Уже в пять утра Труда поднялась с постели. После всего, что Якоб рассказал о Хайнце Люкке, она почти не спала. Благодаря четырем кружкам пива в эту ночь Якоб спал крепче обычного. И не слышал, как жена встала и крадучись через прихожую отправилась в комнату Бена. Быстрый взгляд внутрь. Кровать пуста.

Труда прикрыла дверь, зашла в ванную и затем спустилась по лестнице. Села за кухонный стол, чувствуя тяжесть и онемение в теле, по самое горло наполненном серым месивом паники. Неужели Хайнц Люкка мог такое сделать? Приветливостью и плитками шоколада выдрессировать для себя убийцу? И ничего не нашли, потому что мужчина с рассудком позаботился о том, чтобы не осталось никаких следов? Возможно, Хайнц увозил трупы на машине? И не заметил, что несколько пустяков Бен оставил для себя.

Около шести Труда полностью запуталась в мыслях, ощущая отсутствие сына в кровати центнером свинца на своих плечах. Затем, собравшись с силами, поднялась, приготовила завтрак и разбудила Якоба.

«Не шуми, — сказала она мужу. — Бен еще спит».

Когда в семь часов Якоб покинул дом, Труда отправилась в курятник, в надежде найти Бена там. Для сына курятник всегда служил убежищем. Тем местом, где началась мистерия его жизни, когда он открыл для себя нежность пушистого комочка, а затем получил взбучку.

Надежды Труды не оправдались. В курятнике она нашла только несколько яиц. В кладке, расположенной около двери, лежало пять штук, еще теплых. Труда собрала все и, подняв полу халата, уложила их туда и, наклонившись, стала пробираться к выходу. В курятнике было сумеречно, но скоро ее глаза привыкли к полумраку. И тут она заметила матерчатую куклу в гнезде у стены слева. И обратила внимание на пеструю тряпку, надетую на куклу.

Придерживая одной рукой полу халата, другой, свободной, Труда взяла игрушку Бена и принялась рассматривать тряпку с наморщенным лбом. Яркого желтого цвета, в модных каталогах такой обозначают как «желтый неон», с многочисленными розовыми крапинками.

Труда опознала в тряпке трусики. Они были натянуты на куклу поверх пришитого к туловищу платья. Труда забыла про яйца, отпустила полу халата, сорвала трусики, усадила куклу обратно в гнездо, распрямилась, подошла к двери и принялась рассматривать находку на ярком утреннем свете.

Трусики были чистыми, не считая прилипшего кое-где куриного помета. Когда Труда поднесла их к носу, то ощутила слабый запах каких-то духов или стирального порошка. Никаких следов крови, ничего подозрительного. Беспорядочное биение сердца и боль, как от укола, прошедшего сквозь грудь, постепенно утихли.

Она помчалась к входной двери, далее — в кухню, бросила яркую, пеструю тряпку в направлении угольной плиты и увидела оставшуюся с вечера посуду — обе тарелки, ложку и вилку. Ножа не было! Труда была абсолютно уверена, что не мыла его вчера и не запирала на ключ. Непростительная халатность и то, что Якоб рассказал о Хайнце Люкке…

Несколько мгновений она стояла, ощущая, как спину то обжигает кипяток раскаяния, то леденит страх. Взгляд медленно блуждал от вилки к желтой тряпке на полу и обратно. Таких трусиков в доме никогда не было.

Чуть позже из старых газет разгорелся огонь. Среди прочих горела и та, которую Якоб отнес к стопке с макулатурой в подвал и о которой хотел поговорить во второй половине дня. Когда Труда склонилась над открытой плитой, чтобы предать трусики огню, она как раз успела увидеть, как безупречное кукольное лицо Марлены Йенсен в газете окрашивается в черный цвет, чтобы сразу погаснуть. Почти символическая картина.

Она нерешительно потерла ткань между пальцами, затем уронила желтые, как неон, трусики, как будто уже горящие сами по себе, в огонь. Они моментально сгорели.

Такой яркий, режущий глаза цвет, — кто мог такое носить? Труда задвинула конфорки на место и снова села за стол. «Девушке, самое большее, двадцать с небольшим, — сказал Якоб. — И она категорически отказалась от моего предложения подвезти ее до дверей Люкки». Они были такими легкомысленными, эти молодые современные женщины, ощущали себя сильными и не догадывались, что с ними может произойти все, что угодно.

Но не настолько же глуп Хайнц Люкка, чтобы натравить своего дрессированного друга на молодую женщину, о которой в трактире Рупольда знали, что она собиралась к нему домой. При сложившихся обстоятельствах каждый начал бы с вопросов к адвокату. Предположительно, что кто-нибудь хватится этой женщины. Вольфганг Рупольд сказал Якобу: «Если такая исчезнет…» И после всего, что Эдит Штерн рассказала Якобу, можно было подвергнуть сомнению, что ее семья знала о визите девушки в деревню.

Несколько секунд сердце Труды слабо трепыхалось, отчаянно пытаясь постепенно, по капле, протолкнуть сквозь судорожно сжавшееся от страха сплетение сосудов пол-литра крови наверх. Началось сильное головокружение. Силой воли Труда взяла себя в руки.

Это всего лишь трусики. Вероятно, Бен снова вспугнул влюбленную парочку, исчезнувшую так поспешно, что они остались на месте свидания.

Влюбленная парочка, оба, конечно, из деревни. Труда явственно представила себе эту картину. Как многие другие, они расстелили покрывало на опушке леса. Много удобнее, чем на сиденье в машине. И само собой разумеется, они узнали Бена, когда он появился рядом с ними. Понятно, что вначале немного испугались. Но тотчас же поняли, что никакой опасности он не представляет. Он был надоедливым, всего лишь надоедливым. Тогда они решили, что лучше уйти, и в поспешности забыли трусики. Именно так все должно было быть.

Где он только снова шатается? Труда проверила плиту, обнаружила еще немного оставшегося пепла, измельчила его с помощью кочерги, продавила ее через колосник, снова задвинула кольца над пустой топкой. Затем пошла наверх, по старой привычке принесла тряпку из ванной, встала у окна в его комнате и стала полировать стекло, круг за кругом, напряженно, до боли в глазах вглядываясь в даль.

Очень далеко в воздухе висело светлое облако пыли. Рядом с пролеском зерноуборочный комбайн прокладывал дорожки в пшенице Рихарда Крессманна. Легкий ветер относил пыль через воронку в юго-восточном направлении.

Хотя дорога между воронкой и пролеском не была асфальтированной, по ней ехал светлый «мерседес». Альберт Крессманн, несмотря на плохую дорогу, приезжал сюда, контролируя, насколько быстро продвигается работа. В большинстве случаев на обратном пути он наносил краткий визит Паулю и Антонии. Иногда он даже останавливался у воронки и смотрел, все ли камни лежат на месте. Альберту нравилось разыгрывать хозяина на своей земле, а воронка как раз относилась к такой игре.

Ни вдали, ни вблизи Бена не было видно. Труда спрашивала себя, когда он мог покинуть дом. Ее глаза старались проникнуть сквозь облако пыли, внимательно обследуя край воронки. Только бы он не попался на глаза Альберту, прежде чем станет ясно, что всякий, кто ночью блуждал в поле, благополучно вернулся домой.

По прошествии некоторого времени между обилием зелени и желтизны на краю воронки Труда разглядела какое-то пестрое пятно. Мгновение, и пятно тут же снова исчезло в воронке. А Альберт Крессманн был уже на обратном пути.

Правой рукой Труда продолжала водить круги по оконному стеклу. Переполненное страхом сердце судорожно сжималось. Между жалкими кустами на краю воронки снова показалось пестрое пятно.

Невозможно, чтобы это был Бен. Он носил темные клетчатые рубашки с синими штанами. Тем временем пятно несколько увеличилось. От воронки оно двигалось боком. И манера держаться, наклонившись, подкрадываясь, — все было похоже.

Труда прекратила бессмысленную уборку и, чтобы Альберт ее не заметил, сделала шаг вглубь комнаты. Был ли вчера вечером сын Рихарда в трактире Рупольда? Видел ли он, как Якоб усадил молодую американку в машину? Весьма вероятно. Каждый вечер в пятницу в трактире собирались члены союза стрелков. И Альберт, как и его отец, состоял в союзе.

Труда стояла в полуметре от окна, напряженно всматриваясь в пространство между полем и медленно двигающимся «мерседесом», и в мозгу в грозовую тучу собирались тревожные мысли.

Сначала молния надежды. Когда Эдит Штерн находилась на пути к Хайнцу Люкке, Бен сидел за кухонным столом. А позже мирно лежал на кровати. Собственными глазами Труда видела, как сын лежит, кротко и невинно, с матерчатой куклой в руке.

За молнией последовал первый удар грома. В какой-то момент ночью он выскользнул из дома. В какой-то момент Эдит Штерн, наверное, была уже на обратном пути. И вторая молния: на обратный путь она вызвала из дома Хайнца такси или согласилась, чтобы тот ее отвез. Громовой голос Якоба возразил: «Она категорически отказалась, чтобы я ее подвозил. Я ей дважды предлагал, даже предостерегал. В ответ она только посмеялась».

Для Альберта Крессманна, чтобы остаться незамеченной, достаточно было на шаг отойти от окна вглубь комнаты. Но не для Бена. Солнце освещало всю юго-восточную стену дома, сбоку лучи косо падали через открытое окно в комнату. Пестрое пятно, движущееся между сахарными свеклами, подняло руки над головой, стало махать изо всех сил, прыгать, танцевать на месте и что-то кричать через поле.

До Труды крик донесся всего лишь слабым дуновением. Альберт за рулем машины тоже не мог много услышать. Зато увидел! И Труда увидела: «мерседес» остановился, Альберт вышел из машины, поднял руку и помахал в ответ, как будто радостные прыжки Бена относились к нему лично. Теперь мог помочь только рывок вперед. Шаг к окну, высунуться как можно дальше. Левой рукой тоже помахать из окна, крикнуть изо всех сил через поле, хотя едва ли можно рассчитывать, что Альберт Крессманн услышит хоть слово, не говоря уже о том, что поймет.

«Ну-ка быстрее, Бен! На полчаса, я тебе сказала — только на полчаса!»

Он быстро приближался, очертания фигуры становились больше и отчетливее. Эта пестрая вещь вокруг его плеч, что это могло быть? Выглядело так, будто он повязал себе что-то вокруг шеи, длинную шаль или… Рюкзак и куртка, сказал Якоб, такая пестрая вещь сразу бросается в глаза.

На всякий случай Труда снова растопила плиту. На нем действительно была куртка из прочного водонепроницаемого материала, как она сразу определила, только бросив взгляд, когда Бен появился на кухне. Рукава он уложил вокруг шеи, остальная часть куртки свободно свисала с плеч на спину.

Однако, после того как первая паника улеглась и она смогла спокойно подумать, Труда решила поступить иначе. Альберт тоже наверняка заметил пеструю вещь на плечах Бена. Труда решила, что не стоит рисковать и лучше опередить события. Она набрала номер телефона и осведомилась у Вольфганга Рупольда, возвращалась ли молодая американка в трактир. Нет, не возвращалась!

Неожиданная боль стрельнула в левую руку, и Труде пришлось переложить телефонную трубку в правую. Незаметно для собеседника она справилась с одышкой, продолжая одновременно объяснять, что Бен только что гулял, где-то около четверти часа, и нашел куртку. Это не обязательно куртка американки. Но если, хватившись куртки, женщина объявится, то она будет храниться у Труды. Якоб мог бы подвезти ее в трактир или в бюро находок в Лоберге. Возможно, какая-нибудь городская девушка потеряла тут куртку.

Труда немедленно изобразила смешок:

— Когда они гуляют здесь под открытым небом, у них голова забита совсем другим, им некогда следить за своими вещами.

Вольфганг Рупольд также рассмеялся в ответ и пообещал, что спросит посетителей насчет пропажи и приклеит записку с объявлением к витрине трактира.

После того как дело было сделано, Труда требовательно протянула руку:

— Отдай ее мне!

Бен затряс головой, прижал к груди свободно свисающие рукава куртки, прижался спиной к стене, и на лице у него появилось упрямое выражение.

С большей настойчивостью в голосе Труда снова потребовала:

— Сейчас же отдай мне эту проклятую вещь! Откуда она у тебя? Ты ее нашел? Отнял у кого-нибудь? Или кто-нибудь тебе ее подарил?

Вопросы один за другим, как выстрелы из пистолета. Он сгорбился, стараясь стать меньше, чтобы таким образом избежать ее гнева и по возможности сохранить приобретенное сокровище. Ее голос не предвещал ничего хорошего. Чтобы исполнить хотя бы частично ее требование, он резюмировал часть прошедшей ночи одним словом:

— Друг.

Поэтому Труда поняла: он был у Хайнца Люкки. Горло сразу пересохло, она с трудом сглотнула:

— Тебе дали… шоколад?

Он затряс головой.

— Почему нет? — спросила Труда. — Ты плохо себя вел? Или Хайнц не видел тебя? Ты ведь наверняка его позвал, чтобы он дал тебе что-нибудь сладкое.

Он снова покачал головой.

— Прекрасно, — сказал он.

— Когда ты пришел, у Хайнца еще были гости?

Теперь он кивнул и сказал:

— Сволочь.

Труда тоже последовательно несколько раз кивнула. Один кивок отчаяния, один — утверждения, один — паники. «Сволочь». Одно слово, которое сказало ей все. Труда отчетливо представила эту картину, как будто сама сопровождала его ночью. Молодая американка была еще у Хайнца, когда Бен появился. Он увидел ее и… Якобу она сказала, что знает, как держать парней на расстоянии. И делала она это явно без любезности.

— Женщина ругала тебя? — спросила Труда. — Ты ее напугал? Ты ведь знаешь, что этого нельзя делать! Ты отнял у нее куртку? Определенно она тебе ее не дарила. Ты не можешь оставить ее у себя. Отдай ее мне!

Когда он снова упрямо затряс головой и еще крепче обеими руками прижал к себе рукава, она попробовала действовать лаской и похвалой:

— Ты — мой хороший Бен. Самый лучший. Будь хорошим и отдай мне куртку. За это ты получишь кое-что прекрасное, большую порцию мороженого. И сегодня во второй половине дня мы пойдем к Сибилле есть пирожные. А в понедельник на автобусе поедем в город. Ты любишь ездить на автобусе. Мы пойдем в универмаг. Если тебе нравятся такие пестрые вещи, я куплю тебе что-нибудь.

Бену нелегко это далось, он с явным неудовольствием стащил с себя куртку, подал Труде и снова прижался спиной к стене. Его упрямое и обиженное выражение лица чуть было не вызвало у нее улыбку. Но для этого будет время позже, если только еще останутся причины для смеха…

Она обследовала материал, нет ли на нем разрезов и кровавых пятен, что было очень непросто определить при таком пестром рисунке. Однако куртка оказалась такой же чистой, как и трусики, найденные в курятнике. Ни повреждений, ни пятен, отличных от рисунка ткани.

Труда отнесла пеструю вещь в прихожую, повесила на один из крючков в гардеробе, вернулась в кухню, стоя перед шкафом, нарезала хлеб, намазала куски маслом и уложила поверх ломтики колбасы, в то время как Бен уже уселся за стол. Нарезая хлеб, она слышала скрип ножек стула по полу. Она все делала автоматически, как хорошо отлаженная машина. Картины в голове быстро сменялись одна за другой.

Молодая женщина на обратном пути в деревню. Теплая ночь, рюкзак на спине, на руке свободно болтается куртка. Она слышит шаги за спиной или видит массивную тень перед собой… Якоб должен был ей сказать, что Бен ночью бегает на воле, что он совсем безвреден и добродушен, если только с ним тоже обходиться дружелюбно. Тогда бы она не испугалась его, не бросилась бежать, не потеряла впопыхах куртку.

Затем Труда повернулась к столу. И впервые после того, как он отдал ей куртку, ее взгляд упал на его спину. Тарелка с хлебом выскользнула из рук и разбилась о каменный пол. Осколки разлетелись в стороны. На спинке рубашки пропал клетчатый рисунок. Теперь она была закрашена одним темно-красным, почти черным цветом.

— Нет, — сказала Труда и с силой затрясла головой. — Нет!

Сверху, на плечах, ткань была чистой, все начиналось несколько ниже. Там рубашка затвердела от засохшей крови. Даже поясной ремень был черного цвета.

Труде понадобилось более пяти минут, чтобы справиться с охватившим ее ужасом. Затем она дернула его за руку, чтобы он встал со стула. Потащила в прихожую, по лестнице наверх, в ванную. Она крепко держала его за руку, пока ванна наполнялась водой. Он и без того должен был купаться.

— Что ты наделал? — спросила она тонким придушенным голосом, заглушаемым шумом воды.

Горло сдавило так, что она с трудом выталкивала из себя слова. Глаза от боли вылезали из орбит. На этот раз не только сердце, вся грудь полыхала в огне.

— Кто тебе сказал, что ты можешь делать такое? Я всегда тебе говорила, что нельзя хватать девушек. Ты не делал этого! Ты не мог это сделать. Нет! Где ты испачкался? Говори уже! Скажи наконец что-нибудь разумное! Что это за грязь?

Ее пальцы дергали за ремень, теребили пуговицы рубашки. Две пуговицы оторвались и покатились по полу. Наконец ей удалось сорвать рубашку с его плеч. Затем брюки, вслед за ними трусы, и она приказала:

— Лезь в воду!

Затем помчалась с его одеждой к двери, по лестнице вниз, на кухню. Огонь в печи уже погас. С зажатыми под мышкой рубашкой и брюками Труда ринулась в подвал и принесла несколько старых газет. Пальцы ей не повиновались, три спички сломались при попытке их зажечь, пока наконец четвертая не загорелась и не подожгла бумагу. Однако, когда она затолкала брюки в топку, огонь потух, не успев разгореться. Она слишком торопилась, слишком.

— Он ни одному человеку не сделает ничего плохого, — бормотала она, засовывая рубашку в топку и, заикаясь, продолжала: — Он желает всем только добра. Он не обидит ни одну человеческую душу.

Несколько минут затуманенным взглядом она скользила по заскорузлой от крови спинке рубашки и черному отверстию в плите. Затем, после продолжительного, с дрожью, вдоха, чиркнула по коробке пятой спичкой, осторожно поднесла огонь к ткани, подождала, пока пламя перебросится на нее, и смотрела, как рубашка начала медленно обугливаться, чтобы через несколько секунд запылать.

Маленькие желтые и синие огоньки были последним, что позже Труда могла отчетливо восстановить в памяти. С уверенностью она не могла вспомнить, что еще после этого она видела и делала. Совершенно определенно вымыла Бена, надела на него чистую одежду, потому что позже он лежал на своей кровати свежевымытый, в чистом спортивном костюме.

Еще в памяти остались несколько маленьких ранок и побольше, выглядевших как царапины. И голос, неоднократно повторявший: «Да, я знаю, что это больно. Но скоро все пройдет. Сиди тихо, так нужно. Ты так часто ранился о проволоку, сейчас то же самое».

И еще был нож, маленький нож с несколько согнутым и острым лезвием. Взятый из шкафа на кухне, которым снова и снова она проводила по спине Бена. Затем вымыла его под струей воды. И второй нож, от столового прибора, с волнистым лезвием, предназначавшийся для хлеба, весь черного цвета, испорченный от огня, вынутый из плиты и спрятанный на самое дно мусоросборника.