Мне действовало на нервы, что молочный мальчик начал передвигать резцы на столе. Волберт заметил, что мне это не нравилось, украдкой подал ему знак и тем прогнал его обратно, к окну. Тогда он обнаружил в саду поилку для птиц, повернулся ко мне и с энтузиазмом осведомился, моя ли это работа.

Это был первый раз, когда я услышала его говорившим. У него был удивительно низкий голос, именно тот тембр, который порождает сладостный трепет, если находишься в соответствующем настроении. Я, Бог — свидетель, не находилась.

Волберт спрашивал о делах Роберта, о людях, которые были ему должны, но не могли заплатить или о тех, которые потеряли много денег на спекуляциях. Видимо, он предполагал мотив в деловых сферах.

Это была чепуха, чистая потеря времени, вести расследование в этом направлении. И когда я попыталась ему это объяснить, то рассердилась и разгорячилась больше, чем намеревалась. Под конец, за свою реакцию, мне хотелось самой себе надавать пощечин. Я ведь не хотела натравливать его на Изабель, а он смотрел на меня с таким ожиданием…

Но, проклятье! Если бы нам еще сотни раз принадлежала половина «Сезанна», и если бы там еще тысячи раз проводили время известные полиции персоны, мы не имели к этому отношения. Также и боссы от преступного мира, того сорта, которых полиция ни в чем не могла уличить, предпочитали теперь изысканную атмосферу.

Роберт не совершал никаких грязных сделок, и никогда не был замешан ни в каких темных махинациях. Он никогда не спекулировал с деньгами мелких или крупных вкладчиков, только с нашими собственными капиталами. И ему не приходилось, насколько мне известно, нести ни больших, ни маленьких потерь. Счастье в игре!

Я отослала Волберта к Олафу, который мог ему больше сказать. Он записал адрес конторы Олафа, весело намекнув, что моя невестка, к сожалению, не смогла ему в этом помочь.

Это нужно было себе представить. Тут уверяет эта баба, что не знает адреса нашего советника по налогам! При этом, и в частном порядке, Олаф то и дело бывал у нас в гостях. Он был у нас, практически, как дома. Это было хорошей отправной точкой, чтобы указать Волберту на дефицит правдоподобности в утверждениях Изабель. Тут она крепко навредила самой себе, со своим представлением.

«Ваша невестка объяснила нам, что вы были доверенным лицом Вашего брата», — холодно прокомментировал Волберт. — «Он обсуждал с вами все важные деловые вопросы. Личные тоже?»

Он, будто извиняясь, улыбнулся и продолжал наседать дальше. Речь шла только о том, чтобы реконструировать последние дни, пояснил он. «В среду ваш брат был во Франкфурте. Что он там делал?»

Если бы я это точно знала, я бы ему сказала. То, что Роберт консультировался с психиатром, я, тем временем, исключила. Он бы в четверг гарантированно об этом заговорил. «Миа, я разговаривал во Франкфурте с одним корифеем. Я тут подумал, может тебе следует сменить терапевта». Именно так бы он и сказал, в этом я была совершенно уверена. Встреча с каким-нибудь финансовым маклером, иначе это быть не могло. И могла быть тысяча причин, что Роберт из-за этого был таким раздраженным и подавленным. Едва только я упомянула его угнетенное настроение, как Волберт уцепился за это. «Значит, были, все-таки, финансовые затруднения?»

Нет, проклятье! Была только эта баба там, наверху, и был план, продуманный до мельчайшей детали. Все было заранее подготовлено, а мне не удалось этого распознать.

Естественно, я стала недоверчивой и чрезвычайно бдительной. Я и до свадьбы Роберта много чего предприняла. Однако было не так легко претворить это в жизнь так, как я задумала. Никто не был готов мне помочь. А контролировать ее самостоятельно, без того, чтобы не насторожить Роберта, было невозможно.

Для нас с ним день начинался в восемь. Мы вместе завтракали, вместе шли в его рабочий кабинет, где до полудня занимались делами. Того же мы придерживались и в прошедшие годы. Если бы теперь я захотела это изменить, он бы ожидал от меня объяснений.

Не говоря уж о том, что я с удовольствием составляла ему компанию. Для меня, правда, почти нечего было делать, но он мне все рассказывал. Ему нравилось отвлеченно размышлять о будущих перспективах. Там сменился член управления, здесь открылось дочернее общество. Нужно быть постоянно информированным и владеть шестым чувством, чтобы не сказать, способностью предвидения, если не хочешь нести убытки.

И я любила это — его слушать. Его голос придавал сухой материи известный накал. После несчастного случая это было намного приятнее, чем сидеть одной в Ателье, рассматривать каменную колоду в углу, анализировать похороненные мечты о славе и, возможно, еще, объясняться по телефону с владельцем какой-нибудь галереи.

Так что, когда они вернулись, в начале мая, из свадебного путешествия, это было решено: с девяти до часу — дела. Если Роберту нужно было что-то уладить вне дома, он делал это после полудня. Только в исключительных случаях, уже с раннего утра он отправлялся в путь.

А Изабель спала до тех пор, пока фрау Шюр не начинала нетерпеливо стучать в дверь. Потом добрых пару часов она занималась собой. Не то, чтобы я это с секундомером контролировала, но фрау Шюр жаловалась мне почти ежедневно, что она слишком поздно начинает с уборкой комнаты Роберта и ванной. Тогда она не успевает аккуратно к полудню подать обед на стол.

Нас с Робертом бы это не беспокоило — есть на полчаса позже, но у фрау Шюр был свой постоянный ритм. Он был ей необходим, чтобы содержать в чистоте большой дом и заниматься прочими делами. Я неоднократно хотела ее разгрузить, наняв ей помощницу. За прошедшие десять лет я нанимала — в общей сложности — пять раз молодых женщин, которые приходили только на несколько часов в неделю. Они должны были, в первую очередь, позаботиться о тех комнатах, которыми не пользовались и, кроме того, содержать в чистоте подвал и чердак. Нельзя же было допустить, чтобы все пришло в упадок.

Только фрау Шюр удавалось в кратчайшее время снова избавиться от помощницы. Ей никто не мог угодить. Возможно, она просто боялась, что одна молодая может занять ее место. Так что, в конце концов, я предоставила ей хлопотать по своему усмотрению, и это функционировало по-настоящему хорошо. Но Изабель смешала ей весь дневной распорядок.

Как она проводила время после купания, причесывания и наманикюривания, легко было видеть по нашим телефонным счетам. Только, к сожалению, там не были указаны номера ее собеседников. Я могла лишь неопределенно оценить, в каких регионах она находилась. За границу ее звонки не выходили, иначе бы я приняла во внимание, что она постоянно пытается перекинуться парой слов со своим братом.

Я была убеждена, что она поддерживает телефонный контакт с Хорстом Фехнером, и собиралась побеспокоиться, чтобы нам, начиная с этого момента, высылали подробные счета. Роберт разгадал мое намерение и был категорически против.

«Миа, до сих пор это обходилось без подробностей. Если бы ты не была, по отношению к Изе настолько недоверчивой, тебе и самой было бы легче», сказал он.

«Разве тебе не интересно, с кем она по полдня по телефону разговаривает?», — спросила я.

«С друзьями», — возразил он. — «И в этом праве ты не можешь ей отказать».

«С ее друзьями я была бы немного поосторожнее, на твоем месте», — сказала я. — «Ты забыл, откуда она сама явилась и с кем поддерживала знакомство?»

«Я не забуду этого никогда в жизни», — возразил Роберт. — «И если бы ты только раз увидела синяки и кровоподтеки, которыми она была обязана Фехнеру, тебе бы не пришла в голову эта сумасшедшая идея, что у нее нет ничего другого на уме, как только меня с ним обманывать».

«Она была у этого мужчины в полном подчинении. Такое не скоро проходит».

«Но этот человек, согласно отчету твоего детектива, сбежал за границу. Ты забыла? А заграничных разговоров Иза не ведет».

«Роберт», — сказала я настойчиво, — «если я расскажу некоторым людям, что завтра лечу в США или в Австралию, если я затем исчезну, придет ли, так скоро, кому-нибудь в голову мысль, что я могу находиться неподалеку?»

Роберт покачал головой. Он не желал этого признавать.

Я не стала подключать устройство, позволяющее прослушивать телефонные разговоры Изабель. Роберт бы это обнаружил, да и в принципе, это было лишним. Я должна была только в своей спальне или в Ателье поднять трубку, когда она разговаривала.

Правда, я не сидела все время до полудня в спальне или в Ателье. Я не могла, также, постоянно брать на кухне что-нибудь выпить или выбегать в туалет и, при этом, быстренько в Ателье прошмыгнуть.

Мне удалось только дважды, под сомнительным предлогом, отлучиться из кабинета в то время, пока она телефонировала. И не успевала я только снять трубку, как она заканчивала разговор с откровенным намеком: «Я должна кончать. Враг — на проводе».

Мне не удалось определить, говорила она с мужчиной или с женщиной. Там происходил, вероятно, щелчок на линии, который меня выдавал, а ее предупреждал.

И потом, в полдень, она сидела за столом напротив меня. Ни единым словом не упоминала она этот инцидент. Она ухмылялась мне с таким видом, что было яснее любых слов. Враг на проводе! Она знала, что я видела ее насквозь и ломала себе голову о ее намерениях, совершенно точно она это знала. И каждой улыбкой она мне объясняла: «Ты ничего не можешь мне сделать».

Когда она поворачивалась, потом, к Роберту, то вела себя, будто у них все еще был медовый месяц. Она была полна планов на вторую половину дня и надувала губы, если ему не удавалось устроить так, чтобы лежать с ней на солнышке или сопровождать по магазинам.

К свадьбе Роберт подарил ей маленький автомобиль, марки «рено». Текущий счет он ей, также, открыл. Он дал указание Олафу Вехтеру, регулярно перечислять значительную сумму, которой она могла свободно распоряжаться.

Время после полудня она проводила, разъезжая по округе и щедро тратя деньги. Правда, для меня оставалось загадкой, где она их оставляла. После ее, так называемых, визитов к парикмахеру, не было заметно никакой перемены. Если она одна делала покупки, то притаскивала домой дешевое барахло. Она, пожалуй, воображала, что я не замечу разницы, если она мимолетно повертит чем-нибудь у меня перед глазами. Но у меня всегда был хороший глаз на качество.

Где оседали деньги, которые Олаф Вехтер переводил на ее счет, мне, к сожалению, разузнать не удалось. В руках у Фехнера — я была в этом уверена. Маленькая радость в предвкушении большого куска, который они собирались себе отрезать. Утешительный приз за те часы, на которые он должен был предоставить ее Роберту. Вознаграждение шлюх кассировали ведь, как водится, сутенеры.

Олаф отказался контролировать ее счет. Для него это было бы мелочью, и он должен был только установить, совершала ли она переводы и оплачивала ли счета в отелях. Счета бы показали местонахождение Фехнера.

Олаф постучал себя по лбу. «Миа, ты параноик. Если Роберт быстро не предпримет мер, я даю его браку, самое большее, несколько недель. Иза, во всяком случае, не будет этого долго терпеть, если я правильно ее понимаю».

Что мы от Изабель терпели, об этом он не спросил. Уже через три недели зашло настолько далеко, что она почти не появлялась за обедом. Предлогом, в большинстве случаев, ей служила стряпня фрау Шюр. Простая и сытная пища была ей не по вкусу. Под такой крышей, как наша, она, наверное, ожидала, самое меньшее, трехзвездочное обслуживание и омара каждый второй день. А если уж не омара, так, по крайней мере, пасту.

Неоднократно она пыталась вдохновить фрау Шюр средиземноморской кухней и осчастливила ее странными рецептами, вырезанными из каких-то журналов. «Ну, разве не лакомо это выглядит? Немного разнообразия не может повредить, как Вы считаете, фрау Шюр? Мы могли бы это вместе испробовать».

Фрау Шюр не хотела ничего пробовать. На эксперименты в кухне у нее не было времени. Изабель же, после того, как она неоднократно морщила носик, при виде простого жареного цыпленка или запеченных ребрышек, предпочитала перехватить что-нибудь по дороге.

Минимум дважды в неделю исчезала она уже до полудня. Роберту она рассказывала, что хочет навестить друзей. Обратно возвращалась она поздно вечером, часто уже только ночью.

Друзья! Детектив не заметил рядом с ней никаких друзей. У нее не было дружеских отношений даже с коллегами по работе, она была исключительно на Фехнере зафиксирована. Это было очевидно, что она с ним встречается. В то же самое время прекратились и долгие телефонные разговоры. В мае мы еще получили счет на несколько сотен марок, но с июня все снова вошло в привычные рамки. Это даже Олаф Вехтер заметил и решил, что друзья Изабель уехали в отпуск.

«Заблуждение», — сказала я. — «Они здесь, в городе. Теперь можно все лично обсудить».

Олаф только постучал себе, выразительно, по лбу. Роберт, также, ничего не хотел об этом знать. Притом, что я не надоедала ему постоянно, с моими подозрениями. Только время от времени я позволяла себе маленький намек. И каждый раз это означало: «Миа, попытайся, все же, ее понять. Почему она должна здесь сидеть? Ей же тут нечем заняться».

«Марлиз могла целый день чем-нибудь заниматься», — сказала я.

«Изабель не Марлиз», — возразил Роберт. — «Не трудно, также, понять, что она бунтует и старается не попадаться тебе на дороге, потому, что ты постоянно ее критикуешь».

«Не делаю я этого, вовсе», — не согласилась я. — «Я ее до сих пор ни единого раза не критиковала. Я только обратила ее внимание, что это платьишко, с которым она домой вернулась, и двадцати марок не стоит».

«У нее не такой вкус, как у тебя», — объяснил Роберт. — «Впервые в жизни она имеет достаточно денег в своем распоряжении, чтобы спонтанно исполнить какое-нибудь желание. И если она попадает, при этом, пальцем в небо, не вижу здесь проблемы».

«Я бы не видела проблемы, если б она ежедневно возвращалась домой с полным барахла, чемоданом», — сказала я. — «Но это не тот случай. Тут я себя спрашиваю, куда деваются деньги. Роберт, тебе же должно бросаться в глаза, что она не делает никаких покупок. Ты проверил хоть раз ее счет? На твоем месте я сделала бы это. При этом возможно, ты споткнешься о счета из отелей».

На это он мне больше ничего не ответил.

Роберт очень страдал от ее отношения, даже, если мне он не хотел в этом признаваться. Когда он чувствовал, что за ним никто не наблюдает, то часто выглядел подавленным и рассеянным. Семейную жизнь он представлял себе, несомненно, по-другому.

Пиль хотел меня убедить, что причина происходящего лежит во мне. До половины июня я слышала от него, что моя назойливая настойчивость на неверности Изабель, вынужденно должна убивать у Роберта хорошее настроение и лишать его уравновешенности. А поведение Изабель является только естественной реакцией на мою, открыто выставляемую напоказ, враждебность. Какая ерунда!

Я ничего открыто не выставляла перед Изабель напоказ и уж конечно, никакой враждебности. Мне было определенно не легко, обращаться с таким фруктом в белых перчатках. Когда она возвращалась со своих прогулок, я всегда дружелюбно осведомлялась, хорошо ли она провела время и чем она занималась. Я даже уговорила фрау Шюр попробовать приготовить «паеллу» и изменить график уборки, чтобы Изабель могла высыпаться и в обед, разок, кусочек по своему вкусу получить.

Только один единственный раз я попробовала воззвать к ее совести. Роберт был в отъезде, так что предоставлялась благоприятная возможность для объяснения. Я ухватила ее как раз, когда она уже стояла на пороге.

«Никто не имеет ничего против того, чтобы ты развлекалась», — сказала я. — «Никто также не требует, чтобы ты постоянно сидела дома». Продолжить мне не дали.

«Тогда все в полном порядке», — прервала она меня. — «Я тоже считаю, что это не твое собачье дело, как я провожу свое время. Это только меня касается и, в крайнем случае, еще Роберта. Если бы ты наполовину меньше вмешивалась в наш брак и не предписывала бы мне, при любой возможности, что мне делать или не делать, то кое-что выглядело бы здесь по-другому. Ты уже с первого дня занесла меня в черный список, и теперь удивляешься, что я тебя избегаю».

Она великолепно разбиралась в этом — так переиначить вещи, чтобы ее утверждения представлялись чистейшей правдой. Но если речь шла только о том, чтобы меня избегать, то почему она, по крайней мере, Роберту не назвала имен ее «друзей»? Почему она ни разу не пригласила кого-нибудь к нам на выходных?

Роберт предлагал ей это неоднократно. Всякий раз она выставляла меня, в качестве пугала в огороде. Кто же приводит птичью ватагу к обеду, когда плюющееся ядом и желчью страшилище сидит на корточках прямо посередине стола?

Этот аргумент я бы еще оставила в силе, на случай необходимости. Но почему она ни единого раза не объяснила Роберту, с кем или где она проводит время? Я так часто слышала, как он спрашивал по ночам: «Хорошо ли прошел твой день? Где же ты была?»

За эти следовало регулярно: «Сейчас еще и ты начинаешь, как Миа? Тогда дай мне путевой журнал или ангажируй кого-нибудь, кто будет меня сопровождать и давать тебе отчет о каждом моем шаге, тогда ты будешь знать совершенно точно».

Всякий раз Роберт вынужден был перейти к обороне и потом извиняться. «Я же совсем не то имел в виду».

«Я знаю, что ты имел в виду», — говорила она тогда, обычно. — «Но я больше не понимаю, что ты себе под семейной жизнью представляешь. В первой половине дня ты прячешься за своим компьютером, хозяйственной деятельностью и телефоном. Миа составляет тебе компанию, а я не должна мешать. Во второй половине дня у тебя встречи вне дома, и при этом я тебе тоже не нужна. А по вечерам тогда, ты обсуждаешь с ней то, что за день произошло. Миа, всегда только Миа. Я здесь лишняя. Если я задерживаюсь больше десяти минут в кухне, с фрау Шюр происходит припадок. О саде, к сожалению, я не имею никакого понятия, может садовник был бы общительнее».

Она неоднократно нажимала на Роберта, чтобы он ввел ее в деловые интересы: «Дай мне тебе помочь, хотя бы только писать твои письма. Если ты мне объяснишь, что я должна делать, то я точно смогу. Это было бы чудесно, если б мы могли вместе работать. В конце концов, я так себе это и представляла».

Это и я могла себе живо представить — получить обзор, разузнать все до последнего пфеннинга, где богатства припрятаны и какую прибыль приносят. И потом немного перераспределить. Так она себе все это и нарисовала, когда сопровождала Роберта в брачную контору. Но так далеко он тогда все же не зашел.

Между тем он, вероятно, понял, что ее больше интересовало наше состояние, чем его нежность. А она надувалась, когда он в третий или четвертый раз отклонял ее просьбу. Тогда, однажды, в пятницу после полудня, она исчезла, не сказав ни слова и не давая о себе знать. Все выходные мы ничего о ней не слышали.

Роберт был очень удручен. Час за часом он сидел в зимнем саду и созерцал растения, за которыми Марлиз ухаживала с такой любовью. Я старалась отвлечь его от мрачных мыслей, но он не хотел никакой компании. «Не сердись на меня, Миа», — попросил он. — «Я только хочу немножко покоя».

Когда поздним вечером в воскресенье она вернулась, он буквально бежал ей навстречу. Было больно смотреть, как он заключил ее в объятия. Битые четверть часа стояли они перед гаражами и разговаривали друг с другом.

Это было в конце июня. Ночь на понедельник я провела в Ателье. Я не могла слышать, как Роберт в соседней комнате говорил о своем беспокойстве о том, что с ней могло что-то случиться. Как он вымаливал объяснение. Естественно, он его получил, и она сочилась при этом сарказмом. Изабель думала, что мы снова, разок, с удовольствием бы провели наедине выходные. И тогда Роберт еще и просил о прощении, обещал ей кое-что изменить и проводить с ней больше времени.

Я твердо решила снова нанять детектива. Речь уже не шла о том, чтобы убедить Роберта. Я только хотела знать, на каком свете я была. Была ли это действительно моя вина, как считали Олаф и Пиль.

Если мое присутствие прогоняло Изабель из дому и препятствовало тому, чтобы Роберт мог счастливо жить в браке, тогда бы я сделала выводы. Но если я не ошибалась, а я просто не верила, что могла настолько ошибаться, то она провела выходные с Фехнером. Она встречалась с ним, по меньшей мере, два раза в неделю, а меня использовала как отговорку. Я знала, я чувствовала это.

Она была какой-то другой, когда возвращалась из своих поездок. Она была — как бы это выразить — сильнее, спокойнее, непобедимее, как будто где-то набралась сил. Особенно в воскресенье вечером это было так явно, когда она, вместе с Робертом, зашла в дом — ее рука на его талии, его рука на ее плечах, и при этом ее улыбка, торжество во взгляде, когда она увидела меня, стоящую в зале.

Пиль хотел меня убедить, что Изабель, наверное, искала только тихое местечко, чтобы взвесить, действительно ли значит для нее Роберт так много, чтобы ради любви к нему переносить болезненно недоверчивую и ревнивую сестру. Молодая женщина, которая вторглась в интенсивные отношения двоих и чувствовала себя незваным гостем — так он ее называл.

А в моей голове звучал голос детектива, что она без Фехнера и четырех недель не выдержит. Это были точно четыре недели — две до свадьбы и две в свадебном путешествии. Потом до полудня она висела на телефоне и только после обеда позволяла себе проводить с ним пару часиков. Однако на длительный срок этого было недостаточно и тогда, наконец, ей снова понадобилась пара ночей.

Но должна ли я действительно еще раз ангажировать детектива, что бы это доказать? Я ужасно боялась, что Роберт узнает об этом новом заказе о наблюдении, что он выполнит свою угрозу и будет искать для себя дом. Это была — и в этом пункте я полностью соглашалась с Пилем — критическая фаза. Молодой брак. Естественно, что здесь жена перевешивала сестру. Изабель могла, в конце концов, быть и сговорчивее в постели.

Так я попробовала удостовериться на свой страх и риск. Как-то после полудня, в четверг, я последовала за ней в первый раз. К сожалению, она знала мою машину и сразу же меня заметила. Она подъехала к одному дому в центре города, где были расположены врачебные кабинеты. Я нашла неподалеку место для парковки, и у нее хватило наглости подойти к моей машине. Она явно наслаждалась моим дилетантским выходом.

«Ты хочешь меня сопровождать, Миа? Как это мило. Можешь пойти вместе со мной. У меня сегодня визит к гинекологу. Чувствуешь себя не настолько брошенной на произвол, если кто-то рядом стоит, когда лежишь в смотровом кресле. У Роберта, к сожалению, не было времени».

Во время второй попытки, она оторвалась от меня еще до черты города. Она не была особенно опытным водителем, но с ее «рено», определенно подвижней, чем я в своем автомобиле, который был спланирован под мое увечье, и не был пригоден для «скачек» в колонне и рискованных обгонных маневров.

Во время визитов к Пилю я еще только безнадежно боролась за то, чтобы, по крайней мере, хоть он мне поверил. Если он делал это, то не показывал вида. Но, на худой конец, он помог мне частично победить мои страхи и понять, что тут не обойтись без посторонней помощи.

«Если вы хотите получить уверенность», — сказал он, — «вам не обойтись без того, чтобы снова нанять детектива. Роберт об этом не узнает. Даже если у вас будет доказательство неверности Изабель, не обязательно ему об этом рассказывать. Этим вы сможете противостоять своей невестке и поставить ее перед выбором или прекратить связь или уйти. Что вы чувствуете, если представите, что она уйдет, Миа?»

Честно говоря, я ничего при этом не чувствовала. Роберт был бы так или так несчастен, а этого я не могла перенести. Для меня, также, уже было не важно противостоять Изабель. Самое большее, что меня еще соблазняло, это то, что я предъявлю мои доказательства Олафу. Возможно, он скорее согласится помочь, если должен будет признать, что я не являлась жертвой идеи фикс. Даже, если в качестве ответного действия, я должна сопровождать его в брачную контору.

Я бы это сделала, правда. Ради Роберта я бы вышла за Олафа замуж. А он должен был бы только заявить, что видел в городе Изабель в мужском сопровождении. В принципе, он должен был только представить наблюдения детектива, как свои собственные. Ему бы Роберт поверил, что это произошло случайно.

Когда я, наконец, снова разыскала детектива, то чувствовала себя не совсем в своей тарелке. Это был конец июня. Я подробно описала ему мою ситуацию и заплатила вперед за две недели — наличными, чтобы не было никаких предательских доказательств на моем счету. От счета я тоже отказалась. Я только поставила условие, что для наблюдения он задействует двух своих сотрудников.

Я бы дала на отсечение свою левую руку, что либо Изабель, либо Фехнер заметили его при первой операции, что только поэтому не было никаких результатов. Оба мужчины должны были меняться. Что они и делали. И все-таки эта дрянь должна была как-то догадаться, что за ней снова следят. Каждый день, когда она уезжала, и Роберта не было поблизости, я получала по телефону короткий отчет. И я не могла этого постичь. В первый день она была в кино. Во второй — несколько часов просидела в кафе. Третий провела в зоопарке. Четвертый пробродила по универсальному магазину.

Был именно этот четвертый день, когда позвонили из Туниса. Парализованный от бедер вниз, после автомобильной катастрофы, Йонас Торховен лежал в одной клинике. Это было семь недель назад.

На свадьбе своей сестры он не появился. Тогда не было даже поздравления. Я не знала, сообщала и приглашала ли его Изабель вообще. Наверное, нет, и если все-таки, то вероятно, Йонас Торховен отказался быть свидетелем этого фарса. Я не забыла того, что разузнал о нем детектив — порядочный, честный человек.

Уже почти наступил вечер, когда в зале раздался звонок. Роберт разговаривал по телефону в своем кабинете. Дверь была закрыта. Я ухаживала за растениями в зимнем саду. Изабель рано вернулась после похода по магазинам и, стоя в зале, разъясняла фрау Шюр тот факт, что она не нашла ничего, что бы ей подходило и, одновременно, нашло бы одобрение в моих глазах. Она именно так и выразилась, причем говорила достаточно громко, чтобы я могла ее слышать.

С детективным бюро я уже разговаривала и узнала, что в универсальном магазине она выпила кофе и коротко поговорила с кем-то по телефону. С кем — этого, к сожалению, выяснить не удалось. Так близко, оставаясь незамеченным, нельзя было к ней подойти.

Ее хорошее настроение и так показывало, с кем она разговаривала. Она была по-настоящему радостной, что сразу потом изменилось. Она раньше меня подошла к телефону и, в первый момент, страшно обрадовалась: «Вот это сюрприз! Как это мило, что ты, наконец, дал о себе знать. Откуда у тебя этот номер?»

Я уже думала, что теперь она проводит свою игру у меня перед носом. Но тут она ударилась в причитания и залепетала что-то невнятное. «Господи, это же ужасно. Как это случилось, как ты сейчас себя чувствуешь?»

Целый вечер мы сидели вместе и обдумывали, что мы можем сделать для Йонаса Торховена. Кроме Изабель у него не было других родных, а у нее не было средств, чтобы его поддержать. Она не была, также, подробно информирована, не имела пока никакого представления о масштабах его увечья и поначалу, во всем соглашалась с Робертом.

У Роберта не было особенного доверия к медицине в африканской стране. Он предложил перевезти своего деверя на родину, настолько быстро, насколько это возможно. Он даже был готов зафрахтовать частный самолет.

На следующий день Изабель позвонила своему брату и затем смогла доложить. Он был транспортабелен, но спешка не была необходимой. Это произошло уже восемь недель назад. В то, что немецкие врачи могут как-то изменить его состояние, он не верил. Естественно ему хотелось вернуться назад, в родную страну, но это не должно было быть сегодня или завтра. Куда ему возвращаться, он тоже не знал.

Роберт позвонил своей матери и попросил ее объяснить, что это означает — быть парализованным от бедер. Много Лучия об этом не знала. Она уже очень давно не работала сиделкой. Но кое-что, конечно, она ему рассказала.

Научиться обращаться с инвалидным креслом было не тяжело, считала она. Намного труднее контролировать естественные функции организма. Нижняя часть тела утратила чувствительность. В худшем случае это означало, что такой человек должен быть спеленат, как младенец. Страшное представление для взрослого мужчины, находящемся в полном рассудке. В лучшем случае называлось, что он может приучить свое тело к определенному временному ритму и, таким образом, избежать унизительной процедуры.

На основании этого, Роберт хотел раздобыть для Йонаса Торховена место в реабилитационной клинике, где его могли подготовить к самостоятельной жизни. Затем Роберт собирался купить приспособленную для инвалида квартиру, если желательно, то неподалеку от нас. Он хотел нанять человека, для ведения домашнего хозяйства и, естественно, санитара. Все это, однако, зависело от степени инвалидности. Если положение было очень тяжелым, то мы должны были позаботиться о хорошем доме для инвалидов.

Я находила предложения Роберта разумными и хорошо продуманными. Изабель же, напротив, протестовала во все горло. «Наверное, вы считаете, что деньги могут все уладить, да? Вы суете человеку в руку тысячную банкноту, и тогда можно спокойно наблюдать, как он барахтается. Но я этого не допущу. У меня же никого больше нет, кроме Йонаса. Я не позволю от него отделаться».

Ни один человек не говорил о том, чтобы «отделаться». Не было абсолютно никакой причины для такой бурной реакции. Ко всему еще и потому не было причины, что до получения этого известия, Изабель было совершенно наплевать, откуда у ее брата росла голова и сколько ног было у него в распоряжении. И вдруг такая перемена всех моральных установок.

«Я хочу, чтобы он был со мной. Уж вы-то должны это понимать. Именно вы двое, вы же липните друг к другу, как репьи. И в доме, ведь, достаточно места».

Роберту это не очень нравилось. Я это видела по его лицу, но я видела также и преимущества. С больным, нуждающимся в постоянном уходе, Изабель была вынуждена оставаться дома. Я думала, что у меня бы камень с души свалился, если бы я не должна была ломать себе голову и сходить с ума, что она проводит время с Фехнером.

Она была удивлена тем, что именно я ратовала за то, чтобы пойти навстречу ее требованию. Роберт, в конце концов, смирился — на испытательный срок, как он особо подчеркнул. Он не произнес этого открыто, но я знала, о чем он думает. Что Изабель быстро пожалеет об этом. Она была не тем типом, который приносит себя в жертву другому, даже собственному брату.

«Если для тебя это так важно», — сказал ей Роберт, «— то мы попробуем. Если ты с этим не справишься или если твоему брату у нас не понравится, то мы всегда сможем что-то другое придумать».

Он хотел ангажировать профессионала для ухода. Это, однако, я ему отсоветовала. Эта стерва наверняка бы привела к нам в дом Фехнера, под видом санитара. «Дай ей, сначала, самой попробовать», — сказала я. — «Таким сложным это не должно быть — ухаживать за человеком в инвалидной коляске. Есть достаточно вспомогательных средств. И она, ведь, уже давно жалуется, что ей нечего делать. А тут у нее будет полезное занятие».

Изабель была согласна с моим предложением. Она меня даже поддержала. «Миа права. Я думаю, что Йонас не согласится, если мы специально кого-то наймем. Санитар — это так сильно похоже на зависимость. Так отчетливо ему не нужно указывать на то, что с ним случилось».

Конечно, я говорила с Пилем об этих переменах и о своей стратегии. Он удивился моей готовности принять совершенно чужого человека.

«Он в порядке», — сказала я.

«Откуда вы это заключили, Миа?»

«Из отчета детектива», — сказала я.

Пиль задумчиво кивнул. «Но этот мужчина — брат Изабель. Вы не боитесь, что он примет ее сторону?»

«Нет», — сказала я. Трагическая ошибка. Если бы я хоть в этот раз поверила Пилю, я не отнеслась бы к Йонасу Торховену с такой доверчивостью.

Неделю перед его возвращением на родину, Изабель использовала, чтобы пройти ускоренный курс по уходу за больными. В первые два дня за ней еще был «хвост», поэтому я знаю, что она действительно ездила в один частный дом для инвалидов.

И тогда я допустила ошибку, отозвав свой заказ. Я решила, что она только потому готова была ухаживать за своим братом, что Фехнер дал ей пинка, так как ему надоело делить ее с Робертом.

Первые четыре дня наблюдения говорили, казалось, за это. Детектив смотрел на это так же. И не было ни малейшего признака, что мы ошибаемся, что Изабель занята после полудня чем-то другим, кроме того, чтобы научиться ухаживать за больным.

По вечерам она регулярно рассказывала, чему выучилась за прошедшие несколько часов — прикованных к постели, беспомощных людей кормить и вытирать им рты и зады. Она с наслаждением вдавалась в детали — и это во время еды.

Если я, тогда, отодвигала тарелку и вставала из-за стола, она распахивала, полные невинности глаза и лепетала: «Извини, Миа. Я не хотела портить тебе аппетит. Я думала, что тебе это интересно. Тебя же интересует, в остальном, что я делаю. И знаешь, если этим заниматься, то привыкаешь очень быстро и тогда это совсем естественно. Я тоже сначала думала, что не смогу поставить клистир или сменить постель, когда у кого-то понос».

Наверное, ее тон должен был меня встревожить. Но я видела в этом только месть, потому, что послеполуденными часами в инвалидном доме, она была обязана мне. Усердие, с которым она готовилась ко дню прибытия брата, также меня не настораживало.

Йонас Торховен прилетал во франкфуртский аэропорт. Роберт хотел арендовать машину для перевозки больных и отправить туда соответствующий персонал. Это оказалось лишним, так как за два дня до его прибытия Изабель снова обстоятельно говорила по телефону — с прежними друзьями брата, как она нам объяснила. И двое из этих друзей были готовы взять на себя транспортировку.

Я слишком поздно впервые спросила себя, что это могли быть за друзья, если Йонас так долго пробыл за границей и почти не имел контакта с домом. Там мог, среди прочих, оказаться один, которого звали Хорст Фехнер и который использовал возможность «осмотреться» на месте.

Но это дошло до меня, как я уже сказала, гораздо позже. Ни один из обоих «друзей» не имел сходства с мужчиной на той фотографии, которая насторожила меня в самом начале. Я признала, что я ошиблась в этом пункте, и что Роберт солгал мне насчет колье. Мужчиной на фотографии был Йонас Торховен.

И, как это часто бывает, когда облегчение пускает ростки и покрывает всякое недоверие, и тогда ты смотришь сквозь пальцы на все мелкие несоответствия. Я никогда не прощу себе эту слепоту. Она привела к тому, что Изабель смогла прикончить моего брата, практически в моем присутствии.

А полиция предполагала мотив в деловых кругах. Это было абсурдом. «Говорит ли вам что-либо имя Биллер?», — спросил меня Волберт.

Слышать это имя, я уже слышала — или читала. Только я не знала так сразу, когда и в связи с чем. И я не хотела производить впечатление, что не могу собраться с мыслями. Для Волберта я и без того была, не особенно заслуживающей доверия.

«Это странно», — считал он, когда я покачала головой. Он снова улыбнулся. Я уже не знала, как мне понимать его улыбки, были ли они дружелюбными, вежливыми, взвешивающими или же это была просто привычка.

Он предоставил мне две секунды на размышление. И когда я тогда все еще не хлопнула себя по лбу и не сказала: «Ах, теперь я припоминаю, что, конечно, знаю это имя», Волберт объяснил: «Вы, все-таки, были рядом, когда ваш брат упомянул это имя. Так что, по крайней мере, вы должны были его уже раз слышать. Когда он вас ночью забирал, то разговаривал с господином Хойзером о втором звонке. Господин Хойзер хорошо помнит, что ваш брат называл звонившего Биллером».

Значит, они побывали уже у Сержа.

Я ломала себе голову. Но все, что мне приходило на ум, это то, что я пошла в ванную, чтобы быстренько еще раз принять душ, после того, как Серж отказался сделать для меня маленькое одолжение. А когда я вышла из ванной, он стоял у телефона и усмехался. «Так, это я для тебя уладил», — сказал он, — «и что дальше?»

Там было что-то, связанное с этим Биллером. Но я не знала, что; и это было только имя, всего лишь какое-то имя. Я отложила это, пока что, в сторону. Второго звонка по рабочей линии, в середине ночи, быть не могло — только это имело значение. И было легко проверить, что Изабель солгала в этом пункте. А если в этом, то может еще и во многих других. Это должно было дойти даже до Волберта.

Я спросила про автоответчик. Он улыбался. Эта его проклятая улыбка, которую я не могла классифицировать. Мне казалось, что она была призвана утихомиривать помешанную. Само собой, они прослушали автоответчик, где нашли подтверждение показаниям Изабель и Сержа. Там был именно этот второй звонок — от одного мужчины, назвавшегося Биллером.

Я уже ничего не соображала. А было еще кое-что. Роберт приобрел себе недавно карманный компьютер. Волберт назвал это электронной записной книжкой. Они нашли ее в рабочем кабинете Роберта. Там была помечена одна встреча, в среду. Во Франкфурте, с Биллером.

Когда Волберт упомянул об этом, тут мне пришло, наконец, на ум, откуда я знала это имя. Я наткнулась на него в карманном компьютере Роберта, когда искала капсулы клирадона. Имя «Биллер» стояло под намеченной встречей с маклером. И я спрашивала себя, является ли Биллер служащим маклерской конторы, или же психиатром. Но я не хотела себя корректировать, когда Волберт и без того, смотрел на меня так напряженно.

«Мне очень жаль», — сказала я. — «Я не следила за разговором между моим братом и господином Хойзером».

Я исходила из того, что они мне сразу же захотят прокрутить запись на автоответчике. Но нет. Волберт, похоже, предполагал, я и тогда буду утверждать, что не знаю ни о чем, в связи с Биллером. Мне казалось, что он немножко походит на Пиля с его необоснованными улыбками и прочим жеманством. Его дружественно-обходительная манера служила только той цели, чтобы основательно меня изучить.

Я уже почти не могла концентрироваться на его голосе. Я больше не могла ни сидеть, ни думать.

«Ваш брат не вышел из машины», — сказал Волберт. — «Он даже не расстегнул ремень безопасности. Только опустил стекло на окне. Это не говорит о том, что он был настроен на длительную беседу».

Его улыбка стала шире, когда он продолжал. «Странно, не правда ли? Все указывает на то, что он ожидал важное известие. Оно должно было ему быть более чем важным, иначе он вряд ли бы запер свой кабинет. И тогда он, именно в самый подходящий момент, случайно спускается по лестнице».

По тому, как он излагал, понятно было, что он не верит в то, что это могло так произойти. «Почему Биллер не передал свое известие сразу по телефону?», — спросил он, будто я могла ему на это ответить. — «Почему он не встретился с Вашим братом, например, в кафе при автозаправке? Оно открыто круглосуточно и внутри было бы определенно удобнее, чем на дожде, снаружи. Почему Биллер просто не пришел сюда? Два часа ночи, конечно, несколько необычное время для визита. Но, после своего звонка, он не должен был опасаться стоять перед запертой дверью».

Я хотела молчать, но не смогла. Даже если бы они сразу забрали Изабель. Но Йонас должен остаться. Тоже очень соблазнительная перспектива. «Не беспокойся о своем брате», — могла бы я сказать. — «Я буду с любовью о нем заботиться».

Волберт все еще смотрел на меня с ожиданием. И я, наконец, сказала: «Моя невестка лжет. Роберт вернулся, после этой встречи, назад. Он еще раз был у меня — ранним утром. Точное время я, к сожалению, не могу вам назвать. Это должно было быть между четырьмя и пятью. Снаружи, как раз, начало светать. Я хотела уже вчера вам это сказать, но мне не удалось».

У Волберта во взгляде было что-то, похожее на сочувствие, когда он медленно покачал головой. «Вы, должно быть, ошибаетесь, фрау Бонгартц. Возможно, вам это приснилось. У нас есть показания двух свидетелей, что ваш брат, около половины третьего уехал из дома и больше не возвращался».

«Черта с два у Вас есть», — возразила я. — «Кто такие эти ваши свидетели? Те двое, наверху? Если два человека единодушны и у них имеется хорошая причина утверждать одно и то же, то это еще далеко не является достоверным показанием. Осмотрели ли вы спальню Роберта так же основательно, как и его рабочий кабинет? Можете ли вы исключить, что он не был убит в своей собственной постели?»

Волберт молчал. Его ученик исполнял, казалось, вообще только декоративную функцию.

«Кем бы ни был этот Биллер», — продолжала я, — «он не имеет ничего общего со смертью моего брата. Я не ошибаюсь, и мне ничего не приснилось. Ранним утром Роберт был еще раз в моем Ателье. И он был не один. Иза была с ним. Я слышала ее голос. Он не должен меня разбудить, сказала она».

«Вы предполагаете, что ваша невестка его убила?», — резюмировал Волберт.

О чем еще я говорила все это время? Я могла только кивнуть.

Волберт вздохнул. «Врач судебной медицины считает, что смерть наступила сразу после трех часов ночи, фрау Бонгартц. В это время ваша невестка находилась здесь».

«И кто это подтвердил?», — спросила я. — «Йонас Торховен?»

В этот раз кивнул Волберт. «И доктор Пиль», — сказал он.

Он собирался, по-видимому, сказать больше. Но я не могла его дальше слушать. Именно Пиль!

«Я хочу видеть место», — сказала я и встала.

Волберт захлопнул свою записную книжку и тоже поднялся. Он еще раз улыбнулся — дружелюбно, вежливо, надменно или равнодушно. «Выдержите вы это? Я имею в виду, чувствуете ли вы себя в состоянии…»

Он прервал фразу так же, как и улыбку и объяснил: «Ваша невестка сказала нам, что состояние ваших нервов оставляет желать лучшего. И после того, как вы вчера лишились чувств, я не хочу вас перенапрягать».

«Это было вчера», — сказала я. — «Сегодняшнее состояние моих нервов не должно вас тревожить».

«Хорошо», согласился он. «Я все равно собирался вас просить посмотреть на это место».

Юноша уже неуклюже шагал к двери. Я следовала за ним. И на этот раз я не бросила ни одного взгляда в зеркало.

Свой автомобиль они припарковали на въезде, около гаражей. Это был темный лимузин. Волберт прошел к водительскому месту. Зачем таскает он повсюду за собой этого малого, если не доверяет ему даже баранку по окрестностям крутить? Меня они посадили сзади.

Это мне не подходило. Со времени несчастного случая, я не могла сидеть на заднем сиденье. Но я не хотела просить, чтобы мне разрешили пересесть на место, рядом с водителем. Они бы потребовали объяснения, а это их, действительно, не касалось. Это и не имело никакого отношения к смерти Роберта. Я никогда его не винила, никогда не упрекала, что он разрушил мою жизнь. Так только Пиль всегда утверждал. А сейчас он дал алиби Изабель. Или все они были здесь заодно? Пиля ночью не было в доме, это я точно знала. О нем бы я помнила в любом случае.

Волберт, прежде чем отъехать, показал на мой гараж. На земле, прямо перед воротами, были масляные пятна, оставшиеся, наверное, еще со вторника.

«Ваша невестка сказала нам, что ваша машина неисправна», — подал голос Волберт. Это звучало наполовину вопросом, наполовину утверждением.

«Что вам еще сказала моя невестка?», — спросила я.

«Она старается нам помочь», — объяснил он холодно. И тогда он, наконец, отъехал. Он ехал быстро и молча. Его ученик тоже молчал. Впрочем, меня бы очень удивило, произнеси он хоть слово.

Когда мы достигли автострады, у меня начались проблемы. Я больше не могла сделать вдох. По пути было столько машин, а я сидела не на том месте. Я думала, что если я сяду позади этого отрока, то будет удобнее с Волбертом разговаривать и, при этом, я смогу наблюдать за выражением его лица. Но никто ничего не говорил, только рычали, проносясь мимо, эти чудовища на дороге и сжимали тисками мою грудную клетку.

Нам потребовалось почти полчаса до этой автостоянки. Когда машина остановилась, Волберт повернулся ко мне назад. Он заметил, что мне было нехорошо, и недолго поколебался. Потом сказал: «Ваш брат должен был добраться еще быстрее. Ночью, по всей вероятности, не такое большое движение. Мы предполагаем, ему потребовалось, самое большее, двадцать минут».

Какую роль это теперь играло? Двадцать, тридцать или двадцать пять минут и потом — смерть. Имеет тут пара минут значение?

Волберт вышел из автомобиля и прошел вперед. Его ученик держался рядом со мной. Место, на котором стояла машина Роберта, было расположено в самом конце стоянки — удалено, насколько это возможно, от кафе и прочих служб. Оно было обсажено несколькими кустами и огорожено черно-желтыми лентами, так же, как и парковочное место рядом.

Волберт снова улыбался, когда он протянул руку и показал на второе место. «Тут должна была стоять еще одна машина», — сказал он. Его улыбка, при этом, ничуть не изменилась. Мне казалось, что я задыхаюсь. На месте для парковки, на которое он указывал, было большое, пестро переливающееся пятно. Расплывшееся от дождей прошлой ночи и последних часов, машинное масло.