Встреча с Олегом Нестеровичем. Беседка в саду. Он напряжен и, кажется, растерян. Встает в приветствии, но, похоже, не уверен в том, как себя вести.
– Здравствуйте, Олег Нестерович! Рада видеть!
Сияю, излучая дружелюбие. Я понимаю смятение ОНого. Наверное, никто и никогда в жизни не говорил ему ничего похожего на то, что написала я в своих комментариях – жестких и нелицеприятных. Возможно, он думает, что его обманули, воспользовавшись доверчивостью: раскрутили на искренность и растоптали ее.
– Как отдохнули? Где Настя? – выписываю соловьиные трели, давая шанс ОНому настроиться на легкую разговорную волну.
– Настя снова улетела. Наверное, будет только в сентябре.
Разговор уже светский, но еще далеко не дружеский. До того уровня, на котором мы расстались три недели назад, нам еще улыбаться и улыбаться.
– Только в сентябре? Так мы с ней и не увидимся?
Искренне огорчаюсь, не пытаясь скрыть расстройство. С Настей я так толком и не пообщалась. Она все время в разъездах: то медицинских, то гуманитарных.
– Не увидитесь? Почему не увидитесь? – вопрос возвращает меня к Олегу Нестеровичу. – Я думал, вам у нас понравилось, Кристина, и вы останетесь со мной работать.
Неожиданный поворот. Смотрю ОНому прямо в глаза, пытаясь понять: шутит?
– Нет, Олег Нестерович, поработать не получится, – решаю твердо и бескомпромиссно очертить границы возможного я. – Билет взят на 15 августа. Спасибо, кстати, за бизнес-класс. Так что давайте используем оставшиеся двадцать дней с максимальным коэффициентом полезного действия. Предлагаю начать с обсуждения комментариев, которые я выслала вам три недели назад.
ОН не упорствует в своем предложении остаться. Человек, сделавший богатство в постсоветском социальном пространстве, может не знать, что такое демократия и либерализм, но он уж точно разбирается в людях. ОН не понимает мотивов моего отказа остаться работать, но чувствует – давить смысла нет.
– Ну, что ж… – протягивает ОН вполне бесстрастно, немного помолчав. – Америка так Америка. Каждому свое. Вернемся к нашим баранам. Итак. Ваши комментарии и предложения. Я прочитал. Согласен на восемьдесят процентов.
– Да?? – даже не пытаюсь скрыть удивление я. Великовата цифра как для трех недель отчаянного молчания. – На восемьдесят? Тогда давайте обсудим оставшиеся двадцать. С чем конкретно вы не согласны?
Лицо моего собеседника снова передергивает судорога, и я понимаю, что ему неприятен этот разговор. «Гордыня», – уверенно диагностирую я.
– Кристина, а давайте не обсуждать. Я же не ребенок. Еще все перечитаю, осмыслю, сделаю выводы. Что-то приму, что-то нет…
Жду, когда он соберется с мыслями и продолжит. Лицо мое не выражает ничего, кроме дежурного добродушия, но под маской профессионального дружелюбия окончательно оформляется уничижительный диагноз: «Бедняга. Как же оно тяжело – бремя величия».
– Кристина, а что если мы поступим так? С учетом всех ваших рекомендаций, не могли бы вы придумать воображаемую пресс-конференцию? Вот представим себе, что у меня первая пресс-конференция, где меня спрашивают обо всем: зачем я иду в политику и так далее. Не могли бы вы придумать всевозможные вопросы журналистов и мои ответы – так, как их хотели бы видеть вы. Это возможно?
В моей внутренней борьбе между радикальным социалистом, испытывающим неприязнь к зарвавшемуся нуворишу, и врачом, пытающимся помочь одержимому манией, побеждает психиатр. Вслух произношу поучительное:
– Не проблема, Олег Нестерович, это самое легкое из заданий, которые вы могли мне придумать. Сочинять – моя слабость. Я напишу. Только лучше бы вам проникнуться логикой моего сочинения. Иначе фальшь будет бить людям в уши. Проблем ведь не в том, что человек говорит. Прощают все – и заблуждения, и ошибки. Не прощают фальши. Если ее чувствуют, конечно.
Теперь уже моя очередь насмешливо улыбаться, изгибать брови и высокомерно кривить губу. Жду реакции на мои глубокомысленные сентенции. ОН кивает головой, но непонятно – согласен ли он с тем, что я так величественно изрекаю. Взгляд Олега Нестеровича становится отрешенным. Пытаюсь проникнуть в суть этого неожиданного отчуждения. Наши взгляды встречаются, и на лице всемогущего нувориша я отчетливо вижу мальчишескую обиду. От догадки застываю. Неужели все так просто? Неужели он просто чувствует, как я его не люблю, и ему это неприятно? «Конечно, чувствует, – осеняет меня, – ведь он же человек! Хоть и богатый». Мое снисходительное высокомерие, моя плохо скрываемая интеллектуальная брезгливость, моя оскорбительная насмешливость – все это ему по-человечески неприятно! Точно так же, как было неприятно мне, когда кривился он. Значит, он не единственный в этом замке самовлюбленный маньяк? Похоже, мы оба – каждый по-своему – видим себя выдающимися умами современности, а собеседников недостойными нашего интеллектуального царизма. Как же легко давать советы кому-то и как нелегко следовать им самой!
Открытие ошарашивает меня. Пораженная, останавливаюсь на пороге, и, обернувшись, еще раз смотрю на обиженного бизнес-воротилу. Мой взгляд упирается в спинку кресла – лицо Олега Нестеровича уже повернуто к окну, к каким-то дальним далям. Что он там видит? Не могу разглядеть. Я сама отвернула его от себя. Почему до сих пор я не видела в нем равного себе человека? Потому что богат? А разве ты не хочешь богатства? Разве яхта и океан – мечта другого порядка? Чем ты лучше? Чем твоя гордыня не так грешна? Неприятные мысли как будто бьют меня по лицу – оно становится красным. Притворяю за собой дверь.
* * *
Я снова в своем царском беличьем дупле. Утром с Лешкой поговорить не получилось – его не было на связи. Волнуюсь. Смотрю на часы. В Калифорнии вот-вот утро. Если, не дай Бог, не позвонит по скайпу, буду набирать телефон. Работать не получается – каждые пять минут смотрю на часы. В Калифорнии восемь, восемь тридцать, девять… Степень волнения зашкаливает. Чувствую, что начинаю задыхаться. Набираю телефон. Гудки. Неимоверно долгие гудки. Ответа нет. Кладу трубку. Забираюсь с лапками в кресло на веранде, смотрю на небо. Звездочка, ты где? Найди мне Лешку, дорогая! Куда он пропал?? Что с ним?? Ну, пожалуйста, найди его! Сползаю со стула на пол, накрываю голову пледом, заглушая всхлипы…
Лешкин позывной раздается в десять. По-Калифорнийски двенадцать дня. Пробиваюсь в реальность. Соединяюсь. Без видео. Чужим слышу свой надтреснувший голос:
– Алло…
– Медведь вызывает Белку! Белка, ты где?
– Я здесь. Что ты хочешь?
– Что я хочу? – теряется Лешка. – Тебя хочу! Ты где? Появись!
– Леш, у меня нет настроения. Скажи, как дела, и я буду укладываться спать.
– Ты получила мое письмо?
– Письмо? Какое письмо? – Я в тумане.
– Я послал тебе вечером письмо, что уезжаю работать на ночь.
– Работать на ночь… – механически повторяю я… – Хорошо, завтра поговорим. Я хочу спать.
– Белочка, что с тобой? Ничего не случилось? – Голос Лешки встревожен.
– Случилось. Твоя ночная работа.
Слезинка за слезинкой скатываются по моему лицу, и вот я уже снова рыдаю, пытаясь заглушить рев подушкой.
– Белка, ты можешь включить видео? – закипает Лешка. – Я хочу тебя видеть! Что ты там уже придумала? Что значит твой тон? Что значит твоя работа ночью?? Я действительно работал, и я написал тебе перед тем, как уехать. Я клянусь, что написал! Я уверен, что письмо где-то в ящике – оно не могло пропасть. Белка, включись немедленно!
Постепенно Лешкины слова приводят меня в чувство. «Работа ночью… Работа ночью… Что за работа ночью? Почему ночью???» Включаюсь.
– Ну, слава Богу! – выдыхает Лешка, и его вброшенная в экран добрая энергия моментально успокаивает меня. – Ну, что ты придумала, Бельчушка? Родная моя, ты что, плакала? Ну, прости, пожалуйста. Нужно было отправить тебе еще и смс – я не подумал.
Я молчу, уткнувшись взглядом в клавиатуру. Вижу, как она покрывается кляксами моих слез, и решительно смахиваю эту вредоносную для компьютера влагу.
– Ладно, проехали. Забыли. Что за работа?
– Нет, так дело не пойдет. Открой, пожалуйста, почту и найди там мое письмо.
– Слушаюсь, – бурчу я, но почту открываю. – Нет тут никакого письма.
– Белка, это невозможно. Оно бы вернулось. Посмотри спам.
Смотрю. Да, вот оно.
– А почему оно в спаме? – всхлипываю.
– Ну, ты что, правда думаешь, что я его специально зафутболил в спам, чтобы ты его там не могла обнаружить??
– Откуда я знаю??
– Белка!! – сердится Лешка. – Ну, пожалуйста, перестань. Ты же уже поняла, что это какая-то идиотская случайность.
Я уже не слушаю Медведя. Вытерев слезы, читаю письмо. «Дорогой мой шустрый Бельчонок. Нежданно-негаданно отправляюсь на работу. Одной большой студии нужны люди на несколько дней работать в ночные смены. Я позвонил, меня пригласили приехать. Если получится, вернусь только поздним утром. Студия в Беверли-Хиллз – долго ехать. Надеюсь, что все будет хорошо, и я заработаю денежек на орешки для Белочки. Позвоню, как только смогу. Расскажу смешную историю. Целую ушки-кисточки, твой влюбленный Медведь». Слезы снова капают на клавиатуру. Какой же он все-таки хороший, Мишка. И какая же я все-таки глупая и злая. Как легко я умею обидеть!
Слушаю Лешкин рассказ. Отправил по объявлению в студию свои работы. Они перезвонили. Спросили сколько. Лешка ответил – двадцать пять в час.
– Сколько-сколько??
– Двадцать пять.
Голос на том конце провода крякнул.
– По договору с профсоюзом мы не можем платить в час меньше чем шестьдесят. Надеемся, вы согласны?
Очередь крякать Лешке.
– Согласен.
– Ничего себе! – восхищаюсь я. – Слушай, если это минимум – шестьдесят долларов в час – то как же мало ты получаешь у Майкла! Всего пятнадцать! – возмущаюсь.
– Да, маловато. Но, во-первых, не забывай, что только поэтому он меня и взял на работу. Если бы я попросил больше, он бы предпочел американцев. Надежнее как-то. Мы же, работая над сериалом, подписываем бумаги, что ничего никому разглашать не будем. Американцы в этом смысле вышколенные. Кто знает, кто я такой и как себя поведу? Да и образования у меня специального нет – я же самоучка. Ну, а во-вторых, я не думаю, что шестьдесят – это минимум по всему рынку. Просто эта студия уж очень крутая. Видишь, даже профсоюз имеется, а это большая по нашим временам редкость. К тому же речь идет о ночных сменах, а на них расценки выше. Это уже закон. Калифорнийский закон, как мне объяснили. В любом случае мне это на руку. Правда, из этих шестидесяти долларов в час порядка тридцати процентов налогов вычтут, но все равно хорошо.
– Конечно, хорошо! – восторженно пялюсь на Лешку, не веря тому, что вижу. В экран улыбается счастливая физиономия уверенного в себе голливудского прощелыги. Того самого, что успевает перед началом трудового дня покататься на серфе, в перерыве позаниматься йогой, а вечером покушать в рыбном ресторанчике с видом на океан. И пусть этот голливудский негодяй все еще спит на надувном матрасе и питается дешевыми супами. Сериф, йога и океанский пейзаж уже отчетливо маячат на горизонте. Go, Лешка, go!!
* * *
Наша последняя встреча с Олегом Нестеровичем. Неделю назад я отправила ему свои предложения по пресс-конференции, завтра улетаю. Приглашена на ужин. О том, что он будет при свечах, не догадываюсь до последнего часа – пока позвонившая из Швейцарии Настя не спрашивает, не нужен ли мне вечерний туалет. Я удивлена – к чему? Наверное, так надо. Какой-то неведомый мне церемониал. Хотят сделать приятное. Ну, что ж? Спасибо. Вечернего туалета у меня нет, а Настино предложение одеть что-нибудь из ее гардероба отвергаю. Зачем?
В легком красно-черном клетчатом платье до пят – мой единственный наряд, претендующий на светскость – отправляюсь на встречу. Это платье я купила в прошлом году на восьмидесятипроцентной распродаже по случаю окончания летнего сезона. Купила, чтобы было в чем отметить с Лешкой Новый год. У меня суеверие – в Новый год во всем новом. Тогда все обязательно получится. Вот и пригодилось. Из украшений – только бабушкин крестик. На ногах сандалии. Сомневаюсь, что эти хоромы когда-нибудь видали такую степень аскетизма. Но мне все равно. Я счастлива. Счастлива, что получилось добыть деньги. Счастлива, что наладила отношения с Настиным мужем и не оставляю после себя нехороший след. Счастлива, что заканчивается пребывание в райском саду. Счастлива, что золотая клетка открыта. Счастлива, что лечу. Свобода. Вот что я люблю в жизни больше всего.
Перед выходом «в свет» осматриваю себя в огромном зеркале, установленном в моей гардеробной. Удивляюсь тому, как хорошо выгляжу. Всматриваюсь в отражение. Ну, немного полновата. И что? Как чудесно блестят и волнуются волосы! Спасибо магическим шампуням, кондиционерам и масочкам, оставленным для меня в ванной заботливой Настей. И лицо… Разве не это лицо еще совсем недавно приводило меня в отчаяние морщинами, припухлостями и прочими отметинами прожитых столетий?? Оказывается, столетия столетиям рознь. Два месяца комфортного покоя в Настюхиных хоромах, и свершаются чудеса. Морщинки, конечно, не расправились, но глаза сияют, кожа блестит и выглядит не по-летнему весенней. Видение радует. Ну, Лешка, берегись!! Поменявшая шкурку Бельчушка готова к следующему головокружительному прыжку – она летит с континента на континент, расправив пушистый хвостик!
Прочитал пресс-конференцию. Доволен. Хотел бы работать еще. По электронке, по скайпу… Возможно? Я не уверена. Не знаю. Мы ведь так и не обсудили те двадцать процентов, с которыми ОН не согласен. А в них самое главное – идеология вхождения в большую политическую жизнь. Вопрос национализма.
– Кристина, для меня национальный вопрос не проблема. Бизнес не любит границ, какие бы они ни были – национальные или областные. Но если мне скажут, что избиратель хочет национальных блюд, то, наверное, буду их куховарить. Разве не так поступают все политики мира?
– Нет, не так. Вернее, кто-то так, а кто-то нет. Но дело даже не в этом. Вы готовы играться в национализм ради политической выгоды. Как же я могу в таком случае работать с вами, если я национализм не приемлю? Моя бабушка была мулаткой и говорила на языке банту; мой дедушка был португальцем; папа метисом. Прямая родня по маминой линии вся была русской, хоть кое-кто и жил в Украине – так сложилась судьба. Слобожанщина ведь не всегда была Украиной – вы, наверное, в курсе… Моя вера – православная русская. Мой родной язык – русский. Я думаю по-русски и мечтаю по-русски. Я не могу любить этнический национализм – слишком много во мне намешано кровей. Я могу понять любовь к стране, где вырос, где живешь. Могу понять, когда патриоты ставят интересы своей страны выше других интересов. Но ведь умный патриотизм к примитивному национализму никакого отношения не имеет. Умный патриотизм гордится разностью людей, составляющих нацию в политическом смысле. А этнический национализм не приемлет непохожесть. Он готов ее ограничивать, преследовать и убивать. Идеология этнического национализма, ее нетерпимость, логически ведет к геноциду и фашизму – она освящает их.
ОН не перебивает. Слушает внимательно. Смотрит на меня, не мигая, и я замолкаю. Отвожу глаза. Смущаюсь. Что-то в его взгляде есть такое, чего не было раньше. Что-то личное. Совсем другой интерес.
– Кристина, а правда, что ваш папа был революционером?
– Да, правда.
– А вы?
– А я против насильственного навязывания кому бы то ни было своих идей. Я против называния так называемым темным массам своего так называемого прогрессивного видения мира – хоть в коммунистическом, хоть в либеральном исполнении. Я вообще против насилия: и физического, и культурологического. Я считаю, что люди должны уметь убеждать и договариваться. Это нелегко, и для этого нужно много учиться, но это возможно. Если в это не верить, то нужно признать – побеждает сильнейший – и учить детей только тому, как правильно драться. Но при всем при этом я также против того, чтобы десять процентов населения планеты владели девяноста процентами земных богатств. Это несправедливо, и в этом смысле я с папой. Хоть коммунисткой в классическом смысле меня трудно назвать. Скорее я социалист, но в современном значении этого слова. В том смысле, который в него вкладывают теоретики радикальной демократии, такие как Шанталь Муфф.
– Настя говорила, что вы выросли в деревне? – перебивает мой информационный поток ОН. Радикальная демократия ему, судя по всему, неинтересна. Остановленная на подъеме, резко выдыхаю. Смотрю на ОНого. Зачем ему моя деревня? Но все же, следуя установке быть вежливой, решаю не оставлять вопрос без ответа.
– Не совсем так. До десяти лет я жила с бабушкой – она была известным в Харькове кардиологом. Потом бабушка умерла, и я переехала жить к дальним родственникам в деревню. Провела там шесть лет. Многому научилась – например, пониманию того, что простой человек далеко не обязательно глупый. У каждого своя мудрость и свое представление о добре и зле…
– А потом? Что было потом? – не унимается ОН, снова отклоняясь от моих философствований. К чему он ведет? Что именно хочет услышать?
– Потом? – задумываюсь… – Потом я поступила в университет, закончила иняз. Стала журналистом, научилась общаться с людьми. Как-то интервьюировала важных американцев – они рассказали о возможности учиться в Штатах. Прошла конкурс, получила стипендию, съездила. Окончила магистратуру по PR, вернулась в Украину. Продала бабушкину квартиру в Харькове – переехала в Киев. Там работала как пиарщик. Потом надоело. Слишком много сомнений возникало по поводу того, что мы делаем с общественным сознанием, манипулируя информацией. Подала документы в докторантуру. Меня приняли. Там уже училась критическому анализу капиталистической современности эпохи глобальных сетей. Вот, собственно, и все. Ничего такого, о чем можно было бы снять кино.
Усмехаюсь. Лаконичность моих ответов недвусмысленно дает понять: с допросом пора заканчивать.
– Вы интересный человек, Кристина… – задумчиво произносит Олег Нестерович, перекатывая коньяк по стенкам бокала. – И судьба у вас интересная… Мне неловко задавать вам этот вопрос, но…
Я напрягаюсь. ОН явно колеблется, но решает продолжить:
– Вам разве не нужны деньги? Разве нельзя ради благосостояния и возможности жить так, как хочется, поступиться немного этими… достаточно абстрактными принципами?
Слушаю вопрос, а перед глазами океан, яхта, пальмовый берег… Прогоняю видение – кажется, ОН как-то умудряется его подсмотреть. Вспыхиваю. При всей нашей наметившейся «дружбе» уж что бы я не хотела с ним обсуждать, так это наши с Лешкой денежные проблемы.
– Олег… Нестерович…
Отвечать начинаю с нажимом, но тут же ослабляю голосовые тиски, вспомнив о своем недавнем обещании не становиться в интеллектуальные позы. Беру себя в руки и пытаюсь ответить на вопрос так, как будто бы отвечала сама себе:
– Знаете… – пауза. «Тяжело все-таки быть искренней». – В последнее время я много думала о том, о чем вы спросили. – Снова вспыхиваю. «Понятно же, почему думала часто!» – Деньги нужны всем, и вам в том числе. Вопрос только в том, сколько их нужно, и есть ли черта, у которой следует остановиться. У меня эта черта есть. Есть вещи, через которые я не переступлю ради денег. Ну, разве что под пыткой. Вы, я надеюсь, не собираетесь меня пытать? – Улыбаясь, подношу бокал к свече, вижу в нем отражение своей улыбки и удивляюсь: в ней нет иронии.
– Пытать? – ОН смеется. – Я не бандит, Кристина. Надеюсь, вы понимаете это.
– Да, понимаю. После того, как я прослушала ваши ответы на мои вопросы – а прослушала я их очень внимательно и не один раз – понимаю. То есть я понимаю, что вы не совсем бандит, потому как быть совсем не бандитом и быть богатым в Украине невозможно… Ведь правда? – споткнувшись, переспрашиваю я, боясь, что снова пялю на себя судейскую мантию.
– Допустим, – идет навстречу ОН. Кажется, он видит мою внутреннюю борьбу.
Успокоенная поддержкой, продолжаю:
– Но я также понимаю, что, приняв националистические правила игры – «бей жидов» или «чемодан-вокзал-Россия» – вы бандитом неминуемо станете. Как бы вам этого ни не хотелось. Вот так я это вижу. Такова моя система координат. А теперь подумайте: сможем ли мы работать вместе?
Усмехаюсь, стараясь не выглядеть победоносно (а ведь нелегко это, оказывается, – не смотреть на людей сверху вниз!). Запиваю речь чем-то коллекционным. ОН задумчиво молчит. О чем? Не мигая смотрит на меня, и мне становится неловко наедине с симпатичным мужчиной в затемненной замковой зале. Сцена становится определенно двусмысленной: свечи, темнота, вино, молчание… Очередное зазеркалье. Очередной гердовский сад. Скорей бы уже наступило завтра!
В аэропорт меня отвозит охранник Володя. Похоже, он принимает меня за важную птицу – отворяет дверцу машины и захлопывает ее, раскрывает надо мной зонтик и тащит мой багаж. Меня это смешит. Чувствую себя аферисткой, присвоившей чужую идентичность. Так и хочется сказать: «Володечка, дорогой, расслабься. Я сама умею открывать и закрывать двери. Не английская королева, чай». Но про двери молчу. Не молчу про зонтик. Его меховая окантовка реально злит. К тому же дождя почти нет. Так, накрапывает только.
– Володя, я вас очень прошу, уберите от меня эти меха. Я из всемирного общества мстителей за наших пушистых братьев, пущенных в расход на шубы, шапки и зонтики.
Драгоценный домик над моей головой немедленно складывается. Вот и слава Богу. A farewell to arms. Прощай, оружие.
Смотрю на капли дождя, бьющего в иллюминатор. Господи, спасибо тебе! Спасибо за то, что послал мне Настю!.. Спасибо за то, что… Спотыкаюсь. Благодарить за Олега Нестеровича не поворачивается язык. Хотя… Улыбаюсь… Чего уж там? Не буду обманывать саму себя – к концу пребывания в замке все было совсем не так уж плохо. Оказывается, чтобы сделать мир добрее, нужно начать с себя. Нужно увидеть в другом человеке человека. По-человечески заговорить и по-человечески услышать. «Урок усвоен», – улыбаюсь ангелам в иллюминатор. Тайком от других пассажиров незаметно машу им рукой. Самолет отрывается от земли и несется навстречу закату. На Запад. К Медведю. К нашей безразмерной любви.