Все эти годы отец по-своему очень старался. И даже если я сотню раз его разочаровывала, если давала ему тысячи причин меня презирать, его любовь не угасала. Он сделал для меня то, чего не сделал бы ни один другой отец.

Я имею в виду не то, что он сделал на мой день рождения, когда я лежала голодная в постели, а он, ругаясь, подошел к двери. Хотя и в тот день он тоже кое-что для меня сделал. Заметив, что я еще не сплю, отец сел на край моей кровати и погладил меня по голове.

– Мне очень жаль, – произнес он.

Я была ужасно зла на него. Если бы он не дал мне ту дурацкую шоколадку, мама накормила бы меня супом.

– Отстань от меня, – сказала я и повернулась на бок.

Но отец не отстал. Он обнял меня и принялся раскачивать.

– Бедная моя девочка, – прошептал он.

Я не хотела быть бедной девочкой. И день рождения мне тоже был не нужен. Мне нужно было, чтобы меня оставили в покое.

– Отстань, – еще раз попросила я.

– Не могу, – прошептал отец. – Довольно и того, что одна моя дочь страдает. Для нее я ничего не могу сделать, это дело врачей. Ну а твое самочувствие – это мое дело. Если ты потерпишь еще полчаса, мама наверняка уснет и я принесу тебе поесть. Ты ведь голодна как волк.

Он просидел у моей кровати больше часа, обнимал меня и на этот раз не рассказывал о прошлом. Мама была все еще внизу, молилась в последний раз за день. Мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем мы наконец услышали шаги на лестнице. Мама направилась в туалет, и вскоре после этого дверь в соседнюю комнату закрылась. Отец подождал еще несколько минут, а затем спустился по лестнице.

Вернулся он с тарелкой супа. Суп был чуть теплым, но это было не важно. Когда тарелка опустела, отец поставил ее на пол, засунул руку в карман и извлек оттуда остатки шоколада.

Я не хотела его брать, правда не хотела. Но отец отломил кусочек плитки и сунул мне в рот.

– Бери. И даже не задумывайся, ты имеешь право его съесть. Поверь мне, это не грех. Я ведь ни за что не ввел бы тебя в грех. И не бойся, мама ничего заметит. Она думает, что шоколадка лежит на улице, на мусорной куче.

И я не устояла.

На следующий день самочувствие Магдалины ухудшилось. А еще через день ее состояние стало настолько тяжелым, что отец настоял на том, чтобы отвезти ее в клинику. Мать не хотела, но в конце концов ей пришлось подчиниться. И рано утром они выехали.

Я никогда этого не забуду. Мама вернулась домой во второй половине дня – одна, на такси, отец остался с Магдалиной в Эппендорфе, чтобы поговорить с врачами. Я была у соседки, у Грит Адигар, – утром отец сказал мне, что я должна пойти к Грит, если дома никто не откроет двери. Я прекрасно пообедала, а потом получила пару конфет – за хорошо сделанные уроки.

Вообще-то я хотела съесть их только тогда, когда Магдалина снова будет дома, но затем решила, что после того, как я полакомилась шоколадом, это уже ничего не изменит. Конфеты все еще были у меня во рту, когда за мной пришла мама. Конечно же, она заметила, что я что-то жую, но не стала требовать, чтобы я это выплюнула.

Она была не такой, как обычно. Казалось, она была вытесана из камня, а ее голос был похож на белый песок, на котором ничего не растет. Магдалина умрет, так сказали врачи. Теперь уже точно. Она очень долго противостояла смерти, и ее время вышло. Лечить ее нельзя, для нее это сплошное мучение.

Ко всем прочим болезням добавилась еще одна. Это не имело никакого отношения к насморку, которым я ее заразила. Болезнь называлась лейкемия. Рак, так сказала мама. И я представила себе, что в Магдалине живет зверь с клешнями и панцирем, разрывающий ее изнутри.

Из подвала мама вытащила один чемодан для себя и один для Магдалины. Мне пришлось подняться с ней наверх, а потом стоять рядом с постелью в ее спальне, пока она складывала вещи в чемодан Магдалины и приговаривала:

– Смотри как следует на эту постель. Ты всю жизнь будешь видеть в ней свою сестру. До конца своих дней будешь спрашивать себя, стоило ли оно того. «Как я могла позволить своей сестре умереть ради мимолетного наслаждения? Да еще такой ужасной смертью».

И я ей поверила. Я действительно ей поверила. И ужасно испугалась. До тех пор я никогда не размышляла о том, какой будет наша жизнь, когда Магдалины не станет. А теперь задумалась. Я посмотрела на постель, как того требовала мама. И решила, что она хочет запереть меня в своей спальне, чтобы я всю жизнь смотрела на пустую кровать.

Мама на такси поехала обратно в Эппендорф, а я осталась в доме одна. Она не стала запирать меня в спальне. Когда вечером вернулся отец, я сидела в гостиной. Я зажгла свечи и всю вторую половину дня простояла на коленях на деревянной скамье, обещая Спасителю, что никогда ничего больше не пожелаю. Я молила Его, чтобы Он убил меня и оставил мою сестру в покое. А когда я не упала замертво, я решила, что должна показать маме, какую большую жертву могу принести. Я хотела обжечь себе руки, чтобы никогда больше не прикасаться к сладкому, однако, поднеся ладони к пламени и почувствовав боль, убрала их. На них остались волдыри.

Увидев это, отец пришел в ужас. Стал расспрашивать, что мне сказала мама. Я ему рассказала. Сначала он пришел в ярость и стал ругаться: «Тупая корова! Больная!» Затем отправился к Грит Адигар, чтобы позвонить от нее в клинику и сказать врачам, что он передумал. Что они должны лечить Магдалину. А если они не сделают этого, он подаст на них в суд и переведет дочь в другую больницу.

Вернулся отец уже немного успокоенным. Приготовил ужин: суп с зелеными бобами из консервной банки – больше в доме ничего не было. Потом поставил на плиту кастрюльку поменьше и налил туда молока. Молоко у нас было всегда. Для Магдалины. Я не любила молоко, и отказываться от него мне было легко. Но всякий раз я делала вид, будто это огромная жертва. В детстве я была очень лживой, двуличной, испорченной…

Отец вынул из кармана брюк небольшой пакет и улыбнулся мне.

– Посмотрим, получится ли у меня его приготовить, – произнес он.

Это был порошок для пудинга. Отец попросил его у Грит. Сказал ей:

– Кора должна понять, что может есть все, что хочет. Именно сейчас. Но что делать с Магдалиной? Лучше всего позволить ей умереть. Это лечение – сущая пытка. Врачи мне подробно все объяснили. Магдалина этого не перенесет. И потом мне придется жить с мыслью, что по моей указке ее замучили до смерти. Но я должен согласиться на это – ради Коры.

Грит рассказала мне об этом позже, гораздо позже. Но я всегда знала, что отец меня любит. И я тоже его любила. Я так сильно его любила!

Мы полгода жили вдвоем. Это было чудесное время, лучшее в моей жизни. Прежде чем уехать утром на работу, отец готовил мне на завтрак какао, вареные яйца и бутерброды с колбасой. Еще он всегда давал мне большое яблоко или банан, чтобы я могла перекусить на перемене.

Придя домой, я шла к Грит, обедала у нее, а затем играла с Керстин и Мелани. Когда я была у них дома, они всегда вели себя дружелюбно. Иногда даже извинялись за то, что не играют со мной на переменах.

Лучше всего было, когда отец приезжал вечером домой. Он мыл окна, стирал гардины, а я вытирала пыль и подметала в кухне. И все в доме блестело. Закончив уборку, он готовил ужин. Каждый день мы ели мясо или колбасу, а также десерт. После ужина мы оставались в кухне. Когда мы ели пудинг, отец рассказывал мне, что в состоянии Магдалины нет ни прогресса, ни ухудшения. А еще он обещал поговорить с мамой, чтобы она позволила мне быть как все.

– Довольно и того, – сказал отец однажды, – что в этом доме сдерживает себя человек, повинный в этой беде. Помоги мне, Господи!

В гостиную мы заходили только перед сном. Отец никогда не зажигал свечей. Стоя во тьме перед алтарем, мы молились за Магдалину. На этом настаивала мама. Но, думаю, мы делали бы это и добровольно.

Несколько раз отец ездил в клинику. Меня он с собой не брал. Мне нельзя было приближаться к Магдалине, поскольку я снова могла передать ей какую-нибудь вполне безобидную болезнь. Лечение, на котором он настоял из-за меня, оказалось успешным. Но Магдалина настолько ослабела, что могла умереть от насморка.

Когда отец уезжал, я оставалась у соседей. Мне давали какао и свежий пирог, посыпанный сахарной пудрой. И я была счастлива, просто бесконечно счастлива. Особенно же когда отец возвращался из клиники, когда он говорил:

– Кажется, Магдалина выкарабкается. От нее остались одни глаза, но врачи говорят, у нее невероятная жизнеспособность. Можно подумать, что она качает кровь по жилам с помощью силы воли. Такой маленький, слабый человечек… Это необъяснимо. У нее не хватает сил даже на то, чтобы поднять голову, но она цепляется за жизнь.

В декабре мама и сестра вернулись домой. Волос у Магдалины больше не было. Она была настолько слаба, что не могла ждать, пока ей захочется в туалет. Мама каждый день делала Магдалине клизму, чтобы ей не приходилось тужиться. Моей сестре это не нравилось. Она плакала, едва завидев маму с чайником и клистирной трубкой в руках. Теперь Магдалина плакала по-настоящему, вот только это было запрещено – для нее это было слишком тяжело.

Когда она начинала хныкать, мама приходила в ярость и прогоняла меня в гостиную. И мне нельзя было выходить оттуда, даже для того, чтобы сделать домашнее задание. На следующий день у меня возникали неприятности с учительницей. Раньше она меня любила, а теперь считала, что я отношусь к учебе слишком небрежно. Я не могла постоянно объяснять свою неряшливость болезнью сестры. Несколько раз учительница даже сделала запись в классном журнале.

Грит Адигар посоветовала мне делать уроки вечером, когда мать отправит меня в постель. И я лежала на полу с тетрадями и книгами, поскольку стола у меня в комнате не было. А на следующий день учительница была недовольна моим корявым почерком.

Конечно же, я была благодарна Спасителю за то, что Он пощадил мою сестру. Но не так я представляла себе выздоровление Магдалины. Иногда я думала, что было бы лучше, если бы мама заперла меня в спальне до конца моих дней. Тогда у меня было бы меньше неприятностей.

Ежемесячно Магдалину нужно было возить на реабилитационное лечение в клинику. Мама ее сопровождала. Каждый раз они проводили там два-три дня. И каждый раз я хотела, чтобы они не вернулись домой. Чтобы врачи сказали, что Магдалина должна остаться в Эппендорфе навсегда. Что она может жить только там. И мама осталась бы с ней, ведь она никогда не оставляла младшую дочь одну. А я по-прежнему жила бы с отцом. И он снова стал бы таким, как раньше. О большем я не мечтала, только бы он не был так печален.

Это было похоже на кошмар, от которого она не могла очнуться, но на этот раз он изменился. Утаить ничего не удалось. Все валилось из рук, стиралось из памяти и распространялось по округе. Кора услышала, что говорит: о дне рождения, о шоколаде. О грезах. «Только мы с отцом!» Сквозь туман Кора видела, как дрожат ее пальцы, видела внимательное и озадаченное лицо шефа.

Время от времени он кивал.

И она не могла замолчать. Не имела на это права. Нужно уговорить его оставить в покое отца. И мужа. Гереон не заслужил, чтобы ему докучали, ведь он ни в чем не виноват. А для отца узнать о случившемся было бы очень тяжело.

Кора рассказала о нем шефу. Не слишком много, только о том, каким добросердечным и заботливым он был; у него было много интересов, он был ходячей энциклопедией по истории родного края. Говорила она и о матери, о кресте и розах на домашнем алтаре, о деревянном Спасителе и молитвах. И не упомянула только о причине этого. О Магдалине.

Тело Коры дрожало, словно от судорог. Она машинально то поднимала, то опускала голову. Все-таки она себя контролировала. К Магдалине нельзя подпускать никого, особенно мужчин. Любое волнение, любое напряжение могло означать для нее смерть.

Кора говорила о противоречивых чувствах, о необходимости быть хорошей и о соблазнах. Сладости в детстве, потом – молодые люди и их магическая привлекательность. Был среди них один особенный. Один из тех, кому достаточно было щелкнуть пальцами. Все называли его Джонни Гитаристом.

Однажды Грит Адигар сказала:

– Когда ты станешь взрослой, поступай как я. Найди симпатичного молодого человека, позволь ему сделать тебе ребенка, уезжай вместе с ним и забудь об этом кошмаре.

С Джонни Кора ушла бы с удовольствием. Она не раз думала о том, как бы это было, если бы она позволила ему сделать ей ребенка…

Мысли о Джонни заставили Кору снова вспомнить о Гереоне. Она рассказала о том, как они впервые встретились. Вернуться к нормальной жизни можно было только с помощью Гереона. А именно этого Кора и хотела. Она обязательно должна была это сделать: стать нормальной взрослой женщиной, давно распрощавшейся с детством. Вычеркнуть грязную главу, которая началась пять лет тому назад, в мае, и закончилась через полгода, в ноябре, оставив заметные следы на сгибах ее локтей и на лбу. Эту главу нельзя было трогать, потому что в ней было слишком много грязи.

Свекровь часто пыталась нарушить этот запрет. «Шлюха! Кто знает, чем она занималась раньше?» А еще старик с его дурацкими разговорами: «Ты прожженная девка. Меня на мякине не проведешь».

Однако ей это удалось, да еще как! Этому Кора научилась у Пайк. При желании она могла провести любого. Даже шефа. Он помог ей вспомнить первую встречу с Гереоном. Это было более четырех лет тому назад, в декабре. Незадолго до Рождества.

Гереон поехал в город за покупками, искал подарки для родителей. Нагруженный пакетами, он вошел в кафе на Герцогштрассе, в котором Кора зарабатывала себе на жизнь – честным трудом! В первый раз он оказался там случайно. Сел за столик и стал ждать, когда его обслужат. Он не знал, что должен сделать заказ в торговом зале, и смутился, когда она сказала ему об этом.

– Неужели мне придется возвращаться? – Судя по всему, ему это было неприятно. Гереон подумал, что похож на деревенщину, и покраснел. – Вы не могли бы принести мне чего-нибудь?

– Но я не знаю, что вы любите.

– Все, – отозвался Гереон и улыбнулся. – Принесите какой-нибудь десерт с взбитыми сливками и кофе.

– Чайничек или чашку? – спросила Кора.

– Чашки будет достаточно, – ответил он.

Это было очень характерно для Гереона: у него никогда не было больших запросов.

Кора направилась в торговый зал и принесла кусок швацвальдского вишневого торта. Гереон поблагодарил ее:

– Это очень мило с вашей стороны. А вы сами ничего не хотите? Я угощаю.

– Большое спасибо, – ответила она, – но я на работе.

– Да, конечно.

Гереон снова смутился. Он отломил большой кусок торта, положил его в рот и принялся жевать, следя за ней взглядом. Всякий раз, когда Кора смотрела на него, он улыбался.

Через два дня Гереон вернулся. На этот раз он сделал заказ в торговом зале и улыбнулся ей, как старой знакомой. И, прежде чем уйти, спросил:

– А что вы делаете после работы? Кстати, когда вы заканчиваете?

– В половине седьмого.

– Давайте куда-нибудь сходим. Может быть, выпьем пива?

– Я не пью пиво.

– Значит, что-нибудь другое, не важно. Ненадолго, всего на полчаса. Мне хотелось бы познакомиться с вами получше.

Он был неуклюжим и вместе с тем очень прямолинейным, не скрывал, что она ему понравилась. Но навязчивым он не был. Когда Кора отклонила его приглашение, Гереон пожал плечами:

– Что ж, возможно, в другой раз.

Он трижды приглашал ее на свидание, и трижды она отказывалась. После третьего раза Кора рассказала обо всем Маргрет. О его привлекательной внешности и наивности. О том, что с помощью трех фраз его можно убедить: земля все-таки плоская и корабли, которые уходят слишком далеко, падают с края диска и проваливаются в пустоту.

Она говорила о своем желании подвести жирную черту под прошлым и начать все заново там, где ее никто не знает. Жить, как тысячи других людей. И что это возможно только с мужчиной, у которого нет собственного мнения. Которому можно сказать, что шрамы на сгибах локтей – это след от серьезного воспаления, что, в общем-то, было правдой. А вмятина на лбу появилась после того, как она попала под машину. Маргрет очень хорошо ее понимала.

А вот шефу рассказывать об этом было не обязательно. Ведь он тут же поинтересовался бы, кто такая Маргрет, и добавил бы ее в список людей, с которыми обязательно нужно побеседовать. А вовлекать во все еще и Маргрет – это уже чересчур.

Маргрет была младшей сестрой отца. Рядом с матерью Коры она выглядела очень молодо. Красивая, современная, с революционными взглядами на жизнь, с пониманием слабостей, которые могли быть у человека, и ошибок, которые он мог совершить.

Когда в жизни Коры появился Гереон, она уже год жила у Маргрет в Кельне, в маленькой квартирке в старом здании. Две комнаты, крохотная кухня, душевая шириной с полотенце. Садясь на унитаз, Кора упиралась коленями в дверь. Спала она на диване, больше было негде: в спальне у Маргрет было слишком мало места для второй кровати.

Да Коре и не нужна была кровать. Соседства второго ложа она бы не вынесла. Иногда она задавалась вопросом, что стало бы с ней, если бы Маргрет не забрала ее к себе, после того как жизнь дома стала невыносимой. На это у Коры был только один ответ: тогда она умерла бы. А ей вообще-то еще хотелось пожить.

И тетя дала ей такую возможность. Маргрет нашла ей работу в кафе на Герцогштрассе. А когда появился Гереон, настойчиво приглашавший Кору на свидание, сказала:

– Да прими ты его предложение, Кора. Ты же девушка. Будет совершенно нормально, если ты влюбишься в молодого человека.

– Не знаю, влюблена ли я в него. Просто он напоминает парня, который мне когда-то очень нравился. Все звали его Джонни. Как его настоящее имя, я так и не узнала. Он был похож на архангела из маминой Библии, изгонявшего людей из рая. Ты знаешь это место? «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги». Вот как выглядел Джонни. Гереон немного похож на него. Но только внешне, цвет волос и все такое. Гереон – милый парень из приличной семьи. Он уже рассказывал мне о своих родителях. И однажды он спросит меня…

– Ерунда, – отозвалась Маргрет. – Пусть спрашивает, что-нибудь придумаем. Ты ведь говоришь, что он не очень сообразительный. А ты не обязана рассказывать ему историю своей жизни. И вряд ли он сразу же станет расспрашивать тебя о семье. У молодых людей обычно другое на уме. А если все же спросит, скажешь, что жизнь дома была невыносимой. Скажешь, что у твоей матери не все в порядке с головой (но не высокомерно). Это вполне соответствует истине.

– А если он захочет со мной переспать? – пробормотала Кора, ни к кому конкретно не обращаясь.

Однако Маргрет все поняла. Она посмотрела на нее внимательно, с пониманием и сочувствием.

– Думаешь, ты не сможешь?

Конечно же, она сможет. Дело не в том. Кора часто задавала себе вопрос, как это было бы с симпатичным молодым человеком. Но это было бы обманом. И когда она не ответила, Маргрет заявила характерным для нее решительным тоном:

– Кора, это не проблема. Если ты не захочешь, то просто скажешь «нет».

Но все было совсем не так просто, как представляла себе Маргрет. Нельзя постоянно говорить «нет», если хочешь удержать мужчину. А Кора хотела этого. Гереон ей нравился. Во-первых, он был похож на Джонни. Внешне. Во-вторых, он был очень нежным, деликатным. Вечера, которые они проводили в его машине, были чудесными.

Два раза в неделю Гереон забирал Кору после работы, вез в уединенное местечко и обнимал. Чаще всего было слишком холодно, чтобы снять куртку, не говоря уже об остальном. Но Гереон не давил на Кору, несколько месяцев довольствуясь поцелуями и петтингом. И только потом захотел большего.

Она с удовольствием потянула бы еще немного. Только страх потерять Гереона был сильнее страха его разочаровать. Но этого не произошло. Гереон не почувствовал себя обманутым, лишь сказал:

– Ты уже не девственница.

Конечно, нет! Невозможно найти девственницу, которой двадцать один год. В этом возрасте все уже хоть раз, да переспали с кем-нибудь. Но об этом шефу можно было не говорить.

У Коры снова все было под контролем, она могла рассказывать так, чтобы не упоминать о Маргрет и не создавать при этом пробелов в повествовании. И только последняя фраза вырвалась у нее прежде, чем она успела остановиться.

Шеф посмотрел на Кору. Ему хотелось услышать больше, это было видно по его лицу. Он пытался понять, почему она убила того мужчину. И пока не поймет, не отстанет, захочет поговорить с Гереоном, а возможно, даже с ее отцом.

Несколько минут в комнате было тихо. Мужчина в спортивном костюме с сомнением поглядывал на диктофон. Шеф требовательно смотрел Коре в лицо. Она должна хоть что-нибудь ему рассказать. Даже если он ей не поверит! Сейчас, когда она наконец мыслит довольно ясно…

И Кора решила, что слова Гереона о девственности и то, что говорила Грит Адигар о необходимости уйти из дома, лягут в основу истории. А имя главного героя… Как там сказал шеф? «Его звали Георг Франкенберг». Но это имя ей было незнакомо, и Кора боялась оговориться. Имя Джонни было привычнее. Если она смешает свои мечты с тем, что рассказывали о Джонни… О нем ходили дурные слухи. Прекрасная основа для правдоподобной истории.

– Если я, – нерешительно начала Кора, – объясню вам, почему его убила, вы пообещаете, что не станете докучать моей семье?

Обещания шеф не дал, лишь спросил:

– А вы все-таки можете объяснить это, госпожа Бендер?

Она кивнула. Ее руки снова задрожали – она опять перестала их контролировать. Кора сжала одну руку другой и положила их на колени.

– Конечно же, могу. Я просто надеялась, что мне не придется этого делать. Я не хочу, чтобы мой муж об этом узнал. Он не сможет понять… А уж его родители и подавно. Если бы они обо всем узнали, то превратили бы его жизнь в ад. Из-за того, что он связался с такой, как я.

До этого момента Кора говорила, опустив голову. Теперь же она подняла ее, решительно взглянула шефу в глаза и несколько раз глубоко вздохнула.

– Я солгала вам, когда сказала, что незнакома с этим мужчиной. Я не знала его настоящего имени. Но его самого…

Это было пять лет тому назад. В марте он впервые появился в Буххольце. Никто не знал, как его зовут на самом деле. Сам себя он называл Джонни Гитаристом.

У меня почти не было опыта общения с мужчинами. Мне очень редко разрешали пойти погулять, я вынуждена была лгать, чтобы вырваться из дому на пару часов. Чаще всего я говорила матери, что только под открытым небом, прямо пред очами Бога, могу узреть свои желания и лучше сосредоточиться на том, чтобы их побороть. Подобные фразы ей нравились. И однажды субботним вечером она разрешила мне выйти из дому.

В Буххольце у молодежи мало развлечений. Вокруг – живописная природа, дорожки для велосипедистов, кафе и отели для людей, ищущих возможности отдохнуть, но никаких дискотек. Кое-кто отправлялся в Гамбург. Я ни разу туда не ездила, хоть отец наверняка дал бы мне машину. Он даже разрешил мне получить права. Мы с отцом были союзниками. Но я не хотела перегибать палку.

Я направлялась в город. Там было несколько кафе и кабак, где по субботам можно было потанцевать. Подруг и друзей у меня не было. У девушек моего возраста уже были кавалеры, с которыми они предпочитали находиться наедине. А парни… Конечно, кое с кем я знакомилась, но ничего серьезного. Я танцевала с ними, иногда позволяла им пригласить меня на стакан колы. Но больше – ничего. Я была закомплексованной. Стоило парням понять, что они не смогут сразу же затащить меня в постель, как они теряли ко мне интерес.

Мне было все равно. Пока однажды мартовским вечером не появился Джонни. Думаю, я влюбилась в него с первого же взгляда. Он был не один. С ним был парень, невысокий толстяк. Оба были нездешними, я сразу же это заметила, стоило мне услышать их разговор. Они огляделись по сторонам, но меня не заметили. Сели за столик. Через несколько минут Джонни поднялся и направился к одной из девушек. Потанцевал с ней несколько раз. А потом они вместе с толстяком вышли из кабака.

В следующую субботу они пришли снова. И девушка тоже. Она сидела в углу вместе с двумя подругами. Заметив Джонни и его приятеля, они склонили друг к другу головы и зашептались. Но к ним девушка не пошла. Мне показалось, что она не хочет иметь с Джонни и толстяком ничего общего. Джонни тоже не обращал на нее внимания. Прошло совсем немного времени, и вот он уже танцевал с другой. И чуть позже скрылся вместе с ней. Толстяк побежал за ними. А в следующую субботу они друг на друга больше не смотрели.

Так продолжалось пару недель. Их поведение должно было удивить меня, но я не подумала ничего плохого. В то время я действительно была очень наивной. И к тому же влюбилась по уши. Я отдала бы все на свете, чтобы хоть раз поговорить с Джонни.

В следующую субботу я с трудом дождалась возможности выйти из дому. Никогда прежде я не лгала матери так много. Все вертелось вокруг Джонни. Я знала, что у меня нет шансов его заинтересовать, мне просто хотелось быть рядом с ним. Я немного расспросила о нем, но никто ничего толком не знал. Некоторые девушки рассказывали, что он любит музыку. А те, которые были знакомы также с его другом, загадочно усмехались. Несколько раз мне ответили: «Это был чудесный вечер. Но вряд ли Джонни тот, кто тебе нужен».

А потом (это было шестнадцатого мая, через неделю после моего дня рождения) толстяк со мной заговорил. В тот вечер было довольно скучно. Джонни и его приятель некоторое время посидели за столиком, прежде чем толстяк подошел ко мне. Я потанцевала с ним, потому что думала, что после этого он пригласит меня за их столик. Но нет! Приятель Джонни стал чересчур назойливым, и я с трудом вывернулась из его объятий. Он рассердился и обругал меня.

Расстроившись, я ушла. А уже на улице, на парковке, услышала, как Джонни меня зовет. Он извинился за поведение своего друга. Попросил не сердиться на него. Мол, его друг слишком горяч и, к сожалению, не пользуется успехом у девушек. Некоторое время мы постояли на улице, поговорили. Я не верила своим ушам. Джонни спросил, не хочу ли я вернуться в кабак вместе с ним. Мол, еще слишком рано идти домой. Он позаботится, чтобы его друг мне больше не докучал.

Вот так у нас с Джонни все и началось. Это казалось мне похожим на чудо. Я подозревала, что он приезжает в Буххольц только за тем, чтобы найти себе девушку на вечер. Но со мной он вел себя совершенно иначе. Когда мы вернулись в пивную, толстяк уже ушел. Почти полчаса мы, болтая, просидели за столиком вдвоем. Потом Джонни спросил меня, не хочу ли я с ним потанцевать.

Больше в тот вечер ничего не произошло. Толстяк так и не появился. Кода мне пора было уходить, Джонни вышел со мной на улицу. Хотел даже проводить меня до дома. Но, к сожалению, это было исключено: если бы моя мать увидела нас вместе, она больше никогда не выпустила бы меня за порог. Мы с Джонни попрощались на парковке. Протянув мне руку, он спросил:

– Я тебя еще увижу?

Я ответила:

– Возможно, в следующую субботу я снова буду здесь.

Он улыбнулся.

– Я тоже. И, наверное, будет лучше, если я приду один. Значит, увидимся через неделю.

Он действительно пришел один. И вел себя очень сдержанно. Прошло три недели, прежде чем Джонни впервые меня поцеловал. Он был мил и нежен, и, что бы он там ни говорил, толк он в этом знал. Когда я рассказала ему о своей матери, Джонни не стал смеяться.

– Каждый думает, что правда на его стороне, – только и сказал он.

Конечно же, я спросила, как его зовут на самом деле. Он ответил: Хорсти. Мне это имя показалось дурацким, и я продолжала называть его Джонни. Он сказал, что терпеть не может девушек, с которыми можно в первый же вечер лечь в постель, что они хороши только для развлечения. Уверял меня, что никогда еще не встречал такой девушки, как я, что он меня любит. Все было идеально. Джонни даже ревновал меня немного. Несколько раз он не смог приехать в Буххольц на выходные и в эти дни просил меня сидеть дома, чтобы никто «не перебежал ему дорогу».

Я мало что о нем знала: Джонни не любил рассказывать о себе. Мне было лишь известно, что он с двумя друзьями создал музыкальную группу и они репетируют в подвале. Толстяк был одним из них. Джонни говорил, что он отличный клавишник. Сам он играл на ударных, а третий участник группы – на бас-гитаре.

В августе Джонни спросил меня, не хочу ли я послушать, как они играют. Я ответила, что не хочу оказаться с толстяком в одном подвале, ведь у меня не будет возможности уйти, если он станет мне докучать. Джонни лишь посмеялся надо мной.

– Я же буду рядом. Он на тебя даже глянуть не посмеет.

В следующие выходные он привез толстяка с собой. Тот вел себя очень вежливо, и я согласилась поехать с ними. Вечер был просто шикарным. Они сыграли новую песню, она называлась «Song of Tiger». Джонни сказал, что теперь это моя песня. Что он написал ее для меня.

Через час они перестали играть. Толстяк и бас-гитарист вышли на улицу и не вернулись. Джонни дал мне выпить и включил стереоустановку. Там было несколько кассет с их записями. Мы потанцевали, выпили еще по два бокала, сели на диван. А потом все и случилось.

Не стану утверждать, что он меня изнасиловал. Все было чудесно. Я была немного пьяна и тоже хотела этого, только боялась забеременеть. Никогда прежде я не принимала противозачаточных таблеток.

Джонни сказал:

– Не волнуйся, я буду осторожен.

И я положилась на его слова. А потом у меня случилась задержка. Я чуть не умерла от страха. Джонни дал мне денег – на них я должна была купить в аптеке тест. Он сказал:

– Если тест будет положительным, мы просто возьмем и поженимся.

Тест оказался положительным. Когда я сообщила об этом Джонни… он сделал вид, будто ужасно рад, прижал меня к себе и воскликнул:

– Я стану отцом! Вот мои родители удивятся! Завтра я тебя с ними познакомлю. Придумай что-нибудь, чтобы мать выпустила тебя из дому. И скажи ей, что придешь позже, чем обычно. Встречаемся в два здесь, на парковке. Если я вдруг на полчаса опоздаю, домой не возвращайся. Жди меня.

Так я и сделала – ждала его до семи. Джонни не пришел. Больше я его никогда не видела. Я сделала все, что могла, чтобы его найти, правда, возможностей у меня было немного. Я не знала его настоящего имени, не знала, где он живет.

Единственное, что я помнила, – в тот вечер мы ехали по автобану в сторону Гамбурга. Но мы сидели сзади, и Джонни меня отвлекал. Я даже не знала, принадлежал ли этот дом его родителям или друзьям. Несколько недель я колесила по окрестностям – искала это здание. Думала, что, проезжая мимо, что-нибудь вспомню.

Каждый вечер, приходя с работы, отец оставлял автомобиль на Буензер Вег, чтобы мама ничего не заметила. Отцу я говорила, что мне нужно практиковаться, чтобы не разучиться водить машину. Он относился к этому с пониманием.

О беременности я рассказать ему не могла. А больше у меня никого не было. В какой-то момент я поняла, что искать бесполезно. Подождала еще несколько недель, надеясь, что Джонни объявится. Он знал, как меня зовут, знал мой адрес. Я не могла поверить, что человек может так поступить. Но девушки, с которыми Джонни встречался до меня, твердили в один голос:

– Ты что, действительно вообразила, что он это всерьез?

В октябре я заметила, что у меня растет живот. А мать обратила внимание на то, что меня часто тошнит. Она потребовала, чтобы я показалась врачу. И тогда я сбежала из дому – уехала автостопом. Потом я попыталась покончить с собой – бросилась под машину. При этом я потеряла ребенка. Это была девочка, врачи уже смогли это определить. Со мной не случилось ничего особенного – отделалась шрамом на лице и выкидышем.

Я вернулась домой, но моя мать больше не хотела меня видеть. Мол, я пыталась умереть и убила при этом ребенка, а это наитягчайший грех, какой только может совершить человек, – так она сказала и вышвырнула меня на улицу.

Я поехала в Кельн и нашла там работу. Через год познакомилась с Гереоном, мы поженились. Но я так и не смогла оправиться после случившегося. Ведь моя мать права: я убийца. Я лишила жизни невинного ребенка… С тех пор как на свет появился мой сын, я все представляю себе, как было бы, если бы у него была старшая сестра, которая любила бы его, заботилась бы о нем, всегда была бы рядом с ним.

Когда сегодня я увидела Джонни с той женщиной… Сначала он сидел ко мне спиной, и я подумала, что этого быть не может. Но потом он встал. Я услышала его голос. А затем женщина включила песню. Мою песню.

«Song of Tiger».

Это было… Не знаю, как это описать. Все произошло невероятно быстро. Я сделала это почти машинально.

Произнеся последнюю фразу, Кора подняла голову, посмотрела шефу в глаза и почувствовала, как облегчение теплой волной растекается по ее телу. Его лицо смягчилось. Он поверил в ее историю. Да, история была просто замечательной. А поскольку она отчасти основывалась на правде, ее трудно было опровергнуть.

Старое здание, где Маргрет Рош приютила свою племянницу в декабре пять лет тому назад, было расположено на оживленной улице. Зимой это не доставляло неудобств: достаточно было проветрить квартиру два раза в день, утром и вечером. А вот летом было просто невыносимо. Если окна были открыты, слышался шум транспорта и удушливый запах выхлопных газов. А если их закрыть, в квартире становилось очень жарко, как в инкубаторе.

В ту субботу Маргрет Рош пришла домой около девяти вечера. День и часть вечера она провела со старым другом. Маргрет никогда не называла его бой-френдом. Ахим Мик, доктор медицинских наук, у которого была собственная практика в центре города, был ее любовником на протяжении вот уже тридцати лет.

Маргрет ни разу не была замужем и после стольких лет не собиралась отказываться от личной свободы. Несмотря на то что Ахим Мик на этом настаивал. Вот уже год как он овдовел.

Маргрет никогда не давила на него, никогда не произносила слова «развод». И всего один-единственный раз попросила его об услуге, и то не для себя, а для брата и племянницы. Это произошло пять лет тому назад, в августе. Позднее Маргрет сочтет дурным знаком то, что Ахим Мик напомнил ей об этом именно сегодня. Это можно было бы назвать шантажом…

Она попрощалась с Ахимом раньше, чем собиралась, чтобы избежать размолвки. Порог своей квартиры Маргрет переступила в дурном настроении. Было душно, однако вечер уже наступил и можно было открыть окна. Движение стало менее оживленным, а на улице было на несколько градусов прохладнее, чем в квартире.

Маргрет приняла чуть теплый душ. Затем приготовила легкий ужин: к сожалению, поужинать в ресторане с Ахимом сегодня не получилось. Потом прочла несколько страниц романа, пытаясь заглушить разочарование и нехорошее предчувствие.

В половине одиннадцатого по первому каналу должны были показывать фильм, который она хотела посмотреть. Маргрет включила телевизор и увидела на экране молодого человека приятной внешности, с показным рвением говорившего о величайшем примере для всех нас – о Спасителе.

Маргрет тут же забыла о собственных проблемах, за исключением слов Ахима: «Вспомни о том, что я для тебя сделал». Да и как она могла об этом забыть? Она тогда рисковала гораздо больше, чем Ахим Мик. Женщина тут же почувствовала, как у нее в душе закипает холодная ярость, на долю секунды увидела посиневшее лицо юной племянницы, услышала мягкий голос Элсбет, бормочущий молитву. Маргрет показалось, что ей в нос ударил запах горящих свечей. Воспоминание было настолько реальным, что она даже чихнула.

Высморкавшись, Маргрет снова взяла книгу и сосредоточилась на чтении, а мужчина с добродушным лицом продолжал вещать еще несколько минут. Тому, кому довелось увидеть нечто такое, что пережила Маргрет, слушать его было невозможно. Хотя что она видела? Маргрет навещала брата раз в квартал и проводила у него всего несколько дней. Приезжать к нему регулярно она начала только после того, как Вильгельм прямо попросил ее об этом. Коре тогда было девять лет. Когда Маргрет уезжала, девочка произнесла молитву, так же страстно, как и Элсбет.

– Присматривай за Корой, Вильгельм. Ты должен что-нибудь сделать, иначе ей конец, – сказала Маргрет.

И ее брат кивал и обещал:

– Сделаю, что смогу.

Маргрет не знала, предпринимал ли он что-то и было ли это в его силах. Она вообще мало что о нем знала. Между ними было восемнадцать лет разницы – поздний, избалованный матерью ребенок и старший брат.

Когда Маргрет появилась на свет, Вильгельм уже записался добровольцем в вермахт. Затем он всего один раз пришел домой – в увольнительную, но она этого не помнила. Они тогда жили в Буххольце, маленьком городке неподалеку от Люнебургской пустоши, куда позже и вернулся Вильгельм. Весной 1944 года Маргрет и ее мать покинули родину – перебрались в Рейнланд-Пфальц, где жили их родственники. После переезда речь часто заходила о старшем брате. Однако Маргрет познакомилась с ним только тогда, когда ей было десять лет, а Вильгельм был уже сломленным жизнью человеком.

Об этом редко говорили. Из того немногого, что ей удалось собрать, Маргрет сделала вывод, что в Польше ее брат принимал участие в расстрелах гражданского населения, в том числе женщин и детей. Он делал это по приказу; если бы Вильгельм отказался, ему, наверное, тоже всадили бы пулю в затылок или повесили бы. Тяжелые воспоминания не давали ему покоя.

Их отец погиб во Франции. Вильгельм не прижился в Рейнланд-Пфальце и решил вернуться обратно в Буххольц. Возможно, он надеялся обрести там покой.

А вместо этого встретил Элсбет. Красивую девушку из Гамбурга, почти эфемерное создание с белокурыми волосами и фарфоровым личиком. Ее судьба была такой же, как у многих после войны, – Элсбет забеременела от победителя, но ребенка не родила. О том, что она избавилась от него при помощи спиц и едва при этом не умерла, Маргрет узнала только тогда, когда спасти рассудок Элсбет было уже невозможно. Однако это многое объясняло. А объяснения были важной составляющей ее жизни.

За те полтора года, что прожила у нее Кора, Маргрет часто об этом говорила. Они много ночей просидели вместе, рассуждая о вине, вере и убеждениях. О родителях, о том, что у них долгие годы не было детей. О том, как рядом с Элсбет Вильгельм постепенно из меланхолика превратился в жизнерадостного человека. О том, как она научила его смеяться, танцевать, любить. О том, как он снова начал наслаждаться жизнью. О том, как они путешествовали: неделю в Париже, три дня в Риме, «Октоберфест» в Мюнхене, парк Пратер в Вене.

Раз в год они приезжали в Рейнланд-Пфальц. Кельнский карнавал, Элсбет никогда его не пропускала. Она даже позволяла себе выпить несколько бокалов вина. И если какой-то из них оказывался лишним, впадала в меланхолию, рассказывала о любви, страданиях и чувстве вины, которое она на себя взвалила.

Когда Элсбет забеременела, ей было почти сорок, а Вильгельму пятьдесят один. Он был на седьмом небе от счастья. Он пригласил в гости мать и сестру: они должны были обязательно приехать, чтобы полюбоваться маленькой внучкой и племянницей, этим даром небес. Красивая девочка, совершенно здоровая, с густыми, темными, как у Вильгельма, волосами и отличным аппетитом. Ее рождение отняло у Элсбет много сил. Роженица лежала на больничной койке очень бледная и слабая, но была так же счастлива, как и Вильгельм.

– Ты уже видела ее, Маргрет? Пойди, медсестра тебе покажет. Все говорят, что им еще не приходилось видеть такого красивого ребенка. А какая она крепкая! Уже сама поднимает головку. Не думал, что мне доведется держать на руках своего ребенка – да еще такого чудесного. Господь простил меня и сделал мне отличный подарок. За эту малышку я многое готов отдать. Я снова буду полон сил.

Прежде чем Элсбет успела оправиться после родов, она опять забеременела, на этот раз Магдалиной. Обреченной. У малышки был открытый Боталлов проток, а также несколько дефектов сердечной перегородки. Задеты были как предсердия, так и оба желудочка. Левый желудочек был недоразвит, в брюшной аорте просматривались похожие на мешки образования, аневризмы. Поврежденный отрезок был слишком велик, чтобы его можно было полностью удалить. К тому же врачи предполагали, что имеются и другие аномалии сердечно-сосудистой системы.

Маргрет была медсестрой. Ей можно было не рассказывать, что у крохи нет шансов – несмотря на шесть операций в течение первого полугода жизни. Один из врачей сказал тогда Вильгельму:

– В груди у вашей дочери бьется не сердце, а швейцарский сыр. Оно выглядит так, будто кто-то истыкал его спицами.

К несчастью, Элсбет тоже услышала его слова, а может, ей пересказала их медсестра.

Однако, что бы ни говорили врачи, Магдалина опровергала их прогнозы. Она даже смогла сразиться с лейкемией и победила ее. Элсбет объясняла это силой своих молитв и увеличивала собственные усилия до такой степени, что для любого нормального человека это стало бы невыносимым.

Маргрет знала, как обстоят дела в доме брата, но не пыталась ему помочь, оправдывая себя расстоянием и необходимостью заботиться о старой матери, с которой она тогда жила. В первые годы после рождения Магдалины она очень редко приезжала в Буххольц. Заглянет ненадолго, зажмурится – и скорей обратно домой.

А потом мать умерла. Вильгельм приехал на похороны в Кельн – один, Элсбет не смогла отлучиться из дому. Вечером они сели рядышком, Маргрет и ее брат, который годился ей в отцы. Некоторое время он ходил вокруг да около, а затем очень небрежно, мимоходом высказал свою просьбу. Мол, не могла бы она в ближайшие несколько недель приехать к ним в гости? Не могла бы она поговорить с Элсбет? Как женщина с женщиной – о том, что нужно мужчине. Ему нелегко было затрагивать эту тему. То, что Вильгельм обратился к ней, свидетельствовало о том, что он не знал, как быть дальше.

– Я уже подумывал о том, чтобы с ней развестись. Однако это было бы безответственно. А я не хочу уходить от ответственности. Но дальше так продолжаться не может, я этого не выдержу.

Помолчав минуты две, он добавил:

– Со дня рождения Магдалины я сплю в детской. Элсбет не подпускает меня к себе, что бы я ни говорил. Раньше я часто ходил к одной женщине… за деньги. Это было неправильно, но я не знал, как еще решить эту проблему. Однако в конце концов я перестал ее посещать.

В то время Коре было восемь лет. Вильгельму было пятьдесят девять, однако выглядел он гораздо моложе своих лет. Он был высоким, сильным мужчиной. И то, как он смотрел на Маргрет, как бормотал:

– Дело ведь не только во мне, а еще и в Коре. Сейчас ей восемь. Она становится старше, и… Я боюсь за нее.

По спине у Маргрет пробежал холодок, хотя Вильгельм наверняка имел в виду не то, о чем она подумала.

Через две недели она отправилась в Буххольц и попыталась поговорить с Элсбет. Однако все ее старания были напрасными. Элсбет спокойно выслушала ее, сложив на коленях руки, а затем произнесла:

– Если бы у меня были силы на то, чтобы родить еще одного ребенка, я бы подпустила Вильгельма к себе. Мое время не вышло, я еще могу зачать. И как я с этим справлюсь? Нет! Мы все должны приносить жертвы. Вильгельм – мужчина. И должен переносить это испытание как мужчина.

Наверное, это было справедливо. Должно быть, он снова стал ходить к той женщине, Маргрет не знала наверняка. Больше они об этом не говорили, лишь несколько раз Вильгельм поделился с сестрой своими страхами из-за Коры, в поведении которой вдруг появились странности.

Неприятно было думать о том, что Вильгельм мог обидеть Кору. И это ее собственный брат! Нет, он ни за что не тронул бы ребенка! И уж точно не поступил бы так с собственной дочерью!

Маргрет не могла себе этого представить и попыталась расспросить племянницу. Но наткнулась на стену и еще тогда уяснила: если Кора не хочет о чем-то говорить, никто из нее слова не вытянет.

Можно было предугадать, что рано или поздно это обернется катастрофой. С точки зрения Маргрет, она произошла пять лет назад, а точнее, шестнадцатого мая, в день рождения Магдалины. Кора сломалась, и полгода от нее не было ни слуху, ни духу.

Маргрет с дрожью вспоминала о звонке, который раздался в декабре того же года, о голосе племянницы в телефонной трубке:

– Можно я к тебе приеду? Я не могу здесь больше жить. Мне кажется, что я вообще не могу больше жить…

А потом она стояла в дверях, с исколотыми руками и шрамом на лбу… До марта следующего года Маргрет каждую ночь вскакивала с постели и мчалась в гостиную. Первым делом она хватала Кору за руки, чтобы та себя не поранила… Страшные сны, потом – сильные головные боли, ледяное молчание. Что бы с ней ни случилось, Кора не могла об этом говорить, рассказывала лишь о несчастном случае, который произошел с ней в октябре.

Ей требовалась помощь, компетентный врач. Но она никого к себе не подпускала. Маргрет пришлось умолять племянницу, чтобы она позволила осмотреть ее хотя бы Ахиму Мику. Тот предположил, что головные боли – последствия черепно-мозговой травмы, и удивился тому, как быстро зажила рана. Что же до кошмаров, то, скорее всего, их причиной стало какое-то неприятное событие. Чтобы разобраться в этом, следовало обратиться к специалисту. Возможно, ей помог бы хороший психолог…

Кора отмахнулась от этого предложения. И каким-то образом справилась без посторонней помощи. Со временем Маргрет стало ясно, что можно больше не беспокоиться. Ее племянница хорошо себя чувствовала. Каждые две недели по воскресеньям приходила к ней в гости с Гереоном и сынишкой, рассказывала о своем доме, о тяжелой работе.

Тетя всякий раз радовалась тому, с каким воодушевлением Кора осваивает новые обязанности. С точки зрения Маргрет, Гереон Бендер был не принцем на белом коне, а самым обыкновенным простофилей. Но с того момента, как Кора вышла за него замуж, в ее жизни появился смысл. У нее не осталось времени на размышления – и больше не было проблем. Теперь она производила впечатление уравновешенного человека. И завтра они с Гереоном тоже собирались к ней прийти…

В пятницу перед обедом Маргрет созвонилась с племянницей. Голос Коры звучал немного взволнованно. В последнее время по пятницам она была довольно нервной, что после напряженной недели совсем не удивительно.

Около одиннадцати часов, вскоре после того, как начался фильм, Маргрет позвонил Гереон. Он никогда ей прежде не звонил, и она насторожилась, второй раз за сегодняшний вечер. Гереон, запинаясь, передал ей сообщение, из которого Маргрет уловила только два слова: «уголовная полиция».

Она подумала, что с Корой что-то случилось. Что ее племянница могла что-нибудь натворить – такая мысль не приходила ей в голову. Кора была мятежницей, кое-кому она могла показаться даже агрессивной, но в глубине души была кроткой как ягненок. А ягнята не убивают, они годятся только на роль жертвы.

Гереон уже давно повесил трубку, а Маргрет все держала телефон у уха, думая, что чего-то недопоняла. Она попыталась перезвонить ему, но никто не ответил, ни в доме племянницы, ни в доме ее свекра и свекрови. Прошло некоторое время, прежде чем Маргрет заставила себя позвонить в справочную и узнать номер полицейского участка района Рейн-Эрфт. После чего почувствовала, что ей нужно выпить коньяка.

Как и несколько лет назад, Маргрет разрывалась между нежеланием знать и потребностью удостовериться, между стремлением к покою, жизни без проблем и сознанием того, что за Кору никто не вступится. От Гереона Бендера этого ожидать не стоило. В конце разговора он сказал Маргрет:

– У нас с ней все кончено.

Маргрет заварила кофе и выпила две чашки, пытаясь нейтрализовать действие коньяка. А затем наконец набрала номер полицейского участка, назвала свое имя и сообщила, по какому делу звонит. Но по телефону полицейские справок не давали. Не смогли ее также соединить с уполномоченным сотрудником. Все это само по себе давало достаточно информации для размышления.