Утро другой жизни. Без Лешки и Калифорнии с ее смрадной потусторонностью в виде воришек, попрошаек и нелегальных мигрантов. Как Беверли-Хиллз отличается от даунтауна ЛА, так Болдер отличается от всей колорадской округи. Под горой черепичными крышами краснеет университет. По летоисчислению Дикого Запада, университет чуть ли не старинный – основан в 1876 году переселенцами, жаждущих не только колорадского золота, но и знаний. Первый набор насчитывал сорок четыре человека; обучали их три инструктора. Сейчас здесь обучается двадцать пять тысяч студентов, и университет входит в элитный клуб так называемых исследовательских вузов: здесь не только учат, но и делают науку. Работа в таком университете считается престижной: меньше преподавательской нагрузки и больше времени заниматься написаниями статей, публикациями, посещением конференций и семинаров. В общем, всем тем, что может принести славу и, соответственно, деньги.

Студентов Болдер привлекает еще и другим – горнолыжным курортом, кемпингами, трейлами, велосипедными дорожками и, конечно же, тем, что здесь легализована марихуана. Каждый год 20 апреля в четыре часа двадцать минут студенты и им сочувствующие собираются на главном университетском поле перед библиотекой и закуривают траву. В народе этот праздник непослушания так и зовется – 4:20. Четвертый месяц, двадцатое число, 4:20 горное время. Студентов охраняет полиция и без надобности никого не обижает.

Через дорогу от кампуса, рядом с огромным количеством студенческих апартаментов, расположены клубы и бары. В 2011 году, по версии журнала «Плейбой», болдерский кампус стал лидером среди американских университетов по количеству и качеству вечеринок. Университетские власти, борющиеся за имидж передового научного учреждения, так огорчились этой дурной славе, что уже в 2013 году в этом рейтинге кампус опустился на две позиции и стал третьим. Как по мне, так ничего за эти два года не изменилось – как гуляли студенты, так и продолжали гулять. На денежки добросердечных родителей или одолженные у всяческих заемных компаний под проценты.

13 апреля 2013 года, ровно через неделю после того, как Лешке позвонили из Голливуда, я снова на родном кампусе. Сижу у фонтанов за круглым каменным столом, ожидая Амиру. Моя подружка родом из Алжира, ведущего священную войну с неоколониализмом. От Амиры я узнаю о страданиях алжирцев от колониальной оккупации Франции, об их борьбе за освобождение, о пытках и концлагерях – зверствах, чинимых в Африке белым человеком. Я ей в свою очередь рассказываю о Мозамбике, о национально-освободительной армии ФРЕЛИМО, в которой сражался мой пропавший без вести отец, увлекший за собой в неизвестность и маму. С Амирой мы бесконечно спорим по поводу Франца Фанона с его оправданием жестокости тех, кто сражается за свободу. Амира жестокость оправдывает, я – нет. Но при этом мы обе любим Эдварда Саида, Пьера Бордью, Мишеля Фуко, Теодора Адорно и множество других критических мыслителей – всех тех, кто помог нам понять внутреннюю логику тоталитарности европейского образа мысли.

Я люблю Амиру и боюсь за нее. Бескомпромиссная и злая в своем желании вернуть миру справедливость, она использует любой случай для того, чтобы напомнить «европеоидной расе»: богатства белого человека – это богатства колонизированных земель. Результат грабежей и насилий над коренными жителями Азии, Африки и Американских континентов. Не то чтобы это была запретная тема – напротив, ни один из университетских курсов не обходится без изучения радикальных критических теорий – но Амира часто переступает черту.

Болдерский университет считается одним из самых интеллектуально свободных. Здесь поощряется критика. Но критика толерантная, взлелеянная на почве западной академической культуры, а не страстный протест, рвущийся из пылающей Амиры. Страсть, а не суть того, о чем она говорит, выдает в ней «чужую». Студенты и профессора к Амире снисходительно великодушны. Что возьмешь с нецивилизованного человека, не умеющего держать себя в рамках общепринятых приличий? Споров с ней предпочитают избегать, взглядами тоже стараются не встречаться. Если что и может довести Амиру до полного бешенства, то это именно это отношение отстраненного превосходства.

А вот и она – миниатюрная худышка, с развевающимися на ветру блестящими черными волосами. Бежит, размахивая руками над головой и всем видом давая понять: ей стыдно за то, что опоздала. Я смеюсь ее смешному размахиванию руками. Амира опаздывает всегда – даже тут она не американка. Но при этом так очаровательно просит прощения, так щебечет, так радуется встрече, так приветливо душит в объятиях, что я легко прощаю. Сама-то я никогда не бываю опоздавшей.

Ахая и всплескивая руками, Амира слушает мой незамысловатый рассказ. Ей интересно все: дороги, фуры, мотели, пальмы, океан. Но особенно впечатляет повествование о бедных мигрантах, делящихся со мной едой. Огромные черные глаза Амиры наполняются слезами, она смахивает их рукой и тут же смеется моему рассказу о том, как в Денвере от меня шарахались буржуины.

– Всех этих чистюль нужно принудительно заставлять ездить на таких вот автобусах – с простыми людьми. Тогда и жизнь станет лучше! – безапелляционно резюмирует Амира, и мы обе смеется. Представляем зажатый от запахов нос нашей однокурсницы Адель, и взрываемся новым приступом веселости.

– Вам бы только похохотать! – слышим голос Паоло. Маленького, кругленького, но чертовски обаятельного Паоло с лицом Нерона и задиристым умом Диогена – того самого, любившего «топтать спесь».

– Hi! What’sup? – швыряет он свою видавшую сумку на стол. – Как Калифорния? Все получилось?

– Да, все нормально. Оставила Лешку там. Работает.

– Круто, – кивает головой Паоло, но мне совершенно ясно, что дела ему нет ни до Калифорнии, ни до Лешки. Пялясь на грудь Амиры, пышность которой не скрывают традиционные одежды – она их не носит – Паоло интересуется: – Ну, что, Амира? Что там у тебя с Линдой? Выяснили отношения?

– С Линдой? – переспрашиваю я. – А что у тебя с Линдой?

– А, не стоит разговора, – отмахивается Амира, краснея, но Паоло настойчив.

– Амира назвала Линду расисткой, и теперь Энтони и Крис будут решать, что с этим делать.

Продолжая показательно улыбаться, Паоло переводит взгляд с груди Амиры на ее пунцовое лицо, и Амира вспыхивает: «Shut up, Paolo!» Амира предпочла бы, чтобы я не знала о происшедшем.

– Да что случилось-то? – расстраиваюсь я.

– Ничего особенного, – досадливо морщится Амира. – Паоло не было в классе, и Линда решила пошутить. То есть сказать глупость, как всегда. Заявила, что рада отсутствию Паоло, потому что на семинаре, как правило, говорит один он, и все, что он говорит, ей непонятно. Ну, я и сказала, что она расистка.

– Почему расистка? – изумляюсь я.

– Потому что она, видите ли, не понимает итальянского акцента. Так что́ теперь, отказать Паоло в праве говорить? Только потому, что он не американец? Это расизм!

– Shit! Амира, во-первых, это не расизм, – мотая головой, как тюлень, и цокая языком, перебивает пламенную речь Амиры Паоло. – Во-вторых, мне вообще до одного места, что там эта Линда про меня говорит – понимает она мой английский или нет. В-третьих, ты же знаешь американцев. Теперь у тебя будет репутация скандалистки, и они никогда не напишут тебе хорошее рекомендательное письмо!

– Ну, и плевала я на их письма! – упирается Амира. Ее лицо пылает, а грудь рвется из тесного блузочного каркаса.

– Как это плевала? Ты что, не будешь искать работу? И как же ты ее без рекомендательных писем найдешь? – Паоло снова цокает языком, всем своим видом давая понять – Амира глупая девчонка.

Амира нравится Паоло. Видно, что он искренне расстроен.

При всех склонностях Паоло к авантюризму – а именно на это я списываю его мелкую магазинную клептоманию – наш итальянский друг прагматик. Насмехаясь над всеми и вся – а с его знаниями и интеллектом это можно себе позволить – он никогда не переходит невидимую грань, отделяющих «своих» европеоидов от «чужих» варваров. Паоло в прекрасных отношениях с профессорами, и те, конечно же, будут рады дать ему хорошие рекомендации. Без них работу действительно не найти. Ее и с ними найти трудно – за одно место профессора в исследовательском университете сражаются до трехсот аппликантов и даже больше – смотря что за университет и что он предлагает. Без рекомендательных писем твою кандидатуру даже к рассмотрению не примут. Такая вот «Уловка-22». Хочешь свободы? Пожалуйста, говори! Выкладывай все как на духу. Но только знай – заплатить за это все равно придется.

Уж кто-кто, а я это точно знаю. Под Новый год поругалась с Энтони, нашим с Паоло научным боссом. На новогодней факультетской вечеринке, когда уже все изрядно разговелись, хорошо пьяненький Паоло гнойненько сообщил мне о том, что Энтони передумал делать со мной исследование в следующем семестре, потому что решил поработать с ним. Я расстроилась. По большому счету мне было все равно, с кем работать: с Энтони или с кем-нибудь другим из профессоров. Но проблема была в том, что Энтони, объявляя мне о своем решении, мотивировал это необходимостью курировать студентов-новичков. Паоло новичком не был. Зачем Энтони было от меня скрывать, что делать исследование он собирается с ним?

Расстроенная, я ушла с вечеринки, но по дороге домой зашла в ликерс-стор, и дома продолжила погружение в обиду. Лешка в тот вечер дежурил на горе, и погружение удалось на славу. Напившись в дупель, я написала Энтони письмо, состоящее из двух фраз: «Как же ты задолбал меня своим бесконечным враньем!» и «Как же вся ваша прогнившая Alma mater меня достала!» Удовлетворенная мыслью о реванше, свалилась спать. Проснулась от кошмара. Я летела в самолете, радуясь облакам и солнцу, как вдруг воздушный аппарат резко вошел в пике и понесся к земле что было мочи. Взрыв. Сижу на кровати, пытаясь сообразить: во время удара об землю я была на борту или мне как-то удалось спастись?

В висках стучит, сердце вырывается наружу. Иду на кухню, шумно глотаю воду. По дороге обратно вижу лэптоп. Замедляюсь. Сажусь на диван… Вспоминаю. Энтони. Письмо. В надежде, что это тоже был сон, открываю компьютер. Вижу месседж от босса. Типичная писулька типичного карьериста, не оставляющего следов: «Не принимаю обвинений». За окном становится светлее, а внутри у меня темно. Зачем было так мучиться с этой учебой, чтобы в один момент все растерять? Не видать мне хороших рекомендательных писем, не видать хороших работ…

Программу я не бросила тогда только потому, что верила в Лешкин Голливуд. Я не могла лишить нас этих жизненно важных фантазий. Переступив через свое раздутое до невероятности Эго, я сделала все, чтобы снова подружиться с Энтони. Унижения и смиренная, я пришла к нему в офис и рассказала историю об академической любви к нему и ревности к Паоло. Энтони предпочел поверить. Во-первых, он нарцисс. Нарциссы убеждены в своей неотразимости, и этим их легко можно купить. Во-вторых, Энтони интриган. Поскольку мы с Паоло посвящены в некоторые его факультетские интрижки, Энтони, возможно, боялся, что в случае усиления конфронтации я могу его сдать. В-третьих, Энтони боялся моей дружбы с Амирой и ее священной борьбы с европеоидной расой – я могла к ней окончательно примкнуть, и тогда Энтони уж точно бы пришлось несладко. В-четвертых, Энтони, как и Паоло, был итальянец. Они прекрасно ладили, частенько выпивали вместе в окрестных барах, очаровывая молоденьких студенток. Во все их взрослые игры я тоже была посвящена и могла использовать это посвящение в своих интересах.

Так или иначе, но мы оба сыграли в поддавки, пойдя на попятную. Энтони заверил меня, что понимает мои эмоции, я заверила его, что осознаю глупость своего письма. Оба мы не врали, но вкладывали в свои заверения только часть того смысла, который они реально несли. Энтони действительно понимал мои эмоции, но вынужден был их принять только с учетом репутационных рисков; я действительно осознавала глупость содеянного, но только в смысле риска получить плохое рекомендательное письмо. Соответственно, я только частично сожалела, а Энтони только частично принимал. Все эти маленькие недомолвки и большое недоверие, которое они порождали, как мне казалось, навсегда останутся между нами. Мне было трудно поверить в то, что письма, которые Энтони будет писать и отправлять в запечатанных конвертах, будут действительно хорошими.

Отмахиваюсь от воспоминаний. Качаю головой, возвращаясь к рассказу Амиры. Паоло прав. Ее положение куда как печальнее – страстную пассионарию и до этого на факультете не очень-то жаловали. Теперь ей нужно серьезно подумать, как быть. Как минимум сменить руководителя диссертации на такого, которому будет все равно. Есть один такой – Ларри. У самого репутация не очень: одна из студенток пожаловалась в специальные органы на то, что он ее sexually harassed – сексуально домогался. Официальное разбирательство вины Ларри не установило, но широкая общественность не сомневалась: нет дыма без огня. Ларри на эту общественность было начхать, поскольку он давно уже был «в законе» – то есть отслужил в университете много лет и получил tenure, бессрочный контракт. Просто так его уволить не могли – должны быть очень жесткие основания. Раз расследование ничего не показало, Ларри мог на общественное мнение плевать вполне демонстративно. Что он и делал.

Кандидатура для Амиры превосходная. Есть только одно «но». Если самому Ларри на свою репутацию было уже действительно начхать, то для Амиры она все же имела значение. Личность подающего рекомендательное письмо важна. Взвешенную характеристику уважаемого всеми профессора оценят гораздо выше, чем письмо профессора-авантюриста, который будет превозносить тебя до небес. Все серьезно – как допуск в средневековую гильдию. Но Амире не из чего выбирать. Теперь Ларри – ее единственная надежда. К тому же нужно найти еще трех человек комиссии с такими же расплывчатыми моральными установками. В общем, это не так уж сложно – начинающие профессора жаждут записать себе в резюме, что руководили диссертацией в качестве консультантов. Но в случае с Амирой все простое становится сложным – придется хорошо поискать. С этим выводом, целуясь, расстаемся.

Вечером снова сеанс скайп-связи с Лешкой – к этому теперь придется привыкать. Еще утром мне казалось, что его проблемы отошли на второй план, но к вечеру мне уже очень одиноко. Мне так не хватает Медведя!

Лешка появляется в «эфире» как по часам – ровно в восемь. Он уже закончил работать, съездил в продуктовый магазин, приготовил ужин, поел. Втягивается в холостяцкую жизнь.

– Что ел-то? – спрашиваю.

– Макароны.

– А на обед?

– Готовый суп. Удобно – заехал в перерыв домой, разогрел, и готово.

– Здорово как! – выражаю я притворное восхищение. Готовый суп – не то, что, по-нашему представлению, люди едят в Голливуде. Наверняка ходят в кафе. Но об этом пока не приходится мечтать. Все будет. Потом.

– Ну, а как работа? Легче было сегодня? – осторожно спрашиваю я о главном.

– Да нет, не легче. Все время в напряжении. Белка, так долго будет. Если не выгонят, конечно. Нужно привыкать.

– Не выгонят, – как мантру, повторяю я и снова отпускаю Лешку в компьютерные лабиринты – выуживать из их сетей недостающие знания. «Целую». – «Целую». «Люблю». – «Люблю». Это все. Такая теперь формальность перед тем, как погрузиться в ночь.

Впрочем, полное погружение не получается – мешают думы. «Готовый суп» – это символ. Символ того, что денег нет. Питаться так можно, но недолго. А с зарплатой Лешки – той, о которой он договорился, чтобы попасть в систему – еще долго придется жить на искусственных супах. Да и у меня ситуация не такая уж радостная. Все деньги ушли на поездку и Лешкино жилье. Новый чек со стипендией придет только 1 мая – еще две недели. Прожить, конечно, можно – спасибо кредиткам – но этот больничный долг… И что будет, когда у Лешки закончится проект? Будет ли новый? Понятно, что он будет питаться сомнительного происхождения супом – чтобы не тратить ни одного лишнего цента. Но все же долго так жить нельзя. Что делать?

Ворочаясь, засыпаю на рассвете. Еще одна бессонная ночь. Утром в бассейн. Посещение университетского спортивного комплекса покрывается стипендией, и это для меня истинное благо. Плавая, прихожу в себя. Настраиваюсь на работу. До окончания семестра двадцать дней. Три курсовые, две статьи – нужно брать себя в руки.

Брать себя в руки легче всего в университетской библиотеке. Я обожествляю ее. Прохладные библиотечные залы с тысячами книг – каждая на своем месте – воспринимаю как внутренности огромного божества, спустившегося зачем-то с небес на землю. В этом чреве мне так хорошо, что наружу я бы могла никогда и не выходить. Это – другая потусторонность, которую, так же как и социальное дно, видит мало кто из туристов. Но это прекрасная потусторонность, где я прячусь от повседневщины. Здесь я не помню о плохом супе, скудной стипендии и боязни завтрашнего дня. Здесь нет лживости Энтони, циничности Ларри и высокомерия Паоло. Здесь только положительные стороны умных людей – их мысли, оторванные от бессмысленной матрицы тщеславия. Здесь я провожу большую часть своей университетской жизни – бродя между полками в поиске очередной книги, укладываясь на диванчике и делая карандашные пометки на книжных полях, усевшись в позе лотоса в каком-нибудь углу и набрасывая в компьютер то, что позже обретет форму эссе – для университетских экзаменов и академически журналов.

По вечерам мы созваниваемся с Лешкой, но разговоры наши становятся все короче – их кинопроект приближается к финалу, и начинаются сверхурочные часы. Я не знаю, как Лешка тянет. Я отхожу ко сну – он еще на работе, я просыпаюсь – он уже ушел. Общаемся урывками, по телефону, но я по Лешкиному голосу слышу, что ему не до меня. Мне горько, но не обидно. Задача у нас на одна на двоих – выжить. Но выжить ради чего? Ради паруса и океанского горизонта? Но есть ли смысл нашей долгой разлуки ради этого призрачного «потом»? А что, если оно так никогда и не наступит? Тогда зачем мы так далеко друг от друга? Одинокими вечерами, тоскливо глядя в окно, я спрашиваю об этом свою звездочку все чаще.