– И что ты предлагаешь, я не пойму?! – горячился Гир Арьезский. Он перешел на повышенный тон, махал руками и обрушивал мощь ладоней поочередно на стол перед собой. – Твоя несовершеннолетняя сестра появляется здесь вот так запросто, как будто сейчас не ночь и Потловский замок за поворотом!

Весь этот спектакль был приправлен нервным хождением из угла в угол, прикуриванием от угля в камине, подпаливанием усов и вытряхиванием пепла за край открытого настежь, несмотря на погоду и время суток, окна замка, а также обильного посыпания пеплом ковров. Впрочем, все это не производило на жену молодого герцога никакого впечатления.

– И потом, она слишком бледная! Блед-на-я! Не надо качать головой – ничего мне не показалось. Ты не видела, а я видел.

Эллиноя наблюдала за метаниями супруга уже больше получаса. Она изо всех сил старалась не улыбнуться. Ее глаза, обращенные к Гиру, всегда улыбались, излучая любовь, которую не в силах было утаить сердце. Даже во времена таких ярких эмоциональных вспышек герцогского гнева.

– Я даже не понял, в каком она состоянии, если хочешь знать. И не надо мне говорить, что она еще ребенок!

Эллиноя знала, что нужно дать ему выговориться и отвергнуть все предложенные им же самим варианты решения проблемы, разгромив их на корню. Словесно Арьезский-младший сражался с мысленными врагами не менее яростно, чем предки герцога при столкновении с ними непосредственно. И кроме того, потловской княжне было известно, что после потоков всеразрушающей ругани на Гира снизойдет дух созидания и его ум найдет единственный действительно устраивающий всех выход.

Причина безудержного гнева обычно улыбчивого Гира была только одна – он сам. Вся его ругань и удары по столу адресовывались только тому человеку, которого он каждый день по утрам видел в зеркале.

Стремительно мысливший, он привык принимать решение на раз, и, оказавшись в непривычном тупике, Арьезский впадал в ярость. Злясь больше всего на себя за то, что допустил возможность быть загнанным в угол.

– Так что мы будем делать? Что мы будем делать? А-а-а?! – Он зарычал, вцепившись в спинку кресла, затряс его и отшвырнул от себя в угол. – Эллиноя! Я тебя спрашиваю – что ты предлагаешь? Что я скажу ее отцу? Он, между прочим, и твой отец тоже! Тебя это не беспокоит? Не беспокоит это тебя, я спрашиваю? Ты представляешь, как там все с ума сходят! Одна, без сопровождения… Нет – сопровождение было, но какое! Сомнительное! Какой-то баркасочник…

– Лодочник, – совершенно спокойным голосом поправила Эллиноя. – Нет такого слова – баркасочник.

Гир на секунду остановился и перевел дух.

– Ах вот как! Он, оказывается, лодочник… И ты его знаешь?

– Ну, Потлов, конечно, не самое большое государство, но все-таки не настолько, чтобы я знала всех лодочников. Но то, что он точно никакой не «баркасочник», а на худой конец паромщик, это однозначно…

Элли поднялась с канапе у камина, где сидела, завернувшись в одеяло.

Возникновение на пороге их Рыманского замка княжны Гали в предрассветный час выдернуло чету герцога из супружеской постели. Под одеялом Эллинои прятались нежно-лиловые рюши ночной рубашки, не вполне соответствующие официальному интерьеру приемной залы. Женщина прошлепала, чуть шаркая задниками больших мужниных тапок, к окну, где стоял Гир. Она прикоснулась лбом к его плечу:

– Гир…

Растрепанность чувств молодого герцога так очевидно отражалась на его облике. Внешний вид всегда был важен для него. Обычно аккуратный, сейчас Гир был одет несуразно. Охотничьи сапоги на босу ногу; рубаха с неправильно застегнутыми пуговицами на груди была распахнута и с одной стороны вылезла из брюк. А сами брюки были от баснословно дорогого, но все же пижамного костюма.

– Одна, с каким-то паромщиком… – Он сделал нажим на этом слове и многозначительно покосился на жену. Эллиноя не возражала против этого слова, и Арьезский продолжал: – Вся в бриллиантах, между прочим… Никакой охраны – и только какой-то паромщик. И – ночью! Ночью, между прочим, никто порядочный по улицам не ходит! Только убийцы, грабители и медведи!

Машинально пригладив растрепанные волосы, Арьезский уставился на жену, сверля ее сердитым взглядом. Эллиноя зевнула и прижалась к Гиру еще больше, обняв его и уткнувшись носом в шею.

– Дорогой, медведи ни по улицам Рымана, ни по центральному Потлову не ходят уже давно.

Он лишь долю секунды помедлил, прежде чем обнять ее в ответ. Его жаркий шепот накрыл ее с головой:

– Элли, ты даже не представляешь, как мне страшно! Мне в жизни не было так страшно. Я даже думать не хочу, сколько еще предстоит выслушать от твоего отца! – Он наклонился, поднимая сползающее одеяло. Снова укутал жену, прижал к себе, держа одной рукой за плечи. Вторая ладонь мягко легла на круглый живот Элли. – Как думаешь, он слышал, как я ору?

Княжна улыбнулась:

– Думаю, да.

– Сильно возмущался?

Эллиноя поцеловала Гира в ключицу и тихонько рассмеялась:

– Судя по тому, как он толкался, удовольствия ему крик доставил мало.

– Мне так стыдно. – Это Гир пробормотал едва слышно. Подобных слов вообще никто, кроме Эллинои, от него никогда не слышал.

– Но есть большой плюс. – Ее маленькая ручка легла поверх широкой ладони мужа. – Раз он возмущался, а не затаился, значит, он тебя совсем не боится.

– Значит, вас таких смелых теперь будет двое. Ты да он. И оба крошки. – Гир усмехнулся, осторожно целуя волосы на макушке жены. Уже поостыв, он вернулся к предыдущей теме: – Ну хорошо, медведи не ходят, а все остальные? А, Элли?..

– Все понятно, милый. Но она же добралась. И слава богу. А с остальным ты разберешься. Как всегда.

– Как всегда, – повторил герцог. – Мне всегда нравится, когда ты это говоришь. А еще больше, что ты в это действительно веришь. – Он бросил взгляд в окно. – Скоро светает. Ты, наверное, уже хочешь есть?

Он подмечал все новые приобретаемые женой привычки, стараясь облегчить ей тяжесть несения бремени.

Первые три месяца были невероятно сложными для него. В основном из-за того, что она страдала, а он был абсолютно беспомощен. Гир и раньше заботился о ней, потому что любил, но теперь его забота приобрела предупредительность, не свойственную ни герцогам, ни остальным представителям знати.

– Хочу. Только не знаю чего.

– Это понятно. – Гир усадил ее обратно на канапе и поцеловал в кончик носа. – Сейчас разыщу нашу трусливую прислугу. Как забьются вечно в какой-нибудь угол, не найдешь.

Герцог вышел в коридор, плотно притворив за собой обе створки двери. Он был уверен, что сквозняк не лучшая компания для беременных женщин. Так же как и беспрепятственно проникающие разговоры.

Шаги отдавались гулким эхом. Создавая ощущение, что в эту минуту герцог единственный бодрствующий человек во всем замке.

«Главное, что всегда и неизменно прячутся. Что это за слуги такие, если их разыскивать приходится? Нет, главное, что каждый раз угол разный! – думал Арьезский. – Нет, главное, что они всегда дрожат и плачут. Хотя пальцем я никого не трогаю. Чувствительные все – сколько раз полностью менял прислугу. Княжградские неженки. Плюну, когда это все осточертеет вконец, и наберу людей прямо здесь, в граде. Или вообще в Потлове. И пусть они неправильно сервируют столы, понятия не имеют о протоколе и подворовывают на кухне во время зимних балов. Лишь бы были нормальными людьми. С нормальными своевременными реакциями и человеческим ходом мысли!»

Он свернул на лестницу. У пролета между первым и вторым этажом топталась горничная.

Платье, натянутое в спешке, поверх ночнушки, топорщилось на боках и спине. Девушка судорожно пыталась сколоть на затылке единственной найденной впопыхах шпилькой узел вьющихся непослушных волос. Кудри рассыпались вновь и вновь. И ей приходилось начинать все сначала. Горничная подняла голову, когда услышала приближающиеся шаги герцога совсем близко.

Предчувствия обманывали Арьезского крайне редко – лицо служанки действительно оказалось заплаканным. Красные от слез веки снова затрепетали, стоило девушке встретиться взглядом с хозяином.

– Прошу простить, ваша светлость. – Ее голос дрожал.

«В собственном доме герцогу нужно спрашивать разрешения, чтобы поорать – куда катится этот мир? У всех глаза на мокром месте. – Арьезский с ностальгией вспомнил Потловский замок. – Как все-таки Всемиру повезло с прислугой! Или это не повезло, а он их сам отбирал, а не как я, через секретаря по рекомендательным письмам… У нас семь горничных, пять поваров и дворецкий. И я всех их, не задумываясь, обменял бы на одну-единственную кухарку из Потловского замка. Вот это точно всем кухаркам кухарка! Я бы такой служанке сам столовое серебро дарил. Ленточкой перевязанное. А у этой – ни кожи ни рожи и полные глаза слез. Да княжградский акцент и ноль представления о человеческой жизни. Одни манеры. Повеситься можно». – Все это молниеносно пронеслось в его голове, не мешая вслух произнести:

– Моя светлость прощает. Что еще у вас там стряслось помимо привычного уже потрясения ваших высоковоспитанных ушей моими высказываниями?

Из глаз девушки выкатилась слеза, прочертившая тонкий след на щеке. Она нервно вертела в руках не исполнившую свой долг заколку, лихорадочно подбирая слова. Но от страха перед герцогом все они куда-то испарились, и в голове крутилось только «ваша светлость, ваша светлость». А еще девушка никак не могла отделаться от мыслей, что растрепана и неподобающе одета. Больше всего на свете ей сейчас хотелось куда-нибудь спрятаться.

Старшие слуги вытолкнули ее на лестницу несколько минут назад. Их расчет был прост: прооравшись на столь юную, а следовательно, ранимую и склонную к слезам особу, Гир быстро остынет, и ему можно будет уже более безопасно сообщить еще одну неприятную новость.

Первой неожиданностью этого непривычно раннего утра, заставившей герцога выть, как раненый зверь, стало появление юной Гали на пороге замка.

Чета Арьезских проснулась затемно из-за доносящегося с первого этажа шума.

Гир открыл глаза и попытался вслушаться в невнятно доносящиеся переговоры между дворецким и одним их охраняющих замок харадцев. Охрана замка осуществлялась круглосуточно, и благодаря этому постороннему лицу проникнуть сюда было практически невозможно.

Не раз и не два упертые харадцы заставляли всевозможные делегации стоять под высокими стенами и дожидаться, пока они проверят всех и вся, чтобы были соблюдены все меры безопасности.

Но в этот раз один из охранников сам нещадно колотил в двери и требовал, чтобы вход в замок был немедленно открыт.

Позже дворецкий оправдывал свою нерасторопность тем, что видимая им через витражное окно девушка была необычайно бледна, и он при любых других обстоятельствах принял бы ее за призрак. И уж абсолютно точно последней, кого он мог в ней опознать, стала бы дражайшая родственница герцогини. Но потом он рассмотрел бриллиантовую россыпь в ее волосах и, растерявшись окончательно, почему-то открыл дверь.

Практически втащивший ее на своем плече по многочисленным ступенькам незнакомец все время пытался что-то объяснить дворецкому и остальным сбежавшимся на шум слугам. Он тараторил то о родстве девушки с герцогом Арьезским, то о своем баркасе, стоящем в Рыманской гавани. Понимали его с пятого на десятое из-за сильного акцента. Но именно потловский акцент и навел дворецкого на мысль о княжеских корнях герцогини Эллинои. В его памяти, как в калейдоскопе, завертелись лики всех относящихся к ее генеалогическому древу. Он снова вгляделся в лицо незнакомки, сопоставил с присутствием на ее головке замеченной ранее диадемы, и его озарила догадка. Развернувшись, он зашипел толпе слуг:

– Это княжна Гали!

Владелец баркаса, заслышав эти слова, облегченно вздохнул и, посчитав свою миссию выполненной, откланялся и растворился в ночи.

Пока всполошившаяся челядь металась в поисках подходящих свечей для праздничных конделябров, предназначенных для встреч персон ее ранга, Гали продолжала стоять, привалившись спиной к стене в том самом месте, где ее оставил лодочник.

– Стул! Стул! – продолжал шипеть дворецкий. Тем временем свечи отыскали, но, как вскоре выяснилось, не те. Найденные зажженные свечи стали гнуться под собственной тяжестью и плавить стержни соседних свечей.

Из соседней залы вылетела горничная, с победным видом державшая в руках небольшой пуфик. Дворецкий сделал страшные глаза, в каждом из которых отразилось по трону, и горничная, бросив пуфик, кинулась искать вместо него что-то более церемониальное.

Печально наблюдая за исчезновением пуфика и капающим из подсвечников воском, Гали подумала, что ее везде преследует фантом пожара.

– Ваша светлость… – Дворецкий, бросая косые взгляды на катастрофу, происходящую с канделябром, попытался с поклоном произнести приветственную речь, но его начинание растворилось в темноте вместе с последней испорченной свечой.

Свет исчез, но мир тут же наполнили звуки. Раздался грохот и приглушенная ругань с последующим выяснением отношений. Служанка, принесшая из гостиной залы стул, налетела на другую, бежавшую с найденными-таки подходящими свечами. Стул перевернулся, споткнувшись об него, упали обе женщины, рассыпавшиеся свечи раскатились в разные стороны.

– Что здесь происходит? – Не дождавшийся доклада герцог сам спустился вниз, чтобы лично разобраться, что к чему. Он стоял на верхней ступеньке первого лестничного пролета, пытаясь разобраться в картине, представшей перед ним в сумеречном предрассветном свете.

Обнаруженная им у входной двери молодая родственница была в весьма плачевном состоянии. Лицо Гали белело в сумеречном свете, а глаза были закрыты. Грудь шумно поднималась и опускалась, доказывая, с каким трудом дается каждый вздох.

Удивление Гира мгновенно прошло, и он быстро задал один за другим несколько вполне рациональных вопросов, ни на один из которых ему никто не ответил.

«Почему не предложили стул? Кто сопровождал княжну? И где, в конце концов, свет?»

Тогда среди творящейся вокруг неразберихи и снующих в состоянии паники людей Арьезский издал первый львиный рык. Раздав всем нелестные эпитеты относительно умственных способностей и прокляв параллельно этикет, Гир, однако, добился того, чтобы за пятнадцать секунд из соседней комнаты притащили диванчик, обитый по последней моде шелком, а старая подслеповатая кастелянша откуда-то из недр своей комнаты выудила страшно закопченную керосиновую лампу.

Дворецкий, всю жизнь до Рымана проживший в Княжграде, при виде этого раритета побледнел не хуже княжны. Однако лампа давала свет, которого требовал герцог, и, пока свечи были не найдены, он решил повременить падать в обморок от ее ужасающего неэстетичного вида. Как и давать нагоняй расторопной старушке.

Ругань Гира словно пробудила княжну. Она открыла глаза и произнесла, минуя приветствия и обходя обращенные к ней вопросы:

– Я промокла. Мне нужно переодеться.

Герцог отметил, что взгляд девушки плавал по его лицу, словно потеряв способность сконцентрироваться на чем-то определенном.

– Ванну княжне! Живо! – Первый раз за последние четверть часа дворецкий воскликнул нечто толковое.

Горничные, словно опомнившись, кинулись помогать гостье снимать укрывавший ее плечи и совершенно не соответствующий ее положению мужской плащ из грубой шерсти. К ткани когда-то давно привязался запах рыбы, который теперь громко рассказывал житейскую правду об основном занятии предыдущего обладателя плаща. Служанки переглянулись. Одна из них тут же побежала с плащом по направлению к прачечной, боясь коснуться невзначай чего-нибудь по дороге и запачкать этим привязчивым запахом навсегда.

– Так как же, дорогая Гали? – вновь вопрошал обеспокоенный герцог.

– Потом, Гир. Все потом. Мне надо чуть-чуть отдохнуть, и я все расскажу. – Слова у Гали выходили нечетко.

«Если бы это была обычная сельская девчонка, я бы решил, что она пьяна».

Гали посмотрела в упор на зятя, изо всех сил стараясь не отводить взгляд от его черных буравящих глаз. Она совсем по-детски добавила:

– Честное слово.

Тут пришлось герцогу отводить глаза, раскаиваясь в подозрениях: «Ох ты, господи…»

– Только пусть мне помогут дойти до ванной.

«Час от часу не легче»! – Гир провел растопыренной пятерней по своим волосам, обнаружив, что они стоят дыбом, что непозволительно для герцога.

Через секунду в этой зале уже никого не было. В полном составе все действующие лица во главе с кастеляншей, гордо несущей лампу, переместились в сторону купальни.

Кавардак, устроенный за считаные минуты, царил ужасающий. Оставшись без мало-мальского источника света, Гир споткнулся сначала о притащенный диванчик, потом о пуфик и в довершение едва не растянулся перед ступеньками ведущей наверх лестницы. Он еле-еле удержал равновесие, ухватившись за перила. Чертыхнулся, наподдав пуфик ногой, и, перепрыгивая через ступеньки, побежал обратно в спальню.

За время обратного пути ему нужно было успеть придумать, что именно говорить жене о происходящем внизу. Он считал, что должен быстро определиться с версией, несмотря на то, что сам еще толком ничего не знал. И версия должна была быть такой, чтобы доставить Эллиное минимальное из всех возможных беспокойств.

Но голова была пуста, а перед глазами то и дело всплывало бледное лицо младшей дочери Всемира, поэтому ему ничего не оставалось, как начать орать прямо с порога.

– Ваша светлость, я не знаю, как сказать… – довольно неудачно начала горничная.

– Я-то вижу. – Гир действительно уже поостыл, девичьи слезы делали свое дело – его сердце смягчалось. Но изменить обычной манере общения было выше его сил. – Меня совершенно не удивляет, что вы не знаете. Это ваше обычное состояние. Дальше?

Слова хозяина подстегнули, и служанка, сглотнув и зажмурившись, выпалила на одном дыхании:

– Мы думали, что она намокла из-за тумана. Потом подумали – как она могла намокнуть под плащом?

«Похоже, ими действительно был проделан тяжелейший мыслительный процесс». – Герцог сдерживался изо всех сил, чтобы не дать прорваться сарказму, который мог затянуть беседу.

– И когда мы раздели – поняли. Оказалось, что это не вода. Это кровь.

– На нее пролилась чья-то кровь? – Герцог присвистнул: «Вот это да! Выходит, малышка кого-то прикончила. Этот факт объясняет ее бледность и нежелание говорить. Первое убийство в жизни не всем дается легко».

Горничная снова сглотнула и отрицательно помотала головой:

– Нет, ваша светлость. Это ее кровь. Она потеряла сознание, когда мы начали отдирать ее нижнюю рубашку от раны. И теперь она лежит в ванной почти без дыхания. – Служанка покосилась на округлившего глаза герцога и с опаской добавила: – И мы не знаем, что делать.

– Лекаря позвали?

Девушка снова покачала головой:

– Он в отъезде. Вы его отпустили два дня назад. Посторонних приглашать опасно во избежание огласки. Сестра герцогини, потловская княжна, и в таком состоянии…

– А во избежание смерти? – зашипел Гир, непроизвольно обернувшись в сторону залы, в которой оставил супругу. Она никак не могла его слышать отсюда, но он все равно боялся. – Во избежание смерти, я вас спрашиваю? Может, пригласим кого-нибудь все же?!

Горничная испуганно втянула голову в плечи и попятилась.

– Стрелой лети за ближайшим лекарем, я сказал! И пусть все лекарства прихватит, какие только могут понадобиться. Вообще все пусть прихватит, что у него имеется, чтобы потом не бегали туда-сюда!

Арьезский развернулся и зашагал в сторону купальни. Подслушивающие слуги бросились врассыпную, заслышав шаги хозяина.

Не обращаясь ни к кому конкретно, Гир рявкнул:

– Завтрак герцогине! Она желает чего-нибудь вкусного, разного и много!

В несколько шагов он пересек отделяющее его от цели расстояние и одним ударом руки распахнул дверь. От сквозняка погасло больше половины свечей, и служанка, пытавшаяся привести в чувство Гали, прибегнув к нюхательным солям, бросилась снова зажигать их.

Гали лежала в большой овальной ванне. Вокруг ее фигурки пузырилась мокрая рубашка. Параллельно линии обеих ключиц ткань прилипла к телу и темнела овальными кровавыми пятнами. Голова была повернута в сторону стены, и Гир не мог видеть лица. Затылок девушки заботливо уложили на шелковую подушечку с пушистыми кистями бахромы на уголках. Руки плавали по поверхности воды ладонями вниз. Одна рука в кружевном рукаве нижней рубашки, обхватившем тонкое запястье. Вторая, рукав которой, вспоротый до плеча, превратился в рваную тряпку, – обнажена.

Горничная не нашлась что сказать и лишь повела рукой, указывая на снятые с княжны драгоценности. Камни поблескивали на мраморной полочке влажным блеском.

– Тут только одна серьга. Я не нашла вторую.

– Бог с ней, с серьгой. – Герцог упал на колени рядом с ванной на мокрый плиточный пол. Он наклонил девушку вперед, чтобы рассмотреть повреждения. – Девочка словно чучело с рыцарского турнира…

До его прихода слуги смогли стянуть рубашку только до половины правого плеча, обнажив первую из череды ран. По краям к коже из-за запекшейся крови прилипли ободранные кусочки ткани. В рану попала вода, вымывая оттуда скопившуюся сукровицу с обрывками ниток зеленого бархата и частички песка.

«Медведи по улицам не ходят», – припомнились герцогу несколько минут назад произнесенные супругой слова. Раны были словно нанесены неудачливым и глупым охотником. Он поморщился. – «Очень похоже, что ходят. Какие-то странные медведи, крепко пожимающие плечи молодым девам».

Гир аккуратно потянул за ткань рубашки. От теплой воды потемневшее кровавое пятно потихоньку отставало от спины, открывая многочисленные огромные синяки. Княжна застонала.

«Значит, это не медведь и не рысь. – Арьезский расшнуровал завязанный на запястье невестки бантик. Он спустил с плеч девушки рубашку. – Порезов мало, а синяков много, но они почему-то только на спине. А вот эти ссадины вроде как идеально прямые, словно от ударов плетью. И две глубокие раны на уровне лопаток. Спереди же только четыре косых полукруга, вспоровших кожу, но не очень глубоко вошедших внутрь с обеих сторон. Не смертельно, конечно, но должно быть очень больно».

Он в задумчивости стер с кожи Гали потеки засохшей крови. Раны продолжали сочиться, но их края стали твердыми и зарозовели воспалившейся плотью.

«Как будто ее били чем-то тяжелым по спине, потом пару раз хлестнули кнутом и воткнули что-то небольшое. Наконечник копья? Потому что это не меч, не кинжал и не стрела… Раны нужно промыть и зашить. Как это все скрыть от Элли? А нужно скрыть. Максимально. По крайней мере, сейчас. Что бы там ни было на самом деле, но она с ума сойдет. – Он осторожно погрузил тело девушки обратно в теплую воду. От ран сразу же разошлось слабо окрашенное кровью марево. Она снова застонала. – Кто его знает, может, ей нельзя в воде находиться. Но пока настоящего врача нет, я тут самый главный врач – а мне пока в голову ничего другого не приходит, кроме как промыть водой, а потом, как обсохнет, залить коньяком и прижечь…»

– Сними с нее до конца одежду, – приказал Гир служанке. – Разрежь по швам, чтобы не тревожить лишний раз, и сожги потом тряпки, ясно?

Он приоткрыл дверь:

– Помогите перенести княжну в гостевые покои!

Бочком вошел дворецкий, старательно отводящий глаза от наготы девушки. За ним следом с большой купальной простыней в руках шествовала одна из горничных. Все остальные шушукались за дверью. Когда Гали подняли из ванной, чтобы завернуть в простыню, она пришла в себя:

– Где я?

– Ну как тебе сказать? – Гир поднял на руки ее миниатюрную фигурку. – Ты находишься где-то… Где-то после твоей личной катастрофы.

Дворецкий предупредительно распахивал перед его светлостью все встречающиеся на пути двери.

В спальне гостьи суетились служанки. В камине потрескивали поленья, пожираемые огнем, отовсюду была стерта пыль, и отдернутые портьеры открывали вид на рассвет. На перине взбитой горой высились подушки и был кокетливо отогнут угол одела.

Герцог опустил девушку на кровать. Пока ее переодевали, он стоял у портьер, глядя в окно, едва слышно барабаня пальцами по дереву подоконника.

Княжна сидела, утопая в подушках. Рубашка с кружевами и рюшками, красивейший чепчик. Ничто не напоминало о ее плачевном состоянии, кроме свернутых в несколько раз полотенец, укрывших израненные плечи в ожидании перевязки.

Чуть слышно скрипнула дверь. Вошла еще одна служанка и осторожно внесла на подносе дымящуюся чашку с бульоном. Она предприняла попытку покормить Гали, но девушка отвернулась от поднесенной ко рту ложки.

– Лучше ешь, – буркнул, нахмурившись, Гир. – А то сам кормить буду.

Никак не отреагировав на слова зятя, Гали произнесла:

– Мне надо с тобой поговорить.

– Кто бы сомневался, – снова буркнул герцог. Он сделал знак горничным покинуть спальню.

Когда дверь за ними закрылась, Гали вздохнула, на секунду прикрыла веки, собираясь с мыслями. Гир повернулся лицом к девушке, скрестив на груди руки. На фоне всех этих подушек и массивного изголовья кровати ее фигурка выглядела еще более тонкой и хрупкой, чем была на самом деле.

«Совершеннейший ребенок, в какую передрягу она могла попасть? Или сейчас так калечат за неправильно завязанные бантики на косичках?»

После секундной передышки княжна начала говорить.

Герцог слушал. Не перебивая и не задавая вопросов. Он даже не хмурился, только напряженнее становился прищур его темных глаз.

Рассказ заставил его каждодневную реальность покрыться сетью тревог и опасностей. Все, чего стоило бояться, всегда находилось очень далеко от Гира и не могло потрясти его. Не могло настолько угрожать, чтобы возникло желание отступать, уползать, поджав хвост. А теперь это все вдруг оказалось за порогом.

Оказалось, что мироустройство, знакомое с рождения, готово вот-вот рухнуть. А умный Арьезский этого даже и не заметил. Он ощутил себя потерявшимся в тумане. Когда не можешь видеть, куда ведут расходящиеся под ногами дороги и неясен следующий шаг.

Единственное, что стало ясным герцогу под конец рассказа Гали, так это то, что опасался серьезных проблем он совсем не зря.

Перестук колес и покачивание экипажа. Вместе с ним покачивался под равномерный цокот и весь мир. Уже целая неделя жизни состояла только из этого.

Окна экипажа запотели, и не было видно, как снаружи в первый раз за этот год землю укрывает снег. Снежинки опускались медленно, словно раздумывая, стоит ли вообще падать вниз? Белыми, почти невесомыми крупинками они держались на поверхности, не смешиваясь с влажной осенней распутицей дороги. Скрывая под своей чистотой грязь. Пока по ним не проезжало колесо, взбивая все в однородное крошево.

Гали раскачивалась вместе с экипажем. Она полулежала на розовых шелковых подушках и невидящим взглядом смотрела в мутное окошко. Свет сменяли тени, тени сменялись светом. Когда становилось очень темно, она понимала, что они въехали в очередное ущелье или подкрался очередной вечер.

У княжны болела голова. Эта боль добавилась к яркому букету уже испытываемой сильной боли. Она натянула на себя одеяло, чтобы спрятаться в его темноте и провалиться в желанный сон.

Когда Гали удавалось заснуть, это было истинным счастьем. На время забытье избавляло от боли, и княжна попадала в страну покоя. Пока во сне не приходили картины, где она летит вниз, прыгая со стены, или скачет во весь опор на лошади, слыша шум крыльев и ожидая нападения когтистого демона с небес.

После рассказанного княжной Гир Арьезский посчитал единственно верным переправить Гали в Харад инкогнито.

Официально на территорию Рымана беглая княжна не прибывала. Соответственно герцогский дом ей опять же официально не помогал. И поэтому герцог некоторое время мог не бояться никаких претензий. Тоже вполне официально.

Карета ничем не выдавала происхождения путешественницы. Никаких гербов или вензелей на дверцах. Никакой свиты. Ничто не должно было привлекать к девушке внимания. Возница – обычный рыманский извозчик Миллек, работавший по большей части в порту, никак не был связан со свитой герцога. Из охраны – вольный харадец Дагир, оставивший службу в дружине Рымана больше года назад, предпочтя ей хлеб наемного телохранителя.

Путь княжны лежал вдоль границы с Княжградом, нигде не переходя, впрочем, на его территорию.

Харадец ехал, сидя рядом с возницей на облучке. В нем было чуть больше двух метров роста, и, когда они подъезжали к очередному постоялому двору, чтобы перекусить или устроиться на ночлег, глаза всех были прикованы к его мощной фигуре. А с Миллеком обращались так, словно его вообще не было. Немудрено – на колоритном фоне Дагира терялись многие, кому приземистый, обросший жировыми складками Миллек и в подметки не годился.

Во время считаных остановок, которые давали кучеру возможность выспаться, а лошадям отдохнуть, Дагир охранял вверенную ему девушку, стоя за дверью снятых для ночлега постоялых комнат. Когда спал он сам, оставалось загадкой.

В самом начале пути Миллек пытался разговорить попутчика-харадца. У него было много знакомых ребят родом из этого горного края, все как один веселые и общительные, не то, что этот. За работой, правда, ему их наблюдать никогда не приходилось, а вот в портовом кабаке – очень даже запросто. Они там после переходов своих довольно часто отдыхают. Ну и Миллек тоже, как деньгой разживется, захаживает туда, вот и пересекались их дорожки неоднократно. Лицо Дагира ему тоже казалось знакомым, хотя не исключено, что он просто был на кого-то похож.

На проявление дружеских жестов в свою сторону Дагир никак не отвечал. Он настолько упорно молчал, не изменяя при этом выражения лица, что впору было рыманцу заподозрить в нем глухонемого. Если бы при знакомстве мужчина не пожал вознице руку и односложно не буркнул:

– Дагир.

Когда все темы, возможные для воспроизведения в стиле монолога, были Миллеком исчерпаны, ему пришлось закрыть рот и, косясь сердитым взглядом на харадца, ехать в тишине. Мечтая о скорой встрече с людьми, способными к общению где-нибудь на следующем постоялом дворе.

«Так с ума сойти можно!» – Миллека пожирали его собственные догадки и невозможность поделиться ими с кем-нибудь. Половина денег за доставку пассажирки в Харад, полученная вперед, была больше его обычных расценок. Вторую половину он должен был получить на руки уже в Хараде. Но скорая прибыль возницу уже не радовала.

«Полудохлая девушка, бледная-пребледная, синяки под глазами на пол-лица – того гляди откинется. И заплатит мне, что обещано, кто-нибудь там, в пункте назначения, за ее труп или нет – неизвестно. По мне, так скинуть ее надо где-нибудь в ближайшем перелеске, обшарив предварительно на предмет добра какого-нибудь. Ну, как преставится, конечно. Интересно, с собой деньги есть у нее? Вроде не похоже, что из особо богатых – без замашек великосветских. Но, с другой стороны, вроде и не простушка. – Здоровенный, страшного вида харадец, нанимавший его в возницы, говорил, что девушка – харадка и ее требуется отвезти домой. Только Миллек в это нисколько не поверил. Он нахмурился, в который раз мысленно возвращаясь к возникшим тогда мыслям. – Какая она харадка! Щупленькая, нежненькая… Да и к чему я ей нужен был бы, будь она харадкой – сама бы добралась прекрасно. Даже с перебитыми ногами. Они ведь живучие, как кошки… Где это видано, чтобы харадкам сопровождение требовалось! Не было такого никогда! Вот если бы узнать, кто она на самом деле и за какую провинность ее так далече от Рымана-града сплавляют? Может, получилось бы с этого выгодой для себя разжиться? А если она полюбовница чья или в бремени от мужа знатного рода? Тогда по возвращении в Рыман уже знал бы, кого можно потрясти за такой компромат…»

Вечерело. Резко похолодавший воздух стал словно более прозрачным. Из-за усыпавшего дорогу снега казалось, что карета катилась по расстеленной ковровой дорожке.

– Скоро эта таверна уже? – вслух произнес возница. Дагир при этих словах покосился на него, приподняв одну бровь. В его взгляде ясно читалось осуждение такого непрофессионального отношения к своей работе. Возница, а местность не знает.

Про себя Миллек выругался: «Не хватало теперь еще, чтобы этот харадский дуболом решил, что я заблудился!»

Однако эта мысль разбудила в нем тревогу:

«Хорошо бы на самом деле оказаться уже у какого-нибудь жилья!» – Пока еще дорога, бегущая по плоскогорью, слегка припорошенная, была хорошо видна, но если снегу вздумается повалить в полную силу, они могут и в самом деле сбиться с пути.

Он повернулся и постучал в окошко кареты:

– Эй, дамочка, вам остановочка не требуется еще? Ножки там размять или еще чего?

Девушка ничего не ответила. Миллек обозлился больше обычного.

«Да чтоб они передохли в своей тишине!» – Он щелкнул кнутом, заставляя уставших лошадей прибавить шаг.

Постоялый двор Крайта назывался «Чистое поле».

Судя по тому, что свое детище подобным образом окрестил сам Крайт, упрекнуть его в отсутствии образного мышления было нельзя. Навряд ли кому-то еще могло прийти в голову назвать полем перекресток нескольких дорог. Одни бежали в горы, тем или иным путем ведущие через многочисленные горные села Предгорья в Харад, другие уходили на плоскогорье в Княжград, третьи лентами вьются по Потлову. Но все их многообразие брало свой исток здесь.

«Чистое поле», по своей сути, значение носило прямое – рядом с таверной не было ровным счетом ничего обжитого человеком. Посмотри вперед – и любуйся протыкающими небеса пиками гор, посмотри назад – степь с перелесками. Природа в своей первозданности и больше ничего.

Несмотря на это, место глухим не было. Сдаваемые комнаты редко пустовали, а уставшие люди бывало спали прямо в своих каретах, загнав их за добротный частокол и разместив во дворе «Чистого поля».

И лошадям, и людям, какие бы ни брались в расчет крайние обстоятельства, бывает нужен полноценный отдых. Подремывание в седле на измотанной скотине может закончиться в горах очень нехорошо. Путешественники это понимали, а Крайт понимал это лучше всех.

Однако никакая загруженность заведения не могла заставить его разжиться достаточным количеством работников.

Первая и единственная прислуга в доме появилась только после смерти Крайтовой жены. Готовить-то вдовец не умел в принципе.

Скаредность настолько глубоко поразила его сущность, что это распространилось и на кухню. Все ингредиенты, которые требовалось положить в блюдо, он старался по максимуму экономить. А уж выкинуть то, что испортилось, – вообще было выше его сил, он и это старался пустить в дело.

В результате на вкус получалась редкостная гадость, которую есть никто не соглашался. Заведение стало нести убытки, вот из-за этого шесть лет назад в услужение к Крайтам и попала сирота по имени Гильда.

Гильда на самом деле была совсем одна на свете. Она очень плохо помнила своих родителей. Никто не знал, откуда она родом и когда точно ее семья появилась в Предгорье. После смерти родителей одни сердобольные люди заботились о ней, и тогда она имела кров и еду, другие – гнали прочь. Она понимала и тех и других и старалась не злоупотреблять добротой первых и не злить вторых. И уж совсем не обозлилась сама, продолжая радоваться каждому новому дню и его дарам.

Кто-то посоветовал ей попроситься на работу на постоялый двор, который находился на самой границе Предгорья. Место было далекое, и никто особо туда работать не рвался.

Поначалу договаривались, что она проведет в таверне только зиму. Хозяева присмотрятся к ней, а она – к ним. Вроде присмотрелись; они не понравились ей, она не вызывала восторга у них, но обе стороны нашли в себе силы продлить договор.

Самого Крайта нетребовательная и работящая простушка устраивала, и гнать ее он не собирался. А у девушки судьба сложилась так, что уйти ей было некуда, а учитывая, сколько ей платил Крайт, и организовать свой переезд не на что.

На вопросы о количестве получаемых на руки денег Крайт нудным голосом начинал перечислять Гильде, во сколько она ему обходится. И по всему выходило, что сама по себе оплата ее труда более чем достойная, но вот расходы…

Как ни крути, а Гильде приходилось каждый день есть – и не по одному разу, и где-то спать, и за все это Крайт, по той же стоимости, что и для постояльцев, вычитал из ее жалованья деньги. Кроме того, весь гардероб покойной жены Крайта перешел в безраздельное распоряжение служанки, и за него он тоже не гнушался забирать что-то вроде арендной платы, когда больше расходы Гильды было объяснить нечем.

Ее рабочий день начинался с рассветом, а заканчивался за полночь. К слову сказать, Крайт с сыновьями тоже не барствовали, стояли плечом к плечу и вкалывали как проклятые. Но дело в том, что они-то работали на себя и их дом крепчал, разрасталось хозяйство, закапывались в саду чугунки с золотом, а Гильда…

Гильда радовалась, если могла купить новое платье раз в год у заезжего купца. Да и то, если это было одно из тех платьев, что купец не смог продать, несмотря на все приложенные усилия.

Но она была сыта, обута, одета, была крыша над головой – что еще можно желать? Крайт каждый день разъяснял ей это. Он говорил, что Гильда должна Богу молиться за то, что ее жизнь так удачно повернулась и привела ее в «Чистое поле».

«Ты вообще-то представляешь, как остальные люди сейчас живут? Ты тут как сыр в масле катаешься – что хочешь ешь, что хочешь пьешь. В городе не устроишься так – кому ты нужна? Там все теплые места позанимали уже давно. Думаешь, тебя кто-то ждет? А предгорные девки из коровников не вылезают да с поросятами спят. Мы-то тебе тут вилы для навоза в ручки царственные брать не позволяем!» – И Крайт, окидывая взглядом ежедневно убираемые Гильдой за постояльцами покои, садился за чисто выскобленный Гильдой стол, ел приготовленную Гильдой еду и продолжал рассуждать об ее, Гильдином, небывалом счастье.

И никогда он не обмолвился о том, что и самому ему благодаря ее присутствию живется очень даже неплохо. И честно говоря, не то что неплохо, а очень хорошо.

Про себя-то Крайт уже не раз прикидывал, насколько выгодно ему присутствие Гильды. На первом месте опять же стоял денежный интерес – на содержание покойной жены тратить приходилось на порядок больше. Вдобавок девушка обладала веселым и легким нравом и не раз разряжала обстановку, когда постояльцам приходило в голову повздорить между собой. Пара метких шуточек, открытая улыбка Гильды – и каждая ссора, грозящая перерасти в рукоприкладство и битье посуды, заканчивалась бурным примирением сторон с последующим братанием и выпиванием в честь этого немалого количества бражки. И денежки снова капали в карман папаше Крайту.

Единственное, чем была обделена сиротка, так это в достаточной степени мозгами, чтобы проанализировать все это и понять, что предложенная ей жизнь всего лишь облагороженная форма рабства. Гильду не били плетьми, не бросали в холодный подвал в кандалах, зверского вида собаки не бегали по периметру частокола, чтобы отгрызть ей ноги при попытке к бегству. Но суть от этого не менялась. Она проживала жизнь под гнетом чужой воли, не имея ничего своего. Даже мысли в голове были и те чужие. Ведь она была хорошим рабом. Хороший раб не ставит под сомнения те слова, которые говорит хозяин. Он просто не способен на подобное святотатство.

Как только начинало смеркаться, Крайт зажигал огонь в фонарях над входом. И свет со стороны плоскогорья был виден на несколько лиг – словно луч маяка, помогающий не сбиться с пути.

Не только в безветренную и ясную погоду. Когда начинались снегопады, свет мутным пятном пробивался сквозь пелену снега. Фонарь раскачивался, поскрипывало колесико над его ручкой, каждый раз соприкасаясь с металлом штыря, на котором он висел.

Гильда драила огромный котел, в котором сегодня готовила баранину с рисом и специями. Она мурлыкала себе под нос песенку, раздумывая, что бы такое приготовить на завтра. Позавчера она готовила курицу с овощами, вчера было рагу из говядины, а сегодня – рис. Кроме того, каждый день большой котел был полон супом. Их она тоже чередовала: грибной, куриный, мясной. Существовало огромное количество очень вкусных и очень простых блюд, и все разновидности супов, плова и рагу, без сомнения, относились к их числу. Гильда была уверена, что самые маститые повара не стали бы отмахиваться от ее гениальных по простоте рецептов. Если бы им приходилось ежедневно готовить в одиночку на двадцать – тридцать человек.

Постояльцы не выезжали уже третий день, а кормить людей одним и тем же было не в ее правилах. Но и разнообразить меню было не в ее силах. Блюда, требующие множества операций, она не могла бы приготовить, как бы ей этого ни хотелось. Гильде на них просто не хватало времени.

Но если с завтраком можно было особо не мудрить – постояльцам не надоедало видеть на своем столе каждое утро свежий хлеб, сыр, яичницу и повидло, то с основным блюдом на обед приходилось все время мудрить.

Гильда остановилась, потерла лоб:

«Так что же приготовить на завтра? Вот было бы здорово запечь рыбу! – При мысли о дарах моря Гильда печально вздохнула. Ее детство прошло на берегах Бура, и в доме через день готовили то рыбу, то речных угрей. И если два дня подряд приходилось есть уху, никто в обморок не падал. А здесь рыба была редкостью. Только студеной зимой они едали ее, когда начинали в Предгорья подниматься обозы с рыбой и Крайт покупал бочку самой дешевой, целиком засоленной сельди. – Может, кашу? Ну да, как обычно, все так просто. Гречневую крупу бросить отвариваться, а обрезки говядины потушить с луком и перцем. В конце добавим сметану. Будет вкусно… Нет, но вот если бы была рыба…»

Она сполоснула котел горячей водой и вылила ее в сток в полу. Рядом на столике в деревянной бадье подходило тесто. Этот процесс никогда не прекращался. Тесто либо замешивалось, либо подходило, либо расстаивалось. Если Гильда забирала уже готовое к выпеканию тесто из кадки, проходило от силы полчаса – и уже снова ставилась опара. Хлеба постояльцами съедалось много.

Руки погружались в тесто по локоть. Вымешивать нужно было как следует, и тогда булки, которые делает Гильда, выйдут воздушными. Она отодвинула кадку подальше от тепла печи, чтобы тесто не подошло слишком быстро и не убежало. Гильда собиралась оставить его на ночь без присмотра, чтобы утром сразу же сформировать булки и испечь. Девушка прикрыла бадью полотенцем и стала обтирать руки от налипшего теста.

Снаружи раздался звук подъехавшей кареты.

«Припозднились что-то… А может, наоборот – только потому и решили остановиться, что ночь в пути застала. – Гильда одернула передник, одновременно быстренько отряхнув его от муки. Ей всегда было важно понравиться приехавшим на постой людям. Почему – она сама не знала, но всегда старалась быть милой. – Будить Крайта или не будить? Разбужу – наорет, что спать не даю и по мелочам не в состоянии сама справиться, если не разбужу – наорет, что всех нас перережут из-за моей беспечности… Но во втором случае он будет орать только завтра, что сейчас сэкономит мне время для сна. Поэтому второй вариант, несомненно, лучше. Лучше сама устрою их – наверху четыре свободных спальни».

Вообще-то Гильда, как любая другая женщина, конечно же боялась открывать посреди ночи двери неизвестно кому. Но было кое-что, о чем никто не догадывался. Гильда всегда точно знала, когда и кому дверь открывать можно, а когда от этого лучше воздержаться. И дело было не во времени суток, не в том, как вели себя огромные мохнатые псы, живущие в будке у крыльца, и даже не в том, кто стоял за дверью.

В разных ситуациях один и тот же человек может представлять смертельную опасность или же, напротив, быть абсолютно безвреден.

И Гильда всегда знала, как складывается для нее ситуация именно сейчас.

Она разожгла одну масляную лампу, накинула на плечи пуховую шаль и вышла на крыльцо. Из будки тут же высунулась огромная морда одного из псов. Он негромко рыкнул и вопросительно посмотрел на Гильду, ожидая приказа. Вылезать из теплого угла на свежевыпавший снег по своей воле ему совсем не хотелось.

Девушка пересекла двор и открыла в воротах маленькое оконце. Выглянула наружу.

На облучке подъехавшей кареты сидели двое. Возница – закутанный поверх одежды в плед, несомненно, из Рымана, и похожий на огромного медведя харадец.

– Красавица, комнатки-то есть у тебя свободные, а? – Красный нос у возницы замерз и торчал над краем пледа, вызывая вкупе с заиндевевшими ресницами жалость. – Погреться бы нам…

– Просто на постой мы комнат не сдаем, – прощебетала девушка заученную фразу. – Только полный пансион. С человека два рыманских банкнота. Или пять потловских копеек, если серебром…

Рыманец открыл было рот, чтобы поторговаться, но харадец спрыгнул со своего места, опередив словоизлияния своего попутчика.

– Две комнаты, – коротко сказал он. – Одну для него, вторую для госпожи.

Гильда поставила лампу на землю и быстро открыла ворота, впуская во двор карету.

– Есть две комнаты. Только деньги вперед, – предупредила она. – Вы на сколько останетесь?

– Пока лошади не отдохнут, – туманно ответил харадец, сунув ей в руку смятую рыманскую десятку. – Вот за двое суток. На их прокорм хватит?

Гильда отряхнула со дна лампы прилипшую землю и снег. Она подняла ее над головой, чтобы осветить гостям путь.

– Сейчас все устроим. Вы проходите в дом, обогрейтесь. Мы все сделаем.

Харадец кивнул в ответ, но вместо этого подошел к дверце кареты и осторожно постучал. Из экипажа не доносилось ни звука.

– Расседлай лошадей, – коротко кинул он через плечо уже успевшему взлететь по ступенькам Миллеку. А сам снова постучал в дверь экипажа.

Злобно стреляя горящими глазами в Дагира, возница, помедлив, все же спустился вниз и занялся лошадьми. А харадец тем временем рванул на себя дверь экипажа и заглядывал внутрь. Оттуда раздалось негромкое возмущенное ворчание.

– Сюда посветить можете? – спросил он у Гильды.

Та засуетилась:

– Конечно, конечно… – Поднять лампу выше плеч харадца она не могла и решила, что самое верное – просто передать лампу ему. Поэтому она постучала по его спине и протянула фонарь. Дагир выпрямился и, сурово посмотрев на девушку сверху вниз, произнес:

– У меня руки будут заняты. Я не смогу еще и лампу нести. – Он снова нырнул в экипаж и через минуту вытащил оттуда завернутую в одеяло миниатюрную фигуру. – Светите передо мной, чтоб я видел, куда идти.

Гильда послушно пошла впереди, указывая дорогу. Они сразу же поднялись на второй этаж, где за стоящими в ряд дверьми прятались аккуратные маленькие спаленки.

– Вот, пожалуйста, вам сюда. – Гильда открыла дверь, пропуская перед собой мужчину с его ношей.

Гали снился чудесный сон. Она бежала вниз по винтовой лестнице Потловского замка. Навстречу ей поднимался незнакомец. Гали знала, что сейчас она споткнется и упадет, но все ровно упрямо бежала навстречу своему падению. Ее сердце радостно билось в предвкушении. Она хотела упасть – ведь если она упадет, он подхватит. Внезапно ступеньки лестницы стали рассыпаться под ее ногами, Гали ухватилась за стену, чтоб удержать равновесие. И рука ее, прикоснувшись к камню, вдруг ощутила под собой стебли плюща. Она хваталась за них, но стебли ускользали. И Гали сорвалась. Она летела вниз, а мимо нее вверх летела кирпичная кладка бесконечных стен.

Ужас накрыл ее с головой, но вдруг она вспомнила, что именно за этим и спешила сюда – за тем, чтобы упасть. Ведь кто-то, кто несомненно подхватит ее, тоже должен спешить сюда. И ее захлестнуло счастье. Рушилась лестница, разлетались на обломки перила и ступеньки, сминались арки дверных проемов и сами двери, слетая с петель, летели впереди нее. Гали наблюдала за разворачивающейся вокруг нее катастрофой и при этом была абсолютно счастлива.

В одну из летящих перед ней дверей постучали. Гали удивилась. Но тут оказалось, что кто-то стучит разом во все двери.

– У меня руки будут заняты, – сказал кто-то.

«Конечно, – подумала Гали. – Конечно, руки будут заняты. Ведь в этих руках буду я».

Она ощутила себя в кольце сильных рук. Ее несли так бережно и так нежно. Ради этого стоило рискнуть и еще раз свалиться с той лестницы. Гали положила ладонь своему спасителю на грудь.

А сильные руки все кружили ее в каком-то диком вальсе, нежно прижимая к себе, и из-за этого Гали никак не удавалось выплыть из своего полусна. А ей так хотелось открыть глаза и снова увидеть его высокий лоб, черные кудри и глаза, красивее которых нет на всем свете. Глаза, заглядывающие в самые потаенные уголки души и согревающие ее, как два маленьких персональных солнца.

И вдруг почему-то женский голос произнес:

– Вот, пожалуйста, вам сюда.

Гали открыла глаза и увидела, как отъезжает в сторону распахнутая перед ней дверь.

Ее голова покоилась на чьем-то плече. А сама она действительно находилась в кольце сильных и бережных рук. Мужчина все еще нес ее, и Гали, прижатая к широкой груди, могла видеть только его мощный подбородок и шею. Но ей не обязательно было видеть что-то еще – она уже поняла, что это был не он. Это был не ее незнакомец.

Служанка поставила лампу на столик. Она сняла с нее стекло и зажгла от фитиля еще две находящиеся здесь лампы, осветив комнату в достаточной степени. С опаской глянула в спину мужчины:

– А чем она больна?

– Не бойся, это не заразно. – Харадец опустил свою ношу на постель. Осторожно развернул полы одеяла. Девушка смотрела на него с подушек горящими от лихорадки глазами.

– Мне жарко, – прошептала она. – Правой рукой очень больно двигать, помогите распустить шнуровку – не могу дышать…

Дагир выпрямился и немного растерянно посмотрел на Гильду:

– Вы можете помочь? Госпоже нужно переодеться.

– Я? Да, сейчас…

Харадец сделал несколько шагов назад, пропуская к кровати Гильду:

– Сами понимаете, что я могу с этим поделать? Горничной с нами нет. Так вы поможете?

Гильда кивнула. Он выудил из кармана рыманский банкнот:

– Примите в качестве благодарности.

У девушки на скулах вспыхнули красные пятна:

– Я не поэтому…

– А я поэтому, – спокойно ответил Дагир и положил банкнот на прикроватный столик. – Сейчас принесу из кареты ее вещи. Ваши собаки как ко мне одному отнесутся?

Гильда улыбнулась:

– Они еще привязаны. Не бойтесь.

На контрасте с коричневым цветом покрывала на кровати лицо девушки казалось мертвенно-бледным. Гильде стало страшно находиться с ней в комнате. Она в нерешительности топталась рядом с кроватью, пока веки лежащей перед ней девушки не дрогнули.

«Ой, что это я! – Гильда засуетилась. Ее руки умело пробежались по застежкам плаща. Гильда аккуратно приподняла ее за плечи, вытаскивая из-под спины одеяло и плащ. Корсет на девушке не был зашнурован. Гильда удивилась, но виду не подала – собственно, когда долгое время в пути, следовать условностям совсем не обязательно. Гильда вот сама корсетов сроду не носила, и жить ей это как-то не мешало. – С дороги ее сморило так, что ли? Ужас просто… Может, простыла? И куда понесло одну, без мамок, без горничных. Нет, не понять мне этих благородных…»

– Как вы себя чувствуете? – «Что я спрашиваю – и так ответ ясен». – Принести вам чаю или молока?

Девушка приоткрыла глаза. Она долго смотрела на Гильду. Потом спросила:

– Вы умеете обрабатывать раны?

У Гильды брови поползли вверх. Она присела на кровать рядом с гостьей.

– Раны? Какие раны? – Ей приходилось пару раз бинтовать проткнутые Крайтовыми сыновьями пальцы. На этом ее познания в медицине заканчивались. – «Что приключилось с этой бедняжкой?»

В дверь постучали. Вошел Дагир и, стараясь не шуметь, поставил у входа сундучок, обитый кожей. Он сразу же вышел, и Гильда услышала, как придвигается снаружи двери стул и харадец усаживается на него, дабы нести свое ночное дежурство.

– Давайте так… – Гильда сложила снятые с гостьи вещи на стул рядом с кроватью. – Я спущусь вниз, посмотрю, что там и как. А потом быстренько поднимусь обратно. И мы разберемся с твоими ранами.

Гильда спустилась вниз. Подбросила поленьев в камин, который благодаря специальной системе труб обогревал весь дом. Зажгла лампу и выскочила с ней во двор. Заслышав ее шаги, снова вопросительно рыкнул пес, высунувший нос из собачьей будки. Сначала Гильда проверила запоры на воротах – она точно знала, что закрыла их, но лучше лишний раз проверить, чем с утра выслушивать причитания Крайта по поводу какой-нибудь щеколды. Потом она побежала на конюшню, где в падающих из окон отсветах ворчащий Миллек пристраивал лошадей.

Уже стоящие в стойлах лошади косились на вновь прибывших влажными, поблескивающими в ночном сумраке глазами и фыркали.

– Давайте я сама, – предложила девушка.

– Да что уж… Сам справился… – Миллек действительно уже почти все закончил. – Попоны где у вас? Вспотели лошадки сейчас после перехода, боюсь, как бы не простыли ночью-то…

– Там вон. Ну и сено, и овес в яслях… Вода тоже есть – в кадке, и ведро рядом.

– Воду им сейчас как раз нельзя. – Миллек накрывал спины лошадей попонами. – Я позже сам выйду и дам. Ну что, красавица, веди – где моя комната?

Они прошли в дом. Пока Миллек отряхивал на крыльце одежду и топал ногами, чтобы сбить налипший снег, Гильда подвесила на крюк в камин два чугунка, один с молоком, второй с водой. Проводив возницу в его комнату, девушка снова спустилась вниз и перелила молоко и воду в высокие глиняные кружки и поставила их на поднос. Подумала немного и добавила маленький графинчик с мутноватым самогоном.

Она подошла к сидящему на стуле Дагиру. Тот расположился поперек двери, привалившись плечом к косяку и вытянув длинные ноги. Казалось, он спит, но как только бесшумные шаги служанки приблизились к охраняемой им двери, харадец тут же открыл глаза и уставился на Гильду. Та движением головы указала на свой поднос и объяснила:

– Молоко. Для госпожи.

Телохранитель убрал с прохода ноги, и Гильда смогла войти.

Девушка уже сняла с себя верхнее платье и теперь сидела на кровати в тончайшей нижней рубашке, украшенной кружевами такой великолепной работы, какую Гильде еще никогда не приходилось видеть.

«Девушка определенно непростая», – пронеслось у нее в голове.

– Где ваши ранки? – спросила служанка. – Давайте сначала выпьете молока – я добавила в него капельку меда, вы не против? Так вот, вы попьете, а я перебинтую.

Гостья кивнула. Она опустошила стакан, поставила его на тумбочку и спустила с плеч рубашку:

– Посмотрите, пожалуйста, на спине. Впереди я сама смазываю и бинты меняю, а на спине не получается…

– Кто же это вас так? – ахнула Гильда, сняв бинты с плеч собеседницы. – Божечки мои, какие страсти!

– Рысь, – вспомнив предположение Гира, выдала версию Гали.

– Вот ведь ужас-то! – Гильда намочила край полотенца самогоном из графина. – Сейчас больно будет, наверное…

Гали усмехнулась, чувствуя обжигающие прикосновения к стянувшим кожу на спине швам.

– Это не больно.

– Такие полоски, как будто вам крылья вырвали и после зашили раны. – Гильда смазала воспалившиеся края ран мазью из баночки, которую Гали раньше положила на тумбочку. – У вас есть еще бинты?

– Да. Посмотрите, пожалуйста, в сундуке должны быть.

Бинты лежали сверху, служанка увидела их сразу, как только откинула неожиданно легкую, обитую кожей крышку. Гильда сменила повязки на плечах Гали, стараясь максимально похоже повторить предыдущее бинтование. Бинты, что были сняты, она скатала в клубок.

– Я эти прокипячу и принесу вам завтра.

– Не стоит. Выбросьте их. К чему утруждаться?

– Нет, – покачала головой Гильда, – вам еще предстоит дорога дальняя. Могут пригодиться. Возница ваш обмолвился, что в Харад вам. – Она поправила одеяло на кровати гостьи. – Если нужно что-нибудь, только скажите.

Девушка покачала головой. Но потом посмотрела с надеждой на служанку:

– У меня голова болит. Очень сильно. Вы можете что-то с этим поделать?

Гильда растерянно пожала плечами:

– Разве что компресс… Сейчас принесу. – И она снова сбегала вниз, на первый этаж. На этот раз уже за миской, в которой тут же был разведен с водой яблочный уксус и замочено скрученное валиком полотенце.

Она отжала полотенце от лишней влаги и положила его на горячий лоб Гали. Пообещала:

– Немного, но легче точно станет.

– Спасибо. – Гали закрыла глаза. – «Какое это счастье, оказывается, спать, имея возможность вытянуться во весь рост, не раскачиваясь сутками и не подпрыгивая на ухабах, поджав под себя ноги».

Она уснула мгновенно и не слышала, как выходит из ее комнаты Гильда, погасив все, кроме одной, керосиновые лампы.

Проснулась Гильда с утра под свистящий шепот Крайта. Его морщинистое лицо нависло над ней, потрясая реденькими пшеничными с проседью бакенбардами:

– Это кто у нас там поселился, а? Что за пост посередине второго этажа? Ты своими мозгами куриными не можешь заранее такие вещи продумывать? Если уж берешься кого селить – так сели по-человечески! Видишь таких проблемных гостей – пихай их в угол, угловые комнаты все свободны. Что за посиделки в коридоре?!

Гильда протирала со сна глаза и пыталась собрать в единое целое расползающиеся мысли, чтобы вспомнить, что такое она опять натворила вчера.

– Вставай давай! – Крайт бесцеремонно тряс ее за плечи, поднимая из горизонтального положения.

Гильда потянула на себя сползающее одеяло, стараясь прикрыться. Одной рукой она шарила по прикроватному стулу в поисках брошенного ночью платья.

– Поднимайся, я сказал тебе! Что ты сидишь сиднем! Там Груць с друзьями приехал, то ли с Предгорий, то ли в Предгорья, я не понял ни одного слова – они или пьяные, или укуренные. И ты знаешь этого Груця, ты знаешь, чем они занимаются! – Шепот Крайта снизился до едва уловимого зловещего шипения. – Ты задумывалась, что случится, если они перестанут у нас останавливаться, а? Начнут обходить стороной наш постоялый двор, и – фьють! – Плешивый Крайт довольно противно свистнул, обнажив наполовину сломанный гнилой зуб и выплюнув при этом половину влаги из слюнявого рта. – Плакали наши денежки! Они нас кормят, вся эта груцевская банда наши кормильцы и благодетели – ты это понимаешь? А ты рыманского дружинника сажаешь в самом центре! Еще бы флаги Арьезских развесила во дворе, куриные твои мозги!

Как обычно, уже зная, что это совершенно бесполезно, Гильда попыталась оправдаться:

– Он не дружинник совсем. Просто харадец из Рымана.

– Не дружинник, ха! – Крайт ударил себя обеими руками по гулкому толстому животу, нависающему над ремнем, удерживающим шерстяные штаны. – Не дружинник! Так он тебе и сказал, что он дружинник! Нечем ему заниматься было у себя в Рымане – и поэтому прискакал отчитываться перед всякими прислужницами, кто он и что! Лично для тебя приехал исповедоваться и поэтому всю правду только тебе одной рассказал. Просто харадец – с ума сойти! Да ты поднимешь свой ленивый зад с кровати?!

– Я пытаюсь. – Гильда вместе с одеялом пересаживалась по кровати в сторону сундука.

– Пытается она… – Крайт присмотрелся к телодвижениям служанки и определил их как невероятно тупые. – Если бы пыталась, ты была бы уже одета и готовила всякие плюшки с мясом, а ребята Груця пялились бы на твой прикрытый рюшем бюст и отпускали шуточки по поводу твоих симпатий!

Нерасторопность Гильды раздражала его все больше, и он начал швырять в нее все предметы женской одежды, которые только попадались ему под руку. В девушку полетели пояски, чепчики, пара досыхающих после стирки на веревочке у окна панталон, шаль и зимнее пальто, висевшее на обратной стороне двери.

Не обращая внимания на шквал летящих в нее вещей, Гильда выуживала одной рукой из сундука необходимые детали гардероба, а второй продолжала удерживать одеяло на уровне груди.

– И нет никакого дела твоему Груцю до моего бюста. Что еще за глупости? – Она натягивала через голову темно-синее платье в коричневую полоску. Очень удобный фасон: закрытая спина, широкие рукава и застежка спереди, ряд пуговиц от середины груди до пояса. Как раз будто предназначено для того, чтобы его надевали прямо на ночную сорочку, прячась в одеяле от посторонних глаз. – У этого Груця красоток – дам сердца – выше крыши. В каждом городе по десятку. – Гильда спрятала белокурые волосы под один из брошенных Крайтом чепчиков, подходящий, по ее мнению, к платью.

Она завязала надо лбом ленточки бантиком. Глянула мельком в зеркальце над кроватью – бантик был точно по центру лба. Красивые голубые глаза с длинными ресницами, прямой носик, немного обветренные крупные губы – в целом увиденное ее удовлетворило, и девушка впервые за утро улыбнулась. «А не плевала ли я на Груця? Такая красотка, и никого красивей меня на многие лиги вокруг. Ага, точно, кроме меня-то вообще больше ни одной девушки. Так что я самая что ни на есть писаная красавица».

Продолжая разговор, она со смешком добавила:

– И это не считая жен. Где уж мне, я рылом не вышла.

– Ги-и-ильда! Неужели ты думаешь, что кому-то могут быть интересны твои бредовые умозаключения! Выходи давай уже! – Крайт стоял в дверях, однако все еще не выходил из ее комнаты, словно контролировал, не завалится ли служанка снова спать, оставшись без присмотра. – То не добудишься ее полдня. А если добудишься – сдохнешь с голоду, пока ее величество Гильда все свои одежки перемерит!

Его взгляд зацепился за край ее нижней юбки, взметнувшейся до колен, когда Гильда в два движения натягивала на ноги тугие шерстяные гольфы. Крайт сглотнул и нахмурился. Ему не понравилось, что она перестала прикрываться и повела себя так, словно его и рядом нет.

«Вот ведь бесстыжая! Одно слово – ведьма!» – В сердцах Крайт плюнул себе под ноги, забыв, что это он ворвался в спальню к девушке, а не наоборот и что Гильде и кроме отмывания плевков с пола работы хоть отбавляй.

Гильда, сидя на кровати, застегивала пряжки грубых башмаков на толстой подошве.

– Все, я готова.

– И году не прошло, – буркнул Крайт и добавил с издевкой: – Мы счастливы, мы в восхищении!

Спальня Гильды находилась на первом этаже. Там же, где располагались комнаты, предназначенные для постояльцев такого положения, как, к примеру, Миллек. Тут и мебель была попроще, и постельное белье совсем старое, да и сами комнатки размерами были немногим более шкафа.

Ее дверь была самой первой в череде дверей коридора нижнего этажа. Выходя, Гильда сразу же попадала в просторную залу с длинными деревянными столами и лавками, которую хозяева использовали в качестве столовой.

В этот ранний час она была еще пуста. Кто-то, кто встал раньше Гильды, зажег и расставил по столам керосиновые лампы. Гильда машинально подбросила дров в жерло круглосуточно горящего камина. На ходу закатывая рукава, прошла к плите, удивившись, что Крайт успел растопить ее.

Тесто опасно нависло над краями кадки, словно просилось на противень. Девушка разделила его на булки и отправила в нагревшийся духовой шкаф. Выдвинула из-под полок ларь с гречкой и, отмерив нужное количество, собралась идти с котлом к колодцу во дворе, чтобы промыть крупу. Она отодвинула занавеску на окошке, чтобы посмотреть, идет ли там снег.

Окошко замерзло, и ей пришлось подышать на стекло.

Во дворе рядом с каретой прибывших ночью постояльцев вольготно расположилась группа молодых людей. Один сидел на корточках на пороге открытой двери чужого экипажа и рассказывал, вероятно, что-то уморительное, так как остальные покатывались со смеху.

Гильда возмущенно фыркнула:

«Опять этот Груць вытворяет, что ему вздумается! Закон ему не писан, оно и понятно, но не понимаю я, к чему это? Лазят его дружбаны вечно по чужим вещам, как сейчас. – Из экипажа выглянула еще одна веселящаяся морда, нацепившая на голову женскую шляпку, которую Эллиноя сунула в карету в самую последнюю минуту. Гали не пришлось ей ни разу воспользоваться, и темно-фиолетовая шляпка из тонкого фетра с широкими полями и шелковыми лентами провисела на стенном крючке все время путешествия. Пока не была обнаружена этим молодцом. – Хотя, что интересно, они ни разу тут, на постоялом дворе, ничего не украли. Из баловства, что ли, лазят? Или чтоб сноровку не потерять? Или не могут упустить случая, чтобы не попугать? Все же страшно это, когда в твоих вещах кто-то копался, а ты даже приблизительно не знаешь кто. Даже если ничего не пропало. Вечно, как Груци эти ни приедут, все вокруг жалуются: то спальня вскрыта, то вещи из саквояжей разбросаны, то все перевернуто вверх дном… А так-то понятно, чем эти бедовые за пределами «Чистого поля» промышляют, тут и к гадалке ходить не надо. Лишь на их рожи наглые взглянешь, все как на бумаге черным по белому – ворье чистокровное. – Она вздохнула: – Вот что-то сейчас будет…» Девушка намотала на себя шаль и, поудобнее перехватив ручку котла, двинулась к входной двери.

Обычное повышенное внимание со стороны молодых мужчин не заставило себя ждать. Оно обрушилось на нее, стоило только Гильде сделать шаг за порог.

Расхлябанная галантность в разговоре, свойственная их среде, расцвела во дворе «Чистого поля» буйным цветом.

– О, Гильда, звезда моего сердца, ты скучала по мне? – Молодой мужчина с торчащими в разные стороны волосами цвета соломы отделился от стены под окном, к которой прислонившись сидел. Он отряхнул замшевые брюки, отчего расправились складки на коленях. И согнулся в реверансе, подметая воображаемой шляпой дорожку под ногами девушки.

Гильда хмыкнула и, не обращая внимания на это представление, пошла в сторону колодца.

– Какой у тебя бантик на чепчике – это, поди, рыманская мода? А в Предгорье девчонки в таких спать ложатся – скажешь, путают что? Или это ты со сна перепутала и не ту шапчонку надела?

Девушка крутила барабан, вытаскивая ведро с водой.

– Тебе-то что об этом беспокоиться? На тебя самого ни одна шапка-то не налезет – ни ночная, ни вечерняя, все волосня прорвет…

Лицо говорившего парня пошло пятнами, а остальные засмеялись.

– Закрой рот, Патлатый, – она скучала по мне! Улыбнись же мне, детка, не скрывай своих чувств! Ты же любишь меня, а не этого быдлана! Мне нравится твоя шапочка. Мне вообще все в тебе нравится! – закричал из кареты тот, что нацепил на себя шляпку Гали. Совсем молодой еще невысокий черноволосый парнишка, который был моложе Гильды, пожалуй, лет на десять. – Твои красивые ручки не созданы для того, чтобы таскать котлы – брось его!

– Я-то брошу, ты только потом что есть будешь? – Девушка промывала крупу. Вода из колодца была ледяной, и кисти рук ее моментально покраснели. Она слышала, как в конюшне суетились всем семейством Крайты, обихаживая лошадей вновь прибывших.

– А мы Крайта готовить заставим! – рассмеялся говоривший, обнажив свои белоснежные зубы, и крикнул: – Крайт, ты не откажешь нам в любезности сготовить?

Крайт что-то ответил – его голос невнятно доносился из недр конюшни. По интонации в ответе угадывалось испуганное согласие.

Гильда закончила с гречкой, залила ее водой и тащила теперь к дому полный котел.

– Он-то сготовит, не сомневайся, только переварить это твоему желудку не будет никакой возможности. Я-то, ясный пень, эту бурду есть не буду, а вы с голодухи перетравитесь все как один. Возись потом с вами.

Снова все рассмеялись. Со стороны конюшни донесся возглас, на этот раз более четкий и в то же время тихий. Угрожающая интонация не сулила ничего хорошего и явственно сообщала: «Поговори еще у меня, приблуда!»

Парень, развалившийся на пороге рыманской кареты, оторвался от возни с резной курительной трубкой и повернул голову в сторону идущей девушки. Гильда знала его еще со времен своего прошедшего в Предгорье детства. Он был известной личностью в этих местах, и слава, сомнительная по своей сути, пришла к нему слишком рано.

Верно, они были ровесниками. Его веселые глаза обшарили девичий стан, надежно укутанный в шаль, и взлетели к лицу девушки. Бровь изогнулась, и в сдерживаемой улыбке дернулись уголки губ.

Это и был сам Груць, повадкой и вальяжностью он напоминал Гильде отъевшегося на амбарных мышах молодого кота.

– О, моя Гильда, рад видеть тебя! А я уж боялся, что ты сбежала от папаши Крайта! Мы у ворот, а ты не встречаешь нас и не плачешь от радости. Как так, Гильда, как так? Неужто мы не заслужили даже малой толики радости в твоих глазах?

– А что мне радоваться-то? – Гильда аккуратно, чтобы не расплескать воду на ноги, поднималась по ступенькам лестницы. – Вам вон мои чепчики не нравятся. А я их вообще-то только по одной причине ношу – чтобы в вашу еду моя шерсть не попала.

– Шерстяная Гильда – это ново! Смотри, Крайт прознает про это – начнет с тебя, как с овцы, еще и шерсть требовать! – пошутил тот, к ногам которого, признавая за своего, жались, по-щенячьи повизгивая, оба огромных Крайтовых пса. Они нещадно молотили хвостами по бокам и припадали на лапы. Вели себя совершенно неподобающим для взрослых собак образом, совершенно одурев от любви к этому человеку.

– Молодец, Рылец, ты превзошел меня в антигалантности, – с ехидством хохотнул Патлатый. – Я, по крайней мере, одну ее маленькую шапчонку обозвал ночным чепцом, а ты целую Гильду окрестил овцой.

– Это не я сделал, а Крайт, – вполголоса произнес Рылец. Глядящие на Гильду карие глаза, опушенные длинными ресницами, своим ласковым выражением словно извинялись за свою неуклюжую грубость. И он добавил значительно громче: – Я сам почитаю ее за королеву!

– Вы уж определитесь, кто я. А то по тому, что вы мелете, выходит, что я коронованная овца, – фыркнула Гильда.

Груць делано возмутился, округлил глаза и зацокал языком:

– Хамы, мерзкие людишки! Как вы могли допустить, чтобы она подумала так! Все, братья мои, жизнь кончена! Мы обидели даму нашего сердца! Она действительно не рада нам! Остается только пойти и сдаться властям!

Внимавшие ему соратники расположились кто где. Одни сидели на коновязи, кто-то примостился на притолоке у колодца, а кое-кто на крыше собачьей будки. Все разом засмеялись, и их громкий смех рассыпался по двору подобно мелкому граду.

Ребята Груця не были полным отребьем. Наевшиеся женской ласки, ни один из них не стал бы насильно тащить Гильду куда-нибудь в угол. Вот если бы она сама выбрала кого-нибудь – другое дело. Им было интересно завоевывать ее внимание, устраивать по приезде словесные пикировки и наблюдать за ее реакцией. За шесть лет знакомства они успели узнать девушку очень хорошо.

Она никогда не лезла за словом в карман, и, что было для них интересно, – зная о том, что представляет каждый из них, она на самом деле их не боялась. Эта девушка была для них скорее забавой, одинокой душой, жаждущей актерствовать в глуши без сцены, чем объектом реальных домогательств.

Если бы она знала, что они видят в ней, – это скорее удивило бы ее, чем польстило самолюбию. Это не был способен увидеть старый Крайт, или заезжий купец, или горделивый потомок знатного рода. Для большинства это качество ничего не значило из-за того, что его невозможно было продать. А другим никогда не пришло бы в голову искать нечто подобное у прислуги постоялого двора.

Вследствие своей тотальной наивности, которую ее работодатель принимал за глупость, она была чиста. Душа, неспособная изыскать выгоду для себя, никогда не опускалась до интриг или желания предать или подставить.

Если бы Крайт узнал, сколько раз Груць и его ребята пытались выведать у девушки что-либо про него самого, он бы пошел в ближайший лесок, выбрал ветку потолще и повесился. Не рассказывала Гильда ничего и про постояльцев. В начале ее работы в «Чистом поле» она просто ненавидела группу Груця лютой ненавистью. Ей было противно все, чем они занимались, и еще более противным было то, что они видели в ней возможного информатора и соучастника.

На упрямую девушку не действовали ни уговоры, ни посулы доли от награбленного, ни угрозы. Мало того, считавшая, что нужно относиться к ближним так, как хотелось бы, чтобы они относились к тебе, Гильда первое время еще и пыталась проповедовать эту истину среди членов банды.

Однажды, раздеваясь перед сном, она обнаружила в кармане своего фартука пару серег. Секунду она смотрела на них как завороженная, а потом выскочила из комнаты и побежала по коридору в сторону спальни, где отдыхал главарь банды. Гильда распахнула дверь, подскочила вплотную к двухметровой фигуре Груця. Тот только поднялся к себе из купальни и стоял посреди комнаты голый по пояс, с полотенцем на шее, пытаясь высушить мокрую шевелюру. Словом, несмотря на то, что прекрасно развитой красивый торс являлся объектом его гордости и краснеть за него ему не приходилось, к вторжению разъяренной женщины он совершенно готов не был. Гильда заговорила, сверкая глазами и едва не задыхаясь от сдерживаемой ярости:

– Как вы можете! Вы нападаете на людей тогда, когда они наиболее уязвимы – в дороге, в пути, когда они как дети беззащитны! Вы отнимаете все – как вы не понимаете? Вы даже надежду на то, что возможна спокойная жизнь, отнимаете! Вы думаете, что человек срывается с места, чтобы куда-то ехать – ни есть нормально, ни спать, на подводах трястись, – от хорошей жизни? От нужды все! Копейка – для своей жизни, для жизни детей, семьи. – А вы эту жизнь воруете, и для чего? Чтобы пропить, прокутить, истоптать в пьяном угаре и выбросить! Что значат эти серьги для вас? Ничего! И для меня – ничего, а для тех, у кого вы их отняли? – Она швырнула серьги ему на кровать и, нисколько не опасаясь последствий своих действий, развернулась на каблуках и прошествовала в свою каморку.

Вслед ей донеслось задумчиво сказанное:

– Да, ты моралистка…

После этого выпада Гильду оставили в покое.

Конечно, она в их глазах не заслуживала уважения, такое отношение к жизни было им чуждо, ни один из них не мог понять, для чего ждать и тратить время жизни на достижение желаемого, если его можно просто отнять у ближнего. Но вера, которая светилась в ее глазах, когда она отстаивала свои убеждения, заставляла задуматься о ее непоколебимости и отступить.

Годы шли, и потихоньку взгляды на жизнь у девушки претерпевали изменения. Нет, она по-прежнему считала, что действия Груця и его дружков недопустимы, и ничем подобным сама заниматься не собиралась, но только сейчас уже она понимала, что судить их не ей. Что у нее нет на это никакого права.

Перестав стараться сделать Гильду своей сообщницей, заезжающие как минимум пару раз в месяц ребята в один прекрасный день рассмотрели в ней женское начало. Девушка была молода и миловидна, а голубые глаза ее порой светились такой небывалой лаской и нежностью, что у представителей противоположного пола начинало ныть сердце.

Ни одному из них она явно не симпатизировала, ни одного не выделяла, и поэтому каждый считал, что именно у него шанс по-прежнему есть, и неплохой. Их забавлял ее гордо вздернутый нос и поджатые губы, способность открыто рассмеяться и сочувствовать чужой боли. Потихоньку оказалось, что все из банды Груця были в нее чуть-чуть влюблены.

Возможно, потому что Гильда разительно отличалась от всех знакомых им особей женского пола.

– Нет, ну она странная, – говорили о ней одни, когда в разговоре упоминалось имя Гильды.

– Точно, точно – не такая, как все, – поддакивали остальные.

И каждый при этом надеялся, что эта особенная девушка выберет когда-нибудь именно его.

Хлеб был вынут из печи и остывал, накрытый полотенцем. Его дух разносился вокруг, проникая во все уголки постоялого двора. Он дразнил постояльцев, отгоняя их сон и приглашая в этот ранний час к завтраку.

В «Чистом поле» все было заведено просто. На столах Гильда расставляла тарелки с хлебом, нарезанным сыром, плошки со сваренным осенью в огромном количестве сливовым вареньем и мочеными яблоками и по количеству постояльцев выставляла тарелки поменьше, с яичницей.

Ребята Груця съедали все подчистую. Оставалось загадкой, где в их поджарых телах помещается все количество поглощенной еды. Иногда в голову Гильды закрадывалось подозрение, что они вообще нигде не едят, кроме «Чистого поля».

Вот и сейчас они не успели сесть, как стол оказался практически пустым. Словно над ним пронесся смерч.

– Крайт, давай так – мы платим еще два рыманских банкнота и пересаживаемся вон за тот стол! – Патлатый указал на соседний стол, сервированный для других постояльцев. – За ним никто не сидит все равно. А тут не стол, а свинарник – мы тут сидеть отказываемся! – Он резким движением сгреб все пустые тарелки, оставляя их в непосредственной опасности на краю стола.

Крайт стоял в сторонке, переминаясь с ноги на ногу, не в силах стереть с лица идиотскую услужливую улыбку. Он никак не мог решить, подскочить ему, чтобы спасти посуду, или продолжать стоять на безопасном расстоянии.

– Как же, как же, – бормотал он. – Все как господину Груцю угодно будет…

– Господину Груцю? А мы что, не люди? – буянили остальные.

– Ну как же, я бы не посмел при господине Груце так о его друзьях отзываться, – продолжал мямлить Крайт. Он с надеждой глянул на упоминаемого Груця, чтобы понять, что делать – пересаживать или нет. Платил-то за все причуды бандитов именно он.

– Очень интересно. А без господина Груця ты про нас как отзываешься – а, папаша Крайт? – подмигивая остальным, куражился Рылец, прикидываясь серьезно оскорбленным и злым.

Остальные постояльцы, по одному спускавшиеся к завтраку, с опаской поглядывали на новых шумных соседей. Многие изменяли своим привычкам и пересаживались из-за облюбованных столов на другие, подальше.

В разгар перепалки подошла Гильда. Она деловито сгребла в пустую миску всю грязную посуду и быстро протерла стол.

– Кто тут говорил про два рыманских банкнота? – спросила она, внимательно посмотрев в глаза каждому из сидящих за столом.

Услышав эти слова, Патлатый как-то сразу сник. Он сел обратно на скамью, между двумя своими друзьями, и вперил глаза в стол. Чтобы накормить Патлатого, никто доставать свои два банкнота не спешил, а свои деньги водились у него крайне редко.

Груць хохотнул и, облокотившись, глянул через стол на своего подельника:

– Мне тут тоже послышалось что-то подобное или я ошибся?

Патлатый постарался вжаться в спинку скамьи так, чтобы плечи сидящих по обе стороны мужчин скрыли его от взгляда главаря. Сам Патлатый мог бы сейчас надавать Крайту оплеух за нерасторопность и заставить сделать то, что ему требовалось, но при Груце он старался себя вести по-человечески, соблюдая правила игры, принятые в обществе. Среди этих людей почему-то не было принято отнимать друг у друга еду, вещи и женщин вот так, в открытую. Груць учил, что надо затаиться и ждать момента, что надо делать все тихо и незаметно. Груць называл это – «красивая работа». К слову сказать, Патлатый вырос среди тех, у кого правила игры были совсем иные, и теперь ему приходилось переучиваться. Это до сих пор давалось с трудом, и он часто забывался. Патлатый был плохим учеником.

Дагир спустился со второго этажа больше для того, чтобы посмотреть, что там за гвалт, чем для того, чтобы подкрепиться. Вверенная его заботам госпожа все еще спала, и возникший шум мог помешать ее покою. Вот он и решил узнать, что к чему.

Харадцу достаточно было бросить беглый взгляд на столовую залу, чтобы понять, кто из присутствующих в ней людей что из себя представляет. Вон там двое сидят – это гонцы с вестями, у них белые руки, привыкшие работать с бумагой и пером. За другими столами группами сидят возницы, все из разных краев, что видно по одежде, и держат путь в разные стороны. Особняком сидит путешественник – может, купец, ищущий новые рынки, может, ученый государственный муж, а может, вообще – шпион. Веселая шумная компания занимает стол вдоль окон у выхода. Колоритные молодые люди – несомненно воры.

За ближним к Дагиру столом сидел Миллек. Он быстро поедал свой завтрак, стараясь побыстрее закончить и спрятаться в своей комнате, подальше от вынужденного и явно непредсказуемого соседства.

Харадец подсел к нему и притянул к себе тарелку:

– Когда сможем продолжить путь?

Миллек мрачно посмотрел на телохранителя:

– Лошади вчера на ногах еле держались. Дай им отдохнуть.

– Я не настаиваю на немедленном отъезде. Но мне не нравятся те, кто останавливается на этом постоялом дворе.

– Мне тоже. Думаешь, я от них в восторге? – буркнул возница. – Но лошадям это не объяснишь. Им нельзя уставать сверх меры. Девушка пришла в себя?

Дагир ел, не поднимая глаз от тарелки. Так и не дождавшись от него ответа, возница усмехнулся и снова перешел в режим разговора сам с собой:

– Выходит – нет. А как откинется она по дороге, что будем делать?

Харадец продолжал игнорировать адресуемые ему вопросы. Миллек в очередной раз обозлился:

– Вот и хорошо. Пойду отосплюсь – что еще на постоялом дворе делать? К вечеру можно было бы трогаться, если бы летом. Но зимой, да в снег – нет уж. К утру, глядишь, и лошадки оклемаются. И я тоже. – Он набросал себе на тарелку хлеба с сыром. – В дороге все одно эти полсуток наверстаем.

Дагир вежливо кивнул, как бы прощаясь на время с выходящим из-за стола возницей. Как бы невзначай перевел глаза на шумную компанию. Взгляд их вожака с насмешкой скользил по угадываемым под верхней одеждой харадца легким доспехам.

«Я догадываюсь, кто ты, – говорил взгляд. – Но кого ты охраняешь в этой игрушечной каретке? И почему ты один?»

Черные глаза Дагира смотрели на Груця спокойно, и понять, что он думает, было совершенно невозможно.

Харадец встал, вытер руки полотняной салфеткой и вышел во двор. Утро радовало его своей свежестью. Он потянулся, расправляя затекшие за ночь на стуле мышцы и суставы. Вспомнились родные с детства сугробы Харада, и ему очень захотелось побыстрее оказаться дома.

«Удачно все же сложилось с сопровождением этой девушки – и едешь туда, куда хочешь, и хорошие деньги за это платят».

Он походил по двору, заметил плохо прикрытую дверь их экипажа, и подошел поправить. Когда заглянул в карету, не смог сдержать невеселой усмешки – внутри все было перевернуто. Подушки сброшены с сидений под ноги, одно одеяло теперь завешивало окошко вместо занавесей, а сами обшитые золотой бахромой воланы занавесок были связаны в уродливый узел.

«Что за бессмысленный кураж? Ведь понятно, кто это сделал – могу зайти внутрь, и все из этой шайки по одному на снег повылетают. Некоторые, возможно, даже в похожий узел завязаны будут». – Дагир распутал занавески, опустил обитые бархатом крышки обоих рундуков, отряхнул подушки и разложил их по местам.

Замка на двери кареты не было, только внутренние щеколды.

«И как поступить, чтобы этого больше не произошло?» – Минутную заминку харадец разрешил самым простым образом. Когда нечего делать – ничего делать и не надо. Дагир не видел иного выхода, как просто плотно закрыть дверь.

Все еще раздумывая, как реагировать на устроенный в экипаже бардак, харадец взлетел по ступенькам обратно в столовую. Когда он вошел, принеся с собой клубы холодного воздуха, компания, нарушившая спокойствие постоялого двора, притихла, заинтересованно наблюдая за его действиями.

Дагир окинул всех сидящих за столом быстрым взглядом. Его вердикт был однозначен и жесток:

«Молокососы. Вид как у нашкодивших щенков. Такие если бы знали, кто у кареты в охране, навряд ли бы сунулись».

Он пересек столовую, подойдя почти вплотную к рабочему столу, заставленному посудой и банками с сушеной зеленью, за которым крутилась служанка. Она негромко напевала себе под нос веселенькую песенку. Руки мелькали над чанами и плошками, все движения были так быстры и отточены, что харадец невольно залюбовался, забыв о своем недовольстве и обо всем, что хотел сказать.

В большом котле на плите, шкварча, жарился нарезанный полукольцами лук. Второй котел был отставлен с плиты почти полностью, прикасаясь к ней лишь одним крутым боком – в нем под крышкой прела каша. На доске стремительно росла гора нарезанной длинными ломтиками говядины.

Девушка помешала лук и отправила в котел первую порцию мяса. Положила на доску новый кусок для разделки и заметила упавшую на стол тень. Она подняла глаза, встретилась взглядом с харадцем и, приветливо улыбнувшись, спросила:

– Вам понравился завтрак? Часа через два обед буду подавать, но если захотите, я могу раньше покормить, как только приготовится…

– Я не поэтому подошел. В нашем экипаже все перевернуто.

Гильда залилась краской.

– Ничего не пропало?

Харадец уловил интонацию в ее голосе – скорее обреченную, чем вопросительную, и утвердительно ответил:

– Ничего не пропало.

– Тогда это, наверное, кошки. – Гильда боялась поднять глаза от доски, все ожесточеннее кромсая мясо.

– Кошки, – повторил за ней Дагир. В глубине его глаз зажглись веселые огоньки. – Вы их внутрь не пускаете, и они залезают в кареты погреться.

Гильда махнула ножом так, что чуть не оттяпала себе кусок пальца.

– Почему же, мы этих кошек, – она сделала ударение на слове не хуже только что произведенного удара ножом, – очень даже внутрь пускаем. Вот я давно уже думаю, что зря.

– Ну так я предупреждаю, если поймаю эту кошку – хвоста она лишится.

Гильда издала неопределенный звук, покраснев еще больше.

«Почему мне должно быть стыдно за этих идиотов? Мне каждый раз так стыдно, как будто это я лазаю по чужим карманам, и вот меня поймали за руку! Ненавижу этого наглого Груця! Это ж надо – кошки! Хорошее название для них харадец придумал, только вот у кошек-то совести поболее будет! Даже обидно теперь за кошек…»

– С этим разобрались, – сказал мужчина. – Теперь то, что я хотел. Моя госпожа, думаю, уже проснулась. Зайти к ней нужно бы.

Гильда покосилась на котел, потом на гору мяса перед собой, потом посмотрела на другой конец залы, где резвилась банда Груця и маячила пузатая фигура Крайта. Ее глаза грозно сузились:

«А гори они все синим пламенем! Пускай ждут!» – А вслух девушка произнесла:

– Я сейчас поднимусь. Буквально пару минут дайте мне, чтобы здесь закончить.

Она скинула всю нарубленную говядину в котел, перемешала все огромной ложкой и сняла котел с плиты. Мгновенно зажарила яичницу и перекинула ее на большую плоскую тарелку, украсив по периметру нарезанным сыром. Разогрела в крынке молоко и перелила его в стакан.

Гильда поставила тарелку и стакан на деревянный поднос, подумала секунду и добавила вчерашний графинчик с самогоном. С этой ношей в руках она важно прошествовала на второй этаж, не удостоив Груця с его компанией даже взгляда.

– Интересно, к кому это твоя служаночка так торопится? – Груць не отрывал взгляда от плавно лавирующей между столами и выдвинутыми стульями фигуры девушки. – Да с графинчиком, вот только почему-то без рюмочек.

– А кто его знает, – по своему обыкновению попытался прикинуться идиотом Крайт.

– Так я и поверю, что ты не знаешь, кто у тебя столуется. – Главарь банды переговаривался с хозяином постоялого двора так тихо, что его не слышали даже сидящие напротив.

– Так кто их знает – путники… – Крайт изобразил улыбку. Он прекрасно знал, куда клонит Груць. И это ему совсем не нравилось. Если банда начнет проворачивать свои грязные делишки в непосредственной близости от «Чистого поля», дурная слава свалится на голову Крайта и прилипнет как смола, так что и не отмыться. Если кого-нибудь ограбят рядом с его заведением – пиши пропало. Скажут, папаша Крайт наводит банду – кто тогда рискнет здесь останавливаться? И это только первая из бед и не самая большая. Второй напастью станут проверки со стороны рыманских и потловских блюстителей закона. Они по очереди начнут расквартировывать части своих дружин в «Чистом поле», разумеется, не платя ни копейки за проживание. Будут всех дергать, обыскивать, допрашивать, и останавливаться у Крайта потеряют желание даже те странники, кто оказался в безвыходном положении. Обходить будут седьмой дорогой да в лесах ночевать, в дуплах…

– Путники? Хм… – Груць перевернул свою тарелку и измельчал на ее обратной стороне кончиком ножа табачные обрезки. Рядом лежала излюбленная трубка и миниатюрный шомпол. – И давно приехали?

– Вчера. – Крайт с тоской наблюдал за его действиями. Чувствовал, как резко вспотели ладони.

– И чего хотят? – Мельче уже, казалось, сделать кусочки табака было нельзя – рассыплются в пыль, но Груця результат не устраивал, и острое лезвие продолжало свою работу.

– Ну как чего… Того же, что и все, – отдохнуть, сил набраться…

– Да не от тебя – с тобой-то все и так понятно. Чего еще можно от тебя хотеть? Едут они куда и зачем?

– Мне-то откуда знать? – Тут уж Крайт удивился на самом деле искренне.

– Да тебе-то ли как раз и не знать! – Груць улыбнулся. Он прокрутил вокруг своей оси нож, придерживая его за рукоятку указательным пальцем, а кончик острия уперев в поверхность стола. Покосился на Крайта. – Я тут всего несколько часов, а ты утверждаешь, что знаешь меньше моего. Обидно мне, папаша, твое недоверие. А еще более обидно, как ты расцениваешь мои умственные способности.

Вслед за ладонями у Крайта вспотела спина. Если бы не толстая жилетка, предательски взмокшая рубаха была бы сейчас видна всем.

– Что такое ты, Груць, говоришь?

– Ха… Что я говорю… Я говорю: ты за придурковатого меня держишь. – Парень собрал табак горкой и отложил нож. – У тебя по постоялому двору разгуливает двухметровый харадец с выправкой дружинника, под его охраной некто, кто даже не считает для себя возможным выходить из комнаты… Кто-то, кто скрывает свою личность? Или кого выдворяют из страны? Или кто не хочет быть узнанным, потому что выполняет здесь некую миссию, а харадец – его глаза и уши. Честно говоря, последний вариант мне больше всего не нравится.

Крайт помолчал немного, собираясь с мыслями, потом прерывисто перевел дыхание и начал торопливо говорить:

– Не миссия там никакая, господин Груць, тут вы, как в простонародье говорят, пальцем в небо попали. – Он знал, что сейчас даст Груцю в руки весомый козырь – скажет то, что обнаружит перед бандитом слабые стороны постояльцев. Но что было бы, не скажи он этого сейчас? По его мнению, выходило, что хорошего от молчаливого запирательства еще меньше. – В комнате девчонка сидит. А не выходит не из-за особой стыдливости. Неможется ей. Гильда говорит – раненая. Мол, телохранитель ее на руках поднял, потому как идти сама не могла. А я думаю, не просто ушиблась девочка, пытали ее. Гильда бинтов сверху притащила вчера комок окровавленный, а сегодня с утра кипятила.

Груць, набивавший трубку, откинулся на спинку скамьи:

– А говорил, ничего не знаешь. А тут все так интересно.

Кадык у Крайта дернулся:

– Что тебе до них, Груць? Ничего ценного не везут, и не по твою душу тут…

Парень поморщился:

– Вот если бы ты сейчас этого не сказал, мне бы до них точно никакого дела не было.

– То есть?

– Я с каких-то пор обязан тебе что-то разъяснять из сказанного мной? Крайт, ей-богу, ты меня не устаешь поражать. Давай-ка не шебарши понапрасну – дай подумать в тишине. – Он раскурил трубку и выдохнул клубки похожего на тонкую вату дыма в его сторону. Желая дать понять, что разговор окончен. Словно желая сдуть неугодного Крайта за ненадобностью.

То, что происходило вокруг, назвать тишиной, способствующей мыслительному процессу, можно было с очень большой натяжкой.

Четверо из ребят Груця рассматривали фривольные картинки на оборотной стороне игральных карт, которые вошли в моду среди солдатни, расквартированной в казармах Рымана. Этой четверке удалось отжать у глупых новобранцев несколько колод, и теперь они, гогоча, раскладывали их, комментируя изображенный интим во всех подробностях.

Год, Рижеч, Хпак и Кривда – потловские ребята. Внешне были похожи как братья, хотя кровного родства между ними никакого не было. Достаточно высокие, но все же ниже Груця, широкоплечие молодцы. Волосы разных оттенков русого и разных оттенков серо-голубые глаза. Рижеч отличался кудрявой головой, а Хпак в пику остальным отращивал красивую бороду.

Груць встретился с ними, что называется, на большаке. Как-то так получилось, что этим четверым и банде Груця (в ином тогда составе) одновременно пришло в голову пощипать обоз латфорского купца. Ни одна из грабящих сторон не имела представления о количестве охраны, нанятой купцом в последний момент, и для них это стало пренеприятным сюрпризом.

Банальный гоп-стоп очень быстро превратился в профессионально выполняемое дружинниками задержание. Однако способность быстро адаптироваться к ситуации у грабителей была несколько выше. Не зная друг друга, они объединились и, сражаясь той ночью неистово, как взбесившиеся собаки, все же смогли отстоять свою свободу.

Двое других, Рылец и Хат, шумно делили между собой содержимое чьего-то миниатюрного саквояжа, прихваченного еще в Княжграде. Дележ не устраивал ни одну из сторон, и от этого шума становилось только больше.

Настоящего имени Рыльца не знал никто. Он был почти так же высок, как и Груць, до двух метров не хватало какой-то пары-тройки сантиметров. Его кожа была смуглее, чем у остальных, и из-за этого казалось, что он имеет загар и летом, и зимой. Прямые каштановые волосы были средней длины и обрамляли красивое некогда лицо, закрывая лоб и уши.

Рылец попал в банду с распухшей от побоев физиономией и изувеченным, перебитым в нескольких местах носом. Парень ушел от дружинников Арьезского во время конвоирования его из тюрьмы к месту казни.

Кто-то бросил тогда: «Не морда, а сплошное рыло», с этого и пошло. Прозвище так плотно прилепилось, что о необходимости выяснить истинное имя никто не вспоминал.

Таких отчаянных и везучих Груць любил больше всего, и в банду его приняли без лишних вопросов. Кроме того, Рылец был у главаря всегда на особом положении. Наблюдая за ним изо дня в день, Груць все больше убеждался, что его первая догадка о безымянном соратнике верна и по происхождению он харадец. Кто еще мог уйти от харадского конвоя? Только харадец, да и то, если свои же из конвоя и помогли…

Хата на самом деле звали Иннияр Хаттаур Бирхад Удьямар. Он всегда представлялся полным именем. Это производило впечатление на дам. Когда же это имя впервые услышал Груць, он долго смеялся. Ну и как это выговаривать в экстренной ситуации? Несколько раз убить успеют, пока дозовешься. Так Хата и переименовали.

За тонкие черты лица и отстраненный взгляд его постоянно подозревали в благородном происхождении. Очень светлые белокурые волосы с легким пепельным оттенком опускались чуть ниже плеч. Наискось ложилась, скрывая при движении левый глаз, челка. Этот момент странного для мужчины кокетства был вынужденным – он скрывал травму. Хат стеснялся, но не шрама, изуродовавшего разрез серых, разбавленных зеленью глаз, а того, насколько бездарно было получено в свое время это ранение.

Самый молодой член банды – тот, что поутру на время присвоил шляпку Гали, забавлялся, наблюдая за маленьким диковинным котиком, которого выпустил на стол. Парня называли Шируд. Родителей он не помнил. Знал только, что изначально они жили где-то в горах, а потом почему-то оказались в Рымане. Где он и осиротел. Растила его сердобольная подруга матери, у которой и самой было семеро по лавкам.

Когда два года назад он решил уйти из дома, приемная мать, узнав, с кем он связался, выла как по покойнику и плакали приемные сестры. Никогда никто не гнал его – просто надоело постоянно недоедать и делить один кусок на десять маленьких. Когда банду заносило в Рыман, он всегда первым делом заходил домой. С мешком еды, с шарфами и лентами. Приемная мать, понимая, каким образом ему достаются эти гостинцы, поначалу брать отказывалась, горячим шепотом доказывая ему, что это грех, большой грех. Но потом случилось так, что она заболела, из-за чего потеряла работу, а там нужда взяла свое.

Закрыть глаза на происхождение денег было проще, чем заставлять голодать собственных детей. Да и с тем, что не видел своими глазами, смириться легче. Ведь того, что ты не видишь, как бы и не существует.

Котик с важным видом гулял по столу, прыгал через пустые тарелки и охотился на солнечных зайчиков.

Между делом Шируд размышлял, является ли вообще кошкой это существо?

От обычных кошачьих его питомца отличал не только крошечный размер. У зверушки было три хвоста и глаза, каждый размером с блюдце. Парень украл его в Княжграде прямо на рынке у купца, кричавшего ему в спину «караул, грабят!» с ярко выраженным ррьёркским акцентом. Карманник решил украсть котика скорее из шалости – ну что это за трофей такой странный, скажите, пожалуйста?

Пока он бежал по мощеным улицам Княжграда, сворачивая во дворы и петляя в подворотнях, его душил смех. Все происходящее представлялось ему настолько комичным, что он пару раз даже останавливался, чтобы похохотать. В какой-то момент ему показалось, что погоня слишком близко и задержать бегущих следом можно будет, только швырнув им украденного котика в лицо. Но то ли ноги у карманника были чемпионские, то ли котик приносил удачу, но от погони он в тот раз ушел.

Первой мыслью, когда воришка чуть позже разглядывал свою добычу, была – снести ее в элитные кварталы столицы и выменять на что-нибудь у глупых благородных детей. В знатных домах дети часто сбегали от надоедливого внимания нянек и гувернеров. Кто-то в самый дальний угол сада, а кто-то, наоборот, к ограничивающей свободу ограде, дабы посмотреть на мир снаружи. Вот там-то и удавалось поймать таких, поманив какой-нибудь необычной безделицей, и сменять ее на маменькины драгоценности и папенькино оружие.

Но эта блестящая мысль очень скоро поблекла, а вскоре и исчезла совсем. Чем дольше парнишка смотрел на котика, тем сильнее возрастала уверенность, что зверек совершенно необходим ему самому.

Шерсть у котика была длинная и шелковистая, и если гладить ее достаточно долго, начинала светиться в темноте. А если не отрываясь смотреть в глаза, казалось, что в их глубине летают, неспешно шевеля крыльями, фиолетовые бабочки. Наверняка он умел что-то еще, и Шируд с интересом ждал проявления новых талантов.

Все были при деле, и только Патлатый сидел насупившись, не в состоянии отойти от своего недавнего фиаско. Вышло не по его… И суть дела уже была не важна, Патлатого с каждой минутой все больше охватывала злоба. Он ненавидел всех вокруг и жаждал на ком-нибудь сорвать свой гнев. Но никого подходящего рядом не было. Никого слабее или беззащитнее. И от этого кипящая злость обжигала лишь его одного.

Крайт обычно устраивал Груця и его ребят в комнатах на первом этаже. Но сейчас первый этаж больше чем наполовину был занят. Оставались две общие комнаты на втором и большая неотапливаемая мансарда.

Бандиты Груця предпочитали не разделяться, и вариант разместить одних наверху, а других внизу не подходил. Мансарда тоже в это время года мало кого могла прельстить. Оставалось скрепя сердце отдать ворам лучшие гостевые комнаты с витражами на окнах и княжградскими занавесками.

Крайт вздохнул. Он окинул взглядом первую из спален, пытаясь наметить все слишком хрупкое, что могло не выжить в соприкосновении с новыми жильцами. Все вазочки, хрустальные пепельницы, зеркала, подушки с бахромой, шелковые покрывала – все, что, по мнению хозяина постоялого двора, могло быть разбито, испорчено или попросту прихвачено с собой, он сложил в снятую со стола вышитую скатерть, чтобы снести вниз.

Нагруженный узел он протащил мимо харадца, флегматично наблюдавшего за всеми передвижениями. Крайт злобно покосился на дверь, которую тот охранял, но ничего сказать не решился.

Со второй спальней следовало поступить так же, а еще нужно было поменять постельное белье на более простое.

«И что это Гильда там столько времени возится? Обед еще не готов, сыновья вон ведра принесли с удоя – в рядок стоят, процедить молоко надо, на сыр пустить, а она не чешется. Нашла себе занятие – с бинтами бегать! – Сейчас ему приходилось делать за нее работу, а этого он не любил страшно. – Ну раз такие дела и она вздумала отлынивать, удержу с ее зарплаты за этот день. И оштрафую за уклонение от исполнения своих обязанностей! – Мысль о том, что пусть даже мифические деньги, но он у нее отнимет, была для Крайта такой приятной, что он тут же заметно повеселел. И пошел прибираться во вторую комнату, уже насвистывая себе под нос мелодию.

Закончив прибираться, Крайт в коридоре столкнулся с Гильдой, выходящей из двери напротив. Девушка держала под мышкой пустой поднос и сматывала в клубок бинт. Она что-то говорила сидящему поперек двери харадцу. Тот согласно кивал.

– …и отвар коры дуба. И с собой в дорогу я вам тоже сделаю, только не забывайте поить девочку каждые два часа – это снимет лихорадку и ей будет легче, – долетел до ушей Крайта обрывок разговора. – И знаете, вот что еще: я сварю для нее бульон – крепкий, со специями, он придаст ей сил…

Глаза Крайта нехорошо блеснули. Проходя мимо, он схватил служанку свободной рукой за руку и потащил за собой.

– Сколько можно? Что ты себе позволяешь? – шипел Крайт. – Сейчас же возвращайся на свое рабочее место!

Гильде оставалось только молча поспевать за ним и потрясенно хлопать глазами. Крайт не обратил внимания, что молчаливый харадец тоже поднялся со своего места и последовал за ними.

На нижних ступеньках лестницы девушка наконец сумела вырваться из хватки железных пальцев.

– Да что случилось-то?

– Что случилось? Что случилось?! – Крайт стоял на ступеньку ниже ее, и поэтому его искаженная злобой физиономия была сейчас в нескольких сантиметрах от лица девушки. И без того узкие глаза превратились в щелки, на коже проступили все белесые пигментные пятна, и баки, бывшие более пышными, нежели окружавшие плешь волосы, торчали в разные стороны. – Ты где находишься? Что это за посиделки с постояльцами? Что еще за «сварю вам отвар»? Ты устраиваешь бардак! Тоже мне, нашлась лекарка! Таких, как ты, гонят в шею! Ты что думаешь, я тебя не уволю за такие выходки? Твое дело мыть посуду и скоблить пол, тебя для этого нанимали! Пойдешь на все четыре стороны, еще один раз только устрой что-то подобное!

Дагир, облокотившись на перила лестницы, смотрел вниз, наблюдая за разворачивающейся сценой.

Ресницы Гильды замерли – ее распахнутые глаза вбирали в себя образ оскалившегося папаши Крайта.

«Какой же ты все-таки страшненький… Не страшный, а именно страшненький. И как ты живешь-то, такой плюгавый и злобный?» – Она видела уже не первую вспышку его гнева и уже даже не десятую и давно перестала их бояться.

Более того, ей даже не хотелось дать наотмашь по этой перекошенной морде. Не хотелось натравить на него кого-нибудь из банды Груця. Не хотелось вообще ничего.

Гильда просто смотрела и терпеливо ждала, когда этот оскалившийся урод перестанет орать и отойдет в сторону, чтобы она могла пойти дальше. Словесный поток Крайта иссяк, девушка отодвинула его рукой как неодушевленную преграду и проскользнула мимо, торопясь вернуться к своим кастрюлькам, сковородкам и киснущему молоку.

– Бессовестная голодранка! Невоспитанная тупица! – преследовал ее Крайтов шепот. – Уже постарела здесь, а до сих пор местные порядки не усвоишь…

Он бурчал что-то еще, а Гильде ничего не оставалось, как, отмахнувшись от навязчивого голоса, продолжать отложенную ранее готовку. Она старалась двигаться быстрее, чем обычно, чтобы успеть все к сроку, несмотря на потерянное время. Ей самой казалось, что она более чем спокойна и состоявшийся только что разговор на повышенных тонах на нее никак не повлиял. Пока она не обратила внимания на свои руки – кончики пальцев дрожали, если руки принимали хоть на минуту спокойное положение.

– Почему ты позволяешь ему так с собой разговаривать?

Гильда подняла глаза и снова увидела харадца-телохранителя. Вопрос поставил ее в тупик.

«Что тут ответишь? «Потому что он хозяин»? Мерзко как – «хозяин», как будто я собака…»

– Да он не со зла орет, – произнесла она вслух.

– А какая разница? – Глаза Дагира смотрели на нее без жалости или презрения. Он не поучал ее, но своими вопросами подталкивал к ответу.

Загремев громче кастрюльками, Гильда процедила сквозь зубы:

– Он орет, потому что на него орут.

– То, что на него орут, – это его проблема. Он должен с ней справляться сам. Почему ты считаешь правильным, что он эту проблему перенаправляет на тебя?

– Да не перенаправляет он ко мне никого! Сам с ними разбирается!

– Да? – Дагир в первый раз за долгое время улыбнулся, глядя на осмелевшую в разговоре с ним девушку. Всего лишь несколько минут назад она стояла как безмолвная статуя и разрешала поливать себя грязью. – Ну как он может с кем-то разобраться, если даже кошки в его доме хозяина ни во что не ставят?

– Ну, кошки тут особые… – Девушка стрельнула глазами в сторону столика, над которым повисло марево табачного дыма.

– Я это понял. Ему с ними не разобраться?

– Все не так просто.

– И поэтому он разбирается с тобой?

Рука Гильды на секунду замерла над котлом, в котором она перемешивала мясо. Дагир продолжал:

– А с кем разбираешься ты?

– Я не люблю ругаться.

– Значит, чтоб с тобой ругались, ты тоже не любишь?

Девушка с грохотом опустила крышку на котел.

– Странный вопрос. – Она подняла взгляд и посмотрела прямо в глаза Дагиру. – Я вам не нравлюсь?

– Напротив.

– А говорите так, будто хотите обидеть.

– Напротив, – повторил харадец. Он сделал паузу и добавил: – Но люди, которые не любят ругаться, должны жить в окружении таких же людей. Это естественно. Птицы должны жить с птицами. Никак не со змеями. Даже если поначалу пойдет неплохо, закончится все достаточно печально. Для птицы.

– Даже если птица хищная? – улыбнулась девушка.

Дагир улыбнулся в ответ лишь слегка:

– Ты не хищная птица. Это однозначно.

Он молчал, наблюдая за тем, как она продолжает совершать отработанные до автоматизма движения. Потом, видя, что девушка ничего не отвечает ему, развернулся и пошел обратно к себе, на свой импровизированный пост.

Гильда действительно не думала о том, что делают ее руки. Они были как будто бы сами по себе. Ее мысли крутились вокруг таких странных и очень простых слов, сказанных незнакомым по большому счету человеком.

«Если присмотреться, он больше похож на медведя, чем на человека. Так стоит ли учитывать то, что он сказал? Птица. Что ж, птицей быть приятно. Намного приятней, чем коровой или курицей. Хотя, постойте – курица тоже птица. – Улыбка снова тронула ее губы. – Но я думаю, он не это имел в виду».

Она вытерла руки о полотенце. Окинула взглядом свой рабочий стол. Потом посмотрела вокруг. Столовая представляла собой печальное зрелище. От утреннего порядка не осталось и следа. Все вверх дном. И здесь, и там. Как обычно.

Готовый обед доходил на плите. Гильда отставила подальше от огня мясо и кашу, подумала и передвинула туда же неторопливо булькающий в котелке густой наваристый суп.

Папаша Крайт с лебезящими улыбочками провожал ребят Груця в приготовленные комнаты. Потловчан в одну, остальных четверых в другую, и отдельная спальня для Груця.

Вселялись они так же шумно, как перед этим вели себя за столом. Проходя мимо Дагира, каждый не преминул сказать что-нибудь в его адрес. Харадец прекрасно слышал каждое сказанное слово, но, несмотря ни на что, остался невозмутимым, как скала. Последним шел Груць. Он, как и все до него, внимательно осмотрел сидящего в коридоре человека. Его взгляд снова зацепился за проступившие под тканью стыки металлических пластин доспеха, надежно оберегающего крутые скаты тренированных мышц.

«Никогда не мог понять этих вояк. Все на свете укроют, все запаяют в щитки, как в сплошную клетку, а голова открыта. Хочешь – пробивай ее, хочешь – откручивай. – Груць проходил мимо, подмечая все несовершенства в защите телохранителя. – А самое потрясающее, что они вдобавок уверены, что шикарно замаскированы и никто их сути не распознает».

Искоса Груць глянул на дверь. Не поворачивая головы, харадец проследил за его взглядом.

«Кого он там прячет все-таки? И охраны его смысл в чем заключается: чтобы не впустить туда нас или, наоборот, чтобы сокрытого не выпустить наружу?»

Груць не зашел в свою спальню, проигнорировав распахнутую перед ним папашей Крайтом дверь, как и его подобострастный поклон. Он вошел в одну из спален, отведенных его парням. Усмехнулся, подмечая взглядом следы экстренно проведенной Крайтом эвакуации наиболее ценных вещей, и захлопнул за собой дверь прямо перед носом пытавшегося что-то сказать хозяина «Чистого поля».

Плечи оставшегося снаружи Крайта расслабленно опустились. Он прикрыл распахнутую до этого дверь в соседнюю комнату. Потом с явным облегчением вздохнул и повернулся, чтобы уйти прочь. Возможно, он даже планировал парочку часов поспать в своей комнате, чтобы стряхнуть с себя стресс от утренней нервотрепки. Возможно, планы у него были именно такие, пока, развернувшись, Крайт не напоролся на взгляд Дагира.

В глазах харадца не было издевки или презрения, которые папаша Крайт привык чувствовать в свой адрес. Он словно увидел в них свое собственное отражение без прикрас.

И чуть ли не в первый раз в жизни он испытал чувство стыда.

После этого Крайту спать как-то расхотелось.

Груць подошел к окну. Он сел на подоконник и посмотрел вниз. Отсюда открывался прекрасный вид на горы. Под окном раскинулись кусты смородины, весной и летом зеленые, сейчас их голые ветви походили на вязанки хвороста. Дальше до самой стены частокола шли перекопанные полосы голых грядок огорода.

– Рылец, смотри, как укрыло все, – сказал задумчиво Груць. – Пока не примнется эта чистота, наши следы с головой нас выдавать будут.

Рылец скинул с себя тулуп темно-зеленого цвета на кровать. Он повращал плечами и в шутку напал на Хата, проведя три несильных удара в корпус. Хат, засмеявшись, повалился на кровать, а Рылец, перепрыгнув через укладывающего под кровать сумку с вещами Шируда, оказался у окна. Он выглянул на улицу поверх плеча Груця.

– Ну так и что? На то и снег. А следующий снегопад все опять скроет. И наши следы, и не наши.

– Что думаешь про харадца?

– Того, за дверью? – уточнил Рылец. – Ну да, других харадцев вроде как на горизонте нет. Ничего не думаю. А что, стоит подумать?

– Он из гарнизона?

Рылец с удивлением воззрился на главаря. Его сплющенный нос дернулся:

– Я-то откуда могу знать?

– Ты долго жил в Рымане. Ты довольно близко общался с представителями гарнизона. Ты, наконец, харадец…

– Так, так, так… Стой! Вот ведь разгон взял!

– Странно, я думал, ты меня и дальше заставишь перечислять…

– Отклоняется, ваша честь! – Рылец замахал руками. Он широко улыбнулся, обнаруживая дырки в ряду белоснежных зубов. – Кстати, довольно близко я общался только с теми дружинниками, которые ломали мне нос. И не только нос. Мило было с твоей стороны напомнить, не могу не оценить.

– Что ты расшаркиваешься, как девица? Мне интересно, кого он охраняет.

– Девицы не расшаркиваются. – Рылец засмеялся. – Или те, с которыми ты общаешься, все же именно расшаркиваются?

– Плевать мне на девиц! – Груць достал из кармана спичинку и воткнул ее между зубами. – Если только их не охраняют харадцы. Ты видел их экипаж?

Рылец кивнул:

– То, что Шируд с ним устроил, – тоже.

– Ты же понимаешь, о чем я? – Груць устало посмотрел подельнику в глаза.

Рылец поморщился. Его манера общения включала шутки и остроумные замечания. Он не любил говорить серьезно. Тем более на очевидные темы:

– Ну да, слишком простой снаружи. И слишком много всякой дорогой мелочи внутри. Шляпка одна чего стоит. Если бы Шируд знал, почем такие шляпки, обращался бы с ней гораздо почтительней.

Тем временем в комнате завязалась потасовка. Патлатый попытался поймать скачущего по кровати котика под предлогом получше его рассмотреть. Шируд взвился как ужаленный и заорал, что, если тот не уберет свои лапы от зверушки, он найдет, чем их оттяпать. При этом парень оскалился и сощурил глаза. Что интересно, взобравшийся на подушку зверек сделал то же самое. Он стал похож на пушистый шарик, мечущий из глаз злые искры.

Хат, пропустивший мимо ушей начало конфликта, никак не мог понять, в чем дело, и только восклицал: «О! О! Хватит гнать!» У Шируда в руке блеснул нож. Это подействовало на Патлатого, как тряпка на быка. Из его уст вылетела длинная тирада, цензурными словами в которой были только «ты» и «пошел». Хат вклинился между парнями, отталкивая их друг от друга и пытаясь развести на расстояние вытянутых рук. А двое разъяренных мужчин кружили вокруг него. Патлатый медленно вытаскивал из-за манжеты длинное лезвие бритвы.

Груць зажмурился, потом сжал пальцами переносицу:

– Башка трещит… Если они не закончат орать, я сам кого-нибудь из них убью.

Рылец резко свистнул. Все оглянулись на него, и в повисшей тишине стало слышно, что шипение котика перешло в утробное завывание.

– Груць сказал, чтоб все заткнулись, – произнес Рылец.

Шируд полушепотом бросил что-то обидное в адрес противника, а Патлатый не остался в долгу. Хат поднял обе руки и просто отступил назад. Его жест означал: «Разбирайтесь сами, а я умываю руки».

Рылец свистнул снова, на этот раз короче. И весомо добавил:

– Вам что, языки поотрезать надо?

Все закрыли рты, только кот продолжал утробно подвывать. Груць тер виски, глядя прямо перед собой на не желающего умолкать котика.

– Из-за чего вы сцепились, что это за зверь вообще? Это хоть кот?

Рылец пожал плечами:

– Я не уверен. А какая разница?

Но Груць не отставал:

– Нет, ты посмотри внимательно: какой это на хрен кот? Шируд, что за пакость ты таскаешь с собой с самого Княжграда?

Шируд пробормотал что-то невнятное. Он полусидел на кровати, нахохлившийся, как и полагается обиженному подростку. Котик обнимал его за шею, насколько позволял размах коротких лап, а парень гладил зверя за ухом.

– Разговаривать разучился, малой? Только орать можешь? – Рылец подошел к нему и сел на противоположный край кровати. Шируд тут же накрыл тельце котика ладонью. Словно стараясь защитить.

– Сами сказали заткнуться, – проворчал парень. – Вот я и заткнулся.

Груць спрыгнул с подоконника. Он в два шага преодолел расстояние, отделяющее его от кровати. Шируд испуганно вжал голову в плечи.

Груць наклонился над ним:

– Шируд, я тебя спрашиваю, что это за тварь?

Не поднимая на главаря глаз, парень буркнул:

– Это – котик.

В этот момент зверек вывернул голову из-под прикрывавшей его руки и посмотрел на Груця своими огромными фиалковыми глазами.

Груць выпрямился. Он на секунду поджал губы, а потом, тщательно выговаривая слова, произнес:

– Шируд, вот скажи мне честно: ты идиот? Ты что, котов никогда не видел?

Шируд молчал. Вместо него ответил Патлатый, лежавший носом к стене:

– Я ему сказал то же самое.

– Где ты его взял? – вмешался Рылец.

– Я его украл.

– Что? – Это выдохнул молчавший до этого момента Хат, словно выражая общее удивление.

– А это признание является ответом на один из предыдущих вопросов, – съязвил, не поворачиваясь, Патлатый. – И означает оно, что он действительно идиот. Больше воровать-то в Княжграде нечего, только коты и остались.

– А я бы на твоем месте не умничал, – вдруг расхохотался Рылец. – Ты-то сам с Княжграда ничего не поимел. У Шируда, помимо этого сомнительного трофея, еще целый мешок добра. А у тебя даже кота нет!

– Я точно вам говорю, что это не кот, – повторил Груць, направляясь к входной двери.

– Кот не кот… что вы заладили? – Хат устраивался на кровати. Это у него выходило довольно своеобразно – он вертелся с боку на бок, и от этого движения матрацы свисали с кровати в разные стороны, а один так вообще сполз на пол. – Какая разница? Кровати тут какие-то неудобные, внизу были лучше…

Груць взялся за ручку двери. Все еще не поворачивая ее, он произнес:

– Какое счастье, что я сплю не в одной с вами комнате. Каждому из вас плевать, что представляет собой зверь, который смотрит на вас, когда вы спите.

– Зверь как зверь, – пробормотал сквозь наваливающийся на него сон Хат. – Я и на прошлой неделе знал, что он не кот.

– В каком смысле? – удивился Рылец, а Груць, услышав это заявление, передумал уходить.

– В каком смысле… В прямом смысле. – Хат перевернулся на бок, и матрац, который он вытолкнул из-под себя, благополучно шлепнулся на пол. – Кошки летать, к примеру, не умеют. А этот умеет. Я видел.

Дальше он произнес что-то не вполне внятное, и его никто не понял. Груць и Рылец переглянулись.

– Как так? – Это спросил севший от неожиданности Патлатый.

Вопрос повис в тишине – Хат уже спал. В ответ доносилось его мерное дыхание.

– Эй, ты, Озерный край! – Недолго думая Патлатый запустил в Хата подушкой.

Рылец подмигнул Шируду:

– Так, так… Значит, твой котик летает?

– Не знаю. Я ничего такого не видел, – честно ответил Шируд. Он поднял котика, ухватив под передние лапки, и с сожалением посмотрел в его глаза. – И почему ты мне не показал?

Патлатый швырнул в Хата еще одну подушку:

– Хат!

Хат перевернулся рывком, словно его подбросила пружина. Его рык был страшен:

– Если ты, Патлатый, не успокоишься, я заставлю тебя эти подушки сожрать!

Пропустив мимо ушей угрозу, Патлатый повторил вопрос:

– Как летал кот?

– О-о-о! – Хат зарылся лицом в подушку. – Как летал кот?! Спокойно он летал. Совершенно не нервничая. Как-то не спалось мне – не то что сейчас, между прочим, – а вы все спали. – Он сделал паузу, заворачиваясь в одеяло, как в кокон. – И я никого из вас не будил, кстати. Ну и ему, – Хат кивнул на котика, – видать, не спалось тоже. Он ходил туда-сюда. Я за ним наблюдал. Потом мне стало скучно, и я кинул в него носок. Он не ожидал и подпрыгнул.

– Ну, это вроде как нормально, – заметил Патлатый.

– Я тоже так сначала подумал. – Хат продолжал вертеться в одеяле. – Потом смотрю – он как подпрыгнул, так и висит в воздухе.

Между тем Рылец заходился в неслышном приступе смеха. Его просто сложило пополам и прижало к кровати:

– Хат, если ты этот носок со своей ноги снял, то неудивительно! Если бы ты в меня своим носком запустил, я бы тоже на два метра подпрыгнул, да там и остался!

Груць снова принялся рассматривать животное.

– А еще у него три хвоста! – С пафосом судебного обвинителя произнес Патлатый.

– А еще у него два глаза и четыре лапы, – презрительно сморщившись, забормотал Хат. – И шерсть есть. Животное как животное. – Его голос становился тише. Перед тем как заснуть, он приоткрыл глаза и весомо произнес, глядя в сторону Патлатого: – Мало ли у кого какие странности. Не смейте больше меня будить.

– Не люблю того, чего не знаю, – произнес задумчиво Груць.

Рылец, сидящий к зверьку ближе всех, вдруг перестал смеяться и, наморщив лоб, протянул:

– По-моему, это не хвосты…

– Так прикажи ему вышвырнуть кота! – предложил Груцю Патлатый.

– Закрой свой рот, гад! – снова собираясь в комок, ощетинился Шируд. – Вот сам себе своруешь кого-нибудь и выкидывай потом или с маслом сожри – сам решать будешь. А ко мне не лезь!

– Какие вы все-таки уроды, – сквозь сон пробормотал Хат и засунул голову под подушку.

«Не люблю того, чего не знаю», – снова подумал Груць. Он подошел к кровати Шируда и задумчиво сказал:

– И не люблю, когда не у кого спросить о том, чего не знаю.

– Я не буду его выкидывать, – упрямо повторил Шируд. Он исподлобья посмотрел на Груця. – Он уже две недели со мной живет, и никому от него худого не было.

– Это он пока присматривается, – подмигнул Рылец. – Прямо как мы. Мы тоже сначала присматриваемся, а потом уж…

– Да к некоторым хоть присматривайся, хоть нет. Я вон целое утро присматриваюсь…

Патлатый тряхнул своей соломенной шевелюрой:

– И что ты не можешь высмотреть? Доспехи на харадце?

Груць покачал головой:

– Нет, чего там эти доспехи высматривать…

Рылец фыркнул:

– Зачем он вообще их прячет! Мог бы ходить, ничего больше не надевая, – результат был бы тот же.

– Я не имею представления о том, кто за охраняемой дверью. И мне это не нравится, – закончил главарь.

Патлатый презрительно скривил рот:

– Что за проблема? У него можно и спросить. Этот харадец все утро вокруг Гильды отирался, общительный до неприличия. Наверное, уже совсем коротко сошлись.

– Ты не обращал внимания, что те, кто коротко сходятся с Гильдой, ни при каких обстоятельствах не находят общего языка с нами? – Груць улыбнулся, но его глаза, обращенные к Патлатому, не меняли настороженного выражения. Главарю Патлатый не нравился. Он знал его намного дольше, чем всех остальных. В прошлом было много общих, удачно завершившихся, очень рискованных дел, и Груцю вроде как не в чем было упрекнуть его. Но даже юному Шируду Груць доверял безоговорочно, а Патлатому не доверял совсем.

– Сама Гильда если что и знает – ни за что не расскажет. – Рылец посмотрел в глаза вожаку. – Подождите, а кучер?

– А что кучер? – снова скривился Патлатый. – Что он может знать? Везет оттуда сюда – и все. Знает только пункт назначения.

– Не скажи, – покачал головой Рылец, – все эти слуги, служанки, кухарки, возницы… Это просто средоточие сплетен. Они жить не могут, не сунув свой нос туда, куда не следует.

– Так Гильда же служанка, – вдруг подал голос Шируд. – Почему ты у нее напрямую не спросишь, если тебе так интересно?

– Мне не просто интересно. Слишком много необычного происходит вокруг. И каждая новая деталь лишь добавляет в этом уверенности. А если я буду знать объяснение хотя бы половины странностей, я смогу выбрать правильное направление.

– Правильное направление? – Патлатый задумчиво почесал нос.

– Слишком много перемен не сулят таким, как мы, ничего хорошего. Люди боятся перемен – становятся более бережливы и внимательны, это все затрудняет нашу работу. – Он усмехнулся. – Вот ты, Патлатый, к примеру, не боишься потерять работу?

К сказанному Патлатый отнесся весьма серьезно и нахмурился, а для Рыльца слова прозвучали настолько комично, что его снова захлестнул приступ смеха.

– А Гильда… – Груць встал, потянулся и пошел к двери. В его памяти всплыли горящие глаза девушки и серьги, полетевшие на его подушку. – Гильда это Гильда. Ничего она не скажет. По крайней мере нам. Скорее язык свой проглотит.

Груць вышел в коридор. Харадец, о котором столько всего было сказано, сидел на том же месте.

Глаза его были закрыты, и казалось, что телохранитель заснул, но Груць прекрасно знал, что за каждым его шагом следят из-под едва заметно дрогнувших ресниц.

Патлатый, спускаясь по лестнице, зевал с серьезным риском вывихнуть челюсти.

Столовая зала «Чистого поля» была до отказа забита людьми. Под потолком висела пелена табачного дыма. Все одновременно чавкали, обменивались новостями, курили и требовали выпивки.

Те, кто собирался уезжать, ели торопливо и сосредоточенно, запасаясь силами перед дорогой. Многие сидели на своих сундуках, так как стульев на всех не хватало. Вновь прибывшие, голодные и продрогшие, злились на сутолоку и, не дожидаясь, пока освободятся комнаты, вносили свои вещи куда вздумается. И тут же все начинали выказывать свое недовольство тем, что в комнатах не убрано, валяются окурки и на кроватях несвежие простыни.

Гильда потихоньку приходила к мысли, что либо она сейчас задымится, либо сойдет с ума. Крайт в такие моменты предпочитал прятаться в конюшне и предоставлял девушке разбираться со всеми свалившимися проблемами в одиночку.

«Нашествие ополоумевших хомяков, одна половина которых решила немедленно гнездоваться, а вторая – прямо сейчас готова податься в бега. – Она насупившись смотрела на стремительно разрастающийся вокруг беспорядок. – Что интересно – пугаться никогда нет времени, а время работать есть всегда».

Девушка вооружилась метлой, влажной тряпкой и большим ведром. Вид у нее был воинственный – если бы комнаты были живыми, они бы испугались и прибрались сами. Но к великому сожалению Гильды, подобное волшебство на просторах «Чистого поля» не встречалось.

Патлатый оглядывал столовую, желая отыскать для себя место. Несколько минут назад его разбудил запах еды, и он отправился искать источник этого аромата. Никого из его ребят внизу не было, и теперь предстояло выбрать себе компанию на ближайшие полчаса.

Наслаждаться обедом в одиночестве и мечтать не приходилось – все столы были заняты. Оставалось только постараться втиснуться между чьими-то боками и спинами.

На столе Гильды стояло несколько плошек с дымящимся супом и тарелки с мясом и кашей. Самой Гильды рядом не было. Патлатый довольно осклабился. Он перегнулся через стол, открыл крышку на одной кастрюле, потом на другой. Когда он нашел мясо, наложил себе его полную тарелку.

Он давненько не был так счастлив.

«Мясо и свежая булка – что еще мужчине надо для счастья? Ну конечно, бабу смазливую было бы неплохо еще на коленки посадить. Но этого добра здесь днем с огнем не сыщешь. Была б эта Гильда-дуреха посговорчивей, что ли. Так-то она девка ладная, один минус – дурная, счастья своего не видит. – И Патлатый всерьез начинал горделиво раздувать грудь, считая, что он и есть то самое счастье, которое Гильде необходимо. – Но если в плане еды – больше ничего и не надо. Мясцо и хлебушек. А то придумали столько всего: суп, ерунда всякая… – И тут он заприметил возницу. Того, с кем утром завтракал телохранитель-харадец. – Надо же, а я и не знал, что бывает столько везения сразу…»

Он решительным шагом направился вперед.

Когда напротив Миллека, раздвигая в разные стороны сидевших людей, уселся один из буянивших вчера молодцов, тот напрягся. Бегающие глаза Патлатого с головой выдавали его профессию. Инстинктивно, сам не обращая внимания на движения своих рук, возница похлопал себя по карманам, проверяя, находится ли все еще с ним его наличность.

– Куда едем? – спросил Патлатый, толкнув локтем в бок сидевшего слева.

Мужчина в ответ промямлил, что уже приехал, залпом выпил через край оставшийся в плошке суп и, прихватив булку, ретировался в свою комнату. Сосед по правую руку на всякий случай сообщил, что он «не понимать рымански», а сам отодвинулся от Патлатого подальше и принялся есть в два раза быстрее.

– А ты? – Патлатый постарался как можно более добродушно посмотреть на интересующего его возницу. Он неспешно отломил краюшку хлеба и перемешал в тарелке мясо. – Скука такая на постоялых дворах – просто жуть. И словом перекинуться не с кем.

Миллек вдруг забыл свои опасения по поводу Патлатого и ощутил небывалый прилив счастья. С ним пожелали общаться! Вот он, тот собеседник, с которым его наконец-таки свела жестокая судьба.

– Да уж, поговорить не с кем, – протянул он. – А тут еще погода…

– Ой и не говори! Собаку на улицу и то выгнать жалко. Я вот людьми вашей профессии завсегда восхищался – такие стойкие. Сквозь буран, пургу, дожди идете. И всегда своей цели добиваетесь. – Патлатый внимательно следил, как меняется выражение на лице собеседника. Он прекрасно знал, что добрых слов возницы слышат мало, а уж оценены по достоинству бывают так вообще редко. Ну а так как умственные особенности Миллека вор изначально определил как весьма средние, он и тактику решил применить к нему соответствующую. Натиск грубой лести и не таких сбивал с ног и заставлял двигаться в нужном льстецу направлении.

– Это так, да… А то еще бывает, что как привяжутся – езжай да езжай! И не объяснишь, что, дескать, непогода, судари, обождать бы надо… Трудно с благородными, у них для нас одно только слово – надо.

Патлатый энергично покивал головой, выражая неподдельное сочувствие. Так как тряс он шевелюрой аккурат над тарелкой, не приходилось удивляться тому, что некоторые составляющие его прически упали в еду. Он с философским видом выловил волоски из подливки и поддакнул:

– Вот-вот! Мы так и с Предгорий спустились, потому что кое-кому понадобилось. Не сиделось ему, видите ли, на месте. А про нас кто думает? Езжай, растряси свои кости, отморозь себе зад…

– Холодно там уже? – озаботился возница. – И снега намело?

«Значит, не с гор спустились, а наоборот, путь туда держат. Вот тебе и направление», – подумал Патлатый, все же удивившись тому, что так быстро все узнал. – А как же – по щиколотку намело с первым же снегопадом. Потом растаяло, правда, все. Но так это и хуже – распутица.

– И грязи по колено, – мрачно добавил Миллек.

– Ну не то чтобы по колено… Вернее – не везде. Знаешь, те дороги, где за проезд платишь, – те чин чином… До самого Харада от деревни к деревне расчищены самые короткие пути, а все остальные, что в обход идут, завалены. Как думаешь, может, предгорцы мусор и грязь с одних дорог на другие переносят?

– Да нет! – Миллек тихо засмеялся. – Тогда бы окружные пути уже давно завалены были. С чего так напрягаться – это как из пустого в порожнее, без толку… По обочинам все всегда свалено до самой весны, пока не растает и в землю не уйдет. Иной раз едешь, особо если в конце декабря или январе, так по обе стороны стены выше тебя, выше кареты. Словно тоннель, который никак не сомкнется на самом верху.

– Словно тоннель, – повторил Патлатый. – До самого Харада. А там уж не знаю, как сейчас дела обстоят, как там проедете…

– Да то-то и оно, а проехать надо. Если Предгорье уже замело, что же в Хараде творится? А уж что дальше…

«Что дальше? Куда они собрались – на Ррьёркский Кряж, что ли?! Вот уж действительно принесла нелегкая! – Патлатый снова куснул булку. – Надо ответить как-нибудь позаковыристее». – Так ежели дальше тебе, то либо сейчас идти, либо до самого мая не соваться.

– Дальше? – переспросил удивившийся Миллек. – Куда дальше?

Потом он понял и замахал руками:

– Да ну что ты! Я в Кряж по пальцам одной руки пересчитать можно, сколько раз поднимался – неблагодарная дорога туда. И то летом только. Оно мне надо? Полтора месяца туда, месяц обратно… Платят ррьёркцы, конечно, неплохо, но это редкий случай. Очень редкий, чтобы они кого-то со стороны нанимали.

– Да? – Патлатый прекрасно знал о повадках жителей Ррьёркского Кряжа, но никогда не мешает расспросить – вдруг собеседник знает больше тебя?

– Конечно, они же там в своих горах на изумрудах спят. С Кряжа сами спускаются – лошадки их по горам ходить горазды, а вот в дальних переходах совсем не годятся.

– Так вроде как выходит, что требуется им перевозка.

– А вот и нет! – Миллек чувствовал себя знатоком, просвещающим неразумную чернь. – Выходит, да не так. Они принимают харадцев за своих. И только их. Остальным не доверяют вообще. Так вот – своих кривоногих лошадок жители Ррьёркского Кряжа оставляют на закрытых пастбищах, а сами нанимают харадцев в охрану вместе с их выносливыми скакунами. Вот так они и спускаются вниз. Это те, кто поделки всякие привозит с гор, одежду. А без охраны что обозы идут, так это вообще кряжная голытьба – зверушек поналовят в высокогорных лесах, и тех, что посимпатичней – в Княжград. Вот одежда – другое дело совсем… Тебе встречалось что-нибудь из их ткани?

– Ну как тебе сказать, – ответил Патлатый для поддержания диалога. Он прекрасно разбирался в одежде, созданной рукодельницами Кряжа. Благодаря Груцю, конечно. Не раз и не два банда нападала на обозы, идущие с гор в Княжград, отбить даже несколько баулов было удачей. Потому что все, что спускалось с гор, стоило очень и очень дорого.

– Очень легкое, очень теплое. А бывает еще все в каменьях самоцветных, да с золотой нитью. Нам-то с тобой такое и не снилось! – Возница подмигнул собеседнику.

– Ну да, куда уж нам… с каменьями-то… – Патлатый сдерживал улыбку и продолжал соглашаться со всем сказанным. Он откинулся на спинку скамьи, отодвинув от себя тарелку, и заметил стоящего на верхнем пролете лестницы Груця.

– Это, кстати, самые бедные из тех, кто приезжает. Те, кто побогаче, так вообще без подвод едут. Налегке. Потому что только камни везут. Настоящие, чистой воды. И украшения. Под это дело либо охрана мощная нужна – по пять телохранителей на душу, либо вообще без оной. Чтобы не выделяться из толпы. Внимания не привлекать, понял? Рисковые среди ррьёркцев встречаются тоже. Может, и не зря они считают харадцев родней. Харадцы, они того… очень рисковые.

– А то, – подхватил Патлатый. Наконец-то разговор снова повернул в нужном ему направлении. – Харадцы – они ого-го! Мощные ребята. Я смотрю, ты с ними вообще накоротке, нет? С утра, я видел, все с одним балакал. Двухметровый такой медведь.

– Да какое там, – печально покачал головой Миллек. – Из этого слова не вытянешь. С самого града едем – и чтоб я сдох, если хотя бы десятком слов перекинулись!

– Мрачный? – утверждающе спросил Патлатый, готовясь задать главный вопрос.

– Мрачный, – подтвердил Миллек. – Ужас какой мрачный.

– А может, не мрачный, а обеспокоенный? Волнуется, может?

– А чего ему, харадцу, бояться? – искренне поразился Миллек. По его представлениям, харадцы не были обычными людьми, поэтому страхи им должны быть неведомы. Обладающие недюжинной силой и ловкостью, они часто выходили сухими из воды, и потому казалось, что происхождение имели полубожественное.

– Как чего? За подопечную свою беспокоится. Он же телохранитель.

– Не видел я что-то, чтобы телохранители больно за тех, кто под охраной, переживали, – заворчал возница. Он тоже закончил трапезу. С сожалением вымазал со стенок тарелки оставшуюся мясную подливку. Все вкусное быстро заканчивается… И почему так?

– Ну мало ли, – теперь пришло время подмигивать Патлатому, – может, у них личное что-то?

Возница засмеялся:

– Может, конечно, и было бы промеж них что, если б такая дохлая не была. Что-то не слыхивал я, чтоб харадцы до трупаков охотники были…

«Фу-у, вот ведь гад, – пронеслось в голове Патлатого. – Тут он даже меня перещеголял. Слышал бы Груць, может, перестал бы меня в пошлятине обвинять».

– Так уж и дохлая? – спросил он, якобы сомневаясь. Истинной причиной сомнений конечно же было желание вызвать продолжение откровений. – Может, просто отсыпается? Сморило в дороге?

– Нет, – уверенно ответил Миллек. – Она изначально такая была.

– И что ее, такую больную, в Харад понесло? Лечиться или как?

Миллек пожал плечами:

– Кто ее знает. Может, и лечиться. Только не по ее собственной воле – отправил кто-то. Может, избавиться хотел, может, еще что. Но точно, что хотели ее отослать подальше от града. Кому-то она там угрожала. Ох, знал бы я кому – уж тогда бы я его потряс по прибытии! – Возничий снова засмеялся. – Так бы тряс при встрече, что на всю зиму хватило бы пить-гулять и не работать.

«Знал бы ты, как с шантажистами поступают! Причем не важно – сильные мира сего или такие, как мы, отступники. Знал бы, – не заговаривал никогда на эту тему, занимался бы потихоньку извозом и обо всем, что краем уха мог слышать, молчал в тряпочку. – Патлатый не мог понять, как человек со столь ярко выраженными криминальными наклонностями мог жить среди обычных людей и быть принятым в их обществе за своего. – Или они все такие, или он гений. Одно из двух. Третьего быть не может. Или может? И третье – это то, что я ничего не понимаю в людях? Ведь все должно быть просто: трусливые живут в стаде, как овцы, смелые – бегают в стае и время от времени нападают на стадо. А это что за зверь? Пытается кусать и своих, и чужих? Словно бешеный пес?» – Патлатый воззрился на возничего.

Разглядывая этот новый для себя феномен, вдруг понял, что уже с минуту вообще не слушает болтающего собеседника, а Миллек смотрит на него и ждет ответа на заданный вопрос. Патлатый не лез за словом в карман, даже когда не знал, о чем речь. И он сказал:

– Возможно.

Возможно – это такое уникальное слово. В нем немного больше вероятности, чем в «может быть», и уж конечно же меньше отрицания, чем в «навряд ли». И им очень хорошо можно замаскироваться, когда все прослушал, а ответ от тебя требуют.

– Ты думаешь? Ты реально думаешь, что это возможно? – переспросил Миллек, округлив глаза. И задал следующий вопрос, от которого Патлатому пришлось спасаться бегством: – А почему ты так думаешь?

– Ну, как тебе сказать… Это наитие.

У Миллека глаза округлились еще больше:

– У тебя бывает наитие по поводу свиных ребрышек с пивом?

«Как? Как он за минуту умудрился от перспективы шантажа добраться до свиных ребрышек с пивом? Он точно ненормальный».

– Ну вот как-то так бывает, – скомкал неудобный разговор Патлатый. – Послушай, а ты-то сам рыманский?

– Так да.

– Прям-таки с детства в граде?

– Ну да…

– Вот ведь круть, не какая-то там деревенщина, выходит…

– Да ладно, думаешь, прямо такой я городской? Рыману до Княжграда далеко. Я уж про Латфор не говорю. Был в Латфоре? Вот это громадина…

«Да уж, конечно, мне больше дела нет, соваться в Латфор! Это же монашеское гнездо – ну их… Говорят, два часа на территории Латфора – и ты обречен. Тебя скрутят и привесят срок, близкий к пожизненному, и все грешки на свет божий вытащат – откуда только находят? Даже что сам забыл, припомнят. Проклятое место, одним словом».

Мимо, взбивая шагами два слоя юбок, пронеслась Гильда. Губы ее были крепко сжаты, а глаза метали молнии. Патлатый проследил за ней взглядом, мельком глянул на верхний пролет лестницы. Груць стоял на том же месте, с интересом наблюдая за происходящим внизу.

– Нет, вот Рыман – это город, – говорил Патлатый. – Истинно называется – град Рыман! Я вот думаю… Как тебя зовут, кстати?

– Миллек. А тебя?

– Пат… Патмир. Меня зовут Патмир. Так вот, раз уж мы знакомы, – может, стоит выпить по этому поводу?

– Ну… – У Миллека сально заблестели глазки. Выпить за чужой счет – почему бы и нет? – «Раз уж он предлагает выпить, значит, и заплатит. А день-то заладился. Так навеселе если выехать отсюда, будет не так уж мерзко ехать с этим громадиной некоторое время. Да и не так холодно».

– Не смейте забирать наши одеяла! – Со двора ворвался в открытую дверь голос Гильды. – Это наши одеяла, как вам не стыдно утверждать обратное? Я сама вышила метку на углу! Ах вы ее отпороли? Так вот, сударь, раз вы признаете, что отпороли ее, это значит, что она тут несомненно была!

Растрепанная в пылу борьбы Гильда вернулась со двора с ворохом отвоеванных одеял. Чепчик съехал набок, и на свободу из-под него вырвались каштановые локоны.

Патлатый легонько свистнул:

– Эй, кудрявая, тащи нам выпить!

– Сейчас! Вот все брошу и побегу, – огрызнулась Гильда. Она фыркнула и не упустила случая съехидничать: – Теми же двумя банкнотами собираешься расплатиться, что и утром?

У Патлатого заиграли желваки на скулах. Он еле сдержался, чтобы не схватить ее за волосы и не отходить по щекам.

«Служанка, тупая служанка, а как себя ведет! Могла бы быть как королева – такие глаза, такие волосы! Сидела бы рядом и вовремя хихикала, больше ничего не надо. Так нет – бегает, воюя за чужие грошовые одеяла, и еще умничает!»

– Ты графинчик притарань, говорю, – сказал Патлатый с нажимом. Его глаза нехорошо блеснули. Впрочем, глаза Гильды сверлили его в ответ с не меньшим нажимом.

– Груць отвечает, – вдруг раздался сверху голос. – Все, что нужно для моих друзей, – накрой-ка им поляну.

Гильда подняла голову и увидела самого главаря банды.

«Как же я вас всех ненавижу, – подумала Гильда. – Что ж, если хотите – пусть за все отвечает Груць. Притащу столько бражки, сколько сможете выпить. И пусть потом Крайт сам разбирается, как с Груця эту сумму вытрясать. А с меня и погони за одеялами довольно. Все они, в сущности, одинаковы – Крайт, Груць, Патлатый и те, кто пытался увезти с собой одеяла… Они не на моей стороне».

Гильда брякнула об столешницу графин, поставила две рюмки и тарелку с крупными кусками сыра.

– Закуски хватит?

Вместо ответа Патлатый разлил по рюмкам мутный самогон:

– За лучший на свете град – за град Рыман!

Потом они выпили за рыманцев, пришли к выводу, что герцог отличный мужик, и выпили за Арьезского. Потом немного погрустили и выпили за то, чтоб сдохли все сборщики налогов…

А потом, уже чувствуя проникающую в его голову теплую, зыбкую вату, Патлатый вкрадчиво спросил:

– Но ведь если ты – рыманец и тем более занимаешься извозом, то наверняка знаешь всю знать в городе. Всех купцов. Не так ли?

– Да я вообще всех знаю! Я знаешь кого возил? Да я… Нет, ты послушай! Герцога самого я не возил, у него своих кучеров хватает. Но кое-кого… – Миллека развезло стремительно, он горячился и пытался сказать все сразу. Его мысли заплетались, и получалась не связная речь, а ерунда.

– Миллек, это все чушь, а знаешь, что важно?

– Что?

– Раз тебе известны все вокруг, наверняка знаешь всех молоденьких девчонок Рымана из благородных семейств, так? Красивые у вас там девчонки, а? Вот что важно – красивые девчонки! Давай выпьем за красивых девчонок! Пей!

– Давай! За красивых дев… чонок… ну и дев тоже… Так только они – какая разница – красивые, страшненькие… все одно ни к одной под юбку не забраться…

– Но ты же на них смотришь, да? Смотришь?

– Да-а-а… – обалдело тянул Миллек и пускал слюни, вспоминая украшенные кружевами декольте и щиколотки, мелькнувшие под юбкой.

– Они же такие гладенькие все, кругленькие, да?

Гильда, убиравшая опустевшие столы, невольно прислушалась к разговору и в сердцах плюнула на пол:

«И ведь это чистая правда – я птица в окружении змей! Мне омерзительно здесь все. Все пропитано тем, что я не приемлю, что мне противно. И все равно я нахожусь здесь, дышу с ними одним воздухом и позволяю снова и снова кусать себя. И что в итоге – я выработаю противоядие? Или сброшу перья и обрасту железными иглами? Или я разучусь летать, стремясь прикинуться змеей, чтобы они принимали за свою и меньше кусали? Гладенькие и кругленькие… Тьфу! Круглые идиоты с гладкими лбами, не омраченными ни единой морщинкой мысли…»

– Давай выпьем за их гладкие округлости! – предложил Патлатый. Оба мужчины заржали, схватили свои рюмки и одновременно опрокинули их. Выпили залпом.

– Некоторые… – наклонившись через стол, Миллек перешел на заговорщицкий шепот. Вернее, в том состоянии ему казалось, что это шепот. На самом деле голос разносился по всей столовой. – Ну, ты понимаешь, не из Арьезского семейства, а так, как тебе сказать… встречаются очень горячие… ну очень…

Патлатый осклабился:

– Вот видишь – ты их вспомнил. Но этой девушки ты не знаешь?

– Какой девушки? – Взгляд Миллека плавал без малейшей надежды сконцентрироваться. Тут он наткнулся на фигуру Гильды и попытался задержаться на ней. – Вот этой? Еще как знаю… Она здесь сто лет уже работает. Зачем она тебе? Какая-то служанка… фу-у, как здесь жарко…

– Нет, Гильда здесь ни при чем.

– Ее зовут Гильда? – В Миллеке вдруг проснулся интерес. – Красивое имя. Не потловское, значит, она не деревенщина, да. А она ничего такая…

И возница изобразил в воздухе изгибы Гильдиной фигуры.

– Забудь про Гильду, – рыкнул Патлатый. – На меня смотри!

– А то что? – Миллек выпятил грудь. – Ты мне угрожаешь?

– Нет, ты что – ты же мой друг. – Патлатый чувствовал, как начинает заплетаться его язык. Ему снова хотелось спать. А это состояние Патлатый ненавидел больше всего. Когда спишь, ты беззащитен. Разве можно хоть на секунду в этом мире разрешить себе остаться без защиты? – «Побыстрей бы закончить этот разговор, меня утомляет этот дурак. Я сам от него тупею». – Забудь про Гильду, потому что я не про нее спрашиваю. Девчонка, которую ты везешь, – ты знаешь ее?

Миллек потряс головой:

– Нет, точно не знаю. Если бы я ее знал, я бы ее помнил, правильно?

– Конечно, правильно.

– Я ее не помню. – Миллек развалился на скамье, наполовину сползая с нее на пол. – Давай еще одну, а?

– Конечно, давай. Но – потом. А то ты вырубишься…

– Я? Да за кого ты меня принимаешь?!

Патлатый перегнулся через стол и потряс возницу за плечо:

– Девочка не из Рымана, точно?

– Да…

– Ты уверен?

– Да! Что ты привязался с ней?

– А откуда она?

Тут Миллек замолчал. На лице отразилась тяжелая работа ума. Еще чуть-чуть, и было бы слышно, как ворочаются и скрипят друг о друга его неповоротливые мысли.

В конце концов он выдал:

– А хрен ее знает…

– У-у-у, алкаш! – замахнулся на него Патлатый. – Пьяная скотина!

Миллек злобно смотрел на собеседника, подбирая обидные слова, чтобы бросить их в ответ, но вместо этого вдруг расплакался, размазывая по лицу слезы:

– Ты же мне дру-у-уг… Как ты можешь?

– Да иди ты, – отмахнулся Патлатый. – Сопьешься тут с такими, как ты…

Он поднялся и сделал несколько шагов на ватных ногах по направлению к двери.

«Мне нужен снег. Сейчас я выйду на снег, подышу воздухом и быстренько приду в норму. Лишь бы на папашу Крайта не наткнуться – я же его вырублю и буду бить, бить… Бить его лебезящую морду, пока он не начнет сочиться кровью изо всех дыр… А потом объясняй это все Груцю… Он мне всю плешь проест… А-а-а! Какая колоссальная по силе самогонка, Крайт убийца, раз такое гонит. Мне срочно нужен снег!»

Патлатый стоял у колодца, прислонившись лбом к деревянному столбу.

– Нашел нового друга? – услышал он насмешливый голос Груця.

– Да уж, теперь мы с ним братья навек…

– В таком случае ты должен знать, что твой новообретенный родственник сполз под стол и спит прямо на полу.

– Ему там самое место.

– Тебе видней. – Груць вытащил трубку и постучал ею о сруб колодца. – Что узнал?

– Едут в Харад из Рымана, девушка не из града. И она действительно больна, но что с ней – тут он меньше Крайта знает. Вот и все. Мало. Стоила того самогонка?

Груць посмотрел в сторону.

– Значит, стоила.

Патлатый соскреб со ската сруба немного снега. На него налипли частички мха. Не обращая на них внимания, мужчина растер снегом лицо.

– Что это за девушка, которую с такими почестями переправляют?

– Да что за почести? О чем ты вообще? Девчонка в карете без свиты, еще и раненая! Поигрался какой-нибудь банкир или граф и вышвырнул куда подальше. Перед этим, может, выпорол, чтобы желание обратно вернуться отбить. Вот тебе и ответ на все твои «почему».

Груць снова постучал трубкой о бревно.

– Я никогда не был в домах, где бы такой шелк на занавески пускали. А в Рымане я не был только во дворце у Арьезского. Кусочек такой тряпочки размером с носовой платок стоит больше, чем ты вместе с потрохами. Да и остального там немало. В рундуках петли из серебра. А снаружи все сделано так, чтобы и мысли не могло прийти, что за богатство находится внутри. Чтобы отправить подальше от себя надоевшую любовницу, не будут заморачиваться на такую карету. Да и телохранитель… К чему он? Вот я думаю, она попала в беду, а теперь ее прячут. И этим занимается кто-то могущественный, просто у него было мало времени, чтобы все нормально подготовить.

– Тебе сказки писать надо. – Патлатый поднял с земли холодный камушек и приложил ко лбу. – Но честно скажу: читать их никто не будет. Такую-то чушь.

– Знать бы, почему ее прячут…

– Я прячу что-то, только если это может мне угрожать. Ширудского кота я бы, к примеру, прятал. Потому что рядом с ним меня все будут считать идиотом, а не вором.

– Ты и так идиот.

– Я? Я узнал для тебя столько всего, напоил возницу – без меня они вскоре уехали бы, и ты бы ничего не узнал. И после этого я идиот?

– От сделанного ты не стал умнее, Патлатый. Ты идиот, потому что ты вор. Но не переживай, мы все не умней тебя. Мы сделали не самый лучший выбор в жизни.

– Заткнись, Груць. Выбор в жизни… – Патлатый скривился. – Ты говоришь как монах. А не пошел бы ты со своей философией…

– Куда, интересно?

– В Латфор! Иди в Латфор! – рявкнул Патлатый. – Выбор в жизни, – повторил он. – У тебя он, может, и был, с твоей-то семьей. Женился бы на графине какой-нибудь и сидел себе…

Груць дернул бровями и презрительно скривил губы:

– А тебя, разнесчастного, кто-то заставляет жить так, как ты живешь? Нет! Тебе так жить нравится. Тебя это устраивает. Странно, правда, что ты вообще задумываешься об этом. Именно ты. – Он повертел в руках трубку, потом, так и не использовав по назначению, сунул в карман. – Самый лучший выбор – умереть в глубокой старости в собственной теплой постели. Но у кого из нас вероятность этого выше нуля?

Патлатый было засмеялся, но тут же застонал от взорвавшегося в голове сгустка боли.

– И как мы можем считать тебя своим вожаком? Ты же просто размазня.

– Пойди проспись, – посоветовал Груць. – А то договоришься до того, что размазня тебя размажет. Или напейся, что ли, нормально – а то, похоже, все прелести похмелья уже налицо, а самого опьянения все еще нет.

Гильда вышла на крыльцо. Она вытряхивала от крошек столовые тряпки. Девушка посмотрела в сторону мужчин у колодца. Взгляд был холодный.

– Она нас не любит. Дура. – Патлатый соскреб еще немного снега и принялся его жевать. Во рту появился привкус плесени. – А ты знаешь, мне она, кажется, действительно нравится. Хотя никак не пойму почему. Ведь такая тупица…

Груць невесело хмыкнул. В напившемся Патлатом проступали человеческие слабости.

– Ты думаешь, нас вообще кто-то любит? Ты не только идиот, но еще и оптимист. Ладно, давай приходи в чувство, только не вздумай уснуть – замерзнешь еще тут. – Он слегка тряхнул прикрывшего глаза приятеля. – Слышишь?

Патлатый кивнул:

– Иди уже…

Груць взбежал по ступенькам крыльца, схватил заходящую в дом девушку за запястье:

– Гильда, ты такая красотка! – Он почувствовал, как вздрогнула ее рука от прикосновения.

– Особенно сейчас, – буркнула девушка. – Руку отпусти.

– Отпущу, только ты сразу не убегай к своим ведрам и тряпкам.

Гильда поджала губы:

– Что тебе нужно?

– Поговорить о девушке наверху.

Гильда сделала движение, чтобы уйти, и Груць снова схватил ее за рукав. Гильда дернула рукой, пытаясь вырваться.

– Отстань! Тебе, может, и нужно поговорить. А вот мне это как-то совсем без надобности.

– Возможно, ей нужна помощь, ты не думала? Ты же у нас такая отзывчивая.

Гильда на секунду прикрыла глаза, потом с шумом выдохнула:

– Слушай, давай так… Ты же знаешь, я не лезу в ваши дела. Так и в дела других я не лезу.

– Никому не мешаешь, – кивал головой Груць. – На все закрываешь глаза.

Гильда молчала, в упор глядя на Груця. Наконец она произнесла:

– То, что я знаю, для меня достаточно. Но если я открою глаза и увижу все, что творится вокруг, мне придется с этим что-то делать.

А Груць продолжал гнуть свою линию:

– Ну так, может, попала девочка в беду – похитил ее злобный харадец. И мучает, держит в плену.

– Что он делает? – Гильда время от времени дергала рукой, пытаясь вырваться из захвата железных пальцев. Трещала по шву ткань платья.

– Ну давай же, Гильда, скажи, ты же всегда все знаешь: он ее охраняет или стережет?

– Я не понимаю, почему это тебя волнует. Ты ее даже не видел!

– Зато я видел ее карету.

– И что?

– Это я тебя спрашиваю: и что?

Гильда в этот раз дернула рукой так сильно, что чуть не оставила кусок ткани Груцю в качестве трофея.

– Не думаю, что будет большая беда, если ты будешь знать. – Гильда оправляла на себе платье. – Тем более что никакой тайны в этом нет. И что ты вцепился так? Что ее сторожить? Никакой надобности нет – она и не ходит. Он ее всю дорогу на руках таскает. В Харад бы ей побыстрей, там даже воздух целебный.

Девушка развернулась, чтобы уйти, но помедлила и, повернувшись, бросила через плечо:

– Совесть если хоть чуть-чуть есть – не трожь их. Они ничего не везут с собой, что тебя заинтересовать может, ничего. Я точно тебе говорю.

«Совесть… – подумал Груць, разворачиваясь к окну и наблюдая в оттаявший пятачок за страдающим у колодца Патлатым. – Нашла кому напоминать про нее. Совесть – это вообще дефицит. Странный ты человек, Гильда, если думаешь здесь найти что-то сродни ей».

Спустившись к ужину, Дагир не обнаружил в столовой зале Миллека. Так как в течение всего дня он его не видел, а отъезд был намечен на вечер, то телохранитель отправился на поиски. Сам он уже собрал все немногочисленные вещи и сложил в саквояж бинты, которые перестирала Гильда.

Харадец остановился у двери в комнату возницы. Начал было стучать. Незапертая дверь от первого же удара медленно приоткрылась.

Миллек лежал поперек кровати лицом вниз. Его храп разносился по комнате и никак не выдавал в вознице человека, способного в скором времени отправиться в путь.

Дагир подошел к спящему и тронул его за плечо:

– Эй…

Миллек захрапел еще громче и предпринял сквозь сон слабую попытку втянуть на кровать одну ногу.

– Эй, просыпайся… – Дагир ниже наклонился к вознице, чтобы тряхнуть его уже более основательно. Ему в нос ударил запах перегара. – И когда только успел!

Он выпрямился и растерянно покачал головой.

«Немудрено, конечно, напиться – все бывает, но во время перевозки клиента – это уже ни в какие рамки!» – Дагир легко, словно куклу, перевернул кучера и отвесил ему пару оплеух. Бил не сильно – так, чтобы привести в чувство.

Миллек замычал, натянул на себя, чтобы защитить лицо, край одеяла. У Дагира опустились руки.

«Ну и куда он нас в таком состоянии завезет? – Было абсолютно ясно, что пьяному нужно дать проспаться. Мысль о том, что его личная встреча с Харадом отодвигается на целый день, совсем Дагира не радовала. – Интересно, сколько еще времени он будет валяться, как бревно? Зачем пить, если не в состоянии это делать достойно? Пьяная скотина! Утром вытащу его с кровати головой в снег! Сразу в чувство придет. Ну а если не поможет – в колодец его макну».

Харадец вышел из комнаты, хлопнув дверью.

«Можно, конечно, взгромоздить его на козлы и править самому. Но в Предгорьях дороги замысловатые, не туда свернешь – окажешься там, куда попасть значительно легче, чем выбраться обратно. Скоро сумерки, я в темноте боюсь ошибиться. Значит, остается ждать».

В коридоре и на лестнице ему все время попадались идущие в разных направлениях люди. Постоялый дом был полон. Во время его отсутствия кто-то уволок к себе стул, на котором харадец проводил большую часть времени. Он осторожно постучался и открыл дверь в комнату Гали.

Здесь все время царил полумрак. На прикроватном столике стояла сложенная стопкой грязная посуда. Девушка, одетая в дорожное платье, сидела, облокотившись спиной о гору подушек, заботливо подоткнутых под ее спину умелыми руками Гильды. Гали смотрела в окно, на котором на четверть была поднята занавеска.

Дагир пересек комнату и поднял полог на окне до предела. Гали поморщилась от внезапного избытка света и на секунду прикрыла глаза ладонью.

Заметив ее реакцию, харадец засомневался:

– Может, не стоило?

– Нет, нет, все нормально. Мы же все равно выезжаем. Так что мне в любом случае пришлось бы выйти на свет. – Она улыбнулась. – Просто я столько сплю последнее время, что глазам непривычно видеть столько света сразу.

– Как вы себя чувствуете сегодня? Лучше?

– Да. Мне кажется – да. Я даже походила по комнате немного.

– Голова не кружилась?

– Совсем чуть-чуть. Когда мы отправляемся?

– Тут вот какое дело… – Дагир едва слышно кашлянул, прочищая горло. – Сегодня не получится выехать.

– Почему?

– Приболел кучер.

– И что теперь делать? Мне на самом деле нужно в Харад как можно скорее.

– Мы наверстаем в пути. Я надеюсь. С ним ничего серьезного, беспокоиться за него точно не стоит. Но сейчас он перемещаться куда-либо не сможет.

– Значит, до завтрашнего утра мы никуда не поедем? – еще раз спросила Гали.

Харадец утвердительно кивнул головой.

– Тогда… – Гали аккуратно перенесла ноги с кровати на пол. – Вы не могли бы мне помочь спуститься вниз? Я хочу походить по новому снегу. Там ведь лежит снег?

– Это не очень хорошая идея, – медленно произнес Дагир. Он следил за осторожными движениями девушки. – Во-первых, вы очень слабы. Во-вторых, вас могут узнать. Когда путешествуешь инкогнито, гулять по двору набитого людьми постоялого двора не самая лучшая мысль.

Гали поднялась на ноги. Каждое движение отдавалось в многострадальной спине то там, то тут вспышками боли. Но она стойко пережидала их и продолжала двигаться – значительно медленнее, чем обычно. Но шаги ее были уверенны и настойчивы.

Девушка подошла к Дагиру.

– Невозможно же всю жизнь прятаться? – Ее макушка недоставала телохранителю даже до плеча.

Дагир вежливо склонил голову.

– Иным удается. – Он улыбнулся, глядя на ее капризную, все еще полудетскую гримаску. – Но мало кому по нутру.

Гали кивнула. Она прикоснулась кончиком пальца к стеклу:

– Какое холодное… Мне столько времени казалось, что вокруг жара, и теперь это даже приятно, хотя я никогда раньше не любила холод. Вам это все неинтересно, должно быть. – Она отвернулась от окна и побрела в сторону двери. Дойдя до саквояжа, нагнулась, откинула крышку и вытащила плащ с большим капюшоном. – Если я надену это, меня никто не узнает.

– Это лишь подогреет интерес. И все мужчины будут пытаться заглянуть под капюшон, чтобы выяснить – что за милое личико там прячется.

Гали улыбнулась:

– Вы преувеличиваете важность моей персоны.

– А вы преуменьшаете опасность, которую представляет для вас человеческое любопытство.

Какая упорная малышка!

Дагир наблюдал за мучениями, которые испытывала Гали, пытаясь сделать круговое движение руками, чтобы накинуть на плечи плащ. Он и не думал двигаться с места, чтобы помочь ей.

Решение покинуть комнату он считал ошибочным и ясно выразился на этот счет. Если к его рекомендациям не прислушиваются, он, в свою очередь, не станет помогать нарушать их. «А я-то думал, она пролежит бревном до самых гор. Будет достойно болеть и жалеть себя, как и подобает благородной даме. И я спокойно сдам ее с рук на руки встречающей стороне. А все потому, что она ребенок. И все еще думает, что, раз выпал снег, ее святая обязанность оставить на нем свои следы. И бороться с этим желанием бессмысленно, потому что это желание ребенка. Запретить – можно, а бороться бесполезно…»

Плащ наделся криво. Левый угол зацепился за шлицу пояса на спине, и из-за этого весь подол уродливо задрался. Девушка безрезультатно дергала за него, пытаясь поправить. После нескольких попыток Гали поняла, что это ей не удастся, и она жалобно попросила:

– Вы могли бы помочь?

Дагир подошел и быстрым движением вернул все на свои места.

– Капюшон наденьте, – сухо напомнил он. Приоткрыл дверь в коридор и выглянул наружу. Потом вежливо предложил даме опереться на свою руку. – Позвольте сопровождать вас.

Гали кивнула. В первый раз за очень долгое время она должна была сыграть свою прежнюю привычную роль – роль путешествующей знатной девушки, а не девушки, находящейся в бегах. Пока они неспешно шли по коридору, а потом спускались по лестнице, Гали ловила себя на мысли, как нереально выглядит теперь для нее все, что она наблюдала вокруг.

Как странно видеть снующих людей, озабоченных мелкими проблемами бытия, испытывающих приземленные эмоции и считающих важными и судьбоносными события, которые, в сущности своей, значат меньше чем ничего. Как странно знать, что очень скоро этот мир рассыплется как карточный домик и все его горести снесет огненный вихрь, обнажив истинные печали.

Когда Груць увидел, кто спускается с харадцем по лестнице и опирается на его руку, он чуть не поперхнулся. Пара прошла мимо него, и он почувствовал тянущийся за девушкой тонкий шлейф аромата духов.

«Пожалуй, это еще хуже его доспехов под одеждой. Молоденькая девчонка, спрятанная от посторонних взглядов с ног до кончика носа. – Груць уложил на срез булки несколько длинных кусков сыра. Сыр словно слоился, и с его слоев выступало каплями молоко. – Но возможно, у нее просто мерзнут уши. Или она стеснительна без меры».

Он проследил за удивленным взглядом Гильды, которым та провожала парочку.

«Ага, значит, тебя это поражает! Теперь ясно точно – девушка не под замком. А раз харадец не сторож, значит, он охранник. Прибавим к этому безумный по стоимости шелк, серебряные петли и окровавленные бинты, а также отсутствие свиты в двадцать человек – всякие мамки, няньки, врачи. И получаем спасающуюся от кого-то знатную особу. Спасается она не в привычном для знати направлении – это не изящный Княжград, не высокородный Латфор. Это находящийся за тридевять земель Харад, дороги в который скоро завалит снегом, и он из труднодоступного превратится в недоступный совсем. И это мне совсем не нравится. Ой, как это нехорошо, когда благородные начинают вот так сбегать из цивилизации!»

Груць зачем-то постучал по засохшей в солонке соли. Солить было нечего, но он продолжал разбивать ее на крупинки, пока не измельчил всю.

«Это первая крыса и скоро придется бежать всем? – Груць задумчиво жевал бутерброд, наблюдая за тем, как двигалась на своем рабочем месте Гильда. – Но от чего?»

На скамью перед ним плюхнулся Патлатый, закрыв весь обзор. Патлатый был значительно бледнее обычного.

– Видел? – спросил он. – Им уже нечего скрывать. Они ходят туда-сюда вместе. Может, пришло время наведаться в их комнату? Они только что вышли, так что, может статься, сейчас идут те самые безопасные минуты. А мы их зря упускаем.

– Сиди и не дергайся. – Груць в упор смотрел Патлатому в глаза. – Сунешься к ним – голову тебе отвинчу.

– Новый поворот, – ощерился Патлатый, и в его глазах полыхнула ненависть. – Теперь уже и чужаков с дружинниками в этом проклятом месте трогать нельзя! Может, ну его, а, Груць? Бросай все – отойди от дел, раз уж так!

Они сверлили друг друга взглядами, не скрывая истинных чувств.

– А знаешь, почему ты такой невезучий, Патлатый? Потому что никак не нажрешься! К тебе десятка приходит – а уходит сотня, и это потому, что ты все вокруг пытаешься захапать. – Груць голоса не повышал, но сильно хлопнул ладонью по столу.

Патлатый тоже ударил по столу:

– Да что ты говоришь! А вот если бы ты так не перестраховывался, ко мне бы не десятки приходили!

– Иди проспись, – посоветовал Груць. – Может, что-нибудь поймешь.

– Боюсь, если пойму, станет еще хуже. – Патлатый отодвинул лавку и встал. Обе его руки все еще лежали на столешнице, и он нависал над Груцем мрачной тенью. К столу подошла Гильда. Привычным взмахом смахнула крошки и пепел.

– Принести что-нибудь вам? – И хотя формально обращалась она к обоим мужчинам, на самом деле вопрос был адресован исключительно Груцю. Патлатый презрительно скривил губы. С секунду он смотрел на девушку сверху вниз, а потом развернулся и быстрым шагом пошел прочь.

– Так что? – повторила Гильда.

– Есть у тебя какой-нибудь сидр или пиво? Бывает здесь что-нибудь такое? Хочу пить. Хочу что-нибудь алкогольное, но не хочу напиваться.

– Сложное желание. – Гильда наморщила лоб. – Компот давеча варила из сухофруктов…

Груць засмеялся, сверкнув заостренными клыками, выделявшимися в ряду идеальных зубов.

– Ах, Гильда, Гильда! Основное было слово «алкоголь». Какой, к собакам, компот?

Гильда и бровью не повела, она спокойно посмотрела в глаза Груцю и предложила:

– А вариант компота с каплей самогона рассматривается?

Мужчина моментально перестал смеяться и восхищенно воззрился на девушку:

– Гильда, ты гений!

Очень скоро перед Груцем появился большой стакан из толстого стекла. В нем плавали сваренные сушеные яблоки и сливы. Аромат сухофруктов перебивал запах самогона, который Гильда добавила в напиток.

– Это именно то, что нужно, – промурлыкал Груць после первого глотка. – Хотя пиво было бы уместнее…

– …но не вкуснее, – закончила за него Гильда. Она в первый раз за все время улыбнулась Груцю.

Открылась дверь. Папаша Крайт помогал вносить вещи новоприбывшим постояльцам.

– Сюда, пожалуйте сюда! Сейчас мы вас устроим. Гильда, помоги же! Никакого толку от этих женщин!

Вслед за тремя припорошенными снегом людьми в дом вернулись харадец и его спутница. Девушка по-прежнему опиралась на руку мужчины. Они прошли в угол зала и сели за один из столов.

Пара тихо переговаривалась о чем-то. Девушка сидела на краю стула и держала спину очень прямо. Харадец разложил по всему столу локти, стараясь закрыть ее от всех окружающих.

Одни люди приходили – брали с рабочего стола Гильды тарелки с разложенной по порциям едой, другие уходили, оставляя на столах грязную посуду и объедки.

Вернулась Гильда, устроившая новых постояльцев. Она сразу же направилась в тот угол столовой, где расположились Гали и ее телохранитель. И вскоре на их столе все было накрыто для ужина.

Груць наблюдал за ними; ее манера держаться ничем не отличалась от поведения остальных присутствующих в зале людей. Ничто в ее облике не выдавало знатную особу. Да и вообще они не были похожи на слугу и госпожу, посторонний наблюдатель скорее признал бы в них брата и сестру.

Гали с любопытством рассматривала все вокруг. В подобное место она попала впервые. Грубые, но функциональные формы наполняли все пространство вокруг нее. Мебель, посуда, одежда. Все было лишено привычного ей лоска и изящества, зато было добротно и, казалось, простоит века. Она подмечала, что и люди соответствовали обстановке. Словно облезал лак этикета с каждого, входящего в двери. Все старались казаться проще, незаметней и приземленней. Постоянное желание человека соответствовать и тут проявляло себя во всей красе.

После ужина они поднялись в свою комнату, харадец вошел вслед за фигуркой в плаще и плотно притворил дверь.

Груць ушел из столовой вскоре после них. В своей комнате он, не раздеваясь, свалился на кровать и уставился в потолок. Трещины на потолке сбегались и разбегались в разные стороны, как и его мысли.

Чем дольше он лежал, тем сильнее его одолевал сон. А чем больше на Груця наваливался сон, тем проще ему казались проблемы. Засыпал он обычно совершенно успокоенным.

В дверь постучали.

– Слышь, браток… – В приоткрытую щель просунулась голова с торчащими в разные стороны вихрами. Патлатый, прищурившись, вглядывался в темноту комнаты. Из окна падал едва приметный слабый свет луны, пробившийся сквозь туман облаков и отраженный снегом.

Миллек застонал и попытался зарыться головой в подушку. Сейчас для него было слишком много и этого количества света, и этой громкости звука.

– Дагир, оставь меня в покое, и на рассвете я буду как огурчик…

«Значит, харадца зовут Дагир, – подумал Патлатый. – Надо запомнить».

– Да нет, браток, это я. – Патлатый, стараясь не шуметь, вошел в комнату и почти на ощупь прошел к кровати. Чиркнул длинной спичкой об стену и зажег фитиль лампы. Она немного зачадила, но потом дала неяркий ровный свет. – Я тебе тут опохмелочку принес. Ты прими – полегчает.

Возница заглянул в кружку. В ней плескалась мутноватая жидкость. Его передернуло:

– Фу ты…

– Давай, давай, не фукай тут… Пей!

Пришлось пить, потому что кружка, зажатая жилистой рукой Патлатого, преследовала страдальца и не думала отступать. Миллек, морщась, пригубил, а потом сделал несколько жадных глотков. Он сел на кровати и вытер рукавом рот.

– А это не самогон…

– Конечно, не самогон. Если им опохмеляться начнешь – в запой уйдешь навечно. Это рассол. Гильда дала. Она же у нас добрая душа, всех жалеет.

– Фу ты… – повторил возница. – Нет, ты на самом деле меня спас. По голове словно кувалдами били. Теперь полегче.

– Я же говорил. – Патлатый сел на тумбочку у кровати, едва не уронив на пол керосиновую лампу. – Что, с утречка, говоришь, выдвигаетесь?

– Да должны были вечером вообще-то…

– Вечером-то зачем? В темень ехать что за удовольствие? И что твоя дамочка так торопится?

– Ой, кто их разберет… – Миллек залпом допил стакан.

– Может, везет что? – Патлатый стрельнул глазами в возницу, но темнота скрыла их алчный блеск.

Миллек на секунду замер, слишком прямо прозвучал вопрос. Он не видел глаз собеседника, но опоенная, а после убаюканная его настороженность, и так не особо развитая, вдруг встрепенулась. Он вдруг вспомнил, что большинство вопросов Патлатого так или иначе крутились вокруг тех, кого он вез.

– А что?

– Да так. Думаю, может, она яйца перевозит, вот и торопится, чтоб не протухли. – Патлатый хохотнул. Вышло немного натянуто.

Миллек тоже улыбнулся.

– Где бы еще раздобыть такого? – Он покачал в воздухе кружкой.

Патлатый пожал плечами:

– Сейчас? Да где уж такое добро сыщешь! Все спят уже. Утра жди.

– Да уж, выходит, не повезло. – Миллек посмотрел в кружку, потом перевел взгляд на Патлатого. Пить ему хотелось невыносимо. – А может, пойдем поищем? Я-то смотрю, ты здесь все знаешь.

– Да, я любопытный. Натура такая. Но шарить по дому папаши Крайта посреди ночи – плохая идея.

– Тогда пойду, что ли, снега поем.

Патлатый снова улыбнулся:

– Там внизу еще колодец есть. Но тоже не советую – собак на ночь отвязывают. А они только хозяев признают.

– Я же говорю – не везет, – застонал Миллек.

– Это потому, что ты не тем в жизни занимаешься. Все через труд. Вот и не прет.

– А проще-то как жить? С неба никому ничего не падает. Воровать – и то надо уметь.

«Похоже, сегодня день такой! Все меня будут носом тыкать, говоря, что «воровать – и то надо уметь», все – даже отсиживающий свой зад на козлах возница. У всех об этом понятие есть, и при этом все считают, что у меня такого понятия нет».

– Как жить? По-разному. Проще – это значит приспосабливаться. Ловить момент. Ловить момент и выгадывать для себя.

Миллек внимательно слушал Патлатого. Эти слова перекликались с его собственными мыслями, звучащими в голове на протяжении всей дороги.

«Какой смелый он, этот парень, – думал возница. – Или глупый. Вот так высказывать все, что на душе, первому встречному. Хотя, может, я так располагаю к себе. Вызываю доверие. Вот надо же, у одних вызываю доверие, а у других – нет. Эх, как жаль, что не он мой напарник, а этот тупой горец!»

– А мы бы с тобой спелись, – наконец произнес он. – Жаль, что ты не занимаешься извозом – могли бы быть напарниками.

«Быть напарником извозчика – ужас какой. Мне точно не жаль, – усмехнулся Патлатый, но ничего не сказал, лишь покачал головой. – Ну дай же мне хоть малейший намек, что она везет в своем саквояже! Что это – документы, драгоценности, деньги? Что? Стоит ли ради этого рисковать? Дай ответ, почему так всполошился Груць – у него же звериное чутье. Его интерес как вывешенный флаг. Как метка на доме – вот этот грабить стоит, а в этом нет ничего стоящего…»

– Хорошо иметь напарника, которому можно доверять.

– И не говори. – Миллек потянул на себя раму окна. – Тот, что сейчас у меня, это просто наказание. – Окно отворилось, оповещая об этом противным скрипом давно не смазанных петель. Возница соскреб немного снега с наружного карниза. – А вот и снег.

– Может, помочь грузить вещи? – Патлатый пошел ва-банк. – Раз от твоего напарника нет толку.

– Да там грузить особо нечего – один сундучок.

– Тяжеленький небось? – Патлатый осклабился своей обычной пугающей улыбкой. – С золотишком-серебришком, а?

– Если бы, – с досадой сорвалось у Миллека. Он было прикусил себе язык, но Патлатый так обезоруживающе смеялся, что тот продолжил: – Тряпки там всякие.

– И как у нее денег хватило тебя нанять? Тряпками расплачивается небось. Похоже, ты везешь голодранку. – Патлатый толкнул собеседника плечом, и тот выронил из пальцев уже ставший скользким комочек снега.

– Прямо, стал бы я так наниматься, скажешь тоже. Есть у нее небольшой такой кошелечек из кожи с тиснением… На поясе болтается, под плащом. Очень дорогая штучка, так что там хранится что-то недешевенькое. Ну и деньги – они мне все расходы оплачивают, неплохо в этот раз я устроился. Если бы не расстояние, не этот снег и не напарник…

– Столько «если» – это чересчур. – Патлатый передвигался так быстро и бесшумно, что Миллек и не заметил, как тот очутился возле выхода. – До рассвета еще есть время выспаться.

Не дожидаясь ответа, он выскользнул в коридор. Для него разговор был окончен. Ему не нужны были больше никакие ответы. Все, что хотел, он уже узнал.

Котик Шируда сидел на подушке над головой хозяина. Он не умывался, не играл. С того самого момента, как вошел Патлатый, он не сводил с него глаз.

«Вот ведь пакость!» – Патлатый вздрогнул, когда поймал на себе немигающий взгляд светящихся в темноте глаз. Переборов в себе желание швырнуть чем-нибудь, чтобы сбить кота на пол, Патлатый бесшумно прошел к своему спальному месту. Он осторожно вытащил из-под кровати наплечную сумку с вещами, потом завернутый в тряпицу мини-арбалет. В Рымане ему повезло. Пока одни устраивают возню с сопливыми новобранцами из-за карт с порнографическими картинками, другие под шумок обзаводятся новым оружием, оставленным без присмотра.

Через несколько секунд Патлатый уже выходил из комнаты. Здесь не осталось ни единой его вещи. Возвращаться он не собирался.

Перед тем как прикрыть за собой дверь, он состроил страшное лицо и беззвучно зарычал в сторону странного кота. Тот отреагировал презрительно, лишь слегка дернув кончиками ушей. Когда дверь затворилась, котик еще прислушивался к шороху удаляющихся шагов. Потом еле слышно скрипнула входная дверь.

Котик слышал то, что не мог слышать в этой комнате никто, кроме него. Слышал, как Патлатый вывел из стойла скакуна. Как он шел не по мощеной дорожке, по которой слишком явственно цокали подковы, а ближе к дому, по мягкой земле. Ворота были заперты, но у Патлатого никогда не возникало проблем с замками. Оказавшись снаружи, он на мгновение отпустил повод и подпер ворота камнем, чтобы они не открывались сами по себе.

Котик удовлетворенно вздохнул. Он поднялся, выгнул спинку, потоптался лапками по кругу, приминая поудобнее облюбованный им угол подушки. Потом, как и полагается котику, свернулся калачиком и заснул. Одна передняя лапка закрывала нос, вторая прикасалась к волосам спящего на подушке Шируда.

По мнению котика, опасность миновала и можно было позволить себе расслабиться и немного поспать.

Гали разбудило легкое прикосновение к плечу. Она с сожалением открыла глаза. Эта ночь была первой, которую ей удалось провести без кошмаров, и поэтому расставаться со сном не хотелось.

– Вставайте, я принесла вам теплой воды! – Гильда поставила на прикроватный столик миску для умывания и кувшин. – Телохранитель ваш уже обо всем позаботился. Вещи снес, кучера растолкал.

Она помогла Гали подняться. Вода действительно оказалась приятно теплой. Она зачерпывала ее в пригоршни, омывая лицо, и вода ласкала кожу. У Гали защемило сердце, так ярко вспомнился вдруг родной дом. Гильда подала полотенце.

Княжеская служанка, Велле, зимой всегда приносила по утрам теплую воду. Княгиня Млада протестовала, утверждая, что болезненной девочке необходимо закаляться. Велле согласно кивала и на следующее утро тащила в покои княжны уже два кувшина с водой – один со студеной, другой с кипятком.

Взгляды Велле и княгини в этом вопросе диаметрально расходились. Служанка считала, что раз уж дитё уродилось болезненное, его нужно лелеять и пестовать. И совершенно незачем мучить водой, от холода которой у нее самой, здоровой потловчанки, ломило суставы.

Гали подумалось, что полжизни готова отдать, лишь бы сейчас иметь возможность прижаться к суровой матери и ощутить объятие ее рук. И даже согласна до конца своих дней ради этого умываться ледяной водой.

Гильда поменяла на княжне бинты.

– Не туго так, нет? Давайте помогу одеться.

– Если можно.

– Я там два бутыля сообразила. – Гильда осторожно застегивала крючки на спине княжны. – Один с настойкой дубовой коры, второй с бульоном. Я в одеяло завернула ваше – чтобы тепло держалось подольше, и в один из рундуков сунула. А где остановитесь, там и разогреть можно будет. И ваш завтрак тоже готов. Вы же сейчас перекусите? Много времени это не займет. Не задержит вас особо.

Гали покачала головой:

– Я не могу так рано есть. Спасибо.

– Ну так с собой соберу – хорошо?

– Спасибо, – повторила Гали. Она возилась с кошельком, который пристегивала к кожаному пояску, обхватывающему ее талию. Гильда накинула на плечи княжны плащ. Княжна спрятала голову под капюшон. – Вы поможете мне спуститься?

Гильда кивнула. Она шла впереди, и Гали видела, как вьются выбившиеся из-под чепца на затылке волосы. Подрагивали при каждом шаге похожие на крылья бабочки рюши, вшитые в швы на плече. Ей вдруг стало невыносимо жалко эту простодушную, открытую девушку, такую спокойную в своем неведении. Грядет война, а в ней первыми сгорают именно наивные и чистые и те, у кого есть крылья.

На последней ступеньке Гали внезапно удержала ее за руку.

– Что? Вам плохо? – Гильда развернулась и встревоженно заглянула в лицо спутницы.

Из глаз Гали на нее глядела тоска. Она вдруг притянула к себе служанку и зашептала:

– Послушайте меня: уезжайте отсюда. Не оставайтесь здесь. Здесь очень скоро будет небезопасно. Понимаете?

Гильда отшатнулась, испуганно заморгав.

«Да никак у нее горячка! Неужели из настоя сила ушла? А вроде неплохо помог поначалу».

А девушка продолжала сильно сжимать ее руку:

– В горы – в Харад! А еще лучше на Кряж. – Она закусила губу, поняв наконец, что означает ошарашенное выражение лица служанки. Ее просто принимали за умалишенную. – Я знаю, как дико это звучит. Но просто поверьте мне – то, что сделало со мной вот это, – она указала на свои плечи, – очень скоро доберется сюда.

– Рысь? – Гильда хлопала ресницами, пытаясь понять все, что ей пришлось услышать.

– Какая рысь? – переспросила Гали, на секунду удивившись. Потом она вспомнила свою нехитрую ложь. – Да нет, какая там рысь! Вы мои раны видели – не медведь и не рысь. Я знаю, что вы это уже давно поняли. Уходить отсюда надо. И как можно скорей. – Гали спустилась наконец с последней ступеньки. – Я благодарю вас за все. Храни вас Всевышний.

Она вышла на улицу, оставив ошарашенную Гильду в одиночестве в столовой. С секунду служанка стояла не шевелясь. Она замешкалась и словно забыла, что делать дальше. Потом ойкнула и всплеснула руками:

– Что же это я! – Гильда кинулась к своему столу.

Достала невысокую плетеную корзинку, одну из тех, что на досуге мастерил младший Крайтов сын. Еще летом у нее отломалась ручка с кусочком боковой стенки, и эта вещь пылилась на полке за ненадобностью. Как получилось, что Гильда вспомнила сейчас о ней, девушка не знала. В корзинке быстро оказался приготовленный для княжны завтрак. Она подумала и добавила туда несколько булок хлеба и кружок сыра.

Она хотела сунуть к припасам большую жестяную фляжку, которую вчера еще, пока не видел Крайт, до четверти заполнила самогоном. Для обеззараживания ран. Гильда точно помнила, что перед тем как подняться будить княжну, оставила фляжку прямо посередине стола, рядом с тарелкой, в которой был приготовленный завтрак. И сделала она так именно потому, что боялась забыть положить ее к собираемым вещам.

Но сейчас фляжка куда-то запропастилась.

«Как после этого в домовых не поверить? – думала служанка, передвигая с места на место все свои банки-склянки. – Ну не вижу я ее, и все тут!»

За окном фыркнула лошадь, а потом послышался низкий лай одного из сидящих на привязи псов. Продолжать поиски времени не было, и девушка махнула рукой на отсутствие фляжки. Схватив корзину в охапку, Гильда выбежала наружу.

Из-за всех этих хлопот она не заметила стоявшего на верхнем пролете лестницы Груця. Парень стоял, привалившись спиной к стене, и вертел в руках излюбленную трубку. Было видно, что стоит он так уже довольно давно. Взгляд его был холоден. Не дожидаясь возвращения Гильды, Груць развернулся и быстрым шагом пошел по коридору в обратную сторону.

– Ну, до свиданья! – Гильда передала корзину Дагиру. – Хорошей дороги вам!

Гали ничего не ответила. Она старалась не встречаться со служанкой взглядом.

А Дагир улыбнулся:

– И тебе счастья, птица. Про крылья не забывай.

Гильда отправилась открывать ворота. Харадец распахнул дверцу кареты и уложил корзину на сиденье. Потом мужчина вежливо склонил голову и подал княжне руку, помогая взойти по ступенькам экипажа.

Миллек уже сидел на своем месте, укутавшись с ног до головы в толстенный тулуп. На голову был намотан кушак, а руки спрятались в вязаных перчатках. Дагир сел с ним рядом, ожидая, когда они тронутся в путь. С его места не было видно, отчего возникла заминка.

Ворота не были закрыты на замок, но почему-то никак не поддавались. Гильда толкнула их один раз, второй, третий… Навалившись на створку изо всех сил, девушка услышала скребущий звук, и ворота наконец начали открываться.

«А это еще что? – Когда карета выехала, Гильда вышла за ней следом. За воротами лежал небольшой камень. Тот самый, которым подпирали ворота на случай, когда хотели видеть их распахнутыми настежь. – Как странно. Щеколда отодвинута, замок не защелкнут. Я сначала подумала, Крайт совсем с ума спятил – пошел провожать кого, да так усиленно кланялся и лебезил, что закрыться забыл. А теперь этот камень злосчастный… Если кто сам посреди ночи уезжал, почему собаки шум не подняли? Как они его вообще выпустили и не загрызли? Утро сегодня – ну просто ужас какое странное!»

Где-то далеко на востоке за линией горизонта занималась заря. А Гильда смотрела вслед уезжающему в сторону запада экипажу, который словно стремился избежать встречи с рассветом.

Первые болты прилетели откуда-то справа и сверху. Дагир не столько услышал, сколько почувствовал дрогнувшую неподалеку тетиву.

Они летели по его душу. Это Дагир знал точно – первые два болта предназначались ему.

Только вот так вышло, что поймал их Миллек.

Дагир чуть запоздал с реакцией. Резко наклонившись вперед, сам он ушел от выстрела. А вот возница, которого харадец толкнул в бок, чтобы сбить с козел и увести с траектории крутящихся вокруг своей оси стальных стержней, почему-то не вылетел в снег. Что-то приняло на себя всю мощь удара руки харадца, и Миллек сложился пополам. В противоположную от той, на которую рассчитывал харадец, сторону.

Все дело было в мелочи. Во фляжке. В почти пустой фляжке, которую Миллек с утра прихватил со стола Гильды.

Удар Дагира попал как раз по ней. Жестяные бока прогнулись, фляжка сплющилась посередине, согнулась и вошла куда-то глубоко под ребра Миллека, заставляя его упасть в сторону удара. Если бы ее не было или она лежала бы в другом кармане, харадец просто спихнул бы с места своего попутчика.

– Что же ты делаешь! – зашипел Дагир. Он почувствовал, как дважды вздрогнуло привалившееся к нему тело от ударов входящих болтов. Первый попал Миллеку в основание шеи, пробив многочисленные слои одежды и сокрушив ключичную кость, а второй – аккурат в темечко, навсегда прибив к голове возничего кушак. Тело продолжало заваливаться вперед. Мертвые руки не выпускали поводьев, увлекая их за собой.

Дагир уже знал, что произойдет дальше.

Он приготовился прыгать. А в это время снова запела тетива. Вдогонку первым болтам чья-то быстрая рука послала два новых. Один попал харадцу в спину, разбив пластинку легкого доспеха. Руки Дагира, обхватив, защищали голову, и второй болт срикошетил, ударившись о стальную накладку, скрывающую руку от кисти до локтя. Он отскочил, чиркнув по боку одной из лошадей. Лошадь заржала больше от испуга, чем от боли.

Тот, кого при жизни звали Миллеком, упал с облучка вниз, под колеса собственной кареты. Натянутый до предела повод дернулся, задирая лошадям шеи.

– Не высовывайся! – Дагир несколько раз стукнул локтем в стенку кареты. – Слышишь? Не высовывайся!

Их сильно занесло вправо, и экипаж, катившийся еще некоторое время на двух колесах, упал.

За секунду до падения харадец изо всех сил оттолкнулся ногами и прыгнул вправо – туда, где у обочины раскинули пушистые лапы многовековые ели. Во время прыжка он снова ощутил дрожь тетивы от посылаемого выстрела. Один болт пролетел совсем близко от его лица. Так близко, что Дагир видел, как крутится его жало.

По обочинам дороги снег лишь начинал растить свои будущие сугробы. Это были еще не те снега, в которые можно безопасно падать, ощущая под собой пушистую ледяную перину.

Харадец приземлился, сильно ударившись о землю. Несколько раз перекувырнувшись через плечо, он умудрился уберечь спину, чтобы попавший в нее болт не вошел еще глубже. Дагир скрылся под лапами ближайшей ели. Дополз до мощного ствола, скрывшего полностью его фигуру.

Он сел, привалившись к стволу. Завел руку за спину – болт воткнулся чуть наискосок под лопатку правее позвоночника.

«Близко сидит эта тварь, раз доспех разбит. – Пальцы Дагира пробежали по стальному основанию, определяя размер наружной части. – А доспех-то хорош – неглубоко совсем вошло. Без него в самое сердце попало бы».

Харадец слегка расшатал его, а потом поднапрягся и дернул болт, вырывая его из тела. Хлюпнула из разодранных сосудов кровь и потекла по спине горячей лентой. На секунду закружилась голова.

В боковом кармане брюк он нащупал полотняный мешочек, в котором пересыпались крупинки белого порошка. Высыпав на ладонь с полгорсти, Дагир на ощупь постарался засыпать рану на спине. Харадец стиснул зубы, чтобы не застонать от жуткой боли, тут же пронзившей его насквозь. Порошок останавливал кровь и обеззараживал рану, сжигая плоть, оставшуюся без защиты кожи.

Из ножен на голенище харадец достал длинный плоский клинок.

Он всегда предпочитал это оружие. В его руках оно действовало наверняка. На мгновение мужчина прикрыл глаза и сделал то, что всегда делал в случае крайней опасности.

«Спаси меня, Всевышний! Прости мне то зло, которое я вынужден буду причинить». – Дагир не умел правильно молиться. Не делал этого часто, считая, что отвлекать Бога от Его великих дел по мелочам не стоит. Мужчина обращался к Нему тогда, когда не обратиться было уже нельзя. Когда своих сил не хватало. И слова его были горячи и искренни.

Дагир перевернулся и лег на живот. Ель скрывала его от стрелка, но и собственный обзор был из-за веток сильно ограничен. Со своего места харадец видел торец экипажа, перегородившего дорогу. Лошади протащили его, уже лежащего на боку, за собой еще несколько метров. Теперь четверка стояла, шевеля ушами и пофыркивая. Двигаться куда-либо они не могли.

На оцарапанном боку одной лошади пунктиром проступали капли черной крови.

«Только бы девушке не пришло в голову начать выбираться из кареты…»

Дагир вглядывался во все, что видел, и прислушивался к тому, что творилось за границей его взора.

«Стреляли сверху и справа. Значит, арбалетчик сидит, как белка, на ветке, и дерево на этой стороне. В этом месте дорога делает небольшой поворот, а у него максимально возможная площадь обстрела. Он начал стрелять до того, как мы повернули, и продолжал, когда мы уже сделали поворот. Значит, это дерево стоит на самой крайней точке изгибающейся дуги. Незаметно подползти к этому дереву никак не получится – стоит ясный день и вокруг лежит снег. А сколько у него в запасе болтов, неизвестно. Сразу он слезать не стал, значит, сомневается в том, что его болты достигли цели и я мертв. А ведь как натурально я катился… Остается ждать, пока ему надоест там сидеть».

Дагир приподнял голову, слегка отогнув ветку, и взглянул в сторону предполагаемого дерева.

«Даже учитывая то, что день зимой короткий, и можно было бы в сумерках попробовать подобраться, что-то подсказывает мне, что эта белка столько на сучьях не высидит. А даже если и высидит, вряд ли девушка в перевернутом экипаже станет этого ждать. Нужно просто затаиться и ждать, кто-то из них да начнет менять ситуацию. А мне лишь останется попробовать решить проблемы, которые они создадут».

Хардец сорвал с веточки несколько хвоинок и принялся их жевать.

«Возможен и третий вариант. Это одна из дорог, ведущих в Предгорье. Кто-то может проехать по ней. Вскоре. Кто-то, кого сюда занесет его невезучая судьба. Такая же разнесчастная, как была и у этого болтуна Миллека. Отмучился, бедолага. По крайней мере, легкая смерть. Он ничего не понял, даже испугаться не успел».

Из экипажа послышались какие-то звуки. Дагир напрягся, больше всего на свете опасаясь, что откроется дверца и наружу выглянет его рыжеволосая спутница, которая, скорее всего, получит болт аккурат посередь лба.

«А ведь мы совсем недалеко от постоялого двора отъехали. Сколько мы в пути – два часа? Три? Может, это кто-то из тех молокососов, постояльцев Крайта? Но их было немало, человек девять-десять, верно. А тут однозначно кто-то один орудует. – Он с сомнением покачал головой. – Да и не стали бы такие бандиты на мелочи размениваться – что мы за добыча? Разве только кто-то из них прознал, что эта дева родственницей Арьезским доводится. – Дагир с самого первого дня знал, кого ему вверили охранять. Трудно не догадаться, когда тебя нанимает начальник охраны замка, а охраняемая девушка глазами и улыбкой неуловимо напоминает герцогскую жену. Но он тут же отогнал от себя последнюю мысль. – Да ну, нет. Стала бы эта шантрапа связываться с герцогом! Что бы ни планировали украсть, тут себе дороже выйдет. Последние лет десять даже на кареты рыманского казначейства никто нападать не дерзнул. А уж там-то улова на несколько королевских жизней хватит…»

Дагир стал рассматривать отбрасываемые деревьями тени. Стрелок ведь не призрак, а значит, и у него тень есть.

«Увижу ее – буду знать, куда нож метнуть».

Но противник обнаружил себя значительно раньше, чем харадец в хитросплетениях теней на снегу распознал его абрис.

В тишине леса откуда-то очень издалека послышался дробный перестук копыт.

Из экипажа снова послышались звуки, более того, он стал покачиваться, и это говорило о том, что кто-то внутри его перемещается, и весьма активно.

«О нет! Она действительно пытается самостоятельно выбраться!» – Дагир сгруппировался, еще не зная, что будет делать дальше. Прыгать вперед и закрывать ее своим телом? Или надеясь, что стрелок отвлечется на новую мишень, постараться опередить его выстрел?

Но того, что произошло дальше, он точно не ожидал.

Сначала из экипажа донесся слабый голос. Женщина взывала о помощи. Потом медленно откинулась крышка кареты. Дагир вскочил на ноги, готовясь к прыжку. Он увидел, как над открывшимся проемом показался знакомый капюшон. И харадец побежал. Ноги гигантскими шагами несли его к княжне, но он не смотрел на нее. Его лицо было развернуто в ту сторону, откуда должны были начаться выстрелы.

Явственно дернулась, посылая болты, тетива. Глаза Дагира тут же отыскали источник звука, и в этот же момент он увидел того, кто стрелял.

Он лежал на третьей от земли широкой ветке, почти слившись с нею – фигуру с ног до головы укрывал серый плащ, припорошенный снегом. Лицо скрывал шарф, и лишь поблескивали над его краем белки глаз.

Руки стрелка уже перезаряжали арбалет, а взгляд был прикован к новой цели. Он был уверен, что успеет.

Дагиру никогда не требовалось время, чтобы прицелиться. Его рука всегда верно била туда, куда смотрел глаз. Пущенный нож летел, и харадец знал, что он летит верно и что второго броска не потребуется.

Но первые болты, что мог он сделать с ними? Ни поймать, ни сбить на лету…

«Дурочка, глупенькая, что ж тебе не сидится?!»

Он был в двух шагах от кареты, когда первый болт пробил капюшон плаща княжны на уровне лба и вылетел с обратной стороны, вырвав огромный кусок ткани.

Голова не взорвалась фонтаном крови из затылка, но поползли пластами отделившиеся части черепа. И фигура не провалилась обратно в проем. Она продолжала стоять, а над ее плечами из плаща торчали ошметки хлебного мякиша.

Со стороны дерева донесся глухой вскрик, а потом звук ломающихся под тяжестью упавшего тела веток. Дагир проследил за мелькнувшим всполохом рыжеватых на солнце волос. Стрелок плашмя упал на землю.

Догадка Дагира подтвердилась. Ему не было надобности рассматривать тело врага. Один из парней с постоялого двора. Тот, с наглой улыбкой и злыми глазами. Вечно растрепанный. Такие патлы никакой капюшон не удержит.

У самого экипажа Дагир остановился как вкопанный. Он не верил своим глазам.

«Она сделала чучело! Как она догадалась?»

Из экипажа действительно выглядывало потрепанное чучело. Под капюшоном голова из булки хлеба, вместо плеч – корзина. Соединявшая эту конструкцию бутыль от выстрела не пострадала.

– Эй… – позвал Дагир. – Ваша светлость… как вы там?

– Не знаю, что ответить тебе на этот вопрос, – отозвалась из кареты девушка. – Теперь можно выходить?

Дагир взобрался на экипаж. Стенка застонала под его тяжестью. Он сбросил чучело на дорогу.

– Давайте руку.

– Не дам! – В голосе послышались возмущенные нотки. – Вы всерьез намереваетесь вытащить меня, дернув за руку?

«Ах да, у нее же раны, она говорила… Ладно, сделаем по-другому».

Дагир оперся руками о раму двери и спрыгнул вниз.

– Вы слышите перестук копыт?

Девушка кивнула:

– Конечно.

Дагир осторожно поднял ее за талию и посадил на край дверной рамы.

– Сразу бегите в лес, не медлите!

Но Гали покачала головой. Она наклонилась к нему:

– Подайте мне вон тот узел.

Дагир посмотрел туда, куда указывала девушка. Там действительно находился узел из одеяла, в котором были сложены вещи.

– Вы не сможете его нести.

– Правильно. Поэтому его понесете вы. И посмотрите еще вон там, рядом с вашей ногой, бутыль с настоем. Она мне тоже нужна.

Телохранитель передал ей бутыль и поспешил сам выбраться наружу. Он посмотрел на топчущихся поблизости лошадей.

«Как я раньше не подумал?» – И Дагир спросил:

– Вы сможете ехать верхом без седла?

Он спрыгнул на землю. Гали покачала головой:

– Не думаю. Хотя в детстве мы баловались…

Сильные руки харадца помогли ей спрыгнуть вниз.

– Значит, сможете, – прервал он ее рассуждения. – Нужно убираться отсюда. Неизвестно, кто там еще едет.

Дагир затолкал бутыль в узел и сунул его в руки княжны:

– До деревьев дотащите?

Но девушка не протянула навстречу рук. Она едва слышно ахнула и застыла, глядя прямо перед собой. Харадец проследил за ее взглядом.

Гали смотрела на тело Миллека, лежавшее в нескольких метрах от нее. Его неестественно вывернутые руки все еще сжимали вожжи.

– Поторопитесь!

Вместо ответа Гали быстро зашагала в сторону деревьев. Узел она держала перед собой, обхватив двумя руками и прижав к животу. Но даже так каждый шаг отдавался жгучей болью, пронзающей спину.

Ее глаза были сухими. А сердце нещадно молотило по ребрам.

Харадец в несколько движений освободил лошадей от сдерживающих пут и потянул их за собой в лес. Лошади у Миллека были смирные, они последовали за ним, нисколько не сопротивляясь.

– Не успели… Патлатый, скотина! – воскликнул Груць, спрыгивая на ходу со спины своего скакуна. Парень подлетел к карете и заглянул внутрь. Его брови поползли вверх. – Ха!

– Что там? – Подъехавший Рылец спешиваться, в отличие от главаря, не собирался. Он заглянул в экипаж через плечо друга.

– Там ничего нет, – констатировал он.

– Я же говорю – ха! – Груць плашмя ударил по карете ладонью. – Уделал его харадец!

Остальные приостановились вокруг лежащего поодаль тела возницы.

Рижеч доказывал, что они должны захоронить тело, раз уж так совпало, что они его нашли, а других особых дел на сегодня все равно нет.

Год цокал языком, высказывая мнение, что похоронами должны заниматься родственники и друзья, а всех остальных это никоим образом не касается, и если близких рядом не оказалось, значит, покойнику просто очень не повезло.

– Да с чего ты взял-то? Вон кучер дохлый валяется. Его точно уделали. А больше трупов-то нет. – Рылец с сомнением смотрел на Груця, не соглашаясь с ним.

– Подожди, это мы еще не искали.

– Так, Груць, не факт, что если мы поищем, то не найдем и девчонку с харадцем уже холодными. Может, Патлатый их в лесу порешил.

Груць фыркнул:

– Патлатый – и порешил? В спину выстрелить или в безоружного – это да, но чтобы один на один с кем-то выйти… Это не про него, одним словом.

Хпаку с Кривдой очень быстро наскучили рассуждения Груця. Судьба Патлатого их особо не интересовала. И они подключились к спору земляков, пытаясь выяснить, кому придется в случае чего копать мерзлую землю.

Хат с Ширудом смотрели то на одного выразительно жестикулирующего спорщика, то на другого.

– А может, он еще жив? – вдруг предположил Шируд. Он спрыгнул с седла и склонился над трупом. Потловчане разом замолчали и с интересом воззрились на труп.

– Да ты что! Ты посмотри, как его перемололо всего! И болт прямо из башки торчит – до самих металлических перьев вошел. – Хат покачал головой, поражаясь тому, какой все-таки странный этот Шируд и насколько легковерные люди потловчане. – А вы сразу сомневаться начали, не успел он и слова сказать? Думаете, кучер этот сейчас вот встанет, отряхнется и пойдет?

– Ну, знаешь, – наморщив лоб, Хпак поскреб рыжеватую бороду, – сомневаться – это не грех вроде как.

– Как это не грех? В этом случае это не глупость даже, а именно грех. Перед вами окоченевший труп, вы настолько уверены, что даже собираетесь закопать его, но стоит кому-нибудь рядом сказать пусть даже и очевидную чушь, сразу же начинаете сомневаться. И так во всем!

– Тю… – протянул Кривда, присмотревшись к действиям Шируда. – Да он просто обшмонать хотел мертвяка! Что, и так сказать не мог? А тоже – проверять полез, живой ли…

– Я просто смотрю, куда он ранен! – взвился Шируд.

– Э, потише, брат! – Год примиряюще поднял ладони обеих рук. – Не кипятись!

– Да ничего такого – разницы нет, кому карманы чистить, живому или мертвому, – произнес Рижеч, пожав плечами.

– А вот и нет! Еще как есть, – вмешался Хпак. – Мертвяку все, что берешь, уже без надобности, так что это даже лучше, чем у живого. Так получается, что ты как бы наследник его. – Хпак кивнул, указывая на тело.

Год снова зацокал языком, и компания опять пустилась в рассуждения. На сей раз о том, в каком воровстве меньше греха.

Хат покачал головой. В новую дискуссию он не вступал и не произнес больше ни слова. Он старался вообще не влезать в разговоры потловчан, понимая, что их беседы носят в большинстве случаев чисто риторический характер.

Он уже знал, что они просто любили пространно рассуждать или же азартно противостоять кому-то в беседе. До бешеной пены могла отстаиваться заявленная сегодня точка зрения, а назавтра спорщик мог искренне отрицать не только ее, но даже свое участие в споре. Причем земляки, к свидетельству которых прибегали, всегда становились на сторону своего. И даже те, кого и близко рядом не было, клялись и божились, что слышали все своими ушами.

Если они устраивали разборки между собой, лучше было вообще не вмешиваться, в любом случае всегда останешься крайним. Как бы они ни были готовы перегрызть друг другу глотки, чуть стихал накал страстей, потловчане объединялись и, прибегнув к своей неизменной, крайне извращенной логике, очень быстро находили козла отпущения. Виноватым во всем оказывался влезший не в свое дело чужак.

Попав пару раз из-за подобных разговоров в совершенно идиотское положение, Хат для себя усвоил, что самая лучшая тактика поведения с этими ребятами – это политика молчаливого невмешательства. Он высказывался только в крайних случаях, когда их спор касался его лично.

Шируд злобно сощурился, собираясь сказать что-то в ответ на замечание Хпака. Но тот уже отвлекся на Рижеча, а Год, закончив очередную тираду, спрыгнул с лошади и, вытащив из кармана нож, распорол на вознице тулуп.

– Раз тебе его добро без надобности, – философски произнес он, – то мне так может очень даже пригодиться.

Хат поморщился и отъехал от новоявленного мародера. У ели напротив он заметил торчавшие одна над другой поломанные ветви. Перевел взгляд вниз и разглядел под шапкой осыпавшегося с хвойных веток снега еще одно тело. Он присвистнул и крикнул:

– Эй, Груць! – Груць и Рылец как по команде одновременно оглянулись сначала на Хата, а потом глянули в сторону, куда указывала рукоять его хлыста. Рылец сидел на лошади, потому ему было лучше видно, и он первый узнал ткань плаща, принадлежавшего Патлатому.

– Похоже, все-таки могилу копать придется, – произнес Рылец. – Не зря они завелись про похороны.

Груць и Шируд подбежали к Патлатому одновременно.

У самого молодого участника банды от изумления округлились глаза:

– Это как он его снял? Ничего себе… – Шируд задрал голову и оглядел сосну, на которой прятался Патлатый. – Груць, ты только глянь, на какой высоте он сидел! А он тесак свой кинул вон аж откуда… Вот это силища! – В голосе звучало неподдельное восхищение мальчишки.

Груць опустился на колени. Несмотря на свою прежнюю оценку человеческих качеств, сделанную им за время знакомства с Патлатым, сейчас у него защемило сердце. Он ударил себя по бедру:

– Скотина! Я же говорил тебе, все надо делать тихо и красиво! И всегда лучше воровать, чем грабить. А ты грабить полез! Один и днем! Дубина, Патлатый!

– Все, похоже, мы действительно приехали, – сказал Хат. – Спешивайтесь там все, – крикнул он в сторону потловчан. – Патлатого нашли.

– Да ну… – на разные лады выдохнули одновременно Кривда, Рижеч, Год и Хпак.

Повисла гнетущая тишина. Сомкнулся круг стоящих вокруг тела бывшего соратника мужчин.

Рылец и Шируд помогли Груцю перевернуть труп. Шируд, придерживающий плечи, нахмурился, вглядываясь в посеревшее лицо Патлатого.

– Послушайте, по-моему, он не умер, – вдруг нарушил он всеобщее молчание.

– Тьфу ты! – плюнул Год.

– Вот ведь! – сказал Кривда.

Рижеч коротко выругался, а Хпак звонко ударил себя по лбу.

– Ты больной? – риторически спросил Хат. – Переклинило тебя?

– Я тебя сейчас собственными руками придушу, – глухо пообещал Груць, злобно глядя на Шируда. – И похороню в обнимку с Патлатым, если ты не успокоишься.

– Может, это у него такие шутки? – предположил Хат, прикоснувшись к плечу Рыльца, словно апеллируя к чувству юмора, не покидающему товарища.

– А может, это он все-таки нарывается? – Вопросом не вопрос ответил не менее мрачный, чем Груць, Рылец.

Но Шируд останавливаться не собирался.

– Я заметил, что шея у него теплая под шарфом! Точно говорю! А морда зеленая и ледяная оттого, что он ею в снег шмякнулся!

– А то, что из этой шеи рукоятка ножа торчит с тебя ростом, ты не заметил, случайно? – рявкнул Груць, но пальцы его, вопреки словам, пробежались по шее лежащего перед ним тела. Он пытался нащупать пульс.

– Она и правда кажется теплой, – пробормотал он.

– Груць, он закутанный весь, под шарфом-то тепло тела дольше сохраняется, а у тебя руки на морозе замерзли, – тихо произнес Рылец.

– Вот правильно ты говоришь – на морозе. Именно на морозе уже задубел бы. Он же не три минуты назад свалился, правильно? Кучер тоже замотанный весь, а теплый он? Теплый? – Груць повернулся к обыскивавшему кучера Году. Тот отступил, качая кистями рук и тряся головой:

– Ей-ей, нет! Холоднее снега! – Тут Год покосился на Шируда и не преминул добавить: – И мертвее мертвого – точно.

Груць наклонился, рассматривая рану Патлатого:

– Крови мало…

– Так клинок рану запечатал, – рассуждал Рылец. – Если б выдернули его, было бы много.

– Вот… Слышу! – вскрикнул Груць.

– Тебе кажется, – покачал головой Рылец.

– Да слышу, говорю тебе! Вот! – Он схватил руку Рыльца и прижал ее к шее Патлатого.

Рылец прислушался.

– Я ничего не чувствую, Груць, право…

– Заткнись и подожди, – с нажимом произнес главарь. – А вы не мельтешите здесь. Пойдите карету переверните, что ли… Могилу выкопайте.

– На кой нам карета? – искренне удивился Рижеч.

– Папаше Крайту ее откатим, он нас за нее месяц задарма кормить будет. На кой вам могилка, тоже разъяснить?

– Да ты что, Груць! – Год снова принялся махать руками и трясти головой.

– Нет-нет, нам ничего разъяснять не надо, – вторил ему Хпак.

– Пошли мы, короче, – развернулся в сторону лежащей на боку кареты Кривда.

– Нам-то уж могилка точно без надобности, – бормотал Год. – Это ж надо так завернуть: «на кой вам могилка»…

– Иди подмогни им там чем-нибудь, – бросил Груць через плечо Шируду.

– А вот не надо нам этого, – отрезал Хпак. И презрительно добавил: – Будет еще эта мелочь под ногами путаться! Как-нибудь без него управимся. А то еще зашибем ненароком, а ты нас потом попреками сожрешь.

– Это кто тут мелочь? – фыркнул Шируд и стал похож на своего кота, когда тот бывал не в настроении.

– Ты – мелочь, – спокойно ответил за Хпака Груць. – И правда, малой, скачи обратно на постоялый двор, возьми у Крайта упряжь, чтоб в карету лошадок впрячь.

– Стучит! – вдруг сказал Рылец. Глаза его стали такими же круглыми, как у Шируда. Он посмотрел на Груця: – Не понимаю как…

Пришла очередь Хата недоверчиво склониться над Патлатым. Он рассматривал лежащего перед ним человека. Соломенного цвета волосы, выгоревшие под летним солнцем, теперь смешались со снегом. Кожа невероятно белая и посиневшая полоска губ.

– А ты говорил, он невезучий. – Хат бросил на главаря многозначительный взгляд.

– Слушайте, даже несмотря на то, что он сейчас дышит, – Рылец снова покачал головой, – я сомневаюсь очень, что мы его перевезти сможем.

В чем именно он сомневается, парень договаривать не стал, и так все было понятно.

– Э-эх! – донеслось с той стороны, где лежал экипаж. Карета начала подниматься, и тут же послышался многоголосый комментарий: – Давай, дружно! Год, навались как все, что ты как на балу! Еще раз дернешь – и оторвешь колесо, ты что, не видишь, куда ты ее крутишь? Да налево нужно, на-ле-во! А я куда? А ты – туда! Там что – лево, по-твоему? А где лево?! Там! Там? Там лева никакого отродясь не было!

– И как нас всех еще не перестреляли, удивляюсь, – пробормотал Хат.

– Я тоже, – вздохнул Рылец. В его голосе прозвучали непривычные для него грустные нотки. – Только не в связи с этими обалдуями.

Груць внимательно посмотрел сначала в глаза Хату, потом Рыльцу:

– Ума не приложу, что с ним делать.

– А ты не мудри, – ответил Рылец. – Пока живой – спасаем, а как умрет – закопаем.

Хат поежился от колючей суровости нехитрой правды. Он согласно закивал:

– Так, конечно, лучше всего.

С шутками и прибаутками потловчане рыли на обочине дороги могилу, разбивая непромерзшую еще землю клинками длинных ножей.

– Вот уж не думал, что буду, как крестьянин какой-то, руками могилку справлять, да еще для кого? Для незнакомого рыманца! – Хпак рыхлил землю, выгребая ее из образующейся ямки.

– Как крестьянин, – скривился Год. – У крестьянина небось хоть лопата есть…

– И не говори… – Кривда отер пот со лба тыльной стороной ладони. – Если б мне кто сказал, что я сегодня утром о лопате мечтать буду – в глаза бы плюнул!

Рижеч поудобней перехватил в руке рукоятку ножа и мрачно констатировал:

– Точно, вот ведь попали – страшнее и быть не может!