяти оставались их лица, тела и лапавшие меня руки. Я не хотела видеть их перед собой. Дело в том, что мне больше не хотелось вспоминать…

И, несмотря на это, я часто задавалась вопросом: были они старыми или молодыми. Думаю, поначалу это были старики. Мужчины вроде отца, которым дома невмоготу и которые вынуждены удовлетворять свои потребности в ванной или на улице. Которые хотели лишь немного нежности и подтверждения того, что они все еще мужчины. Иногда я спрашивала себя, почему не предложила своему отцу:

– Ты можешь прийти ко мне, если тебе понадобится. Скажи честно, ты ведь уже думал об этом? Не переживай, ты не принесешь в жертву никакого агнца. Я никогда не была агнцем. Я всегда была волком. Ты даже представить себе не можешь, сколько всего я украла в «Альди» и «Вулворте». А также забрала силу из материнского живота. Перекачала ее через пуповину. Истощила ее мозг и толкнула в пучину безумия. Я – вервольф, выпрыгиваю ночью из ящика и пожираю невинных детей. А со стариков, которые не в силах сопротивляться, сдираю кожу и вырываю им сердце из груди. Я – зло во плоти, дочь сатаны. А поскольку ты – мой отец, то, соответственно, ты – сатана. Приходи в мои объятия, несчастный черт! Когда я была маленькой, ты звал меня. А теперь я зову тебя.

Но я ни разу не произнесла этого вслух. Однако по-своему пыталась извиниться перед отцом. Возможно, я видела его в каждом мужчине, с которым спала. Возможно, в какой-то момент я действительно поняла, что мужчины беззащитны перед своими потребностями. Не каждый обладает силой Спасителя, способного отречься и простить – даже шлюху Магдалину.