В течение недели с Олегом Нестеровичем мы встречаемся ежедневно. Сначала я рассказываю ему, что такое PR – стратегическое выстраивание имиджа в соответствии с поставленной задачей. Проблем с пониманием теории нет. Есть проблемы с поставленной задачей. Она проста – ОН хочется в парламент. Зачем? «Влиять». Власть ради власти? С такой формулировкой слона не продашь. Вот здесь-то и нужна красивая PR-обертка, в которую интерес этот примитивный можно завернуть. Но если создавать обертку из абстрактных фантазий, ничего не выйдет. Лепить нужно из чего-то реального – из того, что интересует ОНого в жизни, помимо желания быть богатым. Истинный PR высокое искусство: не лубочного вранья, а тонкого кружева из реальности, грез и экономических интересов. Из забытой детской мечты и не менее забытых юношеских устремлений. Не верю, что ОН никогда не мечтал ни о чем красивом, кроме столовых подсвечников или кожаных сидений в салоне эксклюзивного авто. А что, если немного подняться в уровне желаний? Неужели ему совершенно безразлично, как живут люди за высоким забором его засекреченного поместья? Ведь эти люди – его страна. Нежели не хочется сделать ее хоть немного лучше? Что-то же свело его с блаженной Настей. Зачем он дает ей деньги на церкви и обездоленных детей? Тоже замаливание грехов? Или, может, что-то другое, большее?
Задавая вопросы, прошу быть искренним. Записываю ответы на диктофон. Два-три часа ежедневно. В перерывах между встречами прослушиваю запись. Формулирую новые вопросы. Новая встреча – новый разговор. В основном, говорит он. Вроде тот самый ОН, но уже не совсем. К концу рабочей недели вижу перед собой другого человека. Он виден в запинках, остановках, задумчивости. Он виден в том, что не идет легко. В том, о чем обычно некогда и незачем думать. О чем не принято говорить. В некомфортных вопросах и попытках ответа на них. Постепенно мне открывается другой ОН. Человек, которого мне интересно слушать.
«Общество не может жить по закону джунглей, где выживает сильнейший, – пишу комментарии по поводу сказанного Олегом Нестеровичем в наших импровизированных интервью. – Общество цементируется не только общей историей и культурой, но и легитимностью власти, доверию по отношению к ней. Если нет общественного доверия, то есть война всех против всех, право силы, беспросветный обман и извечная надежда на приход Мессии. Мессии приходят и уходят, а счастливая демократическая даль отдаляется все дальше…» Останавливаюсь. К чему это я? Зачем я это пишу? Нужны ли ОНому все эти истины? Нужна ли ему вечность? Или речь все же только о том, чтобы ухватить мгновение? А вдруг? Ведь бывают же чудеса? Я же в них верю! И Настя тоже. Ведь верит же она в то, что может помочь людям? А вдруг он тоже захочет сделать что-то хорошее для страны? Пишу…
Наша следующая встреча через две недели. Тайм-аут. Осмысливаю то, что услышала, и пишу предложения о том, как выстроить имидж: что затушевать, на чем сделать акценты. ОН и Настя улетели в Европу. Настя хочет ребенка, и там они проходят лечебный курс. Наша последняя встреча была теплой. Было видно: ему нравится копаться в себе и отвечать на сложные вопросы. Ему нравится думать о том, о чем у нас не принято думать. Прощаясь, он улыбается другой улыбкой – без спесивой насмешки. Оказывается, он умеет быть другим. Кажется, я начинаю понимать Настю…
Понимаю, но комментарии пишу жестко. Особенно жестко убиваю разглагольствования ОНого о том, как глупы журналисты. Журналисты глупы – не спорю. Но не глупее бизнесменов при власти. У каждого свой ум и своя глупость. И свой способ сколотить капитал на вранье. Менять нужно систему взаимоотношений, а не отстреливать друг друга. Нельзя хамить. Нельзя быть высокомерным. Нельзя презирать. Нужно в людях – даже самых-самых не таких как ты – видеть себе равных, находить общий язык, убеждать, делать союзниками. Сложно, но нужно. Если речь, конечно, идет о том, чтобы сделать Украину лучше. Поднимаю голову от лэптопа. А идет ли об этом речь?
Неделя на написание комментариев. Отсылаю по электронке. Замысел такой – ОН читает написанное мной, осмысливает, и на нашей следующей встрече мы обсуждаем, какие предложенные мной варианты для него приемлемы, а какие нет.
Оставшееся до встречи время гуляю по огромному дворцовому парку, плаваю в бассейне, пишу диссертацию. О мифологии просвещения и кризисе современности. О том, как иррациональна вера в прогресс. Как губит она человечность. О негативной диалектике модерна.
По утрам и вечерам созваниваюсь с Лешкой. Такой теперь у нас ритуал: кто просыпается, тот и нажимает первым кнопку. Дальше звучат позывные: «Медведь вызывает Белку!» Или наоборот: «Белка вызывает Медведя». Обычно я звоню сразу же, как только открываю глаза – еще до того, как иду умываться. Лешка звонит уже умытым и одетым. В этом коренное различие между нами. Он – типичный протестант, хоть и с украинскими корнями. Я – русская душа. Хочу всего и сразу.
«Привет, Медвед!» – радуюсь я Мишке, и обычно он тоже расплывается в улыбке. Уже два месяца как Лешка в Калифорнии. Понемногу привыкает. Чеки с оплатой получает раз в две недели – как и было обещано. Без надувательств. Хватает зарплаты на то, чтобы оплатить жилье, пропитаться и даже немного отложить. Совсем чуть-чуть. На случай провала – то есть летнего перерыва в работе. Провалиться в смысле увольнения Лешка уже не боится. Набирает профессиональный темп.
Сегодня он без улыбки.
– Что? – распахиваю неумытые глаза я. – Что-то случилось? – привстаю на постели.
– Да ничего особенного. То, что и должно было случиться. Закончили один проект, а другого пока нет. Перерыв. Летний перерыв. О котором так долго кричали большевики. – Лешка старается быть веселым, но нервозность выдает неровный сбивающийся голос.
Я понимаю Лешкино расстройство, и мне его ужасно жаль. Но ведь ситуация изменилась!
– Лешка, но ведь у нас есть деньги теперь!! Мне же уже заплатили!! – кричу в экран и тут же спохватываюсь. Я не хочу, чтобы кто-то здесь знал, в каком плачевном состоянии были наши с Лешкой финансы, и как отчаянно мы нуждались в Олега Нестеровича деньгах.
– Лешенька, дорогой, но ведь все в порядке уже! Ты найдешь другую работу!! Обязательно найдешь! А даже если не найдешь, то в сентябре твой Майкл начнет новый проект! Главное, что ты уже там! Что у тебя есть крыша над головой! Что есть деньги!! И – главное-преглавное – что я скоро приеду!!! Через каких-то несчастных тридцать девять дней!! Тридцать девять, Лешка!! Это же совсем скоро!!! А если сегодняшний день не считать, то уже тридцать восемь!!! – Вскочив на коленки, я строю веселые рожицы, и Лешка смеется.
– Ладно-ладно, ты права. Все не так плохо, – идет на попятную.
– Не так плохо?? – делаю я возмущение в ответ. – Ах ты, наглая голливудская морда!! Да все же прекрасно на самом деле!!! Лешка!!! Жизнь прекрасна!!!!!
Я распахиваю руки, летя навстречу Медведю. Я правда лечу. На верных ангельских крыльях.
Вопреки договоренностям, с Олегом Нестеровичем мы не увиделись ни через неделю, ни через три. После месяца пребывания в замке-темнице, я собираю свои нехитрые пожитки и, зайдя на территорию «хозяев», оставляю у домоправительницы письмо. «Уважаемый Олег Нестерович, прошел месяц с того момента, как мы виделись последний раз. Судя по Вашему затянувшемуся молчанию, Вы больше не нуждаетесь в моих услугах, и я могу считать себя свободной от обязательств. Никаких обид – так бывает. Желаю Вам удачи в реализации задуманного. Всего доброго, Насте сердечный привет». Выйдя с пожитками за «проходную», улыбаюсь воздуху свободы. Одного жаль – не удалось получить вторую часть «транша». Но и так хорошо. Билет назад куплен, денежки в кармане. В конце концов, в университете с учетом уплаты налогов я бы получила ровно на треть меньше того, что получила здесь. Не моя это судьба – накапливать богатства. На сегодня деньги есть – ну и ладненько.
До Киева добираюсь маршруткой, до Харькова еду на поездном экспрессе. К бабушкиной могиле и Женьке. Моей дорогой Женьке. Поднимаюсь на седьмой этаж. Звоню в дверь. Слышу звуки метаний по квартире, крик «сейчас-сейчас», приближающийся к двери топот… Р-раз – дверь распахнута, и на пороге она. В каком-то жутком бесформенном халате и со всколоченной головой, она какое-то время пялится на меня. То ли не узнавая, то ли не решаясь поверить в то, что я – не призрак. «А-а-а-а-а-а!!!» – крик замирает в звонком поцелуе. «А-а-а-а-а!!!!» – еще один. «Боже, это ты?? Не верю!! Откуда?? Или мне это снится??»
В Женькиной радости таю.
– Ой, дорогая, я отовсюду. Расскажу – не поверишь. Не жизнь, а дамский роман. Все расскажу – дай только с дороги умыться.
Вырываюсь из объятий. По дороге в ванную, не останавливаясь, скидываю одежду и обувь – так и остаются лежать мои вещи на полу, нелепой инсталляцией современного искусства. Хорошо, что у Женьки можно все и нет горничных. Потом уберу. Слишком хочется отмыться от дорожной пыли. Струи прохладной воды… Как хорошо! Оглядываю ванные хоромы. Ха, сколько лет прошло, а здесь все как всегда. Старая плитка, треснувший унитаз, ржавые подтеки над ванной… Узнаю. Радуюсь. Вот оно счастье – когда нет прислуги, но есть друзья. Настоящие друзья. Проверенные. И напастями, и запоями, и интригами против общих врагов.
Улыбаюсь. Вспоминать, как помогала мне Женька преодолеть мой хуторской страх перед важными чинами и раскрепоститься в телевизионном кадре, как оберегала меня от ненужных переживаний и отвозила на «скорой» в больницу, когда со мной приключались приступы удушья после проваленных программ. Как помогала мне продавать квартиру и перебраться в Киев, когда мне захотелось столичных перемен, как вместе со мной училась водить машину, купленную на остаток квартирных денег. Как мы открывали для себя Крым, как ездили поклоняться святой горе на Донбассе, как хохотали в Амстердаме, надышавшись смешинок, как спасала я ее от пьяных депрессий, когда не получилась у Женьки ее большая любовь… Целая жизнь. Та, что была до Лешки.
Стоя под струями душа, смываю с себя воспоминания об Олеге Нестеровиче и моей странной работе на него. Что это было? Пожимаю плечами. Как говорят американцы, I am over it. Проехали. Деньги получила, знаниями поделилась – остальное не моя беда.
– Кристя, это твой телефон разрывается? – Женькин голос пытается перекричать водяной поток.
Перекрываю воду.
– Что?
– Твой телефон разрывается, спрашиваю?
– Не знаю. Сейчас выйду.
Телефон? Мой? Разрывается? С чего бы это? Набрасываю халат, выхожу из ванной. Восемнадцать пропущенных звонков. Восемнадцать. Я уже знаю, от кого они. Обреченно нажимаю на телефонную кнопку.
– Алло, мне звонили с этого телефона.
– Кристина? Здравствуйте! Охрана Олега Нестеровича беспокоит. Вы можете перезвонить не с мобильного? Олег Нестерович хочет с вами поговорить.
– Нет, с немобильного не могу. Я вообще бы предпочла поговорить позже. Дело в том, что я стою в ванной голая. Вас устроит, если я перезвоню через пятнадцать минут?
– Хорошо, ждем.
– Тьфу ты, – чертыхаюсь, захлопывая телефон-складушку.
– Что случилось? Кто это? – оглядывается на меня через плечо Женька. Она занята откупориванием бутылки. Пока я была в ванной, уже успела смотаться в магазин.
– Ой, Жень, подожди. Дай с мыслями собраться. Сейчас поговорю, потом уже усядемся, и я тебе все спокойно расскажу.
На том конце провода Олег Нестерович.
– Алло, Кристина? Куда это вы пропали? Мы возвращаемся из поездки, а вас и след простыл… – голос босса напряжен. Слышно, как его искусственно делают игривым.
– Здравствуйте, Олег Нестерович. Я в Харькове, у родных. Мы ведь договаривались, что встретимся ровно через неделю, а уже три недели прошло. Ну, я и подумала, что вас не устроило написанное мной и что вы общаться больше не хотите. Я же написала в записке…
– Да нет, если бы я не хотел продолжать работать, я бы вам так прямо и сказал…
– Да? А я подумала, что вы размышляете, как меня выпроводить, не обидев, – смеюсь в трубку и чувствую, что собеседник обескуражен.
«Сказали ждать – надо ждать! Что еще за холопские выбрыки??» – хихикаю про себя. Неловкая пауза.
– Так мы что, продолжаем работать? – меняю тон на серьезный.
– Ну да! Вы когда сможете снова приступить?
– Ну, сегодня четверг. Вечер четверга. Завтра пятница. В субботу выеду – в воскресенье буду у вас.
– Кристина, давайте адрес. За вами завтра заедет машина, завтра же ночью вы у нас. Времени-то до вашего отъезда немного осталось. Идет?
– Ну, хорошо, – неохотно соглашаюсь. – Буду ждать звонка.
«Хорошо, – размышляю, нажимая сбой. – Конечно, хорошо. Значит, мне еще дадут вторую половину денег. Чего ж плохого?» Возвращаюсь на кухню к Женьке.
Разговор за разговором. Слово тянется к слову, а рука за бокалом. Женька, как и я, давно уже пьет только красное сухое – быстро не охмелеешь. Как раз для долгих девичьих вечеров.
– Ну, что дорогая? Как родина? Как Харьков?
– Да как? Как всегда. Ничего не меняется. То красные, то белые. Сейчас Лелек и Болек рулят. Два в одном: мэр и губернатор. Сжатые в один громящий кулак, как говорил незабвенный Маяковский. Бывший губер Арсенка в итальянских бегах, Дева Мария в тюремной больнице.
– Но это ладно, – Женька машет рукой. – Тебе-то про этих честных фраеров рассказывать не нужно. Сама понимаешь. Пусть себе сажают друг друга – на здоровье. Ребят только жаль. Тех, кто в арсеновских СМИ работают. Без эфира, без зарплаты который месяц сидят. Всех прижали, всем заткнули рты… А у всех дети. Тяжело думать.
Женька вздыхает, и ее голубые глаза наполняются печалью. Вижу перед собой крестьянку кисти Аргунова. Не хватает только кокошника и вышитого сарафана. Русская красавица. Женьке бы халат этот жуткий сбросить да волосы причесать. Но моя дорогая подруга считает, что это не нужно. Главное не то, что снаружи, а то, что внутри. Внутри у Женьки любовь. Огромная любовь к своему восьмилетнему Сашуне – памяти о неудавшейся семейной любви. Сейчас Сашуни дома нет. Время дачных каникул у бабушки и дедушки – Женькиных родителей.
Отмахнувшись от неприятной темы, Женя снова наполняет бокал. Я понимаю. Журналисты только на экране по разные стороны баррикад. В жизни все гораздо сложнее – все друг друга знают, обмениваются информацией, помогают. В основном, понимают – это не их война. Но когда нечем кормить детей, от этой правды не легче.
– Кристя, ну а в Америке как? Есть там свобода слова? – затягивается сигаретой Женя.
– Жень, ну какая может быть свобода, если СМИ принадлежат корпорациям, а интересы корпораций представляют политики? Крупные СМИ так или иначе играют в одни ворота. Сколько книг на эту тему написано… Забудь. Нет никакой свободы. Вернее, не совсем так. Она есть. В альтернативных медиа, которые в Интернете. В хороших университетах и колледжах. Там есть свобода мысли – чтобы будущие элиты умели думать и управлять. А все, что под соусом «свободы» для массового потребления – это ГМО. Правды там не отыщешь.
– Вот гадство, – огорчается моя белокудрая подруга. – А чего ж тогда все как в Америке хотят?
– Жень, это сложный разговор. Америка не такая уж плохая, как может показаться из того, что я говорю. Мне-то вообще грех ее не любить – она мне дала возможность учиться. Но Америка очень разная. Я восхищаюсь их университетами, библиотеками, национальными парками, порядком – да многим, очень многим восхищаюсь. Мне нравятся простые люди, с которыми работал Лешка в Колорадо на горе – честные, открытые… Мне нравятся мои однокурсники, студенты… При этом я ненавижу их страховую медицину, бездушность системы по отношению к бездомным, нищим, больным.
– Ну, и чего ж они такие бездушные? – заинтересованно прерывает Женька, не давая разогнаться.
– А они не считают бездушием то, что бездушием называем мы. Другая история, другая система координат. Даже сейчас, спустя столько лет после кончины Союза, нам ведь с тобой трудно смириться с тем, что кто-то живет под забором. Нам до сих пор кажется нормальным, что государство должно помочь. А там нормальным считается то, что каждый кузнец своего счастья, и государство тут ни при чем. Государство должно осуществлять правопорядок и защищать от врагов. Другая история. Другое общество. Как можно хотеть, как они? Это все равно что мне захотеть быть Джулией Робертс. Стать как они – это прожить их историю. Заново вылепиться из чрева. Невозможно это. Не стану я Джулией Робертс, если увеличу рот, удлиню ноги и сдую грудь. Не станет Украина США, даже если мы наших Лелека с Болеком выкрасим в красно-белые полоски и нарисуем на них звезды. Нужно жить своей жизнью. Думать самим, как обустроить свою жизнь, чтобы она была справедливой не в том смысле, в котором это понимают за океаном, а в нашем родном смысле. Не нужно искать рецептов от добрых заморских дядь. К тому же таких не бывает. Заморские дяди добры только по отношению к своим заморским богатствам. Впрочем, как и наши дяди…
Рассказываю о Настином муже. Рассказываю о Насте. Женька, конечно же, прекрасно помнит и ее, и ее страшную историю. Рассказываю о том, как она помогает людям на деньги своего набитого деньгами супружеского кошелька.
– Молодец какая! – первое, что восторженно произносит Женька, засовывая в рот пельмень. Прожевав, задумчиво произносит: – Вообще-то неудивительно. Настя всегда из благородных была. Удивительно другое. Лелек, оказывается, тоже помогает. Не афиширует только.
– Лелек??? – от изумления у меня на сигарете застывает пепел. – Кому?
– Один случай наверняка знаю. Иру Давыдову помнишь? У нее опухоль злокачественную обнаружили, так вот он ей кучу денег на лечение в Германии дал. И просил никому не рассказывать, чтобы другие не приходили просить. Так и сказал.
Смеемся. Да, Лелек в своем репертуаре. Даже в добром деле показал себя как Лелек. Имя харьковского мэра давно приобрело нарицательный смысл.
– Непонятные они люди, Кристина. С одной стороны, как ни крути, а под их чутким руководством жить лучше не становится. Мягко говоря. Все по блату, везде свои, в ментовку или суд не сунешься – полный размен понятий по пятакам. С другой стороны, как ближе присмотришься, так вроде и ничто человеческое им не чуждо.
– Это потому, наверное, что остатки человеческого у них еще с советского детства остались. От мам и пап. А всему остальному уже постсоветская жизнь без правил научила. Лихие девяностые, разграбление госпредприятий. По сути ведь ничего не изменилось. Стало выглядеть чуть респектабельнее. «Респектабельнее» в смысле костюмов от Бриони – не более. Ну, и потом, даже если и есть среди них отдельные элементы человеколюбия и добра, то в бессовестной системе управления, выстроенной ими, это все равно частности, которые ни на что не влияют.
– Кристин, ну вот опять. Говорят же, что это просто эпоха первоначального накопления капитала. Что в Америке тоже так было…
– В Америке было по-другому. Бандиты, накапливающие первичный капитал, не вывозили его в оффшорные банки. Какими бы грязными ни были их деньги, они работали на экономику США. У нас вывозится все или почти все. Это африканская модель – моя родная. Эксплуатация местного населения и вывоз капитала. Так было в колониальные времена, так есть и сейчас. Только раньше эксплуатировали белые колонисты, а сейчас местные царьки – даже если они и играют якобы в демократические игры. Но проблема в том, что демократия – это не погружение бюллетеней в урны. Все эти наши избирательные кабинки – пустой ритуал, не наполненный никаким смыслом. По сути ни от какой эксплуатации он не освобождает.
– Ну, ты, Кристина, даешь! Надо было в Америку уехать учиться, чтобы левой стать! Все у тебя не как у людей!
Женька смеется, а я чувствую усталость. Опять обвинения в левизне. А что такое эта самая левизна? Кто-нибудь из тех, кто употребляет это слово, знает? Ладно, проехали. Не буду зацикливаться.
– Ну, а ты-то как, Жень? Как между местными удельными князьками лавируешь?
– Да че мне лавировать? Я ж на Россию пишу. Мне, в принципе, наши местные авторитеты до лампочки. Хотя при всей их мерзопакостной гнусности мне Лелек-Болек и их компания все же ближе, чем противоположный лагерь. В демократические устремления Арсенки, Девы Марии и им подобных я, как ты понимаешь, не верю – слишком хорошо знаю этих радетелей за общечеловеческое счастье. А вот то, что они в одной компании со всякими нациками, ненавидящих русских – это факт. А я, как ты знаешь, русская. Мои предки еще харьковскую крепость возводили – под руководством русского царя, когда тот Слобожанщину обустраивал. Это мои исконные земли, и нечего меня учить, как мне на них жить и общаться. Ничего не имею против своего украинского гражданства, раз уж дедушка Ленин так решил, – Женька кривится, не любит она Ильича за то, что сделал Слобожанщину украинской. – Но только до тех пор, пока меня не заставляют по-украински говорить, Бандере поклоняться и Россию ненавидеть. Так что, как ни крути, а я с этими мерзавцами Лелеком и Болеком в одной телеге. Как там говаривал старина Рузвельт? Они, может, и сукины сыны, но наши.
Женька смеется, я качаю головой. Грустно.
На следующий день, проснувшись в шесть утра, еду к бабушке на могилу. Она ухожена и даже украшена цветами – наверное, дядя Павлуша приезжал. Жаль, что не повидались. Улыбаюсь, вспоминая, как говорили обо мне у дяди Павлуши в деревне: «Отакэ воно нэруськэ». В этой диковинной фразе отражалась вся специфика этих приграничных мест – ни то, ни се. Гибридная идентичность, как сказал бы просвещенный мыслитель.
Опершись на могильную оградку, думаю о том, как всегда любила я своих сельских родичей – за то, что вырастили, как родную – и как никогда не умела эту любовь высказать. В селе, которое меня воспитало, не принято говорить о любви. Принято «пэрты плуга», как говорит мой дядя. Вот они и «прут».
Думаю о том, какая у меня странная жизнь. Другие люди годами живут на одном месте, обзаводятся семьями, рожают детей, растят внуков… А я перекати-поле. Без роду, без племени… Дикарка. Спасибо, нашелся Лешка – второй альпинист в моей жизненной связке бесконечного карабканья наверх. Эх, Лешка… Не сорваться бы…
Оставив бабушке гвоздики – ее любимые цветы – возвращаюсь. В полдень за мной заедет машина. Перед отъездом я крепко обниму Женьку. Машина будет нести меня к новым жизненным поворотам, а перед глазами старой кинопленкой будет прокручиваться прежняя жизнь. Та, что была еще до Лешки…Та, что, казалось, уже давно осталась позади.